1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
– Едва  ли.    

– Как  знать. У судьбы много причуд.    

– Прощайте.    

– До  свидания. Кстати, если Мазарини вспомнит обо мне, скажите, что я просил вас  довести до его сведения, что он скоро увидит, так ли я стар для дела, как он  думает.    

И Рошфор  удалился с той дьявольской улыбкой на губах, которая прежде заставляла д'Артаньяна  содрогаться; но на этот раз д'Артаньян не испытал страха и сам улыбнулся с  грустью, которую могло вызвать на его лице только одно-единственное  воспоминание. «Ступай, демон, – подумал он, – и делай что хочешь.  Теперь мне все равно: нет второй Констанции в мире».    

Оглянувшись,  он увидел Базена, уже снявшего с себя облачение и разговаривавшего с тем  ключарем, к которому д'Артаньян обратился, входя в церковь. Базен был,  по-видимому, очень возбужден и быстро размахивал своими толстыми короткими  ручками. Д'Артаньян понял, что Базен, вероятно, внушал ключарю остерегаться его  как только возможно.    

Д'Артаньян  воспользовался озабоченностью обоих служителей, незаметно улизнул из собора и  притаился за углом улицы Пивных Бутылок. Базен не мог пройти так, чтобы  д'Артаньян не увидел его из своего тайника.    

Через  пять минут после того, как д'Артаньян занял свой пост, Базен вышел на паперть,  озираясь по сторонам, не следит ли кто-нибудь за ним.    

Но он  имел неосторожность не заметить нашего офицера в пятидесяти шагах от себя, за углом  дома, откуда высовывалась только его голова. Видимо успокоенный, Базен пошел по  улице Богоматери. Д'Артаньян выскочил из своей засады как раз вовремя, чтобы  увидеть, как он повернул в Еврейскую улицу, затем в улицу Лощильщиков и вошел в  приличный по внешности дом. И офицер наш не усомнился, что достойный причетник  обитает именно в этом доме.    

Д'Артаньян  поостерегся идти туда за справками, так как привратник, если только таковой  имелся, был, вероятно, предупрежден, а если привратника не было, то не к кому  было и обращаться.    

Поэтому он  вошел в кабачок на углу улицы святого Элигия и улицы Лощильщиков и спросил  глинтвейну. На приготовление этого напитка требовалось добрых полчаса, и  Д'Артаньян мог следить за Базеном, не возбуждая ни в ком подозрения. Вдруг он  заметил шустрого мальчугана лет двенадцати-пятнадцати, очень веселого с виду, в  котором он признал мальчишку, виденного им минут двадцать назад в облачении  церковного служки. Он заговорил с ним, и так как будущий дьячок не имел  оснований скрытничать, то Д'Артаньян узнал, что тот от шести до девяти часов  утра исполняет обязанности певчего, а с девяти до полуночи служит подручным в  кабачке.    

Пока они  разговаривали, к дому Базена подвели лошадь. Она была оседлана и взнуздана.  Минуту спустя вышел и сам Базен.    

– Ишь  ты! – сказал мальчик. – Наш причетник собирается в путь-дорогу.    

– Куда  это он собрался? – спросил Д'Артаньян.    

– А  я почем знаю!    

– Дам  полпистоля, если сумеешь узнать, – сказал Д'Артаньян.    

– Полпистоля, –  переспросил мальчик, у которого и глаза разгорелись, – если узнаю, куда  едет Базен? Это нетрудно. А вы не шутите?    

– Нет,  слово офицера. На, смотри, вот полпистоля.    

И он  показал ему соблазнительную монету, не давая ее, однако, в руки.    

– Я  спрошу у него.    

– Этак  ты как раз ничего не узнаешь, – сказал д'Артаньян. – Подожди, пока он  уедет, а потом уж, черт возьми, спрашивай, выпытывай, разузнавай. Это твое  дело: полпистоля тут.    

И он  положил монету обратно в карман.    

– Понимаю, –  сказал мальчишка, лукаво улыбаясь, как умеют улыбаться только парижские  сорванцы. – Ладно! Подождем!    

Ждать пришлось  недолго. Пять минут спустя Базен тронулся рысцой, подбодряя лошадь ударами  зонтика.    

Базен  всегда имел привычку брать с собой зонтик вместо хлыста.    

Едва он  повернул за угол Еврейской улицы, мальчик, как гончая, пустился по следу.    

Д'Артаньян  снова занял прежнее место за столом в полной уверенности, что не пройдет и десяти  минут, как он узнает все, что нужно.    

И  действительно, мальчишка вернулся даже раньше этого срока.    

– Ну? –  спросил Д'Артаньян.    

– Готово, –  сказал мальчуган, – я все знаю.    

– Куда  же он поехал?    

– А  про полпистоля вы не забыли?    

– Конечно,  нет. Говори скорей.    

– Я  хочу видеть монету. Покажите-ка, она не фальшивая?    

– Вот.    

– Хозяин, –  сказал мальчишка, – барин просит разменять деньги.    

Хозяин  сидел за конторкой. Он дал мелочь и принял полпистоля.    

Мальчишка  сунул монеты в карман.    

– Ну  а теперь говори, куда он поехал? – спросил д'Артаньян, весело наблюдавший  его проделку.    

– В  Нуази.    

– Откуда  ты знаешь?    

– Не  велика хитрость. Я узнал лошадь мясника, которую Базен иногда у него нанимает.  Вот я и подумал: не даст же мясник свою лошадь так себе, не спросив, куда на  ней поедут, – хотя господин Базен вряд ли способен загнать лошадь.    

– А  он ответил тебе, что господин Базен…    

– Поехал  в Нуази. Да, кажется, это у него вошло в привычку. Он ездит туда раза два-три в  неделю.    

– А  ты знаешь Нуази?    

– Еще  бы. Там моя кормилица живет.    

– Нет  ли в Нуази монастыря?    

– Еще  какой! Иезуитский!    

– Ладно, –  сказал Д'Артаньян. – Теперь все ясно.    

– Стало  быть, вы довольны?    

– Да.  Как тебя зовут?    

– Фрике.    

Д'Артаньян  записал имя мальчика и адрес кабачка.    

