1 2 3 4 5 6 
– Верую…
– Не отступал ли ты против веры, хоть в самой малости? Не творил ли языческих обрядов, не молился ли лживым богам, не поносил ли святой столб и чудеса Слова Господнего?
– Нет, ваше преосвященство…
– Хорошо. Милостью Искупителя и Сестры, недостойный брат мой, дарую тебе сан святого миссионера, истинное слово во тьму несущего. Отпускаются грехи твои.
Не было у меня никаких сил ответить. Поцеловал я слабую руку епископа, приняв ее, по правилу, в свои сложенные лодочкой ладони, и только о том подумал, что судьба человеческая – игрушка в руках всевышнего. Две недели назад был я просто беглым татем. Ну, положим, каторжником-то я как был, так и остался, но вот в придачу – стал графом Печальных Островов и святым миссионером.
Судьба.
– Идите, – сказал епископ.
– Брат Ульбрихт, предан ли вам брат Кастор? – спросил Рууд, не вставая с колен.
– Да, насколько я ведаю. Но я не знаю, только ли мне он предан.
– Добр ли он к вам?
– Да, брат Ульбрихт. Очень добр и заботлив.
Глаза у епископа стали грустными и печальными.
– Ваше преосвященство, как мне поступить?
– На тебе нет грехов, брат Рууд.
Мы поднялись с колен. Епископ потянулся, достал с кровати колокольчик, позвонил. Через несколько мгновений дверь опочивальни открылась.
– Брат Кастор, – тихо сказал епископ. – Подготовь все приказы, что велит тебе брат Рууд, святой паладин Сестры.
Брат Кастор вздрогнул. Склонил голову.
– Отпускаю тебе все грехи, брат Кастор, – добавил епископ.
Он не понял. Уже и я все понял, а брат Кастор так и не сообразил. Выписал бумаги, названные Руудом, скрепил их печатями, своим росчерком, а подпись епископа там заранее была. Я украдкой поглядывал на дверь из канцелярии в опочивальню: может, одумается епископ, подкатится на своем кресле, окликнет…
– Все готово, – сказал брат Кастор, протягивая бумаги Рууду. Тот молча принял их, и так молниеносно, что любой душегубец бы позавидовал, выхватил тонкий стилет.
– Прости, брат Кастор, – сказал святой паладин, вонзая лезвие в грудь секретаря епископа.
Не издав ни звука, Кастор рухнул на пол. Глаза остались открытыми и растерянно взирали на брата во Сестре.
– Отпускаю тебе грехи, – сказал Рууд. – Прощаю то, что был ты соглядатаем Дома, прощаю то, что ты совершил, и то, что хотел совершить.
Лицо у него даже не дрогнуло. И злобы в глазах не было, не говоря уж о сожалении.
– Идем, брат мой Ильмар, – отворачиваясь от тела, сказал Рууд. – Нам еще надо одеяние тебе подобрать, в дорогу снарядиться, на конюшню приказ отдать. Идем, нет у нас времени.

Глава четвертая,
в которой меня учат благочестию, а я учу разуму

При виде приказов, подписанных епископом и его покойным секретарем – впрочем, о смерти брата Кастора никто еще не знал, – вся святая братия проявила достойное рвение.
Рууд меня сразу же услал в свою келью. Там я и сидел, глядя тупо на крошечный лик Сестры, что на стене висел.
Скажи, всемилостивейшая, неужели стоило священника убивать? Даже если был он наушником Дома, так ведь есть у храма подвалы, камеры для покаяния провинившихся братьев. Та же тюрьма, если честно.
Запереть, да и дело с концом…
Нет – убил. Не колеблясь, не медля. Один брат – другого.
А чего тогда мне ждать? Если интересы веры заставляют святых братьев друг друга резать! Кто я для них? Титул насмешливый, сан, мимолетно положенный – разве это брата Рууда остановит? Вот расскажу я все, что знаю, Преемнику Юлию, стану не нужен, и…
Мысли были неприятные. Тяжелые и почти грешные. Без позволения Сестры святой паладин греха не совершит. Если Сестра дозволила – значит, правильно Рууд поступил!
Только ведь Сестра – она далеко, в царствии небесном. А человеку свойственно ошибаться. Прав ли был добрейший епископ Ульбрихт, давая сан брату Рууду? Сестра ли его устами говорила?
Вспомнил я тот блеск в глазах епископа, когда он о принце Маркусе заговорил, и нехорошо мне стало. Знал святой брат что-то такое, что и Рууду, наверное, неведомо. А уж мне – тем более. Что-то очень важное о маленьком беглом принце.
Ох, не стоит в игры сильных мира сего влезать! На все мои козырные шестерки у них по тузу приготовлено. Стану не нужен – вмиг сметут.
Раздались за дверью шаги – быстрые, уверенные. Вошел брат Рууд. Только я его не сразу узнал.
Плащ на нем теперь – малиновый, с синей каймой. Плащ священника-подвижника, что и оружием владеет, и словом истинной веры. На поясе длинный меч, и уже по строгой красоте рукояти, по ножнам я угадал, что и клинок хорош. Кожаные сапоги, на груди – святой столб поблескивает. Не стал под одежду прятать, может, и правильно, все больше почтения в окружающих…
– Одевайся, брат Ильмар.
Дал он мне одежду миссионера – все из палевого сукна, неприметного и скромного. Редко такую встретишь в державных владениях. Миссионерская судьба – свет веры к дикарям нести, в джунгли, в пустыни, в болота. Редко-редко такой встретится в портовом городке – торопящийся на корабль, в плавание в чужие края. И еще реже возвращаются они…
Может, и меня такая судьба ждет? Как поведаю все, что знаю, так и напомнят – сан не зря дан. Отправят в Конго, Канаду, Ниппон или иную окраину мира. Неси свет веры, бывший вор Ильмар…
Все это я думал, переодеваясь под пристальным взглядом Рууда. Вроде бы и не обыскивали меня, а теперь – все вещички спутнику знакомы. И деньги мои он видел, и мелочь всякую, вроде гребешка и карманного туалетного несессера. И пулевик.
– Стрелять умеешь? – спросил брат Рууд.
– Вроде получалось.
– Хорошо. Путь трудный.
Вот и все рассуждения. Вышли мы из кельи, и двинулся я за своим новым спутником по бесконечным коридорам. Конюшни были не совсем при храме, но оказалось, что к ним тянется под площадью подземный туннель. Под большими городами все изрыто, и такими вот тайными ходами, и катакомбами древними, и канализацией, если город совсем уж крупный и богатый. А под Лютецией – или, если попроще, без державной пышности, под Парижем, – говорят, подземный город чуть ли не втрое больше верхнего, даже и до Версаля дойти можно, на свет не выходя.
– Брата Кастора вспоминаешь? – спросил вдруг Рууд.
Я промолчал.
– Вспоминаешь. Вижу.
А хоть бы и вспоминал! Ему-то что? Молчу же, не учу монаха истинной вере.
– Мне неведомо, что такое важное есть в принце Маркусе, – сказал вдруг Рууд. – Но Преемник сказал, что сейчас он для веры – как фундамент для храма. Такие слова зря не говорят. Малый грех вера простит, большего бы не сотворить…
– Кровь проливать мне приходилось, брат Рууд, – ответил я. – Вот только малым грехом я это никогда не считал.
– И зря, брат. Вера не только на добре стоит, крови за нее немало пролито. Если вдруг невинен был брат Кастор – Сестра его милостью не оставит. А если прав я – значит, спас душу его от предательства.
Гладко все получается. Куда уж глаже. Я и не стал спорить.
Вышли мы наконец из туннеля – прямо в конюшни, к выезду крытому, где уже готов был экипаж. Крепкая карета для дальних поездок, на железных рессорах, с шестеркой вороных лошадей. Окна серебрёные, снаружи ничего и не углядишь. На закрытом облучке ждали два кучера – тоже в одеяниях священников. Кто-то из младших братьев.
– Садись, – сказал Рууд. Пошел к возницам, поговорил коротко. Я тем временем забрался в карету.
Уютно. Ничего не скажешь. Видно, сам епископ на ней выезжал. Два мягких дивана – хоть сиди, хоть спи, – на них пледы теплые. Погребец, внутри и еда, и бутылки, в гнездах надежно закрепленные. Яркая карбидная лампа, столик откидной, переговорная труба к возницам, даже рукомойник дорожный есть. Куда роскошнее первого класса в самых хороших дилижансах.
Устроившись на диване, я почувствовал, как наваливается усталость. Неужели милостью Сестры все же вырвусь из ловушки?
Следом забрался брат Рууд. Экипаж сразу же тронулся, ворота распахнули, и мы выехали в дождливую холодную ночь.
– Располагайся удобнее, брат мой, – сказал Рууд. – Путь длинный. Сейчас мы двинемся на Брюссель, так меньше подозрений у стражи будет. Потом уже к Риму направимся.
Экипаж катился по площади – мягко, без тряски надоедливой. Патрульные, что были вокруг храма, на карету поглядывали, но не препятствовали.
– Присоединяйся, брат, – предложил Рууд добродушно. Достал из погребца бутыль вина, разлил по красивым стальным бокалам.
– А как же твои обеты? Ты вроде вина не пьешь? – спросил я, принимая бокал.
– Не время теперь плоть умерщвлять, – спокойно ответил брат Рууд. – Сейчас глоток вина – не грех. Только фанатики посты соблюдают и обеты держат, когда надо в бой идти.
– А ты боя ждешь, брат?
– Я всего жду, Ильмар.
Его глаза блеснули.
– И запомни… брат мой… ты теперь себя беречь должен. Ты – ниточка, которая может к Маркусу привести.
Вот. Очень приятное дело.
– Спасибо, брат Рууд, остерегусь, – пообещал я. Мы выпили, потом Рууд молча убрал вино.
Карета выехала наконец с площади, загрохотала по неровной мостовой вдоль Принсенграхт.
– Расслабься, – посоветовал Рууд. – На выезде из города нас все равно будут проверять, брат.
Легкое дело – после такого напутствия расслабиться.
Посмотрел я в окно, на домики-барки, вдоль всего канала стоящие. В окнах кое-где огоньки горят, а так как занавесок по местному обычаю нет, то можно все насквозь видеть. Женщина с вязаньем, видно, ждет кого, раз за полночь не ложится. Мужчина полуголый гантелями каменными ворочает. А вот целая толпа за окном – кружатся в танце, на столах бокалы хрустальные поблескивают. Пускай стража каторжника ловит, пусть Дом указы грозные рассылает, пусть на краю света краснокожие переселенцев режут – есть ли до того дело простому бюргеру?
И на миг меня снова тоска коснулась. По такому вот спокойствию, по жизни устроенной, по необязательности при виде стражника напрягаться…
– Мирская жизнь соблазнительна, таит в себе многие прелести и искушения, – сказал брат Рууд. – Мне понятно, как ради Господа, ради Искупителя и Сестры, от нее отказаться. А скажи, Ильмар, что тебя с честной стези свело?
– Любопытство, брат Рууд. Любопытство… Скажи, кто из здешних людей хотя бы из своей провинции выезжал?
– Немногие.
– А я в Китае был, через Руссийское Ханство проезжал, с живыми ниппонцами беседовал, в Египте полгода жил – да не в державной Александрии, а в языческом Мероэ, – даже в дикой Африке старые храмы раскапывал.
– Любопытство – божественная черта, людям подаренная, – согласился Рууд. – Но не все человеку дано постичь.
– А я многого и не желаю, брат Рууд. О загадках божественного мироздания не сокрушаюсь. Мне бы повидать, как люди в чужих странах живут, на далекие берега ступить – уже хорошо.
Брат Рууд помолчал. Видно, говорил я что-то опасно близящееся к ереси, но границ все же не преступил.
– Купцы, миссионеры, географы, тайные слуги Дома – многие путешествуют по всему миру, – сказал он наконец. – Недавно в холодных краях, что за Африкой раскинулись, целая экспедиция побывала. Ледяной материк нашли. Там никто не живет, только звери, доселе невиданные. Птицы, не умеющие летать, а плавающие словно рыбы, например… Не верю я, Ильмар, что одна лишь страсть к путешествиям тебя с честной дороги сбила. Нет в тебе злодейской сути, злобы душегубной.
– Правильно, – признался я. – Не только любопытство. Еще и лень. Не хочу я, брат, изо дня в день кропотливым трудом заниматься. Вставать по утрам, галстук повязывать, перо чиновничье на шляпе поправлять, на службу идти… Нет. Не хочу.
– Это – грех. Господь наставляет нас трудиться прилежно.
– Грех, – признал я. – Только сам Искупитель плотницким трудом пренебрег и сказал, что каждого своя дорога в жизни ждет.
– Остановись, брат Ильмар! Ты опасные вещи говоришь!
– Брат Рууд, а разве вам не положено смутные места в священных книгах толковать?
Брат Рууд кивнул.
– Положено, брат Ильмар. Прости мою горячность. Говори, сомневайся, я счастлив буду развеять твои заблуждения. Спрашивай, брат.
Похоже, он и впрямь был готов к разговору. Я задумался. Потолковать о вере со святым паладином – шанс редкий, раз в жизни, да и то не всякому выпадает.
– Скажи, брат, что такое Слово?
– Слово Господне дано людям как пример чуда повседневного, ежечасного, достойным людям доступного. Позволяет Слово в пространстве духовном, под взглядом Господним, любую вещь, тебе принадлежащую, скрыть до времени…
– А вот Жерар Светоносный писал, что Слово – искушение, данное людям в испытание…
– И достойный Жерар прав. Слово – будто оселок, на котором каждый свою душу правит. Кто отточит до достойного блеска, а кто и напрочь в труху сведет.
– Но разве все люди не едины перед Богом? Почему тогда те, кому дано Слово, не спешат им с другими людьми поделиться?
– Каждый достойный рано или поздно свое Слово находит. А найдя – прямой путь к душе Искупителя получает. Дальше уже его воля, как употребить полученное.
– Что-то редко Слово благу служит. Ну, святой Николай под Рождество Искупителя по бедным домам бродил, из Холода монетки доставал да беднякам дарил. Святой Парацельс в Холоде лекарства прятал, больных исцелял. Только и тут сумой могли обойтись, а разбойников и простым словом усовестить можно… Еще могу кое-кого вспомнить. А в основном-то, брат Рууд, как получит человек Слово – так одна страсть наружу выходит! Прятать, копить, от людского глаза укрывать.
– Да, Ильмар. Так и есть. Значит, далеки мы пока от Господа. Вот и нет пока на земле царства любви и добра. Слыхал ли ты, Ильмар, о пороховом заговоре в Лондоне? О том, после которого Британия уже не оправилась?
– Слыхал.
– Тогда заговорщик на Слове Божьем пронес порох и взорвал парламент… А король Яков, правивший тогда Британией и не признававший власти Владетеля, с перепугу все сокровища своей короны в Холод убрал и ума лишился. Не смог ничего достать обратно.
– Говорят, – тихонько вставил я, – что часть сокровищ была на Слове у Лорда-казначея, да тот предателем оказался.
Не захотел отдавать их наследникам, сбежал, только и сам вскоре сгинул, не воспользовался…
– Может быть, Ильмар. Четыреста лет прошло, никто из людей уже правды не знает. Но только что в итоге получилось? Всё достояние британское – в Холоде. Ни денег – войскам заплатить, ни оружия – солдатам раздать. Власть рухнула, резня началась, Британия в крови потонула. Добро это или зло?
– Зло.
– А то, что после этого острова под державную власть вернулись, истинную веру без оговорок приняли? Если бы сейчас в Европе не единая власть была, если бы отдельные провинции свои законы имели и настоящие войны вели? Сейчас, когда пулевики в ходу, когда планёры могут бомбы сбрасывать? Так чему послужило Слово?
– Добру. Наверное – добру.
– Вот так, брат мой Ильмар. Невозможно слабым человеческим умом постичь, к чему отдельный поступок приведет. Малая капля крови сегодня завтра большой пожар погасит.
Я замолчал. Не мне спорить с настоящим священником, искушенным в словесных тонкостях.
– Слово – тайна огромная, непостижимая, – задумчиво сказал Рууд. – Вот представь – нет Слова! Вообще нет! Что бы стало с миром? Где могли бы хранить дворяне свои ценности – от разграбления, от воров… да, от воров, брат мой Ильмар… Вместо потаенного Слова, на котором вся графская казна хранится, – сотни людей охраны, трудом не занятые. Вместо того чтобы в Холод налоги спрятать, да и донести без помех до Дома – целые обозы по дорогам двинутся, значит, надо эти дороги огромным трудом поднимать, чинить, в порядке держать…
Нас как раз тряхнуло, и я рискнул вставить:
– Хорошие дороги – они и добрым людям полезны.
Брат Рууд слегка улыбнулся.
– Не спорю, брат. Пришло время – построили дороги. Но каким чудом, скажи, удалось бы руссийскому тёмнику Суворову пушки через Альпы перетащить, когда в швейцарской провинции битва состоялась? Каким чудом – кроме Слова? А как святой брат наш, Самюэл Ван-дер-Пютте, незадолго до той баталии, смог бы из Китая в Европу тайну пороха доставить? Через Руссийское Ханство пронести – и пулевики, и порох, и книги тайные? Как он смог бы в Китай нефрит и железо доставить для подкупа? Если бы Дом против Руссийского Ханства без пушек и пулевиков воевал – жили бы под игом! Все в мире связано, брат. Одним Слово беду несет, другим – пользу приносит, от беды спасает.
– Слышал я, что в давние годы в Европе порох знали, – возразил я. – Потом был утерян секрет, спрятан на Слове, а мастера и убили. Пришлось из китайских земель заново тайну доставлять.
– А если и так? Видишь, Слово все время работает, одно теряется, другое находится. И благо в нем, и зло.
Я кивнул.
– Искупитель создал Слово непознаваемым, и в том была великая мудрость. Для стороннего взгляда все просто. Сказал человек что-то, потянулся куда-то, с силами собрался – и достал вещь из Холода. А теперь подумай сам: мог принц Маркус от цепей освободиться?
– Нет, конечно. Навык нужен.
Брат Рууд усмехнулся:
– А если бы он взял цепь, его сковывающую, да и положил на Слово?
– Но… – Я замолчал, пытаясь представить картину. Мальчик касается цепи… прячет в ничто… остается свободным? – У него сил не хватало?
– Не в том дело. Цепь не ему принадлежала, он сам на цепи был. Вот если вначале снять цепь, власть над ней ощутить – то пошла бы она в Холод без задержек. Об этом еще святой Фома рассуждал – над чем мы руками владеем, то и духу подвластно… Ладно, а вот представь, веревка или цепь, один конец свободный, а к другому привязан ослик, или человек прикован. Берет принц Маркус эту веревку-цепь, да и кладет на Слово. Что случится?
– Живое и жившее Слову не подвластно.
– Правильно. А то, что к живому привязано? Уйдут путы в Холод, станет пленник свободным?
– Не знаю.
Брат Рууд улыбался.
– Скажи! – попросил я. – Скажи, брат!
– А вот это, Ильмар, от того, кто Словом владеет, и от того, на ком путы, зависит. Может, так случится, что исчезнут. А может – и нет… Хорошо, представь, что берутся за одну вещь два человека, знающих Слово. И каждый вещь на Холод прячет. Кому она будет принадлежать?
Я молчал. Все в голове смешалось. Не было никакого ответа на эти вопросы, ничего я не мог сказать.
– А если…
Карета вдруг дернулась, начала сворачивать к обочине, останавливаясь. Я глянул в окно.
– Брат Рууд, дозор армейский!
– Не бойся, брат…
Дозор был серьезный. Два офицера в надраенных медных кирасах, десяток солдат с короткими копьями и мечами. У одного офицера в руке был двуствольный пулевик. О чем говорят, слышно не было, но, похоже, ответы возниц их не удовлетворили.
– Брат Рууд…
– Успокойся, брат, лучше вот о чем подумай. Если подходит человек со Словом к вещи составной. Например – к нашей карете. Берется за колесо, да и говорит Слово. Одно колесо в Холод уйдет, вся карета, или вообще ничего не случится? А что с нами, в карете сидящими, будет? В Холод не уйти, значит, на землю упадем? Или пока мы в карете, нельзя…
Дверь открылась. Офицер с пулевиком заглянул внутрь. Почтительно произнес:
– Святые братья…
– Мир тебе, слуга Дома, – невозмутимо отозвался Рууд. – Так вот, рассуди, брат, что случится?
– Не знаю, – сказал я учтиво, голову склоняя. – На все воля Искупителя и Сестры…
Не пересказывать же ему, как Марк в планёр вскочил, чтоб не дать летунье его на Слово взять.
– Святые братья, – с легким нажимом повторил офицер. Брат Рууд повернулся к нему:
– Мир тебе. Говори.
– Из вольного города Амстердама запрещен выезд, – сказал офицер. Властно, но под этой напускной твердостью пряталась неуверенность. Наверное, не один экипаж он этой ночью назад завернул, но вот что сейчас делать – не знал.
– Я знаю, офицер. Только касается ли этот приказ нас?
– В приказе сказано – всем без исключения…
– Повтори приказ дословно.
Офицер кивнул, явно обрадованный предложением. Чуть прикрыл глаза, произнес:
– Именем Искупителя и Сестры, повелением Дома, запрещен для всех без исключения выезд за пределы вольного города Амстердама. Все экипажи, а также отдельных путников, проверять в поисках беглого каторжника Ильмара, после чего заворачивать обратно. Если же каторжник Ильмар или младший принц Дома Маркус будут замечены или хоть подозрение в том появится…
– Хорошо, офицер. Так ты полагаешь, что Сестра своим слугам запрещает город покидать?
– В приказе не сказано ни о каких исключениях.
– Как твое имя, офицер?
– Рейнгарт, святой брат.
Рууд молча достал бумаги. Протянул офицеру два листа. Тот молча начал читать, беззвучно шевеля губами. Поднял округлившиеся глаза на Рууда.
– Я, святой паладин Сестры, ее волей отменяю приказ в той части, что касается нашего экипажа. По воле епископа Ульбрихта мы, два смиренных брата, следуем в город Брюссель с миссией особой важности.
– Мне запрещено пропускать кого бы то ни было! – с мукой в голосе воскликнул бедолага Рейнгарт.
– Беру твой проступок на себя, брат, – безмятежно ответил Рууд. – Именем Сестры прощаю грех.
Он поднял с груди святой столб, прикоснулся к покрывшемуся испариной лбу офицера.
– Нет на тебе греха. Вели освободить дорогу.
– Я должен спросить разрешение у штаба…
– Тебе дано высшее разрешение! – повысил голос Рууд. – Уведоми о нем свой штаб.
– Дайте мне слово, что в экипаже нет беглого каторжника Ильмара и принца Маркуса, – прошептал офицер.
Видимо, крепкий был приказ, раз офицер осмелился такое требовать от святого паладина.
– Здесь лишь два священника храма Сестры, – ответил Рууд. – Все. Иди и не греши.
Офицер кивнул. И посмотрел на меня.
– Благословите, святой брат.
Тут был какой-то подвох. В глазах Рууда вспыхнула тревога, а офицер ждал.
В один миг я вспомнил все благословения, что происходили на моих глазах. И с облегчением произнес:
– Ты уже удостоен напутствия, брат мой. Чистое не сделать чище. Иди с миром.
– Спасибо, братья. – Офицер подался назад. – Мягкого пути, святой паладин. Мягкого пути, святой миссионер.
Он притворил дверь, махнул рукой солдатам. Защелкали кнуты, карета тронулась, выкатилась на дорогу.
– Трубачей нам не хватает, – сказал я. – Десятка трубачей да пары глашатаев.
– О чем ты, Ильмар? – удивился Рууд.
– И чтобы трубачи всех сзывали, а глашатаи объявляли: «Мы едем в Брюссель, а вовсе не в Рим. Святой паладин – дело самое обычное. А скромный миссионер в епископской карете – явление заурядное. Не удивляйтесь, люди добрые. Не обращайте на нас внимания».
Брат Рууд молчал. Лицо его медленно шло красными пятнами.
– Ты считаешь, что мы выдаем себя?
– Конечно, брат, – удивился я. – На самом-то деле нам надо было пешком двинуться. Или верхом, но никак не в карете.
– А как же дозоры? Нас со всеми документами едва пропустили…
– Брат Рууд, если дать две-три монеты любому крестьянину – такими тропками проведет, что ни одного стражника не встретим.
– Это воровские повадки.
– Конечно. Только, может, стоило их вспомнить, ради святого-то дела?
Священник задумался. Приятно было увидеть, что и я способен поучить его уму-разуму.
– В чем-то ты прав, Ильмар. Но заставу мы проехали. Пока сообщат дозорные начальству, пока старшие офицеры к епископу обратятся, пока раздумывать будут – чисто дело или нет, – мы уже в Риме окажемся.
Лошади и впрямь несли карету во весь опор. Может, на таких рысях, с частой сменой, да по хорошим дорогам, и впрямь дней за пять до Рима доберемся – даже и через Брюссель?
– Я бы все равно предпочел внимания на себя не обращать…
Брат Рууд усмехнулся. К нему вновь вернулась уверенность.
– Не бери в голову лишнего, брат. Доедем.
Он разулся, прилег на диван, полог матерчатый, что от падения удерживает, на себя набросил, закрепил.
– Лучше ложись спать. Пока дорога гладкая, отдохнуть надо.
Эх, святой паладин! Уж не сан ли новый тебя ума лишает?
Путешествовать с комфортом – искушение большое, особенно если после долгих лет аскетизма в том греха нет…
Но этого я, конечно, вслух не сказал. Лег, полог над собой пристегнул. Только и промолвил:
– А ведь солдат ты не испугался, святой брат… Ты кого-то другого боишься.
Брат Рууд не ответил. Лишь на миг с дыхания сбился.
Я немного подумал, не стоит ли теперь, став миссионером, какие-то особые молитвы Сестре возносить. На коленях или еще как. Но брат Рууд ничем подобным себя не утруждал, и я тоже решил не дергаться.

