1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– А  ваше величество так богаты, что можете раздавать миллионы? У вас есть миллионы?    

– Да, –  отвечал юный король с величественной скорбью, которую он сумел, однако,  скрыть, – да, господин кардинал, я знаю, что я беден, но французская  корона стоит все же миллиона; а для доброго дела я, пожалуй, готов заложить  свою корону. Я найду еврея, которые охотно дадут мне за нее миллион.    

– Итак,  вы говорите, ваше величество, что вам нужен миллион? – спросил Мазарини.    

– Да,  миллион.    

– Ваше  величество сильно ошибаетесь. Вам нужно гораздо больше. Бернуин!.. Вы сейчас  узнаете, сколько вам нужно на самом деле… Бернуин!    

– Как,  господин кардинал? Вы собираетесь спрашивать лакея о моих делах?    

– Бернуин! –  повторил кардинал, притворяясь, что не замечает возмущения короля. – Пойди  сюда и скажи, какую сумму я хотел иметь сейчас?    

– Монсеньер!  Монсеньер! – повысил голос Людовик, побледнев от негодования. – Разве  вы не слыхали моих слов?    

– Не  гневайтесь, ваше величество: я открыто веду ваши дела. Во Франции все это  знают: книги мои не под замками. Бернуин, что ты сейчас здесь делал?    

– Складывал  цифры.    

– И  сложил?    

– Точно  так.    

– И  все для того, чтобы узнать, сколько нужно его величеству в настоящую минуту? Не  так ли я сказал тебе? Говори откровенно, друг мой.    

– Да,  так вы изволили сказать.    

– Хорошо.  А сколько было нужно?    

– Сорок  пять миллионов, кажется.    

– А  какую сумму насчитали мы, соединив все паши средства, ничего не пропустив?    

– Тридцать  девять миллионов двести шестьдесят тысяч франков.    

– Хорошо,  Бернуин, больше мне ничего от тебя не нужно. Теперь оставь нас, – прибавил  кардинал, устремив проницательный взгляд на молодого короля, который не мог  вымолвить ни слова от изумления и едва прошептал:    

– Но…  однако же…    

– А,  вы еще сомневаетесь? – спросил кардинал. – Так вот доказательство  того, что я вам сказал.    

И он  вынул из-под подушки листок, исписанный цифрами, и подал его королю, который отвернулся,  до такой степени он был огорчен.    

– Вы  желаете получить миллион, а так как он в этот счет не внесен, значит, вам нужно  сорок шесть миллионов. Поверьте, в мире нет еврея, который решился бы дать  взаймы такую сумму, даже под залог французской короны.    

Король,  сжав кулаки под пышными манжетами, отодвинул свое кресло.    

– Тогда, –  сказал он, – брат мой, король английский, умрет с голоду.    

– Ваше  величество, – отвечал Мазарини тем же тоном, – не забывайте  пословицы, которая выражает самую здравую политику: «Будь доволен, что ты  беден, когда твой сосед беден тоже».    

Людовик  подумал несколько минут, с любопытством поглядывая на бумагу, краешек которой  высовывался из-под подушки.    

– Итак, –  повторил он, – исполнить моей просьбы о деньгах никоим образом нельзя?    

– Невозможно.    

– Подумайте:  он будет моим врагом, если вступит на престол без моей помощи.    

– Если  ваше величество боитесь только этого, то можете быть спокойны!    

– с  живостью заверил его кардинал.    

– Хорошо,  я больше не настаиваю.    

– По  крайней мере, убедил ли я ваше величество? – спросил Мазарини, беря руку  короля.    

– Вполне.    

– Просите  о чем угодно другом, и я почту за счастье исполнить ваше желание.    

– Любую  мою просьбу?    

– Все,  все! Разве я не предан душой и телом вашему величеству? Эй, Бернуин! Факелов и  провожатых его величеству! Его величество возвращается в свои покои.    

– Нет  еще, кардинал! Раз вы готовы исполнить любую, другую мою просьбу, то я воспользуюсь  случаем…    

– Для  вашего величества? – протянул кардинал, надеясь, что король заговорит  наконец о его племяннице.    

– Нет,  не для меня, а опять для брата моего Карла.    

Лицо  Мазарини снова омрачилось, он пробормотал несколько слов, но король их не расслышал.    

 Глава 11. ПОЛИТИКА  КАРДИНАЛА МАЗАРИНИ    

     

Вместо  нерешительности, с какой четверть часа назад юный король обращался к кардиналу,  теперь в его глазах блистала воля. С ней можно было бороться, может быть, даже  победить ее, но воспоминание о поражении, точно рана, жгло бы сердце короля.    

– Господин  кардинал, – сказал Людовик, – на этот раз моя просьба не затруднит  вас. Исполнить ее легче, чем найти миллион.    

– Ваше  величество так полагаете? – спросил кардинал, посматривая на молодого  короля хитрым взглядом, умевшим читать затаенные мысли.    

– Да,  я так думаю, и когда вы узнаете, о чем я намерен просить…    

– А  вы думаете, я этого не знаю?    

– Как?  Вы знаете, о чем я хочу просить?    

– Выслушайте  меня, ваше величество… Вот вам собственные слова короля Карла…    

– Посмотрим!    

– Слушайте:  «Если этот скряга, этот мерзкий итальянец…»    

– Господин  кардинал!    

– Если  это не слова его, то, наверное, их смысл. Поверьте, я вовсе не сержусь на него.  Каждый из нас смотрит на других через призму своих страстей. Король Карл сказал  вам: «Если этот мерзкий итальянец откажет нам в миллионе, который мы у него  просим; если мы будем принуждены, за неимением денег, отказаться от дипломатии,  то, по крайней мере, выпросим у него пятьсот дворян».    

Король  вздрогнул, потому что кардинал ошибся только в цифре.    

– Не  так ли, ваше величество, не этого ли просил он? – воскликнул кардинал с  торжествующим видом. – Потом Карл Второй прибавил еще: «У меня есть друзья  по ту сторону пролива; этим друзьям недостает только начальника и знамени.  Когда они увидят меня, когда увидят французское знамя, то непременно пойдут за  мной: они поймут, что я пользуюсь вашей помощью. Французский мундир в моем  войске заменит тот миллион, в котором кардинал мне откажет (он очень хорошо  знал, что я не дам ему миллиона).    

Я одержу  победу при помощи этих пятисот дворян, и вся честь победы будет принадлежать  вашему величеству». Вот что сказал он вам или почти то же, – не так ли? И,  верно, разукрасил речь свою блестящими метафорами, увлекательными картинами;  ведь в этом семействе все любят ораторствовать.    

Его отец  говорил даже на эшафоте.    

От стыда  на лице Людовика XIV выступил пот. Он чувствовал, что не может позволить, чтобы  при нем оскорбляли его брата; но он не знал еще, как проявить свою волю,  особенно в присутствии человека, которому все повиновались, даже вдовствующая  королева.    

Наконец  он превозмог себя.    

– Но,  господин кардинал, нам нужно не пятьсот человек, а только двести.    

– Вы  видите, ваше величество, я угадал, о чем он просит.    

– Я  никогда не сомневался в вашей проницательности и потому думаю, что вы не  откажете моему брату Карлу в просьбе, такой простой и легко исполнимой, в  просьбе, которую я приношу вам от его имени или, лучше сказать, от своего  имени.    

– Ваше  величество, – отвечал Мазарини, – вот уже тридцать лет, как я  управляю политическими делами. Сначала я управлял вместе с кардиналом Ришелье,  потом один. Политика эта была не всегда честной, надо признаться; но она  никогда не была неразумной. Та политика, которую предлагают вашему величеству,  и бесчестна и неразумна.    

– Бесчестна!    

– Вы  подписали трактат с Кромвелем?    

– Да,  и в этом трактате Кромвель даже подписался выше меня.    

– А  зачем вы подписались так низко? Кромвель нашел хорошее место и занял его; таков  уж его обычай. Но вернемся к делу. Вы заключили договор с Кромвелем, то есть с  Англией, потому что в то время, когда вы подписали трактат, вся Англия  заключалась в Кромвеле.    

– Но  Кромвель умер.    

– Вы  так полагаете?    

– Разумеется.  Ему наследовал сын Ричард, который уже успел отказаться от власти.    

– В  том-то и дело. Ричард наследовал после смерти Кромвеля, а Англия – после  отречения Ричарда. Трактат составляет часть наследства, где бы оно ни  находилось: в руках Ричарда или в руках Англии. Стало быть, трактат все еще  имеет полную силу, полное действие. Почему же вы хотите нарушить его? Разве  что-нибудь изменилось? Карл Второй хочет теперь того, чего мы не хотели десять  лет назад; но случай этот был предусмотрен. Вы союзник Англии, ваше величество,  а не Карла Второго. Разумеется, если смотреть с семейной точки зрения,  бесчестно заключать трактат с человеком, который обезглавил вашего  родственника, и вступать в переговоры о союзе с парламентом, который получил  прозвание охвостья; согласен, это бесчестно, но в политическом смысле разумно:  с помощью этого трактата я избавил ваше величество, когда вы были еще несовершеннолетним,  от тягот внешней войны, из которой Фронда… вы помните Фронду, ваше величество?..  (Король опустил голову.) Из которой Фронда не преминула бы извлечь для себя  пользу. Вот почему я доказываю вашему величеству, что изменить сейчас политику,  не предупредив наших союзников, значило бы поступить и бесчестно и неразумно.  Нам придется вести воину, повод к которой подали мы сами, и, вызвав ее сами, мы  будем иметь такой вид, словно боимся ее: все равно, разрешим ли мы послать туда  пятьсот человек, двести, пятьдесят или только десять, разрешение остается  разрешением. Один француз уже нация; один мундир – войско. Представьте,  например, что вашему величеству придется начать войну с Голландией, что, должно  быть, и случится рано или поздно, или с Испанией, что, может быть, случится,  если свадьба ваша расстроится (тут Мазарини пристально взглянул на короля):  ведь тысячи причин могут помешать вашей свадьбе. Что скажете вы тогда, если Англия  пошлет на помощь Голландии или инфанте полк, роту или хотя бы взвод английских  дворян? Неужели вы сочтете, что она правильно выполняет условия союзного  договора?    