– А  что, господин офицер, – спросил тот, – может быть, мне удастся еще  полпистоля заработать?    

– Возможно, –  сказал Д'Артаньян.    

И так  как он узнал все, что ему было нужно, он заплатил за глинтвейн, которого совсем  не пил, и поспешил обратно на Тиктонскую улицу.    

 Глава 9. О ТОМ, КАК  Д'АРТАНЬЯН, ВЫЕХАВ НА ДАЛЬНИЕ ПОИСКИ ЗА АРАМИСОМ, ВДРУГ ОБНАРУЖИЛ ЕГО СИДЯЩИМ  НА ЛОШАДИ ПОЗАДИ ПЛАНШЕ    

     

Придя  домой, Д'Артаньян увидел, что у камина сидит какой-то человек: это был Планше,  но Планше столь преобразившийся благодаря обноскам, оставленным сбежавшим  мужем, что Д'Артаньян насилу узнал его. Мадлен представила его д'Артаньяну на  глазах у всех слуг. Планше обратился к офицеру с какой-то пышной фламандской  фразой, тот ответил ему несколько слов на несуществующем языке, и договор был  заключен. Брат Мадлен поступил в услужение к д'Артаньяну.    

У  д'Артаньяна уже был готов план. Он не хотел приехать в Нуази днем, боясь быть  узнанным. Таким образом, у него оставалось еще свободное время: Нуази был  расположен всего в трех-четырех милях от Парижа по дороге в Мо.    

Он начал  с того, что основательно позавтракал. Быть может, это плохое начало, если собираешься  работать головой, но очень хорошее, если хочешь работать ногами и руками. Потом  он переоделся, боясь, чтобы плащ лейтенанта не возбудил подозрений, и выбрал  самую прочную и надежную из своих трех шпаг, которую пускал в ход только в  важных случаях. Около двух часов он велел оседлать лошадей и в сопровождении  Планше выехал через заставу Ла-Виллет. А в соседнем с «Козочкой» доме все еще  велись усерднейшие поиски Планше.    

Отъехав  на полторы мили от Парижа, Д'Артаньян заметил, что нетерпение заставило его выехать  слишком рано, и остановился, чтобы дать передохнуть лошадям. Гостиница была  переполнена людьми довольно подозрительного вида, готовившимися, по-видимому,  предпринять какую-то ночную экспедицию. В дверях показался мужчина, закутанный  в плащ; заметив постороннего, он сделал знак двум приятелям, сидевшим за  столом, и те вышли к нему за дверь.    

Д'Артаньян  с беспечным видом подошел к трактирщице, похвалил ее отвратительное монтрейльское  вино, задал несколько вопросов о Нуази и узнал, что там всего только два  больших дома: один принадлежит парижскому архиепископу, и в нем живет сейчас  его племянница, герцогиня де Лонгвиль; другой, где помещается иезуитский  монастырь, был, как водится, собственностью достойных отцов. Ошибиться было  невозможно.    

В четыре  часа Д'Артаньян снова отправился в путь; он ехал шагом, желая прибыть в Нуази,  когда уже совсем стемнеет. Ну а когда едешь шагом зимой, в пасмурную погоду, по  скучной дороге, нечего больше делать, кроме того, что делает, по словам  Лафонтена, заяц в своей норе: размышлять.    

Итак,  Д'Артаньян размышлял, и Планше тоже. Только, как мы увидим дальше, размышления  их были разного характера.    

Одно  слово трактирщицы дало особое направление мыслям д'Артаньяна; это слово  было – имя герцогини де Лонгвиль.    

В самом  деле, герцогиня де Лонгвиль могла хоть кого заставить задуматься: она была  одной из знатнейших дам королевства и одной из первых придворных красавиц. Ее  выдали замуж за старого герцога де Лонгвиля, которого она не любила. Сперва она  слыла любовницей Колиньи, убитого впоследствии из-за нее на дуэли посреди  Королевской площади герцогом де Гизом; потом говорили об ее слишком нежной дружбе  с принцем Конде, ее братом, и стыдливые души придворных были этим сильно  смущены; наконец, говорили, что эта дружба сменилась подлинной и глубокой  ненавистью, и в настоящее время герцогиня де Лонгвиль была, по слухам, в  политической связи с князем де Марсильяком, старшим сыном старого герцога де Ла  Рошфуко, которого она старалась натравить на своего брата, господина герцога де  Конде.    

Д'Артаньян  думал обо всем этом. Он думал, что в Лувре он часто видел проходившую мимо него  ослепительную, сияющую красавицу, герцогиню де Лонгвиль. Он думал об Арамисе,  который ничем не лучше его, а между тем был когда-то любовником герцогини де  Шеврез, игравшей в прошлое царствование ту же роль, как теперь мадам де  Лонгвиль. И он спрашивал себя, почему есть на свете люди, которые добиваются  всего, чего желают, будь то почести или любовь, между тем как другие застревают  на полдороге своих надежд – по вине ли случая, или от незадачливости, или  же из-за естественных помех, заложенных в них самой природой.    

Д'Артаньян  вынужден был сознаться, что, несмотря на весь свой ум и всю свою ловкость, он  был и всегда, вероятно, будет в числе последних.    

Внезапно  Планше, подъехав к нему, сказал:    

– Бьюсь  об заклад, сударь, что вы думаете о том же, о чем и я.    

– Навряд  ли, Планше, – сказал, улыбаясь, Д'Артаньян. – Но о чем же ты думаешь?    

– Я  думаю о подозрительных личностях, которые пьянствовали в той харчевне, где мы  отдыхали.    

– Ты  осторожен, как всегда, Планше.    

– Это  инстинкт, сударь.    

– Ну,  посмотрим, что тебе говорит твой инстинкт в этом случае?    

– Мой  инстинкт говорит мне, что эти люди собрались в харчевне с недобрыми намерениями;  и я раздумывал о том, что мне говорит мой инстинкт, в самом темном углу  конюшни, как вдруг в нее вошел человек, закутанный в плащ, а за ним еще двое.    

– А-а, –  сказал д'Артаньян, видя, что рассказ Планше совпадает с его собственными наблюдениями. –  Ну и что же?    

