1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
       
Твой житель четки набожно берет.
       
Грехам у них давно потерян счет,
       
И все у Девы просят отпущенья
       
(Ведь дева здесь одна на весь народ!),
       
И в цирк несутся все без исключенья:
       
Гранд, нищий, стар и млад — все жаждут развлеченья.
      
     
     72
     
      
       
Ворота настежь, в цирке уж полно,
       
Хотя еще сигнала не давали.
       
Кто опоздал, тем сесть не суждено.
       
Мелькают шпаги, ленты, шляпы, шали.
       
Все дамы, все на зрелище попали!
       
Они глазами так и целят в вас.
       
Подстрелят мигом, но убьют едва ли
       
И, ранив, сами вылечат тотчас.
       
Мы гибнем лишь в стихах из-за прекрасных глаз.
      
     
     73
     
      
       
Но стихло все. Верхом, как отлитые,
       
Въезжают пикадоры из ворот.
       
Плюмаж их белый, шпоры — золотые,
       
Оружье — пика. Конь храпит и ржет,
       
С поклоном выступают все вперед.
       
По кругу вскачь, и шарф над каждым вьется.
       
Их четверо, кого ж награда ждет?
       
Кого толпа почтит, как полководца?
       
Кому восторженно испанка улыбнется?
      
     
     74
     
      
       
В средине круга — пеший матадор.
       
Противника надменно ждет он к бою.
       
Он облачен в блистательный убор,
       
Он шпагу держит сильною рукою.
       
Вот пробует медлительной стопою,
       
Хорош ли грунт. Удар его клинка —
       
Как молния. Не нужен конь герою,
       
Надежный друг, что на рогах быка
       
Нашел бы смерть в бою, но спас бы седока.
      
     
     75
     
      
       
Трубят протяжно трубы, и мгновенно
       
Цирк замер. Лязг засова, взмах флажком —
       
И мощный зверь на желтый круг арены
       
Выносится в пролет одним прыжком.
       
На миг застыл. Не в бешенстве слепом,
       
Но в цель уставясь грозными рогами,
       
Идет к врагу, могучим бьет хвостом,
       
Взметает гравий и песок ногами
       
И яростно косит багровыми зрачками.
      
     
     76
     
      
       
Но вот он стал. Дорогу дай, смельчак,
       
Иль ты погиб! Вам биться, пикадоры!
       
Смертелен здесь один неверный шаг,
       
Но ваши кони огненны и скоры.
       
На шкуре зверя чертит кровь узоры.
       
Свист бандерилий, пик разящих звон…
       
Бык повернул, идет, — скорее шпоры!
       
Гигантский круг описывает он
       
И мчится, бешенством и болью ослеплен.
      
     
     77
     
      
       
И вновь назад! Бессильны пики, стрелы,
       
Конь раненый, взвиваясь, дико ржет.
       
Наездники уверены и смелы,
       
Но тут ни сталь, ни сила не спасет.
       
Ужасный рог вспорол коню живот,
       
Другому — грудь. Как рана в ней зияет!
       
Разверст очаг, где жизнь исток берет.
       
Конь прянул, мчится, враг его бросает,
       
Он гибнет, падая, но всадника спасает.
      
     
     78
     
      
       
Средь конских трупов, бандерилий, пик,
       
Изранен, загнан, изнурен борьбою,
       
Стоит, храпя, остервенелый бык,
       
А матадор взвивает над собою
       
Свой красный шарф, он дразнит, нудит к бою,
       
И вдруг прыжок, и вражий прорван строй,
       
И бык летит сорвавшейся горою.
       
Напрасно! Брошен смелою рукой,
       
Шарф хлещет по глазам, — взмах, блеск, и кончен бой.
      
     
     79
     
      
       
Где сращена с затылком мощным шея,
       
Там входит сталь. Мгновенье медлит он,
       
Не хочет, гордый, пасть к ногам злодея,
       
Не выдаст муки ни единый стон.
       
