1 2 3 4 
– Пожалуйста, не беспокойтесь.
– Вы не пьете при исполнении служебных обязанностей?
– Хорошенькая служба! – воскликнула молодая женщина. – Ты разговариваешь с ним так, будто он – человек. Кому он служит? Своим презренным хозяевам!
– Я пришел предупредить вас, что полиция...
– Бросьте, бросьте, адюльтер не карается законом, – сказал профессор. – Насколько мне известно, его почти нигде не квалифицируют как преступление, если не считать американских колоний в семнадцатом веке... И, конечно, Моисеева закона...
– При чем тут адюльтер? – сказала молодая женщина. – Она не возражала, когда ты со мной спал. Она не хочет, чтобы ты со мной жил.
– Ну, одно редко бывает без другого, если, конечно, не ссылаться на Новый завет, – сказал профессор. – На прелюбодеяние в помыслах.
– Выгони этого негодяя, бесчувственное ты существо! Сидим тут и разговариваем, будто давным-давно женаты. Если тебе нравится всю ночь сидеть и разговаривать, почему ты не остался с Марией?
– Детка, ведь это тебе захотелось потанцевать перед сном.
– И ты воображаешь, что это танцы?
– Но я тебе обещал, что буду брать уроки.
– Ну да, чтобы там, в школе, встречаться с девками!
Уормолду казалось, что разговор уводит их в сторону. Он сказал с отчаянием:
– Они стреляли в инженера Сифуэнтеса. Вам грозит такая же опасность.
– Если бы мне нужны были девушки, их сколько угодно в университете. Они ходят на все мои лекции. Ты-то хорошо это знаешь, сама ходила.
– Ага, теперь ты меня попрекаешь!
– Мы отвлекаемся от темы, детка. А нам надо обсудить, что затеяла Мария.
– Зная тебя, ей надо было отказаться от мучной пищи еще два года назад, – позволила себе недостойный выпад молодая женщина. – Тебя ведь интересует только тело. Стыдно в твои годы!
– Если ты не хочешь моей любви...
– Любовь! Любовь! – Молодая женщина зашагала по патио. Она рубила воздух рукой, словно четвертовала любовь.
Уормолд сказал:
– Но вам опасна вовсе не Мария!
– Ах ты, лживый пес! – завопила она. – Ты ведь уверял, что никогда ее не видел.
– Не видел.
– Тогда почему ты зовешь ее Марией? – закричала она и принялась выделывать победные антраша с воображаемым партнером.
– Вы, кажется, упомянули господина Сифуэнтеса, молодой человек?
– В него сегодня стреляли.
– Кто?
– Точно не могу вам сказать, но все это часть одной и той же операции. Мне довольно трудно объяснить, но вам на самом деле грозит опасность, профессор Санчес. Это, конечно, ошибка. Но полиция устроила налет и на «Шанхай».
– А какое я имею отношение к «Шанхаю»?
– Ну да, какое? – мелодраматически взвизгнула молодая женщина. – О мужчины! Мужчины! Бедная Мария! Она думала, что ей довольно убрать с дороги одну женщину. Нет, ей придется устроить настоящий погром.
– Я никогда не ходил в «Шанхай».
– Марии лучше знать. Может, ты – лунатик и ходишь туда во сне.
– Ты же слышала, это ошибка. В конце концов стреляли ведь в Сифуэнтеса. Мария тут ни при чем.
– В Сифуэнтеса? Он сказал, в Сифуэнтеса? Ах ты, испанская дубина! Он только раз со мной заговорил, когда ты принимал душ, а ты нанимаешь убийц, чтобы с ним расправиться?
– Прошу тебя, детка, подумай, что ты говоришь. Я ведь услышал об этом только сейчас, когда этот господин...
– Какой он господин? Он лживый пес. – Круг беседы снова замкнулся.
– Если он лжет, нам нечего обращать на него внимание. Я уверен, что он клевещет и на Марию.
– А-а, ты ее защищаешь!
Уормолд сказал с отчаянием – это была его последняя попытка:
– Все это не имеет никакого отношения к Марии, я хочу сказать – к сеньоре Санчес.
– Позвольте! А при чем тут еще и сеньора Санчес? – спросил профессор.
– Я думал... что вы думали... что Мария...
– Молодой человек, вы хотите меня уверить, что Мария затевает что-то и против моей супруги, а не только против... этой моей приятельницы? Какая чепуха!
До сих пор Уормолду казалось, что ошибку легко разъяснить. Но теперь он словно потянул за болтавшуюся ниточку – и пошло распускаться все вязание. Неужели это и есть сравнительная педагогика? Он сказал:
– Я думал оказать вам услугу, хотел вас предупредить, но, кажется, смерть будет для вас самым лучшим выходом.
– Вы любите загадывать загадки, молодой человек.
– Я – не молодой человек. А вот вы, профессор, по-видимому, слишком молоды. – Он так волновался, что подумал вслух: – Эх, если бы здесь была Беатриса!
Профессор поспешно заметил:
– Даю тебе честное слово, детка, что я не знаю никакой Беатрисы. Ну честное слово!
Молодая женщина захохотала с яростью тигрицы.
– Вы пришли сюда явно для того, чтобы нас поссорить, – сказал профессор. Это была первая высказанная им претензия, и, если говорить объективно, довольно скромная. – Не понимаю, чего вы добиваетесь, – сказал он, вошел в дом и захлопнул за собой дверь.
– Он – чудовище! – воскликнула женщина. – Чудовище! Изверг! Сатир!
– Вы не понимаете...
– Знаю, знаю эту пошлость: «Понять – значит простить». Ну в данном случае это не подойдет. – Казалось, теперь она относилась к Уормолду менее враждебно. – Мария, я, Беатриса – я уж не говорю о его бедной жене... Я ничего не имею против его жены. У вас есть пистолет?
– Конечно, нет. Я ведь пришел сюда для того, чтобы вас спасти.
– Пусть стреляют. Пусть стреляют ему в живот, – сказала молодая женщина. – И пониже.
И она тоже с самым решительным видом вошла в дом.
Уормолду оставалось только уйти. Звонок снова тревожно зазвонил, когда он подходил к калитке, но в белом домике было тихо. «Я сделал все, что мог, – подумал Уормолд. – Профессор хорошо защищен от всякой опасности, а приход полиции, может, будет для него даже кстати. С полицией легче справиться, чем с этой молодой женщиной».
Возвращаясь назад сквозь аромат ночных цветов, Уормолд испытывал только одно желание – открыться во всем Беатрисе, рассказать, что он не шпион, а обманщик, что все эти люди не его агенты и он сам не понимает, что тут творится. «Я запутался. Я боюсь. Она-то уж найдет какой-нибудь выход: в конце концов она прошла специальную подготовку». Но Уормолд знал, что не сможет попросить ее о помощи. Ведь это значит отказаться от приданого для Милли. Пусть лучше его убьют, как Рауля. Интересно, выплачивают на этой работе пенсию детям? Но кто такой Рауль?
Не успел он дойти до второй калитки, как его окликнула Беатриса:
– Джим! Берегитесь! Не ходите сюда!
Даже в эту тревожную минуту он успел подумать: «Меня зовут Уормолд, мистер Уормолд, сеньор Вомель, никто не зовет меня Джимом». А потом побежал, подскакивая и припадая на одну ногу, туда, откуда слышался ее голос, вышел на улицу, прямо к машине с рупором, к трем полицейским и еще одному пистолету, нацеленному ему в живот. Беатриса стояла на тротуаре, девушка была с ней рядом и старалась запахнуть на себе пальто, фасон которого не был для этого приспособлен.
– Что случилось?
– Не понимаю ни слова.
Один из полицейских приказал ему сесть к ним в автомобиль.
– А что будет с моей машиной?
– Ее пригонят в полицию.
Они ощупали его карманы, нет ли у него оружия. Он сказал Беатрисе:
– Не знаю, в чем дело, но, кажется, моя звезда закатилась. – Офицер заговорил снова. – Он хочет, чтобы вы тоже сели с нами.
– Скажите, что я останусь с сестрой Тересы. Я им не доверяю.
Обе машины бесшумно катились между маленькими домиками миллионеров, стараясь никого не тревожить, словно кругом были больницы: богатым нужен покой. Ехать было недалеко: какой-то двор, захлопнулись ворота, и сразу запах полицейского участка – аммиачный запах всех зверинцев на свете. С выбеленных мелом стен коридора смотрели лица разыскиваемых преступников, похожие на подделки картин старых бородатых мастеров. В конце коридора была комната, где сидел капитан Сегура и играл в шашки.
– Уф! – сказал капитан и взял две шашки. Потом он поднял голову. – Мистер Уормолд! – воскликнул он с удивлением, но, заметив Беатрису, вскочил со стула, как маленькая, туго обтянутая зеленой кожей змея. Он бросил взгляд на стоявшую позади нее Тересу; пальто опять распахнулось, может быть, намеренно. Он сказал: – Кто это, господи прости?.. – а потом бросил полицейскому, с которым играл в шашки: – Anda! [Ходи! (исп.)]
– Что все это значит, капитан Сегура?
– Вы спрашиваете меня, мистер Уормолд?
– Да.
– Я хочу, чтобы вы мне это объяснили. Вот уж не ожидал увидеть здесь вас – отца Милли. Мистер Уормолд, нам позвонил некто профессор Санчес и пожаловался, что какой-то неизвестный вломился к нему в дом и ему угрожает. Профессор решил, что этот человек пришел за его картинами – у него очень ценная коллекция. Я сразу же послал полицейскую машину, и они почему-то схватили вас, вот эту сеньориту (мы с ней уже встречались) и голую проститутку. – И он добавил, совсем как тот полицейский сержант в Сантьяго: – Ай, как некрасиво, мистер Уормолд!
– Мы были в «Шанхае»...
– И это не очень красиво.
– Мне надоело выслушивать от полиции, что я поступаю некрасиво.
– Зачем вы ходили к профессору Санчесу?
– Да тут вышла одна дурацкая история.
– Как у вас в машине очутилась голая проститутка?
– Мы хотели ее подвезти.
– Она не имеет права разгуливать по улицам голая. – Полицейский перегнулся к нему через стол и что-то шепнул. – А-а, – сказал Сегура. – Теперь понятно. Сегодня в «Шанхае» была облава. Девушка, наверно, забыла свое удостоверение и не хотела сидеть до утра в участке. Она попросила вас...
– Нет, все это было не так.
– Лучше, если все будет так, мистер Уормолд. – Он сказал девушке по-испански: – Где твои бумаги? У тебя нет бумаг?
Она с негодованием запротестовала.
– Si, yo tengo [нет, есть (исп.)].
Нагнувшись, она вытащила из чулка какие-то мятые бумажки. Капитан Сегура взял их и посмотрел. Он тяжело вздохнул:
– Ах, мистер Уормолд, мистер Уормолд, ее бумаги в полном порядке. Почему вы ездите по городу с голой девушкой? Почему вы врываетесь в дом профессора Санчеса, разговариваете с ним о его жене и угрожаете ему? Что вам до его жены? – Девушке он резко приказал: – Ступай!
Она призадумалась и стала снимать пальто.
– Лучше пусть она его оставит себе, – сказала Беатриса.
Капитан Сегура устало опустился на стул перед шашечницей.
– Мистер Уормолд, говорю вам для вашего же блага: не связывайтесь с женой профессора Санчеса. Это не такая женщина, с которой можно шутить.
– Да я с нею и не связывался...
– Вы играете в шашки, мистер Уормолд?
– Да. Но, к сожалению, не очень хорошо.
– И все же лучше, чем эти скоты, не сомневаюсь. Надо будет нам с вами как-нибудь сразиться. Но игра в шашки требует осторожности, как и жена профессора Санчеса. – Он, не глядя, передвинул шашку и сказал: – Сегодня вечером вы были у доктора Гассельбахера.
– Да.
– Ну разве это разумно, мистер Уормолд? – Не поднимая головы, он передвигал по доске шашки, играя сам с собой.
– Разумно?
– Доктор Гассельбахер попал в странную компанию.
– Я ничего об этом не знаю.
– Почему вы послали ему из Сантьяго открытку, где было помечено крестом окно вашей комнаты?
– Сколько всякой ерунды вам докладывают, капитан Сегура!
– Я не зря интересуюсь вами, мистер Уормолд. Я не хочу, чтобы вы попали в грязную историю. Что вам сегодня рассказал доктор Гассельбахер? Имейте в виду, его телефон подключен.
– Он хотел сыграть нам пластинку из «Тристана».
– А может, рассказать вам об этом? – Капитан Сегура перевернул лицом вверх лежавшую у него на столе фотографию: ярко, как всегда на моментальных снимках, белели лица людей, толпившихся вокруг кучи истерзанного металла, бывшего когда-то автомобилем. – Или об этом? – Лицо молодого человека, не дрогнувшее даже от ослепительной вспышки магния; пустая коробка от папирос, смятая, как его жизнь; мужские ноги у самого его плеча.
– Вы знаете этого человека?
– Нет.
Капитан Сегура нажал на рычажок, и чей-то голос заговорил по-английски из ящика, стоявшего у него на столе:
– Алло! Алло! Говорит Гассельбахер.
– У вас кто-нибудь есть, Г-гассельбахер?
– Да, друзья.
– Какие друзья?
– Если вам необходимо это знать, у меня мистер Уормолд.
– Скажите ему, что Рауль погиб.
– Погиб? Но вы обещали...
– Не всегда можно предотвратить несчастный случай, Г-гассельбахер.
Голос чуть-чуть заикался на гортанных звуках.
– Но вы дали мне слово.
– Машина перевернулась лишний раз.
– Вы сказали, что только припугнете его.
– Вот мы его и припугнули. Ступайте и скажите ему, что Рауль погиб.
Шипение пленки продолжалось еще секунду; потом хлопнула дверь.
– И вы все еще утверждаете, что ничего не знали о Рауле? – спросил Сегура.
Уормолд поглядел на Беатрису. Она едва заметно помотала головой. Уормолд сказал:
– Даю вам честное слово, Сегура, что до сегодняшнего вечера я даже не знал, что он существует.
Сегура переставил шашку.
– Честное слово?
– Да, честное слово.
– Вы – отец Милли, приходится вам верить. Но держитесь подальше от голых женщин и жены профессора Санчеса. Покойной ночи, мистер Уормолд.
– Покойной ночи.
Они почти дошли до двери, когда Сегура сказал им вдогонку:
– А мы все-таки сыграем с вами в шашки, мистер Уормолд. Не забудьте.
Старый «хилмен» ждал их на улице. Уормолд сказал:
– Я отвезу вас к Милли.
– А сами вы не поедете домой?
– Сейчас уже поздно ложиться спать.
– Куда вы едете? Я не могу поехать с вами?
– Мне хочется, чтобы вы побыли с Милли, на всякий случай. Вы видели фотографии?
– Нет.
Они молчали до самой улицы Лампарилья. Там Беатриса сказала:
– Напрасно вы все-таки дали честное слово. Можно было без этого обойтись.
– Вы думаете?
– Ну, конечно, вы вели себя профессионально. Простите. Я сказала глупость. Но вы оказались куда профессиональнее, чем я думала.
Он отворил входную дверь и посмотрел ей вслед: она шла мимо пылесосов, как по кладбищу, словно только что кого-то похоронила.