– Один  из них сказал: «Он, наверное, должен быть сейчас в Нуази или должен приехать туда  сегодня вечером; я узнал его слугу». – «Ты в этом уверен?» – спросил  человек в плаще. «Да, принц!» – был ответ…    

– Принц? –  прервал Д'Артаньян.    

– Да,  принц! Но слушайте же. «Если он там, то решим, что с ним делать», – сказал  второй из собутыльников. «Что с ним делать?» – повторил принц. «Да. Он  ведь не такой человек, чтоб добровольно сдаться: он пустит в ход шпагу». –  «Тогда придется и вам сделать то же, только старайтесь взять его живьем. Есть  ли у нас веревки, чтобы связать его, и тряпка, чтобы заткнуть рот?» – «Все  есть». – «Будьте внимательны: он, по всей вероятности, будет переодет». –  «Конечно, конечно, монсеньер, будьте покойны». – «Впрочем, я сам там буду  и укажу вам». – «Вы ручаетесь, что правосудие?..» – «Ручаюсь за  все», – сказал принц. «Хорошо, мы будем стараться изо всех сил». После  этого они вышли из конюшни.    

– Да  какое же это имеет отношение к нам? – сказал Д'Артаньян. – Это одно  из тех предприятий, какие затеваются ежедневно.    

– Вы  уверены, что оно не направлено против нас?    

– Против  нас! С какой стати?    

– Гм!  Припомните-ка, что они говорили: «Я узнал его слугу», – сказал один; это  вполне может относиться ко мне.    

– Дальше?    

– «Он  должен быть сейчас в Нуази или приехать туда сегодня вечером», – это тоже  вполне может относиться к нам.    

– Еще  что?    

– Еще  принц сказал: «Будьте внимательны: он, по всей вероятности, будет переодет», –  это уж, мне кажется, не оставляет никаких сомнений, потому что вы не в форме  офицера мушкетеров, а одеты как простой всадник. Ну-ка, что вы на это скажете?    

– Увы,  мой милый Планше, – сказал Д'Артаньян со вздохом, – к несчастью, для  меня миновала пора, когда принцы искали случая убить меня.    

Ах,  славное то было время! Будь покоен, мы вовсе не нужны этим людям.    

– Уверены  ли вы, сударь?    

– Ручаюсь.    

– Ну,  так ладно; тогда нечего и говорить об этом.    

И Планше  снова поехал позади д'Артаньяна с тем великим доверием, которое он всегда питал  к своему господину и которое ничуть не ослабело за пятнадцать лет разлуки.    

Они  проехали около мили.    

К концу  этой мили Планше снова поравнялся с д'Артаньяном.    

– Сударь, –  сказал он.    

– Ну? –  отозвался тот.    

– Поглядите-ка,  сударь, в ту сторону; не кажется ли вам, что там, в темноте, двигаются тени?  Прислушайтесь: по-моему, слышен лошадиный топот.    

– Не  может быть, – сказал д'Артаньян, – земля размокла от дождя; но после  твоих слов мне тоже кажется, что я что-то вижу. – И он остановился,  вглядываясь и прислушиваясь.    

– Если  не слышно топота лошадей, то, по крайней мере, слышно их ржанье. Слышите?    

Действительно,  откуда-то из тьмы до слуха д'Артаньяна донеслось отдаленное лошадиное ржанье.    

– Наши  молодцы выступили в поход, – сказал он, – до нас это не касается.  Едем дальше.    

Они  продолжали свой путь.    

Через  полчаса они достигли первых домов Нуази. Было около половины девятого, а то и  все девять часов вечера.    

По  деревенскому обычаю, все уже спали: в деревне не светилось ни одного огонька.    

Д'Артаньян  и Планше продолжали свой путь.    

По обеим  сторонам дороги на темно-сером фоне неба выделялись еще более темные уступы  крыш. Время от времени за воротами раздавался лай разбуженной собаки, или  встревоженная кошка стремительно кидалась с середины улицы и пряталась в куче  хвороста, откуда виднелись только ее испуганные глаза, горящие, как карбункулы.  Казалось, кошки были единственными живыми существами, обитавшими в деревне.    

Посреди  селения, на главной площади, темной массой возвышалось большое здание, отделенное  от других строений двумя переулками. Огромные липы протягивали к его фасаду  свои сухие руки. Д'Артаньян внимательно осмотрел здание.    

– Это, –  сказал он Планше, – должно быть, замок архиепископа, где живет красавица  де Лонгвиль.    

– Но  где же монастырь?    

– Монастырь  в конце деревни, я его знаю.    

– Так  скачи туда, – сказал д'Артаньян, – пока я подтяну подпругу у лошади;  посмотри, нет ли у иезуитов света в каком-нибудь окне, а потом возвращайся ко  мне.    

Планше  повиновался и исчез в темноте, между тем как д'Артаньян, спешившись, стал подтягивать,  как и сказал, подпругу.    

Через  пять минут Планше вернулся.    

– Сударь,  свет есть только в одном окне, выходящем в поле.    

– Гм! –  сказал д'Артаньян. – Будь я фрондер, я бы постучался сюда и наверняка  нашел бы покойный ночлег; будь я монах, я бы постучался туда и, наверное,  получил бы отличный ужин; а мы, очень возможно, заночуем на сырой земле, между  замком и монастырем, умирая от жажды и голода.    

– Да,  как знаменитый Буриданов осел, – прибавил Планше. – А все же не постучаться  ли?    

– Ш-ш! –  сказал д'Артаньян. – Единственный огонек в окне и тот потух.    

– Слышите? –  сказал Планше.    

– В  самом деле, что это за шум?    

Послышался  гул, как от надвигающегося урагана. В ту же минуту из двух переулков, прилегающих  к дому, вылетели два отряда всадников, человек в десять каждый, и, сомкнувшись,  окружили д'Артаньяна и Планше со всех сторон.    

– Ого! –  сказал д'Артаньян, обнажая шпагу и прячась за лошадь. Планше проделал тот же  маневр. – Неужели твоя правда и они впрямь добираются до нас?    

– Вот  он! Попался! – закричали всадники и бросились с обнаженными шпагами на  д'Артаньяна.    

– Не  упустите! – раздался громкий голос.    