Людовик  слушал. Ему казалось странным, что Мазарини ссылается на честность, –  Мазарини, известный политическими обманами, которые даже назвали мазаринадами.    

– Но, –  возразил король, – я не дам открытого позволения. Я не могу запретить  своим подданным ездить в Англию, если они того хотят.    

– Вы  должны заставить их вернуться или, по крайней мере, протестовать против того,  что они ведут себя как враги в союзном нам государстве.    

– Господин  кардинал, у вас такой проницательный ум; поищите средства помочь несчастному  королю так, чтобы и нам не было вреда.    

– Вот  этого-то я и не хочу, – ответил Мазарини. – Если б Англия следовала  моим указаниям, она не могла бы действовать выгоднее для нас; если б я  направлял отсюда политику Англии, я не повел бы ее по другой дороге. При таком  управлении, как теперь, Англия для Европы – вечное гнездо раздоров.  Голландия покровительствует Карлу Второму; пусть покровительствует. Они перессорятся,  подерутся. Это единственные морские державы. Пусть истребляют флот одна у другой.  Мы построим свой флот из остатков их кораблей, когда у нас будут деньги на  гвозди.    

– Ах,  как мелки все ваши расчеты, как он и ничтожны! – вскричал король.    

– Но  они верны, сознайтесь сами! Послушайте дальше. Допустим, что можно изменить данному  слову и обойти трактат: ведь мы часто видели, как изменяют слову и обходят  трактаты. Но это делается в тех случаях, когда можно приобрести значительную  выгоду или когда трактат чересчур стеснителен. Предположим, что вы позволите  своим дворянам ехать в Англию;    

Франция,  или ее знамя, что одно и то же, пересечет пролив, завяжет сражение… и будет разбита…    

– Почему  же?    

– Какой  же полководец король Карл Второй? Разве вы забыли битву при Уорчестере?    

– Но  ему придется сражаться уже не с Кромвелем!    

– Верно,  но придется иметь дело с Монком, который гораздо опаснее.    

Добрый  торговец пивом был фанатиком; на него находили минуты восторженности, исступления.  В такие минуты он лопался, как переполненная бочка; через щели всегда  просачивалось несколько капель его мысли, а по образчику можно было узнать всю  мысль. Таким-то путем Кромвель раз десять позволил нам заглянуть в свою душу,  когда все думали, что она покрыта тройным покровом, как говорит Гораций. Но  Монк… Ах, ваше величество, избави вас боже вести политические дела с Монком! От  него-то в один год поседели мои волосы! Монк, к несчастью, не фанатик, а  политик; он не лопнет, а сожмется. Вот уж десять лет, как взоры его устремлены  к одной цели, и до сих пор никто не знает, чего он хочет. Каждое утро, следуя  совету короля Людовика Одиннадцатого, он сжигает свой ночной колпак. Зато в тот  день, когда его план, медленно и в одиночестве продуманный, созреет, он будет  иметь все шансы на успех, как всегда бывает в непредвиденных случаях. Таков  Монк, ваше величество, таков этот человек, имени которого вы не знали до той  минуты, как его назвал при вас ваш брат Карл Второй. Брат ваш знает, что это за  воля, что это за чудо глубокомыслия и упорства, двух качеств, перед которыми  ничтожны ум и отвага. Ваше величество, я был отважен в молодости, но умным я  был всегда. Могу этим похвастать, потому что меня упрекают за это. С этими  двумя качествами я сделал неплохую карьеру: сын простого итальянского рыбака, я  стал первым министром короля Франции, и в этом звании, как сами вы изволите  признавать, оказал кое-какие услуги престолу вашего величества. И что же? Если  б я на своей дороге встретил Монка, а не Бофора, Реца или принца Конда, мы,  вероятно, погибли бы. При малейшей неосторожности, государь, вы попадаете в  когти этого политика и солдата. Шлем Монка – железный сундук, в который он  запирает свои мысли, и ни у кого нет ключа от этого сундука. При нем или, лучше  сказать, перед ним я склоняюсь, потому что у меня просто бархатный берет.    

– Так  чего же хочет Монк, как вы думаете?    

– Ах,  если б я знал, чего он хочет! Тогда бы я не просил вас остерегаться, потому что  был бы сильнее его; но с ним я боюсь гадать… Гадать! Понимаете ли вы смысл  этого слова? Если я решу, что разгадал его, то остановлюсь на одной мысли и  невольно стану следовать только ей. С тех пор как этот человек правит Англией,  я стал похож на грешников Данте, которым сатана свернул шею: они идут вперед, а  смотрят назад. Я иду к Мадриду и не теряю из вида Лондона. С этим проклятым  человеком гадать – значит ошибаться, а ошибаться – значит проигрывать  игру. Боже меня упаси стараться угадать, чего он хочет; я довольствуюсь –  и это уже очень много – тем, что слежу за его действиями. И думаю, –  вы понимаете смысл этого глагола? – что Монк просто хочет наследовать  Кромвелю. Ваш Карл Второй посылал к нему уже человек десять с разными предложениями.    

Монк  ограничивался тем, что прогонял этих услужливых людей и говорил им вместо  ответа: «Ступайте вон, или я прикажу вас повесить». Человек этот – могила.  В настоящую минуту Монк – верный слуга парламентского охвостья; но он не  обманет меня своей преданностью. Монк не хочет, чтобы его убили. Если его  убьют, дело его останется незавершенным, а он должен довести свое дело до  конца. Я думаю, – но не верьте тому, что я думаю: я употребил слово  «думаю» так, по привычке, – я думаю, что Монк щадит парламент до той поры,  пока не разобьет его. У вас просят солдат, но зачем?    

Чтобы  сражаться с Монком. Но избави нас боже драться с Монком, потому что Монк разобьет  нас, а если он разобьет нас, тогда я не утешусь всю жизнь! Я буду убежден, что  Монк предвидел эту победу за десять лет. Умоляю, ваше величество… из дружбы к  вам или из уважения к самому себе, пусть Карл Второй оставит нас в покое. Ваше  величество можете назначить ему небольшую пенсию, можете предоставить ему один  из своих замков…    

Ах,  позвольте, позвольте! Я вспомнил трактат – этот знаменитый трактат, о  котором мы сейчас говорили: ваше величество не имеете права предоставить Карлу  Второму один из своих замков.    

– Как  так?    

– Да,  да, ваше величество обязались не оказывать гостеприимства Карлу Второму, даже изгнать  его из Франции. Потому-то мы и выслали его, а он опять сюда явился! Надеюсь,  ваше величество, вы объясните своему брату, что он не может оставаться у нас,  что это невозможно, что он нас компрометирует. Или же я сам…    

– Довольно,  монсеньер! – остановил его Людовик XIV, вставая. – Вы отказали мне в  миллионе, вы имели право на это: ваши миллионы принадлежат» вам. Вы отказали  мне в отряде дворян, и на это вы имели полное право: вы первый министр и  отвечаете перед Францией за мир и войну. Но вы хотите помешать мне дать приют  внуку Генриха Четвертого, моему двоюродному брату, товарищу моего детства… Тут  прекращается ваша власть – и начинается моя воля.    

– Ваше  величество, – отвечал Мазарини, радуясь, что отделался так дешево (ибо, в  сущности, он боролся так смело только для того, чтобы достигнуть этой  цели), – ваше величество, я всегда склоняюсь перед волей моего короля.  Ваше величество можете приютить английского короля у себя пли в одном из ваших  замков. Пусть об этом знает Мазарини, но не знает первый министр.    

– Доброй  ночи, монсеньер, – сказал король. – Я ухожу в отчаянии.    

– Но  разубежденный, а больше мне ничего и не требовалось от вашего величества, –  улыбнулся Мазарини.    

Король,  не ответив, вышел в раздумье. Он убедился не в том, что объяснял ему Мазарини,  а совсем в другом, о чем кардинал не сказал ни слова, – он убедился в  необходимости самому серьезно изучать свои дела и дела Европы, казавшиеся ему  такими трудными и запутанными.    

Людовик  нашел английского короля на том самом месте, где оставил его.    

Увидев  его, Карл встал; он тотчас же заметил печаль, темными знаками начертанную на  челе кузена.    

Чтобы  избавить Людовика от тяжелого признания, Карл заговорил первый.    

– Что  бы ни случилось, – заверил он, – я никогда не забуду, как вы были  добры со мной, как дружно меня приняли!    

– Ах, –  отвечал Людовик с грустью. – Моя добрая воля бессильна, брат мой.    

Карл II  страшно побледнел, провел рукой по лбу в несколько минут не мог овладеть собой  после этого последнего удара.    

– Понимаю, –  произнес он наконец. – Никакой надежды!    