На хорошей дороге, да в карете с упругими рессорами, полеживая на диване, – сон не хуже, чем в гостинице. Привык я к толчкам и покачиваниям, перестал их замечать. Один только раз, под утро, проснулся – когда карета остановилась. Выглянул – возницы отлить слезли. Последовал я их примеру, постоял потом у кареты, в звездное небо глядя. Холодно, но хоть дождя нет, тучи почти разошлись. Тянуло откуда-то сыростью, видно, вдоль реки или канала едем.
– Пора в путь, святой брат.
Хорошие возницы. Молчаливые, нелюбопытные. И крепкие, не зря за поясами мечи носят. Видно, глупости я Рууду говорил, одиноких путников больше бед подстерегает. Наткнулись бы на банду душегубцев, что делать?
Забрался я обратно в карету. Святой паладин вроде и не шевельнулся, но глаза чуть приоткрыл. Бдит.
Лег я и проспал до полудня, до самого Брюсселя.
За двенадцать часов мы двести километров проехали, почти без остановок, без всяких задержек. И кони, хоть и выглядели усталыми, шли еще ровно. Остановились мы не у храма Сестры, как я полагал, а у обычной городской конной станции. Один возница коней утирал, другой на станцию сходил. Вернулся, доложил вполголоса Рууду, что и как. Я не вслушивался, ходил, ноги разминал. После полета на планёре решил я серьезнее к своему телу относиться. Вора ноги кормят… впрочем, я ж теперь не вор… или вор?
А вот вопрос – можно быть сразу графом, миссионером и вором? Если пред ликом Искупителя все грехи едины, если Сестра все простит – так, наверное, и такое возможно?
– Брат… – Рууд подошел ко мне. – Хороших коней на станции нет. Возницы предлагают дать нашим отдых до вечера, и дальше двинуться.
– Почему бы не дать, – согласился я. – Выспались вроде славно, можно и вторую ночь в дороге провести.
– Значит, решено.
Рууд махнул рукой возницам, те стали распрягать коней.
– Ты знаешь, где здесь можно хорошо поесть и отдохнуть? – спросил он.
– Конечно. Идем, святой брат. Вот только…
Он смотрел на меня, ожидая продолжения.
– Не стоит ли нам переодеться? Святой паладин, да в компании с миссионером – не самое обычное зрелище.
– Ты опять предлагаешь таиться, брат Ильмар?
– Даже Сестра не пренебрегла одеждами рабыни, когда пришла Искупителя увидеть…
– А что ей сказал Искупитель, помнишь? «По душе своей выбираешь одеяния. Сбрось чужое с себя, будь той, кем была».
Мне ли тягаться со священником в знании святых книг?
Я склонил голову.
– Твоя воля, брат. Идем.
Такая досада меня взяла, что повел я его в самое людное и знаменитое место Брюсселя – к статуе Жаннеке-пис. Конечно же, на улицах на нас смотрели. В первую очередь – на Рууда. Иногда к нему подходили, склоняли голову, и брат Рууд смиренно благословлял верующих.
В тени его популярности, за роскошью алого плаща, я совсем терялся.
Ох беда!
Видно, Рууд и впрямь был смиренным братом в большом храме. И вдруг – пришла удача в моем лице. Само собой так вышло, из-за требований секретности, из-за наказа Пасынка Божьего – лишним людям об Ильмаре не говорить, из-за слабости и болезности епископа, неспособного самолично со мной в Урбис отправиться.
Вот и сложилось.
Получил брат Рууд, считай, от самой Сестры, соизволение делать, что хочешь. Мирские радости – одно, Сестра против глотка доброго вина или вкусного обеда никогда против не говорила. А вот гордыня… гордыня, она похуже пьянства будет. Кто ей поддался, тому успокоиться тяжело.
Шел брат Рууд впереди меня, касался смиренной ладонью калек, гулящих девиц, добропорядочных бюргеров, малых детей, опрятных старушек, мудрых старцев, грязных нищих, воспитанных юношей, нарядных красоток. Раздавал благословения… ну, не всем подряд, но каждому, кто попросит.
Хорошее дело?
Только вот каждому хорошему делу надо время и место знать. На пылающий дом воды плеснуть – благо, на утопающего – насмешка и преступление.
Но я молчал. Только иногда говорил брату Рууду, куда сворачивать – город он плохо знал. Вышли мы на площадь, к фонтану, сели на открытой площадке «Снежной страны» – ресторанчика с хорошей руссийской кухней. Прислуга здесь ходила в меховых шапках и долгополых красных рубахах, на манер жителей Ханства. Правда, в самой Руссии я такие одежды встречал редко, праздничные они, наверное.
Брат Рууд принял от официанта меню, отпечатанное роскошно на бумаге, глянул на меня. Взгляд был смущенный. Не знал он, что здесь стоит брать, а чего поостеречься.
– Принеси нам, любезный, – сказал я пареньку, – борща. Потом – бешбармак и пельмени. Бутылку водки с ледника, обычной, не клюквенной, и соленых грибов.
Парень кивнул, по руссийскому обычаю ладонь к сердцу прижал, на кухню двинулся. Вскоре подали борщ – он всегда в огромном котле стоит готовый, – тарелки с рубленой вареной бараниной, вазочку со злой горчицей, черный хлеб.
С любопытством поглядывая на меня, брат Рууд принялся за еду. Доев борщ, признал:
– Варварская кухня приятна.
– Эх, жаль Китай далеко, – вздохнул я. – Ты бы попробовал, брат, что желтолицый народ готовит.
– Вкусно? – полюбопытствовал Рууд.
– Да. Только непривычно. Они и змей едят, и крыс, и насекомых…
Лицо святого паладина дрогнуло, и я замолчал.
– Надеюсь, здесь ничего такого нет?
– Нет, – поспешил я его успокоить. И без того народ вокруг любопытные взгляды исподтишка бросает, а уж если паладину дурно станет и заблюет он ресторан…
Утолив первый голод, мы расслабились. Дурные мысли у меня стали проходить. В конце концов, из кольца стражников выбрались! Кто нас теперь остановит?
На площади, у фонтана, ребятня играла. Бросалась камешками в Жаннеке-пис, пятое столетие занятую своим делом. Скульптура была глупая и в чем-то даже неприличная, только горожане ее любили всем сердцем. Легенда гласила, что в старые времена, когда Европу еще сотрясали настоящие войны, к Брюсселю подступил враг. И прокрался бы незамеченным мимо задремавшей стражи, если бы не маленькая девочка, вышедшая по нужде – иногда прибавлялось «по нужде, Сестрой посланной!» – и заметившая врагов.
Легенда была глупая. Ну что это за враг, если вся его сила в скрытности, и одна маленькая девочка способна весь город разбудить? Шайка воровская, а не враг… Да и с чего вдруг ребенок врагов углядел? На стену, что ли, девочка поднялась свои дела делать? Как-то неудобно это для женского пола…
Да и скульптура – так себе. Уж могли бы свою героиню изобразить в тот миг, когда она тревогу поднимала, а не перед тем! И уж тем более – обошлись бы скульптурой, зачем в фонтан ее было превращать?
Но в каждом городе свои обычаи. Вот и стояла, точнее – сидела мраморная девочка посреди фонтана, вымученно улыбаясь горожанам.
– Глупая скульптура, – вдруг сказал Рууд.
Я кивнул. Умен святой брат, разделяет мои мысли.
– В хрониках сказано, что на самом деле это был мальчик, – объяснил он. – И вовсе он не поднимал тревогу, а просто затушил фитиль у бомбы, под казарму заложенной.
Вот оно как…
– Причем сделал он это случайно… – добавил брат Рууд и впился взглядом в приближающегося подавальщика. На руках у того исходил паром огромный противень, заваленный мясом и вареным тестом.
– А почти все подвиги, запомнившиеся на века, совершены случайно.
– Да? Почему это? – заинтересовался Рууд.
– Чего же запоминать подвиг, который совершен великим и непобедимым героем? Или победу, когда войско было неисчислимо? Тут ничего необычного нет. И помнят такое, только если рассказано о таком подвиге талантливо – рассказ о подвиге запоминают, а не сам подвиг. А вот когда девочка вышла по нужде и врага углядела, или когда человек пустил стрелу и случайно попал в предводителя чужого войска… Или если помочиться и случайно затушить фитиль. Вот тут сразу запоминается.
Блюдо водрузили перед нами на стол. Брат Рууд поискал взглядом приборы, недоуменно глянул вслед подавальщику.
– Это полагается есть руками, – пояснил я.
– Варвары, – вздохнул Рууд. Но за еду все же принялся.