– Нет,  монсеньер! Будьте покойны.    

Д'Артаньян  решил, что пора заговорить и ему.    

– Эй,  слушайте, – сказал он со своим гасконским акцентом, – чего вы хотите?  Что вам надо?    

– Узнаешь  сейчас! – заревели всадники хором.    

– Стойте!  Стойте! – закричал тот, которого назвали монсеньером. – Стойте,  говорят вам, это не его голос!    

– То-то! –  сказал д'Артаньян. – Что тут, в Нуази, все перебесились, что ли? Но  берегитесь, предупреждаю вас; первому, кто приблизится на длину моей  шпаги, – а она у меня длинная, – я распорю брюхо.    

Предводитель  подъехал к нему.    

– Что  вы тут делаете? – спросил он надменным голосом, привыкшим повелевать.    

– А  вы? – спросил д'Артаньян.    

– Повежливее,  не то вас проучат как следует! Если я вам себя и не называю, то все же требую,  чтобы вы были почтительны к моему сану.    

– Вы  боитесь назвать себя, потому что командуете разбойничьей шайкой, – сказал  д'Артаньян, – но мне, мирно путешествующему со своим лакеем, нет никаких  причин скрывать свое имя.    

– Ладно,  ладно! Кто вы?    

– Я  назову вам себя, чтобы вы знали, где найти меня, сударь, принц или монсеньер,  как вас там зовут, – ответил гасконец, не желавший, чтоб думали, будто он  испугался угрозы. – Знаете вы д'Артаньяна?    

– Лейтенанта  королевских мушкетеров? – спросил голос.    

– Этого  самого!    

– Конечно,  знаю.    

– Ну  так вы, верно, слышали, что у него крепкая рука и острая шпага?    

– Вы  господин д'Артаньян?    

– Я!    

– Значит  вы приехали сюда защищать его?    

– Его…  Кого его?..    

– Того,  кого мы ищем.    

– Я  думал попасть в Нуази, а попал, кажется, в царство загадок, – сказал  д'Артаньян.    

– Отвечайте  же, – сказал тот же надменный голос, – вы его ожидали здесь под  окнами? Вы приехали в Нуази, чтобы защищать его?    

– Я  никого не жду, – сказал д'Артаньян, начиная терять терпение, – и  никого не собираюсь защищать, кроме самого себя; но уж себя-то, предупреждаю  вас, буду защищать не шутя.    

– Хорошо, –  сказал голос, – ступайте отсюда, очистите нам место.    

– Уйти  отсюда? – сказал д'Артаньян, планы которого нарушались этим  приказанием. – Не так-то это легко, я изнемогаю от усталости, и моя лошадь  тоже; разве что вы предложите мне ужин и ночлег поблизости.    

– Мошенник!    

– Эй,  сударь, осторожнее в выражениях, прошу вас, потому что если вы скажете еще  словечко в этом роде, то, будь вы маркиз, герцог, принц или король, я вам  вколочу ваши слова обратно в глотку, слышите!    

– Ну,  ну, – сказал предводитель, – невозможно ошибиться, сразу слышно, что  говорит гасконец и, значит, не тот, кого мы ищем. На этот раз не удалось! Едем!  Мы с вами еще встретимся, господин д'Артаньян, – заключил предводитель,  возвышая голос.    

– Да,  но уже не при таких удобных для вас обстоятельствах, – сказал насмешливо  гасконец. – Быть может, это будет среди белого дня и вы будете один.    

– Ладно,  ладно! – сказал голос. – В дорогу, господа!    

И отряд  всадников, ворча и ругаясь, исчез в темноте, повернув в сторону Парижа.    

Д'Артаньян  и Планше стояли еще некоторое время настороже; но так как шум все удалялся, они  вложили шпаги в ножны.    

– Видишь,  дурень, – спокойно обратился д'Артаньян к Планше, – они вовсе не до  нас добирались.    

– А  до кого же тогда? – спросил Планше.    

– Ей-ей,  не знаю! Да и какое мне дело? У меня другая забота: попасть в монастырь к иезуитам.  Ну, на коней, и постучимся к ним! Будь что будет, не съедят же они нас, черт  побери!    

И  д'Артаньян вскочил в седло.    

Планше  только что сделал то же самое, как вдруг на круп его лошади свалилась неожиданная  тяжесть, от которой лошадь даже присела на задние ноги.    

– Эй,  сударь, – закричал Планше, – сзади меня человек сидит.    

Д'Артаньян  обернулся и в самом деле увидал на лошади Планше две человеческие фигуры.    

– Нас  сам черт преследует! – воскликнул он, обнажая шпагу и собираясь напасть на  новоприбывшего.    

– Нет,  милый д'Артаньян, – ответил тот, – это не черт, это я, Арамис. Скачи  галопом, Планше, и в конце деревни сверни влево.    

Планше с  Арамисом за спиной поскакал вперед, и д'Артаньян последовал за ними, начиная  думать, что все это фантастический и бессвязный сон.    

 Глава 10. АББАТ Д'ЭРБЛЕ    

     

В конце  деревни Планше свернул налево, как ему приказал Арамис, и остановился под  освещенным окном. Арамис соскочил на землю и трижды хлопнул в ладоши. Тотчас же  окно растворилось, и оттуда спустилась веревочная лестница.    

– Дорогой  друг, – сказал Арамис, – если вам угодно подняться, я буду счастлив  принять вас.    

– Вот  как! – сказал д'Артаньян. – Всегда у вас так входят в дом?    

– После  девяти вечера поневоле приходится, черт возьми! Монастырский устав очень строг!    

– Простите,  мой друг, мне послышалось, вы сказали «черт возьми»?    

– Право? –  засмеялся Арамис. – Это возможно; вы не можете себе представить, дорогой  мой, сколько дурных привычек приобретаешь в этих проклятых монастырях и какие  скверные манеры у всех этих отцов, с которыми я принужден жить. Что же вы не  поднимаетесь?    

– Ступайте  вперед, я за вами.    

– «Чтоб  указать вам дорогу, ваше величество», – как сказал покойный кардинал  покойному королю.    

Арамис  проворно вскарабкался по лестнице и в одно мгновение очутился в окне.    