Людовик  схватил Карла за руку.    

– Подождите,  брат мой, – попросил Людовик, – подождите, обстоятельства могут перемениться.  Отчаянные решения всегда губят дело. Умоляю вас, прибавьте еще один год  испытания ко многим годам, которые вы вынесли. Нет таких особых обстоятельств,  какие побудили бы вас начать действовать немедля. Останьтесь со мною, брат мой:  я предоставлю вам один из своих замков, какой вы сами выберете. Мы вместе  станем наблюдать за событиями, вместе будем подготовлять их. Послушайте меня,  брат мой, мужайтесь!    

Карл II  высвободил свою руку из рук короля, отступил и учтиво поклонился.    

– От  всей души благодарю ваше величество, – сказал он. – Я безуспешно  просил помощи у величайшего из королей земных: теперь буду просить чуда у бога.    

И он  вышел, не желая продолжать разговор, с высоко поднятой головой, но с дрожащими  руками, с искаженным от горя лицом и мрачным взглядом, как человек, которому  нечего надеяться на людей и который хочет искать помощи в неведомых мирах.    

Офицер  мушкетеров, увидев его мертвенную бледность, поклонился ему почти до земли.    

Потом он  взял факел, позвал двух мушкетеров и повел несчастного короля по пустой лестнице,  держа в левой руке шляпу, перо которой касалось ступеней.    

Дойдя до  дверей, офицер спросил короля, куда ему угодно идти, чтобы послать с ним мушкетеров.    

– Господин  офицер, – отвечал Карл II вполголоса, – вы говорили, что знали отца  моего; может быть, вы даже молились за него? Если так, то не забудьте и меня в  своих молитвах. А теперь я пойду один. Прошу вас не провожать меня и не  посылать конвоя.    

Офицер  поклонился и отослал мушкетеров во внутренние покои.    

Но сам  остался еще несколько минут под воротами. Он хотел видеть, как удалился и исчез  Карл II во мраке извилистой улицы.    

– Ах, –  прошептал он, – если б Атос был здесь, то мог бы сказать и ему, как  некогда сказал отцу его: «Приветствую павшее величество!»    

Потом он  пошел по лестнице, приговаривая на каждом шагу:    

– О,  что за скверная служба!.. Что за жалкий властелин!.. Такая жизнь невыносима!  Пора мне решиться на что-нибудь!.. Ни великодушия, ни энергии! Да, учитель  достиг цели, ученик убит навсегда! Черт возьми! Я этого не перенесу… Ну, что  вы? – спросил он мушкетеров, войдя в переднюю. Чего вы смотрите на меня?  Погасите факелы и ступайте на свои места! А, вы ждали меня?.. Да, вы охраняли  меня, добрые товарищи!.. Но я не герцог Гиз, и будьте уверены, меня не убьют в  узком (коридоре, – прибавил офицер сквозь зубы, – такой поступок  показал бы решимость, а у нас нет решимости с тех пор, как умер кардинал  Ришелье. Ах, вот был человек!.. Решено, завтра же сбрасываю с плеч этот мундир!    

Потом,  спохватившись, добавил:    

– Нет,  еще рано! Остается еще одна – последняя попытка! Решусь на нее; но она,  клянусь честью, будет действительно последней, черт возьми!    

Он успел  он договорить этой фразы, как из комнаты короля раздалось:    

– Господин  лейтенант! Король желает говорить с вами.    

– Хорошо, –  сказал лейтенант вполголоса, – может быть, как раз о том, о чем я думаю.    

И он  вошел к королю.    

 Глава 12. КОРОЛЬ И  ЛЕЙТЕНАНТ    

     

Увидев  офицера, король отпустил слугу и приближенного.    

– Кто  завтра дежурит? – поинтересовался он.    

Лейтенант  склонил голову с вежливостью исправного солдата и отвечал:    

– Я,  ваше величество.    

– Как!  Опять вы!    

– Опять  я.    

– Почему  так?    

– Во  время путешествия вашего величества мушкетеры занимают все посты в доме вашего  величества, они есть в ваших покоях, в комнатах вдовствующей королевах и в  помещении кардинала, который берет у короля лучшую или, правильнее сказать,  большую часть королевских телохранителей.    

– А  те, которые не заняты?    

– Незанятых  всего человек двадцать или тридцать из ста двадцати. Когда мы в Лувре, дело  другое; в Лувре я мог бы отдохнуть, полагаясь на сержанта, но в дороге, ваше  величество, неизвестно, что может случиться, и я предпочитаю принять всю заботу  на себя.    

– Так  вы каждый день в карауле?    

– Да,  ваше величество, и каждую ночь.    

– Я  не могу этого допустить: я хочу, чтобы вы отдохнули.    

– Прекрасно,  ваше величество, но я этого не хочу.    

– Что  такое? – спросил король, который в первую минуту не понял смысла его  ответа.    

– Я  говорю, государь, что не желаю быть неисправным солдатом. Если б черт захотел  подшутить надо мной, то, наверное, выбрал бы ту минуту, когда меня здесь не  будет. А мне всего важнее служба и спокойствие совести.    

– Но  вы убьете себя службой.    

– Ах,  ваше величество! Я уже тридцать пять лет на этой службе, и все-таки нет  человека во всей Франции и Наварре здоровее меня. Впрочем, прошу ваше  величество не беспокоиться обо мне. Это было бы слишком необычным: я не привык  к этому.    

Король  прервал его новым вопросом:    

– Так  вы будете здесь завтра утром?    

– Да,  ваше величество, как и сегодня.    

Король  несколько раз прошелся по комнате; видно было, что ему очень хотелось  заговорить, но его что-то удерживало.    

Лейтенант  стоял неподвижно со шляпой в руках и смотрел, как король ходит взад и вперед.  Кусая с досады усы, он думал:    

«Черт  возьми! В нем нет ни капли решимости… клянусь честью, он не заговорит!»    

Король  продолжал расхаживать, искоса поглядывая на лейтенанта.    

«Он весь  в отца, – говорил себе офицер, продолжая свой мысленный монолог, –  горд, скуп и нерешителен, все вместе. Хорош король, нечего сказать!»    

Вдруг  Людовик остановился.    

– Лейтенант! –  начал он.    

– Здесь,  ваше величество.    

– Зачем  сегодня вечером, там, в зале, вы крикнули: «Конвой его величества!    

– Вы  сами так приказали, ваше величество.    

– Что  вы! Я не произнес ни слова.    

– Ваше  величество, приказания даются знаком, жестом, взглядом так же ясно, так же  внятно, как и словом. Слуга, у которого есть только уши, не слуга, а только  половина хорошего слуги.    

– Ваши  глаза чересчур остры.    

– Почему,  государь?    

– Они  видят то, чего нет.    

– Мои  глаза и вправду хороши, хотя давно и много служат своему господину; когда они могут  заметить что-нибудь, они никогда не упускают случая. Сегодня же вечером они  заметили, что ваше величество даже покраснели от усилия сдержать зевоту; что  ваше величество с мольбой посмотрели сперва на кардинала, потом на  королеву-мать и, наконец, на дверь, в которую можно было выйти. Мои глаза  хорошо все это заметили, как и то, что губы вашего величества шептали: «Кто  поможет мне выйти отсюда?»    

– Сударь!    

– Или,  по крайней мере: «Ко мне, мои мушкетеры!» Я не колебался более. Этот взгляд и  слова были для меня приказанием, и я сейчас же крикнул: «Конвой его  величества!» И я не ошибся: доказательством служит то, что ваше величество не  выбранили меня, а вышли из зала, оправдав мои слова.    

Король  отвернулся с улыбкой. Через минуту он опять взглянул на умное, отважное и решительное  лицо офицера, который стоял твердо и смело, как орел перед лицом солнца.    

– Хорошо, –  сказал король после непродолжительного молчания, во время которого он тщетно  старался заставить офицера опустить глаза.    

Видя,  что король замолчал, лейтенант повернулся на каблуках и сделал несколько шагов  к двери, пробормотав:    

– Он  ничего не скажет, черт возьми!.. Ничего не скажет!    

– Благодарю  вас, – отпустил его король.    

«Недоставало  только, – подумал офицер, – чтобы меня выругали за то, что я не так  глуп, как другие».    

И он  направился к двери, энергично звеня шпорами.    

Но,  дойдя до порога, он почувствовал взгляд короля и обернулся.    

– Ваше  величество ничего больше не желаете мне сказать? – спросил он трудно  передаваемым тоном: в нем не было навязчивости, но в нем звучала такая  убедительная откровенность, что король тотчас ответил ему:    

– Постойте…    

– Ну!  Наконец-то! – прошептал офицер.    

– Слушайте.  Завтра к четырем часам утра будьте готовы к выезду верхом, а также приготовьте  лошадь для меня.    

– Из  конюшни вашего величества?    

– Нет,  из мушкетерской.    

– Будет  исполнено.    

– Вы  поедете со мною.    

– Один?    

– Да,  один.    

– Прикажете  прийти за вами или ждать вас?    

– Ждите  меня у калитки парка.    

Лейтенант  поклонился, поняв, что король сказал ему все, что хотел.    

Действительно,  Людовик отпустил его, ласково махнув рукой.    

Офицер  вышел из королевской спальни и по-прежнему спокойно уселся в свое кресло. Но он  не заснул, как следовало бы в такой поздний час, а задумался так крепко, как  еще никогда в жизни.    

Результат  этих размышлений, казалось, был не столь печален, как результат прежнего раздумья.    

«Хорошо,  он уже начал, – думал офицер, – любовь подталкивает его, и он идет!  Король никуда не годится, но, может статься, человек окажется лучше… Впрочем,  завтра утром увидим…»    

– Ого! –  вдруг вскричал он, выпрямившись. – Вот грандиозная мысль, черт возьми!  Может быть, наконец, все мое счастье в этой идее!    

После  этого восклицания офицер встал, и, засунув руки в карманы камзола, принялся быстрыми  шагами мерить огромную переднюю, служившую ему штаб-квартирой.    

Свеча  дрожала от свежего ветерка, который, пробираясь сквозь щели в дверях и в окнах,  проникал в комнату. Свет казался красноватым, неровным: он то ярко блистал, то  меркнул, и по стене ходила тень офицера, изображавшая его, как на гравюрах  Калло, в профиль, со шпагой и в шляпе с пером.    

– Черт  возьми! – шептал он. – Или я ничего не понимаю, или Мазарини ставит  ловушку влюбленному королю. Мазарини сегодня вечером назначил свидание и дал  адрес так охотно, как мог сделать только Данжо. Я отлично слышал и понял все.  «Завтра утром, – сказал кардинал, – они будут против Блуаского  моста». Черт возьми! Это ясно, особенно для любовника! Вот откуда  нерешительность и смущение короля, вот откуда приказ: «Господин лейтенант  мушкетеров, завтра в четыре часа утра садитесь на лошадь». Это так же точно,  как если бы он мне сказал: «Господин лейтенант мушкетеров, завтра будьте у  Блуаского моста, слышите?» Значит, здесь кроется государственная тайна, которой  обладаю я, человек ничтожный. А почему овладел я этой тайной? Потому, что у  меня хорошие глаза, как я сейчас сказал королю. Говорят, он до безумия влюблен  в эту итальянскую куклу! Говорят, он на коленях просил у матери позволения  жениться на этой девчонке! Говорят даже, что вдовствующая королева справлялась  в Риме, будет ли такой брак без ее дозволения считаться действительным. О, если  б мне было двадцать пять лет! Если б рядом со мной были те, кого уже нет здесь!  Если б я не так глубоко презирал весь свет, я поссорил бы кардинала Мазарини с  вдовствующей королевой, Францию с Испанией и сам выбрал бы королеву… Но, черт  возьми!..    

Офицер  щелкнул пальцами в знак презрения.    

– Этот  дрянной итальянишка, этот скупец, гнусный скряга, который сейчас отказал в миллионе  английскому королю, не даст мне, пожалуй, и тысячи пистолей, если я принесу ему  эту новость. Черт возьми!.. Я становлюсь ребенком, глупею… Может ли Мазарини  дать что-нибудь кому-нибудь!    

И  лейтенант громко расхохотался.    

– Лягу  сейчас, – решил он, – и засну. Мой ум устал от впечатлений  сегодняшнего вечера. Завтра он будет яснее.    

Дав  самому себе такой совет, он завернулся в плащ.    

Минут  через пять он уже крепко спал, стиснув кулаки, раскрыв рот, из которого  вырывались не тайны, а звучный храп, свободно разносившийся под величественными  сводами огромной передней.    

 Глава 13. МАРИЯ МАНЧИНИ    

     

Едва  солнце первыми лучами осветило верхушки деревьев в парке и крыши замка, как  юный король, страдавший бессонницей от любви и проснувшийся уже два часа назад,  сам отворил ставни и бросил пристальный взгляд во двор безмолвного замка.    

Он  увидел, что настало условленное время: на больших башенных часах стрелка  показывала уже четверть пятого.    

Не будя  камердинера, спавшего глубоким сном в нескольких шагах от пего, он оделся сам.  Камердинер в испуге прибежал помогать ему, думая, что оказался неисправным по  службе, но Людовик отпустил его, приказав не говорить никому ни слова.    

Потом он  спустился по маленькой лестнице, вышел через боковую дверь и увидел у стены парка  всадника, Державшего под уздцы лошадь.    

Всадника  этого под широким плащом и надвинутой шляпой нельзя было узнать.    

Лошадь  была оседлана очень просто, и самый опытный глаз не нашел бы в ней ничего необыкновенного.    

Людовик  взял в руку повод; офицер держал ему стремя, не сходя с седла, и тихим голосом  спросил приказаний его величества.    

– Поезжайте  за мной!    

Офицер  пустил свою лошадь рысью за Людовиком XIV. Так они добрались до моста.    

Когда  они переехали через Луару, король повернулся к своему спутнику:    

– Поезжайте  вперед, все прямо, пока не заметите кареты. Увидев ее, возвращайтесь известить  меня. Я буду ждать вас здесь.    

– Не  соблаговолит ли ваше величество сообщить мне приметы этого экипажа?    

– В  нем приедут две дамы. Возможно, что с ними будут горничные.    

– Ваше  величество, я не хотел бы ошибиться. Нет ли еще каких-нибудь особенностей?    

– На  карете, вероятно, будет герб кардинала.    

– Этого  мне достаточно, – сказал офицер, знавший теперь точно, кого он должен  искать.    

Он  поскакал в указанную сторону. Не проехал он и пятисот шагов, как увидел за  пригорком четырех, мулов и карету.    

За  первой каретой следовала другая.    

Достаточно  было офицеру взглянуть на них, чтобы убедиться, что это те самые экипажи, которые  ему поручено было отыскать.    

Он  тотчас повернул назад и, подъехав к королю, доложил:    

– Ваше  величество, экипажи близко. В одном две дамы со своими служанками, а в другом  лакеи, провизия и поклажа.    

– Хорошо,  хорошо, – взволнованно отвечал король. – Поезжайте, прошу вас, и  скажите этим дамам, что придворный кавалер желает засвидетельствовать им свое  почтение.    

Офицер  поскакал галопом.    

– Черт  возьми! – ворчал он, погоняя лошадь. – Вот новая должность, и,  надеюсь, почетная! Я жаловался на свое ничтожество – и вдруг стал  наперсником короля. Я – мушкетер! Можно лопнуть от гордости.    

Он  подъехал к карете и выполнил поручение, как учтивый и искусный посредник.    

Действительно,  в карете сидели две дамы: одна – замечательная красавица, хотя и несколько  худощавая; другая – менее красивая, но чрезвычайно живая и грациозная.  Легкие морщинки на лбу указывали на ее сильную волю. Проницательный взгляд ее  живых глаз был красноречивее всех любезных слов, общепринятых в те времена.    

Д'Артаньян  обратился ко второй, и не ошибся, хотя первая, как мы сказали, была гораздо  красивее.    

– Сударыня, –  поклонился он, – я лейтенант королевских мушкетеров.    

Здесь,  на дороге, вас ждет один кавалер, желающий засвидетельствовать вам свое  почтение.    

При этих  словах черноглазая дама вскрикнула от радости, выглянула в дверцу кареты и, видя,  что король скачет к ним навстречу, протянула к нему руки с возгласом:    

– Ах,  дорогой государь!    

Слезы  брызнули из ее глаз.    

Кучер  остановил лошадей, горничные в смущении встали, а другая дама слегка  поклонилась и улыбнулась той насмешливой улыбкой, какую вызывает ревность на  уста женщины.    

– Мария,  милая Мария! – вскричал король, схватив руки дамы с черными глазами.    

Он сам  отворил тяжелую дверцу кареты и с таким пылом помог даме выйти, что она очутилась  в его объятиях, прежде чем ступила на землю.    

Лейтенант,  стоявший по другую сторону кареты, все видел и слышал, не будучи, однако, никем  замечен.    

Король  взял Марию Манчини под руку и подал кучерам и лакеям знак, чтобы они ехали  дальше.    

Было  около шести часов утра. Дорога была очаровательна. На деревьях со свежею, едва  распускавшеюся зеленью, точно алмазные капли, блестела утренняя роса. Ласточки,  недавно вернувшиеся с юга, грациозно кружились над водой; ароматный ветерок  пролетал по дороге и рябил гладкую поверхность реки. Вся эта красота,  благоухание цветов, вздохи земли опьяняли влюбленных. Они шли рядом, тесно  прижавшись друг к другу, глядя друг другу в глаза, держась за руки; они  двигались медленно, не начиная разговора: слишком много хотелось им сказать.    

Офицер  заметил, что брошенная королем лошадь не стоит на месте и беспокоит Марию Манчини.  Он воспользовался этим предлогом, подошел ближе к влюбленным и взял лошадь под  уздцы; став между обеими лошадьми и удерживая их за поводья, он не упустил ни  одного слова, ни одного движения влюбленных.    

Первой  заговорила Мария.    

– Ах,  ваше величество, – сказала она, – вы не покидаете меня!    

– О  нет… – отвечал король. – Вы видите, Мария!    

– А  мне часто говорили, что, если нас разлучат, вы тотчас забудете меня.    

– Милая  Мария, неужели вы только сегодня заметили, что мы окружены людьми, которым  выгодно нас обманывать?    

– Но,  однако… ваше величество… Это путешествие, этот союз с Испанией!.. Вас женят!    

Людовик  опустил голову.    

Офицер  увидел, как, словно кинжал, выхваченный из ножен, сверкнули глаза Марии Манчини.    

– И  вы ничего не сделали для нашей любви? – спросила она, помолчав минуту.    

– Ах,  Мария! Как можете вы думать это! Я на коленях молил свою мать.    