2

У подъезда дома, в котором жил доктор Гассельбахер, он нажал звонок чьей-то квартиры на втором этаже, где горел свет. Послышалось гудение, и дверь открылась. Лифт стоял внизу, и Уормолд поднялся на тот этаж, где жил доктор. В эту ночь Гассельбахер, верно, тоже не мог заснуть. В щели под дверью был виден свет. Интересно, он один или советуется с голосом, записанным на пленке?
Уормолд быстро усваивал правила конспирации и приемы своего неправдоподобного ремесла. На площадке было высокое окно, которое выходило на слишком узкий, никому не нужный балкончик. Оттуда Уормолду был виден свет в окнах доктора и без труда можно было перемахнуть на соседний балкон. Он перелез, стараясь не глядеть вниз, на мостовую. Шторы были неплотно задернуты. Он заглянул в просвет между ними.
Доктор Гассельбахер сидел к нему лицом; на нем были старая Pickelhaube [каска с острым наконечником, которую носили в германской императорской армии (нем.)], нагрудник, высокие сапоги и белые перчатки – старинная форма улана. Глаза у него были закрыты, казалось, он спал. На боку висела сабля, и он был похож на статиста, наряженного для киносъемки. Уормолд постучал в окно. Доктор Гассельбахер открыл глаза и уставился прямо на него.
– Гассельбахер!
Доктор чуть-чуть пошевелился, может быть, от ужаса. Он хотел было скинуть с головы каску, но ремень под подбородком ему помешал.
– Это я, Уормолд.
Доктор опасливо подошел к окну. Лосины были ему слишком тесны. Их шили на молодого человека.
– Что вы тут делаете, мистер Уормолд?
– Что вы тут делаете, доктор Гассельбахер?
Доктор открыл окно и впустил Уормолда. Он очутился в спальне. Дверцы большого гардероба были распахнуты, там белели два костюма – точно последние зубы во рту старика. Гассельбахер принялся стягивать с рук перчатки.
– Вы были на маскараде, Гассельбахер?
Доктор Гассельбахер пристыженно пробормотал:
– Вы все равно не поймете. – Он начал постепенно разоблачаться: сначала снял перчатки, потом каску, потом нагрудник, в котором Уормолд и вся комната отражались и вытягивались, как в кривом зеркале. – Почему вы вернулись? Почему не позвонили, чтобы я вам открыл?
– Я хочу знать, кто был Рауль?
– Вы знаете.
– Понятия не имею.
Доктор Гассельбахер сел и начал стягивать сапоги.
– Вы поклонник «Шекспира для детей», доктор Гассельбахер?
– Мне дала книжку Милли. Разве вы не помните, как она мне о ней рассказывала?.. – У него был очень несчастный вид в обтягивающих брюшко лосинах. Уормолд заметил, что они лопнули по шву, чтобы вместить теперешнего Гассельбахера. Да, теперь он припомнил тот вечер в «Тропикане».
– Эта форма, – сказал Гассельбахер, – видно, нуждается в объяснении.
– Многое нуждается в объяснении.
– Я был офицером уланского полка – давно, сорок пять лет назад.
– Я помню вашу фотографию в той комнате. На ней вы одеты по-другому. Вид у вас там не такой... бутафорский.
– Это было уже после начала войны. Посмотрите вот тут, возле туалетного стола, – 1913 год, июньские маневры. Кайзер делал нам смотр. – На коричневом снимке, с клеймом фотографа, выбитом в углу, были изображены длинные шеренги кавалерии с обнаженными саблями и маленькая фигурка сухорукого императора, объезжающего строй на белом коне.
– Ах, как все было мирно в те дни, – сказал Гассельбахер.
– Мирно?
– Да, пока не началась война.
– Но вы ведь были врачом!
– Я вас обманул. Врачом я стал позже. Когда война кончилась. После того как я убил человека. Вы убиваете человека, – сказал доктор Гассельбахер, – и, оказывается, это очень просто; не нужно никакого умения. И вам ясно, что вы сделали, – ведь смерть установить легко; а вот спасти человека – для этого нужно потратить больше шести лет на учение, и в конце концов никогда не знаешь, ты его спас или нет. Бациллы пожирают друг друга. Человек возьмет да и выздоровеет. Не было ни одного больного, о котором я мог бы с уверенностью сказать, что спас его я, но что я убил человека, – это я знаю точно. Он был русский и очень худой. Кость хрустнула, как только я воткнул клинок. У меня даже зубы свело. Кругом было болото, одно болото, оно называлось Танненберг. Я ненавижу войну, мистер Уормолд.
– Тогда зачем же вы нарядились в солдатскую форму?
– Я не был таким нарядным, когда убивал человека. Этот мундир – мирный. Я его люблю. – Он прикоснулся к нагруднику, лежавшему рядом на кровати. – А там мы все были покрыты болотной грязью. – Он сказал: – Вам никогда не хотелось, мистер Уормолд, чтобы вернулась мирная жизнь? Ах да, забыл, вы же молодой человек, вы ее никогда не знали. Мирная жизнь кончилась для нас навсегда. Лосины больше не налезают.
– А почему вам сегодня захотелось... нарядиться в этот костюм, Гассельбахер?
– Умер человек.
– Рауль?
– Да.
– Вы его знали?
– Да.
– Расскажите мне о нем.
– Не хочется.
– Будет лучше, если вы расскажете.
– Мы оба виноваты в его смерти, вы и я; – сказал Гассельбахер. – Не знаю, кто вас втянул в это дело и как, но если бы я отказался им помогать, меня бы выслали. А что бы я теперь стал делать в другом месте? Ведь я вам говорил, что у меня пропали бумаги.
– Какие бумаги?
– Неважно, какие. У кого из нас нет в прошлом чего-то такого, что не дает нам спать? Теперь я знаю, почему они вломились в мою квартиру. Потому, что я ваш друг. Прошу вас, уйдите, мистер Уормолд. Мало ли чего они от меня потребуют, если узнают, что вы здесь?
– А кто они такие?
– Вы знаете это лучше меня, мистер Уормолд. Они не говорят, как их зовут.
В соседней комнате послышался шорох.
– Это всего-навсего мышка, мистер Уормолд, На ночь я оставляю ей кусочек сыру.
– Значит, это Милли дала вам «Шекспира для детей»?
– Я рад, что вы изменили свой шифр, – сказал доктор Гассельбахер. – Может быть, теперь они оставят меня в покое. Больше я не смогу им помогать. Дело начинается с акростихов, кроссвордов и математических загадок, а не успеешь опомниться, как тебя уже завербовали. В наши дни надо быть осторожным даже в забавах.
– Но Рауль... ведь его никогда не было на свете! Вы посоветовали мне лгать, и я лгал. Ведь все это было только выдумкой, Гассельбахер.
– А Сифуэнтес? Может, вы скажете, что и его нет на свете?
– Сифуэнтес – другое дело. А Рауля я выдумал.
– Тогда вы слишком хорошо его выдумали, мистер Уормолд. На него заведено целое дело.
– Он был таким же вымыслом, как герой из романа.
– Разве роман – это только вымысел? Я не знаю, как работает писатель, мистер Уормолд. До вас я не знал ни одного писателя.
– У кубинской авиакомпании не было летчика-пьяницы.
– Эту подробность вы придумали сами. Не знаю только, зачем.
– Если вы расшифровывали мои депеши, вы должны были видеть, что в них нет ни капли правды, вы же знаете этот город. И летчик, уволенный за пьянство, и приятель со своим собственным самолетом – все это выдумка.
– Не знаю, каковы были ваши мотивы, мистер Уормолд. Может быть, вы хотели скрыть личность этого человека на тот случай, если бы ваш шифр разгадали. Может быть, ваши друзья не должны были знать, что у него есть средства и собственный самолет, не то они не стали бы ему так много платить. Интересно, сколько из этих денег получил он, а сколько взяли себе вы?
– Не понимаю, о чем вы говорите.
– Вы же читаете газеты, мистер Уормолд. Вы знаете, что у него отняли летные права еще месяц назад, когда в пьяном виде он приземлился на детской площадке.
– Я не читаю местных газет.
– И никогда их не читали?.. Конечно, он отрицал, что работает на вас. Они предлагали ему много денег за то, чтобы он вместо этого работал на них. Им тоже нужны фотографии тех площадок, которые вы обнаружили в горах Орьенте, мистер Уормолд.
– Там нет никаких площадок.
– Не злоупотребляйте моей доверчивостью, мистер Уормолд. В одной из ваших телеграмм вы говорили о чертежах, посланных в Лондон. Но этим тоже понадобились фотографии.
– Но вы не можете не знать, кто они такие.
– Cui bono? [Кому от этого польза? (лат.)]
– И каковы их намерения на мой счет?
– Сначала они мне пообещали, что вас не тронут. Вы были им полезны. Они знали о вас с первого дня, мистер Уормолд, но не принимали вас всерьез. Они даже подозревали, что в ваших донесениях вы все выдумываете. Но потом вы изменили шифр и расширили штат. Английскую разведку не так-то легко надуть, не правда ли? – Какая-то лояльность по отношению к Готорну заставила Уормолда промолчать. – Ах, мистер Уормолд, мистер Уормолд, зачем вы впутались в это дело!
– Вы же знаете, зачем. Мне нужны были деньги. – Он почувствовал, что хватается за правду, как за соломинку.
– Я бы одолжил вам денег. Я вам предлагал.
– Мне было мало того, что вы могли мне предложить.
– Для Милли?
– Да.
– Берегите ее, мистер Уормолд. Вы занимаетесь таким ремеслом, что вам опасно любить кого или что бы то ни было. Они вас ударят по самому больному месту. Вы помните бактерии, которых я разводил?
– Да.
– Может, если бы они не отняли у меня вкуса к жизни, они бы меня так быстро не уговорили.
– Вы на самом деле думаете...
– Я только прошу вас быть поосторожнее.
– Можно от вас позвонить?
– Да.
Уормолд позвонил домой. Он не знал, почудилось ли ему или он и в самом деле услышал сухой щелчок, который означал, что телефон подключен. Подошла Беатриса. Он спросил:
– Все спокойно?
– Да.
– Не уходите, я скоро приду. С Милли все в порядке?
– Она давно спит.
– Я еду домой.
Доктор Гассельбахер сказал:
– Берегитесь, ваш голос вас выдает – они поймут, что вы любите. Мало ли кто мог это услышать? – Он медленно пошел к двери, тесные лосины мешали ему двигаться. – Спокойной ночи, мистер Уормолд. Вот вам «Шекспир для детей».
– Мне он больше не понадобится.
– Милли может о нем вспомнить. Сделайте одолжение, не говорите никому об этом... об этом... костюме. Я знаю, как это глупо, но мне было тогда хорошо. Как-то раз со мной разговаривал кайзер.
– Что он сказал?
– Он сказал: «Я вас помню. Вы – капитан Мюллер».

Интермедия в Лондоне

Когда у шефа бывали гости, он кормил их обедом дома и готовил его сам, ибо ни один ресторан не мог угодить его изысканному и романтическому вкусу. Рассказывали, что однажды, когда шеф заболел и не хотел подвести старого приятеля, которого пригласил на обед, он готовил его, лежа в постели, по телефону. Поставив часы на ночной столик, он прерывал беседу, чтобы в нужный момент приказать слуге:
– Алло, алло, Брюер, алло, выньте-ка цыпленка и полейте его еще раз жиром.
Поговаривали, что однажды, когда его допоздна задержали на службе и он захотел приготовить обед оттуда, вся еда была испорчена: шеф по ошибке воспользовался аппаратом особого назначения, и его слуга слышал только странные звуки, похожие на быстрое бормотание по-японски.
Обед, которым он угощал постоянного заместителя министра, был простой, но крайне изысканный: жаркое, чуть-чуть сдобренное чесночком. На буфете стоял уэнслидейлский сыр, а вокруг, в Олбэни, царила такая тишина, словно дом занесло снегом. От кухонных занятий и сам шеф попахивал подливкой.
– Отличное жаркое. Просто отличное.
– Старинный норфолкский рецепт – «Ипсвичское жаркое бабушки Браун».
– А мясо какое... Просто тает во рту...
– Я научил Брюера покупать продукты, но повар из него никогда не выйдет. За ним нужен глаз да глаз.
Они некоторое время ели в благоговейной тишине, которую только раз прервал стук женских каблучков на Роуп-уок.
– Хорошее вино, – произнес в конце концов постоянный заместитель министра.
– Пятьдесят пятого года, по-моему, в самый раз. А не слишком молодое?
– Не сказал бы.
За сыром шеф заговорил снова:
– Как насчет ноты русских, что думает министерство иностранных дел?
– Нас немножко озадачило упоминание о военно-морских базах в районе Карибского моря. – Оба с хрустом жевали бисквиты. – Вряд ли речь идет о Багамских островах. Острова эти стоят не больше того, что янки нам за них заплатили, – несколько старых эсминцев. Мы-то всегда предполагали, что это строительство на Кубе дело рук коммунистов. Вы не думаете, что его все-таки затеяли американцы?
– Разве нам не сообщили бы об атом?
– Увы, поручиться не могу. После того самого дела Фукса. Они нас упрекают, что и мы кое о чем умалчиваем. А что говорит ваш человек в Гаване?
– Я потребую у него подробной оценки создавшегося положения. Как сыр?
– Грандиозный сыр.
– Налейте себе портвейна.
– «Кокбэрн» тридцать пятого года, верно?
– Двадцать седьмого.
– Вы верите, что они рано или поздно собираются воевать? – спросил шеф.
– И я, и вы можем только гадать об этом.
– Те, другие, что-то стали активны на Кубе, – по-видимому, не без помощи полиции. Нашему человеку в Гаване пришлось довольно туго. Как вы знаете, его лучший агент был убит; чистая случайность – он как раз ехал снимать секретные сооружения с воздуха... Большая потеря для нас. Но за эти фотографии я бы отдал куда больше, чем жизнь одного человека. Мы и заплатили за них тысячу пятьсот долларов. В другого нашего агента стреляли на улице, и теперь он страшно перепуган. Третий ушел в подполье. Есть там женщина, ее тоже допрашивали, хотя она любовница директора почт и телеграфа. Нашего резидента пока не трогают, может быть, для того, чтобы за ним следить. Ну, он-то ловкая бестия.
– А вам не кажется, что он допустил неосторожность, растеряв всю свою агентуру?
– Вначале без потерь не обойдешься. Они раскрыли его шифр. Я всегда относился с опаской к этим книжным шифрам. Там есть немец, по-видимому, самый крупный их агент и специалист по криптографии. Готорн предупреждал на его счет нашего человека, но вы ведь знаете, что за народ эти старые коммерсанты: они упрямы и, если уж кому-нибудь доверяют, их не разубедишь. Пожалуй, стоило потерять несколько человек, чтобы открыть ему глаза. Хотите сигару?
– Спасибо. А он сможет начать заново после этого провала?
– Он придумал трюк похитрее. Нащупал самое сердце в обороне противника. Завербовал двойника в управлении полиции.
– А вам не кажется, что эти двойники – вещь рискованная? Никогда не знаешь, кому достаются вершки, а кому – корешки.
– Я верю, что наш резидент сумеет фукнуть его, как надо, – сказал шеф. – Я говорю «фукнуть» потому, что оба они большие мастера играть в шашки. Игру там называют «дамками». Кстати, это отличный предлог, чтобы встречаться.
– Вы и представить себе не можете, как нас тревожат их сооружения. Ах, если бы вам удалось заполучить фотографии до того, как ваш агент был убит. Премьер-министр требует, чтобы мы связались с янки и попросили их о помощи.
– Ни в коем случае! Как же можно полагаться на этих янки?

Часть пятая

1

– Я у вас ее беру, – сказал капитан Сегура. Они встретились в Гаванском клубе. В Гаванском клубе, который вовсе не был клубом и принадлежал конкуренту «Баккарди» [фирма, изготовляющая ром]; все коктейли с ромом подавались бесплатно, и это давало Уормолду возможность увеличить свои сбережения, ибо он, конечно, продолжал показывать в отчетах расходы на выпивку. (Что напитки подаются бесплатно, объяснить Лондону было бы невозможно или, во всяком случае, трудно.) Бар помещался в первом этаже дома семнадцатого века, и окна его глядели на собор, где когда-то лежало тело Христофора Колумба. Перед собором стояла серая каменная статуя Колумба, и вид у нее был такой, будто она столетия откладывалась под водой, как коралловый риф.
– А знаете, – сказал капитан Сегура, – было время, когда мне казалось, что вы меня недолюбливаете.
– С человеком играешь в шашки не только потому, что он тебе нравится.
– Да, не только, – сказал капитан Сегура. – Смотрите! Я прохожу в дамки.
– А я беру у вас три шашки.
– Вы, наверное, думаете, что я зевнул, но сейчас убедитесь, что ваш ход мне выгоден. Вот, смотрите, я бью вашу единственную дамку. Зачем вы ездили в Сантьяго, Санта-Клару и Сьенфуэгос две недели назад?
– Я всегда туда езжу в это время года по своим торговым делам.
– Да, вид это имело такой, будто вы и в самом деле ездили по торговым делам. В Сьенфуэгосе вы остановились в новой гостинице, пообедали один в ресторане у моря. Сходили в кино и вернулись домой. На следующее утро...
– Неужели вы действительно думаете, что я – секретный агент?
– Начинаю в этом сомневаться. Наши друзья, видно, ошиблись.
– А кто они, эти «друзья»?
– Ну, скажем, друзья доктора Гассельбахера.
– Кто же они такие?
– Я по должности обязан знать, что творится в Гаване, – сказал капитан Сегура, – но отнюдь не обязан давать сведения и принимать чью-то сторону.
Его дамка разгуливала по всей доске.
– А разве на Кубе есть чем интересоваться иностранной разведке?
– Конечно, мы страна маленькая, но лежим очень близко от американского континента. И можем угрожать вашей базе на Ямайке. Если какую-нибудь страну окружают со всех сторон, как Россию, она старается пробить брешь.
– Но какую роль могу играть я... или доктор Гассельбахер... в мировой стратегии? Человек, который продает пылесосы. Или доктор, ушедший на покой.
– В каждой игре бывают не только дамки, но и простые шашки, – сказал капитан Сегура. – Вот, например, эта. Я ее бью, а вы отдаете без всякого огорчения. Ну, а доктор Гассельбахер все-таки хорошо решает кроссворды.
– При чем тут кроссворды?
– Из такого человека получается превосходный криптограф. Мне однажды показали вашу телеграмму с расшифровкой; вернее, дали возможность ее найти. Может быть, надеялись, что я вышлю вас с Кубы. – Он засмеялся. – Отца Милли! Как бы не так!
– Что это была за телеграмма?
– Вы там утверждали, будто вам удалось завербовать инженера Сифуэнтеса. Какая чушь! Я его хорошо знаю. Может, они для того и стреляли, чтобы телеграмма звучала правдоподобнее. А может, и состряпали телеграмму для того, чтобы от вас избавиться. А может, они просто люди куда более доверчивые, чем я.
– Какая странная история! – Уормолд передвинул шашку. – А почему вы так уверены, что Сифуэнтес не мой агент?
– Я вижу, как вы играете в шашки, мистер Уормолд, а кроме того, я допросил Сифуэнтеса.
– Вы его пытали?
Капитан Сегура расхохотался.
– Нет. Он не принадлежит к тому классу, который пытают.
– Я не знал, что и в пытках есть классовые различия.
– Дорогой мой мистер Уормолд, вы же знаете, что есть люди, которые сами понимают, что их могут пытать, и люди, которые были бы глубоко возмущены, если б такая мысль кому-нибудь пришла в голову. Пытают всегда по молчаливому соглашению сторон.
– Но пытки пыткам рознь. Когда они разгромили лабораторию доктора Гассельбахера, это ведь тоже было пыткой...
– Мало ли что могут натворить дилетанты! Полиция тут ни при чем. Доктор Гассельбахер не принадлежит к классу пытаемых.
– А кто к нему принадлежит?
– Бедняки моей и любой латиноамериканской страны. Бедняки Центральной Европы и азиатского Востока. В ваших благополучных странах бедняков нет, и поэтому вы не подлежите пыткам. На Кубе полиция может измываться, как хочет, над эмигрантами из Латинской Америки и прибалтийских стран, но и пальцем не тронет приезжих из вашей страны или из Скандинавии. Такие вещи без слов понимают обе стороны. Католиков легче пытать, чем протестантов, да среди них и преступников больше. Вот видите, я был прав, что вышел в дамки; теперь я бью вас в последний раз.
– Вы, по-моему, всегда выигрываете. А теория у вас любопытная.
Они оба выпили еще по одному бесплатному «дайкири», замороженному так сильно, что его приходилось пить по капельке.
– А как поживает Милли? – спросил капитан Сегура.
– Хорошо.
– Я очень люблю эту девочку. Она правильно воспитана.
– Рад, что вы так думаете.
– Вот поэтому мне бы и не хотелось, чтобы у вас были неприятности, мистер Уормолд. Нехорошо, если вас лишат вида на жительство. Гавана много потеряет, если расстанется с вашей дочерью.
– Вряд ли вы мне поверите, капитан, но Сифуэнтес не был моим агентом.
– Нет, почему же, я вам верю. Я думаю, что вами хотели воспользоваться для отвода глаз или же как манком – знаете, такая деревянная уточка, на которую приманивают диких уток. – Он допил свой «дайкири». – Это мне на руку. Я сам люблю подстерегать диких уток, откуда бы они ни прилетали. Они презирают бедных туземных стрелков, но в один прекрасный день, когда они спокойно рассядутся, вот тогда я поохочусь вволю.
– Как все сложно в этом мире. Куда проще, по-моему, продавать пылесосы.
– Дела идут, надеюсь, хорошо?
– О да, спасибо.
– Я обратил внимание на то, что вы увеличили свой штат. У вас прелестный секретарь – та дама с сифоном, ее пальто никак не желало запахиваться, помните? И молодой человек.
– Мне нужен счетовод. На Лопеса положиться нельзя.
– Ах да, Лопес... Еще один ваш агент. – Капитан Сегура засмеялся. – Так, во всяком случае, мне было доложено.
– Ну да, он снабжает меня секретными сведениями о нашей полиции.
– Осторожнее, мистер Уормолд! Лопес принадлежит к тем, кого можно пытать. – Оба они посмеялись, допивая свои «дайкири». В солнечный день легко смеяться над пытками. – Мне пора идти, мистер Уормолд.
– У вас, наверно, все камеры полны моих шпионов.
– Место еще для одного всегда найдется; на худой конец можно кое-кого пустить в расход.
– Я все же, капитан, как-нибудь обыграю вас в шашки.
– Сомневаюсь, мистер Уормолд.
Он видел в окно, как Сегура прошел мимо серой статуи Колумба, будто вырезанной из пемзы, и направился к себе в управление. Тогда Уормолд заказал еще одно даровое «дайкири». Гаванский клуб и капитан Сегура заменили «Чудо-бар» и доктора Гассельбахера – это была перемена, с которой приходилось мириться. Назад ничего не вернешь. Доктора Гассельбахера унизили в его глазах, а дружба не терпит унижения. Он больше не видел доктора Гассельбахера. В этом клубе, как и в «Чудо-баре», он чувствовал себя гражданином Гаваны. Элегантный молодой человек, который подавал «дайкири», и не пытался всучить ему, словно какому-нибудь туристу, бутылку рома из тех, что стояли на стойке. Человек с седой бородой, как всегда в этот час, читал утреннюю газету; забежал почтальон, чтобы на пути проглотить бесплатную рюмку спиртного, – все они, как и он, были гражданами Гаваны. Четверо туристов весело вышли из бара с плетеными корзинками, в которых лежали бутылки рома; они раскраснелись и тешили себя иллюзией, что напились даром. Он подумал: «Они иностранцы, их-то, конечно, не пытают».
Уормолд слишком быстро выпил свой «дайкири», так что у него даже глаза заслезились; он вышел из клуба. Туристы, перегнувшись, заглядывали в колодец семнадцатого века; они побросали туда столько монет, что могли дважды заплатить за свои коктейли; зато они наворожили себе, что еще раз побывают в этих благословенных местах. Его окликнул женский голос и он увидел Беатрису, которая стояла между колоннами аркады, возле антикварной лавки, среди трещоток, бутылей из тыквы и негритянских божков.
– Что вы здесь делаете?
Она объяснила:
– Я всегда волнуюсь, когда вы встречаетесь с Сегурой. На этот раз мне хотелось удостовериться...
– В чем?
Может быть, она, наконец, стала подозревать, что у него нет никаких агентов? Может быть, она получила инструкции следить за ним – из Лондона или от 59200 из Кингстона? Они пошли домой пешком.
– В том, что это не ловушка и что вас не подстерегает полиция. С агентом-двойником не так-то легко иметь дело.
– Зря вы беспокоитесь.
– Вы слишком неопытны. Вспомните, что произошло с Раулем и Сифуэнтесом.
– Сифуэнтеса допрашивала полиция. – Уормолд добавил с облегчением: – Он провалился, теперь он нам больше не нужен.
– А как же вы тогда не провалились?
– Он ничего не выдал. Вопросы задавал капитан Сегура, а Сегура – один из наших. Мне кажется, что пора выплатить ему наградные. Он сейчас составляет для нас полный список иностранных агентов в Гаване – и американских, и русских. «Дикие утки», как он их называет.
– Ну, это большое дело. А сооружения?
– С ними придется повременить. Я не могу заставить его действовать против своей страны.
Проходя мимо собора, он, как всегда, бросил монету слепому нищему, сидевшему на ступеньках. Беатриса сказала:
– На таком солнце жалеешь, что ты и сам не слепой.
В Уормолде проснулось вдохновение. Он сказал:
– Вы знаете, а он ведь на самом деле не слепой. Он все отлично видит.
– Ну, тогда он очень хороший актер. Я наблюдала за ним все время, пока вы были с Сегурой.
– А он следил за вами. Откровенно говоря, он – один из лучших моих осведомителей. Я всегда сажаю его здесь, когда иду на свидание с Сегурой. Простейшая предосторожность. Я совсем не так беззаботен, как вы думаете.
– Вы ничего не сообщали об этом в Лондон?
– Зачем? Вряд ли у них заведено досье на слепого нищего, а я не пользуюсь им для получения секретных сведений. Но если бы меня арестовали, вы узнали бы об этом через десять минут. Что бы вы стали делать?
– Сожгла бы все бумаги и отвезла Милли в посольство.
– А как насчет Руди?
– Велела бы ему радировать в Лондон, что мы сматываем удочки, а потом уйти в подполье.
– А как уходят в подполье? – Он и не пытался получить ответ. Он говорил медленно, давая волю своей фантазии. – Слепого зовут Мигель. Он служит мне из чувства благодарности. Видите ли, я когда-то спас ему жизнь.
– Каким образом?
– Да так, ерунда! Несчастный случаи на пароме. Просто оказалось, что я умею плавать, а он нет.
– Вам дали медаль?
Он быстро взглянул на нее, но прочел на ее лице только невинное любопытство.
– Нет. Славы я не сподобился. Если говорить по правде, меня даже оштрафовали за то, что я вытащил его на берег в запрещенной зоне.
– Какая романтическая история! Ну, а теперь он, конечно, готов отдать за вас жизнь.
– Ну, это слишком...
– Скажите, есть у вас где-нибудь маленькая грошовая книжка в черном клеенчатом переплете для записи расходов?
– По-моему, нет. А что?
– Где вы когда-то записывали, сколько истрачено на перышки и резинки?
– Господи, зачем мне перышки?
– Да нет, я просто так спрашиваю.
– Записную книжку так дешево не купишь. А перышки – у кого же теперь нет автоматической ручки?
– Ладно, не будем об этом говорить. Это мне как-то рассказывал Генри. Ошибка.
– Какой Генри?
– 59200, – сказала она.
Уормолд почувствовал какую-то странную ревность, несмотря на правила конспирации, она только раз назвала его Джимом.
Когда они вошли, дома, как всегда, было пусто; он понял, что больше не скучает по Милли, и с грустью вздохнул: хотя бы одна любовь больше не причиняла ему боли.
– Руди ушел, – сказала Беатриса. – Наверно, покупает сладости. Он ест слишком много сладкого. Но, по-видимому, затрачивает уйму энергии, потому что совсем не толстеет. Но на что он ее тратит?
– Давайте поработаем. Надо послать телеграмму. Сегура сообщил мне ценные сведения относительно просачивания коммунистов в полицейские кадры. Вы даже не поверите...
– Я готова верить во что угодно. Смотрите. Я обнаружила в шифровальной книге очень забавную вещь. Вы знали, что есть специальное обозначение для слова «евнух»? Неужели оно так уж часто встречается в телеграммах?
– Наверно, нужно для Стамбульского отделения.
– Жаль, что оно нам ни к чему, правда?
– Вы когда-нибудь выйдете еще раз замуж?
– Ваши ассоциации иногда бывают слишком явными. Как вы думаете, у Руди есть по секрету от нас личная жизнь? Он не может тратить всю свою энергию в конторе.
– А существуют правила для личной жизни? Если вам хочется завести личную жизнь, надо спрашивать разрешения у Лондона?
– Что ж, конечно, лучше проверить досье, прежде чем зайдешь слишком далеко. Лондон не одобряет половых связей своих работников с посторонними.

2

– Видно, я становлюсь важной персоной, – сказал Уормолд. – Меня просят произнести речь.
– Где? – вежливо спросила Милли, отрываясь от «Ежегодника любительницы верховой езды».
Вечерело, рабочий день кончился, последние лучи золотили крыши, волосы Милли цвета меди и виски у него в стакане.
– На ежегодном обеде Европейского коммерческого общества. Меня просил выступить наш президент, доктор Браун, ведь я – старейший член общества. Почетным гостем у нас будет американский генеральный консул, – добавил он не без гордости.
Казалось, он совсем недавно поселился в Гаване и познакомился с девушкой, которая стала матерью Милли, – это было во «Флоридита-баре», она пришла туда со своими родителями. А теперь он был здесь самым старым коммерсантом. Многие ушли на покой; кое-кто уехал на родину, чтобы принять участие в последней войне, – англичане, немцы, французы; а его не взяли в армию из-за хромоты. Из тех, что уехали, никто уж не вернулся на Кубу.
– О чем ты будешь говорить?
– Ни о чем, – грустно ответил он. – Я не знаю, что сказать.
– Держу пари, что твоя речь была бы самая лучшая.
– Ну, что ты. Если я самый старый член общества, то и самый незаметный тоже. Экспортеры рома и сигар – вот они действительно важные птицы.
– Да, но ты – это ты.
– Жаль, что ты не выбрала себе отца поумнее.
– Капитан Сегура говорит, что ты неплохо играешь в шашки.
– Но не так хорошо, как он.
– Пожалуйста, согласись, папа, – сказала она. – Я бы так тобой гордилась!
– Я буду выглядеть там ужасно глупо.
– Ничего подобного. Ну, ради меня.
– Ради тебя я готов хоть на голове стоять. Ладно. Я скажу речь.
В дверь постучал Руди. В этот час он заканчивал прием радиограмм – в Лондоне была полночь. Он сказал:
– Срочное сообщение из Кингстона. Сходить за Беатрисой?
– Нет, я справлюсь сам. Она собиралась в кино.
– Кажется, дела идут бойко, – заметила Милли.
– Да.
– Но я не вижу, чтобы ты вообще продавал теперь пылесосы.
– У нас сделки по долгосрочным обязательствам, – сказал Уормолд.
Он пошел в спальню и расшифровал радиограмму. Она была от Готорна. Уормолду предлагалось первым же самолетом вылететь в Кингстон для доклада. Он подумал: наконец-то они все узнали.
Свидание было назначено в гостинице «Миртл-Бэнк». Уормолд много лет не был на Ямайке, и теперь его привели в ужас здешние грязь и жара. Чем объяснить убожество британских владений? Испанцы, французы, португальцы строили города, чтобы в них жить, англичане же предоставляли городам расти как попало. Самый нищий закоулок Гаваны был полон благородства по сравнению с барачным существованием Кингстона, его лачугами, сложенными из старых бидонов из-под горючего и крытыми кусками железа с кладбища автомобилей.
Готорн сидел в шезлонге на веранде «Миртл-Бэнка», потягивая через соломинку пунш. Одет он был так же безукоризненно, как и в тот раз, когда Уормолд увидел его впервые; единственным признаком того, что и он страдает от жары, был комочек пудры, засохшей под левым ухом. Он сказал:
– Садитесь за те же деньги.
Готорн не расстался со своим жаргоном.
– Спасибо.
– Как долетели?
– Спасибо, хорошо.
– Наверно, рады, что попали домой.
– Домой?
– Я хотел сказать – сюда; сможете отдохнуть от своих черномазых. Снова на британской земле.
Уормолд подумал об убогих хижинах вдоль набережной, о жалком старике, который спал, скорчившись в ненадежной полоске тени, о ребенке в лохмотьях, нянчившем выброшенную волнами чурку. Он сказал:
– Гавана не так уж плоха.
– Хотите пунша? «Плантаторский». Здесь он совсем недурен.
– Спасибо.
Готорн сказал:
– Случилась маленькая неприятность, вот я и попросил вас подъехать.
– Да?
Сейчас откроется правда. Могут они арестовать его, раз он на британской территории? Какое ему предъявят обвинение? Его, наверно, привлекут за вымогательство или припишут какое-нибудь совсем непонятное преступление, а дело заслушают in camera [при закрытых дверях (лат.)], по закону о разглашении государственной тайны.
– Речь идет об этих сооружениях.
Ему захотелось объяснить, что Беатриса тут ни при чем; у него не было никаких сообщников, кроме легковерия тех, кто его завербовал.
– А что? – спросил он.
– Надо во что бы то ни стало раздобыть фотографии.
– Я пытался. Вы же знаете, чем это кончилось.
– Да. Но чертежи не совсем ясны.
– Он – не чертежник.
– Поймите меня правильно, старина. Вы, конечно, сделали чудеса: но, знаете, был такой момент, когда я чуть было не начал вас... подозревать.
– В чем?
– Видите ли, некоторые из этих чертежей напомнили мне... Говоря откровенно, они мне напомнили части пылесоса.
– Да, я это тоже заметил.
– Ну, и тут я, понимаете ли, подумал обо всех этих штуковинах в вашем магазине...
– Вы что же, подозреваете, что я морочу голову нашей разведке?
– Теперь я и сам понимаю, что это чистый бред. А все-таки у меня гора с плеч свалилась, когда те решили вас убить.
– Убить?
– Ну да, ведь это доказывает подлинность чертежей.
– Кто «те»?
– Противники. Какое счастье, что я никому не говорил о своих дурацких подозрениях!
– Как они собираются меня убить?
– Об этом мы еще поговорим – они хотят вас отравить. Я вот что хочу сказать: теперь мы получили самое лучшее подтверждение всему, что вы нам сообщали. Не хватает только фотографий. Одно время мы попридержали чертежи, но теперь роздали их всем заинтересованным ведомствам. В Атомную комиссию тоже послали. Ну от них толку не добьешься. Заявили, что к ядерной энергии это отношения не имеет, и все тут. Но мы уж слишком на поводу у наших атомников и совершенно забыли, что могут быть другие, не менее опасные военные изобретения.
– Чем они собираются меня отравить?
– Поговорим сперва о деле, старина. Нельзя забывать об экономической стороне войны. Куба не может себе позволить производство водородных бомб, но что если они нашли такое же эффективное оружие ближнего действия, и к тому же дешевое? Вот в чем гвоздь – в дешевизне.
– Будьте любезны, скажите мне все-таки, как они собираются меня убить. Видите ли, у меня к этому вопросу чисто личный интерес.
– Ну конечно, я вам скажу. Просто мне хотелось сперва показать вам всю закулисную сторону и объяснить, как мы рады... поймите меня правильно, что ваши донесения подтвердились. Они собираются отравить вас на каком-то деловом обеде.
– Европейского коммерческого общества?
– Вот-вот, кажется так.
– Как вы это узнали?
– Мы проникли в их здешнюю организацию. Вы бы ахнули, если бы я вам порассказал, что там у вас происходит. Могу вам, например, сообщить, что дробь четыре погиб чисто случайно. Они просто хотели его припугнуть, как припугнули своим покушением дробь три. Вы первый, которого они всерьез решили убить.
– Какая честь.
– Знаете, в некотором роде это даже лестно. Показывает, что вы стали им опасны.
Вытягивая через соломинку остатки пунша из-под кубиков льда, ломтиков апельсина и ананаса, украшенных сверху вишней, Готорн громко причмокнул.
– Пожалуй, – сказал Уормолд, – мне лучше туда не ходить. – Он вдруг почувствовал какое-то разочарование. – А ведь за десять лет я не пропустил ни одного банкета. Меня даже речь там просили произнести. Фирма любит, чтобы я ходил на такие обеды. Она тогда считает, что я высоко несу ее знамя.
– Вы непременно должны пойти.
– Для чего? Чтобы меня отравили?
– Да вас никто не заставляет там есть.
– А вы когда-нибудь пробовали пойти на банкет и ничего не есть? И пить-то ведь все равно придется.
– Не подсыпят же они яду в бутылку вина. Вы бы могли прикинуться алкоголиком, который ничего не ест, а только пьет.
– Спасибо. Репутация моей фирмы от этого сильно выиграет.
– А что? Все люди питают слабость к алкоголикам, – сказал Готорн. – И, кроме того, если вы не пойдете, они заподозрят что-то неладное. Вы можете провалить мой источник. А источники надо беречь.
– Это что, такое правило?
– Вот именно, старина. И еще одно соображение: мы знаем, в чем суть заговора, но не знаем заговорщиков; нам известны только клички. Если мы их раскроем, мы заставим полицию их посадить. Тогда и вся организация будет разгромлена.
– Ну да, убийца всегда рано или поздно попадется. Вскрытие наведет вас на след, и тогда вы заставите Сегуру действовать.
– Неужели вы струсили? Такая уж у нас опасная профессия. Не следовало за нее браться, если вы не были готовы...
– Ну, прямо спартанка из хрестоматии, да и только. Возвращайся, с победой или пади в бою.
– А знаете, это идея! В нужный момент вы можете свалиться под стол. Убийцы решат, что вы умерли, а остальные – что слишком много выпили.
– Член Европейского коммерческого общества не падает под стол.
– Никогда?
– Никогда. Но вам кажется, что я зря так встревожен?
– По-моему, волноваться пока нет оснований. В конце концов, всю еду вы берете себе сами!
– Верно. Но в «Насьонале» закуска всегда одна и та же – краб по-мавритански. А это кушанье раскладывают на тарелки заранее.
– Вот краба не ешьте. Мало ли кто не ест крабов. А когда гостей начнут обносить блюдами, не берите того, что лежит к вам всего ближе. Это как с фокусником, который подсовывает вам нужную ему карту. Не берите ее, и все тут.
– А фокуснику все-таки удается всучить вам именно ту карту, которую он хочет.
– Вот что... вы говорили, кажется, что банкет будет в «Насьонале»?
– Да.
– Так почему бы вам не использовать дробь семь?
– А кто такой дробь семь?
– Вы что, не помните своих агентов? Да это же метрдотель в «Насьонале». Пусть он и позаботится, чтобы вам в тарелку ничего не подсыпали. Пора ему, наконец, отработать полученные деньги. Я что-то не помню, чтобы вы прислали от него хоть одно донесение.
– А вы не можете мне намекнуть, кто этот человек? Ну, тот кто собирается... – он запнулся на слове «убить», – собирается со мной это сделать?
– Не имею о нем ни малейшего представления, старина. Остерегайтесь всех подряд. Выпейте-ка еще пуншу.
В самолете, летевшем обратно на Кубу, было мало пассажиров. Какая-то испанка с целым выводком детей – одни принялись кричать, а других стало тошнить, как только самолет оторвался от земли. Негритянка с живым петухом, закутанным в шаль. Кубинский экспортер сигар, с которым Уормолд был шапочно знаком, я англичанин в толстом грубошерстном пиджаке, упорно куривший трубку, пока стюардесса не сделала ему замечание. Тогда он стал демонстративно сосать незажженную трубку, обливаясь потом. У него было сердитое лицо человека, уверенного, что он всегда прав.
Когда подали обед, он перебрался в хвост самолета и подсел к Уормолду.
– Не выношу эту писклявую мелюзгу, – сказал он. – Разрешите? – Он заглянул в бумаги, разложенные на коленях у Уормолда. – Вы служите у «Фастклинерс»?
– Да.
– А я у «Ньюклинерс». Моя фамилия Картер.
– Вот как!
– Это моя вторая поездка на Кубу. У вас, говорят, не скучают, – сказал он, продувая трубку и откладывая ее в сторону, перед тем как приняться за обед.
– Да, наверно, – ответил Уормолд, – если вы любите рулетку и публичные дома.
Картер погладил свой кисет, как гладят по голове собаку – «мой верный пес со мною неразлучен».
– Да я не совсем это имел в виду... хотя, конечно, я не пуританин. Наверно, это даже интересно. С волками жить – по-волчьи выть. – Он переменил тему. – Хорошо идут ваши машины?
– Торгуем помаленьку.
– Наша новая модель захватит весь рынок.
Он отправил в рот большой кусок розоватого пирожного, а потом отрезал кусочек цыпленка.
– Да ну?
– Работает, как садовая косилка. Дамочке не надо утомляться. И никаких шлангов, которые путаются под ногами.
– А как насчет шума?
– Специальный глушитель. Куда меньше шума, чем у вашего. Модель так и называется – «Женушка-щебетунья». – Проглотив черепаховый суп, он принялся за компот, с хрустом разжевывая виноградные косточки. – Скоро мы откроем свое агентство на Кубе. Вы знаете доктора Брауна?
– Встречал. В Европейском коммерческом обществе. Он наш президент. Импортирует точный инструмент из Женевы.
– Он самый. Дал нам очень полезный совет. Собственно говоря, я буду его гостем на вашем банкете. А кормят у вас прилично?
– Вы же знаете, чего стоят ресторанные обеды.
– Ну уж, во всяком случае, он будет лучше этого, – сказал Картер, выплевывая виноградную кожицу. Он не заметил спаржи в майонезе и теперь принялся за нее. Затем он порылся в кармане. – Вот моя карточка. – Карточка гласила: «Уильям Картер. Бакалавр технич. наук (Нотвич)», а в уголке значилось: «Ньюклинерс-лимитед». Он добавил: – Я остановлюсь на недельку в «Севил-Билтморе».
– Простите, у меня нет при себе карточки. Моя фамилия Уормолд.
– Вы знакомы с Дэвисом?
– Кажется, нет.
– Мы с ним жили в одной комнате в колледже. Устроился в фирме «Грипфикс» и живет где-то в ваших краях. Прямо смешно – ребят из Нотвича встречаешь повсюду. А вы сами случайно не у нас учились?
– Нет.
– Значит, в Ридинге?
– Я не учился в университете.
– Вот бы не сказал, – благодушно заметил Картер. – Знаете, я поступил бы в Оксфорд, но в технических науках они уж очень отстали. Для школьного учителя Оксфорд, пожалуй, еще годится. – Он снова стал сосать пустую трубку, как ребенок соску, пока из трубки не вырвался свист. Вдруг он проговорил таким тоном, словно на язык ему попал никотин: – Старомодная ерунда, живые мощи, чистый пережиток. Я бы их упразднил.
– Кого?
– Оксфорд и Кембридж.
На подносе не оставалось ничего съедобного, кроме булочки, – он взял ее и раскрошил, как время или плющ крошат камень.
Уормолд потерял Картера в таможне. У того вышли какие-то неприятности с образцом пылесоса «Ньюклинерс», а Уормолд не считал, что должен помогать представителю конкурирующей фирмы. Беатриса встретила Уормолда в «хилмене». Уже много лет его не встречала женщина.
– Все в порядке? – спросила она.
– Да. Конечно. Кажется, они мной довольны. – Он смотрел на ее руки, державшие руль; день был жаркий, и она не надела перчаток; руки были красивые и ловкие. – Вы сняли кольцо?
Она сказала:
– А я думала, никто не заметит. Но Милли тоже заметила. Какие вы оба наблюдательные!
– Вы его потеряли?
– Я сняла его вчера, когда мылась, и забыла надеть. А зачем носить кольцо, если о нем забываешь?
Тут он рассказал ей о банкете.
– Надеюсь, вы не пойдете? – спросила она.
– Готорн хочет, чтобы я пошел. Боится, что раскроют его источник.
– А ну его к дьяволу, его источник!
– Но есть причина посерьезнее. Помните, что сказал Гассельбахер? Они привыкли наносить удар по тому, что мы любим. Если я не приду, они изобретут что-нибудь другое. Что-нибудь похуже. А мы не будем знать, что именно. В следующий раз выбор может пасть не на меня – я ведь не так уж сильно себя люблю, – а на Милли. Или на вас.
Он и сам не понял, что сказал, пока она не высадила его у дома и не отъехала.

3

Милли сказала:
– Ты выпил только кофе и ничего в рот не взял, даже сухарика.
– Что-то не хочется.
– А потом пойдешь и наешься на банкете у своих коммерсантов, – будто не знаешь, что твой желудок не выносит краба по-мавритански!
– Даю тебе слово, я постараюсь не есть ничего лишнего.
– Лучше бы ты как следует позавтракал. Поешь пшеничных хлопьев – они впитывают весь алкоголь.
В этот день рядом с ней была дуэнья.
– Ну, ей-богу же, не могу. Мне не до еды. Не приставай. Нет у меня аппетита.
– Ты приготовил речь?
– Старался, но я ведь не оратор. Понятия не имею, почему они попросили меня.
Но его мучило, что теперь он, кажется, знает, почему. Кто внушил эту мысль доктору Брауну – вот что нужно было узнать любой ценой. Он подумал: «Но ведь цена – это я сам!»
– Пари держу, что ты произведешь там фурор!
– Ну нет, я сделаю все, чтобы не произвести там никакого фурора.
Милли ушла в школу, а он остался сидеть за столом. На картонной коробке с хлопьями «Уитбрикс», которые всегда покупала Милли, был напечатан отрывок из последних приключений Мальчика с пальчик. В коротком рассказике с картинками Мальчик с пальчик встретил крысу величиной с рослого сенбернара и обратил ее в бегство, прикинувшись кошкой и замяукав. Это была очень незамысловатая история. Вряд ли ее можно было рассматривать как ценное назидание молодому поколению, вступающему в жизнь. За двенадцать купонов, вырезанных из таких коробок, фирма обещала духовое ружье. Коробка была почти пуста, и Уормолд принялся вырезывать купон, аккуратно водя ножом по пунктирной линии. Он уже обрезал последний угол, когда в комнату вошла Беатриса. Она спросила:
– Чем это вы занимаетесь?
– По-моему, духовое ружье может пригодиться нам в конторе. Не хватает всего одиннадцати купонов.
– Я не спала всю ночь.
– Наверно, выпили слишком много кофе?
– Нет. Это из-за того, что вам сказал доктор Гассельбахер. Насчет Милли. Пожалуйста, не ходите на банкет.
– Ну, пойти-то я, во всяком случае, должен.
– Вы и так делаете достаточно. В Лондоне вами довольны. Я сужу по тону телеграмм. Что бы там ни говорил Генри, Лондон вовсе не захочет, чтобы вы шли на бессмысленный риск.
– Он прав, когда говорит, что если я не пойду, они попробуют что-нибудь другое.
– Не бойтесь за Милли. Я не спущу с нее глаз.
– А кто будет смотреть за вами?
– Я сама выбрала эту профессию. Вы за меня не отвечаете.
– Вы бывали уже в таких переделках?
– Нет. Но и начальника такого у меня еще не было. Вы словно ткнули палкой в осиное гнездо. Знаете, обычно наша работа – чистая канцелярщина: картотека и скучные телеграммы. Убийства – не наша область. И я не хочу, чтобы вас убивали. Понимаете, вы какой-то настоящий, а не персонаж из «Бойз оун пейпер». Ради бога, оставьте вы в покое эту дурацкую коробку и послушайте, что я вам говорю!
– Я читал про Мальчика с пальчик.
– Вот и оставайтесь с ним сегодня дома. А я пойду и куплю вам все предыдущие коробки этой серии, чтобы вы могли прочитать про него с самого начала.
– Готорн говорил здравые вещи. Мне только надо быть поосторожней с едой. Ведь и в самом деле важно установить, кто они такие. Тогда я по крайней мере отработаю полученные деньги.
– Вы и так сделали больше, чем нужно. Незачем вам ходить на этот проклятый банкет!
– Нет, есть за чем. Хотя бы из гордости.
– Перед кем вы хотите покрасоваться?
– Перед вами.
Он пробирался по холлу гостиницы «Насьональ» мимо витрин с итальянской обувью, датскими пепельницами, шведским стеклом и сиреневыми английскими фуфайками. Дверь в банкетный зал, где всегда заседало Европейское коммерческое общество, загораживал стул, на котором расположился доктор Гассельбахер – он явно кого-то поджидал. Уормолд замедлил шаг; он не видел доктора Гассельбахера с той самой ночи, когда тот сидел в мундире улана на кровати и вспоминал прошлое. Члены коммерческого общества, направлявшиеся в банкетный зал, останавливались и заговаривали с доктором Гассельбахером, но тот не обращал на них внимания.
Когда Уормолд поравнялся со стулом, на котором сидел доктор, тот сказал:
– Не ходите туда, мистер Уормолд.
Он говорил громко; слова его дрожали в загроможденном витринами холле, привлекая всеобщее внимание.
– Как поживаете, Гассельбахер?
– Я оказал: не ходите туда.
– Слышу!
– Они собираются вас убить, мистер Уормолд.
– Откуда вы знаете, Гассельбахер?
– Они хотят вас там отравить.
Кто-то из приглашенных остановился и стал смотреть на них с улыбкой. Один американец спросил:
– Да неужели тут так уж плохо кормят?
Все рассмеялись.
Уормолд сказал:
– Уйдите отсюда, Гассельбахер. На вас все смотрят.
– Вы все-таки пойдете?
– Конечно; я ведь один из ораторов.
– У вас есть Милли. Подумайте о ней.
– Не бойтесь за Милли. Я вернусь целым и невредимым, Гассельбахер. Ступайте.
– Хорошо, но я хотел вас удержать, – сказал доктор Гассельбахер. – Я буду ждать вашего звонка.
– Я позвоню вам из дому.
– Прощайте, Джим.
– Прощайте, доктор.
Уормолд оторопел, услышав, что доктор Гассельбахер назвал его Джимом. Он вспомнил, как не раз подумывал в шутку: только сидя у его смертного одра и отказавшись от всякой надежды, доктор Гассельбахер назовет его по имени. Его вдруг охватили страх, одиночество, тоска по родине.
– Уормолд, – произнес кто-то за его спиной.
Он обернулся. Перед ним стоял Картер из фирмы «Ньюклинерс», но для Уормолда в этот миг Картер был английской землей, и английской спесью, и английской пошлостью – всем тем родным и надежным, что заключалось в самом слове: Англия.
– Картер! – воскликнул он, словно Картер был тем человеком в Гаване, которого ему больше всего хотелось встретить; и в этот миг так оно и было.
– Чертовски рад вас видеть, – сказал Картер. – Не знаю здесь ни души. Даже моего... даже доктора Брауна.
Трубка и кисет оттопыривали его карман; он погладил их, словно надеясь обрести бодрость в этом привычном жесте, может быть, он тоже испытывал сейчас тоску по родине.
– Картер, познакомьтесь с доктором Гассельбахером, это мой старый друг.
– Здравствуйте, доктор. – Картер сказал Уормолду: – Искал вас вчера вечером по всему городу. Никак не могу попасть в те злачные места, о которых вы говорили.
Они вместе вошли в банкетный зал. Трудно было объяснить, почему Уормолд испытывает такое доверие к своему соотечественнику, но с той стороны, с которой шагал Картер, он чувствовал себя в безопасности.
В честь генерального консула банкетный зал был украшен двумя большими флагами Соединенных Штатов, а маленькие бумажные флажки указывали, как в ресторане аэровокзала, места представителей различных стран. Во главе стола красовался швейцарский флажок – там должен был сидеть президент, доктор Браун; был тут даже флажок Монако – он стоял против места монакского консула, одного из крупнейших экспортеров сигар в Гаване. В знак уважения к августейшему бракосочетанию [имеется в виду брак князя Монакского с американской киноактрисой Грейс Келли], его посадили справа от американского генерального консула. Когда Уормолд и Картер вошли в зал, гостям разносили коктейли, и к ним сразу же подошел официант. Показалось ли это Уормолду или же официант и в самом деле так повернул поднос, что последний оставшийся на нем «дайкири» оказался как раз под рукой у Уормолда?
– Нет. Не хочу, спасибо.
Картер протянул руку, но официант уже двинулся к служебному выходу.
– Может, вы предпочитаете сухой «мартини», сэр? – спросил чей-то голос.
Он повернулся. Это был метрдотель.
– Нет, нет, я не пью коньяк.
– Шотландское виски, сэр? Херес? «Дедушкин коктейль»? Что вам угодно?
– Я сегодня не пью, – сказал Уормолд.
Метрдотель отошел к другим гостям. Уормолд подозревал, что это его агент дробь семь; не странно ли, если по иронии судьбы он окажется и его убийцей? Уормолд оглянулся, но Картера уже не было: он отправился на поиски доктора Брауна.
– Пейте, что дают, – произнес чей-то голос с шотландским акцентом. – Моя фамилия Макдугал. Кажется, мы сидим рядом.
– Мы с вами, по-моему, прежде не встречались?
– Я принял дела от Макинтайра. Вы, конечно, знали Макинтайра?
– Ну да, еще бы.
Сплавив такую мелкую сошку, как Картер, швейцарцу, торговавшему часами, доктор Браун обходил теперь зал вместе с американским генеральным консулом, представляя ему самых важных гостей. Немцы держались обособленно; как и подобало, они сгруппировались у западной стены зала; они кичились мощью немецкой марки, как дуэлянты своими шрамами; национальное чванство, которое пережило даже Бельзен, питалось теперь высоким курсом западногерманской валюты. Интересно, не один ли из них выдал доктору Гассельбахеру тайну этого банкета, подумал Уормолд. Выдал? Так ли? С помощью шантажа они могли заставить доктора снабдить их каким-нибудь ядом. Ну что ж, ради старой дружбы он выбрал что-нибудь безболезненное, если только есть такой яд, который не причиняет боли.
– Вы меня послушайте, – говорил мистер Макдугал с неукротимой энергией шотландца, пляшущего джигу, – лучше выпить, не откладывая. Больше вы ничего не получите.
– Но вино, наверно, будет?
– Взгляните на стол. – Возле каждого прибора стояли маленькие бутылочки с молоком. – Разве вы не прочли в пригласительном билете? Это обед-ассорти, по-американски, в честь наших великих американских союзников.
– Ассорти?
– Приятель, неужели вы не знаете, что такое ассорти? Вам суют под нос всю еду сразу, и все на одной тарелке – жареную индейку, клюквенное варенье, сосиски, морковь, мелко наструганный картофель. Терпеть не могу картофель по-французски, но, когда подают ассорти, выбирать не приходится.
– Выбирать не приходится?
– Ешь, что дают. Это и есть демократия.
Доктор Браун пригласил гостей к столу. Уормолд надеялся, что их рассадят по национальностям и Картер окажется рядом, но слева от него сел незнакомый скандинав, который мрачно уставился на свою бутылочку в молоком. Уормолд подумал: «Ну и здорово же все подстроено! Ведь и до молока опасно дотрагиваться». А вокруг стола уже сновали официанты, разнося краба по-мавритански. Тут он с облегчением заметил, что Картер сидит напротив. Даже его вульгарность казалась сейчас Уормолду якорем спасения. На него можно было положиться, как можно положиться на английского полицейского, – ведь знаешь наперед каждую его мысль.
– Нет, – сказал Уормолд официанту, – краба я не хочу.
– И умно делаете, что не едите эту ерунду, – подхватил мистер Макдугал. – Я и сам не ем краба. Не идет под виски. А теперь, если вы отопьете немного воды со льдом и протянете мне под столом стакан, у меня найдется в кармане фляжка, которой хватит на нас двоих.
Уормолд протянул было руку к стакану, но тут его взяло сомнение. Кто такой этот Макдугал? Раньше он его никогда не видел, да и об отъезде Макинтайра он слышал впервые. Разве не могли они отравить воду в стакане, а то и виски в фляжке?
– Почему уехал Макинтайр? – спросил он, не выпуская из руки стакан.
– Да просто так, – оказал мистер Макдугал, – взял и уехал. Отпейте-ка воды. Не хотите же вы совсем утопить в ней виски. Это самое лучшее шотландское солодовое.
– Я не пью так рано. Спасибо.
– Правильно делаете, если не доверяете здешней воде, – как-то двусмысленно сказал мистер Макдугал. – Я и сам пью неразбавленное. Если не возражаете, мы оба будем пить из колпачка моей фляжки...
– Нет, право, нет. Днем я не пью.
– Это англичане, а не шотландцы выдумали особые часы, когда можно пить. Скоро они придумают часы, когда можно умирать.
Картер сказал ему через стол:
– А я вот выпить не прочь. Моя фамилия Картер.
И Уормолд с облегчением увидел, как Макдугал наливает виски Картеру; одно из его подозрений отпало – кому нужно травить Картера? А все-таки, подумал он, есть что-то подозрительное в том, как Макдугал хвастает своим шотландским происхождением. Тут попахивает подделкой, как от Оссиана [легендарный певец, герой кельтского народного эпоса, якобы живший в III в].
– Свенсон, – резко провозгласил мрачный скандинав, прикрытый шведским флажком; впрочем, Уормолд только предполагал, что флажок шведский, – он никогда не мог с уверенностью отличить национальные цвета скандинавских стран.
– Уормолд, – представился он.
– Какого черта они расставили это молоко?
– Мне кажется, – сказал Уормолд, – доктор Браун слишком педантично соблюдает правила.
– Или смеется над ними, – сказал Картер.
– Не думаю, чтобы у доктора Брауна было так уж развито чувство юмора.
– А чем вы занимаетесь, мистер Уормолд? – спросил швед. – Кажется, мы с вами не встречались, хотя я вас и знаю в лицо.
– Пылесосами. А вы?
– Стеклом. Вы же знаете – шведское стекло лучшее в мире. Какой вкусный хлеб. Вы не едите хлеба?
Вся его беседа, вероятно, была приготовлена заранее, с помощью разговорника.
– Больше не ем. От него, говорят, толстеют.
– Я бы лично сказал, что вас подкормить не мешает. – Свенсон разразился мрачным хохотом, прозвучавшим как жалкая попытка оживить глухую полярную ночь. – Простите. Я говорю о вас так, точно вы гусь.
В том конце стола, где сидел генеральный консул, начали разносить тарелки с ассорти. Макдугал ошибся насчет индейки – вместо нее подавали жареного цыпленка. Но его пророчество насчет сосисок, моркови и картофеля оправдалось. Доктор Браун немного отстал от своих гостей: он все еще ковырял краба по-мавритански. Видно, генеральный консул задержал его глубокомысленным разговором и загипнотизировал блеском толстых стекол своих очков. Двое официантов обходили стол: один собирал остатки краба, другой расставлял тарелки с ассорти. Только генеральный консул решился откупорить свое молоко. Слово «Даллес» уныло донеслось в дальний конец стола, где сидел Уормолд. Подошел официант с двумя тарелками; одну он поставил перед скандинавом, другую перед Уормолдом. Тому пришло в голову, что вся эта история с покушением может оказаться глупым розыгрышем. Вдруг Готорн – просто шутник, а что касается доктора Гассельбахера... Он вспомнил, как Милли спросила, морочил ли ему когда-нибудь голову доктор Гассельбахер. Иногда легче поставить жизнь на карту, чем выставить себя на посмешище. Ему захотелось довериться Картеру и услышать его трезвый совет, но, взглянув на свою тарелку, он заметил нечто странное. На ней не было моркови. Он поторопился сказать:
– Вы, кажется, не любите моркови? – И подсунул тарелку Макдугалу.
– Нет, я не люблю картофеля по-французски, – поправил его Макдугал и передал тарелку дальше, люксембургскому консулу.
Люксембургский консул, поглощенный беседой с сидевшим против него немцем, рассеянно передал тарелку соседу. Такая же вежливость одолела всех, кого еще не обслужили, и тарелка быстро доплыла к доктору Брауну, у которого в эту минуту забирали остатки краба. Увидев, что происходит, метрдотель погнался вдоль стола за тарелкой, но она далеко его опередила. Уормолд остановил официанта, вернувшегося с новыми порциями ассорти, и взял одну из них. Вид у официанта был смущенный. Уормолд принялся есть с аппетитом.
– Отличная морковка, – сказал он.
Метрдотель вертелся возле доктора Брауна.
– Извините, доктор Браун, – сказал он, – вам не положили моркови.
– Я не люблю морковь, – ответил доктор Браун, отрезая кусочек цыпленка.
– Простите, – сказал метрдотель, выхватив у доктора Брауна тарелку. – Ошибка кухни.
С тарелкой в руках, словно церковный служка с блюдом для пожертвований, он шествовал через зал к служебному выходу. Макдугал потягивал свое виски.
– Пожалуй, теперь рискну и я выпить глоточек, – сказал Уормолд. – Ради праздника.
– Вот молодец! С водой или чистого?
– Можно мне взять вашу воду? В мою попала муха.
– Конечно.
Уормолд отпил из стакана две трети и протянул его Макдугалу. Тот великодушно плеснул ему двойную порцию виски из своей фляжки.
– Пейте, я вам потом долью. Вы от нас отстали, – сказал он.
Уормолд снова ощущал под ногами твердую почву доверия. Он почувствовал какую-то нежность к соседу, которого несправедливо заподозрил.
– Нам с вами надо будет увидеться еще, – сказал он.
– Какая польза была бы от банкетов, если бы они не сближали людей друг с другом?
– Да, не будь этого банкета, я не встретил бы ни вас, ни Картера.
Все трое выпили снова.
– Вы оба должны познакомиться с моей дочерью, – сказал Уормолд; от виски у него потеплело на сердце.
– Как идут дела?
– Не так уж плохо. Расширяем штат.
Доктор Браун постучал по столу, призывая к тишине.
– Надеюсь, – громко оказал Картер своим неукротимым нотвичским голосом, согревавшим сердце не хуже виски, – надеюсь, что к тостам они подадут спиртное.
– Не надейтесь, дружище, – сказал Макдугал, – будут речи, а не тосты. И придется слушать этих ублюдков без капли алкоголя.
– Я один из этих ублюдков, – сказал Уормолд.
– Вы будете говорить речь?
– В качестве старейшего члена нашего общества.
– Очень рад, что вы дожили до этой минуты, – сказал Макдугал.
Доктор Браун предоставил слово американскому генеральному консулу, и тот начал свою речь. Он говорил о духовных узах, связывающих демократические страны, – видно, он причислял к ним и Кубу. Торговля важна постольку, поскольку без нее нет и духовных уз, а может быть, и наоборот. Он говорил об американской помощи слаборазвитым странам, которая позволит им покупать больше товаров, а покупая больше товаров, – крепить духовные узы... Где-то в недрах гостиницы скулила собака, и метрдотель жестом приказал закрыть дверь... Американскому генеральному консулу доставило истинное удовольствие приглашение на сегодняшний обед, где он получил возможность встретить ведущих деятелей европейской торговли и таким образом укрепить духовные узы... Уормолду еще два раза подливали виски.
– А теперь, – сказал доктор Браун, – я хочу предоставить слово старейшему члену нашего общества. Речь идет, конечно, не о его возрасте, а о долгих годах, которые он прослужил на благо европейской торговли в этом прекрасном городе, господин министр, – он поклонился другому своему соседу, смуглому косоглазому человеку, – где мы имеем честь и счастье быть вашими гостями. Вы все знаете, что я говорю о мистере Уормолде. – Он поспешно заглянул в бумажку. – О мистере Джеймсе Уормолде, гаванском представителе фирмы «Фастклинерс».
Макдугал заметил:
– Мы прикончили фляжку. Вот обида. Как раз, когда вам нужно выпить для храбрости.
Картер сказал:
– Я ехал сюда тоже не с пустыми руками, но выпил почти все в самолете. В моей фляжке остался только один стаканчик.
– Сам бог велел отдать все, что у вас есть, нашему приятелю, – сказал Макдугал. – Ему это сейчас нужнее, чем нам.
А доктор Браун продолжал:
– Мистер Уормолд – символ безупречного служения своему делу, символ скромности, спокойствия, упорства и работоспособности. Враги наши часто рисуют коммерсанта горластым наглецом, который любыми средствами старается всучить бесполезный, никчемный, а то и вредный товар. Такое представление не имеет ничего общего с действительностью...
Уормолд сказал:
– Вот спасибо. Картер. Глоточек мне сейчас совсем не повредит.
– Не привыкли говорить речи?
– Да дело не только в этом.
Он перегнулся через стол к ничем не примечательному лицу нотвичского обывателя; сейчас на этом лице будет написано желание его успокоить и веселое недоверие человека, с которым ничего подобного никогда не случалось; да. Картер был поистине якорем спасения.
– Вы, конечно, – начал Уормолд, – не поверите ни единому моему слову... – но он и не хотел, чтобы Картер ему поверил; он хотел научиться у него неверию. Что-то ткнуло его в ногу, и, взглянув вниз, он увидел черную мордочку таксы с длинными ушами, похожими на локоны, – она выпрашивала подачку; видно, собака незаметно для официантов проскользнула через служебную дверь и спряталась под столом.
Картер пододвинул Уормолду небольшую фляжку.
– На двоих здесь не хватит. Пейте все.
– Большое спасибо. Картер.
Он отвинтил колпачок и вылил в свой стакан содержимое фляжки.
– Самый обыкновенный «Джонни Уокер» [марка виски]. Без всяких выдумок.
Доктор Браун говорил:
– Если кто-нибудь может рассказать от имени всех собравшихся о долгих годах терпеливого служения коммерсанта на благо общества – это, безусловно, мистер Уормолд, и я предоставляю ему слово.
Картер подмигнул и поднял воображаемый бокал.
– Г-глотайте скорей, – сказал он, – промочите г-горло.
Уормолд поставил виски на стол.
– Как вы сказали. Картер?
– Я сказал, пейте быстрее.
– Нет, вы не то сказали, Картер.
Как он раньше не заметил этого легкого заикания на гортанных звуках? Может быть. Картер, зная за собой этот недостаток, нарочно избегал слов, которые начинались на «г», и выдавал себя лишь в те минуты, когда им владели надежда или гнев?
– В чем дело, Уормолд?
Уормолд опустил руку под стол, чтобы погладить собаку, и, словно ненароком, сбросил на пол стакан.
– А вы притворялись, будто не знаете доктора!
– Какого доктора?
– Вы зовете его Г-гассельбахер.
– Мистер Уормолд! – снова провозгласил на весь зал доктор Браун.
Уормолд неуверенно поднялся на ноги. Не получив ничего более вкусного, собака лакала пролитое виски.
Уормолд сказал:
– Спасибо, что вы предоставили мне слово, какими бы мотивами вы ни руководствовались. – Послышался вежливый смешок, это его удивило – он не собирался шутить. – Это мое первое публичное выступление, а в какую-то минуту было похоже на то, что оно станет и моим последним.
Он поймал взгляд Картера. Картер нахмурился. Уормолд испытывал ощущение какой-то неловкости за то, что остался жив, – словно напился в обществе. Может, он и в самом деле пьян. Он сказал:
– Не знаю, есть ли у меня здесь друзья. Но враги есть безусловно.
Кто-то произнес: «позор», а несколько человек рассмеялись. Если так будет продолжаться, он еще прослывет остряком.
– В наши дни всем прямо уши прожужжали о холодной войне, но всякий коммерсант вам скажет, что война между двумя промышленными фирмами может быть очень горячей. Возьмите фирмы «Фастклинерс» и «Ньюклинерс». Между их пылесосами не больше разницы, чем между русским, немцем или англичанином. Не было бы ни конкуренции, ни войны, если бы не аппетиты кучки людей в этих фирмах, это они – зачинщики конкуренции и вражды, это они заставляют мистера Картера и меня хватать друг друга за глотку.
Теперь уже никто не смеялся. Доктор Браун шептал что-то на ухо генеральному консулу. Уормолд поднял фляжку Картера и сказал:
– Мистер Картер, наверно, даже не знает имени человека, пославшего его отравить меня на благо своей фирмы.
Снова раздался смех, в нем звучало облегчение.
– Побольше бы нам такого яду, – сказал Макдугал.
И вдруг раздался собачий визг. Такса покинула свое убежище и метнулась к служебному выходу.
– Макс! – закричал метрдотель. – Макс!
Наступила тишина, потом кто-то неуверенно захихикал. Собака едва перебирала ногами. Она визжала и старалась укусить себя за грудь. Метрдотель настиг ее у двери и хотел схватить, но она взвыла, точно от боли, и вырвалась у него из рук.
– Клюкнула лишнего, – неуверенно сказал Макдугал.
– Простите, доктор Браун, – сказал Уормолд. – Представление окончено.
Он поспешил за метрдотелем через служебный выход.
– Стойте!
– Что вам угодно?
– Я хочу знать, куда девалась моя тарелка.
– Что вы, сэр? Какая тарелка?
– Вы очень беспокоились, чтобы моя тарелка не досталась кому-нибудь другому.
– Не понимаю.
– Вы знали, что еда была отравлена?
– Вы хотите сказать, сэр, что пища была несвежая?
– Я хочу сказать, что еда была отравлена, а вы изо всех сил старались спасти жизнь доктору Брауну. Но отнюдь не мне.
– Простите, сэр, я не понимаю. Я занят. Извините.
По длинному коридору, который вел на кухню, несся собачий вой – негромкий, отчаянный вой, прерывавшийся пронзительным визгом. Метрдотель крикнул: «Макс!» – и побежал по коридору совсем по-человечески. Он распахнул дверь на кухню.
– Макс!
Такса, скорчившись, лежала под столом; она подняла грустную морду и через силу поползла к метрдотелю. Человек в поварском колпаке сказал:
– Он ничего здесь не ел. Ту тарелку мы выбросили.
Собака свалилась у ног метрдотеля, как груда требухи.
Метрдотель опустился рядом с ней на колени. Он повторял: «Max, mein Kind. Mein Kind» [«Макс, дитя мое. Дитя мое» (нем.)]. Черное тело на полу выглядело продолжением его черного фрака; собака не была плотью от плоти его, но они вполне могли быть выкроены из одного куска сукна. Вокруг теснилась кухонная прислуга.
Черный тюбик вздрогнул, и из него, как зубная паста, полез розовый язык. Метрдотель погладил собаку и поднял взгляд на Уормолда. Глаза, в которых блестели слезы, укоряли его в том, что он стоит здесь живой, а собака околела; в душе Уормолда шевельнулось желание извиниться, но он повернулся и вышел. Дойдя до конца коридора, он бросил взгляд назад – черная фигура стояла на коленях возле черной собаки, над ними, весь в белом, склонился шеф-повар, а рядом, словно плакальщики возле свежей могилы, застыла кухонная прислуга; они держали мочалки, кастрюли и тарелки, точно венки. «Моя смерть, – подумал он, – была бы куда менее торжественной».
– Я вернулся, – сказал он Беатрисе. – И не пал в бою. Я вернулся победителем. Пала собака.

4

Капитан Сегура сказал:
– Хорошо, что вы одни. У вас ведь никого нет?
– Ни души.
– Надеюсь, вы не возражаете? Я поставил двоих полицейских у двери, чтобы нам не помешали.
– Как это понять – я арестован?
– Что вы! Конечно, нет.
– Милли и Беатриса ушли в кино. Они будут удивлены, если их не пустят домой.
– Я задержу вас очень ненадолго. У меня к вам два дела. Одно – важное, другое – пустая формальность. Можно начать с главного?
– Пожалуйста.
– Я хочу, мистер Уормолд, просить у вас руки вашей дочери.
– Неужели для этого нужно ставить часовых у дверей?
– Так удобнее – нас никто не побеспокоит.
– А вы уже говорили с Милли?
– Я никогда бы себе этого не позволил, не поговорив предварительно с вами.
– Надеюсь, даже по здешним законам, вам необходимо мое согласие на брак?
– Этого требует не закон, а простая вежливость. Можно закурить?
– Прошу вас! Скажите, ваш портсигар действительно из человеческой кожи?
Капитан Сегура рассмеялся.
– Ах, Милли, Милли. Вот насмешница! – Он прибавил уклончиво: – Неужели вы в это верите, мистер Уормолд?
Может быть, он не любил врать в глаза; вероятно, Сегура был верующим католиком.
– Она слишком молода для замужества, капитан.
– У нас в стране рано выходят замуж.
– Я уверен, что ей еще не хочется замуж.
– Но вы могли бы повлиять на нее, мистер Уормолд.
– Вас тут зовут Кровавым Стервятником?
– На Кубе это лестное прозвище.
– Да, но положение у вас непрочное. Вы, видно, нажили немало врагов.
– Я кое-что скопил и могу обеспечить мою вдову. В этом смысле мое положение куда надежнее вашего, мистер Уормолд. Ваше дело вряд ли приносит вам большой доход, а ведь оно в любую минуту может быть прикрыто.
– Прикрыто?
– Я уверен, что дурных намерений у вас нет, но вокруг вас все время что-то случается. Если вам придется спешно покинуть страну, разве не лучше оставить дочь хорошо пристроенной?
– А что случилось, капитан Сегура?
– Разбилась машина – неважно, как это произошло. Было совершено покушение на бедного инженера Сифуэнтеса, друга министра внутренних дел. Профессор Санчес жаловался, что вы ворвались к нему в дом и угрожали ему. Ходят даже слухи, будто вы отравили собаку.
– Я отравил собаку?
– По-моему, это смешно. Но метрдотель гостиницы «Насьональ» говорит, что вы напоили его собаку отравленным виски. Зачем вам было давать собаке виски? Не понимаю. И он не понимает. Может быть, потому, что собака была немецкая? Ну, что вы на это скажете, мистер Уормолд?
– Да я просто не знаю, что вам ответить.
– Он был в ужасном состоянии, бедняга. Если бы не это, я бы его сразу выгнал – нечего морочить мне голову. Он говорит, что потом вы пришли на кухню позлорадствовать. Как это на вас непохоже, мистер Уормолд! А я-то всегда вас считал человеком гуманным. Прошу вас, скажите мне, что в этой истории нет ни капли правды...
– Собака и в самом деле была отравлена. Виски она выпила из моего стакана. Но предназначалось это виски для меня, а не для собаки.
– Кому же понадобилось вас травить, мистер Уормолд?
– Не знаю.
– Удивительная история. Еще хуже той, что рассказал метрдотель, но они опровергают друг друга. Никакого яда, видно, не было, и собака умерла своей смертью. Насколько я знаю, она была старая. Однако согласитесь, мистер Уормолд, вокруг вас все время случаются какие-то неприятности. А вы, часом, не один из тех мальчуганов, о которых я читал в английских книжках: сами-то они тихони, но подбивают на всякие проказы домового?
– Очень может быть. А вы знаете здешних домовых?
– Кое-кого знаю. Кажется, уже подошло время изгнать эту нечисть. Я готовлю докладную записку президенту.
– А я в ней буду упомянут?
– Не обязательно... Поверьте, мистер Уормолд, я скопил приличную сумму. Если со мной что-нибудь случится, Милли сможет жить в достатке. А произойдет революция – мы проживем и в Майами.
– Зачем вы мне все это рассказываете? Ваше материальное положение меня не интересует.
– Но так принято, мистер Уормолд. Ну, а насчет здоровья – оно у меня превосходное. Могу показать врачебное свидетельство. И с потомством все будет благополучно. Не раз проверено.
– Вот как?
– Да, ваша дочь может быть спокойна. О будущем наших детей я тоже позабочусь. Моя теперешняя содержанка меня никак не связывает. Я знаю, протестанты щепетильны в таких вопросах.
– Да я не совсем протестант.
– А ваша дочь, к счастью, католичка. Ей-богу, мистер Уормолд, это вполне подходящий брак.
– Милли только семнадцать лет!
– В этом возрасте легче всего рожать. Значит, вы мне разрешаете с ней поговорить?
– А вам нужно мое разрешение?
– Так будет куда приличнее.
– Ну, а если бы я сказал «нет»...
– Я, конечно, постарался бы вас переубедить.
– Вы как-то говорили мне, что я не принадлежу к классу пытаемых.
Капитан Сегура ласково положил руку Уормолду на плечо.
– У вас такое же чувство юмора, как у Милли. Но, говоря серьезно, если возникнет вопрос о невозможности продлить вам вид на жительство...
– Я вижу, вы настроены решительно. Ну что ж. Если хотите, можете с ней поговорить. У вас найдется подходящий случай, когда вы будете провожать ее из школы. Но Милли девушка разумная. По-моему, вам не на что надеяться.
– Тогда мне придется прибегнуть к вашей помощи.
– Вы удивительно старомодны, капитан Сегура. Отец в наши дни не пользуется никаким авторитетом. Вы, кажется, говорили, что у вас есть ко мне важное дело...
Капитан Сегура поправил его с укоризной:
– Важное дело я вам изложил. Второй вопрос – пустая формальность. Вы не заедете со мной в «Чудо-бар»?
– Зачем?
– Небольшое дельце, связанное с полицией. Не беспокойтесь, ничего страшного. Хочу попросить вас оказать мне маленькое одолжение, мистер Уормолд.
Они отправились в ярко-красной спортивной машине капитана Сегуры в сопровождении двух мотоциклистов – спереди и сзади. Казалось, все чистильщики сапог прибежали с бульвара на улицу Вирдудес. По обе стороны двери «Чудо-бара» стояли полицейские; над головой висело палящее солнце.
Мотоциклисты соскочили на землю и стали разгонять толпу чистильщиков. Из бара выбежало еще несколько полицейских, они выстроились, охраняя капитана Сегуру. Уормолд пошел за ним. Как и всегда в это время дня, жалюзи поскрипывали от морского ветерка. Бармен стоял не там, где ему положено, а перед стойкой. Вид у него был перепуганный. Из разбитых бутылок за его спиной все еще капало, но они уже давно опустели. Какое-то тело лежало на полу, его загораживали полицейские, но ботинки были видны: грубые, чиненные-перечиненные ботинки небогатого старика.
– Пустая формальность, – сказал капитан Сегура. – Нужно опознать труп.
Уормолду незачем было видеть лицо, однако полицейские расступились, чтобы он мог посмотреть на доктора Гассельбахера.
– Это доктор Гассельбахер, – сказал он. – Вы его знаете не хуже меня.
– В таких случаях полагается соблюдать формальности, – сказал Сегура. – Опознание трупа посторонним свидетелем.
– Кто это сделал?
– Трудно сказать, – ответил Сегура. – Вам, пожалуй, стоит выпить виски. Эй, бармен!
– Не надо. Дайте мне «дайкири». Мы с ним всегда пили «дайкири».
– Какой-то человек вошел в бар и стал стрелять. Две пули пролетели мимо. Мы, конечно, не упустим случая повлиять на общественное мнение за границей и заявим, что это – дело рук повстанцев из Орьенте. А может, это и в самом деле были повстанцы.
Лицо смотрело на них с пола совершенно невозмутимо. Оно казалось таким бесстрастным, что слова «покой» или «страдание» были к нему неприменимы. С ним как будто никогда ничего не случалось: это было лицо еще не родившегося человека.
– Когда будете его хоронить, положите на гроб каску.
– Какую каску?
– У него дома вы найдете старую форму улана. Он был человек сентиментальный.
Как странно, что доктор Гассельбахер пережил две мировые войны, дождался так называемого мира и умер в конце концов той же смертью, какой мог умереть в битве на Сомме.
– Вы отлично знаете, что повстанцы тут ни при чем, – сказал Уормолд.
– Но эта версия нам удобна.
– Опять проказничают домовые?
– Не вините себя понапрасну.
– Он предупредил меня, чтобы я не ходил на банкет, и Картер это слышал, да и все они это слышали – вот его и убили.
– А кто такие «они»?
– У вас же есть список.
– В нем нет никакого Картера.
– Спросите метрдотеля с собакой. Его-то вы наверняка можете пытать. Я возражать не стану.
– Он немец, и у него влиятельные друзья. С чего бы ему вас травить?
– Они думают, что я им опасен. Я! Вот дурни! Дайте мне еще один «дайкири». Я всегда выпивал с ним два, прежде чем вернуться в магазин. А вы мне покажете ваш список, Сегура?
– Тестю покажу, пожалуй. Тестю полагается доверять.
Статистики могут печатать свои отчеты, исчисляя население сотнями тысяч, но для каждого человека город состоит всего из нескольких улиц, нескольких домов, нескольких людей. Уберите этих людей – и города как не бывало, останется только память о перенесенной боли, словно у вас ноет уже отрезанная нога. «Пожалуй, пора складывать чемоданы и уезжать отсюда, – подумал Уормолд, – настало время покинуть развалины Гаваны».
– Знаете, а ведь это только подтверждает то, что я вам пытался втолковать, – сказал Сегура. – На его месте могли лежать вы. Милли должна быть ограждена от подобных сюрпризов.
– Да, – сказал Уормолд. – Придется мне об этом подумать.
Когда он вернулся домой, полицейских в магазине уже не было. Лопес куда-то ушел. Слышно было, как Руди возится со своей аппаратурой – в квартире то и дело раздавался треск атмосферных разрядов. Он сел на кровать. Три смерти: неизвестный по имени Рауль, такса по кличке Макс и старый доктор по фамилии Гассельбахер; причиной всех трех смертей были он... и Картер. Картер не замышлял смерти Рауля и собаки, но судьбу доктора Гассельбахера решил он. Это была карательная мера: смерть за жизнь – поправка к Моисееву закону. В соседней комнате разговаривали Беатриса и Милли. И хотя дверь была открыта, он плохо слышал, о чем они говорили. Он стоял на границе неведомой ему до сих пор страны, которая звалась «Насилие»; в руках у него был пропуск: «Профессия – шпион»; «Особая примета – одиночество»; «Цель поездки – убийство». Визы туда не требовалось. Бумаги его были в порядке.
А по эту сторону границы слышались голоса, говорившие на знакомом ему языке.
Беатриса сказала:
– Нет, гранатовый цвет нехорош. Это для женщин постарше.
Милли сказала:
– В последнем триместре надо ввести урок косметики. Я представляю себе, как сестра Агнеса говорит: «Одну капельку «Ночи любви» за ухо»...
– Попробуйте этот алый тон. Нет, уголки рта не мажьте. Дайте, я вам покажу.
Уормолд думал: «У меня нет ни мышьяка, ни цианистого калия. Да и случая выпить с ним, наверно, не представится. Надо было тогда насильно влить ему в глотку виски. Легче сказать, чем сделать, – это ведь не трагедия Шекспира, да и там бы понадобилась отравленная шпага».
– Вот. Понимаете теперь, как это делается?
– А румяна?
– Зачем вам румяна?
– Какими духами вы душитесь?
– «Sous le vent» [«Под ветром» (фр.)].
«Гассельбахера они застрелили, но у меня нет пистолета», – думал Уормолд. – А ведь пистолет должен входить в инвентарь нашей конторы как сейф, листы целлулоида, микроскоп и электрический чайник». Он ни разу в жизни не держал в руках пистолета; но это не беда. Надо только подойти к Картеру поближе – быть от него не дальше, чем от той двери, из-за которой доносятся голоса.
– Давайте сходим вместе в магазин. Вам, наверно, понравится запах «Indiscret» [«Нескромные» (фр.)]. Это Ланвен.
– Ну, судя по названию, в них не больно-то много темперамента.
– Вы еще совсем молоденькая. Вам не нужен покупной темперамент.
– Но мужчину нужно подзадорить, – сказала Милли.
– Вам достаточно на него поглядеть.
– Да ну?
Уормолд услышал смех Беатрисы и с удивлением посмотрел на дверь. Мысленно он давно пересек границу и совсем забыл о том, что он еще здесь, по эту сторону, с ними.
– Ну, до такой степени их подзадоривать не стоит, – сказала Беатриса.
– Вид у меня томный?
– Скорее пылкий.
– А вам скучно оттого, что вы не замужем? – спросила Милли.
– Если вам хочется спросить, скучаю ли я по Питеру, – нет, не скучаю.
– А когда он умрет, вы опять выйдете замуж?
– Вряд ли я буду так долго ждать. Ему только сорок.
– Ах да, у вас ведь, наверно, разрешается выходить во второй раз замуж, если это можно назвать браком.
– По-моему, это самый настоящий брак.
– Мне-то придется выйти замуж раз и навсегда. Вот ужас!
– Большинство из нас всякий раз думает, что выходит замуж раз и навсегда.
– Мне куда удобнее быть любовницей.
– Вряд ли вашему отцу это понравится.
– А почему? Если бы он опять женился, он бы и сам оказался в таком положении. И она ему была бы не настоящая жена, а любовница. Правда, он всегда хотел жить только с мамой. Он мне сам это говорил. Вот у них был настоящий брак! Даже доброму язычнику – и тому не дано нарушать закон.
– Вот и я раньше думала только о Питере. Милли, деточка, не позволяйте им сделать вас жестокой.
– Кому им?
– Монахиням.
– А-а... Ну, они со мной об этом не разговаривают. Никогда.
«В конце концов, можно прибегнуть и к ножу. Но для этого нужно очень близко подойти к Картеру, а это вряд ли удастся».
Милли спросила:
– Вы любите моего папу?
Он подумал: «Когда-нибудь я вернусь и решу все эти вопросы. Но сейчас у меня есть дело поважнее: я должен придумать, как убить человека. Наверно, есть такие руководства, труды, где сказано, как сражаются голыми руками». Он поглядел на свои руки, они не внушали доверия.
Беатриса сказала:
– Почему вы об этом спрашиваете?
– Я видела, как вы на него смотрели.
– Когда?
– Помните, когда он вернулся с банкета. А может, вам просто было приятно, что он произнес там речь?
– Да, очень приятно.
– Нехорошо, – сказала Милли. – Вам стыдно его любить.
Уормолд сказал себе: «Если я смогу его убить, я убью его с чистой совестью. Я убью его для того, чтобы доказать: нельзя убивать и не быть убитым в отместку. Я не стану убивать его из патриотизма. Я не буду его убивать за капитализм, за коммунизм, за социал-демократов, за процветание. Чье процветание? Я убью Картера за то, что он убил Гассельбахера. Родовая месть в старину была куда более разумным мотивом для убийства, чем любовь к Англии или пристрастие к какому-нибудь экономическому строю. Если я люблю или ненавижу, позвольте мне считать любовь или ненависть моим личным делом. Я не желаю быть 59200 дробь 5 ни в какой глобальной войне».
– А если бы я его любила, что тут плохого?
– Он женат.
– Милли, детка, берегитесь общих правил. Если бог есть, то не он создал общие правила.
– Вы его любите?
– Я этого не сказала.
«Нет, единственный способ – это застрелить его; но где достать пистолет?»
Кто-то вошел в дверь; он даже не поднял головы. Приемник Руди истошно завопил в соседней комнате. Голос Милли произнес:
– Мы и не слышали, как ты вернулся.
Он сказал:
– Я хочу тебя кое о чем попросить, Милли...
– Ты подслушивал?
Беатриса спросила:
– Что случилось? Что-нибудь неладно?
– Несчастный случай.
– С кем?
– С доктором Гассельбахером.
– Серьезный?
– Да.
– Ты боишься сказать нам правду? – спросила Милли.
– Да.
– Бедный доктор Гассельбахер!
– Да.
– Я попрошу капеллана отслужить по обедне за каждый год, который мы с ним дружили.
Напрасно он старался поделикатнее сообщить Милли о смерти доктора. Ведь смерть в ее глазах – переход к райскому блаженству. Когда веришь в рай, – мстить бесполезно. Но у него нет этой веры. В христианине милосердие и всепрощение не добродетели, они даются ему слишком легко. Он сказал:
– Приходил капитан Сегура. Он хочет, чтобы ты вышла за него замуж.
– За такого старика?! Никогда больше не сяду к нему в машину!
– Я тебя прошу сделать это еще раз – завтра. Скажи ему, что мне надо его видеть.
– Зачем?
– Я хочу сыграть с ним в шашки. В десять часов. Тебе с Беатрисой придется на это время куда-нибудь уйти.
– А он ко мне не будет приставать?
– Нет. Ты ему скажи, чтобы он пришел поговорить со мной. Скажи, чтобы принес свой список. Он поймет.
– А потом?
– Мы едем домой. В Англию.
Оставшись вдвоем с Беатрисой, он сказал:
– Ну вот. Скоро нашей конторе конец.
– Почему?
– Может быть, нам удастся окончить свои дни с честью, если я раздобуду список действующих здесь иностранных агентов.
– Включая и нас с вами?
– Ну нет. Мы с вами никогда не действовали.
– Не понимаю.
– У меня нет тайных агентов, Беатриса. Ни одного. Гассельбахера убили зря. В горах Орьенте нет никаких сооружений.
Характерно, что она не выказала ни малейшего удивления. То, что он ей сообщил, ничем не отличалось от любых сведений, которые ей надлежало занести в картотеку. Оценка этих сведений будет произведена Главным управлением в Лондоне. Он сказал:
– Я понимаю, ваш долг – немедленно сообщить об этом начальству, но я буду вам очень благодарен, если вы подождете до послезавтра. Тогда, надеюсь, мы добавим к этому что-нибудь настоящее.
– Если вы к тому времени будете живы.
– Конечно, я буду жив.
– Что вы задумали?..
– У Сегуры есть список иностранных агентов.
– Нет, вы задумали совсем не это. Но если вы умрете, – сказала она, и ему показалось, что голос ее звучит гневно, – что ж, как говорится, de mortuis... [о мертвых... (говорят только хорошее) (лат.)] и так далее.
– Если со мной что-нибудь случится, я не хочу, чтобы вы узнали из этих липовых карточек, каким я был мошенником.
– Но Рауль... ведь Рауль-то должен был существовать!
– Бедняга! Вот, наверно, удивлялся. Поехал покататься, как обычно, по-видимому, и пьян был тоже, как обычно... Надеюсь, что был пьян.
– Но он существовал!
– Надо же было мне назвать какое-то имя. Почему я взял имя Рауль – теперь уж и сам не помню.
– А чертежи?
– Я снял их с пылесоса «Атомный котел». Ну, теперь всем забавам конец. Будьте добры, напишите за меня мое признание, а я подпишу. Я очень рад, что они не сделали ничего дурного с Тересой.
Беатриса засмеялась. Она опустила голову на руки и смеялась. Она сказала:
– Ох, до чего же я вас люблю...
– Все это вам кажется ужасно глупым, правда?
– Глупыми кажутся мне наши в Лондоне. И Генри Готорн. Неужели вы думаете, что я бросила бы Питера, если бы он хоть раз, хоть один-единственный раз оставил в дураках ЮНЕСКО? Но ЮНЕСКО было для него святыней. Конференции по вопросам культуры были святыней. Он никогда не смеялся... Дайте мне носовой платок.
– Да вы плачете!
– Я смеюсь. Эти чертежи...
– Один из них – пульверизатор, а другой – двусторонний наконечник. Вот не думал, что специалисты не догадаются.
– Специалисты их и не видали. Не забывайте, ведь это разведка. Надо оберегать источники. Мы не можем допустить, чтобы подобные документы попадали в руки знающим людям. Дорогой вы мой...
– Вы сказали дорогой?
– У меня просто такая манера. Помните «Тропикану»? Как там он пел? Я еще не знала, что вы мой хозяин, а я ваш секретарь, вы для меня были просто милым человеком с красивой дочкой, и я вдруг поняла, что вы сейчас наделаете каких-то отчаянных глупостей с этой бутылкой шампанского. А я так смертельно устала от здравого смысла.
– Ну, меня вряд ли можно назвать человеком отчаянным.
– Они утверждают, что круг – это круг,
И мое безрассудство их просто бесит.
– Будь я человеком отчаянным, стал бы я продавать пылесосы?
– А я говорю, что ночь – это день.
И нету во мне никакой корысти.
– Неужели вы не знаете, что такое верность, как и я?
– Нет, вы человек верный.
– Кому?
– Милли. Плевать мне на людей, верных тем, кто им платит, тем, у кого они служат... Не думаю, чтобы даже моя страна заслуживала верности. В наших жилах смешано слишком много разной крови, но если мы любим, в сердце у нас – только один человек, правда? Разве на свете творилось бы столько гадостей, если бы мы были верны тому, что любим, а не каким-то странам?
Он сказал:
– Боюсь, что у меня могут отнять паспорт.
– Пусть попробуют!
– Все равно, – сказал он. – Теперь мы оба без работы.

5

– Входите, капитан Сегура.
Капитан Сегура сиял. Сапоги его сияли, пуговицы сияли и только что припомаженные волосы тоже сияли. Он был словно начищенное до блеска оружие. Он сказал:
– Я ужасно обрадовался, когда Милли передала мне ваше приглашение.
– Нам с вами о многом нужно переговорить. Но сперва давайте сыграем. Сегодня я вас непременно побью.
– Сомневаюсь, мистер Уормолд. Я покуда еще не обязан выказывать вам сыновнее почтение.
Уормолд раскрыл шашечницу. Потом он расставил на ней двадцать четыре маленькие бутылочки виски: двенадцать пшеничного против двенадцати шотландского.
– Это еще что?
– Выдумка доктора Гассельбахера. Мне хочется, чтобы мы сыграли одну партию в память о нем. Тот, кто берет шашку, ее выпивает.