Д'Артаньян  полез за ним, но медленнее; видно было, что пути такого рода были ему менее  привычны, чем его Другу.    

– Извините, –  сказал Арамис, заметив его неловкость, – если б я знал, что вы окажете мне  честь своим посещением, я приказал бы поставить садовую лестницу; а с меня и  такой хватает.    

– Сударь, –  сказал Планше, когда д'Артаньян почти уже достиг цели, – этакий способ хорош  для господина Арамиса, кой-как годится для вас, да и для меня тоже, куда ни  шло. Но лошадям по веревочной лестнице ни за что не подняться.    

– Отведите  их под тот навес, мой друг, – сказал Арамис, указывая Планше на какое-то  строение, стоящее среди поля, – там вы найдете для них овес и солому.    

– А  для меня? – спросил Планше.    

– Вы  подойдете к этому окну, хлопнете три раза в ладоши, и мы спустим вам съестного.  Будьте покойны, черт побери, здесь не умирают с голоду. Ступайте!    

И  Арамис, втянув лестницу, закрыл окно.    

Д'Артаньян  с любопытством осмотрел комнату.    

Никогда  еще не видал он более воинственно и вместе с тем более изящно убранного помещения.  В каждом углу красовались военные трофеи – главным образом шпаги, а четыре  большие картины изображали в полном боевом вооружении кардинала Лотарингского,  кардинала Ришелье, кардинала Лавалета и бордоского архиепископа. Правда, кроме  них, ничто не напоминало о том, что это жилище аббата: на стенах шелковая  обивка, повсюду алансонские ковры, а постель с кружевами и пышным покрывалом  походила больше на постель хорошенькой женщины, чем на ложе человека, давшего  обет достигнуть рая ценой воздержания и умерщвления плоти.    

– Вы  рассматриваете мою келью? – сказал Арамис. – Ах, дорогой мой,  извините меня. Что делать! Живу как монах-отшельник. Но что вы озираетесь?    

– Не  пойму, кто спустил вам лестницу; здесь никого нет, а не могла же лестница  явиться сама собой.    

– Нет,  ее спустил Базен.    

– А-а, –  протянул д'Артаньян.    

– Но, –  продолжал Арамис, – Базен у меня хорошо вымуштрован: он увидел, что я  возвращаюсь не один, и удалился из скромности. Садитесь, милый мой, потолкуем.    

И Арамис  придвинул д'Артаньяну широкое кресло, в котором тот удобно развалился.    

– Прежде  всего вы со мной отужинаете, не правда ли? – спросил Арамис.    

– Да,  если вам угодно, и даже с большим удовольствием, – сказал  д'Артаньян. – Признаюсь, за дорогу я чертовски проголодался.    

– Ах,  бедный друг! – сказал Арамис. – У меня сегодня скудновато, не  взыщите, мы вас не ждали.    

– Неужели  мне угрожает кревкерская яичница с «теобромом»? Так ведь, кажется, вы прежде  называли шпинат?    

– О,  нужно надеяться, – ответил Арамис, – что с помощью божьей и Базена мы  найдем что-нибудь получше в кладовых у достойных отцов иезуитов.    

– Базен,  друг мой! – позвал он, – Базен, подите сюда!    

Дверь  отворилась, и явился Базен; но, увидав д'Артаньяна, он издал восклицание,  похожее скорей на вопль отчаяния.    

– Мой  милый Базен, – сказал Д'Артаньян, – мне очень приятно видеть, с какой  восхитительной уверенностью вы лжете даже в церкви.    

– Сударь,  я узнал от достойных отцов иезуитов, – возразил Базен, – что ложь  дозволительна, когда лгут с добрым намерением.    

– Хорошо,  хорошо, Базен. Д'Артаньян умирает с голоду, и я тоже; подайте нам ужин, да получше,  а главное, принесите хорошего вина.    

Базен  поклонился в знак покорности, тяжело вздохнул и вышел.    

– Теперь  мы одни, милый Арамис, – сказал д'Артаньян, переводя глаза с меблировки на  хозяина и рассматривая его одежду, чтобы довершить обзор. – Скажите  мне, откуда свалились вы вдруг на лошадь Планше?    

– Ох,  черт побери, – сказал Арамис, – сами понимаете – с неба!    

– С  неба! – повторил Д'Артаньян, покачивая головой. – Не похоже, чтобы вы  оттуда явились или чтобы вы туда попали когда-нибудь.    

– Мой  милый, – сказал Арамис с самодовольством, какого Д'Артаньян никогда не  видывал в нем в те времена, когда он был мушкетером, – если я явился и не  с неба, то уж наверное из рая, а это почти одно и то же.    

– Наконец-то  мудрецы решат этот вопрос! – воскликнул д'Артаньян. – До сих пор они  никак не могли столковаться относительно точного местонахождения рая: одни  помещали его на горе Арарат, другие – между Тигром и Евфратом;  оказывается, его искали слишком далеко, а он у нас под боком: рай – в Нуази-ле-Сек,  в замке парижского архиепископа. Оттуда выходят не в дверь, а в окно;  спускаются не по мраморным ступеням лестницы, а цепляясь за липовые ветки, и  стерегущий его ангел с огненным мечом, мне кажется, изменил свое небесное имя  Гавриила на более земное имя принца де Марсильяка.    

Арамис  расхохотался.    

– Вы  по-прежнему веселый собеседник, мой милый, – сказал он, – и ваше  гасконское остроумие вам не изменило. Да, в том, что вы говорите, есть доля  правды; но не подумайте только, что я влюблен в госпожу де Лонгвиль.    

– Еще  бы! После того, как вы были так долго возлюбленным госпожи де Шеврез, не отдадите  же вы свое сердце ее смертельному врагу.    

