1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
– Эта  безделица, ваше величество, спасла меня в минуту отчаяния. Вы не позволяете вас  благодарить, но я буду помнить это всю жизнь. Прощайте.    

– Прощайте,  господин д'Эксмес. Полечитесь, постарайтесь утешиться.    

Она  протянула ему руку, и Габриэль почтительно поцеловал ее.    

Затем  она пошла в одну сторону, он – в другую.    

Очутившись  за воротами Лувра, он пошел по Гревской площади и через полчаса добрался до  улицы Садов святого Павла.    

Алоиза в  тревоге поджидала его.    

– Ну  что? – спросила она.    

Габриэль  преодолел приступ слабости, от которого у него потемнело в глазах, и прохрипел:    

– Я  ничего не знаю, Алоиза. Все хранят молчание… И женщины эти и мое сердце… О боже  мой! Боже мой!    

– Мужайтесь,  монсеньер!    

– Мужество  у меня есть, слава богу. Я умру, – проговорил Габриэль и опять упал  навзничь на паркет, потеряв сознание.    

 XVII.    

ГОРОСКОП    

     

– Больной  выживет, госпожа Алоиза. Опасность была велика, выздоровление будет протекать  медленно. Все эти кровопускания ослабили молодого человека, но он выживет, не  сомневайтесь в этом…    

Врач,  говоривший это, был рослый мужчина с выпуклым лбом и глубоко сидящими проницательными  глазами. Люди звали его метр Нотрдам. Свои ученые сочинения он подписывал «Нострадамус».  На вид ему было лет пятьдесят, не больше.    

– О  боже! Но поглядите же на него, мессир! – причитала Алоиза. – С вечера  седьмого июня он так и лежит, а сегодня у нас второе июля, и за все это время  он не произнес ни слова, даже не узнал меня… Он словно мертвец… Возьмешь его за  руку, а он и не чувствует…    

– Тем  лучше, госпожа Алоиза. Пусть он как можно позже вернется к сознанию. Если он  сможет пролежать в подобном беспамятстве еще месяц, то будет спасен  окончательно.    

– Спасен! –  повторила Алоиза, подняв к небу глаза, точно благодаря бога.    

– Спасенным  можно его считать уже и теперь, только бы не было рецидива. Можете это передать  той хорошенькой служанке, что дважды в день приходит справляться о его  здоровье. Ведь тут замешана страсть какой-то знатной дамы, так ведь? И страсть  эта бывает просто очаровательна, но бывает и роковой.    

– О,  в данном случае это нечто роковое, вы совершенно правы, метр Нотрдам, –  вздохнула Алоиза.    

– Дай  же бог ему излечиться и от страсти… Впрочем, я ручаюсь только за излечение от болезни.    

Нострадамус  расправил пальцы вялой, безжизненной руки, которую держал в своей, и задумчиво,  внимательно стал разглядывать ее ладонь. Он даже оттянул кожу над указательным  и средним пальцами. Казалось, он напрягал память, что-то припоминая.    

– Странно, –  пробормотал он вполголоса, – вот уж который раз я изучаю эту руку, и  всякий раз мне кажется, что когда-то давно мне приходилось ее рассматривать. Но  чем же она тогда поразила меня? Мензальная линия благоприятна; средняя  сомнительна, но линия жизни превосходна. Впрочем, ничего из ряда вон  выходящего! По-видимому, преобладающая черта этого молодого человека –  твердая, несгибаемая воля, неумолимая, как стрела, пущенная уверенной рукой. Но  не это меня изумило в свое время. А потом, эти мои воспоминания очень смутны и  стары, а хозяину вашему, госпожа Алоиза, не больше двадцати пяти лет, не так  ли?    

– Ему  двадцать четыре, мессир.    

– Стало  быть, он родился в тысяча пятьсот тридцать третьем году. Его день рождения вам  известен?    

– Шестое  марта.    

– Вы  случайно не знаете, когда он появился на свет: утром или вечером?    

– Как  не знать! Ведь это я принимала младенца. Монсеньер Габриэль родился, когда  пробило шесть с половиной часов утра.    

Нострадамус  записал это.    

– Я  посмотрю, каково было положение светил в этот день и час, – сказал  он. – Но будь виконт д'Эксмес на двадцать лет старше, я был бы готов  поклясться, что уже держал эту руку в своей. Впрочем, это неважно… Здесь я  только врач, а не колдун, как меня величают иногда в народе, и я повторяю,  госпожа Алоиза, что врач теперь ручается за жизнь больного.    

– Простите,  метр Нотрдам, – печально сказала Алоиза, – вы говорили, что ручаетесь  за его исцеление от болезни, но не от страсти.    

– От  страсти! Но мне кажется, – и Нострадамус улыбнулся, – что это не  столь безнадежная страсть, судя по ежедневным двукратным посещениям молоденькой  служанки!    

– Наоборот,  метр, наоборот! – воскликнула в испуге Алоиза.    

– Да  полно вам, госпожа Алоиза! Кто богат, молод, отважен и хорош собой, как виконт,  тому недолго придется страдать от неразделенной любви в такое время, как наше.  Дамы любят иной раз помедлить, вот и все.    

– Предположите,  однако, что дело обстоит не так. Скажите, если при возвращении больного к жизни  первой и единственной мыслью, которая блеснет в этом ожившем рассудке, будет:  моя любимая безвозвратно потеряна мною, что тогда случится?    

– О,  будем надеяться, что ваше предположение ложно, госпожа Алоиза. Это было бы ужасно.  Насколько можно судить о человеке по чертам лица и выражению глаз, ваш хозяин,  Алоиза, человек не легкомысленный. Его сильная и напористая воля в данном  случае только увеличила бы опасность. Разбившись о невозможность, она могла бы  заодно разбить и самую жизнь.    

– Боже!  Мой мальчик погибнет! – воскликнула Алоиза.    

– Тогда  ему грозило бы по меньшей мере повторное воспаление мозга, – продолжал  Нострадамус. – Но ведь всегда есть возможность подарить человеку хоть  какую-то кроху надежды. Самый отдаленный, самый беглый луч ее был бы уже  спасителен для него.    

– В  таком случае он будет спасен, – мрачно проговорила Алоиза. – Я нарушу  клятву, но спасу его. Благодарю вас, мессир Нотрдам.    

Миновала  неделя, и Габриэль если и не пришел в себя окончательно, то уже был на пути к  этому. Его взгляд, еще блуждающий и бессмысленный, различал теперь лица и вещи.  Затем больной научился приподыматься без посторонней помощи, принимать  микстуры, которые прописывал ему Нострадамус.    

Спустя  еще одну неделю Габриэль заговорил. Правда речь его была бессвязна, но все же понятна  и относилась главным образом к событиям его прежней жизни. Поэтому Алоиза вся  трепетала, как бы он не выдал свои тайны в присутствии врача.    

Ее  опасения не были лишены основания, и однажды Габриэль выкрикнул в бреду:    

– Они  думают, что мое имя виконт д'Эксмес… Нет, нет, берегитесь! Я граф де Монтгомери…    

– Граф  де Монтгомери? – повторил Нострадамус, пораженный каким-то воспоминанием.    

– Тише! –  шепнула Алоиза, приложив палец к губам.    

Но  Габриэль ничего не добавил. Нострадамус ушел, и так как на другой день и в  последующие дни он не заговаривал о вырвавшихся у больного словах, то и Алоиза  молчала, предпочитая не задерживать внимание врача на этом неожиданном  признании.    

Между  тем Габриэлю становилось все лучше. Он уже узнавал Алоизу и Мартен-Герра; просил  то, в чем нуждался; говорил мягким и печальным тоном, позволявшим думать, что  рассудок его окончательно прояснился.    

Однажды  утром, когда он впервые встал с постели, он спросил Алоизу:    

– Кормилица,  а что война?    

– Какая  война, монсеньер?    

– С  Испанией и с Англией.    

– Ах,  монсеньер, вести о ней приходят печальные. Говорят, испанцы, получив  подкрепление от англичан, вторглись в Пикардию. Бои идут по всей границе.    

– Тем  лучше, – заметил Габриэль. Алоиза подумала, что он еще бредит. Но на  другой день он отчетливо и твердо спросил у нее:    

– Я  не спросил тебя вчера, вернулся ли из Италии герцог де Гиз?    

– Он  находится в пути, монсеньер, – ответила, удивившись, Алоиза.    

– Хорошо.  Какой сегодня день, кормилица?    

– Вторник,  четвертое августа, монсеньер.    

– Седьмого  исполнится два месяца, как я лежу на этом одре, – продолжал Габриэль.    

– О,  значит вы это помните! – встрепенулась Алоиза.    

– Да,  помню, Алоиза, помню. Но если я ничего не забыл, – грустно заметил  он, – то меня, кажется, забыли. Никто не приходил обо мне справляться?    

– Что  вы, монсеньер! – дрогнувшим голосом ответила Алоиза, с тревогой следя за  выражением его лица. – Служанка Жасента дважды в день приходила узнавать,  как вы чувствуете себя. Но вот уже две недели – с тех пор, как вы заметно  стали поправляться, – она не появлялась.    

– Не  появлялась!.. И не знаешь почему?    

– Знаю.  Ее госпожа, как мне сообщила в последний раз Жасента, получила от государя позволение  уединиться в монастыре до конца войны.    

– Вот  как? – произнес Габриэль с мягкой и печальной улыбкой. – Милая Диана!    

– О,  монсеньер, – воскликнула Алоиза, – вы произнесли это имя! И без  содрогания, без обморока. Метр Нотрдам ошибся! Вы спасены! Вы будете жить, и  мне не понадобится нарушить клятву!    

Бедная  кормилица обезумела от радости. Но Габриэль, по счастью, не понял ее последних  слов. Он только сказал с горькой усмешкой:    

– Да,  я спасен, и все же, бедная моя Алоиза, жить я не буду.    

– Как  же так, монсеньер? – вздрогнула Алоиза.    

– Тело  выдержало удар мужественно, – продолжал Габриэль, – но душа, Алоиза,  душа… Ты думаешь, она ранена не смертельно? Я, конечно, оправлюсь от этой  долгой болезни… Но на границе, по счастью, идут бои, я – капитан гвардии,  и мое место там, где сражаются. Едва я смогу сесть на коня, я поеду туда, где  мое место. И в первом же сражении сделаю так, что сражаться мне больше не  придется.    

– Вы  подставите грудь под пули? Господи! Но почему же, монсеньер, почему?    

– Почему?  Потому что госпожа де Пуатье не сказала мне ничего, Алоиза; потому что Диана,  быть может, моя сестра, и я люблю Диану! И еще потому, что король, быть может,  повелел убить моего отца, а покарать короля, не имея улик, я не могу. И если я  не могу ни отомстить за отца, ни жениться на своей сестре, тогда что же делать  мне на этом свете? Вот почему я хочу покинуть этот мир!    