Я сказал  ей, что все мое счастье в вас! Я даже грозил…    

– И  что же? – живо спросила она.    

– Королева  написала в Рим, и ей ответили, что брак между нами не будет считаться действительным  и папа расторгнет его. Увидев наконец, что нет никакой надежды, я просил, по  крайней мере, отсрочить мою свадьбу с инфантой.    

– Однако  вы уже в дороге и спешите навстречу невесте.    

– Что  ж делать? На мои просьбы, мольбы, слезы мне отвечали государственными соображениями.    

– И  что же?    

– Что  же?.. Что делать, когда столько людей соединилось против меня!    

Мария, в  свою очередь, опустила голову.    

– Значит,  я должна навсегда проститься с вами! – промолвила она. – Вы знаете,  что меня удаляют… отправляют в ссылку. Мало этого, вы знаете, меня хотя! выдать  замуж!    

Людовик  побледнел и приложил руку к сердцу.    

– Если  бы дело шло только о моей жизни – меня так измучили, что я, вероятно,  покорилась бы; но я думала, что дело идет о вашей жизни, и потому сопротивлялась,  надеясь сохранить вам себя, ваше достояние…    

– Да,  мое достояние, мое сокровище! – прошептал король, пожалуй, скорее любезно,  чем страстно.    

– Кардинал  уступил бы, – сказала Мария, – если бы вы обратились к нему и  настоятельно потребовали его согласия. Кардинал назвал бы короля своим  племянником, понимаете вы? Ради этого он решился бы на все, даже на войну!  Уверенный, что он один будет править, воспитав короля и дав ему в жены свою  племянницу, кардинал поборол бы всех противников, опрокинул бы все препятствия.  Ах, ваше величество, я отвечаю вам за это!    

Ведь я  женщина и очень проницательна во всем, что касается любви.    

Ее слова  производили на короля странное воздействие. Они не возбуждали его страсть, а  охлаждали ее. Он замедлил шаги и проговорил поспешно:    

– Что  ж делать? Все против нас!    

– Кроме  вашей воли, не так ли, ваше величество?    

– Ах,  боже мой! – вздохнул король, покраснев. – Разве у меня есть воля?    

– О! –  с горечью прошептала Мария Манчини, оскорбленная его ответом.    

– У  короля одна воля: та, которую ему диктует политика, та, которую предписывает  ему польза государства.    

– О,  так вы не любите! – вскричала Мария Манчини. – Если бы вы любили  меня, у вас была бы воля.    

При этих  словах Мария подняла глаза на своего возлюбленного и увидела, что он бледен и  расстроен, как изгнанник, навсегда расстающийся с родиной.    

– Обвиняйте  меня, – воскликнул король, – только не говорите, что я не люблю вас.    

Они  долго молчали после этих слов, которые молодой король произнес с глубоким и искренним  чувством.    

– Я  не могу себе представить, – заговорила Мария, делая последнюю  попытку, – что завтра и послезавтра я не увижу вашего величества. Не могу  представить, что мне придется вести печальную жизнь вдали от Парижа, что губы  старика, чуждого мне, будут прикасаться к той руке, которую теперь держите вы.  Нет, нет, не могу думать об этом; сердце мое разрывается от отчаяния…    

И  действительно, Мария зарыдала.    

Растроганный  король поднес платок к губам и подавил глухой стон.    

– Смотрите, –  продолжала она, – кареты остановились, сестра ждет меня. Настала решительная  минута. То, что вы скажете теперь, определит всю нашу жизнь… Ах, ваше  величество! Вы хотите, чтобы я потеряла вас! Вы хотите, Луи, чтобы та, которой  вы сказали: «Я люблю тебя», принадлежала другому, а не своему королю, не своему  владыке, не своему любимому? Ах, Луи, будьте мужественны, одно слово, только  одно… Произнесите: «Я хочу! – и жизнь моя сольется с вашей, сердце мое  будет вашим…    

Король  не отвечал.    

Мария  взглянула на него, как Дидона на Энея в полях Элизиума, с гневом и презрением.    

– Прощайте  же, – сказала она. – Прощай, жизнь, прощай, любовь, прощай, небо!    

И она  сделала шаг в сторону. Король остановил ее, схватил ее руку и прижал к губам.  Отчаяние взяло верх над его решимостью: он уронил горячую слезу на прелестную ручку.  Мария вздрогнула, как будто эта слеза действительно ее обожгла.    

Она  увидела влажные глаза короля, его бледное лицо, его сжатые губы и воскликнула с  непередаваемым выражением:    

– Ах,  ваше величество, вы король, вы плачете, а я уезжаю!    

Вместо  ответа король закрыл лицо платком.    

У  офицера вырвался такой громкий вздох, что обе лошади испугались.    

Разгневанная  Мария Манчини отвернулась от короля, бросилась в карету и крикнула кучеру:    

– Поезжай!  Скорей! Скорей!    

Кучер  повиновался, ударил по лошадям, и тяжелая карета покачнулась на скрипучих осях.  Король Франции остался один, в раздумье, в отчаянии, не смея взглянуть ни  вперед, ни назад.    

 Глава 14. КОРОЛЬ И  ЛЕЙТЕНАНТ ОБНАРУЖИВАЮТ ХОРОШУЮ ПАМЯТЬ    

     

Король,  как все влюбленные в мире, долго и пристально смотрел в ту сторону, где исчезла  карета, уносившая его возлюбленную; сто раз он оборачивался и наконец, успокоив  немного волнение сердца и мыслей, вспомнил, что он не один.    

Офицер  все еще держал лошадей под уздцы, все еще надеялся, что король изменит свое решение.    

«Есть  еще возможность, – думал он, – остановить карету: стоит только сесть  на коня и догнать ее».    

Но  лейтенант мушкетеров обладал слишком смелой и богатой фантазией; она далеко  оставляла за собою воображение короля, которое никак не могло возвыситься до  такого полета.    

Он  просто подошел к офицеру и печальным голосом произнес:    

– Все  кончено… Едем!    

Офицер,  подражая его движениям, его медлительности и грусти, медленно и печально сел на  лошадь.    

Король  поскакал. Офицер последовал за ним.    

На мосту  Людовик обернулся в последний раз. Офицер, терпеливый, как бог, у которого позади  и впереди вечность, все еще надеялся, что к королю вернется энергия. Но тщетно.  Людовик выехал на улицу, ведущую к замку, и к семи часам вернулся во дворец.    

Когда  король вошел в свои комнаты и офицер заметил (он все замечал!), что в окне  кардинала приподнялась штора, он глубоко вздохнул, как человек, с которого  снимают тяжкие оковы, и сказал вполголоса:    

– Ну,  брат, теперь уж кончено!    

Король  позвал приближенного.    

– Я  никого не принимаю до двух часов, вы слышите?    

– Ваше  величество, – ответил приближенный, – вас хотел видеть…    

– Кто?    

– Лейтенант  ваших мушкетеров.    

– Хорошо!  Впустите его!    

Офицер  вошел.    

По  знаку, данному королем, приближенный и слуга удалились из комнаты.    

Людовик  проводил их взглядом: когда они затворили за собою дверь и портьера опустилась  за ними, он сказал:    

– Вы  своим появлением напоминаете мне, что я забыл предписать вам молчание.    

– Ах,  ваше величество, вы напрасно утруждаете себя таким приказанием.    

Видно,  что вы не знаете меня!    

– Да,  господин лейтенант, вы правы. Я знаю, что вы умеете молчать; но я ведь не  предупреждал вас.    

Офицер  поклонился.    

– Не  будет ли еще каких-нибудь приказаний, ваше величество? – спросил он.    

– Нет,  можете идти.    

– Не  разрешите ли мне остаться и сказать несколько слов вашему величеству?    

– Что  вы желаете сказать? Говорите!    

– Я  хочу поговорить о деле, весьма ничтожном для вашего величества, но чрезвычайно  важном для меня. Простите, что я осмеливаюсь беспокоить вас. Если бы не крайняя  необходимость, я никогда не сделал бы этого; я исчез бы, как человек безгласный  и маленький, каким был всегда.    

– Вы  бы исчезли! Что это значит? Я вас не понимаю.    

– Словом, –  продолжал офицер, – я пришел просить ваше величество уволить меня со службы.    

Король  взглянул на него с удивлением, но офицер стоял неподвижно, как статуя.    

– Уволить  вас, господин лейтенант? А позвольте узнать, на сколько времени?    

– Навсегда,  ваше величество.    

– Как!  Вы хотите оставить службу? – спросил Людовик голосом, выражавшим не только  удивление.    

– Да,  ваше величество, к величайшему моему сожалению.    

– Не  может быть!    

– Ваше  величество, я становлюсь стар. Вот уже почти тридцать пять лет, как я ношу  боевые доспехи. Мои бедные плечи устали. Я чувствую, что нужно уступить место  молодым. Я не принадлежу к новому поколению. Я стою одной ногой в прошлой  эпохе. Поэтому все мне кажется странным, все удивляет, ошеломляет меня. Словом,  я прошу у вашего величества отставки.    

– Господин  лейтенант, – сказал король, взглянув на офицера, который носил мундир с ловкостью  юноши, – вы здоровее и крепче меня.    

– О, –  отвечал офицер, улыбаясь с притворной скромностью. – Ваше величество  говорите мне это потому, что глаз у меня верен и я твердо стою на ногах;  потому, что я недурно сижу на лошади и усы у меня черные. Но, ваше величество,  все это – суета сует; все это – мечта, видимость, дым!    

Я кажусь  еще молодым, но в сущности я стар и через полгода, уверен, буду разбит  подагрой, болен… Поэтому, ваше величество, позвольте…    

– Господин  лейтенант, – перебил его король, – вспомните, что вы говорили вчера.  На этом самом месте вы уверяли меня, что вы самый здоровый человек во всей  Франции, что вы не знаете усталости, что вам ничего не стоит проводить на своем  посту дни и ночи. Говорили вы мне все это? Да или нет? Вспомните хорошенько.    

Офицер  вздохнул.    

– Ваше  величество, – сказал он, – старость любит хвастать. Надо прощать  старикам, когда они сами себя хвалят, потому что никто другой не похвалит их.  Быть может, я и говорил все это вчера; но дело в том, ваше величество, что я  чрезвычайно утомлен и прошу отставки.    

– Господин  лейтенант, – произнес король с жестом, полным величавого  благородства, – вы не говорите мне настоящей причины. Вы не хотите больше  служить мне, но вы скрываете свои побуждения.    

– Верьте  мне, государь…    

– Я  верю тому, что вижу. Вижу человека энергичного, крепкого, чрезвычайно  находчивого, лучшего солдата Франции; все это никак не может убедить меня, что  вы нуждаетесь в отдыхе.    

– Ах,  ваше величество, сколько похвал! – возразил лейтенант с горечью. –  Ваше величество, вы смущаете меня! Человек энергичный, крепкий, умный, храбрый,  лучший солдат французской армии»! Вы до такой степени преувеличиваете, что я,  как бы себя ни ценил, не узнаю самого себя. Если бы я был настолько тщеславен,  что поверил бы только половине ваших слов, то счел бы себя человеком  драгоценным, необходимым; я сказал бы, что слуга, соединяющий столько блестящих  качеств, неоценимое сокровище. Должен признаться вашему величеству, что меня  всю жизнь, за исключением нынешнего дня, ценили гораздо ниже того, чего я, по  моему мнению, стою.    

Повторяю,  вы преувеличиваете мои заслуги.    

Король  нахмурил брови, потому что почувствовал в словах офицера горькую насмешку.    

– Господин  лейтенант, – начал он, – будем говорить откровенно. Вам не нравится  служить мне? Говорите! Отвечайте без околичностей, смело, прямо… Я так хочу.    

При этих  словах офицер, давно уже в смущении вертевший шляпу в руках, поднял голову.    

– О,  теперь, ваше величество, я могу говорить свободнее, – сказал он.    

– На  такой откровенный вопрос я отвечу столь же откровенно. Говорить правду –  дело хорошее: правда облегчает душу, и, кроме того, она вещь чрезвычайно  редкая. Поэтому я скажу правду королю, прося его извинить чистосердечие старого  солдата.    

Людовик  взглянул на офицера с беспокойством, проявившимся в его тревожном жесте.    

– Так  говорите же, – приказал он, – я нетерпеливо жду вашей правды.    

Офицер  бросил шляпу на стол, и лицо его, всегда умное и мужественное, приняло вдруг выражение  достоинства и торжественности.    

– Ваше  величество, я ухожу с королевской службы потому, что недоволен. В наше время  слуга может почтительно подойти к своему господину, как я теперь делаю,  рассказать ему, как работал, возвратить ему орудия ремесла, отдать отчет во  вверенных ему деньгах и сказать: «Сударь, рабочий день кончен, прошу вас  уплатить мне, и мы расстанемся».    

– Что  это значит, сударь? – вскричал король, покраснев от гнева.    

– Ах,  ваше величество, – молвил офицер, преклоняя колено, – никогда слуга  не уважал своего господина так, как я вас, но вы хотели, чтобы я говорил  правду, и теперь, когда я начал, я выскажу ее, даже если бы вы приказывали мне  замолчать.    

Лицо  офицера выражало такую решимость, что Людовику XIV не нужно было приказывать  ему продолжать. Офицер говорил, а король смотрел на него с любопытством,  смешанным с восхищением.    

– Ваше  величество, скоро будет тридцать пять лет, как я служу французскому  королевскому дому; нет человека, который бы износил на этой службе столько  шпаг, сколько я, а шпаги, о которых я говорю, были крепкие. Я был еще юношей,  не имевшим ничего, кроме храбрости, когда покойный король, отец ваш, угадал во  мне человека. Я был уже взрослым, когда кардинал Ришелье, знаток людей, угадал  во мне врага. Ваше величество, историю этой борьбы муравья со львом вы можете  прочесть от первой до последней строки в секретном архиве вашего семейства.  Если вашему величеству придет охота, прочтите ее; уверяю вас, она стоит  внимания. Там вы узнаете, что наконец лев, истомленный, усталый, затравленный,  попросил пощады и, надо отдать ему справедливость, сам пощадил противника. Ах,  ваше величество! То была великая эпоха, исполненная битв, точно эпопеи Тасса  или Ариоста! Чудеса того времени, которым отказывается верить наш век, казались  нам делами самыми обыкновенными. В продолжение пяти лет я каждый день был  героем, если верить словам некоторых достойных людей, а поверьте мне, ваше  величество, быть героем в продолжение пяти лет – это очень много! Однако я  верю словам этих людей, потому что они были превосходными ценителями. Их имена:  Ришелье, Бекингэм, Бофор, Рец – этот великий гений уличной войны! То же  говорил мне король Людовик Тринадцатый, и даже королева, ваша августейшая мать,  удостоила меня однажды словом: благодарю. Не помню уже, какую услугу я имел  счастье оказать ей.    

Простите,  государь, что я говорю так смело, но все, что я рассказываю, принадлежит истории,  как я уже имел честь вам доложить.    

Король,  кусая губы, бросился в кресло.    

– Я  надоедаю вашему величеству, – сказал лейтенант. – Ах, вот что значит  правда! Она жестокая подруга – вся в железных остриях, ранит того, кого  коснется, а иногда и того, кто говорит ее.    

– Нет, –  отвечал король. – Я сам позволил вам говорить. Продолжайте!    

– После  службы королю и кардиналу настала пора служить регентству. Во время Фронды я  дрался тоже хорошо, однако похуже прежнего. Люди начали мельчать. Но и тут я  возглавлял ваших королевских мушкетеров в опасных стычках, которые отмечены в  приказах по роте. Тогда участь моя была завидною! Я считался фаворитом  кардинала Мазарини: «Лейтенант, сюда! Лейтенант, туда! Лейтенант, направо!  Лейтенант, налево!» Во всей Франции не наносилось удара, в котором ваш покорный  слуга не принял участия. Но скоро кардиналу стало мало одной Франции: он послал  меня в Англию, для пользы господина Кромвеля. Это тоже был человек далеко не  нежный, смею уверить ваше величество! Я имел честь знать его и мог оценить его  по достоинству. Мне посулили золотые горы за исполнение поручения. За то, что я  выполнил в Англии совсем противоположное тому, ради чего меня послали, меня  щедро наградили, сделали капитаном мушкетеров, то есть дали звание, которому  все при дворе завидуют, которое дает право идти впереди маршалов Франции!.. И  это справедливо, потому что капитан мушкетеров цвет воинов, король всех  храбрецов!    

– Вас  сделали капитаном? – переспросил король. – Вы, верно, ошиблись?    

Вы  хотите сказать – лейтенантом?    

– Нет,  ваше величество, я никогда не ошибаюсь.    

Ваше  величество может поверить: кардинал Мазарини дал мне патент.    

– И  что же?    

– Но  Мазарини – ваше величество знает это гораздо лучше всякого другого –  дает не часто, а иногда отнимает то, что уже дал. Он отнял у меня патент после  заключения мира, когда я стал ему не нужен. Разумеется, я не считал себя  достойным преемником знаменитого господина де Тревиля, однако мне обещали это  место, дали патент, и этим должно было все закончиться.    

– А,  вот вы чем недовольны, господин лейтенант!    

Хорошо,  я наведу справки. Я люблю справедливость, и ваше требование мне нравится, хотя  вы предъявили его несколько бесцеремонно.    

– Ах, –  отвечал офицер, – ваше величество, вы меня неверно поняли.    

Теперь я  уже ничего не требую.    

– Вы  слишком деликатны, господин лейтенант. Но я займусь вашими делами попозже…    

– Вот  оно, это слово, ваше величество! Попозже!    

Тридцать  лет живу я этим словом, полным обещаний.    

Мне  говорили его самые великие люди. Теперь и ваше величество произносит его.  Попозже! Благодаря ему я получил двадцать ран и дожил до пятидесяти четырех  лет, не имея луидора в кармане и не встретив на жизненном пути ни одного  покровителя, хотя сам покровительствовал очень многим! Но я меняю формулу, и  когда мне говорят: «Попозже!», я отвечаю:    

«Теперь  же!» Я прошу сейчас только отдыха, ваше величество. Мне можно дать его, потому  что это никому ничего не будет стоить.    

– Я  не ожидал таких речей, господин лейтенант, особенно от человека, который всегда  жил подле высоких особ. Вы забываете, что говорите с королем, с дворянином,  дворянство которого не хуже вашего, полагаю я. Когда я говорю «Попозже!», то  можно поверить моему слову.    

– Я  в этом не сомневаюсь, ваше величество. Но извольте выслушать конец страшной  правды, которую я должен высказать вам. Если бы я видел здесь на столе  маршальский жезл, шпагу коннетабля, даже польскую корону, то, клянусь вам, я  сказал бы то же: не впоследствии, а теперь же. Простите меня, ваше величество,  я из той самой провинции, где родился ваш предок Генрих Четвертый: я говорю не  часто, но если уж начал, так говорю до конца.    