– Да,  правда, – спокойно ответил Арамис, – когда-то я очень любил эту милую  герцогиню, и, надо отдать ей справедливость, она была нам очень полезна. Но что  делать! Ей пришлось покинуть Францию. Беспощадный был враг этот проклятый  кардинал, – продолжал Арамис, бросив взгляд на портрет покойного  министра. – Он приказал арестовать ее и препроводить в замок Лош. Ей-богу,  он отрубил бы ей голову, как Шале, Монморапси и Сен-Марсу; но она спаслась, переодевшись  мужчиной, вместе со своей горничной, бедняжкой Кэтти; у нее было даже, я  слыхал, забавное приключение в одной деревне с каким-то священником, у которого  она просила ночлега и который, располагая всего лишь одной комнатой и приняв  госпожу де Шеврез за мужчину, предложил разделить эту комнату с ней. Она ведь  изумительно ловко носила мужское платье, эта милейшая Мари. Я не знаю другой  женщины, которой бы оно так шло; потому-то на нее и написали куплеты:    

     

«…Лабуассьер,  скажи, на ком…»    

     

Вы их  знаете?    

– Нет,  не знаю; спойте, мой дорогой.    

И Арамис  запел с самым игривым видом:    

     

«Лабуассьер,  скажи, на ком    

Мужской  наряд так впору?    

Вы  гарцуете верхом    

Лучше  нас, без спору.    

Она,  Как юный новобранец    

Среди  рубак и пьяниц,    

Мила,  стройна.»    

     

– Браво! –  сказал Д'Артаньян. – Вы все еще чудесно поете, милый Арамис, и я вижу, что  обедня не испортила вам голос.    

– Дорогой  мой, – сказал Арамис, – знаете, когда я был мушкетером, я всеми  силами старался нести как можно меньше караулов; теперь, став аббатом, я  стараюсь служить как можно меньше обеден. Но вернемся к бедной герцогине.    

– К  которой? К герцогине де Шеврез или к герцогине де Лонгвиль?    

– Друг  мой, я уже сказал, что между мной и герцогиней де Лонгвиль нет ничего: одни шутки,  не больше. Я говорю о герцогине де Шеврез. Вы виделись с ней по возвращении ее  из Брюсселя после смерти короля?    

– Конечно.  Она тогда была еще очень хороша.    

– Да,  и я тоже как-то виделся с ней в то время; я давал ей превосходные советы, но  она не воспользовалась ими; я распинался, уверяя, что Мазарини любовник  королевы; она не хотела мне верить, говорила, что хорошо знает Анну Австрийскую  и что та слишком горда, чтобы любить подобного негодяя. Потом она очертя голову  ринулась в заговор герцога Бофора, а негодяй взял да и приказал арестовать  герцога Бофора и изгнать герцогиню де Шеврез.    

– Вы  знаете, – сказал д'Артаньян, – она получила разрешение вернуться.    

– Да,  и уже вернулась… Она еще наделает глупостей.    

– О,  быть может, на этот раз она последует вашим советам?    

– О,  на этот раз, – сказал Арамис, – я с ней не видался; она, наверно,  сильно изменилась.    

– Не  то, что вы, милый Арамис; вы все прежний. У вас все те же прекрасные черные волосы,  тот же стройный стан и женские руки, ставшие прекрасными руками прелата.    

– Да, –  сказал Арамис, – это правда, я забочусь о своей внешности. Но знаете, друг  мой, я старею: скоро мне стукнет тридцать семь лет.    

– Послушайте, –  сказал д'Артаньян, улыбаясь, – раз уж мы с вами встретились, так условитесь,  сколько нам должно быть лет на будущее время.    

– Как  так? – спросил Арамис.    

– Да, –  продолжал д'Артаньян, – в прежнее время я был моложе вас на два или три  года, а мне, если не ошибаюсь, уже стукнуло сорок.    

– В  самом деле? – сказал Арамис. – Значит, я ошибаюсь, потому что вы  всегда были отличным математиком. Так по вашему счету выходит, что мне уже  сорок три года? Черт возьми! Не проговоритесь об этом в отеле Рамбулье: это  может мне повредить.    

– Будьте  покойны, – сказал д'Артаньян, – я там не бываю.    

– Да  ну?! Но чего застрял там этот скотина Базен? – вскричал Арамис.    

– Живей,  болван, поворачивайся! Мы умираем от голода и жажды!    

Вошедший  в эту минуту Базен воздел к небу бутылки, которые держал в руках.    

– Наконец-то! –  сказал Арамис. – Ну как, все готово?    

– Да,  сударь, сию минуту. Ведь не скоро подашь все эти…    

– Потому  что вы воображаете, будто на вас все еще церковный балахон, и вы только и делаете,  что читаете требник. Но предупреждаю вас, что если, перетирая церковные  принадлежности в своих часовнях, вы разучитесь чистить мою шпагу, я сложу  костер из всех ваших икон в поджарю вас на нем.    

Возмущенный  Базен перекрестился бутылкой. Д'Артаньян, пораженный тоном и манерами аббата  д'Эрбле, столь непохожими на тон и манеры мушкетера Арамиса, глядел на своего  друга во все глаза.    

Базен  живо накрыл стол камчатной скатертью и расставил на нем столько хорошо зажаренных  ароматных и соблазнительных кушаний, что д'Артаньян остолбенел от удивления.    

– Но  вы, наверное, ждали кого-нибудь? – спросил он.    

– Гм! –  ответил Арамис. – Я всегда готов принять гостя; да к тому же я знал, что  вы меня ищете.    

– От  кого?    

– Да  от самого Базена, который принял вас за дьявола и прибежал предупредить меня об  опасности, грозящей моей душе в случае, если я опять попаду в дурное общество  мушкетерского офицера.    

– О,  сударь! – умоляюще промолвил Базен, сложив руки.    

– Пожалуйста,  без лицемерия. Вы знаете, я этого не люблю. Откройте-ка лучше окно да спустите  хлеб, цыпленка и бутылку вина своему другу Планше: он уже целый час из сил  выбивается, хлопая в ладоши под окном.    

Действительно,  Планше, задав лошадям овса и соломы, вернулся под окно и уже три раза повторил  условный сигнал.    

Базен  повиновался и, привязав к концу веревки три названных предмета, спустил их  Планше. Последний, не требуя большего, тотчас ушел к себе под навес.    

– Теперь  давайте ужинать, – сказал Арамис.    

Друзья  сели за стол, и Арамис принялся резать ветчину, цыплят и куропаток с  мастерством настоящего гастронома.    

– Черт  возьми, как вы едите! – сказал д'Артаньян.    

– Да,  неплохо. А на постные дни у меня есть разрешение из Рима, которое выхлопотал  мне по слабости моего здоровья господин коадъютор. К тому же я взял к себе  бывшего повара господина Лафолона, знаете, старого друга кардинала, того  знаменитого обжоры, который вместо молитвы говорил после обеда: «Господи,  помоги мне хорошо переварить то, чем я так славно угостился».    

– И  все же это не помешало ему умереть от расстройства желудка, – заметил  смеясь, д'Артаньян.    

– Что  делать? – сказал Арамис с покорностью. – От судьбы не уйдешь.    

– Простите,  дорогой мой, но можно вам задать один вопрос?    

– Ну,  разумеется, задавайте: вы ведь знаете, между нами нет тайн.    

– Вы  разбогатели?    

– О,  боже мой, нисколько. Я имею в год двенадцать тысяч ливров, да еще маленькое пособие  в тысячу экю, которое мне выхлопотал принц Конде.    

– Чем  же вы зарабатываете эти двенадцать тысяч, – спросил д'Артаньян, –  своими стихами?    

– Нет,  я бросил поэзию; так только, иногда сочиняю какие-нибудь застольные песни, любовные  сонеты или невинные эпиграммы. Я пишу проповеди, мой милый!    

– Как,  проповеди?    

– Замечательные  проповеди, уверяю вас. По крайней мере, по отзывам других.    

– И  вы сами их произносите?    

– Нет,  я их продаю.    

– Кому?    

– Тем  из моих собратьев, которые мечтают сделаться великими ораторами.    

– Вот  как! А вас самого разве никогда не прельщала слава?    

– Разумеется,  прельщала, но моя натура одержала верх. Когда я на кафедре и на меня смотрит  хорошенькая женщина, то я начинаю на нее смотреть; она улыбается, я улыбаюсь  тоже. Тогда я сбиваюсь с толку и несу чепуху; вместо того чтобы говорить об  адских муках, я говорю о райском блаженстве. Да вот, к примеру, со мной так и  случилось в церкви святого Людовика в Маре… Какой-то дворянин рассмеялся мне  прямо в лицо. Я прервал свою проповедь и заявил ему, что он дурак. Прихожане  отправились за камнями, а я тем временем так настроил собрание, что камни  полетели в дворянина. Правда, наутро он явился ко мне, воображая, что имеет  дело с обыкновенным аббатом.    

– И  какие же последствия имел этот визит? – спросил д'Артаньян, хватаясь за  бока от хохота.    

– Последствием  было то, что мы назначили на другой день встречу на Королевской площади. Да  ведь вы сами знаете, как было дело, черт возьми!    

– Уж  не против ли этого невежи выступал я вашим секундантом? – спросил  д'Артаньян.    

– Именно.  Вы видели, как я его отделал.    

– И  он умер?    

– Решительно  не знаю. Но на всякий случай я дал ему отпущение грехов – in articulo  mortis[7].  Достаточно убить тело, а душу губить не следует.    

Базен  сделал жест отчаяния, показавший, что он, может быть, и одобряет такую мораль,  но отнюдь не одобряет тон, каким она высказана.    

– Базен,  любезнейший, вы не замечаете, что я вижу вас в зеркале! А ведь я вам запретил  раз навсегда всякие выражения одобрения или порицания. Будьте добры,  принесите-ка нам испанского вина и отправляйтесь в свою комнату. К тому же мой  друг д'Артаньян желает сказать мне кое-что по секрету. Не правда ли,  д'Артаньян?    

Д'Артаньян  утвердительно кивнул головой, и Базен, подав испанское вино, удалился.    

Оставшись  одни, друзья некоторое время молчали. Арамис, казалось, предавался приятному  пищеварению, а Д'Артаньян готовился приступить к своей речи. Оба украдкой  поглядывали друг на друга.    

Арамис  первый прервал молчание.    

 Глава 11. ДВА ХИТРЕЦА    

     

– О  чем вы думаете, д'Артаньян, и чему улыбаетесь?    

– Я  думаю, – сказал д'Артаньян, – что, когда выбыли мушкетером, вы всегда  смахивали на аббата, а теперь, став аббатом, вы сильно смахиваете на мушкетера.    

– Это  верно, – засмеялся Арамис. – Человек, как вы знаете, мой дорогой  д'Артаньян, странное животное, целиком состоящее из противоречий. С тех пор как  я стал аббатом, я только и мечтаю что о сражениях.    

– Это  видно по вашей обстановке: сколько у вас тут рапир, и на любой вкус! А  фехтовать вы не разучились?..    

– Я?  Да я теперь фехтую так же, как фехтовали вы в былое время, даже лучше, быть  может. Я этим только и занимаюсь целый день.    

– С  кем же?    

– С  превосходным учителем фехтования, который живет здесь.    

– Как,  здесь?    

– Да,  здесь, в этом самом монастыре. В иезуитских монастырях можно встретить кого угодно…    

– В  таком случае вы убили бы господина де Мaрсильяка, если бы он напал на вас один,  а не во главе двадцати человек?    

– Непременно, –  сказал Арамис, – и даже во главе его двадцати человек, если бы только я  мог пустить в ход оружие, не боясь быть узнанным.    

«Да он  стал гасконцем не хуже меня, черт побери!» – подумал д'Артаньян и прибавил  вслух:    

– Итак,  мои милый Арамис, вы спрашиваете, для чего я вас разыскивал?    

– Нет,  я этого не спрашивал, – лукаво заметил Арамис, – но я ждал, когда вы  сами мне это скажете.    

– Ну  хорошо, так вот, я искал вас единственно для того, чтобы предложить вам возможность  убить господина де Марсильяка, когда вам заблагорассудится, хотя он и  светлейший принц.    

– Так,  так, так! Это мысль! – сказал Арамис.    

– Которою  я и предлагаю вам воспользоваться, дорогой мой. У вас тысяча экю дохода в аббатстве,  да от продажи проповедей вы имеете двенадцать тысяч. Но скажите: богаты ли вы  сейчас? Отвечайте откровенно!    

– Богат?  Да я нищ, как Иов! Обшарьте у меня все карманы и ящики больше сотни пистолей и  не найдете.    

«Сто  пистолей, черт возьми! И это он называет быть нищим, как Иов! – подумал  д'Артаньян. – Будь они у меня всегда под рукой, я был бы богат, как Крез».    

Затем  прибавил вслух:    

– Вы  честолюбивы?    

– Как  Энкелад.    

– Так  вот, мой друг, я дам вам возможность стать богатым, влиятельным и получить  право делать все, что вздумается.    

Облачко  пробежало по челу Арамиса, такое же мимолетное, как тень, пробегающая по ниве в  августе месяце; но, как ни было оно мимолетно, д'Артаньян все же его заметил.    

– Говорите, –  сказал Арамис.    

– Сперва  еще один вопрос. Вы занимаетесь политикой?    

В глазах  Арамиса сверкнула молния, такая же быстрая, как тень, промелькнувшая по его лицу  прежде, но все же недостаточно быстрая, чтобы ее не заметил д'Артаньян.    

– Нет, –  ответил Арамис.    

– Тогда  любое предложение вам будет на руку, раз сейчас над вами нет иной власти, кроме  божьей, – засмеялся гасконец.    

– Возможно.    

– Вспоминаете  ли вы иногда, милый Арамис, о славных днях нашей молодости, проведенных среди  смеха, попоек и поединков?    

– Да,  конечно, и не раз жалел о них. Счастливое было время! Delectabile tempus![8]    

–Так  вот, друг мой, эти веселые дни могут повториться, это счастливое время может вернуться.  Мне поручено разыскать моих товарищей, и я начал именно с вас, потому что вы  были душой нашего союза.    

Арамис  поклонился скорее из вежливости, чем из благодарности.    

– Опять  окунуться в политику! – проговорил Арамис умирающим голосом и откидываясь  на спинку кресла. – Ах, дорогой д'Артаньян, вы видите, как размеренно и  привольно течет моя жизнь. А неблагодарность знатных людей мы с вами испытали,  не так ли?    

– Это  правда, – сказал д'Артаньян, – но, может быть, эти знатные люди  раскаялись в своей неблагодарности?    

– В  таком случае другое дело. На всякий грех – снисхождение. К тому же вы  совершенно правы в одном, а именно – что если уж у нас опять явилась охота  путаться в государственные дела, то сейчас, мне кажется, самое время.    

– Откуда  вы это знаете? Ведь вы не занимаетесь политикой?    

– Ах,  боже мой! Хоть я сам и не занимаюсь ею, зато живу в такой среде, где ею очень  занимаются. Увлекаясь поэзией и предаваясь любви, я близко сошелся с Саразеном,  сторонником господина де Копти, с Вуатюром, сторонником коадъютора, и с  Буа-Робером, который, с тех пор как не стало кардинала Ришелье, не стоит ни за  кого или, если хотите, стоит сразу за всех; так что дела политические не так уж  мне чужды.    

– Так  я и думал, – сказал д'Артаньян.    

– Впрочем,  друг мой, все, что я скажу вам, – это лишь речи скромного монаха,  человека, который, как эхо, просто повторяет все, что слышит от других. Я  слышал, что в настоящую минуту кардинал Мазарини очень обеспокоен оборотом дел.  По-видимому, его распоряжения не пользуются тем уважением, с каким прежде  относились к приказаниям нашего былого пугала, покойного кардинала, чей портрет  вы здесь видите; ибо, что ни говори, а, нужно признаться, он был великий  человек.    

– В  этом я вам не буду противоречить, милый Арамис. Ведь это он произвел меня в  лейтенанты.    

– Сначала  я был всецело на стороне нового кардинала; я говорил себе, что министр никогда  не пользуется любовью и что, обладая большим умом, какой ему приписывают, он в  конце концов все же восторжествует над своими врагами и заставит бояться себя,  что, по-моему, пожалуй, лучше, чем заставить полюбить себя.    

Д'Артаньян  кивнул головой в знак того, что вполне согласен с этим сомнительным суждением.    

– Вот  каково, – продолжал Арамис, – было мое первоначальное мнение; но так  как обет смирения, данный мною, обязывает меня не полагаться на собственное  мнение, то я навел справки, и вот, мой друг…    

Арамис  умолк.    

– Что  и вот?    

– И  вот, я должен был смирить свою гордыню; оказалось, что я ошибся.    

– В  самом деле?    

– Да.  Я навел справки, как уже вам говорил, и вот что ответили мне многие лица,  совершенно различных взглядов и намерений: «Господин де Мазарини вовсе не такой  гениальный человек, каким вы его себе воображаете».    

– Неужели? –  сказал д'Артаньян.    

– Да.  Это ничтожная личность, бывший лакей кардинала Бентиволио, путем интриг вылезший  в люди; выскочка, человек без имени, он думает не о Франции, а только о самом  себе. Он награбит денег, разворует казну короля, выплатит самому себе все  пенсии, которые покойный кардинал Ришелье щедро раздавал направо и налево, но  ему не суждено управлять страной ни по праву сильного, ни по праву человека  великого, ни даже по праву человека, пользующегося всеобщим уважением. Кроме  того, по-видимому, у этого министра нет ни благородного сердца, ни благородных  манер, это какой-то комедиант, Пульчинелле, Панталоне. Вы его знаете? Я совсем  не знаю.    

– Гм, –  ответил д'Артаньян, – в том, что вы говорите, есть доля правды.    

– Мне  очень лестно, что благодаря природной проницательности мне удалось сойтись во  взглядах с вами – человеком, живущим при дворе.    

– Но  вы говорили мне о его личности, а не о его партии, не о его друзьях.    

– Это  правда. За него стоит королева.    

– А  это, мне кажется, уже кое-чего стоит.    

– Но  король не за него.    

– Ребенок!    

– Ребенок,  который через четыре года будет совершеннолетним.    

– Дело  в настоящем.    

– Да,  но настоящее не будущее; да и в настоящем он не имеет на своей стороне ни  парламента, ни народа, то есть – денег; ни дворянства, ни знати, то  есть – шпаги.    

Д'Артаньян  почесал за ухом. Он должен был сознаться, что это не только глубокая, но и верная  мысль.    

– