1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
– А,   вы желали видеть меня! В самом деле? – сказал Ковиньяк, обращая на Нанону   взгляд, в котором выражались ирония и сомнение.      

– Да, –   отвечала Нанона, – герцогу захотелось, чтобы я представила вас ему.      

– Только   из опасения обеспокоить вас не добивался я этой чести раньше, – сказал   Ковиньяк, низко кланяясь герцогу.      

– Да,   барон, – отвечал герцог, – я удивлялся вашей деликатности, но   все-таки упрекаю вас за нее.      

– Меня,   герцог, меня хотите упрекать за деликатность!      

– Да,   если бы ваша добрая сестра не занялась вашими делами…      

– А… –   сказал Ковиньяк, с красноречивым упреком взглянув на сестру. – А, сестра   моя занялась делами…      

– Да,   делами брата, – подхватила Нанона, – что же тут особенно   удивительного?      

– И   сегодня кому обязан я удовольствием видеть вас? – спросил герцог.      

– Да, –   подхватил Ковиньяк, – кому ваша светлость обязаны удовольствием видеть   меня?      

– Кому?   Разумеется, одному случаю, только случаю, который воротил вас.      

«Ага, –   подумал Ковиньяк, – я, должно быть, уезжал».      

– Да,   вы уехали, несносный брат, – сказала Нанона, – и написали мне две   строчки, они еще более увеличили мое беспокойство.      

– Что   же делать, милая Нанона? сказал герцог. – Надобно прощать влюбленных.      

«Ого,   дело запутывается! – подумал Ковиньяк. – Я, должно быть, влюблен».      

– Ну, –   сказала Нанона, – признавайтесь, что вы влюблены.      

– Пожалуй,   не отказываюсь, – отвечал Ковиньяк с глупой улыбкой и стараясь узнать сколько-нибудь   правды, чтобы сказать потом большую ложь.      

– Хорошо,   хорошо, – прервал герцог, – однако же, пора завтракать. Вы расскажете   нам, барон, про ваши интриги за завтраком. Франсинетта, подай прибор барону   Канолю. Вы еще не завтракали, капитан, надеюсь?      

– Нет   еще, ваша светлость, и должен даже признаться, что утренний воздух придал мне   удивительный аппетит.      

– Скажите   лучше, ночной воздух, потому что вы всю ночь провели на большой дороге.      

«Черт   возьми! – подумал Ковиньяк. – Мой зять на этот раз угадал чудесно».      

Потом   прибавил вслух:      

– Пожалуй,   извольте, соглашусь, воздух ночной…      

– Пойдемте   же, – сказал герцог, подавая руку Наноне и переходя в столовую с   Ковиньяком. – Вот тут довольно работы для вашего желудка, как бы он ни был   взыскателен.      

Действительно,   Бискарро превзошел самого себя: блюд было немного, но все они были отборные и   приготовлены превосходно. Белое гиеннское вино и красное бургонское выливалось   из бутылок, как жемчуг и как рубин.      

Ковиньяк   ел за четверых.      

– Брат   ваш ест чудесно! – сказал герцог. – А вы не кушаете, Нанона?      

– Мне   уже не хочется есть.      

– Милая   сестрица! – вскричал Ковиньяк. – Ведь удовольствие видеть меня отняло   у ней аппетит. Право, мне досадно, что она так любит меня!      

– Возьмите   кусочек рябчика, Нанона, – сказал герцог.      

– Отдайте   его моему брату, герцог, – отвечала Нанона. Она заметила, что тарелка   Ковиньяка быстро пустеет, и боялась, что он опять начнет смеяться, когда   кушанье исчезнет.      

Ковиньяк   подставил тарелку и улыбнулся самым благодарным образом. Герцог положил ему на   тарелку кусок рябчика, а Ковиньяк поставил перед собою тарелку.      

– Ну,   что же вы поделываете, Каноль? – спросил герцог с такою милостивою   короткостью, которая показалась Ковиньяку чудесным предзнаменованием. –   Разумеется, я говорю не о любовных делах.      

– Напротив   того, говорите о них, ваша светлость, говорите, сколько вам угодно, не церемоньтесь, –   отвечал Ковиньяк, которому частые приемы медока и шамбертена развязали язык.   Впрочем, он не боялся появления барона Каноля, что редко случается с теми, кто   принимает на себя чужое имя.      

– Ах,   герцог, – сказала Нанона, – он очень хорошо понимает шутку!      

– Так   мы можем потолковать с ним об этом молоденьком дворянине, – сказал герцог.      

– Да,   о том мальчике, которого вы встретили вчера, братец, – прибавила Нанона.      

– Да,   на дороге, – сказал Ковиньяк.      

– И   потом в гостинице Бискарро, – прибавил герцог д'Эпернон.      

– Да,   потом в гостинице Бискарро, – сказал Ковиньяк, – это сущая правда.      

– Так   вы в самом деле с ним встретились? – спросила Нанона.      

– С   мальчиком?      

– Да.      

– Каков   он был? Ну, говорите откровенно, – сказал герцог.      

– По   правде сказать вам, – отвечал Ковиньяк, – он был премилый малый:   белокурый, стройный, прелестный, ехал с каким-то конюхом.      

– Именно   так, – сказала Нанона, кусая губы.      

– И   вы влюблены в него?      

– В   кого?      

– В   этого премилого малого, белокурого, стройного и прелестного?      

– Что   это значит, ваша светлость? – спросил Ковиньяк, готовясь рассердиться. –   Что хотите вы сказать?      

– Что?   У вас до сих пор хранится на сердце серенькая перчатка? – спросил герцог,   лукаво улыбаясь.      

– Серенькая   перчатка?      

– Да,   та самая, которую вы так страстно нюхали и целовали вчера вечером.      

Ковиньяк   уже ничего не понимал.      

– Та   перчатка, которая заставила вас догадаться, понять пре-вра-ще-ние… –   продолжал герцог, останавливаясь на каждом слоге.      

Ковиньяк   по одному этому слову понял все.      

– А,   этот мальчик был дама? – вскричал он. – Ну, даю вам честное слово,   что я угадал эту шутку!      

– Теперь   уже нет сомнения, – прошептала Нанона.      

– Налейте   мне вина, сестрица, – сказал Ковиньяк. – Не знаю, кто опустошил   бутылку, которая стояла возле меня, но в ней уже нет ничего.      

– Хорошо,   хорошо! – сказал герцог. – Есть еще возможность вылечить его, если   любовь не мешает ему ни есть, ни пить. Государственные дела не пострадают от   такой любви.      

– Как!   Чтобы от любви моей пострадали дела короля? Никогда! Дела короля прежде всего!   Дела короля – вещь священная! Не угодно ли за здоровье короля, ваша светлость!      

– Можно   надеяться на вашу преданность, барон?      

– На   мою преданность?      

– Да.      

– Разумеется,   можно. Иногда я готов позволить изрезать себя на куски…      

– И   это очень просто, – перебила Нанона, боясь, что в восторге от медока и   шамбертена Ковиньяк забудет свою роль и воротится к своей личности. – И   это очень просто. Разве вы не капитан войск его королевского величества по   милости герцога?      

– И   никогда этого не забуду, – отвечал Ковиньяк с изумительным душевным   волнением, положив руку на сердце.      

– Мы   и не то сделаем после, – сказал герцог, – а что-нибудь побольше.      

– Покорнейше   благодарю!      

– И   мы уже начали.      

– В   самом деле?      

– Да.   Вы слишком скромны, друг мой, – возразил герцог д'Эпернон. – Когда   вам нужна будет протекция, надобно обратиться ко мне. Теперь, когда вам не   нужно ходить окольною дорогою, когда вам уже не нужно скрываться, когда я знаю,   что вы брат Наноны…      

– Теперь, –   вскричал Ковиньяк, – я всегда буду относиться прямо к вашей светлости!      

– Вы   обещаете?      

– Даю   слово.      

– Прекрасно   сделаете. Между тем сестра объяснит вам, о чем мы теперь хлопочем: она должна   отдать вам письмо от меня. Может быть, все счастие ваше зависит от поручения,   которое я даю вам по ее просьбе. Попросите совета у сестры вашей, молодой   человек, попросите у нее совета: она умна, осторожна и чрезвычайно добра.   Любите сестру вашу, барон, и будьте уверены, что я всегда буду к вам милостив.      

– Ваша   светлость, – вскричал Ковиньяк с непритворною радостью, – сестра моя   знает, как я люблю ее, как я желаю видеть ее счастливою, славною и особенно… богатою!      

– Ваш   пыл нравится мне, – сказал герцог, – так останьтесь с Наноной, а я   пойду и займусь одним мерзавцем. Но, кстати, барон, – прибавил   герцог, – может статься, вы можете дать мне какие-нибудь сведения об этом   бандите?      

– Охотно, –   отвечал Ковиньяк. – Только мне надобно знать, о каком бандите вы говорите.   В наше время их очень много и они разных сортов.      

– Вы   совершенно правы, этот чрезвычайно дерзок, подобного я еще не видывал.      

– В   самом деле!      

– Представьте,   этот мерзавец взамен письма, которое писала вам вчера сестра и которое он   достал гнусным убийством, выманил у меня бланк.      

– Бланк,   в самом деле?      

Потом   Ковиньяк прибавил простодушно:      

– Но   зачем же вам было нужно это письмо, посланное сестрою к брату?      

– Да   я не знал родства.      

– Это   другое дело.      

– И   притом имел глупость, – простите ли меня, милая Нанона, – прибавил   герцог, подавая ей руку, – имел глупость ревновать вас.      

– Вы   ревновали? В самом деле? Ах, ваша светлость! Как вам не стыдно!      

– Так   я хотел спросить у вас, не знаете ли вы, кто был доносчик в этом деле?      

– Нет,   право, не знаю… Но ваша светлость понимает, что подобные дела не остаются без   наказания и что вы со временем узнаете преступника.      

– Да,   разумеется, узнаю со временем, – отвечал герцог, – и для этого я   принял свои меры, но мне было бы гораздо приятнее узнать теперь.      

– Так   вы приняли меры? – спросил Ковиньяк, слушая обоими ушами. – Вы   приняли меры?      

– Да,   да, – продолжал герцог, – и мерзавец будет очень счастлив, если его   не повесят за его бланк.      

– Ого! –   сказал Ковиньяк. – А каким образом узнаете вы этот бланк от прочих   бланков, которые вы даете, ваша светлость?      

– На   этом сделана заметка.      

– Какая?      

– Для   всех незаметная, но я узнаю ее посредством химической операции.      

– Чудесно! –   сказал Ковиньяк. – Вы поступили чрезвычайно остроумно в этом случае, но   смотрите, остерегитесь, он, может быть, догадается.      

– О,   этого нельзя опасаться. Кто может сказать ему об этой заметке?      

– И   то правда, – отвечал Ковиньяк, – Нанона не скажет, я тоже не скажу.      

– И   я тоже, – прибавил герцог.      

– И   вы не скажете. Вы совершенно правы: когда-нибудь вы узнаете имя человека и   тогда…      

– И   тогда, так как я буду уже квит с ним, потому что он получит за бланк все, чего   пожелает, тогда я прикажу повесить его.      

– Прекрасно! –   вскричал Ковиньяк.      

– А   теперь, – продолжал герцог, – если вы не можете дать мне сведения о   нем…      

– Нет,   право, не могу.      

– Так   я оставлю вас с сестрою. Нанона, растолкуйте ему мое поручение хорошенько,   особенно постарайтесь, чтобы он не терял времени.      

– Будьте   спокойны.      

– Прощайте!      

Герцог   нежно простился рукою с Наноной, дружески кивнул ее брату и спустился с лестницы,   обещая воротиться в тот же день.      

– Черт   возьми! – сказал Ковиньяк. – Добрый герцог хорошо сделал, что   предупредил меня… Право, он не так глуп, как кажется. Но что буду я делать с   его бланком? Попробую продать его как вексель…      

Нанона   воротилась и заперла дверь.      

– Теперь, –   сказала она брату, – потолкуем, как исполнить приказание герцога   д'Эпернона.      

– Да,   милая сестрица, – отвечал Ковиньяк, – потолкуем, ведь я только для   этого и пришел сюда. Но чтобы удобнее разговаривать, надобно сесть. Сделайте   одолжение, сядьте, прошу вас.      

Ковиньяк   подвинул стул и показал Наноне, что стул готов для нее.      

Нанона   села и нахмурила брови, что не предвещало ничего хорошего.      

– Во-первых, –   начала Нанона, – почему вы не там, где вам следует быть?      

– Ах,   милая сестрица, вот это совсем не любезно с вашей стороны. Если бы я был там,   где мне следует быть, то не был бы здесь, и вы не имели бы удовольствия видеть   меня.      

– Ведь   вы хотели поступить в аббаты?      

– Нет,   я не хотел. Скажите лучше, что особы, принимающие участие во мне, и особенно   вы, желали этого. Но я лично никогда не чувствовал особенного влечения к этому   званию.      

– Однако   же, вас так воспитывали.      

– Да,   и я воспользовался этим воспитанием.      

– Не   шутите так бессовестно!      

– Я   и не думаю шутить, прелестная сестрица. Я только рассказываю. Слушайте, вы   отправили меня в Ангулем, в монастырь, чтобы я учился.      

– И   что же?      

– Ну,   я и выучился. Я знаю по-гречески, как Гомер, по-латыни, как Цицерон, а   теологию, как Иоанн Гусс. Когда я все выучил, то перешел, все по вашему же   желанию, к кармелитам в Руан.      

– Вы   забываете сказать, что я обещала вам ежегодную пенсию в сто пистолей и сдержала   данное слово. Сто пистолей для кармелита, кажется, очень довольно.      

– Совершенно   согласен с вами, милая моя сестрица, но под предлогом, что я еще не кармелит,   монахи постоянно получали пенсию вместо меня.      

– Если   это и правда, то ведь вы поклялись жить всегда в бедности?      

– И   поверьте мне, что я в точности исполнил клятву: трудно было найти человека   беднее меня.      

– Но   вы ушли от кармелитов?      

– О,   да! Наука сгубила меня, я был слишком учен, милая моя сестрица.      

– Что   это значит?      

– Между   кармелитами, которые вовсе не слывут Эразмами и Декартами, я считался чудом,   разумеется, чудом учености. Когда герцог Лонгвиль приехал в Руан просить город   склониться на сторону парламента, меня отправили приветствовать герцога речью.   Я исполнил поручение так красноречиво и удачно, что герцог был невыразимо   доволен и спросил у меня, не хочу ли я быть его секретарем. Это случилось именно   в ту минуту, как я хотел постричься.      

– Да,   я это помню, и даже под предлогом, что хотите проститься с миром, вы просили у   меня сто пистолей, и я доставила вам их прямо в собственные ваши руки.      

– И   только эти сто пистолей я и видел, клянусь вам честью дворянина.      

– Но   вы должны были отказаться от света.      

– Да,   я точно хотел отказаться, но судьба распорядилась иначе: она, верно, хотела   определить мне другое поприще, послав мне предложение герцога Лонгвиля. Я   покорился решению судеб и, признаюсь вам, до сих пор не раскаиваюсь.      

– Так   вы уже не кармелит?      

– Нет,   по крайней мере, теперь, милая сестрица. Не смею сказать вам, что никогда не   ворочусь в монастырь, потому что какой человек может сказать вечером: я сделаю   завтра то-то. Господин Ренсе основал орден Трапистов. Может быть, я последую   его примеру и изобрету что-нибудь новенькое. Но теперь я попробовал военное   ремесло. Оно сделало меня человеком светским и нечистым, но при первом удобном   случае я постараюсь очиститься.      

– Вы   военный! – сказала Нанона, пожав плечами.      

– Почему   же нет? Не скажу вам, что я Дюнуа, Дюгесклен, Баяр, рыцарь без страха и упрека.   Нет, я не так горд, сознаюсь, что заслуживаю кое-какие упреки, и не спрошу, как   знаменитый Сфорца, что такое страх. Я человек, и как говорит Плавт: Homo sum,   et nihil humanum a me alienum puto, то есть я человек, и ничто человеческое мне   не чуждо. Поэтому я трус, сколько человеку позволяется быть трусом, что не   мешает мне при случае быть очень храбрым. Когда меня принуждают, я довольно   порядочно действую шпагой и пистолетом. Но по природе истинное мое призвание –   дипломатическое поприще. Или я очень ошибаюсь, милая Нанона, или я буду великим   политиком. Политическое поприще прекрасно. Посмотрите на Мазарини: он пойдет   далеко, если его не повесят. Видите ли, я то же самое, что Мазарини. Зато и   боюсь только одного: чтобы меня не повесили. По счастью, я могу надеяться на   вас, милая Нанона, и эта мысль придает мне бодрости и отваги.      