– Мое  царствование, кажется, не соблазняет вас? – сказал Людовик высокомерно.    

– Забвение  везде забвение! – воскликнул офицер с достоинством. – Господин забыл  слугу, и слуга Принужден забыть своего господина. Я живу в несчастное время,  ваше величество! Я вижу, что юноши полны уныния и боязни; они робки и обобраны,  когда им следовало бы быть богатыми и могущественными. Например, вчера я  отворил дверь короля Франции английскому королю. Я, ничтожный, спас бы его  отца, если б сам бог не восстал против меня, бог, покровительствовавший  Кромвелю! Отворяю эту дверь, то есть дворец одного брата, другому брату, и что  я вижу, ваше величество?.. Ах!    

Это  разорвало мое сердце!.. Вижу: королевский министр прогоняет изгнанника и  унижает своего короля, осуждая на нищету такого же короля. Вижу, что мой  государь, молодой, прекрасный, храбрый, у которого в сердце кипит отвага, а в  глазах блестят молнии, вижу, что государь дрожит перед попом, смеющимся над ним  за занавесками своей кровати, сидя в которой он пересчитывает все французское  золото и прячет его в потайные сундуки. О, я понимаю взгляд вашего величества.  Я сейчас дерзок до безумия, но что прикажете делать? Я старик и говорю вам,  моему королю, такие вещи, за которые я отрезал бы язык любому другому, кто  осмелился бы сказать их.    

Наконец,  ваше величество сами приказали мне высказать все, что у меня на душе, и вот я изливаю  желчь, накопившуюся во мне за тридцать лет; точно так же пролил бы я всю кровь  свою, если бы мне было это приказано.    

Король,  не говоря ни слова, отирал крупные капли пота, струившиеся по его лицу.    

Минута  молчания, последовавшая за этой дерзновенной выходкой, заключала в себе целый  век мучений и для того, кто говорил, и для того, кто слушал.    

– Сударь, –  сказал наконец король, – вы произнесли слово «забвение», и я ничего не  слышал, кроме этою слова. На это слово я вам и отвечу.    

Иные,  быть может, очень забывчивы; но я – другое дело, я ничего не забываю… И  вот вам доказательство: в один ужасный день, когда кипело возмущение и  парижский народ, грозный и бушующий, как море, бросился в Пале-Рояль; в тот  день, когда я притворялся спящим в постели, – один человек с обнаженной  шпагой, спрятавшись за моей кроватью, охранял мою жизнь, готовый отдать за меня  собственную жизнь. Он рисковал ею уже раз двадцать для других членов моего семейства.  Этого дворянина, у которого я тогда спросил его имя, звали д'Артаньяном. Не так  ли, господин лейтенант?    

– У  вашего величества прекрасная память, – холодно отвечал офицер.    

– Видите,  господин лейтенант, – сказал король, – если я храню такие  воспоминания с детства, то, верно, ничего не забуду в зрелые лета.    

– Ваше  величество щедро одарены природой, – отвечал офицер тем же тоном.    

– Послушайте,  господин д'Артаньян, – продолжал Людовик с лихорадочным волнением, –  неужели вы не можете потерпеть, как я терплю? Разве вы не можете делать то, что  я делаю?    

– А  что вы делаете, государь?    

– Жду.    

– Ваше  величество, вы можете ждать, потому что вы молоды; но у меня, ваше величество, нет  времени ждать! Старость стучится ко мне в дверь, а за нею – смерть, она  уже заглядывает в мой дом. Ваше величество, вы только начинаете жить. Вы полны  надежд, вы можете довольствоваться будущими благами, но я, ваше величество, я  на другом конце горизонта, и мы так далеки один от другого, что я никак не  успею дождаться, пока ваше величество подойдет ко мне.    

Людовик  прошелся по комнате, отирая холодный пот, который очень напугал бы докторов,  если бы они увидели короля в таком состоянии.    

– Хорошо,  господин лейтенант, – сказал Людовик XIV отрывисто. – Вы хотите выйти  в отставку? Вы будете уволены. Вы подаете мне прошение об увольнении вас от  звания лейтенанта королевских мушкетеров?    

– Почтительно  повергаю его к стопам вашего величества!    

– Довольно.  Я прикажу назначить вам пенсию.    

– Я  буду вам очень обязан, ваше величество.    

– Господин  лейтенант, – начал опять король с заметным усилием, – мне кажется,  что вы лишаетесь хорошего хозяина.    

– Я  в этом совершенно уверен.    

– Найдете  ли вы когда-нибудь такого же?    

– О!  Я знаю, государь, что вы единственный в мире. С этой минуты я уж не поступлю на  службу ни к кому из королей земных и буду сам себе господином.    

– Это  правда?    

– Клянусь  вашему величеству.    

– Я  не забуду вашей клятвы.    

Д'Артаньян  поклонился.    

– Вы  знаете, господин лейтенант, что у меня хорошая память, – прибавил король.    

– Знаю,  ваше величество, но я желал бы, чтобы память изменила вам и вы забыли бы обиды,  о которых я вынужден был рассказать вам. Ваше величество, вы стоите так высоко  над нами, жалкими и ничтожными, что, надеюсь, забудете…    

– Я  буду подобен солнцу, господин лейтенант, которое видит всех – великих и  малых, богатых и бедных, дает одним блеск, другим теплоту, а всем – жизнь.  Прощайте, господин Д'Артаньян… Прощайте, вы свободны!    

И  король, едва сдерживая рыдания, поспешно удалился в соседнюю комнату.    

Д'Артаньян  взял со стола шляпу и вышел.    

 Глава 15. ИЗГНАННИК    

     

Не успел  Д'Артаньян сойти с лестницы, как король позвал своего приближенного.    

– Я  дам вам поручение, – сказал король.    

– Я  к услугам вашего величества.    

– Тогда  подождите.    

Молодой  король сел писать письмо. Из груди его вырвалось несколько вздохов, но в глазах  сверкало торжество.    

     

«Господин  кардинал!    

Следуя  вашим добрым советам и особенно покоряясь вашей твердости, я победил и одолел  слабость, недостойную короля. Вы так хорошо устроили мою будущность, что  благодарность остановила меня в ту минуту, когда я хотел разрушить ваш труд. Я  понял, что был неправ, пожелав идти не тем путем, который вы указали мне. Какое  несчастье было бы для всей Франции и для моего семейства, если бы раздор  вспыхнул между мной и моим министром.    

Однако  это, конечно, случилось бы, если бы я взял в жены вашу племянницу. Я прекрасно  это понял и с настоящей минуты не буду противиться своему жребию. Я готов  вступить в брак с инфантой Марией-Терезией. Вы можете немедленно начать  переговоры.    

Любящий  вас    

Людовик».    

     

Король  прочитал письмо, потом собственноручно запечатал его.    

– Отдайте  это письмо кардиналу, – приказал он.    

Приближенный  вышел.    

У дверей  Мазарини он встретил Бернуина, который ждал его с волнением.    

– Что? –  спросил он.    

– Письмо  от короля к господину кардиналу, – отвечал приближенный.    

– Письмо!  Мы ждали его после сегодняшней утренней прогулки его величества.    

– А,  вы знаете, что король…    

– В  качестве первого министра мы обязаны все знать. В этом письме его величество,  вероятно, просит, умоляет?    

– Не  знаю, но король не раз вздохнул в то время, как писал.    

– Да,  да, мы знаем, что это значит. Вздыхать можно от счастья так же, как от горя.    

– Однако  король по возвращении не был похож на счастливого человека.    

– Вы,  верно, не рассмотрели? И вы видели его величество, только когда он возвратился:  во время прогулки с ним находился только лейтенант мушкетеров. Но я смотрел в  зрительную трубу кардинала, когда глаза его преосвященства уставали. Уверяю  вас, оба плакали: и король и дама.    

– И  что же, плакали они тоже от счастья?    

– Нет,  от любви: они давали друг другу клятвы самой нежной любви, которые король готов  сдержать очень охотно. И это письмо – начало исполнения клятв.    

– А  что думает господин кардинал об этой страсти, которая, впрочем, ни для кого не  тайна?    

Бернуин  взял под руку королевского посланца и, подымаясь с ним по лестнице, сказал вполголоса:    

– Если  говорить откровенно, кардинал надеется на полный успех этого дела. Знаю, что  нам придется воевать с Испанией, но что за беда? Война отвечает желаниям  дворянства. Кардинал даст своей племяннице королевское приданое, быть может,  даже лучше королевского. Будут деньги, празднества и битвы. Все будут довольны.    

– А  мне кажется, – возразил приближенный, покачивая головою, – что такое  маленькое письмецо не может заключать в себе столько важных вещей.    

– Друг  мой, – ответил Бернуин, – я уверен в том, что говорю. Господин  д'Артаньян рассказал мне все.    

– Что  же именно?    

– Я  обратился к нему от имени кардинала и спросил, что там произошло.    

Разумеется,  я не открыл ему наших тайных замыслов, он ведь ловкий пройдоха. «Любезный  господин Бернуин, – отвечал он мне, – король до безумия влюблен в  Марию Манчини. Вот все, что я могу вам сказать». – О, неужели вы думаете, –  сказал я, – что ради этой любви он способен нарушить волю  кардинала?» – «Ах, не спрашивайте меня! Я думаю, что король готов на все!  Он чрезвычайно упрям, и когда чего-нибудь хочет, так непременно настоит на  своем. Если он задумал жениться на Марии Манчини, так непременно женится». С  этими словами лейтенант простился со мной и пошел к конюшне; там он оседлал  лошадь, вскочил на нее и пустился как стрела, словно за ним гнался сам дьявол.    