Глава пятая,
в которой я узнаю, кого боятся святые паладины, но все еще не знаю – почему

После сытного обеда брат Рууд расслабился. Его больше не тянуло бродить по улицам, он готов был сидеть у неправильного фонтана с неправильной скульптурой и пить крепкий русский чай, до которого оказался большим охотником.
Я был доволен. Не стоит лишний раз показываться. Все равно, конечно, слухи по городу уже идут. И все же запоздалая осторожность лучше, чем никакая.
– Ильмар, скажи мне, смиренному служителю Сестры… – начал Рууд.
Как он полюбил подчеркивать свое смирение, едва накинул алый плащ!
– Что движет тобой в жизни?
– Что?
Вот такого вопроса я не ожидал.
– В чем ты видишь смысл существования?
– Ни в чем особенно, святой брат. Уж если дана жизнь милостью Господней – так живи. Грешить не греши или хоть поменьше греши… Вот и все.
– Так живут дикие звери! – Брат Рууд твердо вознамерился наставить меня на путь истинный.
– Прости, святой брат.
– Сестра простит, – буркнул Рууд недовольно. – Есть две стези в жизни. Одна – набивать брюхо, тешить похоть, гордыню до небес возносить. Это и есть животная жизнь, от которой нас Сестра с Искупителем отучили!
– Что-то не помню я зверей, которые гордыней страдают…
Но святой паладин на эти слова внимания не обратил.
– А есть путь второй, человеческий. Пороки изгонять, душу смирять, к Божественному лику приближаться.
Я молчал. Не понимал, к чему он клонит.
– Есть в тебе зерно, Искупителем посеянное, – сообщил Рууд. – Ты ведь грешник, большой грешник. Но порой к правде обращался – свитки святые храмам жертвовал…
– Это… Рууд, да я всего раз так поступил. Да и то потому, что прибыли от них не ждал…
– В тебе сейчас говорит честность, – одобрительно кивнул Рууд. – Но скажи, ведь ты пользы с того не ждал? Гордыню не тешил, на выгоду не рассчитывал, от гнева Сестры откупиться не желал?
– Да что Сестре тот дар… – пробормотал я. – Ей все сокровища мира принадлежат…
– Значит, поступал ты по правде. Так вот, Ильмар…
Ах, ну зачем так громко! Вроде и нет никого поблизости, стесняются люди рядом со священниками садиться – а все равно, зря!
– Это была рука Сестры! Она тебя в храм привела, ко мне направила. Скажи, что ты станешь делать потом, когда все Пасынку Божьему расскажешь?
– Не знаю.
Мне бы для начала знать, что со мной делать будут! Что мне самому делать – после подумать можно.
– На тебя теперь сан положен. Это твой шанс к Богу приблизиться. Веди дальше жизнь честную. Отправься в далекие страны – слово святое нести. Или уйди в монастырь строгий, постом, молитвами, истязанием плоти прощение вымаливай. Не хочу я, Ильмар, чтобы погибла твоя душа.
Вот. Так я почему-то и думал. Что Пасынок Божий, Искупителя Преемник скажет – еще не знаю. А вот святой паладин уже сказал свое слово.
– Недостоин я такой чести, брат Рууд…
– Это отговорка, брат! Это в тебе животная жизнь говорит! Опомнись!
Святой паладин разгневался не на шутку. С минуту буравил меня строгим взглядом, потом вздохнул, чаю себе подлил и мягко добавил:
– Опомнись, Ильмар, о душе думай! Нигде нет истинного спасения – кроме как в служении Господу.
– Рууд… – Я кончил рассматривать чисто вымытый каменный пол, поднял глаза: – Скажи, Рууд, кто больше Искупителю и Сестре угоден? Тот, кто прожил честную жизнь, крови не пролил, трудился неустанно, детей вырастил, дело после себя оставил… Или тот, кто всю жизнь в монастырских стенах молитвы возносил?
Сказал я – и сам испугался. Но святой паладин, против ожиданий, не рассердился.
– Правильный вопрос. Богу все мило – и честная мирская жизнь, и служение в храме. Но вот для тебя, Ильмар, для вора и распутника…
Вот уж кем себя не считаю, так это распутником. Зря он так…
– Для тебя один путь – покаяние. Смирением и трудностями грехи смоешь.
– Спасибо за науку, брат…
Рууд кивнул. Ласково тронул меня за плечо.
– Возжигай в сердце огонь веры, брат!
Все бы хорошо. И говорил он с пылом, не каждый проповедник так с амвона выступит. И каждое его слово – словно из святых книг взято.
Только одна мысль продолжала меня мучить.
Неужели старые грехи замаливая, надо в монастырских стенах схорониться, ни только зла не творить больше, но и добра? Неужели ничего не делать – милее Богу, чем добро творить? Или и впрямь надо самого себя наказывать? Но тогда, выходит, Бог – как душегуб-мучитель, чужим страданиям рад. Нельзя же так думать!
Или можно?
Вон сколько зла на земле. И вся расплата – за гробовой доской, в иной жизни. Кому райские сады, кому адовы ледяные пустыни. Там Бог обиженных утешит, счастьем наградит, злодеев покарает… Знал я одного человечка, с детства помню, по соседству с нами жил. Всегда был готов над родной женой поиздеваться, и ударить, и словами унизить, людей не стыдясь. А потом будто опомнится. И приласкает, и повинится. Та и рада…
Зачем же Господу так же поступать? Веру испытывать? Так ему все про всех известно. Все насквозь видит, все про всех знает.
Куда уж больше похоже, что Богу до нас дела нет. Создал – и оставил барахтаться во тьме духовной. Только Искупитель о всех и скорбит, но Искупитель власть лишь над душами имеет, только и в силах, что сокрушаться да судить нас, грешных, когда отживем свое…
Я понимал, что впадаю в ересь. Причем в ересь такую примитивную и всем знакомую, что даже не возгордиться от нее. Атеисты всегда то же самое говорят, когда их на путь истинный наставляют. А священники уже устали объяснять о промысле Божьем, о том, что каждому шанс дается грехи искупить… Много у священников объяснений. Так много, что сразу видно – никто истины не знает.
Мне уж проще, прости Сестра, думать, что забыл о нас Бог…
Брат Рууд, наверное, решил, что я погружен в благочестивые размышления. Сидел тихо, перед собой глядя, и мне не мешал. Эх, брат, нет во мне такой веры, как в тебе. Не гожусь я в миссионеры. Не гожусь и в монахи. В честные люди, может, и сгожусь – только ты же сам говоришь, что этим грехов не искупишь.
Но как тебе сказать об этом, брат Рууд…
– Давай погуляем по городу, – сказал святой паладин.
– Как будет угодно, брат… – ответил я.

Мы гуляли по Брюсселю до темноты. Еще два раза заходили в ресторанчики – выпить кофе, перекусить пышными, с пылу с жару, вафлями со взбитыми сливками. В одном сидели особенно долго – там стоял новомодный оркестрион. Сквозь стеклянную дверцу было видно, что все без обмана – действительно сама машина играет, рычаги работают – смычок сам по сдвоенной скрипочке ходит, колотушки на барабанчиках и бубенцах ритм выбивают, у органчика мехи раздуваются, клапаны открываются-закрываются. К машине человек приставлен: накручивает тугую ручку, меняет по заказу гостей, за несколько монет, большие медные диски с дырочками. На каждом таком диске – музыка записана. Хотелось и мне выбрать песню, да вряд ли у них тут псалмы и каноны есть, а «Девочек предместья» мне, в нынешнем моем положении, заказывать неловко…

Этим серым осенним днем народу на улицах – кроме, конечно, районов магазинов и лучших ресторанов, вроде Рю де Шене или Гран-Пляс – было не особо много, и я успокоился. И стражи почти не было. Газовые фонари на Дворцовом проспекте еще не горели, в парке лениво бродили служители с граблями – тщетно боролись с листопадом. На дворце наместника машет крыльями телеграфная башенка, скучает над воротами золоченый имперский орел…
По ковру желтых листьев, устилающему, несмотря на старания служителей, каменные дорожки парка, мы дошли до маленькой церкви – двойной, сразу и Сестре, и Искупителю посвященной. Редко такие делаются. Рууд сразу повел меня к лику Искупителя, и это было правильно. Мы оба Господу через Сестру молимся, значит, сейчас важно Искупителю молитву вознести.
Служитель, похоже, принадлежащий к священникам Сестры, почтительно остановился в стороне, не рискуя мешать паладину. Мы молча помолились. Стоя на коленях, я смотрел на скорбный лик Искупителя, грубым вервием привязанного к святому столбу.
Вразуми!
Ты самому Господу – сын приемный, рядом с ним вставший. Редко я к тебе обращаюсь, строг ты к грешникам, уж проще через Сестру прощение попросить. Но вот теперь… может, укажешь путь? Что мне делать? Веру диким чернокожим нести? В монастыре укрыться?
Искупитель молчал. Неужели и ему не до меня?
Вразуми!
Наверное, на миг я взмолился так сильно, что в голове помутилось. Мне показалось, что я вижу… нет, не деревянную скульптуру, пусть и сработанную святым мастером и со всем возможным мастерством. Мне показалось, что я вижу Искупителя наяву. Показалось…
На миг.
Если это был ответ Искупителя, то я его не понял.
Брат Рууд закончил молитву, подошел к священнику. Они облобызались, поговорили минуту. Потом паладин ушел к лику Сестры. Я еще постоял на коленях, пытаясь почувствовать ушедшее ощущение… ощущение жизни, застывшее в мертвом дереве.
Нет. Больше ничего не было.
Я встал и, стараясь не глядеть в глаза Искупителю, пошел к брату Рууду.