– Так   вы военный?      

– И   кроме того, придворный в случае нужды. Ах! Мое пребывание у герцога Лонгвиля   много послужило мне в пользу.      

– Чему   же вы там учились?      

– Тому,   чему можно выучиться у такого человека: выучиться воевать, интриговать,   изменять.      

– И   к чему это привело вас?      

– К   самому блестящему положению.      

– Которое   вы не умели удержать за собою?      

– Что   ж делать? Ведь даже и принц Конде потерял свое место. Нельзя управлять   событиями. Милая сестрица! Каков бы я ни был, я управлял Парижем!      

– Вы?      

– Да,   я.      

– Сколько   времени?      

– Час   и три четверти, по самому верному счету.      

– Вы   управляли Парижем?      

– Как   настоящий король.      

– Как   это случилось?      

– Очень   просто. Вы знаете, что коадъютор господин Гонди, то есть аббат Гонди…      

– Знаю,   знаю!      

– Был   полным властелином столицы. В это самое время я служил герцогу д'Эльбефу. Он лотарингский   принц, и нет стыда служить принцу. Ну, в то время герцог был во вражде с   коадъютором. Поэтому я произвел восстание и взял в плен…      

– Кого?   Коадъютора?      

– Нет   не его, я не знал бы, что с ним делать, и был бы в большом затруднении. Нет, я   взял в плен его приятельницу герцогиню де Шеврез.      

– Какой   ужас! – вскричала Нанона.      

– Не   правда ли, какой ужас! У аббата Гонди приятельница! И я подумал то же самое.   Поэтому я решился похитить ее и отвезти так далеко, чтобы он никогда не мог   видеться с ней. Я сообщил ему свое намерение, но у этого человека всегда такие   доводы, что против них никак не устоишь. Он предложил мне тысячу пистолей.      

– Бедная   женщина! За нее торговались!      

– Помилуйте!   Напротив, это должно быть ей очень приятно. Это доказало ей, как ее любит   господин Гонди.      

– Так   вы богаты?      

– Богат   ли я?      

– Да,   можно разбогатеть таким грабежом.      

– Ах,   не говорите мне об этом, Нанона, мне как-то не везет! Служанка герцогини,   которую никто не думал выкупать, и которая поэтому осталась у меня, растратила   все мои деньги.      

– По   крайней мере, надеюсь, вы сохранили дружбу тех, кому служили против коадъютора?      

– Ах!   Нанона, как видно, вы еще вовсе не знаете людей! Герцог д'Эльбеф помирился с   аббатом Гонди. В договоре, который они заключили между собой, мною   пожертвовали. Поэтому я нашел вынужденным брать жалованье от Мазарини, но   Мазарини величайший скаред. Он не соразмерял наград с моими услугами, и я был   принужден предпринять новое восстание в честь советника Брусселя, имевшее целью   истребить канцлера Сегье. Но мои люди, неловкие дураки, истребили его только   наполовину. В этой схватке я подвергался самой страшной опасности, какой не   видывал во всю жизнь. Маршал Мельере выстрелил в меня из пистолета в двух   шагах. Посчастью, я успел наклониться, пуля просвистела над моею головою и   знаменитый маршал убил какую-то старуху.      

– Какая   куча подлостей!      

– Нет,   милая сестрица, это уже необходимая принадлежность междоусобной войны.      

– Теперь   все понимаю: человек, способный на такие подвиги, мог сделать то, что вы   сделали вчера.      

– Что   же я сделал? – спросил Ковиньяк с самым невинным видом.      

– Вы   осмелились лично обманывать такого важного человека, как герцог д'Эпернон! Но   вот чего я не понимаю, вот чего не могу представить себе: чтобы брат, осыпанный   моими благодеяниями, мог хладнокровно задумать погубить сестру свою.      

– Я   хотел погубить сестру?.. Я хотел?.. – спросил Ковиньяк.      

– Да,   вы, – отвечала Нанона. – Мне не нужно было ваших рассказов, которые   показывают, что вы на все способны: я и без них узнала почерк письма. Вот,   смотрите: не станете ли уверять, что не вы писали эту безымянную записку?      

Раздраженная   Нанона показала брату донос, который герцог отдал ей накануне.      

Ковиньяк   прочел его не смущаясь.      

– Ну,   что же, – сказал он, – почему вы не довольны этим письмом? Неужели   вам кажется, что оно нехорошо сочинено? В таком случае, мне жаль вас, видно,   что вы не занимаетесь литературою.      

– Дело   идет не о слоге письма, а о его содержании. Вы или не вы писали его?      

– Разумеется,   я. Если бы я хотел скрываться, так изменил бы свой почерк. Но это было совершенно   бесполезно: я никогда не имел намерений прятаться от вас. Я даже очень желал,   чтоб вы узнали, что письмо писано мною.      

– О, –   прошептала Нанона с видимым отвращением, – вы сознаетесь!      

– Да,   милая сестрица, я должен сказать вам, что меня подстрекала месть.      

– Месть!      

– И   самая естественная.      

– Мстить   мне, несчастный! Да подумайте хорошенько о том, что вы говорите! Что я вам сделала,   какое зло? Как мысль мстить мне могла прийти вам в голову?      

– Что   вы мне сделали? Ах, Нанона, поставьте себя на мое место! Я оставляю Париж,   потому что у меня было там много врагов: такое несчастие случается со всеми   политическими людьми. Я адресуюсь к вам, молю о помощи. Что, не помните? Вы   получили три письма. Вы скажете, что не узнали моего почерка, он совершенно   похож на ту руку, которою писана безымянная записка, притом же все три письма   были подписаны мною. Я пишу к вам три письма и прошу в каждом сто несчастных   пистолей! Только сто пистолей, а у вас миллионы! Это сущая безделица, но вы   знаете, сто пистолей моя обыкновенная цифра. И что же? Сестра отказывает мне. Я   сам лично являюсь, сестра не принимает меня. Разумеется, я стараюсь разведать,   что это значит. Может быть, думаю я, она сама находится в затруднительном   положении, настала минута доказать ей, что ее благодеяния пали не на бесплодную   землю. Может быть даже, она не свободна, в таком случае следует простить ей.   Видите, сердце мое искало средств извинить вас, и тут-то узнал я, что сестра   моя свободна, счастлива, богата, миллионерша и что барон Каноль, чужой человек,   пользуется моими правами и получает покровительство вместо меня. Тут зависть   свела меня с ума.      

– Скажите   лучше, жадность к деньгам. Вы продали меня герцогу д'Эпернону, как продали   герцогиню де Шеврез коадъютору. Какое вам дело, спрашиваю вас, заботиться, в   каких я отношениях с бароном Канолем?      

– Мне?   Ровно никакого! И я не подумал бы беспокоить вас, если бы вы продолжали хоть какие-нибудь   сношения со мною.      

– Знаете   ли, что вы погибнете, если я скажу герцогу одно слово, если поговорю с ним откровенно?      

– Знаю.      

– Вы   сейчас сами слушали от него самого, какую участь он готовит тому, кто выманил у   него этот бланк.      

– Не   говорите мне об этом, я весь дрожал, и мне нужно было употребить всю мою   душевную силу, чтобы не показать, до какой степени я смутился.      

– И   вы не опасаетесь?      

– Нет,   ничего не опасаюсь. Откровенное признание показало бы, что барон Каноль не брат   ваш, и слова вашей записки, писанные не постороннему человеку, получат не   совсем чистое значение, какое вы теперь им придали, неблагодарная сестра, не   смею сказать слепая, потому что хорошо знаю вас. Подумайте только, как много   выгод выходит из этой минутной распри с герцогом, которая приготовлена моими   трудами. Во-первых, вы находились в страшном затруднении и дрожали при мысли,   что явится барон Каноль, который, не будучи предупрежден, страшно испортил бы   вам семейный роман. Напротив, я явился и все спас. Теперь брат ваш не тайна.   Герцог д'Эпернон усыновил его, и, надобно признаться, самым нежным образом.   Теперь брату вашему уже не нужно прятаться, он принадлежит к семейству, теперь   вы можете переписываться, видаться с ним вне дома и даже у себя в доме. Только   смотрите, предупредите брата вашего с черными глазами и волосами, чтобы герцог   д'Эпернон никогда не видал его лицо. Ведь все плащи схожи между собою, и когда   герцог увидит, что от вас выходит плащ, кто скажет ему, чей это плащ, –   брата или постороннего человека? Теперь вы свободны, как воздух. Только, желая   услужить вам, я переменил имя. Вы должны бы поблагодарить меня!      