– Значит,  вы думаете…    

– Что  лейтенант знает гораздо больше того, что сказал мне…    

– И,  по-вашему мнению, господин д'Артаньян…    

– Вероятно,  скачет теперь за изгнанными красавицами и подготовляет все необходимое для  успеха королевской любви.    

Беседуя  таким образом, оба наперсника подошли к кабинету кардинала.    

Мазарини  уже не мучила подагра; он в волнении ходил по комнате, прислушиваясь у дверей и  заглядывая в окна.    

Бернуин  ввел к нему посланного, которому приказано было вручить письмо лично кардиналу.  Мазарини взял письмо, но, прежде чем распечатать его, изобразил на своем лице ничего  не выражающую улыбку, за которой так удобно скрывать любые переживания. Поэтому  на его лице никак не отразились те чувства, которые возбудило в нем письмо.    

– Хорошо! –  произнес он, перечитав письмо два раза… – Превосходно!    

Скажите  его величеству, что я благодарю его за послушание королеве-матери и исполню его  волю.    

Посланный  вышел.    

Едва  дверь закрылась, как кардинал, не имевший нужды притворяться при Бернуине, сбросил  маску и мрачно крикнул:    

– Позвать  Бриенна!    

Секретарь  тотчас явился.    

– Я  оказал сейчас, – сообщил ему Мазарини, – такую важную услугу  государству, какой никогда еще не оказывал. Вот письмо, свидетельствующее о  ней; вы отнесете его королеве и, когда она прочтет, положите его в папку под  литерою Б, где лежат документы и бумаги, касающиеся моей службы Франции.    

Бриенн  вышел. Он не мог удержаться, чтобы не прочитать по дороге это интересное  письмо, так как оно не было запечатано. Разумеется, и Бернуин, живший в ладу со  всеми, подошел к секретарю поближе, так что мог через его плечо прочесть письмо.  Новость быстро разнеслась по дворцу, и Мазарини даже боялся, что она дойдет до  королевы прежде, чем Бриенн успеет показать ей письмо сына.    

Вскоре  был отдан приказ об отъезде, и принц Конде, явившись к моменту пробуждения короля,  пометил в своей записной книжке Пуатье как следующий пункт, где их величества  решили остановиться и отдохнуть.    

Так в  несколько минут закончилась интрига, сильно занимавшая всех дипломатов Европы.  Самый очевидный ее результат состоял в том, что лейтенант мушкетеров лишился  места и жалованья. Правда, взамен того и другого он получил независимость.    

Скоро мы  узнаем, как д'Артаньян воспользовался ею. Теперь же, с позволения читателя, вернемся  в «Гостиницу Медичи», где открылось окно как раз в ту же минуту, когда во  дворце отдавали приказание об отъезде короля.    

Окно  отворилось в комнате Карла II. Несчастный король провел всю ночь в раздумье. Он  сидел, опустив голову на руки и облокотившись на стол.    

Больной  и дряхлый Парри заснул в углу комнаты, утомленный духом и телом.    

Странной  была участь этого верного слуги: он видел, что и для второго поколения его королей  начинается ряд страшных бедствий, терзавших первое. Когда король поразмыслил  над своей неудачей, когда понял, в каком ужасном одиночестве он очутился,  простившись с последней надеждой, у него закружилась голова, и он откинулся на  спинку кресла, в котором сидел.    

Тут  судьба сжалилась над несчастным и послала ему сон. Он проснулся только в  половине седьмого, когда солнце уже осветило комнату. Парри, не двигавшийся с  места, чтобы не разбудить короля, с невыразимой грустью смотрел на глаза  молодого монарха, покрасневшие от бессонницы, на его щеки, побледневшие от  страданий и лишений.    

Стук  тяжелых телег, спускавшихся к Луаре, разбудил Карла. Он встал, осмотрелся, как  человек, который все забыл, увидел Парри, пожал ему руку и приказал  рассчитаться с Крополем.    

Крополь,  взявши с Парри по счетам, поступил вполне честно, повторив только свое замечание,  что оба путешественника ничего не ели, в чем он видел двойное неудобство: обиду  для своей кухни и необходимость брать за обеды, которые не были съедены, но все  же были приготовлены.    

Парри  заплатил, не возражая.    

– Надеюсь, –  сказал король, – что лошади наши питались не так, как мы. По вашему счету  я не вижу, чтобы они кормились, а нам, путешественникам, отправляющимся очень  далеко, плохо иметь голодных лошадей.    

При  подобном подозрении Крополь принял величественный вид и ответил, что «Гостиница  Медичи» оказывает одинаковое гостеприимство людям и лошадям.    

Король и  старый слуга сели на коней и, выехали на Парижскую дорогу, не встретив на пути  ни одного человека ни на улицах, ни в предместьях города.    

Для  Карла II последний удар был тем сильнее, что он означал новое изгнание.    

Несчастные  хватаются за малейшую надежду, как счастливые – за величайшее благополучие,  и если приходится покинуть место, где эта надежда ласкала их сердце, они  испытывают ту смертельную тоску, какую чувствует изгнанник, едва лишь вступит  на корабль, что должен увезти его в изгнание. Вероятно, сердце, раненное уже  множество раз, сильнее ощущает малейший укол, ибо оно считает благом хоть  минутное отсутствие зла, которое есть всего лишь отсутствие страдания. Ибо в  конечном счете посреди самых ужасных невзгод бог бросил нам надежду, как ту  каплю воды, что бессердечный богач в аду просил у Лазаря.    

На  мгновение надежда блеснула перед Карлом, когда Людовик ласково принял его. Она  как будто начала осуществляться, как вдруг отказ Мазарини превратил этот мираж  в несбыточную мечту. Обещание Людовика XIV, тотчас же взятое назад, показалось  Карлу II насмешкой, так же как его корона, скипетр, друзья, как все, что  окружало его в детстве и покинуло в изгнании. Все показалось Карлу II  насмешкой, все, кроме холодного и мрачного покоя, который сулила ему смерть.    

Вот о  чем думал несчастный король, когда, опустив голову и бросив поводья, он ехал  под теплыми и ласковыми лучами майского солнца    

 Глава 16. REMEMBER!    

     

Всадник,  спешивший по дороге в Блуа, встретился с двумя путешественниками и, – как  он ни торопился, – минуя их, приподнял шляпу. Король едва заметил этого  молодого человека, на вид лет двадцати пяти, поминутно оглядывавшегося и  ласково кивавшего головой старику, который стоял у решетки перед красивым домом  с аспидвой крышей, сложенным из белых камней и красных кирпичей.    

Этот  седой старик, худой и высокий, отвечал молодому человеку с отеческой нежностью.  Всадник исчез за первым поворотом дороги, обсаженной красивыми деревьями, и  старик собирался уже войти в дом, когда ваши путешественники, подъехав к  решетке, привлекла его внимание.    

Король,  как мы уже сказали, ехал опустив поводья и отдавшись воле своего коня. Парри следовал  за ним. Желая насладиться теплыми лучами солнца, он снял шляпу и стал смотреть  по сторонам дороги. Взгляд его встретился со взглядом старика, прислонившегося  к решетке; тот вдруг вскрикнул, точно пораженный чем-то, и шагнул навстречу  путешественникам.    

Посмотрев  на Парри, он тотчас перевел взгляд на короля и несколько секунд не сводил с него  глаз. В ту же минуту лицо старика изменилось.    

Едва он  узнал Карла II (мы говорим – узнал, потому что только полная уверенность  могла произвести такое впечатление), как с благоговейным изумлением всплеснул  руками, снял шляпу и поклонился так низко, точно хотел стать на колени.    

Как ни  был король рассеян, или, вернее, поглощен своими мыслями, он все же заметил это  движение старика. Остановив лошадь, он повернулся к Парри и сказал:    

– Боже  мой, Парри! Что это за человек, который кланяется мне так низко? Неужели он  знает меня?    

Парри  побледнел и в сильном волнении повернул свою лошадь к решетке.    

– Ах,  ваше величество, – сказал он, останавливаясь шагах в пяти от старика, все  еще стоявшего преклонив колено. – Я сам крайне поражен. Мне кажется, я  узнал его. Да, конечно, это он! Позвольте мне поговорить с ним.    

– Пожалуйста.    

– Как!  Это вы, господин Гримо? – молвил Парри.    

– Да,  я, – отвечал высокий старик, выпрямившись, но сохраняя прежнюю  почтительную позу.    

– Ваше  величество, – сказал Парри королю, – я не ошибся: это слуга графа де  Ла Фер, а граф де Ла Фер – тот достойный вельможа, о котором я говорил  вашему величеству так часто, что воспоминание о нем должно было остаться не  только в вашей памяти, но и в вашем сердце.    

– Он  присутствовал при последних минутах моего отца? – спросил Карл, вздрогнув  при этом воспоминании.    

– Именно  так, ваше величество.    

– Ах! –  прошептал Карл.    

Потом он  обратился к Гримо, который следил за ним живыми и умными глазами, стараясь  угадать его мысли, и спросил:    

– Друг  мой, ваш господин, граф де Ла Фер, живет здесь?