Перед тем как мы выехали из города, я постарался всем, кому мог, сказать, что святой паладин и я, недостойный такой чести провожатый паладина, возвращаемся домой, в Амстердам. Пусть гадают, зачем был совершен наш визит. Может, святой брат Рууд решил русскими блюдами полакомиться?
Я даже слегка намекнул об этом работникам конной станции. Мол, собирается святой паладин в дальнее паломничество, в дикие снежные земли. Вот и решил заранее ознакомиться с варварской кухней…
Версия, конечно, дурацкая. Неужели в Амстердаме не нашлось знатоков чужеземной кулинарии? И неужто это столь важно, чтобы карету за двести километров гонять?
Но чем нелепее объяснение, тем охотнее в него верят. Люди привыкли везде и всюду подвох искать. Так что отъезжал я из города с более легкой душой.
Отъехав немного, возницы свернули на неприметную лесную дорогу, и, обогнув Брюссель, мы направились на юг. Как они собирались добираться до Рима – через Берн или Париж, выбирая путь кружный, но по хорошим дорогам, или более не заезжая в крупные города, – я не понял и спрашивать не стал.
Быстро темнело. Вскоре возницы зажгли яркие карбидные фонари, но ход все равно пришлось сбавить. Не та дорога, что между Амстердамом и Брюсселем, не та…
– Хочешь глоток вина, брат? – спросил Рууд.
– А как же смирение и тяготы, что очищают душу?
– Не в походе, брат, не в походе… здесь их и без того достаточно, к чему нарочно плоть смирять…
Я молча принял бокал. Карету сильно трясло, и Рууд наливал совсем по чуть-чуть, зато часто. На востоке так чай наливают, чтобы почаще приходилось вставать и подливать гостю…
– Брат Ильмар, скажи, каким тебе показался принц Маркус?
Я пожал плечами.
– Да ничего особенного. Мальчишка как мальчишка. Хотя нет, конечно, порода чувствуется. Умный, волевой, собранный… Упрямый.
Брат Рууд кивнул.
– Куда он мог податься? А, Ильмар?
– Мне неведомо. Я же ничего о нем не знаю, Рууд. Пойми! Попался на пути… втравил в беду. Век бы его не видеть!
Святой паладин вздохнул:
– Вот если бы мы сами смогли мальчика найти… к Преемнику доставить. Вот это была бы служба Сестре!
– Его уже, может, и в живых нет, – заметил я.
Брат Рууд погрузился в мрачные раздумья.
– Что он спер? – спросил я.
– Не знаю.
– Но может, догадываешься?
– Может, и догадываюсь, – неохотно ответил Рууд. Но делиться догадками не стал.
Карета вдруг дернулась, стала тормозить. Святой паладин глянул в окно и вдруг дернулся, бросая на пол бокал. Вино сочными брызгами запятнало дорогую обивку.
– Беда, Ильмар, – тихо сказал он.
Я тоже приник к стеклу.
Впереди, в тусклом закатном свете, виднелась другая карета. Стояла она перекрывая дорогу, а для надежности еще и бревно поперек дороги лежало. Рядом маячили силуэты – человек пять-шесть…
– Готовь свой пулевик, вор, – резко сказал Рууд. – И моли Сестру о помощи…
Он распахнул дверь, спрыгнул. Пошел вперед. Кучера тоже сошли, двинулись с ним рядом. Я помедлил, прикидывая, не лучше ли выскользнуть через другую дверь и под прикрытием кареты в лес броситься…
Что за мысли в голову лезут! Не был никогда предателем и не стану!
Я выбрался следом, низко надвинув на лицо капюшон. Пулевик тяжело оттягивал карман.
Кто же это нас остановил, да еще так по-воровски? Неужели стража? Или простые лесные бандиты? Душегубцы-то пропустят, они гнева Сестры убоятся, не тронут святых братьев… Что?
На перекрывшей дорогу карете были церковные знаки – святой столб и епископская корона. Как и на нашей, только ниже – эмблема города Кельна.
И стояли перед каретой не смущенные солдаты, не насупленные стражники, не грязные душегубы. Стояли перед ней священники в желтых плащах. И один – в малиновом, с синей каймой.
Святой паладин.
Еще один!
С меня на миг спало напряжение. Видно, епископ обеспокоился о помощи? Передал телеграфом или иными быстрыми путями в Кельн…
Да нет, как бы он успел. Да и зачем подмоге преграждать нам дорогу?
– Мир вам, братья, – сказал чужой паладин.
– И вам мир, – откликнулся брат Рууд. Голос у него был спокойный, но меня это не успокоило.
– Милостью Искупителя мы встретились…
– Милостью Искупителя и Сестры.
Так!
Перед нами были священники не из храма Сестры, а из Церкви Искупителя. Конечно, большой-то разницы нет… одному Богу служат…
– Куда направляешься, брат?
Чужой паладин подчеркнуто игнорировал всех, кроме брата Рууда. И спутники его – крепкие, мрачноватые парни – стояли невозмутимо и безучастно.
– По святому делу.
– Далеко ли? Не нужна ли помощь в пути?
– Благодарю, брат, не нужна.
Может, так и разойдемся? Постояв, поговорив, обменявшись поцелуями и рукопожатиями?
– Дозволено ли мне спросить, брат, кто с тобой отправился в путь?
– Святые братья нашего храма. А сейчас помогите нам оттащить эти деревья, что случайно упали на дорогу, и сдвинуть к обочине вашу карету.
Я даже восхитился братом Руудом. Сейчас он вел себя так, как и должен вести настоящий мужчина перед лицом опасности. Без лишней бравады, но и без страха.
– Подожди, брат. Не случайно упали эти деревья, а волей Искупителя.
– Что же случилось, брат?
От этих бесконечных «братьев» уже в ушах звенело. Храни Господь от таких родственничков!
– Мы перегородили путь, чтобы не пропустить злодеев.
– И кто же эти злодеи?
– Беглый принц Маркус и каторжник, душегубец Ильмар Скользкий.
Пугаться я не стал. Что-то такое и ожидал услышать. А вот на «душегубца» обиделся.
– Мне неведомо, где находится беглый принц Маркус, – вздохнул Рууд.
– Жаль. Но, может быть, нам стоит проверить вашу карету? Вдруг негодяи тайком пробрались внутрь?
В голосе паладина мелькнула насмешка.
– Проверьте, братья. Осторожность никогда не помешает, – спокойно согласился Рууд.
Чужой паладин помолчал.
– Верю, что их там нет. Скажи, брат, а дозволено ли нам будет рассмотреть лица – твои и твоих спутников?
– Ты подозреваешь нас в укрывательстве преступников? Опомнись, брат! – Голос Рууда взвился.
– Именем Искупителя, брат! Его правда во мне! Покажите лица!
– Именем Покровительницы! Ее правда во мне! Освободите дорогу!
Наступила тишина. Страшное, нелепое, невозможное творилось на глухой дороге. Святой паладин Искупителя и святой паладин Сестры сошлись друг против друга, угрожали именем единого Бога, которому Искупитель приходится сыном приемным, а Сестра, получается, приемной дочерью…
Потом чужой паладин поднял навстречу Рууду святой столб, что висел на его груди.
– Деревом, к которому Искупителя привязали, кровью его…
– Железом, которого Искупитель касался… – поднимая навстречу свой знак, ответил Рууд.
Опять ничья. У каждого – великий сан, дающийся для великих дел. У каждого в руках святыня, которой подчиняться надо. Это что же получается – Сестра с Искупителем спорит? Или сам Бог не знает, что ему делать?
– Брат…
Чужой паладин протянул руку. Коснулся плеча Рууда.
– Мы служим одному Богу. Искупитель и Сестра – два знамени веры, две опоры небесного престола…
– Ты говоришь истину, брат…
– Зачем нам лгать друг другу? Наш сан позволяет говорить неправду. Но зачем – разве Искупителю и Покровительнице неведома истина? С тобой – каторжник Ильмар, а возможно, и принц Маркус…
У меня вспотели ладони. Глянул я на лес, примерился, как в кусты кувыркнуться. Не найдут. По темноте никак не найдут.
– Ты не во всем прав, брат. Со мной Ильмар, но со мной нет Маркуса. Я везу каторжника…
Какой же я ему каторжник! Я теперь святой миссионер!
– В Урбисе ему помогут вспомнить все, что наведет нас на след принца.
– Вряд ли вор что-то знает, – брезгливо произнес чужой паладин. – Брат, найти и убить Маркуса – наш святой долг…
Чего?
Я отступил на шаг. Чужой паладин бросил на меня короткий взгляд. Понял, кто есть кто. Но как он может об убийстве говорить, ведь им заповедано крови не проливать! Они ни мечей, ни пулевиков не носят! Как он может говорить об убийстве мальчишки! Как его язык в жабу не обратится!
И как Искупитель позволяет своему паладину о таком думать!
– Брат, наш долг – найти принца Маркуса…
– Убить, – холодно произнес чужой паладин.
– Ты говоришь ересь. Преемник сказал…
– Пасынок Божий безмерно добр. Он на себя готов принять этот грех. Но наш долг – взять его на себя.
– Нет.
– Брат, выдай нам Ильмара.
Пора бежать. Не станет святой паладин Рууд из-за меня с другим паладином драться.
– Мы можем вместе отправиться в Урбис, – сказал Рууд, тяжело, будто песок изо рта выталкивал.
Гордыня! Пусть сам брат Рууд о том и не подозревал. Но не мог он меня убить и в лесу бросить – не потому, что другом считал или человеколюбием был переполнен, а все из-за гордыни. Хотелось ему перед Преемником на колени упасть, меня пред очи Божьего Пасынка поставить.
– Нет, брат, слишком велика опасность. Ильмар должен умереть. А вы возвращайтесь в Амстердам…
Зря он это сказал.
– Во имя Сестры – пропустите нас! – рявкнул Рууд. Отступил на шаг, руку чужого паладина сбрасывая, плащ скинул, выхватил меч. Умело, клинок жил в его руках.
– Во имя Искупителя…
Меча у чужого паладина не было. Он тоже сбросил плащ и выхватил что-то вроде цепа – две дубинки, связанные крепкой веревкой. Такое оружие я видел в Китае, потому понял, что дело тяжелое. Крови-то проливать служитель Искупителя не будет. А вот убить может запросто.
– Осторожно, Рууд! – крикнул я. Видимо, тот понимал опасность невзрачного оружия. Закружил, чертя клинком в темноте быстрые и смертоносные письмена. В руках чужого паладина закрутился китайский цеп.
Остальные братья к ним приближаться не стали. Может быть, боялись под удар попасть, а может, не рисковал никто поднять руку на паладина. Вместо того четверка чужих священников бросилась на двоих наших.
Грянули выстрелы. Возницы-то, оказалось, тоже с пулевиками были! Один из чужаков упал, второй схватился за плечо и, пошатываясь, отступил к карете. Зато два других успели добежать до кучеров. Взлетели в воздух дубинки – и огласил лес страшный крик умирающего.
Ох беда…
Били святые братья друг друга умело и жестоко. Прежде чем погибнуть, второй наш кучер успел еще один пулевик выхватить и в живот врагу разрядить. Кровь брызнула – даже в темноте видно было. Но тут и на его голову обрушилась дубинка. Сложил на миг чужак руки столбом – да и пошел на меня.
– Тебе же убивать – грех! – закричал я нелепо, отступая к нашей карете. Ноги едва слушались, не желали бежать. – Грех!
А он все шел, и, когда вступил в круг света от фонаря – увидел я лицо. Глаза стеклянные, безумные, верой наполненные.
Боюсь я такой веры.
Потянувшись за пулевиком, я нацелился в лоб священнику, взвел курок. Прошептал:
– Стой, брат, стой…
– Умри с миром, – ответил он. Будто был уверен, что я покорно голову под дубину подставлю.
Зря он так думал.
– Прости, Сестра, – прошептал я, да и нажал на спуск. Пулевик грянул, руку толкнул. Во лбу священника дырочка появилась. Глаза потухли. Постоял он миг, да и завалился навзничь.
Не хотел я его убивать, святого брата, да только что же делать, когда тебя призывают умереть?
А чужой паладин наконец-то исхитрился и достал брата Рууда. Так угостил цепом по ногам, что Рууд рухнул на колени.
– Во имя Искупителя! – крикнул чужой паладин, воздев руки к небу. Размахнулся еще раз цепом, подался вперед…
Прямо на клинок, что брат Рууд выставил. Пронзила сталь плоть человеческую, но и замах уже не остановить было. Из последних сил брат Рууд попытался уклониться, но ударил его цеп по груди, по ребрам, выбив жалобный крик.
Вся схватка и минуты не длилась. А вот – закончилась. Сидел у кареты раненый священник Искупителя, дыру огромную в плече тщетно зажимая. Видно, наши кучера не пулями стреляли, дробью крупной. Подошел я к нему, глянул, но помочь не решился – уж слишком много ненависти в угасающих глазах было.
– Умри с миром, – сказал я, вспомнив, что и у меня есть сан. Пошел к паладинам.
Чужой лежал в такой луже крови, будто свинью зарезали. Похоже, артерию перебило. Я даже смотреть не стал. А вот брат Рууд дышал. Оттащил я его в сторону, стараясь грудь не тревожить. Что-то там хрипело, булькало, на губах кровь пузырилась. И на груди мокро было – видно, обломок ребра кожу порвал.
– Брат Ильмар… – прошептал Рууд, открыв глаза. – Беги…
– Не бойся, брат, – сказал я. В горле запершило, и слезы навернулись. – Все. Кончен бой. Победили мы…
– Ильмар… в Рим… в Урбис… Пасынку Божьему скажи, что я… смиренный Рууд… тебя спас и к нему…
Взял я его за руку, кивнул.
– Темно… ничего нет… темно… – Я едва слова-то разбирал, кровь у Рууда в горле булькала. – Ильмар…
– Я все сделаю, – сказал я. – Доведется попасть к Пасынку Божьему – о твоем геройстве расскажу…
Брат Рууд дернул головой, выплюнул кровь. Сказал почти отчетливо, с безмерным удивлением:
– Как так может быть… я же паладин святой… должен подвиг совершить…
Я молчал. Ну как сказать умирающему, что никакой сан, никакой титул от смерти не спасают? И не защитят от нее долг, обязанности, любовь, вера. Все ей едино, старухе. Кончается для брата Рууда земная жизнь, начинается небесная.
– Холодно… – жалобно сказал Рууд. – Тут… холод… брат!
В последнем порыве сил он попытался поднять руку:
– Я Слово знаю… слабое, но Слово… возьми, дарю…
– Говори. – Я приник к лицу паладина. – Говори, брат! Говори!
– А….
Он попытался вдохнуть воздуха и забился в конвульсиях.
– Да скажи, тебе ведь без надобности! – завопил я, тряся Рууда за плечи. – Говори!
Никому и ничего он уже не скажет. Ушел вместе со своим Словом слабеньким, на котором что-то держал. Интересно – что?
Поднялся я от безжизненного тела, еще раз всех обошел. Ни один признака жизни не подавал. Тот, что раненный был, перед смертью из кармана тонкую шелковую удавку достал, да и прополз по направлению ко мне метров пять, пока я с Руудом разговаривал. Но не дополз.
Тоже ведь хотел подвиг совершить. И понять не мог, почему на это сил не хватает.
– Что же вы наделали, братья святые? – спросил я. На душе так гадко было – словно лучше бы под дубинками. – Как же так – одному Богу служим, добра хотим, а ради того чтобы мальчишку и каторжника убить – готовы против веры пойти?
Некому уже было мне ответить. А то ведь нашли бы слова, братья. Уговорили бы голову в петельку засунуть.
Трупы все я в нашу карету сложил, потому что зарывать их времени не было, а оставлять зверям на съедение – не по-людски. В карманах не рылся, в чужой карете тоже – лишь заглянул, проверил, что и там никого нет. Пусть я и вор, но на то, что Богу принадлежит, – не позарюсь. Лишь немного еды и бутылку коньяка взял, это не грех…
– Что же все это значит, а, Сестра? – спрашивал я, таская тяжелые, изувеченные тела. – Искупитель, ответь? Сам Бог не знает, что со мной делать? Или он на нас и не глядит, зря мы, злодеи, верой тешимся?
Нет ответа. Нет. Холодно и темно – почти как для брата Рууда, паладина несчастного.
Коней я распряг и отпустил, всех, кроме одного. В чужой карете была клетка с почтовыми голубями – их я тоже выпустил на волю. Не за что птицам и лошадям погибать.
А перед тем как закрыть в карету дверь, коснулся я руки брата Рууда и сказал:
– Ты уж прости, святой паладин, но не пойду я в Урбис, к Преемнику. Нечего мне там делать. Вором жил, вором и умру. Как смогу – Сестру восславлю. Но голову под дубину не опущу.
Нечего было ответить Рууду. После смерти не поспоришь.
Сел я на лошадь – та нервничала, да и седла не было, но мне приходилось по-всякому ездить. Потрепал ее по гриве, шепнул:
– Ты уж только до города какого довези, родная. А там я тебя в хорошие руки пристрою, обещаю. Или на волю выпущу. Лучше на волю, верно?
Лошадь со мной тоже не спорила. И я поехал сквозь ночь – прочь от того места, где восемь святых братьев убили друг друга, причем всем теперь уготованы райские кущи, ибо каждый служил Богу.
Как они там, в этих самых садах заоблачных, не передерутся? Или обнимутся и восславят Сестру с Искупителем? Или все беды на меня свалят – и ждать примутся?
Может, и хорошо, что мне теперь никакого рая не видать – только адские льды…

Часть третья
Галлия

Глава первая,
в которой я рассказываю про моря и океаны, а мне дают хороший совет

Весь день жарило немилосердно. Я уж и до пояса разделся, и шейным платком голову повязал – от солнца. Все равно, отшагав от рассвета три десятка километров, чувствовал себя выжатым досуха. И до города мне точно не успеть, значит, снова ночевать в чистом поле.
Три дня прошло, как сгиб Рууд и прочие святые братья. На мне уже давно не было одежды священника – вместо того я щеголял в парадном костюме моряка, купленном за немалые деньги. Зато и стража особо не приглядывалась, и народ смотрел по-доброму. Моряков державных все уважают. Лошадь я отпустил близ первого же городка, как обещал, и сейчас двигался по галльским землям налегке, лишь иногда, если предлагали, подсаживаясь на попутные повозки и дилижансы.
Жарко. Весь день было жарко, словно лето решило вернуться. А сейчас наползают с запада тучи, и, похоже, скоро польет хороший дождь. Не хотелось бы оставаться под открытым небом.
Последний поселок я миновал часа два назад, и возвращаться было глупо. Зато впереди, чуть в стороне от дороги, на берегу мелкой речушки, окруженный некошеными лугами, стоял аккуратный домик. Странный такой дом – вроде и не фермерский, но и на загородную виллу ничуть не похож. Словно пришел человек, купил землю окрест, да и поселился – ничего не делая, не выращивая скотину, не разводя виноградники.
Странно, но интересно.
Я свернул с дороги и двинулся к домику. Тропинка была едва заметна – хорошо, если раз в неделю кто ходит. И в то же время жилище не похоже на заброшенное. В окнах занавески, цветочки, перед домом – клумба. Маленькое строение рядом – вроде бы курятник – свежевыбелено. И в то же время никакой ограды нет. Неужто здесь стража такая свирепая, что народ ни воров, ни разбойников не боится? Вряд ли. Раньше таких гостеприимных домиков я не встречал…
– Убирайся!
Дверь скрипнула, чуть приотворившись, и в щель высунулся длинный ствол пулевика. Пулевик казался таким же древним, как и надтреснутый голос, и столь же доброжелательным.
– Добрый день! – остановившись, произнес я. – Зачем на честного человека, слугу Дома, оружие наводишь?
– А кто тебя знает, честного, – ворчливо отозвались из-за двери. Я расслабился. Раз начал разговор, то стрелять не станет. – Может, ты душегуб, матросика придушил, одежду снял, а теперь у старика последнее хочешь отнять?
Значит – старик. По голосу даже пол не разобрать, настолько старый.
Но глаза острые – разглядел, что штаны на мне флотские, рубашку-то я жгутом скрутил и на плечо закинул…
– Не душегуб я. И форму ни с кого не снимал! И тебе вреда не причиню!
– Все вы так говорите, – откликнулся недоверчивый хозяин голосом человека, которого за последнюю неделю убили раз пять. – На чем плавал?
– На «Сыне Грома», – не задумываясь соврал я. – Старший матрос, Марсель меня зовут.
– А чего здесь делаешь?
– В Лион я иду, к своим. Вот, хотел ночевать напроситься…
– Так я и думал, – мрачно ответил старик.
Я топтался перед дверью, размышляя, не стоит ли отправиться подальше от старого маразматика с пулевиком.
– Дождь сильный собирается?
– Сильный, – подтвердил я.
– Тогда иди в курятник. Выбери курицу пожирнее, придуши и тащи сюда.
Ствол пулевика качнулся и скрылся. Хозяин так и не объявился.
– Какую курицу? – растерянно переспросил я.
– Пожирнее! – рявкнул дед с неожиданной силой.
Ну и дела. Пожав плечами, я пошел в курятник, закрытый лишь на щеколду, и действительно обнаружил там десятка два куриц. Пинками отогнав самых проворных от дверей, я схватил первую попавшуюся и свернул ей шею.
Неужели для деда даже нет разницы, хорошую несушку в суп пустить или бестолковую старую птицу?
– Поймал? – осведомился дед из-за двери.
– Ну да…
– Тогда входи.
Дверь открылась, и я наконец-то увидел хозяина. Выглядел он и впрямь лет на восемьдесят, но при этом вполне крепким, чтобы завалить курицу самостоятельно. Пулевик – немногим его младше, кремневый, с длинным стволом, дед по-прежнему держал наготове.
– Счастливый ты, – непонятно сказал он. – Дай куру.
Я вручил ему бедную птицу с полной уверенностью, что теперь мне прикажут убираться вон, а то еще и сопроводят приказ порцией свинца.
Дед глянул на курицу, покачал головой:
– Ты, парень, не только птицам привык шею скручивать. Верно?
И что он углядел в курице?
– Верно, – признал я. – Я же все-таки военный человек, дед.
Внутри домик тоже был чистым и опрятным. Вряд ли старик сам порядок поддерживает. Большая комната, из нее еще две двери внутрь, стол – внушительный, не на одного, на нем яркая керосиновая лампа. Камин пылает, к нему два кресла придвинуты. Шкаф – а на полках, под стеклом, помимо посуды и всякой мелочевки, десятка три книг. Ого!
– Знаем мы таких военных, – мрачно изрек дед. – Сумеешь ощипать?
– Дело нехитрое.
– Пошли.
За одной из дверей оказалась кухня. Я огляделся – растопленная плита, в железной – железной! – кастрюле кипит вода, на полках – немало продуктов. Столовые приборы – деревянные, но нож железный, и кастрюль медных – две, и сковорода чугунная… Богатый старик! Зачем ему жить в глуши? И уж тем более – зачем пускать незнакомцев?
– Дед, а ты сам не душегуб, часом? – осведомился я.
Дед захихикал. Сухой, жилистый, даже сейчас, слегка горбясь, он был выше меня ростом. Сил, конечно, у него немного, но в общем все выглядело как в страшной детской сказке. Заблудились дети в лесу, пришли в домик, а там их старик-людоед встретил…
– Конечно. Видел же – я такой душегуб, что на солнечный свет боюсь высунуться, – охотно ответил он.
– Ладно, старик, пойду… – сказал я.
– Да подожди… – Он отставил свое ружье в угол. – Не душегуб, не бойся. Свари куру, я картошки почищу. Есть-то хочешь?
– Всегда, – освобождая ему место у стола, ответил я.
Вдвоем мы за полчаса соорудили ужин. Пока курица варилась, дед молча достал бутылку вина, разлил по хрустальным бокалам, первым отпил.
– За твое здоровье, старик, – сказал я, делая глоток.
– Жан. Меня зовут Жан.
Жан так Жан.
– А тебя как звать?
– Я ведь говорил – Марсель.
– Недослышал, прости уж старика.
Ага, такой недослышит.
– Не боишься случайных людей в дом пускать? – спросил я. – Как-никак живешь богато.
– Ты же честный человек! – наигранно удивился дед.
– Отец Жан, я не дурак. Странно ты себя ведешь. До города километров двадцать, так? Земля вокруг твоя…
– Я мирный селянин…
– Да какой ты селянин, – ухмыльнулся я. – Не сеешь, не пашешь, лозу не растишь, из живности одни куры…
– Живу не с земли. Но на земле.
– Как знаешь, – пожал я плечами. – Приютишь на ночь – спасибо.
– Да пущу я тебя, все будет с кем поговорить. Достань лучше из шкафа сыр, нарежь…
– Кто ты, Жан? – тихо спросил я. – Если простой человек – то как живешь тут один, никого не боишься? Если святой – то не слишком-то святую жизнь ведешь. Если ангел Господний – то не к лицу тебе таиться, правды не говорить.
– Э, святых-то я еще встречал, – вздохнул старик. – А вот ангелов – не приходилось… Я всего лишь отшельник.
Отшельников встречать мне доводилось. Но выглядели они…
– Дед, я человек прямой, военный…
Старик ухмыльнулся. Да что такое, за три дня никто в моем маскараде не сомневался, а этот будто в игру со мной играет!
– Ну ладно. Я простой лекарь. Когда-то им был. А сейчас доживаю тот век, что мне остался…
– И как это тебя от душегубов хранит?
– А ты подумай, Марсель, – усмехнулся старик. – Подумай.
– Лихих людей лечишь? Нехорошо!
– Лечить всегда хорошо. Я законов не нарушаю – если исцелю душегубца, то страже о том сообщу. А дальше ее дело… пусть ищет.
– Встречал я таких лекарей. Только клятва Гиппократа от стражи…
– Может, и не спасает. А вот титул – да.
Я оторопело смотрел на старика.
– Я – барон.
– А я – граф.
За окном застучали первые капли дождя. Дед недовольно нахмурился:
– Молодой человек, я не лгу.
– Допустим, и я тоже, – зло огрызнулся я.
Старик захихикал.
– Ладно… хочешь – верь, хочешь – нет. За плитой следи!
Я разлил по тарелкам суп, и мы молча поели. Неужели старик не врет? Что лекарь – возможно. Но чтобы барон… и в такой глуши… один… в маленьком доме…
– А где же владения вашей милости?
– В Багдаде. Я барон Жан Багдадский.
– Персия уже сорок лет как не под Домом…
– Ага, – прихлебывая суп, согласился барон-лекарь. – Только разве Дом это признал?
– Верно. А за какие заслуги высокий титул пожалован?
– За пятьдесят лет честной службы Дому. За лечение дурных болезней, переломанных костей, за принятие родов, исцеление от мигреней и прочую ерунду.
Я отложил ложку.
– Ваша милость, а ведь вы правду говорите.
– Конечно.
– Значит, самого Владетеля видели?
Старик хмыкнул.
– И лечили?
– Чего не было – того не было, – признал старик. – Те, кто к Владетелю допущен, получше меня мастера. Зато, – он развел руками, – и доживать век по-своему им не позволят. Если в заднице Владетеля ковырялся, значит, причастен великих державных тайн.
– Дозволено мне сидеть в вашем присутствии? – пытаясь разрядить напряжение, спросил я.
– Ты же граф, значит, дозволено… – хихикнул старик. – Твой титул выше.
Юморист.
– Неужели только титул да мастерство от бед спасают?
– Не только, – без уточнений отозвался дед.
– Ну и дела. – Всем своим видом я пытался показать замешательство перед столь великим человеком. – Простите грубому матросу…
– Ладно, что уж там. Ты человек злой, но не жестокий. Меня это больше устраивает, чем если наоборот… как в Доме.
Он поднялся. Махнул рукой:
– Посуду не трогай, завтра служанка придет убирать… Пошли.
В жилой комнате старик уселся в одно из кресел. Достал из шкатулки на столике две сигары.
– Будешь, матрос?
Ильмар Скользкий модным табачным зельем редко балуется. А вот моряк Марсель, наверное, должен оценить.
– Благодарствую, барон…
– Мелочи, граф…
Ничего я не понимаю! Старик явно потешался надо мной. Может, в маразм впал? Да нет, не похоже. Ладно, впустил, накормил, есть с кем поговорить. Но если он так с каждым встречным поступает – недолго ему сельской жизнью наслаждаться.
Впрочем, ему хоть как – все равно недолго осталось.
Мы раскурили по сигаре, старый барон иронически посмотрел на мою борьбу с дешевыми ломкими спичками.
– И где ты бывал в последнее время, Марсель?
– О… – Я затянулся, едва сдержал кашель. Сигара была убойная. – В Вест-Индию ходили. Ну, это прошлый год… Там еще спокойно было.
– Говорят, сейчас оттуда собираются возить руду? – полюбопытствовал старик.
– Нет, руду не будут. Невыгодно! Но шахты там богатые. Повелением Дома на месте станут производить товары и привозить в метрополию. Ножи, мечи, плуги, гвозди… да все, что человеческой душе угодно.
Старик покивал:
– Разумно, но глупо.
– Что, простите?
– Если развить в колонии производство, она может и отделиться. Бросит старушку Европу, начнет сама империю строить. Дело обычное… сколько уж земель так потеряли…
– Возможно. Но Дому виднее. Нет?
– Виднее, виднее… – Жан пустил в потолок струю дыма. – А еще где был?
– Собирались в Австралию направить, – сказал я. – Но тут Лондон взбунтовался… две недели вдоль берегов ходили, народец пугали.
– На «Сыне Грома», стало быть, служил… И как в Лондоне, стрелять довелось?
Откуда мне знать? По слухам – да, по официальным эдиктам – нет…
– Не без этого. Так… утихомиривали.
– А потом что?
Жаден дед до новостей…
– Потом нас к Печальным Островам направили. Там вроде объявился этот… беглый принц Маркус… Серые Жилеты должны были его взять, только принц раньше ушел.
– Молодец Марк… – кивнул старик.
– Что, простите?
– Молодец мальчик, говорю. – Барон иронически посмотрел на меня. – Что, изменой запахло? Рад я, что Марк ушел.
– Да ты ведь его, наверное, знал? – догадался я.
– Как сказать – знал… Я его на свет принимал. Ногами вперед шел, паршивец. Думал, что либо ему конец, либо и ему, и матери…
От волнения я ничего не мог сказать. Это же надо – брести по дороге и вдруг напроситься на ночь к полусумасшедшему старику, лекарю Дома, принимавшему на свет Марка!
– Интересно, да? – спросил старик.
Я кивнул. Жан ничуть не удивился тому, что простой матрос так заинтересовался его словами.
– Очень болезненный был ребенок, – заметил барон.
Что? Да полноте, об одном ли Маркусе мы говорим?
– Дурная наследственность, – продолжил лекарь.
– Как – дурная?
– Ты понимаешь, что такое титул младшего принца?
– Младший – это в смысле возраст, а принц…
– Эх, нет ныне дисциплины во флоте. Когда я в молодости, после Сорбонны, службу на «Сыне Грома» нес… – быстрый взгляд в мою сторону, – да нет, не дергайся, не на нынешнем, на старом еще… так каждую неделю в общей молитве весь Дом поименно перечисляли. От Владетеля до младшего принца… со всей генеалогией. А уж что чей титул значит, как его приветствовать, если решит на корабль наведаться… Хочешь не хочешь, а запомнишь. Так вот, Марсель, младший принц может быть самым старшим из детей Владетеля. Дело вот в чем… для простого человека ребенок со стороны – ублюдок, для графа или барона – чуть повежливее, бастард. А вот кровь Владетеля – она священна. Владетель бастардов не плодит. Младший принц – и все в порядке.
– А… – прошептал я, прозревая. Вот чего Марк так дергался, когда я назвал его бастардом! Он им и был! Только бастардом самой высшей пробы.
– Титул вроде бы уважительный, – продолжал старик. – И самые древние фамилии ничего не имеют против младшего принца в своих рядах. Маркус – он сын Владетеля и княжны Элизабет, из варшавской ветви Дома. Как-то удостоил Владетель визитом приграничные земли. Княгиня была еще совсем юной, только семнадцатилетие отпраздновала. Но, скажу честно, в рождении Маркуса – ее заслуга. Три дня перед Владетелем вертелась, как могла. Добилась своего. И в Версаль после рождения мальчишки перебралась. Будь покрепче… стала бы и законной женой. Все к тому шло. Красота у нее была… ангельская, не от мира сего. Вся светится, тоненькая, прозрачная, даже после родов девочкой выглядела… От туберкулеза сгорела за две недели.
– Чего ж так, лекарь, чахотку нынче даже простой человек вылечить может.
– Да скрывала она, дуреха! – рявкнул дед. Тут явно были задеты его личные амбиции, а может быть, вспомнились неприятности, последовавшие после смерти княжны Элизабет. – Стать женой Владетеля хотела, дурочка! А потом уже – вылечиться! Только вот бациллы туберкулезные ее планов не оценили! Когда я ее первый раз осмотрел, от легких одни лохмотья остались, в костях уже зараза сидела!
Он взмахнул сигарой, роняя тяжелый серый пепел. Поморщился.
– Так вот и не вышло у красивенькой, умненькой, ловкой девочки… не сложилось. Отвезли ее обратно, в Варшаву, там и схоронили. А принца Владетель при себе оставил. Как бы в память… он и впрямь о княгине переживал. Потом, конечно, ему стало не до мальчишки. В Лувре таких десятка два бегает… младшие принцы на государственных харчах. Ни поместий, ни денег, ни власти им не жалуют. Хочешь – живи при своих семьях, хочешь вечно при дворцах обивайся, от младенчества до старости. Все равно наследовать трон не могут…
– Понятно, – сказал я. – Потому он и сбег, верно? В Варшаве никому не нужен, при Доме – тоже, захотелось приключений, ушел, тем Дом опозорил, и начали его ловить…
Старик улыбался.
– Эх, как тебя там… Марсель… Это купеческий сынок с ветром в голове или бюргерский ублюдок, из жалости на кухне пристроенный, может захотеть приключений и в странствия податься. А младшему принцу, тем более мальчишке, никакой нужды в том нет. Приключений… да подойди он к Владетелю, попросись – тот бы ему, с готовностью и любовью, устроил приключения. Назначил бы сопляка офицером и отправил в Вест-Индию краснокожих бить. Или капитаном на мелкий корабль. Или послом в какое государство… что, улыбаешься? Я видел, как преторианцы честь отдавали командиру, которого кормилица на руках держала! Я помню, как смеха ради Владетель младшую принцессу – девочку девяти лет от роду – назначил послом в Мероэ!
– Какой же тут смех? – не понял я.
– А когда ее принять должным образом отказались – вот тут и был смех, а для преторианцев – разминка! Чем не повод для войны – дикари отказались Дом уважить! Так что… не просто так Маркус убежал. Тем более никто не стал бы шум поднимать и награду подобную объявлять за поимку. Оповестили бы тихонько Стражу, что младший принц Дома путешествует инкогнито, – ведь и сумасшедших мальчишек, назвавшихся принцами, надо не сразу пороть, а вначале на опознание со всей вежливостью отправить.
– Почему же он убежал?
– Не знаю, морячок, не знаю. Вроде я Маркуса понимал хорошо – как-никак десять лет за его здоровьем присматривал. Все боялись, что он от матери болячек нахватался, но хранила Сестра… Закалялся по методе тёмника Суворова, окреп… Мальчик как мальчик. Не дурак, скорее умный. Больше любил по библиотекам рыться, чем с оружием упражняться. Может, потому Владетель к нему и охладел совсем – был бы нормальный, в отца, отпрыск, а то книгочей юный…
– За книги он душу готов отдать, – согласился я, вспоминая, как Маркус отверг мое предложение пустить книжку на факел.
– Ага. Учителям он нравился. Больше, пожалуй, никому. Мне лично так проще было десяток идиотов со сломанными конечностями и колотыми ранами врачевать, чем за ним одним присматривать. Ухитрялся даже детскими болезнями по два раза переболеть. Нервы ни к черту – как у старика. Эх…
Старик оставил дотлевать сигару в массивной каменной пепельнице. Задумчиво произнес:
– А все-таки вру я. Скучаю по нему. Подлости в мальчике не было. Наоборот, этакая обостренная жажда справедливости. То он учением Энгельса увлекается, то начинает русский учить – чтобы сочинения нойона Кропоткина почитать в подлиннике. Неплохо для ребенка? В храме Сестры со священниками спорил, в Церкви Искупителя такие вопросы задавал, что ответы только через пару дней находили. Я, в общем, уже решил, что младший принц Маркус пойдет по духовной линии. И было бы это лучшим итогом – Владетель бы поддержал, лет через двадцать, глядишь, и стал бы внебрачный сын Владетеля приемным сыном Божьим…
Он потер щеку.
– Да, любопытно. Кем бы после этого Владетель Богу приходился?
Я хихикнул.
– Хорошо это или плохо, но могло такое быть. – Старик посерьезнел. – Но теперь уже не будет. Маркус что-то такое сотворил…
– Что?
– Не знаю, морячок. Не знаю. Может, дружок его, тот каторжник, Ильмар, сумел бы ответить?
У меня спину приморозило от взгляда лекаря.
– Да его небось со дня на день схватят! – с жаром сказал я. – Куда вору скрыться, от всей Стражи зараз? Да с наградой… его дружки сдадут…
– Не скажи, моряк, не скажи. С Островов каторжник ушел. Через всю страну до Амстердама добрался – слышал, наверное? Когда весь город в кольцо взяли – ускользнул! Что это?
– Сестра хранит, – мрачно ответил я.
– Сестра всех хранит, да не каждый умеет этим пользоваться. Когда у человека головы на плечах нет, то и Бог новую не приложит. Нет, морячок, не прост этот Ильмар, совсем не прост. Не зря его Маркус напарником для побега выбрал…
– Что? – возмутился я. – Да я… Я сам слышал, как офицеры говорили, что это каторжник пацана с собой прихватил!
– Ерунда, – обрезал старик. – Полагаю, дело было так… Маркус оценил, кто из каторжников более полезен ему будет, потом подставился, будто невзначай, ну, показал, что у него на Слове отмычка есть, например. Дальше уж каторжник его с собой тащил, как склад ходячий. А когда добрались они до большой земли, так Маркус Ильмара и бросил. Убивать, конечно, не стал, он добрый. Просто скрылся.
– Ты будто не про маленького мальчика говоришь, а про секретного агента…
– А ты подумай, где мальчик этот рос, какие интриги на его глазах закручивались. Он людьми умеет вертеть, куда до него простому вору.
Я молчал. Я был раздавлен и оплеван. Дед говорил с такой убежденностью, что трудно было не поверить.
– Выходит, принц Маркус хитрее всей Стражи? Захочет – от всех уйдет?
– Да нет, морячок. Конечно, нет. Один против всех – тут конец все равно будет. Разок не сложится у него – например, ошибется в человеке или где-то на мелкой краже подставится, питаться-то ему надо… Возьмут мальчишку и привезут в Дом. Хотел бы я услышать, о чем с ним Владетель будет говорить, чего требовать. Темное дело творится, Марсель.
– Нам о том не узнать, – сказал я. – Одна радость… как возьмут мальчишку, так всей панике конец. Небось и каторжника искать перестанут?
– А это вряд ли. Каторжника ищут потому, что боятся – не сказал ли ему мальчик чего лишнего. И тут для Дома самое правильное – загнать Ильмара в могилу. Может, охоту и прекратят, но награду не снимут. Рано или поздно… сдадут его дружки.
Сдадут. Я и сам это понимал. Даже Нико, с его склонностью к авантюрам, доложил обо мне Страже. А уж все остальные вмиг предадут.
– Чего же ему делать, а?
– Кому?
– Каторжнику Ильмару, – глядя в глаза старому барону, сказал я.
– Это от него зависит. Он, конечно, может в чужие страны податься. Всегда есть шанс на краю мира укрыться. Если родина дорого, так можно со старым порвать, уехать в маленький городок, лавчонку открыть.
– Мне кажется, что Ильмар не такой человек.
– Ну, если то, что про него говорят, правда… Конечно, он может и по-другому поступить…
– Ну?
– Самому найти Маркуса, да и сдать Дому. Возможно, что за такую услугу Владетель его и помилует.
– Ты вроде бы за парнишку переживаешь, – задумчиво сказал я. – А такие вещи советуешь. Как же так?
– Значит, вижу резон. Да и потом – я же не Ильмару советую, – ухмыльнулся старик.
– И верно, – согласился я. – Только как одному человеку найти того, за кем вся страна охотится?
– Головой поработать, например. Шататься по миру Марку не с руки. Он уже попробовал – и угодил на каторгу, за мелкую кражу. А теперь, когда Стража оповещена, его не на Печальные Острова, а в Дом отправят.
– Ага…
– Значит, паренек попробует укрыться. Где?
– В Варшаве. У родственников.
– Не те родичи, чтобы у них прятаться… В чужих землях ему делать нечего, там тоже интересуются, кто такой принц Маркус и почему за ним охота идет. Поместий, замков, ничего такого у мальчика нет.
– Тогда и зацепиться не за что.
– Верно. Надо его хорошо знать, чтобы след найти.
– Вот как ты, например, Маркуса знаешь…
– Да что я знаю? Мелочи всякие. Помню, например, как мальчик с увеселительной поездки в Миракулюс вернулся…
– Это на Капри?
– Да. Тогда Страну Чудес только открыли. Владетель визитом не удостоил, а вот несколько младших принцев туда ездили… Маркус две недели на острове был. Никогда не видел паренька таким радостным.
– Что там хорошо? Развлечения всякие…
– Ну, не только… да ты и учти, сколько тебе лет, а сколько ему. Маркусу тогда десять исполнилось. После возвращения сиял мальчик так, словно его Владетель полноправным наследником признал.
– Глупо… – сказал я. – Все равно – глупо. Миракулюс – место особое, под прямой властью Дома, Стража там за порядком строго следит…
– Это так. Только кроме Страны Чудес нет в Европе другого места, которое Маркус знает досконально.
Я молчал, глядя в огонь. Не слишком мне улыбалось такое дело – вместо того чтобы самому прятаться, искать Маркуса и отдать его Страже. Может, и впрямь, конечно, снимут после того с меня обвинения, простят, а то еще и титул подтвердят…
– Да что я все о каторжниках да о принцах-ренегатах! – вдруг шумно возмутился старик. – Рядом с таким интересным человеком сижу, а слушать не желаю. Расскажи лучше, какие диковинки видел в Вест-Индии?
Лучше бы я сказал, что ходили мы в азиатские земли. О них не понаслышке знаю. Но теперь делать нечего…
– Вест-Индия – страна большая, вся населена дикарями, кроме наших да руссийских поселений, – мрачно сказал я. – Дикари те, в большинстве своем, поклоняются лживым богам, цивилизации не знают, не понимают цены железа и не способны его обрабатывать. Торговать с ними хорошо стеклом…
– А какие у них есть чудеса?
Почему-то мне не хотелось повторять те истории, что я плел в тавернах накануне. Лекарь – человек мудрый, и книги у него на полках не только для вида стоят. Может, и о Вест-Индии он слышал немало, и меня сейчас пытает для проверки.
– Да много ли простому моряку удается увидеть? – вздохнул я. – В Бостоне ходили в увольнительную, так город почти как европейский. Краснокожие встречаются, но и то, куда больше на людей походят, чем черные или желтокожие.
– Это верно, верно… – вздохнул старик. – Ладно, Марсель-моряк, не буду я тебя расспрашивать. Ты человек неприхотливый, ночуй здесь, у камина. Вот, плед тебе оставлю, подушку. Отдыхай. А я в свою спальню пойду, дверь от греха запру, да и лягу тоже…
– Не причиню я тебя зла, Жан-лекарь…
– Знаю. За свой век уж научился в людях разбираться. А дверь все же прикрою. Не уйдешь ночью с моими вещичками?
– Не уйду, Сестрой клянусь.
– Тоже верю. И без вещичек не уходи, вымокнешь зазря.
Старик поднялся и пошел к двери в ту комнату, куда я не заходил.
– Скажи, барон, а почему ты меня в курятник посылал? – спросил я вслед. – Ведь не потому, что сил нет из дома выйти.
– Не потому, – буркнул дед. – Решал я, что с тобой делать. Впустить, прогнать или картечью угостить.
– И чем же я угодил? Неужели так удачно курицу выбрал?
Старик постоял у двери, прежде чем ответить:
– Да нет… Марсель. Не потому. Было мне что-то вроде знака… Пустое. Спи.
Дверь он захлопнул с неожиданной силой и сразу же с грохотом задвинул засов. Все-таки опасается, значит, не совсем из ума выжил, а только наполовину.
Я походил по комнате, поглядел в окно – тьма кромешная, дождь хлещет, иногда гром вдали бормочет. Знак… Какой еще знак?
Мой взгляд упал на пулевик. Старик оставил его в комнате… надо же. Я подошел и взял оружие.
Знакомая штучка, такие у многих офицеров были, когда я в армию нанимался. И солдат учили, как с ней обращаться, на случай, если убьют в бою стрелка. Пулевик старый, но верный, бьет далеко и точно. Осечки только часто дает.
Вот как этот, например. Курок у него спущен, а искра почему-то порох не подожгла.
Счастлив я, наверное. С двух метров мне бы картечью голову снесло начисто.
– Ах ты сволочь… – прошептал я. – А еще лекарь… змея старая…
У меня задрожали руки. Значит, знак свыше? Да нет, не знак, кремень стерся, отсырел порох, вот и все.
Первой мыслью было прихватить у негодяя все вещички поценнее, да и уйти в ночь. А то еще и подпалить дом изнутри.
Потом я опомнился.
Нет, старый лекарь смерти не заслужил. Я на его месте, наверное, взвел бы курок повторно и уж точно не пустил бы чужака в дом.
Припер я аккуратно дверь в спальню стулом, чтобы без шума и заминки нельзя было выйти, затушил лампу, разулся, лег у камина, в плед завернувшись. На душе было гнусно. В одном старик прав – нет и не будет нигде спасения каторжнику Ильмару Скользкому. Пока Дом ищет младшего принца Маркуса – не будет.
Значит, путь мне лежит на остров Капри, в Миракулюс, Страну Чудес, построенную для увеселения детей и взрослых высочайшим повелением Дома, в место развлечений и забав. Не понимаю я, как на маленьком острове, полном народа, может укрыться мальчишка, которого вся страна ищет! Но проверить придется. Нет иного выхода. Не хочу я убегать в чужие страны, не смогу я жить в обличье бюргера, не дана мне такая святая вера, как у Рууда, паладина покойного. Значит, один путь – найти Марка и лично сдать его Дому. Владетель суров, но справедлив, это никто не оспорит. Что я ему – мелочь досадная. Простит – так только больше народом любим будет. А тайн никаких я все равно не знаю, могут меня магнетизму подвергать, могут на дыбу вздернуть – нечего мне сказать, нечего…
Уснул я под шепот дождя, под треск углей в камине, в тепле и уюте. Но снился мне холод и снег, снилась бесконечная ледяная пустыня, по которой я бреду во тьме. Долго брел, ног не чуя, бездумно, но зная, что надо идти. А потом выступила из темноты женщина со светлым ликом, тьму вокруг раздвигая. Рухнул я на колени, глаз поднять не смея. И главное, понимал, что это сон и такие сны посылают свыше.
Но Сестра ничего не сказала. А когда я протянул руку и коснулся ее – только холод почувствовал. Ледяной, смертный…
И какая польза в таких снах?
Даже если был это знак, то не для моего скудного ума.
Полежал я в темноте, таращась на последние искорки огня в камине, и уснул снова. Может, что хорошее приснится?
Но больше в ту ночь мне ничего не снилось.