Но вот он рухнул. И со всех сторон
       
Ревут, вопят, ликуют, бьют в ладони,
       
Въезжает воз, четверкой запряжен,
       
Втащили тушу, и в смятенье кони,
       
Рванув, во весь опор бегут, как от погони.
      
     
     80
     
      
       
Так вот каков испанец! С юных лет
       
Он любит кровь и хищные забавы.
       
В сердцах суровых состраданья нет,
       
И живы здесь жестоких предков нравы.
       
Кипят междоусобные расправы.
       
Уже я мнил, война народ сплотит, —
       
Увы! Блюдя обычай свой кровавый,
       
Здесь другу мстят из-за пустых обид,
       
И жизни теплый ключ в глухой песок бежит.
      
     
     81
     
      
       
Но ревность, заточенные красотки,
       
Невольницы богатых стариков,
       
Дуэньи, и запоры, и решетки —
       
Все минуло, все ныне — хлам веков.
       
Чьи девы так свободны от оков,
       
Как (до войны) испанка молодая,
       
Когда она плясала средь лугов
       
Иль пела песнь, венок любви сплетая,
       
И ей в окно луна светила золотая?
      
     
     82
     
      
       
Гарольд не раз любил, иль видел сон,
       
Да, сон любви, — любовь ведь сновиденье.
       
Но стал угрюмо-равнодушным он.
       
Давно в своем сердечном охлажденье
       
Он понял: наступает пробужденье,
       
И пусть надежды счастье нам сулят,
       
Кончается их яркое цветенье,
       
Волшебный исчезает аромат,
       
И что ж останется: кипящий в сердце яд.
      
     
     83
     
      
       
В нем прелесть женщин чувства не будила,
       
Он стал к ним равнодушней мудреца,
       
Хотя его не мудрость охладила,
       
Свой жар высокий льющая в сердца.
       
Изведав все пороки до конца,
       
Он был страстями, что отбушевали,
       
И пресыщеньем обращен в слепца,
       
И жизнеотрицающей печали
       
Угрюмым холодом черты его дышали.
      
     
     84
     
      
       
Он в обществе был сумрачен и хмур,
       
Хоть не питал вражды к нему. Бывало,
       
И песнь споет, и протанцует тур,
       
Но сердцем в том участвовал он мало.
       
Лицо его лишь скуку выражало.
       
Но раз он бросил вызов сатане.
       
Была весна, все радостью дышало,
       
С красавицей сидел он при луне
       
И стансы ей слагал в вечерней тишине.
      
     
    
    
     
      
ИНЕСЕ
     
     
      
       
Не улыбайся мне, не жди
       
Улыбки странника ответной.
       
К его бесчувственной груди
       
Не приникай в печали тщетной.
      
     
     
      
       
Ты не разделишь, милый друг,
       
Страданья дней его унылых,
       
Ты не поймешь причины мук,
       
Которым ты помочь не в силах.
      
     
     
      
       
Когда бы ненависть, любовь
       
Иль честолюбье в нем бродило!
       
Нет, не они велят мне вновь
       
Покинуть все, что сердцу мило.
      
     
     
      
       
То скука, скука! С давних пор
       
Она мне сердце тайно гложет.
       
О, даже твой прекрасный взор,
       
Твой взор его развлечь не может!
      
     
     
      
       
Томим сердечной пустотой,
       
Делю я жребий Агасфера.
       
И в жизнь за гробовой чертой,
       
И в эту жизнь иссякла вера.
      
     
     
      
       
Бегу от самого себя,
       
Ищу забвенья, но со мною
       
Мой демон злобный, мысль моя, —
       
И в сердце места нет покою.
      
     
     
      
       
Другим все то, что скучно мне,
       
Дает хоть призрак наслажденья.
       
О, пусть пребудут в сладком сне,
       
Не зная муки пробужденья!
      