Изумленная   Нанона не знала, как возражать на этот поток слов, выражение самого страшного   бесстыдства.      

Зато   Ковиньяк, пользуясь своею победою, продолжал не останавливаясь:      

– Даже,   любезная сестрица, теперь, когда мы соединились после долгой разлуки, когда   после многих переворотов вы нашли настоящего брата, признайтесь, что с этой минуты   вы будете спать спокойно под щитом, которым любовь прикроет вас. Вы будете   спать так спокойно, как будто вся Гиенна обожает вас, когда вы знаете,   напротив, что здесь вас не терпят, но здешняя провинция поневоле покорится   тому, чего мы захотим. В самом деле, я буду жить у вашего порога, герцог произведет   меня в полковники, вместо шести человек у меня будет их две тысячи. С этими   двумя тысячами я возобновлю воспоминание о двенадцати подвигах Геркулеса. Меня   назначат герцогом и пэром, герцогиня д'Эпернон умирает, герцог женится на вас.      

– Но   прежде всего этого – два условия, – сказала Нанона строгим голосом.      

– Какие,   милая сестрица! Извольте говорить, я готов слушать вас.      

– Во-первых,   вы возвратите герцогу бланк, потому что эта бумага может погубить вас. Вы   слышали: он сам своими устами произнес приговор. Во-вторых, вы сейчас же уйдете   отсюда, потому что можете погубить меня, что для вас ничего не значит, но и вы   погибнете вместе со мною. Хоть это, может быть, побудит вас подумать о моей   погибели.      

– Даю   ответ на каждый пункт: бланк принадлежит мне, как неотъемлемая собственность, и   вы не можете запретить мне идти на виселицу, если мне так заблагорассудится.      

– Как   хотите!      

– Покорно   благодарю. Но будьте спокойны: этого никак не будет. Я сейчас говорил вам, какое   отвращение чувствую к такому роду смерти. Стало быть, бланк останется у меня,   но, может быть, вам угодно купить его, в таком случае мы можем переговорить и   поторговаться.      

– Он   мне не нужен! Важная вещь бланк! Я сама выдаю их!      

– Счастливая   Нанона!      

– Так   вы оставляете его?      

– Непременно.      

– Не   боясь ничего?      

– Не   беспокойтесь, я знаю, как сбыть его с рук. Что же касается приказания выйти   отсюда, – я не решусь на такую ошибку, потому что я здесь по приказу   герцога. Скажу еще, что, желая избавиться от меня поскорее, вы забываете самое   важное.      

– Что   такое?      

– То   важное поручение, о котором говорил мне герцог, и которое должно осчастливить   меня.      

Нанона   побледнела.      

– Несчастный, –   сказала она, – ведь вы знаете, что не вы должны исполнить это поручение.   Вы знаете, что употребить ваше положение во зло, значит совершить преступление,   такое преступление, которое рано или поздно навлечет на вас казнь.      

– Да   я и не хочу употреблять его во зло, хочу только воспользоваться им.      

– Притом   же, в депеше написано, что оно поручается барону Канолю.      

– А   меня разве зовут не так?      

– Да,   но при дворе знают не только его имя, но и его лицо. Каноль часто бывал при   дворе.      

– Ну,   согласен, вот это замечание дельное. С тех пор, как мы толкуем, в первый раз вы   правы, и видите, я тотчас соглашаюсь с вами.      

– Притом   же вы найдете там ваших политических врагов, – прибавила Нанона. –   Да, может быть, и ваше лицо там столько же известно, сколько и лицо Каноля,   только в другом смысле.      

– О,   это бы ничего не значило, если бы поручение, как уверял герцог, действительно   имело целью спасение Франции. Поручение избавило бы посланного от бед. Такая   важная услуга влечет за собою помилование, и прощение за прошедшее есть всегда   первое условие всякого политического превращения. Итак, поверьте мне, милая   сестрица, не вы можете предлагать мне условия, а я вам.      

– Что   же это за условия?      

– Во-первых,   как я вам сейчас говорил, первое условие всякого трактата – всепрощение.      

– А   еще?      

– Уплата   по счетам.      

– Так   я вам еще должна?      

– Вы   должны мне сто пистолей, который я просил у вас, и в которых вы изволили   отказать мне так бесчеловечно.      

– Вот   вам двести.      

– Бесподобно!   Теперь я узнаю вас, Нанона.      

– Но   с условием.      

– Что   такое?      

– Вы   поправите зло, которое сделали.      

– Совершенно   справедливо. Что же я должен делать?      

– Сейчас   садитесь на лошадь и отправляйтесь по Парижской дороге, и скачите без отдыха,   пока не догоните барона Каноля.      

– И   тогда я расстанусь с баронским титулом?      

– Возвратите   его барону.      

– А   что сказать ему?      

– Отдайте   ему вот эту депешу и уверьтесь, что он поехал в Париж.      

– Все   тут?      

– Больше   ничего.      

– Нужно   ли ему знать, кто я?      

– Напротив,   очень нужно, чтобы он этого не знал.      

– Ах!   Нанона, неужели вам стыдно за брата?      

Нанона   не отвечала. Она задумалась.      

– Но, –   сказала она через несколько времени, – каким образом могу я увериться, что   вы исполните мое поручение в точности? Если бы вы считали что-нибудь священным,   так я попросила бы клятвы.      

– Сделайте   лучше.      

– Что   такое?      

– Обещайте   мне сто пистолей, если я в точности исполню ваше поручение.      

Нанона   пожала плечами.      

– Согласна, –   сказала она.      

– Посмотрите, –   отвечал Ковиньяк. – Я не требую с вас никакой клятвы, довольствуюсь одним   вашим словом. Так мы условливаемся, что вы отдадите сто пистолей тому, кто   доставит вам расписку Каноля, разумеется, от моего имени?      

– Хорошо,   но вы говорите о третьем лице: неужели вы не хотите сами воротиться?      

– Как   знать будущее? Важное дело призывает меня самого в окрестности Парижа.      

Нанона   не могла скрыть движения радости, которое вырвалось у ней невольно.      

– А   вот это совсем не мило, – сказал Ковиньяк, засмеявшись. – Но мне все   равно, милая сестрица. Мы расстаемся друзьями?      

– Друзьями.   Но поезжайте скорей!      

– Сейчас   же отправлюсь в путь. Только позвольте выпить стакан вина на дорогу.      

Ковиньяк   вылил в свой стакан последнее вино из бутылки шамбертена, выпил, поклонился   сестре чрезвычайно почтительно, вскочил на лошадь и через минуту исчез в облаке   пыли.      

 IX      

       

Луна   выходила на горизонт, когда виконт в сопровождении верного своего Помпея выехал   из гостиницы почтенного Бискарро и пустился скакать по Парижской дороге.      

Около   четверти часа виконт предавался своим мыслям. В это время проехали почти   полторы мили. Наконец виконт повернулся к своему конюху, который шагах в трех   сзади ехал вслед за своим господином.      

– Помпей, –   сказал он, – не к тебе ли как-нибудь попала моя перчатка с правой руки?      

– Кажется,   нет.      

– Что   ты делаешь там с чемоданом?      

– Смотрю,   крепко ли он привязан, и затягиваю ремни, чтобы золото в нем не стучало. Звуки   золота не доводят до добра, сударь, и притягивают неприятные знакомства,   особенно ночью.      

– Ты   прекрасно делаешь, Помпей. Я радуюсь, видя твое старание и благоразумие.      

– Это   очень простые достоинства в старом солдате, виконт, и они очень хорошо идут к   храбрости. Однако же, не считая храбрости безрассудною отвагою, признаюсь,   очень жалею, что господин Ришон не мог проводить нас: ведь трудно уберечь   двадцать тысяч ливров, особенно в наше бурное время.      