Глава вторая,
в которой меня дважды узнают, но оба раза ничего страшного не происходит

Встал я раньше старика Жана. Убрал стул от двери, нечего ему знать о моих страхах. Постоял у окна.
Кончился дождь, отплакала Сестра по людским грехам. Светило солнце, на траве искрилась роса. А вот цветы на клумбах поникли, будто признались себе – осень в права вступает, кончилось их время.
У цветов век недолог.
Пошел я на кухню, растопил плиту, чайник из бочонка чистой водой наполнил. Пока кипел, сходил на улицу, нашел сортир, после умылся из колодца мутной от дождя водой. Постоял босиком на холодной траве, в небо глядя.
Сестра, ну подскажи!
Вразуми дурака!
Может, и впрямь убраться куда на край света? Вот и Нико так советовал, а попробуй, найди лихого человечка хитрее; и барон старый, которому опыта не занимать… Все они умные, один я на свою шею приключений ищу.
И нахожу, что характерно!
Главное ведь в жизни – сама жизнь. Любой грех замолить можно, любую беду поправить. Пока живешь – всегда найдется место и радости, и надежде, и любви.
А кто умер – он уже проиграл. Даже если был святым паладином.
– Хороша погода.
Я оглянулся – барон-лекарь стоял в дверях, кутаясь в халат.
– Хороша, – признал я. – Только осенью запахло.
– Пора уж.
– Пора.
Старик вздохнул:
– Пошли, перекусишь перед дорогой. Тебе ведь путь дальний, так?
– Знать бы, какой дальний… – Я вошел в дом.
Мы молча позавтракали остатками вчерашней курицы, сыром, выпили по чашке кофе.
– Деньги-то у тебя есть, моряк? – спросил барон.
– Есть.
– Оружие, оборониться если что?
– Найду.
Он кивнул, снял со шкафа плетеную корзинку:
– Выйду, яички свежие соберу…
Я вышел вместе с ним. Поколебавшись, протянул руку, мы обменялись рукопожатием.
– Какой тебе прок, старик?
– В чем? Не понимаю.
– Да все ты понимаешь…
Бывший лекарь Дома вздохнул:
– Я, моряк, жизнь провел, высокородным в такие места заглядывая, где аристократ от крестьянина не отличается. Служил верой и правдой. Получил в награду титул глупый… малое содержание, и повеление жить вдали от городов. Чтобы меньше болтал, значит. Ничего, жив и ладно. Зато могу теперь поступать так, как мне хочется, ни на кого не оглядываться. Мало кого могу вспомнить добрым словом… а вот принц Маркус – славный мальчик. Не хочу я, чтобы с ним беда случилась… Удачи тебе, Марсель-моряк.
– Ладно уж, Жан-лекарь…
– Хорошо. Удачи тебе, Ильмар-вор. Если не зря тебя Скользким прозвали, то и сам выпутаешься из беды, и другим горя не принесешь.
– Как же ты меня узнал, старик?
– Глаза надо иметь, Ильмар… Знаешь, чем я двадцать лет при Доме занимался? Физиономии дамам улучшал. Шрамы бретерам убирал. Так лица правил, что родная мать не узнает. Может, кто смотрит на портрет да видит все по отдельности – губы, глаза, нос, скулы. А я не так… мне надо настоящее лицо человеческое видеть, все наносное отбросить, понять, где и что править. Так что не бойся. Вряд ли кто еще по газетным портретам тебя узнает.
– Старик, а ведь, наверное, это и правда знак свыше? То, что я к тебе забрел, что ты меня не застрелил, что совет дал…
– Это не знак. Если бы принц Маркус ко мне забрел, если бы я ему совет дал – то было бы чудом. А так – случайность.
– Удачи тебе, барон.
– А тебе дороги легкой.
Кивнул я старику и зашагал к дороге.
Знак – не знак. Удача – случайность.
Вся жизнь из таких случайностей сложена.
От дороги я еще раз оглянулся. Старик ковылял из курятника обратно, бережно неся корзину перед собой. Я помахал ему рукой, но, кажется, он уже не смотрел в мою сторону.

Часа два я шел пешком. Дорога слегка раскисла, и все равно идти было куда легче, чем по жаре. И все это время я, не переставая, ругал себя.
Ерунду я собираюсь делать. Во-первых, искать Марка в Миракулюсе – занятие глупое и бесполезное. Во-вторых, пользы от этого все равно ни на грош, никаких гарантий, что меня помилуют, приволоки я мальчишку за шиворот в Дом… В-третьих, все равно это гнусно.
Нет. Пусть старик Жан не рассчитывает. Не пойду я по его наводке.
Лучше и впрямь в чужих землях укроюсь. В Руссийском Ханстве, например. Не только мусульмане там живут, есть и храмы Сестры, и Церковь Искупителя. Пристроюсь потихоньку в Москве или Киеве, а то и в самой Казани. Сейчас время мирное, приживусь. И чем заняться найду – говорят, в руссийских землях древних языческих храмов и заброшенных городов – не счесть. Опять же Восток ближе, найду где себя приложить.
Постепенно идея становилась все более и более привлекательной. Встреча с бывшим лекарем словно отрезвила меня, прогнала все иллюзии. Поживу в Руссии, в Китае. Год, пять, десять. Ничего. Потом, может, и вернусь – шум давно утихнет, принц Марк уйдет в историю… или казнят его, или запрут в тюрьме навечно.
Решено. Отдохну денек в Лионе, потом доберусь до Парижа – хоть это и под самым носом у Дома, – но все ж таки надо исхитриться, открыть тайник, забрать припрятанное на черный день. Потом, через Прагу, через Варшаву – в Киев.
Назовусь чужим именем, подмажу жадных чиновников – они всюду продажные, это у них клеймо цеховое. Получу вид на жительство.
У меня как-то прибавилось сил от этого решения. Я успокоился, а тут еще солнце согрело меня окончательно. И даже когда проезжающий мимо дилижанс остановился и кучер дружелюбно махнул рукой, зовя к себе на козлы, я это принял как должное.
Вот такие знаки свыше я люблю!
– Далеко, морячок? – спросил кучер. Пожилой человек, обстоятельный, форма на нем не новая, но добротная. К фигурным завитушкам над кучерским сиденьем привязан женский платочек и две девчоночьи ленточки – амулеты, родными данные. Сразу видно – у такого не ветер в голове, работу свою знает и любит, но и дом для него – место святое и важное.
– В Лион, папаша. К родным.
– В отпуск?
– Да.
Из дилижанса высунулось хмурое желчное лицо. На скверном галльском человек спросил:
– Почему стоим, возница?
Кучер взмахнул кнутом, и лошади рванули, даже не дождавшись щелчка, словно исхитрялись смотреть назад из-под шор. Пассажир поспешно втянулся внутрь.
– У меня брат моряком был, – сказал кучер. – Ходил на державном корвете, двадцать лет службу нес. Сейчас-то он…
Доканчивать историю про брата кучер не стал. Видимо, служба на корвете являлась самым достойным эпизодом его биографии.
– Зачем пешком идешь? – неожиданно спросил он. – Неужели проездных бумаг не выдали?
– Выдали, отец, – вздохнул я. – Ну… что-то я немного с цепи сорвался, как сошел на берег.
– Потерял?
– Продал, – мрачно сказал я. – Продал одному типу за гроши. Вот теперь то пешком, то с добрыми людьми…
– Нехорошо, – вздохнул кучер. – Это ведь тебе Дом бесплатный проезд пожаловал, а ты его жулику отдал.
Я вспомнил бесплатный проезд на каторжном корабле и сокрушенно опустил голову.
– Ладно, дело молодое. Только ты про это не болтай. Мне-то что, а другой может Страже на тебя сказать…
Ловко пошарив рукой, кучер вынул из-за спины флягу.
– Глотни.
Вино было кислое, но я благодарно кивнул. Протянул флягу вознице.
– Разве что глоточек, – вздохнул тот. Приложился, вернул флягу на место. – Что-то ты носом клюешь. В лесу ночевал?
– Ага.
– Я так и понял. Тут места глухие, только сумасшедший барон у дороги живет… Но не настолько сумасшедший, чтобы кого пустить ночевать.
– Барон? – изумился я. – Да неужели? Он на меня пулевик выставил, я и ушел, от греха подальше.
– Совсем с катушек съехал… Барон, самый настоящий. Не родовой, правда, за какие-то заслуги ему титул пожаловали. Титул есть, земли нет. Дряхлый уже. Каждый раз, как езжу, жду, что вместо дома пепелище окажется – или сам сгорит, или лихие люди прикончат…
Я покивал. Рано или поздно что-то такое и впрямь случится.
– Если устал, так переползай на крышу, – предложил кучер. – Вижу, тебе не до болтовни. Пассажиры все важные, никто третьим классом не едет.
– Спасибо, – поблагодарил я. Ночевал-то я, конечно, не под кустом, но, видно, напряжение было слишком сильно, и выспаться не удалось.
По маленькой лесенке я перебрался с козел на крышу дилижанса. Люк в полу был закрыт. Я лег было на узкую деревянную скамейку, потом понял, что долго тут не удержусь, и пристроился прямо на полу. Мы не гордые. И в епископской карете можем ездить, и третьим классом, и пешком брести…
Я посмотрел вверх – и замер.
Небо качалось надо мной, чистое и прозрачное, с той осенней холодной голубизной, что бывает совсем недолго, которую и не всегда углядишь. Грустная, прощальная, уходящая чистота, живущая на грани тепла и холода. Самые красивые в мире вещи – хрупче стекла и мимолетнее снежинки на ладони. Так вспыхивают искры угасающего костра, в который не хочется подбрасывать веток, – всему отмерен свой срок. Так проливается первый весенний дождь, вспыхивает над землей радуга, срывается увядший лист, чертит небо зигзаг молнии. Если хочешь, то найдешь эту красоту повсюду, ежечасно, ежеминутно. Только тогда, наверное, станешь поэтом.
Какой из меня поэт…
А все-таки вряд ли кто сможет поверить, что Ильмар Скользкий, проползший сквозь все преграды и наполненную призраками тьму в нутро египетской пирамиды, миновавший и падающие с потолка камни, и ложные ходы, и открывающиеся под ногами бездонные колодцы, ушел с пустыми руками из усыпальницы фараона. Не взял ничего из каменного мешка, потому что в ослепительном свете, впервые за тысячи лет озарившем склеп, наполненный золотом, медью и драгоценными камнями, увидел ту самую умирающую красоту, что нельзя трогать.
Может, потому и миновало меня древнее проклятие, сгубившее неведомой египетской чахоткой других грабителей пирамид?
Да, я такую красоту вижу редко, значит – не поэт.
Но если уж вижу – то останавливаюсь. Вот барон-лекарь говорил о знаке… до сих пор вздрагиваю, как пойму, что едва не получил заряд картечи в лицо. А для меня такой знак не в давшем осечку пулевике, не во внезапном озарении – оно ведь может и с темной стороны Бога, с ледяных адских пустынь, явиться. Для меня такой знак – мимолетная красота, в чем бы она ни была – в блеске алмаза под лучом потайного фонаря, в кроваво-алых ягодах на присыпанном снегом кусте, в человеческом слове или жесте. Или как сейчас – в прозрачном, словно до Бога протянувшемся небе, с редкими перышками облаков, с ползущей над нами белой птицей планёра…
– Эй, морячок, задери голову! – крикнул кучер. – Глянь, летун над нами!
Я поморщился, его голос рвал очарование, грубо, словно ржавая пила, нарезающая дрова из алтаря заброшенного храма…
– Вижу…
Планёр вдруг дернулся, ускоряя полет. За ним потянулась дымная полоса.
– Храни, Искупитель… – испуганно сказал возница, безжалостно защелкал кнутом, прибавил бранное слово. – Эй, моряк, чего он, – горит, что ли?
Неужели и я был так высоко, в чистой дали, пусть даже корчась от страха, но все равно, паря между землей и небом? Почему страх мешал мне оглядеться, увидеть плывущий вокруг мир?
– Нет, не горит, летун толкач включил… торопится, или восходящий поток ищет… Помолчи, ладно?
Кучер замолчал. Не обиженно, а скорее с уважением. Видно, счел, что морячок не так уж и прост, раз в планёрах разбирается.
– Далеко, высоко… – прошептал я.
Вот это – мой знак. Только понять бы, что значит…
Прощальная красота осеннего неба ушла. Вернулась тряска, стук копыт, холодный ветер, уносящийся вдаль планёр. Я закрыл глаза и уснул.
Потому мне и не быть поэтом, что я в один миг о красоте думаю, а в другой – о бренном теле и всех его потребностях.

Когда дилижанс покатил по лионской мостовой, тряска стала совсем невыносимой. Я вынырнул из сна, но продолжал лежать, сумрачно размышляя о своей дурацкой натуре. Надо, надо бежать! Решил ведь – так чего сейчас придумывать всякие отговорки?
Дилижанс вкатился под исполинский козырек из стекла и дерева – конная станция здесь была новая, огромная, одним видом внушающая путникам уважение. Вспомнилось сразу, что совсем рядом была пивная, где подают прекрасные жареные колбаски с легким светлым пивом. Видно, весь завтрак за дорогу успел у меня в животе утрястись.
– Выходите, господа, – говорил внизу добрый кучер. – Как поездка? Я уж прошу прощения, если растряс, тут дорога совсем разбита, безобразие…
– Ничего, – отозвался кто-то из пассажиров. – Не суетись.
Приятно звякнули монеты – возница получил чаевые.
– Благодарю, буду рад вас возить снова… – Судя по его тону, чаевые были хорошие.
– Не приведи Искупитель, – мрачно ответил пассажир. – Люко!
Голос казался знакомым. Я даже поморщился, пытаясь вспомнить.
– Слушаю, капитан.
А этот голос тоже знаком. Тот мужик, что в окно выглядывал, когда я подсел…
– Ты говорил, что знаешь хорошую гостиницу? Пока я не приму ванну, я не в состоянии думать.
– Конечно.
– Вот и отлично… Pues, hasta la vista, guapa! – по-иберийски, но с сильным германским акцентом произнес первый, очевидно, обращаясь к какой-то спутнице. Затем вновь к первому: – Пошли. Жду не дождусь…
Голоса удалялись – пассажиры уходили. Теперь полезли еще какие-то люди – явно ехавшие во втором классе, впрочем, на дороге, где нет крутых подъемов и не приходится толкать дилижанс, разница эта невелика. Я привстал, заглянул через низенькую ограду крыши. Какие-то купцы с портфелями, два молодых чиновника, мгновенно сунувших в зубы сигары, пышно и безвкусно одетая дама с хорошенькой юной компаньонкой… А где те двое, что вышли согласно привилегии первого класса первыми и, несмотря на недовольство дорогой, дали хорошие чаевые?
Вон они, идут к зданию вокзала, и неудивительно, что назойливые нищие стараются исчезнуть с их пути. Оба одеты в форму Стражи. Люко, тот, что выглядывал, к счастью, мне незнаком. А рядом с ним – офицер Арнольд, с которым мы так мило разминулись в ресторане «Давид и Голиаф». Белая повязка через лоб – эх, повезло ему, пуля мимо прошла.
Ладони вспотели. Я скорчился, будто нашкодивший ребенок, опустил голову, краем глаза наблюдая за стражниками.
Это что получается – я у них над головой ехал? Еще и орал в полный голос? Кого мне за спасение благодарить – Бога, крепкий сон Арнольда или скрипучие колеса дилижанса?
– Эй, морячок, подъем! – добродушно позвал кучер. Я вскочил, мигом спрыгнул с крыши на противоположную от стражников сторону. Слегка отбил ноги, но даже не почувствовал боли.
– Ловок ты прыгать! – похвалил кучер. Он стоял, привычно обтирая пот с лошадей, поглядывая на меня с одобрением. – Хочешь, морячок, пивом угощу? Подожди тогда полчасика…
– Спасибо, друг, не могу. Спешу очень. Родных хочу увидеть, сестренку Жанет, братика Поля…
Я нес какой-то вздор, всем своим видом выражая желание побыстрее кинуться к несуществующим родственникам, но из-под спасительного прикрытия кареты не выходил.
– Ну что ж, иди… – с легкой растерянностью отозвался кучер. – Счастливо…
Кивнув, я торопливо пошел, смешиваясь с людьми, спешащими на свои дилижансы. На стене вокзала звякнул колокол, глашатай хрипло крикнул:
– Полуденный на Париж, есть места первого и второго класса, полуденный на Париж, семнадцатая стоянка…
Лишь затерявшись в человеческом потоке, торопящемся навстречу долгой дороге, я рискнул оглянуться. Арнольд раскуривал сигару, внимательно слушая Люко. Почему-то я понял – речь идет обо мне, о морячке, подсевшем в дилижанс по пути. Я не стал дожидаться развязки – махнет ли офицер рукой или решит порасспросить кучера о попутчике. Нырнул в здание, быстро миновал его насквозь, выскочил на маленькую площадь. Желание убраться подальше от офицера Стражи, знающего меня в лицо, было невыносимо острым.
Через пару минут я уже сидел в открытом экипаже, а довольный покладистым седоком кучер вез меня к гостинице «Радушие Сестры», заведению скромному, несмотря на громкое название, но зато знакомому и очень уютному. Последний раз я был там года четыре назад, ни с кем особо не общался и не опасался, что меня узнают. Напряжение медленно спадало – в конце концов, Лион город большой, и шансов, что я наткнусь на Арнольда, немного.
И все же та неумолимость, с которой судьба свела нас во второй раз, начала меня пугать.

В последние годы дела в «Радушии Сестры» явно шли неважно. Трехэтажное здание казалось осевшим, поизносившимся. Может, оттого, что давно не знало ремонта, может, из-за высоких домов, поднявшихся вокруг, – были тут здания и в пять этажей, и в семь, а одна кирпичная громадина оказалась двенадцатиэтажной. Судя по большим окнам, либо уж очень роскошное жилье, либо контора преуспевающей фирмы, а белые выхлопы пара, струящиеся над крышей, наводили на мысль о лифтах. Потом я углядел над застекленным входом в небоскреб вывеску «Ганнибал-отель» и все понял. Конечно, гостиница, по соседству с которой обосновалось такое роскошное заведение, обречена. Все богатые постояльцы предпочтут жить в «Ганнибале», а здесь обоснуется всякое отребье.
Вроде меня…
Но внутри гостиницы еще сохранялись остатки прежнего уюта. Ковры на полу старые, но вычищенные, цветы в вазах подвядшие, но живые. У лестницы, навытяжку, стоят мальчишки из обслуги, два охранника держатся довольно уверенно, перед портье новый письменный прибор, а вместо счет-абака – небольшая счетная машинка из бронзы и дерева. Вот только яркие карбидные лампы горят через одну, но от этого уюта только больше.
У меня чуть отлегло от сердца. Не хотелось оказаться в клоповнике вместе с тупыми крестьянами и мелкими лавочниками, прибывшими в Лион продавать и покупать.
Я оплатил вполне приличный номер, даже с туалетом и ванной. Мог бы раскошелиться и на более роскошный, но моряку на побывке, пусть и с преторианского линкора, не положено слишком уж шиковать. Мальчик из обслуги, явно разочарованный отсутствием вещей, провел меня на второй этаж, до номера. Я придирчиво осмотрел туалет – чисто, ванную – горячая вода лениво текла из медного крана, присел на кровать – не скрипит. Пойдет. Паренек уныло дожидался у дверей и был вознагражден мелкой монеткой. Вторую я задумчиво крутил в пальцах, расспрашивая его о питейных заведениях и магазинах поблизости. После честного ответа, что есть и пить лучше за пределами гостиницы, а лучшие девушки перебрались работать к «Ганнибал-отелю», мальчик получил и вторую монету.
Закрыв дверь и даже не снимая ботинок, растянувшись на кровати, я задумался. Стоит ли вообще задерживаться в городе? Если уж решил бежать… Но до Парижа самый лучший дилижанс будет ехать двое суток, а я устал от дороги. Лучше уж отоспаться по-человечески, поесть, посидеть вечером за кружкой-другой пива…
Противиться искушению сил не было. Я разделся, набрал полную ванну горячей воды, забрался в нее, расслабился. Офицер Стражи Арнольд уходил из мыслей все дальше и дальше. Забавно лишь, что он сейчас, наверное, тоже лежит в горячей воде, может быть, не выпуская изо рта сигару, мрачно смотрит в потолок и размышляет – не был ли случайный попутчик Ильмаром…
Ничего. Такие, как он, сразу чувствуют неладное, но не могут в это поверить. Его губит добросовестность, как ищейку со слишком острым нюхом – обилие старых следов. Одно удивительно – почему он вообще поехал в Лион? Связано это со мной или нет? Если связано, то что навело его на след? Почему не бросился на север, почему именно в галльские земли?
Вопросов много, ответов нет. Как обычно…
Через полчаса я выбрался из остывшей воды, растерся ветхим, но чистым полотенцем, оделся. Поглядел в окно, на башню «Ганнибал-отеля». Смешно – то, что я вор, не помешало бы мне остановиться в нем. А вот Марк, бастард высшей пробы, отсек все удовольствия начисто.
Сколько раз зарекался – не лезть в политику. Только разве узнаешь, где беда ждет?
Я запер комнату – замок был такой смешной, что не удержал бы и новичка, но у меня все равно вещей нет. Вышел и двинулся по улице, в сторону ближайшего магазина готового платья.
Конечно, при нормальной жизни я бы в дешевую мануфактуру одеваться не стал. Это же полное безумие – придумать одежду не на заказ, а стандартных размеров! Как будто люди бывают одинаковыми! Но сейчас привередничать не стоило – я чувствовал, что одежда моряка свое отслужила. Лион – город большой, всегда есть опасность наткнуться на настоящих матросов. И что тогда – кормить их байками, полученными из третьих рук?
На костюмы я и смотреть не стал. Костюм не от портного – насмешка. Пришлось рыться в одежде, предназначенной для студентов, клерков и всякой богемной шушеры. Одна из девушек-продавщиц суетилась рядом, сыпля советами и болтая всякую чепуху, вроде того, что одежда, сделанная на мануфактурах, крепче и красивее обычной. Я терпел, а под конец полностью ей подчинился, взял предложенные вещи и скрылся в примерочной кабине. Скинул моряцкие тряпки, надел штаны из крашенной «под сталь» плотной парусины, рубашку в красно-черную клетку, серый свитер грубой вязки, наверное, нарочито бесформенный – чтобы на любую фигуру шел. С тяжелым сердцем обернулся к небольшому мутному зеркалу.
Хм.
Даже странно, но выглядел я вполне пристойно. Не школяром, конечно. И на клерка не тянул, слишком жесткое лицо. А вот каким-нибудь художником или музыкантом – вполне можно представиться…
Я пожевал губами, разгладил щеки, слегка разворошил волосы. Так, нужны будут детали. Ворованный плащ никак не годится. Нужен более яркий или вообще кожаная куртка. На голову – какой-нибудь дурацкий берет или руссийскую мурмолку с кисточкой. Яркий шарф. А вот ботинки еще послужат.
Вынырнув из кабинки, я поймал удивленный и одобрительный взгляд продавщицы. Подобрал среди имеющихся серый берет и клетчатый шарф, глянул еще раз в зеркало. Продавщица молча потянула меня к большому, установленному рядом с яркой лампой.
Прекрасно.
Во-первых, выгляжу моложе. Только надо выбриться, бородка слишком мала и смотрится неряшливо. Во-вторых, совершенно не мой вид. Пожалуй, в таком облачении даже дряхлый физиономист барон Жан меня бы не опознал.
– Вам очень идет, – сказала девушка.
Я с любопытством посмотрел на нее. Девушка улыбнулась.
– Пожалуй, – признал я. – А в каком заведении можно было бы провести вечер, никого не напугав мануфактурной одеждой?
– В «Индейской тропе», например.
Кажется, мальчик из обслуги это место называл…
– Индийская кухня – это здорово, – признал я.
– Вы были в Индии?
– Нет, – признался я. – Но еду их пробовал.
– Только там не индийская, там индейская, – хихикнула девушка. – Там даже повар – настоящая краснокожая женщина. Из Индии, да не той – из Вест-Индии.
– Схожу, – согласился я. – А…
– Я, кстати, туда тоже хотела заглянуть вечером.
Начало было многообещающее. Мы обменялись понимающими улыбками, я, не торгуясь, расплатился и вышел из магазина. Одежда и впрямь была дешевой, и загодя накопленное раздражение начало таять.
Прогресс все-таки не остановить. Надо пользоваться его плодами.
Прогулявшись по улице, я обнаружил какую-то лавку, заполненную в основном молодежью. Продавали тут всякую ерунду – раскрашенные печатные плакаты с лицами каких-то популярных личностей, дешевые гитары и лютни, тоненькие цепочки из плохого железа и прочую отраду обеспеченных юнцов. И все же тут я нашел два последних штриха к портрету – кожаную куртку, косо застегивающуюся на десяток костяных пуговиц, и латунный значок с надписью «Я – скользкий тип». Подобную дрянь таскали школяры и всякие бедные художники, рисующие портреты на улицах.
Усмехаясь про себя, я нацепил значок прямо на куртку. Да, я скользкий. Ну кто подумает, что Ильмар станет ходить со своим прозвищем на груди?
А все-таки, кто я, художник или поэт? Подумав, я решил, что стану скульптором. Труднее проверить мое умение, а то художнику в любой миг могут подсунуть бумагу и стило. В свои способности сочинять стихи я вообще не верил.
Избавившись от моряцкой одежды и плаща самым простым и естественным образом – кинув все тряпки кучке нищих, ошивающихся вокруг дешевой распивочной, – я зашагал дальше. За моей спиной шел энергичный дележ одежды. Скоро весь маскарадный костюм моряка Марселя окажется разобранным пятью доходягами, а через пару ночевок на улицах превратится в грязные, мерзкие тряпки. Никаких следов.
Настроение стремительно улучшалось. В каком-то случайном кафе я перекусил жареной телятиной с пивом – пиво оказалось хорошим, не то что амстердамское, которое пить – все равно что напиться воды из их Амстеля. Где-то невдалеке, на храме, часы отбили три. Я подавил невольное желание пойти на звук – с моими-то грехами лучше Сестре без посредников молиться. Но время до вечера занять стоило. Глупо было бродить без толку по холоду, еще нелепее сидеть в гостинице, а напиваться, учитывая многообещающий вечер, – тем более.
И тут решение нашлось само собой. Я вышел к лионскому театру, где как раз начиналось представление. Людей было немало – может, и впрямь хорошая труппа? А давали мольеровского «Тартюфа», вещь при должном умении актеров весьма смешную.
Я зашел.
Театр оказался приличный, видно, искусства в Лионе, как, впрочем, и по всей галльской провинции, пользовались покровительством властей и благосклонностью богатой публики. И труппа, хоть ни одного громкого имени среди актеров не было, играла славно. Актер, игравший Оргона, так ловко отвлекал зрителей голосом и мимикой, что все время казалось – он и впрямь знает Слово, на котором припрятан ларец с документами Аргаса. А сцена во втором действии, где мерзавец Тартюф убеждает Оргона дать ему Слово и переложить на него ларец, была сыграна поистине великолепно. Мне вспомнился короткий диалог покойного брата Рууда и епископа: «Мы узнаем интервал и двигательную фазу Слова». Конечно, то, что Слово не только произносят, я и раньше знал. Но только тут, глядя на движения актеров, я понял все, что имелось в виду. Чтобы открыть проход в Холод, спрятать туда что-то или достать, нужно произвести и несколько жестов, и звуков, слив все воедино… в красивое, плавное, звучащее движение, открывающее путь в ничто.
Думаю, великий комедиант действительно знал Слово. Не зря же роль Оргона писал под себя… Я представил, на что была похожа комедия, когда в ней играл сам Мольер. Наверное, он старался представить это ловкостью рук – как сейчас актер пытается выдать за подлинное Слово свое мастерство престидижитатора.
Удивительно. Смотрят люди спектакль, смеются над неуклюжими попытками Тартюфа научиться Слову и не понимают, что под маской насмешки спрятана правда.
Интересно, а можно было, наблюдая за самим Мольером, научиться Слову?
Потом меня отвлек монолог Оргона – уж очень с чувством был исполнен.

По простоте своей я все открыл злодею
С доверием к его познаньям и уму,
И он мне дал совет – дать Слово и ему:
Что, дескать, ежели потребуют бумаги…
Публика внимала. Ни у кого здесь, конечно, Слова не было. Но надежда-то никогда людей не оставляет! И каждый, наверное, думал: «Уж если узнаю Слово, то никому, никому – ни жене, ни сыну, ни лучшему другу»…
Как и положено, спектакль кончился благополучно. Прибыла Стража с личным повелением Владетеля, Тартюфа сослали на рудник, Оргону простили все прегрешения перед Домом.
Пока народ расходился, спустившийся со сцены актер демонстрировал всем желающим, как он достает из рукава складной картонный ларец. Нелишняя предосторожность – а то нашелся бы дурак-душегуб, желающий выпытать Слово…
Я вышел из театра в легкой задумчивости, упорно вспоминая, как Марк лазил в Холод. Может, удастся что вспомнить?
Нет. Не до того мне было. Правду сказал старый барон – я воспринимал Марка как маленький ходячий склад, в то время как он меня – инструктором по бегству с каторги. И Нико прав – никогда я о будущем не задумываюсь. Живу нынешним днем, решаю проблемы по мере накопления. Так оно, конечно, легче.
Но может быть, стоит посмотреть вперед? Чего я добьюсь, укрывшись в чужих странах? Рано или поздно Держава вновь сойдется с Ханством в борьбе – за земли, где еще не истощились рудники, за господство в колониях, просто за власть над миром. Что тогда ждет меня, чужестранца? Руссийские копи в непроходимых снегах? Топор палача или дешевая удавка?
А что меня ждет, если я все-таки поймаю Марка? Очень-очень маловероятная милость Владетеля? Или снова каторга? Или, из почтения к свежему титулу, сунут в темницу, как Бронзовую Маску, или утопят в бочонке мальвазии?
Вот в чем проблема.
Или безопасность на ближайшие годы – или навсегда. И не надо себя обманывать. Вот в чем весь выбор – готов я поставить все на одну, но сильную карту, или попытаюсь играть по маленькой.
А, Ильмар Скользкий?
Что решишь?
Как только я понял все до конца, так сразу стало легче. Этот выбор я делал постоянно. Всю жизнь – с того дня, как убежал из дома, вместо того чтобы пойти в ученики к мяснику. Был бы сейчас уважаемым человеком, имел свою лавчонку, рубил свиные и коровьи туши, имел по вечерам солидный кусок мяса в супе, послушную жену и толпу ребятишек, со стражником квартальным за руку здоровался… И что меня в такой жизни напугало?
Не знаю. Вот только если передо мной лежит нераскрытый прикуп, то я его всегда поднимаю.
Я зашагал к гостинице. «Индейская тропа» где-то рядом…

Когда начало смеркаться, я уже сидел в «Настоящем Вест-Индском Баре Индейская Тропа». Снаружи это было здание как здание, два этажа со скромной вывеской на оживленной набережной Роны. А вот внутри – действительно все стильно. Стены бревенчатые, с воткнутыми кое-где стрелами и каменными томагавками. Девушки и парни, разносящие еду, все как на подбор загорелые и полуголые, в замшевой одежде и побрякушках, а показывающаяся временами с кухни женщина-повар и впрямь – краснокожая. Вряд ли она тут что-то готовила, скорее придавала заведению колорит, но посмотреть на нее было любопытно. Музыка гремела варварская, одни барабаны и бубны, но вроде даже забавно выглядело, как под нее танцуют.
Вот только выпить было толком нечего. Виски – грубое, мерзкое, бренди уступал и самому плохому галльскому коньяку, пиво – хуже, чем в Амстердаме, вина и вовсе нет. Бедолаги, неужели они в Колониях только это и пьют?
Настоящая вест-индская еда тоже оставляла желать лучшего. Блинчики с кленовым сиропом – слишком рыхлые и приторно сладкие, рубленые котлеты, завернутые в лепешку и политые густым и тоже сладковатым томатным соусом, – отвратительные на вкус. На пеммикан, тортилью и крутую маисовую кашу с перцем я лишь глянул – и отвернулся. Все остальное – плохо приготовленные, как бы специально испорченные блюда державной кухни – германской, каледонской, иберийской… Правда, мне настоятельно советовали попробовать яблочный пирог, но у меня уже не осталось веры в заокеанскую кулинарию.
И что посетители тут нашли? Народу, на удивление, много. В основном молодежь и придурки вроде меня, только не фальшивая богема, а настоящая. Видимо, просто мода. В последнее время стали популярны разговоры про вест-индские колонии, про неизведанные земли, про край, где много железа и меди. «Сакраменто – край богатый, железа – хоть греби лопатой»… Конечно, уезжала в основном голытьба, а такая вот молодежь больше прикидывалась. Глотала мерзкое пойло, орала какие-то безумные песни, танцевала на столах… Я тоскливо пил безвкусное пиво и думал, не обманет ли меня девица из магазина. Может, снять какую-нибудь другую девушку?
Вроде и профессионалок немало, и просто любительниц приключений. Начать можно с того, что мне нужна модель для новой скульптуры…
На соседний стул кто-то опустился. Я повернул голову и торопливо улыбнулся. Пришла все-таки.
– Привет…
Вне магазина девушка держалась куда увереннее. И одета была, кстати, не в мануфактуру.
Я щелкнул пальцами, подзывая свою официантку. Спросил:
– Что будешь пить? Только, на мой взгляд, все здешние напитки – гадость. А ничего нормального не подают. Может, переберемся куда-нибудь?
Я был сейчас готов устроить небольшой кутеж.
Девушка хихикнула.
– Ну… не знаю. Тут дешево, и ребята знакомые… А мы ведь даже не познакомились! Меня зовут Сара.
О, как она подгоняет события!
– А меня зовут… – начал я, торопливо сочиняя имя к новому имиджу. Но так ничего придумать и не успел. На мое плечо опустилась маленькая крепкая ладонь.
– Милый, тебя невозможно оставить в одиночестве, ты сразу заводишь знакомства…
Я поднял глаза.
За моим стулом стояла Хелен, Ночная Ведьма. Через плечо была перекинута маленькая изящная сумочка, на шее поблескивала скромная золотая цепочка. Летунья была в платье, а не в форме, и это, признаться, ей шло. Даже то, что левая рука до локтя была закована в лубок, казалось причудой, а не увечьем.
Бедная девушка из магазина мануфактуры вспыхнула. Поднялась.
– Надеюсь, ты уже расплатился, милый? – спросила Хелен. Лицо Сары пошло пятнами. Она посмотрела на Хелен так, что я бы не удивился, вспыхни на летунье платье. Потом на меня. И как я со стула не упал? Презрительно дернула плечиками и пошла в центр зала, к танцующим вразнобой парням и девчонкам.
Хелен спокойно села на ее место.
– Зачем ты так? – глупо спросил я. – Она же ни в чем не виновата. И вовсе она не шлюха…
– А что? Я спросила, расплатился ли ты с официантом. Думаю, делать тут нечего… Ильмар.
Я облизнул пересохшие губы. Хелен смотрела на меня с легкой улыбкой.
– Что тебе надо? – спросил я. – Учти, я вооружен. Поднимешь шум…
– Убьешь? – Летунья подалась вперед, всмотрелась мне в лицо. – Хм. Точно, убьешь… Какой ты злой. Не дергайся. Все в порядке. Хотела бы тебя взять – вышла бы и крикнула Стражу.
– Ты днем в Лион прилетела, – сказал я. – Верно? Километрах в тридцати от города включала толкач.
– Верно… – Хелен на миг растерялась.
– Я видел твой планёр. Снизу, с дороги.
Мы молчали. Подошел официант, непонимающе посмотрел на меня. Хелен окинула парня любопытным взглядом, особо задержавшись на расшитой бисером набедренной повязке. Паренек вдруг покраснел, на миг став похожим на настоящего индейца. Взгляд у летуньи был не меньшей убойной силы, чем у оскорбленной Сары.
– Счет, – велела она, то ли удовлетворившись осмотром, то ли, наоборот, оставшись недовольной. – Мы уходим.
– Уверена? – мрачно спросил я.
– Конечно. Что, собираешься пить эту мочу и есть сырое тесто с крученым мясом? Счет, парень!
Властность настоящей аристократки прорезалась в ее голосе, парень вздрогнул. Окончательно его добила реплика Хелен:
– А ты, граф, мог бы найти местечко получше для своих развлечений.
– Мне тут нравится! – из духа противоречия, а вовсе не из изменившихся кулинарных вкусов рявкнул я.
– Я покажу место посимпатичнее.
Спорить дальше сил не было. Хелен ведь действительно могла крикнуть стражников. Я молча расплатился, и мы вышли из «Индейской тропы», провожаемые неприязненным взглядом официанта, уже шушукающегося с дружками, и полными ненависти глазами Сары.
Никакой личной жизни.
Слуга подал Хелен плащ – богатый, отороченный мехом, слишком теплый для нынешней погоды, но летуны, видно, любили закутаться поплотнее. Я натянул свою куртку – Хелен фыркнула, но промолчала.
На мостовой стояло несколько карет, с оживившимися при нашем появлении возницами. Хелен молча потянула меня в ближайшую, бросила кучеру:
– В «Старый Погребок».
Возница щелкнул кнутом, и мы покатились прочь от места увеселения лионской молодежи.
– Кстати, там, где ты устроился, кровать широкая? – спросила Хелен. – В нашу гостиницу я тебя не поведу, извини. Тебе же боком выйдет.
Вечерок закручивался на славу.
– Чтобы спать вдвоем – узковата.
– А если не спать?
– Тогда пойдет.
Хелен обняла меня и склонила голову на плечо. Со стороны мы выглядели как хорошая пара, пережившая короткую размолвку и ступившую на сладостный путь примирения.
– Ну что тебе от меня надо, летунья? – с мукой сказал я, понимая, что организм принимает ее поведение с благодарностью.
– Многое, Ильмар. Только и тебе от меня не меньше требуется. Мы оба по уши в дерьме, вор. И выбираться будем вместе.

Глава третья,
в которой я наконец-то делаю выбор, но сомневаюсь в его правильности

«Старый Погребок» оказался настолько лучше «Индейской тропы», что я испытал невольный приступ благодарности к летунье. И молодых идиотов тут не оказалось, и выбор вин был достойным, и кухня более чем приличная. Первые полчаса Хелен даже не говорила о делах. Мы поели, выпили незаметно бутылку отличного сухого вина, и я расслабился. Нет, не собиралась летунья меня выдавать. По крайней мере сейчас не собиралась.
– Теперь готов к серьезному разговору? – спросила Хелен, когда официант подал десерт и коньяк.
– Теперь готов, – в тон ей ответил я. Наш столик стоял достаточно уединенно, чтобы можно было позволить себе серьезную беседу. К тому же маленький ресторанный оркестр играл хоть и не слишком громко, но разговоры заглушал с гарантией.
– Давай начистоту?
– Давай, – опять согласился я.
Хелен крутила в руках бокал. То ли предложенный ею самой откровенный разговор давался нелегко, то ли она старалась создать такое впечатление.