     
     
      
       
Проклятьем прошлого гоним,
       
Скитаюсь без друзей, без дома
       
И утешаюсь тем одним,
       
Что с худшим сердце уж знакомо.
      
     
     
      
       
Но с чем же? — спросишь ты. О нет,
       
Молчи, дитя, о том ни слова!
       
Взгляни с улыбкой мне в ответ
       
И сердца не пытай мужского.
      
     
     85
     
      
       
Прости, прости, прекрасный Кадикс мой!
       
Напрасно враг грозил высоким стенам,
       
Ты был средь бурь незыблемой скалой,[59]
       
Ты не знаком с покорностью и пленом.
       
И если, гневом распален священным,
       
Испанца кровь дерзал ты проливать,
       
То суд был над изменником презренным.[60]
       
Но изменить могла здесь только знать.
       
Лишь рыцарь был готов чужой сапог лобзать.
      
     
     86
     
      
       
Испания, таков твой жребий странный:
       
Народ-невольник встал за вольность в бой.
       
Бежал король, сдаются капитаны,
       
Но твердо знамя держит рядовой.
       
Пусть только жизнь дана ему тобой,
       
Ему, как хлеб, нужна твоя свобода.
       
Он все отдаст за честь земли родной,
       
И дух его мужает год от года.
       
«Сражаться до ножа!» — таков девиз народа.
      
     
     87
     
      
       
Кто хочет знать Испанию, прочти,
       
Как воевать Испания умела.
       
Все, что способна месть изобрести,
       
Все, в чем война так страшно преуспела, —
       
И нож и сабля — все годится в дело!
       
Так за сестер и жен испанцы мстят,
       
Так вражий натиск принимают смело,
       
Так чужеземных потчуют солдат
       
И не сочтут за труд отправить сотню в ад.
      
     
     88[61]
     
      
       
Ты видишь трупы женщин и детей
       
И дым над городами и полями?
       
Кинжала нет — дубиной, ломом бей,
       
Пора кончать с незваными гостями!
       
На свалке место им, в помойной яме!
       
Псам кинуть труп — и то велик почет!
       
Засыпь поля их смрадными костями
       
И тлеть оставь — пусть внук по ним прочтет,
       
Как защищал свое достоинство народ!
      
     
     89
     
      
       
Еще не пробил час, но вновь войска
       
Идут сквозь пиренейские проходы.[62]
       
Конца никто не ведает пока,
       
Но ждут порабощенные народы,
       
Добьется ли Испания свободы,
       
Чтобы за ней воспряло больше стран,[63]
       
Чем раздавил Писарро.[64] Мчатся годы!
       
Потомкам Кито[65] мир в довольстве дан,
       
А над Испанией свирепствует тиран.
      
     
     90
     
      
       
Ни Сарагосы кровь, ни Альбуера,
       
Ни горы жертв, ни плач твоих сирот,
       
Ни мужество, какому нет примера, —
       
Ничто испанский не спасло народ.
       
Доколе червю грызть оливы плод?
       
Когда забудут бранный труд герои?
       
Когда последний страшный день уйдет
       
И на земле, где галл погряз в разбое,
       
Привьется Дерево Свободы, как родное?
      
     
     91
     
      
       
А ты, мой друг![66] — но тщетно сердца стон
       
Врывается в строфу повествованья.
       
Когда б ты был мечом врага сражен,
       
Гордясь тобой, сдержал бы друг рыданья.
       
Но пасть бесславно, жертвой врачеванья,
       
Оставить память лишь в груди певца,
       
Привыкшей к одиночеству страданья,
       
Меж тем как Слава труса чтит, глупца, —
       
Нет, ты не заслужил подобного конца!
      
     
     92
     
      
       
Всех раньше узнан, больше всех любим,
       
Сберегшему так мало дорогого
       
Сумел ты стать навеки дорогим.
       
«Не жди его!» — мне явь твердит сурово.
       
Зато во сне ты мой! Но утром снова
       
Душа к одру печальному летит,
       
О прошлом плачет и уйти готова
       
В тот мир, что тень скитальца приютит,
       
Где друг оплаканный о плачущем грустит.
      
     
     93
     
      
       
Вот странствий Чайльда первая страница.
       
Кто пожелает больше знать о нем,
       
Пусть следовать за мною потрудится,
       
Пока есть рифмы в словаре моем.
       
Бранить меня успеете потом.
       
Ты, критик мой, сдержи порыв досады!
       
Прочти, что видел он в краю другом,
       
Там, где заморских варваров отряды
       
Бесстыдно грабили наследие Эллады.[67]
      
     
    
   
   
    
     
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
    
    
     
     1
     
      
       
Пою тебя, небесная, хоть к нам,
       
Поэтам бедным, ты неблагосклонна.
       
Здесь был, богиня мудрости, твой храм.
       
Над Грецией прошли врагов знамена,[68]
       
Огонь и сталь ее терзали лоно,
       
Бесчестило владычество людей,
       
Не знавших милосердья и закона
       
И равнодушных к красоте твоей.
       
Но жив твой вечный дух средь пепла и камней.
      
     
     2
     
      
       
Увы, Афина, нет твоей державы!
       
Как в шуме жизни промелькнувший сон,
       
Они ушли, мужи высокой славы,
       
Те первые, кому среди племен
       
Венец бессмертья миром присужден.
       
Где? Где они? За партой учат дети
       
Историю ушедших в тьму времен,
       
И это все! И на руины эти
       
Лишь отсвет падает сквозь даль тысячелетий.
      
     
     3
     
      
       
О сын Востока, встань! Перед тобой
       
Племен гробница — не тревожь их праха.
       
Сменяются и боги чередой,
       
Всем нить прядет таинственная Пряха.
       
Был Зевс, пришло владычество Аллаха,
       
И до тех пор сменяться вновь богам,
       
Покуда смертный, отрешась от страха,
       
Не перестанет жечь им фимиам
       
И строить на песке пустой надежды храм.
      
     
     4
     
      
       
Он, червь земной, чего он ищет в небе?
       
Довольно бы того, что он живет.
       
Но так он ценит свой случайный жребий,
       
Что силится загадывать вперед.
       
Готов из гроба кинуться в полет
       
Куда угодно, только б жить подоле,
       
Блаженство ль там или страданье ждет.
       
Взвесь этот прах! Тебе он скажет боле,
       
Чем все, что нам твердят о той, загробной доле.
      
     
     5
     
      
       
Вот холм, где вождь усопший погребен,
       
Вдали от бурь, от песен и сражений, —
       
Он пал под плач поверженных племен.
       
А ныне что? Где слезы сожалений?
       
Нет часовых над ложем гордой тени,
       
Меж воинов не встать полубогам.
       
Вот череп — что ж? Для прошлых поколений
       
Не в нем ли был земного бога храм?
       
А ныне даже червь не приютится там.
      
     
     6
     
      
       
В пробоинах и свод его и стены,
       
Пустынны залы, выщерблен портал.
       
А был Тщеславья в нем чертог надменный,
       
Был Мысли храм, Души дворец блистал,
       
Бурлил Страстей неудержимый шквал,
       
Но все пожрал распада хаос дикий,
       
Пусты глазницы, желт немой оскал.
       
Какой святой, софист, мудрец великий
       
Вернет былую жизнь в ее сосуд безликий?
      
     
     7
     
      
       
«Мы знаем только то, — сказал Сократ, —
       
Что ничего не знаем». И, как дети,
       
Пред Неизбежным смертные дрожат.
       
У каждого своя печаль на свете,
       
И слабый мнит, что Зло нам ставит сети.
       
Нет, суть в тебе! Твоих усилий плод —
       
Судьба твоя. Покой обрящешь в Лете.
       
Там новый пир пресыщенных не ждет.
       