– Нет,  вы его не покинете, монсеньер, – глухо отозвалась Алоиза, скорбная и  мрачная. – Вы его не покинете как раз потому, что вам еще предстоит много  дел, и дел страшных, ручаюсь вам… Но говорить об этом с вами я буду только  тогда, когда вы совершенно выздоровеете и метр Нострадамус подтвердит мне, что  вы сможете выслушать меня.    

Этот  момент наступил во вторник на следующей неделе. Габриэль уже выходил из дому, готовясь  к отъезду, и Нострадамус в этот день обещал навестить своего пациента в  последний раз.    

Когда в  комнате никого не было, Алоиза спросила Габриэля:    

– Монсеньер,  вы еще не отказались от своего отчаянного решения, которое приняли? Оно все еще  остается в силе?    

– Остается, –  кивнул Габриэль.    

– Итак,  вы ищете смерти?    

– Ищу.    

– Вы  собираетесь умереть потому, что лишены всякой возможности узнать, сестра ли вам  госпожа де Кастро?    

– Да.    

– Вы  не забыли, что говорила я вам о том пути, который может привести к разгадке  этой страшной тайны?    

– Конечно,  нет. Ты говорила, что в эту тайну посвящены только двое – Диана де Пуатье  и мой отец, граф Монтгомери. Я просил, заклинал госпожу де Валантинуа, я ей  угрожал, но ушел от нее в еще большем смятении и отчаянии, чем пришел…    

– Но  вы говорили, монсеньер, что, если бы вам понадобилось спуститься в могилу к  отцу для разгадки этой тайны, вы бы и туда сошли без страха…    

– Но  ведь я даже не знаю, где его могила!    

– И  я не знаю, но надо ее искать.    

– А  если я и найду ее? – воскликнул Габриэль. – Разве бог сотворит для  меня чудо? Мертвые молчат, Алоиза.    

– Мертвые,  но не живые.    

– О  боже, как тебя понять? – побледнел Габриэль.    

– Понять  так, что вы не граф Монтгомери, как вы себя не раз называли в бреду, а только виконт  Монтгомери, ибо ваш отец, граф Монтгомери, возможно, еще жив.    

– Земля  и небо! Ты знаешь, что он жив?    

– Этого  я не знаю, но так предполагаю и на это надеюсь, монсеньер… Ведь он был сильный,  мужественный человек и, так же как и вы, достойно боролся с несчастьем и  страданиями. А если он жив, то не откажется, как отказалась герцогиня  Валантинуа, открыть вам тайну, от которой зависит ваше счастье.    

– Но  где найти его? Кого спросить об этом? Алоиза, ради создателя, говори!    

– Это  страшная история, монсеньер… И по приказу вашего отца я поклялась своему мужу  никогда вас не посвящать в нее, потому что, едва лишь она станет известна вам,  вы очертя голову подвергнете себя чудовищным опасностям! Вы объявите войну  врагам, которые во сто крат сильнее вас. Но и самая отчаянная опасность лучше верной  смерти. Вы приняли решение умереть, и я знаю, что вы не отступитесь перед этим.  И я рассудила, что лучше уж подтолкнуть вас на эту невероятно трудную борьбу…  Тогда, по крайней мере, вы, может, и уцелеете… Итак, я вам все расскажу,  монсеньер, а господь бог, быть может, простит меня за клятвопреступление.    

– Да,  несомненно простит, моя добрая Алоиза… Отец! Мой отец жив!.. Говори же скорее!    

Но в это  время послышался осторожный стук в дверь, и вошел Нострадамус.    

– О,  господин д'Эксмес, каким бодрым и оживленным я вас застаю! – обратился он  к Габриэлю. – В добрый час! Не таким вы были месяц назад. Вы, кажется,  совсем готовы выступить в поход?    

– Выступить  в поход? Вы правы, – ответил Габриэль, устремив горящий взгляд на Алоизу.    

– Тогда  врачу здесь больше нечего делать, как я вижу, – улыбнулся Нострадамус.    

– Только  принять мою признательность, метр, и… я не смею это назвать оплатою ваших  услуг, ибо в известных случаях за жизнь не платят…    

И  Габриэль, пожав руки врачу, вложил в них столбик золотых монет.    

– Благодарствуйте,  виконт, – сказал Нострадамус, – но позвольте и мне сделать вам  подарок, не лишенный, по-моему, ценности.    

– Что  за подарок, метр?    

– Вы  знаете, монсеньер, что я изучал не только болезни людей; мне хотелось видеть  дальше и глубже, хотелось проникнуть в их судьбы. Задача, исполненная сомнений  и неясностей! Я не внес в нее света, но иной раз, думается мне, замечал в ней  некоторые проблески. Согласно моему убеждению, бог дважды предначертывает  всеобъемлющий план каждой человеческой судьбы: в светилах неба – родины  человека и в линиях его руки – путаной, зашифрованной книги, которую  человек всегда носит с собою, но не умеет читать ее даже по складам, если не  проделал предварительно бесчисленных исследований. Много дней и много ночей  посвятил я, монсеньер, изучению этих двух наук – хиромантии[29] и астрологии[30]. Я прозревал  грядущее, и, быть может, некоторые мои пророчества удивят людей, которые будут  жить через тысячу лет. Однако я знаю, что истина проскальзывает в них только  мельком… Тем не менее я уверен, что у меня бывают минуты ясновидения, виконт. В  одну из этих слишком редких минут, двадцать пять лет назад, я узрел судьбу  одного из придворных короля Франциска, ясно начертанную в аспекте светил и в  сложных линиях его руки. Эта странная, причудливая, грозная судьба поразила  меня. Представьте себе мое изумление, когда на вашей ладони и в аспекте ваших  планет я различил гороскоп, сходный с тем, что меня так поразил когда-то. Но  прошедшие двадцать пять лет затуманили его в моей памяти. Наконец, с месяц  назад, господин виконт, вы в бреду произнесли одно имя. Я расслышал только имя,  но оно ошеломило меня: имя графа де Монтгомери.    

– Графа  де Монтгомери? – повторил в испуге Габриэль.    

– Я  повторяю, монсеньер: я расслышал только это имя, а до остального мне не было дела.  Ибо так звали человека, чей жребий когда-то предстал предо мной в полном свете.  Я поспешил домой, перерыл свои старые бумаги и нашел гороскоп графа де  Монтгомери. Но странная вещь, монсеньер, еще не встречавшаяся мне за тридцать  лет моих исследований: по-видимому, существуют какие-то таинственные связи,  загадочное сродство душ между графом де Монтгомери и вами; и бог, никогда не  наделяющий двух людей совершенно одинаковой судьбою, предначертал для вас обоих  несомненно одну и ту же участь. Ибо я не ошибся: линии руки и небесные светила  для вас тождественны. Я не хочу сказать, что в подробностях нет никакого  различия между его и вашей жизнью, но основное событие, их определяющее,  одинаково. Когда-то я потерял из виду графа де Монтгомери, однако мне стало известно,  что одно из моих предсказаний исполнилось: он ранил в голову короля Франциска  тлеющей головешкой. Исполнилась ли его судьба и в остальном, этого я не знаю.  Могу только утверждать, что несчастье и смерть, грозившие ему, грозят и вам.    

– Неужели? –  воскликнул Габриэль. Нострадамус подал виконту д'Эксмесу пергаментный свиток:    

– Вот  гороскоп, составленный мною когда-то для графа де Монтгомери. Я не иначе  составил бы его и для вас.    

– Дайте,  метр, дайте! – рванулся к нему Габриэль. – Это и вправду бесценный  подарок, и вы не можете себе представить, как он дорог мне.    

– Еще  одно слово, господин д'Эксмес, – продолжал Нострадамус, – последнее  слово предостережения: из гороскопа Генриха Второго видно, что он умрет в  поединке или на турнире.    

– Но  какое отношение это имеет ко мне? – спросил Габриэль.    

– Прочитав  пергамент, вы меня поймете, монсеньер. Теперь мне остается только откланяться и  пожелать вам, чтобы предначертанная вам катастрофа произошла, по крайней мере,  независимо от вашей воли.    

И,  простившись с Габриэлем, который еще раз пожал ему руку и проводил его до  порога, Нострадамус вышел.    

Вернувшись  к Алоизе, Габриэль тут же развернул пергамент и, уверившись, что никто не может  помешать или подслушать его, прочитал Алоизе:    

     

Всерьез  иль в игре он коснется копьем    

чела  короля,    

И  алая кровь заструится ручьем    

с  чела короля!    

Ему  провидение право дает    

карать  короля –    

Полюбит  его и его же убьет    

любовь  короля!    

     

– Отлично! –  просияв, восторженно воскликнул Габриэль. – Теперь, дорогая моя Алоиза, ты  можешь мне рассказать, как король Генрих Второй заживо похоронил моего отца,  графа де Монтгомери.    

– Король  Генрих Второй? – поразилась Алоиза. – С чего вы взяли, монсеньер?..    

– Догадываюсь.  Ты можешь, не таясь, поведать мне о преступлении… Бог возвестил мне уже, что  оно будет отомщено!    

 XVIII.    

ВЫБОР КОКЕТКИ    

     

Если с  помощью мемуаров и хроник того времени восполнить рассказ Алоизы, которую Перро  Давриньи, ее муж, конюший и друг графа де Монтгомери, когда-то посвящал во все  обстоятельства жизни графа, то мрачная биография графа Жака, отца Габриэля,  предстанет перед нами в нижеследующем виде. Сыну она известна была только в  общих чертах, трагического же конца ее он так же не знал, как и все.    

Жак де  Монтгомери, сеньор де Лорж, был, как и все его предки, мужественным и смелым  человеком. При воинственном Франциске I графа всегда видели в первых рядах  сражающихся. Он рано дослужился до чина полковника французской пехоты.    

Однако  среди сотни громких его дел было одно весьма неприятное происшествие, о котором  вскользь упомянул Нострадамус.    

Случилось  это в 1521 году. Графу де Монтгомери только что исполнилось двадцать лет, и был  он тогда еще капитаном. Зима выдалась суровая, и молодые люди во главе с  молодым королем Франциском I играли однажды в снежки. Игра была эта  небезопасная, хотя и довольно в ту пору распространенная. Игроки делились на  две партии: одна защищала дом, другая штурмовала его снежками. Граф д'Ангиен,  сеньор де Серизоль, был как-то убит в такой игре. А на этот раз граф Жак чуть  было не убил короля. После игры решили согреться. Огонь в камине погас, и все  молодые эти сорванцы, толкаясь и крича, хотели сами его разжечь. Жак первый  подскочил к камину с горящей головешкой в руках и, столкнувшись с замешкавшимся  Франциском, нечаянно сильно ударил его раскаленной головешкой по лицу. Король  отделался, по счастью, только раной, впрочем довольно тяжелой, и некрасивый  рубец, оставшийся от нее, послужил основанием для новой моды, введенной тогда  Франциском I: длинных бород и коротких волос.    

Так как  граф де Монтгомери искупил затем свою злополучную неловкость целым рядом блестящих  подвигов, то король на него не гневался и дал ему возможность подняться до  высших ступеней в придворной и военной иерархии. В 1530 году граф Жак женился  на Клодине де Лабуасьер. Это был чисто светский брак, в основе которого не было  взаимного влечения. Однако муж долго оплакивал жену, когда она умерла в 1533  году, родив Габриэля. Впрочем, в основе его характера лежала грусть, присущая  людям, которых коснулся злой рок. Сделавшись одиноким вдовцом, он увлекался только  военным делом, бросаясь в пекло огня. Но в 1538 году, после перемирия, заключенного  в Ницце, когда этот деятельный, боевой офицер вынужден был превратиться в  придворного и прогуливаться по галереям Турнелля и Лувра с парадной шпагой на  боку, он чуть было не умер от тоски.    

Его  спасла и погубила новая страсть.    

Этого  старого ребенка, крепкого и простодушного, очаровала царственная Цирцея: он влюбился  в Диану де Пуатье.    

Три  месяца он вертелся около нее, хмурый и мрачный, не произнося ни слова, но глядя  на нее глазами, которые говорили все. Этого ей было вполне достаточно, чтобы  понять полную победу над ним, и она записала ее, как бы на всякий случай, в  уголке своей памяти.    

И случай  представился. Франциск I стал небрежно обращаться со своей прекрасной фавориткой,  предпочитая ей госпожу д'Этамп.    

Когда  признаки охлаждения сделались явными, Диана впервые в жизни заговорила с Жаком  де Монтгомери.    

Произошло  это в Турнелле, на празднике, который устроил король в честь новой фаворитки.    

– Господин  де Монтгомери! – подозвала Диана графа.    

Взволнованный  и растерянный, он подошел к ней и неловко поклонился.    

– Как  вы грустны! – сказала она.    

– Смертельно  грустен, сударыня.    

– О  господи, отчего же?    

– Оттого,  что хотел бы пойти на смерть.    

– Ради  кого-нибудь, надо думать?    

– Ради  кого-нибудь – это было бы очень приятно, но и просто так, ни ради чего,  было бы тоже не худо.    

– Что  за страшная меланхолия! Откуда она взялась у вас?    

– Откуда  мне это знать, сударыня?    

– А  я знаю это, сударь! Вы любите меня.    

Жак  побледнел. Затем, набравшись мужества, которого здесь понадобилось больше, чем  ринуться одному на целый неприятельский батальон, он ответил хриплым и дрожащим  голосом:    

– Да,  сударыня, я люблю вас. Тем хуже!    

– Тем  лучше, – засмеялась Диана.    

– Как  вас понять? – воскликнул ошеломленный Монтгомери. – Ах, осторожнее,  герцогиня! Это не игра. Это любовь, пусть даже безнадежная, но искренняя и  глубокая…    

– Почему  же безнадежная? – спросила Диана.    

– Герцогиня,  простите за откровенность, но не в моих правилах приукрашивать вещи словами.  Разве вас не любит король?    

– Это  верно, – вздохнула Диана, – он любит меня.    

– Стало  быть, вы видите, что мне нельзя – если даже я смею вас любить, –  нельзя говорить вам об этой неподобающей любви.    

– Неподобающей  вам, вы правы.    

– О  нет, не мне! – воскликнул граф. – И если бы когда-нибудь оказалось  возможным…    

Но Диана  остановила его, сказав с величавой грустью и с хорошо разыгранным достоинством:    

– Довольно,  господин де Монтгомери. Прошу вас, прекратим этот разговор.    

Холодно  ему поклонившись, она удалилась, предоставив бедному графу колебаться между  самыми противоречивыми чувствами: ревностью, любовью, ненавистью, страданием и  радостью. Итак, Диана знает, что он ее боготворит! Но он ее, может, оскорбил!  Он мог показаться ей несправедливым, неблагодарным, жестоким!    

На другой  день Диана де Пуатье сказала королю Франциску:    

– Знаете,  государь, господин де Монтгомери влюблен в меня.    

– Вот  как? – засмеялся король. – Ну что же, Монтгомери старинный род, и  знатны они почти так же, как я. А сверх того они почти так же храбры и, как я  вижу, почти так же любят женщин.    

– И  это все, что вы можете мне сказать? – спросила Диана.    

– А  что ж мне, по-вашему, сказать вам, дорогая? – прищурился король. –  Неужели же я должен сердиться на графа Монтгомери только за то, что у него, как  и у меня, хороший вкус?    

– Если  бы вопрос касался госпожи д'Этамп, вы бы этого не сказали, – пробормотала  оскорбленная Диана.    

Больше  она не возвращалась к этому разговору, но решила продолжить испытание. Снова  встретившись через несколько дней с графом Жаком, она опять окликнула его:    

– Господин  де Монтгомери! Вы стали еще печальнее?    

– Это  естественно, герцогиня! – смиренно ответил граф. – Ведь я трепещу при  мысли, что, быть может, обидел вас.    

– Не  обидели, сударь, а только огорчили, – вздохнула герцогиня.    

– О,  сударыня, как же я мог причинить вам хоть малейшую боль, если за одну вашу  слезинку готов пролить всю свою кровь!    

– Но  ведь вы дали мне понять, что фаворитка короля не вправе мечтать о любви  дворянина.    

– Ах,  я хотел сказать, герцогиня, лишь то, что вы не можете меня любить, потому что  вас любит король и вы любите его.    

– Король  меня не любит, и я не люблю его, – ответила Диана.    

– Отец  небесный! Но, значит, вы могли бы полюбить меня? – воскликнул Монтгомери.    

– Любить  вас я могу, – ответила спокойно Диана, – но никогда не могла бы вам в  этом признаться.    

– Отчего  же?    

– Для  спасения жизни моего отца я могла еще стать фавориткой короля, но для  поддержания своей чести я не стану возлюбленной графа де Монтгомери.    

Свой  отказ она сопроводила таким страстным и томным взглядом, что граф не выдержал.    

– О,  герцогиня, – сказал он кокетке герцогине, – если бы вы любили, как я…    

– Что  тогда?    

– Тогда –  какое мне дело до всех этих светских предрассудков, до чести? Для меня вся Вселенная –  это вы. Я люблю вас всем пылом первой любви. И если ваша любовь равна моей,  станьте графиней Монтгомери, станьте моей женой!    

– Благодарствуйте,  граф, – ответила, торжествуя, Диана. – Я не забуду этих благородных и  великолепных слов. А пока знайте, что мои цвета – зеленый и белый!    

Жак  пылко поцеловал белую руку Дианы, испытывая такое счастье, будто стяжал корону  мира.    

И когда  на другой день Франциск I, беседуя с Дианой, заметил, что ее новый поклонник  стал носить ее цвета, она ответила, зорко наблюдая за реакцией короля:    

– Он  имеет право на эти цвета, ваше величество. Как же мне не позволить ему носить  их, если он предлагает мне носить его имя?    

– Неужели? –  удивился король.    

– Я  не шучу, государь, – уверенно заявила герцогиня.    

На миг  ей показалось, будто ее затея удалась и от ревности в душе неверного проснется  любовь.    

Но  король, помолчав, встал и, чтобы положить конец этой беседе, весело сказал:    

– Если  это так, то пост великого сенешаля, вакантный со времени смерти господина де  Брезе, вашего первого мужа, будет нашим свадебным подарком господину де Монтгомери.    

– И  господин де Монтгомери сможет его принять, – выпрямилась Диана.    

Король с  улыбкой поклонился и, не ответив, отошел от нее.    

Сомнений  не было: госпожа д'Этамп одержала верх. Раздосадованная честолюбивая Диана  сказала в тот же день ликующему Жаку:    

– Мой  доблестный граф, мой благородный Монтгомери, я люблю тебя.    

 XIX.    

КАК ГЕНРИХ II ЕЩЕ ПРИ  ЖИЗНИ ОТЦА НАЧАЛ ПРИНИМАТЬ ЕГО НАСЛЕДСТВО    

     

Свадьба  Дианы и графа де Монтгомери должна была состояться через три месяца. Однако  прошло три месяца, граф Монтгомери сгорал от любви, а Диана со дня на день  откладывала исполнение своего обещания.    

Объяснялось  это тем, что вскоре после помолвки она заметила, как на нее стал заглядываться  молодой дофин Генрих. Новая честолюбивая мечта зародилась тогда в сердце  властной Дианы. Титулом графини де Монтгомери можно было только прикрыть свое  поражение, титул же дамы сердца дофина был бы почти триумфом! Ибо Генриху  предстояло рано или поздно стать королем, а неувядаемо прекрасной Диане –  снова стать королевой. Это была бы и вправду настоящая победа. И, судя по  характеру Генриха, она казалась совсем близка. Ему исполнилось всего лишь девятнадцать  лет, но он уже проделал не одну кампанию. Четыре года был он уже мужем  Екатерины Медичи, однако оставался по-прежнему ребенком, диким и застенчивым.  Насколько в верховой езде, стрельбе, состязаниях, требовавших гибкости и  ловкости, он обнаруживал стойкость и смелость, настолько же был неуклюж и робок  в женском обществе. Неповоротливый тугодум, он легко подпадал под любое  влияние. Анн де Монморанси, будучи в весьма натянутых отношениях с королем,  уцепился за дофина и стал без труда внушать юноше свои взгляды и вкусы, как  человек уже зрелый. Он вертел им как хотел и в конце концов так утвердил свою  несокрушимую власть над этой робкой и слабой душой, так подчинил себе Генриха,  что только женские чары могли бы ослабить его влияние.    

И  вскоре, к ужасу своему, он заметил, что его ученик действительно влюбился.  Генрих начал пренебрегать друзьями, которыми Монморанси благоразумно его  окружил. Из пугливого ребенка Генрих превратился чуть ли не в печального  мечтателя. Приглядевшись попристальнее, Монморанси заметил, что предмет этих  мечтаний – Диана де Пуатье. «Лучше уж Диана, чем какая-нибудь  другая», – решил этот грубый солдафон. В соответствии со своими циничными  представлениями о жизни он, опираясь на низменные инстинкты Дианы, составил  особый план и предоставил дофину втайне томиться по вдове великого сенешаля.    

И в  самом деле: именно такая красота – лукавая, вызывающая, живая –  должна была разбудить спящее сердце Генриха. Ему казалось, что эта женщина  должна ему открыть какую-то неведомую науку новой жизни. Для него, любопытного  и наивного дикаря, сирена эта была привлекательна и опасна, как тайна, как  бездна.    

Диана  это чувствовала. Однако она еще колебалась, не отваживалась отдаться этому грядущему  из страха перед Франциском и перед Монтгомери.    

Но  однажды король, всегда галантный и любезный с женщинами, беседовал с Дианой де  Пуатье и заметил, что дофин искоса и ревниво следит за их беседой.    

Франциск  подозвал Генриха:    

– Вы  что там делаете, сын мой? Подойдите сюда.    

Застыдившийся  Генрих сильно побледнел и с минуту колебался между чувством долга и страхом, а  затем, вместо того чтобы подойти к отцу, сделал вид, будто ничего не слышал, и  тут же убежал.    

– Что  за дикий и неловкий малый! – покачал головой король. – Откуда у него  эта дурацкая робость, Диана? Вы, богиня лесов, встречали когда-нибудь более  пугливого оленя? Ах, как это несносно!    

– Не  угодно ли вашему величеству, чтобы я излечила господина дофина от этого  порока? – спросила, улыбаясь, Диана.    

– О,  на всем свете не сыскать столь очаровательного учителя, как вы! – ответил  король.    

– Так  будьте уверены: дофин исправится, – сказала Диана, – я ручаюсь за  успех.    

И в  самом деле, она живо разыскала беглеца.    

Графа де  Монтгомери в этот день не было в Лувре, он отправлял свои служебные обязанности.    

– Неужели  я вам внушаю такой страх, монсеньер?    

Этими  словами начала Диана беседу с дофином. Как Диана закончила ее, как не замечала  она промахов принца и восхищалась всем, что он говорил, как он ушел от нее в  полной уверенности, что был умен и очарователен, как, наконец, сделалась она  его повелительницей, – этого никто не знает. Недаром все это – вечная  и не передаваемая словами комедия, которая будет разыгрываться всегда, но  никогда не будет написана.    

А  Монтгомери? О, этот слепец слишком любил Диану, чтобы раскусить ее. Все при  дворе уже толковали о новой любви госпожи де Пуатье, а благородный граф был все  еще во власти своих иллюзий, а Диана умело и осторожно поддерживала их. Здание,  ею воздвигнутое, было еще настолько шатко, что она трепетала от каждого его  сотрясения, от малейшего шума. Таким образом, за дофина она держалась ради  честолюбия, а за графа – ради осторожности.    

 XX.    

О ПОЛЬЗЕ ДРУЖБЫ    

     

Предоставим  теперь Алоизе продолжить и закончить рассказ, к которому предыдущие две главы  послужили только вступлением.    

– До  моего мужа Перро доходили слухи о госпоже Диане и насмешки над господином де  Монтгомери… – продолжала Алоиза. – Но он, видя, что его господин  счастлив, не знал, открыть ли ему глаза или, наоборот, скрыть от него гнусную  интригу, в которую его вовлекла эта честолюбивая женщина. Муж делился со мною  своими сомнениями, понимая, что плохого я ему не посоветую. Но тут и я  растерялась, не зная, на что решиться.    

Однажды  вечером мы – Перро и я – находились у графа в этой самой комнате.  Нужно сказать, что граф смотрел на нас не как на слуг, а как на своих друзей и  хотел даже в Париже сохранить стародавний обычай зимних нормандских посиделок,  когда хозяева и работники вместе греются у очага после дневных трудов. Итак,  граф, задумавшись и подперев рукой голову, сидел перед камином. Вечера он  обычно проводил с госпожой де Пуатье, но с некоторых пор она часто  предупреждала, что нездорова и не может его принять. Об этом-то, вероятно, он и  размышлял. Перро чинил ремни на какой-то кирасе, я вязала. Было это седьмого  января тысяча пятьсот тридцать девятого года, в холодный и дождливый вечер, на  другой день после крещения господня. Запомните эту роковую для нас дату,  монсеньер.    

Габриэль  молча кивнул, и Алоиза продолжала:    

– Тут  доложили о приходе господ де Ланже, де Бутьера и графа де Сансэра. Эти молодые  придворные дружили с монсеньером, а еще больше с госпожою д'Этамп. Все трое  закутаны были в широкие темные плащи, и, хотя весело смеялись, мне показалось,  что они принесли с собою несчастье. Чутье, увы, не обмануло меня.    

Граф де  Монтгомери встал и с любезным видом поспешил навстречу гостям.    

– Добро  пожаловать, друзья, – сказал он, пожимая им руки.    

По его  знаку я помогла им снять плащи, и все трое уселись у камина.    

– Какой  счастливый случай привел вас ко мне? – продолжал граф.    

– Тройное  пари, – ответил господин де Бутьер, – и я выиграл свой заклад,  дорогой граф, раз мы вас застали дома.    

– Ну,  а я выиграл пари еще раньше, – сказал господин де Ланже.    

– Я  же выиграю его сейчас, вот увидите, – бросил граф де Сансэр.    

– О  чем же вы спорили, господа? – спросил граф Монтгомери.    

– Ланже  утверждал в споре с Ангиеном, – ответил господин де Бутьер, – что  дофина сегодня вечером в Лувре не будет. Мы пошли туда и точно установили, что  Ангиен проиграл пари.    

– Что  до Бутьера, – сообщил граф де Сансэр, – то он утверждал в споре с  господином Монжаном, что вы, милый граф, будете сегодня дома, и вы  видите – он выиграл пари.    

– А  ты тоже выиграл, Сансэр, я ручаюсь, – объявил, в свою очередь, господин де  Ланже, – потому что, в сущности, все три пари сводятся к одному, и мы бы  проиграли или выиграли их вместе. Сансэр выиграл сто пистолей у  д'Оссэна, – объяснил он графу Монтгомери, – так как утверждал, что  госпожа де Пуатье будет сегодня вечером нездорова.    

Отец ваш  страшно побледнел, Габриэль.    

– Вы  действительно выиграли, господин де Сансэр, – взволнованно проговорил  он. – Вдова великого сенешаля только что дала мне знать, что сегодня  никого не принимает из-за внезапного недомогания.    

– Ну  вот! – воскликнул граф де Сансэр. – Говорил же я вам! Господа, вы  подтвердите д'Оссэну, что он мне должен сто пистолей.    

И все  они расхохотались как полоумные. Но граф Монтгомери остался хмур.    

– А  теперь, добрые мои друзья, – горестно усмехнулся он, – не согласитесь  ли вы объяснить мне эту загадку?    

– С  превеликим удовольствием, – ответил господин де Бутьер, – но удалите  этих слуг.    

Мы,  Перро и я, были уже у двери, когда монсеньер сделал нам знак остаться.    

– Это  преданные друзья, – сказал он молодым господам, – и мне нечего  стыдиться и нечего скрывать от них.    

– Пусть  будет так, – согласился господин де Ланже. – Это несколько отдает  провинцией, но дело, граф, касается в большей мере вас, чем нас. Ибо я уверен,  что им уже известен этот секрет – ведь в городе только о нем и  толкуют, – а вы, как водится, узнаете о нем последний.    

– Да  говорите же! – крикнул господин де Монтгомери.    

– Мой  милый граф, – продолжал господин де Ланже, – мы все расскажем вам,  ибо больно видеть вас обманутым. Но расскажем мы при условии, что вы примете  весть по-философски, то есть весело. Ведь все это не стоит вашего гнева, уверяю  вас, тем более что гнев этот в данном случае совершенно бессилен.    

– Посмотрим,  говорите, – ответил сухо монсеньер.    

– Дорогой  граф, – сказал тогда господин де Бутьер, самый молодой и самый  безрассудный из трех, – вы знаете мифологию. Вам известна, конечно,  история Эндимиона[31].  Но сколько лет, по-вашему, было Эндимиону ко времени его романа с Дианой  Фебеей? Если вы полагаете, что ему было около сорока, то вы ошибаетесь: ему не  было и двадцати, борода у него еще только пробивалась. Вот почему сегодня  вечером Эндимиона нет в Лувре, богиня Луны закатилась и стала незримой,  вероятно из-за дождя, а вы находитесь дома, монсеньер де Монтгомери, из чего следует,  что мы выиграли все три пари. Да здравствует веселье!    

– Доказательства? –  холодно спросил граф.    

– Доказательства? –  повторил господин де Ланже. – Но вы можете пойти за ними сами. Ведь вы  живете в двух шагах от богини Луны.    

– Это  верно. Спасибо, – сказал граф и встал. Троим гостям пришлось тоже встать.  Строгий и мрачный вид господина Монтгомери напугал их.    

– Вот  что, граф, – сказал господин де Сансэр. – Не вздумайте делать  глупости, не будьте опрометчивы и помните, что связываться со львенком так же  опасно, как и со львом.    

– Будьте  спокойны, – ответил граф.    

– Но  вы ничего не замышляете?    

– Будет  видно.    

И с  этими словами он проводил их до двери или, вернее, выпроводил за дверь.  Вернувшись, он приказал Перро:    

– Плащ  и шпагу!    

Тот  подал их ему.    

– Вы  действительно знали об этом? – спросил граф, пристегивая шпагу.    

– Да,  монсеньер, – потупился Перро.    

– Отчего  же вы молчали?    

– Монсеньер… –  пролепетал Перро.    

– Понимаю.  Вы не друзья, вы только добрые слуги, – дружески похлопал по плечу Перро  граф.    

Был он  очень бледен, но говорил с каким-то торжественным спокойствием. Он еще спросил  Перро:    

– Давно  ли ходят эти слухи?    

– Монсеньер, –  ответил Перро, – вы обручились с госпожой Дианой де Пуатье пять месяцев  назад, свадьба была назначена на ноябрь. И вот говорят, будто господин дофин  полюбил госпожу Диану через месяц после того, как она приняла ваше предложение.  Однако слухи об этом ходят не дольше двух последних месяцев, а до меня дошли  только две недели назад. Вчера я избил одного из слуг господина Делагарда,  посмевшего в моем присутствии шутить на этот счет, и барон Делагард не  осмелился меня отчитать!    

– Шутки  прекратятся!    

Граф  произнес это так, что я невольно вздрогнула. Он провел рукой по лбу и сказал  мне:    

– Алоиза,  пойди за Габриэлем, я хочу его обнять.    

Вы  спали, монсеньер, крепким детским сном и, когда я разбудила вас, заплакали. Я  завернула вас в одеяло и понесла к отцу. Он взял вас на руки, долго смотрел на  вас, затем поцеловал ваши полусонные глазки. И в это время его слеза покатилась  по румяному вашему личику, первая слеза, которую пролил в моем присутствии этот  сильный и мужественный человек. Передав мне вас, он сказал:    

– Я  вверяю тебе мое дитя, Алоиза. Это были его последние слова, обращенные ко мне.  Перро сказал ему:    

– Я  провожу вас, монсеньер.    

– Нет,  Перро, – ответил господин де Монтгомери, – я должен быть один.  Останься.    

– Но,  монсеньер, позвольте…    

– Я  так хочу.    

Противоречить  ему было невозможно, и Перро умолк. Граф пожал нам руки:    

– Прощайте,  мои дорогие друзья… Нет, не прощайте, а до свидания.    

И он  ушел спокойным, твердым шагом, точно собирался вернуться через четверть часа.    

Перро не  сказал ничего, но, едва граф вышел, он взял свою шпагу и плащ. Мы не обмолвились  ни единым словом, и я не пыталась его удержать: он исполнял свой долг. Он  раскрыл мне объятия. Я, рыдая, бросилась к нему. Нежно поцеловав меня, он  выбежал вслед за графом. Все это длилось не больше минуты.    

Оставшись  одна, я без сил повалилась на стул и принялась неистово молиться. За окнами  шумел дождь, ревел ветер. Но вы, монсеньер Габриэль, снова безмятежно  погрузились в прерванный сон. И никто не знал, что проснетесь вы уже сиротой.    

 XXI.    

КАК РЕВНОСТЬ ИНОЙ РАЗ  УРАВНИВАЛА СОСЛОВИЯ ЕЩЕ ДО ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ    

     

Особняк  де Брезе, где жила в ту пору госпожа Диана, находился действительно в двух  шагах от нашего дома.    

Перро,  следуя поодаль от своего господина, видел, как он остановился перед дверьми  госпожи Дианы, постучал, затем вошел. Тогда и Перро приблизился к этим дверям.  Господин де Монтгомери надменно и властно говорил со слугами, пытавшимися преградить  ему дорогу. Они уверяли, что госпожа лежит в спальне больная. Но граф отстранил  слуг и прошел дальше, а Перро, воспользовавшись их замешательством,  проскользнул через незапертую дверь и в темноте беспрепятственно поднялся по  лестнице следом за господином де Монтгомери.    

На  верхней площадке лестницы графа уже ждали две взволнованные и заплаканные служанки  герцогини; они спросили, что ему угодно в столь поздний час. И точно, на  башенных часах пробило в этот момент десять. Господин де Монтгомери заявил им,  что желает видеть госпожу Диану, что должен ей безотлагательно сообщить важные  новости и, если она не может его принять тотчас же, он подождет.    

Говорил  он так громко, что в спальне герцогини, расположенной неподалеку, все было, конечно,  слышно. Одна из служанок побежала в спальню и вскоре вернулась с ответом, что  госпожа де Пуатье готовится ко сну, но тем не менее выйдет к графу, пусть он  ждет ее в молельне.    

Итак,  либо дофина не было в спальне, либо он вел себя слишком малодушно для  наследника французского престола. Господин де Монтгомери, не возражая, прошел в  молельню вместе с обеими служанками.    

Тогда  Перро, притаившийся в сумраке лестничного пролета, пробрался на площадку и спрятался  за одним из настенных ковров в широком коридоре, отделявшем спальню госпожи  Дианы от молельни. В глубине коридора виднелись две заделанные двери: одна  когда-то вела в спальню, другая – в молельню. Перро тут же понял, что  услышит почти все, что будет происходить в обеих комнатах. О, не простое  любопытство руководило моим добрым мужем, монсеньер! Прощальные слова графа и  какой-то тайный голос шептали ему о грозящей опасности, наталкивали на мысль,  что графу готовится западня. Перро хотел быть рядом, чтобы в случае надобности  помочь своему господину. К несчастью, монсеньер, ни одно из слов, донесшихся до  его слуха, не может пролить ни малейшего света на темный и роковой вопрос,  терзающий вас теперь.    

Господин  де Монтгомери не прождал и двух минут, как госпожа де Пуатье стремительно вошла  в молельню.    

– Что  это значит, граф? – накинулась она на него. – Что это за ночное  вторжение после моей просьбы не приходить сегодня?    

– Я  вам отвечу откровенно в двух словах, герцогиня, но сперва отпустите своих  девушек. Теперь слушайте, я буду краток. Мне только что сказали, что у меня  есть по вашей милости соперник, что соперник этот дофин и что сегодня вечером  он у вас.    

– И  вы поверили? Если вы сюда примчались для проверки… – высокомерно сказала  Диана.    

– Я  страдал, Диана, и прибежал к вам, чтоб вы исцелили меня от страданий.    

– Ну  что ж, вы меня увидели, вы убедились, что вам солгали, дайте же мне покой. Бога  ради, Жак, уходите!    

– Нет,  Диана, – заявил граф, очевидно встревоженный тем, что она слишком  торопилась от него избавиться. – Если утверждение, будто дофин находится у  вас, оказалось ложным, то это вовсе не значит, что он не может прийти к вам  сегодня вечером… а мне бы так хотелось изобличить во лжи клеветников!..    

– Итак,  вы здесь останетесь, сударь?    

– Останусь,  сударыня. Идите спать, если вам нездоровится, Диана. Я же, с вашего позволения,  буду охранять ваш сон.    

– Но,  собственно говоря, по какому праву, сударь, вы поступаете так? –  воскликнула Диана. – В качестве кого? Разве я еще не вольна в своих  поступках?    

– Нет,  сударыня, – твердо ответил граф. – Вы не вольны превращать в  посмешище всего двора честного дворянина, чье предложение вы приняли.    

– Предложения  меня охранять я, во всяком случае, не приму, – отчеканила Диана. – У  вас нет никакого права оставаться здесь. Вы мне не муж. И я не ношу вашего  имени, насколько мне известно.    

– Сударыня! –  в отчаянии воскликнул тогда граф. – Что мне до насмешек? О боже мой! Вы  ведь знаете, Диана, что не об этом речь. Честь! Достоинство! Имя! Дело не в  них, совсем не в них, а в том, что я люблю вас, что я с ума схожу, что я ревную  и убью всякого, кто посмеет коснуться моей любви, будь то дофин, будь то сам  государь! Мне безразлично имя того, кому я отомщу, смею вас уверить!    

– А  за что именно, разрешите узнать? И почему? – раздался властный голос за  его спиной.    

Перро  вздрогнул, ибо узнал только что пришедшего по полутемному коридору дофина,  ныне – нашего короля. Позади него вырисовывалось глумливое и жестокое лицо  господина де Монморанси.    

– Ах! –  вскричала госпожа Диана и, заломив руки, упала в кресло. – Вот чего я  боялась!    

– А! –  вырвалось у графа.    

Но через  мгновение Перро услышал его почти спокойный голос:    

– Монсеньер  дофин, одно только слово… бога ради! Скажите мне, что вы сюда явились не  потому, что любите госпожу Диану де Пуатье и что она любит вас?    

– Господин  де Монтгомери, – ответил дофин, еще не остывший от гнева, – одно  только слово… порядка ради: скажите мне, что вы здесь находитесь не по той же  причине.    

Ясно  было, что здесь уже противостояли друг другу не наследник престола и простой  дворянин, а двое мужчин, два раздраженных и ревнивых соперника, два страдающих  сердца.    

– Госпожа  Диана отдала мне руку и сердце! Это всем известно, и вам в том числе! –  заявил граф, нарочито опуская титул.    

– Обещания –  это ветер! Их можно забыть! – воскликнул дофин. – У моей любви права  не столь стары, как у вашей, но не менее основательны. Я намерен отстаивать их.    

– Безрассудный!  Он говорит о правах! – закричал граф, ослепленный ревностью и  яростью. – Так вы осмеливаетесь утверждать, что эта женщина ваша?    

– Я  утверждаю, что она, во всяком случае, не ваша! – возразил Генрих. – Я  утверждаю, что нахожусь в этом доме с разрешения хозяйки дома, чего, кажется,  вы не можете сказать о себе, а потому и жду, когда вы уйдете, сударь.    

– Если  вам так не терпится, что ж, выйдем вместе…    

– Вызов? –  крикнул тогда, став между ними, Монморанси. – Вы осмелились, сударь,  бросить вызов дофину Франции?    

– Здесь  нет дофина Франции, – отчеканил граф. – Здесь есть человек,  притязающий на любовь женщины, которую я люблю, вот и все!    

Он,  очевидно, шагнул в сторону Генриха, потому что Перро вдруг услышал, как Диана закричала:    

– Он  хочет оскорбить принца! Он хочет убить принца! На помощь!    

И она,  по-видимому, в замешательстве выскочила из комнаты, хотя господин де Монморанси  и просил ее успокоиться, говоря, что у них две шпаги против одной и надежный  эскорт на нижней лестничной площадке. Перро заметил, как она, вся в слезах,  помчалась по коридору к себе, призывая на помощь своих служанок и людей дофина.    

Но ее  бегство отнюдь не охладило пыла противников, и граф тут же подхватил  вырвавшееся у Монморанси слово «эскорт».    

– Очевидно, –  едко усмехнулся он, – монсеньер дофин считает возможным платить за  оскорбление шпагами своих людей?    

– Нет,  сударь, – гордо ответил Генрих, – мне довольно будет одной моей  шпаги, дабы покарать кого угодно за дерзость.    

Они уже  схватились за эфесы шпаг, когда в спор опять вмешался Монморанси.    

– Простите,  монсеньер, – сказал он, – но тот, кто, быть может, завтра взойдет на  престол, не вправе рисковать своей жизнью сегодня. Вы, монсеньер, не только  человек, вы – народ: дофин Франции может сражаться только за Францию.    

– Но,  в таком случае, – воскликнул граф, – дофин Франции, обладающий всем,  не имеет права отнимать у меня ту, которой одной я посвятил всю свою жизнь, ту,  кто для меня дороже всего и всех, ибо ради нее я позабыл все на свете… да, да…  ради этой женщины, которая, возможно, обманула меня. Но нет, она не обманула  меня, этого не может быть, я слишком ее люблю! Монсеньер! Простите мне мою  несдержанность, мое безумие и соблаговолите мне сказать, что вы не любите  Диану. Не приходят же, в самом деле, к любимой женщине в сопровождении  господина Монморанси и эскорта из восьми или десяти солдат!..    

На это  господин де Монморанси ответил:    

– Несмотря  на возражения монсеньера, я пожелал сегодня вечером сопровождать его с эскортом,  так как меня тайно известили о готовящемся на него нападении. Я должен был,  однако, расстаться с ним на пороге этого дома. Но ваши крики, долетавшие до  нас, побудили меня пойти дальше и окончательно увериться в правдивости  сообщения неизвестных друзей, столь своевременно меня предостерегших.    

– О,  я знаю, кто эти неизвестные друзья! – сказал граф, горько  рассмеявшись. – Это, по-видимому, те же люди, которые и меня предупредили,  что сегодня вечером здесь будет дофин. И они вполне преуспели в своем замысле,  они и та, кто его им внушила. Ибо госпожа д'Этамп, видимо, хотела только  одного: скандала, который бы осрамил госпожу де Пуатье. А господин дофин, не  поколебавшись нанести ей любовный визит с целой армией, достойно посодействовал  этой затее. Значит, вы уже до того докатились, Генрих Валуа, что совсем  перестали щадить имя госпожи де Брезе?.. Вы открыто объявляете ее своею дамой  сердца? Вы у меня украли ее и с нею вместе мое счастье и мою жизнь! Но разрази  меня гром, тогда и мне некого щадить! Если ты – наследник французского престола,  Генрих Валуа, то это не ставит тебя вне рядов дворянства, и ты мне ответишь за  свой бесчестный поступок… или ты подлый трус!    

– Негодяй! –  закричал дофин, выхватив шпагу и бросаясь на графа.    

Но  господин де Монморанси опять стал между ними:    

– Монсеньер!  Повторяю вам: в моем присутствии наследник трона не скрестит шпаги из-за бабьей  юбки…    

– С  человеком более знатным, чем ты, придворный холуй! – перебил его в  исступлении граф. – А впрочем, каждый дворянин равен королю. Монтгомери  стоят Валуа. Они столько раз роднились с французскими и английскими принцами  крови, что могут иметь право биться с ними. Монтгомери во втором и третьем  колене носили французский королевский герб. Итак, монсеньер, у нас гербы так же  схожи, как и шпаги. Ну же, будьте рыцарем! Но нет! Вы всего лишь робкий  мальчик, вы охотно прячетесь за спину своего наставника.    

– Пустите  меня, Монморанси! – кричал дофин, вырываясь из рук коннетабля.    

– Нет,  сто чертей, – гремел тот, – я не дам вам драться с этим буйно  помешанным. Назад! Эй, ко мне! – крикнул он во весь голос.    

А сверху  доносились вопли Дианы, которая, наклонившись над перилами, тоже кричала не  своим голосом:    

– На  помощь! Бегите! Бегите сюда! Не дайте ему убить принца!    

Это  предательство Далилы[32],  по-видимому, довело графа до умоисступления. Ведь и без того их было двое  против одного.    

Перро  застыл от ужаса, услышав его слова:    

– Так  что же, Генрих Валуа? Чтобы получить от тебя и от твоего сводника  удовлетворение, нужно нанести тебе оскорбление действием?    

Перро  показалось, что граф тогда шагнул вперед и поднял руку на дофина. У Генриха вырвался  глухой рев. Но Монморанси, по-видимому, схватил графа за руку, потому что Перро  расслышал возглас принца:    

– Его  перчатка задела мой лоб! Он теперь не может умереть иначе, как от моей руки, Монморанси!    

Все это  произошло в мгновение ока. В этот миг в комнату ворвались телохранители. Завязалась  отчаянная борьба, зазвенели шпаги. Монморанси кричал:    

– Вяжите  бесноватого! А дофин:    

– Не  убивайте его, ради бога, не убивайте!    

Этот  слишком неравный бой длился не больше минуты. Перро даже не успел прийти на помощь  своему господину. Добежав до порога молельни, он увидел одного из  телохранителей распростертым на полу; у двух или трех из ран хлестала кровь, но  граф был уже обезоружен, связан, и его держали не то пять, не то шесть человек.  Перро, которого в суматохе никто не заметил, решил, что ему лучше не попадаться  в лапы этих господ. В этом случае он хоть сможет сообщить друзьям о происшедшем  или в чем-нибудь помочь своему господину при более благоприятных обстоятельствах.  Он бесшумно вернулся на прежнее место и стал ждать удобного момента, чтобы попытаться  спасти графа. Кстати, граф не был убит и даже не ранен… Вы сейчас увидите,  монсеньер, что моему мужу нельзя было отказать ни в мужестве, ни в отваге. Да и  благоразумия у него было не меньше, чем доблести… Покамест же ему оставалось  только одно: наблюдать за происходящим и ждать.    

Между  тем господин де Монтгомери не переставал кричать:    

– Говорил  же я тебе, Генрих Валуа, что от моей шпаги ты защитишься десятком чужих шпаг и  от моего оскорбления – холопским мужеством своих солдат!..    

– Вы  слышите, господин де Монморанси? – говорил дофин, дрожа всем телом.    

– Кляп  ему в рот! – приказал Монморанси, не отвечая принцу. – Я пошлю вам  сказать, что с ним делать, – продолжал он, обращаясь к своим людям. –  А до тех пор не спускать с него глаз! Вы отвечаете мне за него головой.    

И он  вышел из молельни, увлекая за собой дофина. Пройдя по коридору, где прятался за  портьерой Перро, они вошли в спальню госпожи Дианы.    

Тогда  Перро перебежал на другую сторону коридора и прижался ухом к замурованной двери.    

Все, что  он до сих пор видел и слышал, не шло ни в какое сравнение с тем, что ему предстояло  услышать теперь.    

 XXII.    

ДИАНА ПРЕДАЕТ ПРОШЛОЕ    

     

– Господин  де Монморанси, – сказал дофин, удрученный и разгневанный, – напрасно  вы меня удерживали чуть ли не силой… Я крайне недоволен собою и вами…    

– Разрешите  вам сказать, монсеньер, – ответил Монморанси, – что так может  говорить любой молодой человек, но не сын короля. Ваша жизнь принадлежит не  вам, а вашему народу, и у венценосцев совсем не те обязанности, что у прочих  людей.    

– Отчего  же, в таком случае, я гневаюсь на самого себя и испытываю чувство стыда? –  спросил принц. – Ах, и вы здесь, герцогиня! – продолжал он, только  что заметив Диану.    

И так как  уязвленное самолюбие на сей раз возобладало над ревнивой любовью, то у него  вырвалось:    

– У  вас в доме и из-за вас меня впервые оскорбили.    

– У  меня в доме, к несчастью, да. Но не из-за меня, монсеньер, – ответила  Диана. – Разве я не пострадала так же, как и вы, и даже больше? Ведь я во  всем этом никак не повинна. Разве я этого человека люблю? Разве когда-нибудь  любила?    

Предав  его, она еще и отрекалась от него!    

– Я  люблю только вас, монсеньер, – продолжала она, – мое сердце и моя  жизнь принадлежат всецело вам. Я начала жить с того лишь момента, как вы  овладели моим сердцем. Когда-то, впрочем… Я смутно припоминаю, что не совсем  лишала надежды Монтгомери… Однако никаких определенных обещаний я ему не  давала. Но вот явились вы, и все было забыто. И с той благословенной поры,  клянусь вам, я принадлежала вам, жила только для вас, монсеньер. Этот человек  лжет, этот человек стакнулся с моими врагами, этот человек не имеет никаких  прав на меня, Генрих. Я едва знаю его и не только не люблю, а ненавижу его и  презираю. Я даже не спросила вас, жив ли он еще или убит. Я думаю только о вас…    

– Так  ли это? – все еще подозрительно спросил Генрих.    

– Проверить  это можно легко и быстро, – вставил господин де Монморанси. –  Монтгомери жив, герцогиня, но наши люди его связали и обезвредили. Он тяжко  оскорбил принца. Однако предать его суду невозможно. Судебное разбирательство  такого преступления было бы опаснее самого преступления. С другой стороны, еще  менее допустимо, чтобы дофин согласился на поединок с этим негодяем. Каково же  ваше мнение на этот счет, герцогиня? Как нам поступить с этим человеком?    

Зловещее  молчание воцарилось в комнате. Перро затаил дыхание, чтобы лучше расслышать  ответ, с которым так медлила герцогиня. По-видимому, госпожа Диана страшилась  самой себя и тех слов, которые собиралась произнести.    

Но нужно  же было в конце концов заговорить, и она произнесла почти твердым голосом:    

– Преступление  господина Монтгомери называется оскорблением величества. Господин Монморанси,  какую налагают кару на виновных в оскорблении величеств?    

– Смерть, –  ответил коннетабль.    

– Так  пусть этот человек умрет, – хладнокровно сказала Диана.    

Все  вздохнули. В комнате снова стало тихо, и лишь после долгого молчания раздался  голос Монморанси:    

– Вы,  герцогиня, действительно не любите и никогда не любили господина де Монтгомери.    

– А  я теперь еще решительнее возражаю против смерти Монтгомери, – заявил  дофин.    

– Я  тоже, – ответил Монморанси, – но по другим основаниям. Мнение,  подсказанное вам великодушием, монсеньер, я поддерживаю из благоразумия. У  графа де Монтгомери есть влиятельные друзья и родственники во Франции и в  Англии. При дворе, кроме того, известно, что он должен был с нами встретиться  здесь этой ночью. Если завтра у нас громогласно потребуют его возвращения, мы  не можем предъявить им лишь его труп. Наша знать не желает, чтоб с ней обращались,  как с чернью, и убивали ее без всяких церемоний. Поэтому нам нужно ответить  примерно так: «Господин де Монтгомери бежал» или: «Господин де Монтгомери ранен  и болен». Ну, а если нас припрут к стене, что ж поделаешь! На худой конец мы  должны иметь возможность вытащить его из тюрьмы и показать клеветникам. Но я  надеюсь, что эта предосторожность окажется излишней. Справляться о Монтгомери  люди будут завтра и послезавтра. Но через неделю разговоры о нем утихнут, а  через месяц вообще прекратятся. Нет людей забывчивее, чем друзья. Итак, я считаю,  что преступник не должен ни умереть, ни жить: он должен исчезнуть!    

– Да  будет так! – сказал дофин. – Пусть он уедет, пусть покинет Францию. У  него есть поместья и родственники в Англии, пусть ищет убежища там.    

– Ну  нет, монсеньер, – ответил Монморанси. – Смерть – слишком большая  кара для него, а изгнание – слишком большая роскошь. Не хотите же  вы, – и он понизил голос, – чтоб этот человек рассказывал в Англии о  том, как поднял на вас руку.    

– О,  не напоминайте мне об этом! – вскричал дофин, заскрежетав зубами.    

– И  все же я должен напомнить вам об этом, дабы удержать вас от неразумного  поступка. Надо, повторяю, устроить так, чтобы граф – будь он жив или  мертв – не мог ничего разгласить. Наши телохранители – люди надежные,  и, кроме того, они не знают, с кем имеют дело. Комендант Шатле – мой друг,  к тому же он глух и нем, как его тюрьма. Пусть Монтгомери в эту ночь переведут  в Шатле. Завтра станет известно, что он исчез, и мы распространим об этом  исчезновении самые разноречивые слухи. Если слухи эти не утихнут сами собой,  если друзья графа поднимут слишком сильный шум – в чем я очень  сомневаюсь – и доведут тщательное следствие до конца, то нам для своего  оправдания достаточно будет предъявить книгу Шатле, из которой люди увидят, что  господин Монтгомери, обвиняемый в оскорблении наследника престола, ждет в  тюрьме законного судебного приговора. А затем, по предъявлении такого  доказательства, наша ли будет вина, что в тюрьме, месте вообще нездоровом, на  господина де Монтгомери слишком сильно подействуют горе и угрызения совести и  он скончается прежде, чем сможет предстать перед судом?    

– Что  вы говорите, Монморанси! – перебил его, содрогнувшись, дофин.    

– Будьте  спокойны, монсеньер, – продолжал советник принца, – к такой крайней  мере нам прибегнуть не придется. Шум, вызванный исчезновением графа, затихнет  сам собою. Друзья утешатся и быстро забудут его, и господин де Монтгомери,  перестав жить в обществе, сможет сколько угодно жить в тюрьме.    

– Но  ведь у него есть сын, – возразила госпожа Диана.    

– Да,  малолетний, и ему скажут, что с отцом его неизвестно что сталось, а когда он  подрастет, если только ему суждено подрасти, то у него будут свои интересы,  свои страсти, и ему не захочется углубляться в историю пятнадцати – или  двадцатилетней давности.    

– Все  это верно и хорошо придумано, – сказала госпожа де Пуатье. – Ну что  ж, склоняюсь, одобряю, восхищаюсь!    

– Вы  действительно слишком добры, сударыня, – поклонился ей польщенный Монморанси, –  и я счастлив заметить, что нам назначено самой судьбой понимать друг друга.    

– Но  я не одобряю и не восхищаюсь! – воскликнул дофин. – Напротив, порицаю  и противлюсь…    

– Порицайте,  монсеньер, и вы будете правы, – перебил его Монморанси, – порицайте,  но не противоречьте; осуждайте, но не препятствуйте. Все это вас ничуть не  касается, и я беру на себя всю ответственность перед богом и людьми за этот  шаг.    

– Но  ведь это преступление свяжет нас! – воскликнул дофин. – Вы отныне  будете мне не только друг, но и сообщник!    

– О,  монсеньер, от таких мыслей я далек, – заверил его коварный  советник. – Но, может, нам предоставить разрешение этого вопроса вашему  отцу, государю?    

– Нет,  нет, пусть отец ничего не знает об этом! – живо отозвался дофин.    

– Однако  мне пришлось бы доложить ему это дело, если бы вы упорствовали в своем ложном  убеждении, будто мы все еще живем в рыцарское время, – усмехнулся господин  де Монморанси. – Но не будем торопиться, а предоставим времени нас  умудрить. Согласны? Только пусть граф будет по-прежнему под арестом. Это  необходимо для осуществления последующих наших решений, каковы бы они ни были.  Сами же решения эти отложим на некоторое время.    

– Быть  посему! – поспешно согласился слабовольный дофин. – Дадим время  одуматься господину де Монтгомери, да и у меня тогда будет возможность  хорошенько обдумать, как велят мне поступить моя совесть и мое достоинство.    

– Возвратимся  же в Лувр, монсеньер, – сказал господин Монморанси. – Пусть все  общество удостоверится, что мы не здесь. Завтра я вам возвращу принца, –  обратился он с улыбкой к госпоже де Пуатье, – так как убедился, что вы его  любите истинной любовью.    

– Но  уверен ли в этом монсеньер дофин? – спросила Диана. – И простил ли он  мне эту злополучную, такую для меня неожиданную встречу?    

– Да,  вы любите меня, и это… страшно, Диана, – ответил задумчиво дофин. –  Боль, испытанная мною при мысли, что я вас мог утратить, показала мне с полной  очевидностью, что любовь эта необходима для меня, как воздух.    

– О,  если бы это было правдой! – страстно воскликнула Диана, целуя руку,  которую в знак примирения подал ей принц.    

– Идемте  же, больше медлить нельзя, – сказал Монморанси.    

– До  свидания, Диана!    

– До  свидания, мой повелитель, – сказала герцогиня, вложив в эти последние два  слова все свое очарование, на какое она была способна.    

Пока  дофин сходил по лестнице, Монморанси открыл дверь молельни, где лежал связанный  господин де Монтгомери, и сказал начальнику стражи:    

– Я  скоро пришлю к вам своего человека, и он скажет, как поступить с арестантом. А  пока следите за каждым его движением и не спускайте с него глаз. Вы мне за него  отвечаете своею жизнью.    

– Слушаюсь,  монсеньер, – ответил стражник.    

– Да  и я сама за ним присмотрю, – отозвалась госпожа де Пуатье, стоявшая у  порога своей спальни.    

В доме  воцарилось гробовое молчание, и Перро слышал лишь равномерные шаги часового,  ходившего взад и вперед у двери молельни.    

 XXIII.    

БЕСПОЛЕЗНАЯ ЖЕРТВА    

     

Воспоминания  об этой ужасной катастрофе совершенно выбили из колеи Алоизу. Она говорила с  трудом и наконец прервала свой рассказ, чтобы хоть немного отдышаться. Затем,  собравшись с духом, она продолжала:    

– Когда  дофин и его гнусный наставник вышли, пробило час. Перро понял, что ему не  спасти своего господина, если он не воспользуется временем, оставшимся до  прихода посланца Монморанси. Нужно было действовать. Он заметил, что коннетабль  не указал никакого пароля, никакого знака, по которому можно было бы узнать его  посланца. Поэтому, прождав около получаса, чтобы сделать правдоподобной свою  встречу с коннетаблем, Перро осторожно вышел из укрытия, тихо спустился по  лестнице на несколько ступеней, затем уже нарочито твердым шагом поднялся обратно  и постучался в дверь молельни.    

План,  внезапно зародившийся у него в голове, был отчаянно смел, но именно в этой  отчаянности заложена была возможность успеха.    

– Кто  идет? – окликнул часовой.    

– Посыльный  от монсеньера барона де Монморанси.    

– Открой, –  сказал часовому начальник стражи. Дверь отперли, Перро смело, с высоко поднятой  головой вошел в молельню и объявил:    

– Я  конюший господина Шарля де Манфоля, который подчинен, как вы знаете, господину  де Монморанси. Мы со своим господином возвращались из караула в Лувре и  встретились на Гревской площади с господином де Монморанси. С ним был высокий  молодой человек, закутанный в плащ с ног до головы. Узнав господина де Манфоля,  господин коннетабль подозвал его. После краткой беседы оба они велели мне  отправиться сюда, к госпоже Диане де Пуатье, где должен находиться некий  арестант. Насчет него господин де Монморанси отдал мне особый приказ, и я  пришел его исполнить. Я попросил у него провожатых, но он мне сказал, что я  застану здесь достаточно сильный отряд. И в самом деле, вас тут больше, чем мне  нужно для выполнения полученного приказа. Где арестант?.. А, вот он! Выньте-ка  кляп у него изо рта, мне надо с ним поговорить.    

Несмотря  на непринужденный тон Перро, добросовестный начальник стражи все же колебался.    

– Нет  ли у вас письменного приказа? – спросил он.    

– Кто  же пишет приказы на Гревской площади в третьем часу ночи? – ответил,  пожимая плечами, Перро. – Господин де Монморанси говорил, что вы  предупреждены о моем приходе.    

– Это  верно.    

– Так  что же вы меня задерживаете, милый человек? Вот что: удалите отсюда всех своих  людей, мне нужно сказать этому господину одну секретную вещь. Ну? Да вы что, не  слышите меня, что ли? Отойдите все подальше!    

Они и в  самом деле отошли, и Перро приблизился к господину Монтгомери, уже освобожденному  от кляпа.    

– Мой  славный Перро, – прошептал граф, уже раньше узнавший своего слугу. –  Как ты здесь очутился?    

– Потом  расскажу, монсеньер. Нам нельзя терять ни секунды. Слушайте меня.    

В двух  словах он рассказал графу про сцену, только что разыгравшуюся у госпожи Дианы,  и про принятое господином де Монморанси решение навеки похоронить страшную  тайну оскорбления вместе с оскорбителем. Необходимо было пойти на отчаянный  шаг, чтобы спастись от вечного заточения.    

– Что  же ты намерен сделать, Перро? – спросил господин де Монтгомери. – Ты  видишь, что нас двое, а их восемь… И мы здесь в доме не у друзей, –  прибавил он с горечью.    

– Все  равно, – сказал Перро. – Предоставьте мне только действовать и  говорить – и вы спасены, вы свободны.    

– Для  чего мне жизнь и свобода, Перро? – печально спросил граф. – Диана не  любит меня! Диана ненавидит и предает меня!    

– Забудьте  эту женщину и вспомните о своем ребенке, монсеньер.    

– Ты  прав, Перро, я совсем забыл своего маленького Габриэля, и за это бог меня  справедливо карает. Итак, ради него я должен, я согласен испытать последнюю  возможность спасения – ту, что ты мне предложил, мой друг. Но прежде всего  слушай. Если попытка эта не удастся, я не хочу оставить в наследство сироте  плоды моей роковой участи, не хочу, чтобы после моего исчезновения страшная  вражда, губящая меня, была перенесена на него. Поклянись же мне, что если я  буду похоронен в тюрьме или могиле, а ты меня переживешь, то ты навеки скроешь  от Габриэля тайну исчезновения его отца. Ведь если ему откроется эта ужасная  тайна, он пожелает в будущем отомстить или спасти меня и тем самым погубит  себя. Поклянись мне, Перро, и считай себя свободным от своей клятвы в том лишь  случае, если те трое участников этой комедии – дофин, госпожа Диана и  Монморанси – умрут раньше меня. Только в таком весьма сомнительном случае  пусть он попытается, если пожелает, найти меня и потребовать моего  освобождения. Обещаешь ты мне это, Перро? Клянешься ты мне в этом? Только при  таком условии препоручу я свою участь твоей отважной и, боюсь, бесполезной  преданности.    

– Вы  этого требуете? Клянусь!    

– На  кресте своей шпаги поклянись, Перро, что Габриэль от тебя не услышит ничего об  этой опасной тайне.    

– На  кресте своей шпаги клянусь! – сказал Перро, вытянув правую руку.    

– Спасибо,  друг! Теперь делай что хочешь, верный мой слуга.    

– Побольше  хладнокровия и уверенности, монсеньер, – сказал Перро. – Сейчас  увидите, что будет. И, обратившись к начальнику стражи, он объявил:    

– Обещания,  которые мне дал арестант, вполне удовлетворительны: можете его развязать и  отпустить.    

– Развязать?  Отпустить? – повторил изумленный цербер.    

– Ну  да! Таков приказ монсеньера Монморанси.    

– Монсеньер  Монморанси приказал мне, – ответил тот, – стеречь этого господина, не  спуская с него глаз, и, уходя, объявил, что мы отвечаем за него собственной  жизнью. Как же может господин Монморанси приказать теперь, чтобы мы его  освободили?    

– Стало  быть, вы отказываетесь подчиниться мне, говорящему от его имени? – спросил  Перро, нисколько не теряя самообладания.    

– Не  знаю, как и быть. Послушайте, если бы вы мне приказали зарезать этого  господина, или бросить его в Сену, или отвезти в Бастилию, мы бы вас  послушались, но отпустить – дело для нас непривычное!    

– Пусть  так! – ответил, не смущаясь, Перро. – Приказ, полученный мною, я вам  передал, а что до прочего, я умываю руки. Вы сами ответите господину Монморанси  за подобное непослушание. Мне здесь делать больше нечего, будьте  здоровы. – И он отворил дверь, как бы собираясь уйти.    

– Эй,  погодите, – остановил его начальник стражи, – куда вы торопитесь? Так  вы утверждаете, что господин Монморанси желает отпустить арестанта на волю? Вы  уверены, что вас послал сюда не кто иной, как господин Монморанси?    

– Олух! –  резко ответил Перро. – Иначе откуда бы мне знать, что тут стерегут  арестанта?    

– Ну  ладно, вам развяжут этого человека, – проворчал страж. – Как  переменчивы эти вельможи, черт подери!    

– Хорошо.  Я жду вас, – сказал Перро.    

Однако  он остановился на лестничной площадке, сжимая в руке обнаженный кинжал. Если бы  он увидел поднимающегося по лестнице подлинного посланца Монморанси, тот бы  дальше площадки не дошел.    

Но он не  увидел и не услышал за своей спиной госпожи Дианы, которая, привлеченная громкими  голосами, подошла к порогу молельни. Через открытую дверь она увидела, как  развязывают графа, и в ужасе завопила:    

– Несчастные,  что вы делаете?    

– Исполняем  приказ господина де Монморанси, – ответил цербер, – развязываем  арестанта.    

– Не  может быть! – воскликнула госпожа де Пуатье. – Господин де Монморанси  не мог дать такого приказа. Кто вам этот приказ доставил?    

Стражи  показали на Перро, который, услышав голос Дианы, оторопело повернулся к ним.  Свет лампы упал на бледное лицо бедняги. Госпожа Диана узнала его.    

– Вот  этот человек? – прошипела она. – Да это же конюший арестованного!  Смотрите, что вы готовы были натворить!    

– Ложь! –  крикнул Перро, еще пытаясь маскироваться. – Я конюший господина де Манфоля  и прислан сюда господином де Монморанси!    

– Кто  смеет выдавать себя за посланца господина де Монморанси? – раздался  незнакомый голос, голос подлинного посланца коннетабля. – Ребята, этот  малый лжет. Вот перстень и печать Монморанси, и вы к тому же должны меня  знать – я граф де Монтансье. Как вы осмелились вынуть у арестанта кляп изо  рта? Вы развязываете его? Негодяи! Немедленно заткнуть ему рот и связать его  еще крепче!    

– В  добрый час! – сказал начальник стражи. – Вот такие приказы мне  понятны!    

– Бедный  Перро! – только и сказал господин Монтгомери.    

Он ни  словом не упрекнул Диану. Быть может, он боялся также еще больше повредить своему  бравому слуге.    

Но  Перро, к несчастью, повел себя не так рассудительно и обратился к Диане с  негодующими словами:    

– Отлично,  сударыня, в вероломстве вы, по крайней мере, идете до конца. Святой Петр отрекся  трижды от господа своего, но Иуда предал его только один раз. Вы же за час  предали трижды графа. Правда, Иуда был всего лишь мужчиной, а вы – женщина  и герцогиня!    

– Схватить  этого человека! – разъярилась госпожа Диана.    

– Схватить  этого человека! – повторил за нею граф де Монтансье.    

– О  нет! Я еще постою за себя! – воскликнул Перро и решился на отчаянную  попытку: рванувшись вперед, он подскочил к графу и начал разрезать на нем путы,  крича: – Помогайте сами себе, монсеньер, и мы дорого продадим свои жизни!    

Но не  успел он освободить ему левую руку, как десять шпаг ударили по его шпаге. Отбиваясь  от наседавших со всех сторон стражей, он получил наконец сильный удар между  лопаток и замертво свалился к ногам своего господина.    

 XXIV.    

О ТОМ, ЧТО ПЯТНА КРОВИ  НИКОГДА НЕ ОТМЫТЬ ДО КОНЦА    

     

Что  затем произошло, Перро не знал.    

Очнулся  он от холода. Потом, собравшись, открыл глаза и осмотрелся. Стояла все еще глубокая  ночь. Он лежал на сырой земле, рядом с ним валялся чей-то труп. При свете  неугасимой лампады, мерцавшей в нише с изваянием мадонны, он разглядел, что  находится на кладбище Невинных Душ. Окоченелый труп принадлежал тому самому  стражу, которого убил граф. Очевидно, и Перро сочли убитым.    

Он  попытался было привстать, но острая боль снова бросила его на землю. Однако с  нечеловеческими усилиями он все-таки поднялся и сделал несколько шагов. В эту  же минуту свет фонаря озарил глубокий мрак, и Перро увидел двух мужчин,  направляющихся в его сторону.    

– Говорили –  возле статуи мадонны, – сказал один из них.    

– Вот  наши молодцы, – ответил тот, заметив труп. – Нет, здесь только один…    

– Что  ж, поищем и другого!    

И  могильщики принялись, подсвечивая себе фонарем, шарить вокруг. Но у Перро  хватило сил дотащиться до уединенной гробницы и спрятаться за нею.    

– Должно  быть, второго черт унес, – проговорил один из могильщиков, по-видимому,  веселый малый.    

– Брось  ты его поминать, не к чему и не к месту, – дрожащим голосом ответил другой  и перекрестился, поеживаясь от страха.    

– Ей-богу,  нет никакого второго, – сказал весельчак. – Что же делать-то? Ба,  зароем этого и скажем, что его приятель сбежал или, может, господа сами  обсчитались.    

Они  начали рыть яму, и Перро с радостью услышал, как весельчак говорил товарищу:    

– Я  вот о чем думаю. Если мы признаемся, что нашли только одного и вырыли только  одну могилу, то нам заплатят пять пистолей вместо десяти. Не стоит, пожалуй,  рассказывать про диковинный побег второго покойничка.    

– Верно, –  ответил набожный могильщик. – Но лучше просто сказать, что мы, мол, работу  кончили. Мы ведь тогда не соврем…    

Между  тем Перро, то и дело теряя сознание, все же двинулся в путь.    

Немало  времени понадобилось ему, чтобы добраться до улицы Садов святого Павла. По счастью,  в январе ночи долги. Ни с кем не встретившись, около шести утра он был уже дома.    

– Несмотря  на холод, монсеньер, – продолжала Алоиза, – я в тревоге простояла у  открытого окна всю ночь. Едва лишь послышался голос Перро, я помчалась к дверям  и впустила его.    

– Молчи!  Бога ради! – приказал он мне. – Помоги мне подняться в нашу комнату,  но главное – никаких криков, никаких разговоров!    

Он шел,  опираясь на меня, а я, хотя и видела, что он ранен, не смела расспрашивать его.  Только беззвучно плакала. Когда мы поднялись и я сняла с него одежду и оружие,  мои руки сразу же окрасились кровью. На теле у Перро зияли глубокие раны.  Властным движением руки он предупредил мой крик и повалился на постель,  стараясь хоть немного облегчить свои ужасные страдания.    

– Позволь  же мне сбегать за лекарем… позволь… – рыдала я.    

– Не  к чему, – ответил он. – Ты знаешь, я кое-что смыслю в хирургии. Любая  из этих ран смертельна, но пока я еще жив… Господь бог, карающий убийц и  предателей, продлил мою жизнь на несколько часов… Вскоре начнется новый приступ  горячки, и всему настанет конец. Никакой лекарь на свете не может его  предотвратить.    

Он  говорил с мучительными усилиями. Я упросила его немного отдохнуть.    

– Ты  права, – согласился он, – мне надо поберечь свои последние силы. Дай  мне бумагу и перо.    

Я  принесла. Но тут только он заметил, что кисть его правой руки рассечена ударом  шпаги. Впрочем, писал он вообще с трудом… Ему пришлось бросить перо.    

– Нет,  лучше буду говорить, – сказал он, – и бог продлит мою жизнь, пока я  все не скажу, ибо спасти отца должен только его сын.    

И Перро  рассказал мне тогда, ваша светлость, ту страшную историю, которую вы только что  услышали от меня. Но рассказывал он ее с трудом, с частыми и мучительными  перерывами и когда не в силах был продолжать рассказ, то приказывал мне  спускаться вниз и показываться домашним. Я появлялась перед ними встревоженная –  увы, тут притворяться не приходилось, – посылала их разведать о чем-нибудь  в Лувр, потом ко всем друзьям графа, ко всем его знакомым… Госпожа де Пуатье  ответила, что не видела его, а господин де Монморанси – что не понимает,  из-за чего, в сущности, его беспокоят.    

Так были  от меня отведены все подозрения, чего и хотел Перро, и убийцы его наверняка думали,  что их тайна осталась в каземате, где заточен господин, и в могиле, где  похоронен его слуга.    

К  середине дня страшная боль, до тех пор терзавшая его, как будто немного утихла.  Но когда я обрадовалась этому, он с печальной усмешкой сказал:    

– Это  улучшение – начало горячки, о которой я говорил. Но, слава богу, страшный  рассказ приходит к концу. Теперь тебе известно все, что знали только бог да  трое убийц, а твоя верная и мужественная душа не выдаст этой кровавой тайны до  последнего дня, когда можно будет посвятить в нее того, кто имеет право ее  знать. Ты слышала, какую клятву взял с меня господин де Монтгомери. Эту же  клятву я возьму и с тебя, Алоиза. Пока гнев божий не поразит трех всемогущих  убийц моего господина, ты будешь молчать, Алоиза. Поклянись же в этом  умирающему мужу.    

Заливаясь  слезами, я дала священную клятву, которую нарушила только ныне. Ведь эти враги  еще живы, они страшны и могущественны, как никогда. Но вы собираетесь умереть,  и если вы осторожно и благоразумно воспользуетесь полученными сведениями, то  они не погубят вас, быть может, а спасут и вашего отца и вас. Но повторите мне,  монсеньер, что я не совершила смертного греха и что господь бог и мой дорогой  Перро простят мне это клятвопреступление.    

– Тут  нет никакого клятвопреступления, святая женщина, – ответил  Габриэль, – ты поступила как настоящий преданный друг. Но заканчивай же!  Заканчивай!