– Ты   говоришь очень благоразумно, Помпей, – отвечал виконт, – и я   совершенно с тобою согласен.      

– Осмелюсь   даже прибавить, – продолжал Помпей, видя, что виконт поощряет его трусость, –   осмелюсь прибавить, что неблагоразумно так отваживаться, как мы. Позвольте мне   подъехать к вам и осмотреть мой мушкетон.      

– Ну,   Помпей?..      

– Мушкетон   в порядке, и кто осмелится остановить нас, тому будет плохо. Ого, что там такое!      

– Где?      

– Да   перед нами, шагах в ста, тут, направо…      

– Что-то   белое.      

– Ого, –   сказал Помпей, – что-то белое! Верно, перевязь! Мне очень хочется   отправиться сюда налево, за забор, говоря военным термином, занять позицию. Не   занять ли нам позиции, виконт?      

– Если   это перевязи, Помпей, так нет беды, ведь перевязи носятся только королевскими   солдатами, а королевские солдаты не грабят.      

– Извините,   виконт, вы очень ошибаетесь. Напротив, везде рассказывают о мерзавцах, которые   прикрываются мундиром королевских войск и совершают множество преступлений. Недавно   еще в Бордо четвертовали двух конноегерей, которые… Мне кажется, я узнаю   конноегерский мундир…      

– Помилуй,   помилуй, у конноегерей мундир синий, а мы видим что-то белое.      

– Точно   так, но часто они надевают белые блузы сверх мундира. Так сделали и разбойники,   четвертованные в Бордо… Вот эти что-то сильно размахивают руками и грозят…   Такая уж у них тактика, виконт: они становятся на большой дороге и издали, с   карабином в руках, принуждают несчастного путешественника бросать им кошелек.      

– Но,   добрый мой Помпей, – возразил виконт, который сохранил еще присутствие   духа, хотя сам порядочно испугался, – если они грозят издалека карабином,   так и ты погрози им.      

– Да,   но они не видят меня, – отвечал Помпей, – стало быть, моя угроза   бесполезна.      

– Но   если они тебя не видят, так не могут и грозить тебе. Так мне кажется.      

– Вы   ровно ничего не понимаете в военном деле, – сказал Помпей с заметной   досадой. – Вот здесь будет со мною то же самое, что случилось в Корбии.      

– Надеюсь,   что нет, Помпей. Ведь, кажется, при Корбии тебя ранили?      

– Точно   так, и ранили страшно. Я ехал тогда с господином Канбом, бесстрашным человеком.   Мы пустились в ночные разъезды для рекогносцировки поля, где намеревались дать   сражение. Мы издали увидели перевязи. Я прошу его не предаваться бесполезной   отваге, а он идет прямо на перевязи. С досады я повернулся спиною. В эту минуту   проклятая пуля… Ах, виконт, прошу вас, будем благоразумны!      

– Пожалуй,   Помпей, будем благоразумны. Я вполне с тобою согласен. Однако же, мне кажется,   что перевязи вовсе не двигаются.      

– Они   чуют добычу. Подождем.      

По   счастью, путешественники ждали недолго. Через минуту луна вышла из-за черной   тучи и великолепно осветила шагах в пятидесяти от виконта две или три рубашки,   которые сушились на заборе с растянутыми рукавами.      

В   этом-то заключались перевязи, напоминавшие Помпею его бедствие при Корбии.      

Виконт   громко захохотал и пустил лошадь в галоп. Помпей поскакал за ним, приговаривая:      

– Какое   счастье, что я не исполнил первой моей мысли – я хотел выстрелить в эту сторону   и был бы похож на Дон-Кихота. Видите, виконт, как полезны благоразумие и знание   войны!      

После   сильного волнения человек всегда успокаивается на некоторое время. Проскакав   мимо рубашек, путешественники наши проехали два лье довольно спокойно. Погода   была бесподобная, широкая и черная тень падала от леса на одну сторону дороги.      

– Решительно   я не люблю лунного света, – сказал Помпей. – Когда человек виден   издалека, его легко поймать врасплох. Я всегда слыхал от старых солдат, что   если два человека ищут один другого, то луна покровительствует только одному.   Мы в большом, самом ярком свете, виконт, это неблагоразумно.      

– Так   поедем в тени.      

– Да,   но если воры спрятались на опушке леса, так мы сами бросимся в их пасть… Во   время похода никогда не подходят к лесу, не разведав его.      

– По   несчастью, у нас нет передового отряда. Не так ли называют тех, кто разузнает   дорогу, мой добрый и храбрый Помпей?      

– Точно   так, точно так, – шептал старый слуга. – Ах, зачем Ришон не поехал с   нами? Мы послали бы его вместо авангарда, а сами составили бы главный корпус.      

– Ну,   что же, Помпей, на что мы решились? Останемся ли на лунном свете? Или   переберемся в тень?      

– Переедем   в тень, виконт. Это кажется мне самым благоразумным.      

– Пожалуй.      

– Вы   боитесь, виконт?      

– Нет,   любезный Помпей, уверяю тебя, нет.      

– И   напрасно бы стали вы бояться, ведь я здесь и берегу вас. Если бы я был один, вы   понимаете, так ничего бы не опасался. Старый солдат и черта не боится. Но вы   такой товарищ, которого уберечь еще труднее, чем сокровище, лежащее у меня за   седлом. Эта двойная ответственность пугает меня. Ага! Что там за черная тень?   Ну, ясно, что она движется!      

– Не   спорю, – сказал виконт.      

– Видите   ли, что значит быть в тени: мы видим врага, а он нас не видит. Не кажется ли   вам, что этот злодей несет ружье?      

– Да.   Но этот человек один, а нас двое.      

– Виконт,   кто ходит один, тот еще страшнее: уединение показывает решительность характера.   Знаменитый барон Дезадре ходил всегда один… Ай, смотрите, он, кажется, целится   в нас… Он сейчас выстрелит, наклонитесь!      

– Да,   нет, Помпей, он только переложил мушкет с одного плеча на другое.      

– Все   равно наклонимся, выдержим выстрел, припав к луке, уж так принято.      

– Но   ты видишь, что он не стреляет.      

– А,   он не стреляет, – сказал Помпей, приподнимая голову. – Хорошо! Он,   верно, испугался, увидав наши решительные лица. Ага! Он боится. Так позвольте   мне переговорить с ним, а потом вы начнете говорить, только густым басом.      

Тень   приближалась.      

Помпей   громко закричал:      

– Гей,   дружище! Кто ты?      

Тень   остановилась в видимом испуге.      

– Ну,   теперь вы извольте кричать, – сказал Помпей.      

– Зачем? –   спросил виконт. – Разве ты не видишь, что бедняк дрожит?      

– А,   он боится! – вскричал Помпей и бросился вперед, приподняв карабин.      

– Помилуйте,   сжальтесь! – вскричал незнакомец, становясь на колени. – Сжальтесь! Я   бедный деревенский разносчик. Вот уже более недели, как я не продал ни одного   платка, и при мне вовсе нет денег!      

Аршин,   которым бедный разносчик мерил товары, показался Помпею мушкетом.      

– Узнай,   друг мой, – величественно сказал Помпей, – что мы не грабители, а   люди военные, и путешествуем ночью, потому что ничего не боимся. Ступай, ты   свободен.      

– Вот,   друг мой, – прибавил виконт ласковым своим голосом, – вот тебе   полпистоля за то, что мы напугали тебя, и желаю счастливого пути!      

Виконт   белою маленькою ручкою подал деньги бедняку, который ушел, благодаря небо за   такую счастливую встречу.      

– Вы   напрасно это сделали, виконт. Да, напрасно вы это сделали, – сказал Помпей   минут через двадцать.      

– Да   что такое?      

– Зачем   дали вы денег этому человеку? Ночью никогда не должно показывать, что у вас   есть деньги. Помните, этот трус прежде всего закричал, что при нем вовсе нет   денег?      

– Правда,   помню, – сказал виконт с улыбкой. – Но ведь он трус, как ты говоришь,   а мы напротив того, как ты видишь, храбрые, военные люди и ничего не боимся.      

– Между   «бояться» и «быть осторожным», виконт, такое же огромное расстояние, какое   между трусостью и неблагоразумием. Извольте видеть, повторяю, неблагоразумно   показывать незнакомому человеку, встретившемуся на большой дороге, что у вас   есть деньги.      

– Но   когда незнакомец один и без оружия?      

– Он   может принадлежать к вооруженной шайке, он может быть шпионом, посланным вперед   для разузнания местности, он может вернуться с целою толпою. А что могут   сделать два человека, как бы они не были храбры, против толпы?      

Виконт   на этот раз признал упреки Помпея справедливыми или, чтобы скорее избавиться от   упреков, согласился с ним. В это время они приехали к речке Се близ Сен-Жене.      

Моста не   было, следовало переправиться вброд.      

Помпей   при этом случае мастерски изложил виконту теорию переправы через реки. Но теория   не мост, и все-таки следовало переправиться вброд.      

По   счастию, река была не глубока и это новое обстоятельство показало виконту, что   препятствия, на которые смотришь издали и ночью, кажутся не такими страшными,   когда посмотришь на них вблизи.      

Виконт   начинал совершенно успокаиваться, потому что дело подходило к рассвету, как   вдруг наши путешественники остановились, проехав половину леса, окружающего   Марзас. Они услышали за собою очень явственно топот нескольких лошадей.      

В это же   время их собственные лошади подняли головы и одна из них заржала.      

– На   этот раз, – сказал Помпей дрожащим голосом, хватая лошадь виконта за   узду, – на этот раз, надеюсь, вы послушаетесь меня и вполне предоставите   распоряжаться старому опытному солдату. Я слышу топот конного отряда: нас   преследуют. И видите ли, это верно шайка вашего ложного разносчика: я говорил   вам это, вам, неосторожный! Теперь не нужно излишней отваги, спасем жизнь и   деньги. Бегство часто единственный путь к победе. Гораций притворился, что он   бежит…      

– Так   обратимся в бегство скорей, – сказал виконт, дрожа всем телом.      

Помпей   сильно пришпорил свою лошадь, превосходного руанского коня. Конь рванулся   вперед с усердием, которое увлекло лошадь виконта, копыта их гремели по   мостовой и выбивали искры из камней.      

Так   скакали они с полчаса, но путешественникам казалось, что враги все   приближаются.      

Вдруг в   темноте раздался голос. Соединясь со свистом вихря, производимого бегом коней   наших всадников, он казался зловещею угрозою злого духа.      

От этого   голоса седые волосы Помпея стали дыбом.      

– Они   кричат: стой! – прошептал он. – Слышите, они кричат нам: стой!      

– Ну   что же, надобно ли останавливаться? – спросил виконт.      

– Как   можно! – вскричал Помпей. – Поскачем вдвое скорее, если можно.   Вперед! Вперед!      

– Да,   да, вперед, скорей, скорей! – кричал виконт, на этот раз столько же   испугавшийся, сколько и его вожатый.      

– Они   приближаются, приближаются! – сказал Помпей. – Что, слышите?      

– Да,   да!      

– Их   более тридцати! Чу, они опять зовут нас. Ну, мы решительно погибли!      

– Замучим   лошадей, если нужно, – сказал виконт, едва переводя дыхание.      

– Виконт!   Виконт! – кричал голос. – Остановитесь! Остановитесь! Остановись,   старый дурак!      

– Ах,   они знают нас, они знают, что мы везем деньги к принцессе, они знают, что мы   участвуем в заговоре: нас будут колесовать живых!      

– Остановите!   Остановите! – кричал голос.      

– Они   кричат, чтобы нас остановили! – продолжал Помпей. – У них впереди   есть сообщники, мы окружены со всех сторон!      

– А   если мы бросимся в сторону, в поле, и они проскачут мимо нас?      

– Превосходная   мысль! – сказал Помпей. – В сторону!      

Оба   всадника поворотили лошадей влево. Лошадь виконта удачно перескочила через ров,   но тяжелый конь Помпея стал на край рва, земля не выдержала его тяжести, и он   рухнул вместе со всадником. Бедный Помпей отчаянно закричал.      

Виконт,   уже отскакавший шагов на пятьдесят, услышал стоны слуги и, хотя сам дрожал всем   телом, поворотил лошадь и поспешил на помощь товарищу.      

– Прошу   пощады! – кричал Помпей. – Сдаюсь военнопленным. Я принадлежу виконту   де Канб.      

Громкий   хохот отвечал на эти жалобные вопли. Виконт, подъехав к Помпею в эту минуту,   увидел, что храбрец целует стремя победителя, который старался успокоить   несчастного голосом ласковым, сколько позволял ему хохот.      

– Барон   де Каноль! – закричал виконт.      

– Да,   разумеется я сам. Нехорошо, виконт, заставлять так скакать людей, которые вас   ищут.      

– Барон   де Каноль! – повторил Помпей, сомневаясь еще в своем счастии. – Барон   де Каноль и господин Касторин!      

– Разумеется,   мы, господин Помпей, – отвечал Касторин, приподнимаясь на стременах и поглядывая   через плечо своего господина, который от хохота наклонился к луке. – Да   что вы делали во рву?      

– Вы   видите! – отвечал Помпей. – Лошадь моя упала в ту самую минуту, как я   хотел укрепиться и, принимая вас за врагов, намеревался сразиться с вами   отчаянно!      

Встав и   отряхнувшись, Помпей прибавил:      

– Ведь   это барон Каноль, виконт!      

– Как,   вы здесь, барон? – спросил виконт с радостью, которая против его воли   выражалась в его голосе.      

– Да,   я здесь, – отвечал барон, не сводя глаз с виконта. (Это упорство   объясняется найденною в гостинице перчаткою.) Мне стало до смерти скучно в   трактире, Ришон уехал от меня, выиграв мои деньги. Я знал, что вы поехали по   Парижской дороге. По счастью, у меня в Париже есть дела, и я поскакал догонять   вас. Я никак не воображал, что мне придется так измучиться. Черт возьми,   виконт, вы удивительно ездите верхом!      

Виконт   улыбнулся и прошептал два-три слова.      

– Касторин, –   продолжал Каноль, – помоги Помпею сесть на лошадь. Ты видишь, что он никак   не может сесть, несмотря на всю свою ловкость.      

Касторин   сошел с лошади и подал руку Помпею, который наконец попал в седло.      

– Ну,   теперь поедем, – сказал виконт.      

– Позвольте,   только одну минуту, – начал Помпей с заметным смущением, – мне   кажется, у меня чего-то не достает.      

– Да,   и мне тоже кажется, – сказал виконт, – у тебя не достает чемодана.      

– Ах!   Боже мой! – прошептал Помпей, притворяясь очень удивленным.      

– Несчастный! –   вскричал виконт. – Неужели ты потерял…      

– Он   недалеко, – отвечал Помпей.      

– Да   вот не он ли? – спросил Касторин, поднимая чемодан с трудом.      

– Да,   да! – вскричал виконт.      

– Да,   да! – повторил Помпей.      

– Но   он не виноват, – сказал Каноль, желая приобрести дружбу старого   слуги, – во время падения ремни оборвались и чемодан свалился.      

– Ремни   не оборвались, а отрезаны, – возразил Касторин. – Извольте   посмотреть.      

– Ага,   Помпей! Что это значит? – спросил Каноль.      

– Это   значит, – сказал виконт строгим голосом, – что Помпей, опасаясь   преследования воров, ловко отрезал ремни, чтобы избавиться от ответственности   за казначейство. Каким военным термином называется такая хитрость, Помпей?      

Помпей   оправдывался тем, что неосторожно вынул охотничий нож. Но поскольку он не мог   дать удовлетворительного объяснения, то остался в сильном подозрении, будто   хотел пожертвовать чемоданом ради собственной безопасности.      

Каноль   показал себя не столь строгим.      

– Хорошо,   хорошо, – сказал он, – подобные вещи часто случаются, но привяжите-ка   чемодан. Гей, Касторин, помоги Помпею. Ты был совершенно прав, Помпей, когда   боялся воров, чемодан у вас полновесный, и от него никто бы не отказался.      

– Не   шутите, сударь, – сказал Помпей, вздрогнув, – всякая ночная шутка   приносит беду.      

– Ты   совершенно прав, Помпей, всегда прав, поэтому-то я хочу проводить виконта и   тебя: конвой из двух человек не покажется вам лишним!      

– Разумеется,   нет! – вскричал Помпей. – Чем больше людей, тем безопаснее.      

– А   вы, виконт, что думаете о моем предложении? – спросил Каноль, замечая, что   виконт не так ласково, как его слуга, принимает учтивое предложение барона.      

– Я   вижу, – отвечал виконт, – ваше обычное благорасположение и от души   благодарю вас. Но мы едем не по одной дороге, и я боюсь, что обеспокою вас,   если приму предложение.      

– Как? –   сказал смущенный Каноль, видя, что спор, начатый в гостинице, продолжится и на   большой дороге. – Как, мы едем не по одной дороге? Разве вы едете не…      

– В   Шантильи! – поспешно отвечал Помпей, задрожав при мысли, что ему может   быть придется продолжать путь одному с виконтом.      

Что же   касается до виконта, то он вздрогнул с досады, и если бы было светло, то на   лице его увидели бы краску гнева.      

– Очень   хорошо! – сказал Каноль, притворяясь, что не замечает гневных взглядов,   которые виконт бросал на бедного Помпея. – Очень хорошо, ведь и я тоже еду   в Шантильи. Я еду в Париж или, лучше сказать, – прибавил он с улыбкой,   обращаясь к виконту, – мне нечего делать, и я сам не знаю, куда еду. Если   вы едете в Париж, так и я в Париж. Если вы едете в Лион, так и я поеду в Лион.   Если вы едете в Марсель, мне очень давно хочется посмотреть Прованс, так и я   поеду в Марсель. Если вы едете в Стене, где стоит армия его величества короля,   поедем в Стене. Хотя я родился на юге, но всегда особенно любил север.      

– Милостивый   государь, – отвечал виконт с твердостью, которой, вероятно, был обязан своей   досаде, – говорить ли вам откровенно? Я путешествую один, по собственным   делам величайшей важности, по причинам чрезвычайно серьезным, и простите меня,   если вы будете настаивать в просьбе, я буду принужден сказать вам, что вы мне   мешаете.      

Только   воспоминание о перчатке, которую Каноль спрятал на груди между камзолом и сорочкою,   могло удержать барона, вспыльчивого и пылкого, но он не показал досады.      

– Милостивый   государь, – возразил он серьезно, – мне никто никогда не сказывал,   что большая дорога принадлежит одному человеку, а не всем. Ее называют даже,   если я не ошибаюсь, королевским путем, в доказательство, что все подданные его   величества равно могут ею пользоваться. Стало быть, я нахожусь на королевском   пути вовсе без намерения мешать вам: я даже могу помочь вам, потому что вы   молоды, слабы и почти без всякой защиты. Мне кажется, я вовсе не похож на вора.   Но если вы думаете обо мне иначе, я должен пожалеть о моем несчастном лице.   Простите, что я обеспокоил вас, милостивый государь. Честь имею раскланяться!   Доброго пути!      

Каноль,   поворотив лошадь на другую сторону дороги, поклонился виконту. Касторин поехал   за ним. Помпей всею душою желал быть с ними.      

Каноль   разыграл эту сцену с такою грациозною учтивостью, так ловко надел широкую свою   шляпу на красивый лоб, окаймленный черными лоснящимися волосами, что виконт был   поражен его благородным поступком и еще более его красотою.      

Каноль   переехал на другую сторону дороги, как мы уже сказали. Касторин отправился за   ним. Помпей, оставшись наедине с виконтом, вздыхал так, что мог бы растрогать   камни на дороге. Наконец, виконт, много думавший, поехал в ту же сторону и,   подъехав к Канолю, который притворился, что не видит и не слышит его, сказал   едва слышным голосом только эти два слова:      

– Барон   Каноль!      

Каноль   вздрогнул и обернулся: радость разлилась по его жилам; ему казалось, что все гармонические   звуки неземных областей соединились и дают ему концерт.      

– Виконт! –   сказал он в свою очередь.      

– Послушайте,   милостивый государь, – начал виконт ласковым и сладким голосом, – я боюсь,   что был очень неучтив с таким достойным вельможею, как вы, простите мою   застенчивость. Я воспитывался у родителей, которые из нежной любви ко мне   боялись за меня беспрестанно. Повторяю вам, простите меня, я вовсе не имел   намерения оскорбить вас, а в доказательство искреннего нашего примирения   позвольте мне ехать возле вас.      

– Помилуйте, –   вскричал Каноль, – не только позволяю, но даже прошу… Я не злопамятен,   виконт, и в доказательство…      

Он подал   ему руку, в которую упала мягкая, нежная ручка виконта.      

Остальную   часть ночи провели в веселом разговоре. Барон говорил, виконт постоянно слушал   и иногда улыбался.      

Лакеи   ехали позади. Помпей объяснял Касторину, почему Корбийское сражение было потеряно,   между тем как его можно было выиграть, если бы не забыли позвать Помпея на   военный совет, который собирался в тот день утром.      

– Кстати, –   сказал виконт Канолю, когда показались первые лучи солнца, – каким образом   кончили вы дело с герцогом д'Эперноном?      

– Дело   было нетрудное, – отвечал Каноль. – Судя по словам вашим, виконт, он   имел дело ко мне, а я не имел к нему никакого дела. Он или соскучился ждать   меня и уехал, или упорствует в своем намерении и теперь еще ждет меня.      

– А   Нанона Лартиг? – спросил виконт нерешительно.      

– Нанона   не может быть вдруг и дома с герцогом д'Эперноном, и в гостинице «Золотого   Тельца» со мною. От женщин нельзя требовать невозможного.      

– Это   не ответ, барон. Я спрашиваю, как вы, до безумия влюбленный в госпожу Лартиг,   могли расстаться с нею?      

Каноль   взглянул на виконта и видел его очень ясно, потому что было уже светло, но на   лице молодого человека уже не было видно досады.      

Тут   барону очень хотелось отвечать искренно, от души, но его удержало присутствие   Помпея и Касторина и важный взгляд виконта. Притом его останавливало и   сомнение, он думал:      

«Ну,   если я ошибаюсь… если, несмотря на перчатку и маленькую ручку, это мужчина? Придется   умереть со стыда в случае ошибки».      

Поэтому   он удержался и отвечал на вопрос виконта одною из тех улыбок, которые на все отвечают.      

Остановились   в Барбзие позавтракать и дать лошадям отдых. На этот раз Каноль завтракал с   виконтом и за завтраком восхищался тою ручкою, с которой надушенная перчатка   привела его в такое сильное волнение. Кроме того, садясь за стол, виконт   поневоле должен был снять шляпу и показать такие гладкие волосы, что всякий   человек угадал бы, кто такой виконт. Всякий человек, говорим мы, кроме человека   влюбленного, потому что влюбленные слепы. Но Каноль ужасно боялся проснуться и   прекратить очаровательный сон свой. Он находил что-то прелестное в переодевании   виконта. Это допускало его до самой приятной короткости, которая тотчас бы   прекратилась, если бы последовало искреннее признание. Поэтому он не сказал   виконту даже слова, которое могло бы показать, что его тайна открыта.      

После   завтрака опять пустились в дорогу и не сходили с лошадей до обеда. По временам   усталость, которой виконт не мог уже сносить, выводила на лицо его синеватую   бледность или заставляла его дрожать всем телом. В таких случаях Каноль   дружески спрашивал, что с ним делается. Виконт де Канб тотчас поправлялся,   улыбался. Казалось, переставал страдать, предлагал даже ехать скорее, но Каноль   на это не соглашался под предлогом, что путь далек и что необходимо беречь   лошадей.      

После   обеда виконт едва мог встать с места. Каноль бросился и помог ему.      

– Вам   непременно нужно отдохнуть, молодой друг мой, – сказал Каноль. – Если   мы таким образом будем продолжать, то вы умрете на третьей станции. В эту ночь   мы остановимся и отдохнем. Я хочу, чтобы вы спали спокойно, лучшая комната в   гостинице будет отдана вам, уверяю вас жизнью.      

Виконт с   таким смущением смотрел на Каноля, что барон едва не расхохотался.      

– Когда   предпринимается такое долгое путешествие, как наше, – сказал Помпей, –   то следовало бы брать по палатке на человека.      

– Или   по палатке на двоих, – сказал Каноль очень просто, – этого было бы   достаточно.      

Виконт   задрожал.      

Удар   поразил метко, и Каноль заметил это: мимоходом он успел подсмотреть знак, поданный   виконтом Помпею.      

Помпей   подошел к своему господину. Виконт сказал ему несколько слов на ухо, и скоро   Помпей под каким-то предлогом поскакал вперед и исчез.      

Часа   через полтора после этой проделки, объяснения которой Каноль не думал   спрашивать, путешественники наши, въехав в богатое селение, увидели Помпея на   пороге порядочной гостиницы.      

– А, –   сказал Каноль, – кажется, мы здесь проведем ночь?      

– Да,   если вам угодно, барон.      

– Помилуйте!   Я согласен на все, что вам угодно. Я уже сказал вам, я путешествую просто для   удовольствия, а вы, напротив, как изволили говорить мне, путешествуете по   важным делам. Только я боюсь, что вам будет нехорошо в этом дрянном трактире.      

– О, –   возразил виконт, – ночь скоро пройдет!      

Остановились.   Помпей предупредил Каноля и помог своему господину сойти с лошади, притом же   Каноль подумал, что такая услужливость мужчины перед мужчиной может показаться   смешною.      

– Ну,   скорей, где моя комната? – спросил виконт.      

Потом,   повернувшись к Канолю, прибавил:      

– Вы   совершенно правы, барон, я чрезвычайно устал.      

– Вот   ваша комната, сударь, – сказала трактирщица, указывая на довольно   просторную комнату в нижнем этаже, выходившую окнами на двор. Окна были с   решетками, а над комнатою красовались чердаки.      

– А   где же поместите меня? – спросил Каноль.      

Он с   жадностью посмотрел на дверь в соседнюю комнату, которая отделялась от комнаты   виконта только тоненькою перегородкою, слабою преградою против такого сильного   любопытства, какое испытывал барон Каноль.      

– Ваша   здесь, – отвечала трактирщица, – позвольте, я вас сейчас проведу   туда.      

И   тотчас, не замечая неудовольствие Каноля, она повела его на конец коридора, в   котором находилось множество дверей. Комната барона отделялась от комнаты   виконта всем двором.      

Виконт   следил за ними глазами, стоя на пороге своей комнаты.      

– Ну,   теперь уж я не сомневаюсь в своем предположении, – подумал Каноль. –   Я поступил как дурак, но если покажу неудовольствие, то погибну безвозвратно.   Постараемся быть как можно учтивее.      

И выйдя   на конец коридора, он сказал:      

– Прощайте,   милый виконт, спите хорошенько, вы в самом деле нуждаетесь в покое. Угодно, я   разбужу вас завтра? Не угодно, так вы разбудите меня, когда встанете. Желаю вам   доброй ночи!      

– Прощайте,   барон! – отвечал виконт.      

– Кстати, –   продолжал Каноль, – не нужно ли вам чего-нибудь? Хотите, я пришлю вам   Касторина, он поможет вам раздеться.      

– Покорно   благодарю, у меня есть Помпей, он спит возле моей комнаты, по соседству.      

– Прекрасная   предосторожность, я то же сделаю с Касторином. Преблагоразумная мера, не так   ли, Помпей? Чем осторожнее в гостинице, тем лучше. Спокойной ночи, виконт.      

Виконт   отвечал таким же точно пожеланием, и дверь затворилась.      

– Хорошо,   хорошо, виконт, – прошептал Каноль, – завтра придет моя очередь   приготовлять квартиры, и я отмщу вам. Хорошо, – продолжал он,      

– он   задергивает даже занавески, вешает за ними какую-то простыню, чтобы даже не   видно было его тени. Черт возьми! Какая изумительная скромность! Но все равно,   до завтра!      

Каноль в   дурном расположении духа вошел в свою комнату, лег спать с досадой и видел во   сне, что Нанона нашла у него в кармане серенькую перчатку виконта.      

 X      

       

На другой   день Каноль казался еще веселее, чем накануне. С другой стороны, и виконт де   Канб предавался откровенной веселости. Даже Помпей смеялся, рассказывая свои   походы Касторину. Все утро прошло как нельзя лучше.      

За   завтраком Каноль извинился и просил позволения расстаться на минуту с виконтом:   ему нужно было написать длинное письмо одному из его друзей, жившему в   окрестностях. В то же время Каноль объявил, что должен заехать к одному из   своих приятелей, которого дом находится очень близко от Пуатье, почти на   большой дороге.      

Каноль   спросил об этом доме у трактирщика. Ему отвечали, что он увидит этот дом возле   селения Жоне и узнает его по двум башенкам.      

В таких   обстоятельствах Касторин должен был расстаться с обществом, чтобы отвезти письмо,   а Каноль принужден был сам ехать вперед, поэтому виконта просили сказать   наперед, где намерен он ужинать. Виконт взял дорожную карту, которую вез   Помпей, и предложил селение Жоне. Каноль вовсе не противился этому предложению   и был так коварен, что даже прибавил:      

– Помпей,   если тебя как вчера пошлют квартирмейстером, так постарайся, если можно, занять   для меня комнату возле комнаты твоего господина, чтобы мы могли поговорить.      

Хитрый   Помпей взглянул на виконта и улыбнулся, решившись ни в коем случае не исполнять   просьбы барона. Касторин, наперед уже принявший наставления, пришел за письмом   и получил приказание быть вечером в Жоне.      

Нельзя   было ошибиться в гостинице: в Жоне была только одна гостиница «Великого Карла   Мартела».      

Пустились   в дорогу. Шагах в пятистах от Пуатье, где обедали, Касторин поехал по проселочной   дороге вправо. Потом еще два часа ехали дальше, наконец, по несомненным   признакам, Каноль узнал дом своего друга, показал его виконту, простился с юным   другом, повторил Помпею приказание о своей комнате и поехал по проселочной   дороге налево.      

Виконт   совершенно успокоился, о вчерашней разлуке не было сказано ни слова и весь день   прошел без малейших намеков, стало быть, виконт уже не боялся, что Каноль   станет противиться его желаниям. А с той минуты, как барон становился для него   просто спутником, добрым, веселым и умным, виконт очень желал доехать вместе с   ним до Парижа. Поэтому он или не считал нужным принимать меры осторожности, или   не хотел расстаться с Помпеем и остаться один на большой дороге, но только он   послал Помпея приготовлять квартиры.      

В Жоне   приехали ночью, лил проливной дождь. По счастью, одну комнату топили. Виконт,   желая тотчас переменить платье, занял ее и приказал Помпею занять другую   комнату для барона.      

– Это   дело уж кончено, – сказал эгоист Помпей, очень хотевший заснуть   поскорее, – хозяйка гостиницы обещала заняться.      

– Хорошо.   Где мой ящик?      

– Вот   он.      

– Мои   флаконы?      

– Вот   они.      

– Где   ты ляжешь, Помпей?      

– В   конце коридора.      

– А   если мне понадобиться позвать тебя?      

– Вот   колокольчик. Трактирщица тотчас явится.      

– Хорошо.   Дверь запирается крепко?      

– Сами   изволите видеть.      

– Нет   задвижки!      

– Есть   замок.      

– Хорошо.   Я запру отсюда. В эту комнату нет другого входа?      

– Кажется,   нет.      

Помпей   взял свечку и осмотрел комнату.      

– Посмотри,   крепки ли ставни?      

– Крепки,   с крючками.      

– Хорошо.   Прощай, Помпей.      

Помпей   вышел.      

Виконт   запер комнату.      

Через   час Касторин, который прежде приехал в гостиницу и поместился в комнате возле   Помпея (чего Помпей вовсе не подозревал), вышел на цыпочках и отворил дверь   Канолю.      

Каноль,   дрожа от нетерпения, пробрался в гостиницу, заставив Касторина запереть дверь.   Велел показать себе комнату виконта и пошел в свою.      

Виконт   ложился в постель, когда услышал шаги в коридоре. Виконт, как мы уже заметили,   боялся всего. Поэтому он вздрогнул, услышав шаги, и начал прислушиваться   внимательно.      

Шаги   замолкли перед дверью.      

Потом   кто-то постучался в дверь.      

– Кто   там? – спросил виконт таким испуганным голосом, что Каноль не узнал бы   его, если бы не изучил его во всех его видоизменениях.