Там, в лоне тишины, страстей неведом гнет.[69]
      
     
     8
     
      
       
Но если есть тот грустный мир теней,
       
Что нам мужи святые описали,
       
Хотя б его софист иль саддукей[70]
       
В безумье знаний ложных отрицали, —
       
Как было б чудно в элизийской дали,
       
Где место всем, кто освещал наш путь,
       
Услышать тех, кого мы не слыхали,
       
На тех, кого не видели, взглянуть,
       
К познавшим Истину восторженно примкнуть.
      
     
     9[71]
     
      
       
Ты, с кем ушли Любовь и Счастье в землю,
       
Мой жребий — жить, любить, но для чего?
       
Мы так срослись, еще твой голос внемлю,
       
И ты жива для сердца моего.
       
Ужель твое недвижно и мертво!
       
Живу одной надеждой сокровенной,
       
Что снова там услышу зов его.
       
Так будь что будет! В этой жизни бренной
       
Мое блаженство — знать, что ты в стране блаженной.
      
     
     10
     
      
       
Я сяду здесь, меж рухнувших колонн,
       
На белый цоколь. Здесь, о Вседержитель,
       
Сатурна сын, здесь был твой гордый трон.
       
Но из обломков праздный посетитель
       
Не воссоздаст в уме твою обитель.
       
Никто развалин вздохом не почтит,
       
И, здешних мест нелюбопытный житель,
       
На камни мусульманин не глядит,
       
А проходящий грек поет или свистит.
      
     
     11
     
      
       
Но кто же, кто к святилищу Афины
       
Последним руку жадную простер?
       
Кто расхищал бесценные руины,
       
Как самый злой и самый низкий вор?
       
Пусть Англия, стыдясь, опустит взор!
       
Свободных в прошлом чтут сыны Свободы,
       
Но не почтил их сын шотландских гор:[72]
       
Он, переплыв бесчувственные воды,
       
В усердье варварском ломал колонны, своды.
      
     
     12
     
      
       
Что пощадили время, турок, гот,
       
То нагло взято пиктом[73] современным.
       
Нет, холоднее скал английских тот,
       
Кто подошел с киркою к этим стенам,
       
Кто не проникся трепетом священным,
       
Увидев прах великой старины.
       
О, как страдали скованные пленом,
       
Деля богини скорбь, ее сыны,
       
Лишь видеть и молчать судьбой обречены!
      
     
     13
     
      
       
Ужель признают, не краснея, бритты,
       
Что Альбион был рад слезам Афин,
       
Что Грецию, молившую защиты,
       
Разграбил полумира властелин!
       
Страна свободы, страж морских пучин,
       
Не ты ль слыла заступницей Эллады!
       
И твой слуга, твой недостойный сын
       
Пришел, не зная к слабому пощады,
       
Отнять последнее сокровище Паллады!
      
     
     14
     
      
       
Но ты, богиня, где же ты, чей взгляд
       
Пугал когда-то гота и вандала?
       
Где ты, Ахилл,[74] чья тень, осилив ад
       
И вырвавшись из вечного провала,
       
В глаза врагу грозою заблистала?
       
Ужель вождя не выпустил Плутон,
       
Чтоб мощь его пиратов обуздала?
       
Нет, праздный дух, бродил над Стиксом он
       
И не прогнал воров, ломавших Парфенон.
      
     
     15
     
      
       
Глух тот, кто прах священный не почтит
       
Слезами горя, словно прах любимой.
       
Слеп тот, кто меж обломков не грустит
       
О красоте, увы, невозвратимой!
       
О, если б гордо возгласить могли мы,
       
Что бережет святыни Альбион,
       
Что алтари его рукой хранимы.
       
Нет, все поправ, увозит силой он
       
Богов и зябких нимф под зимний небосклон.
      
     
     16
     
      
       
Но где ж Гарольд остался? Не пора ли
       
Продолжить с ним его бесцельный путь?
       
Его и здесь друзья не провожали,
       
Не кинулась любимая на грудь,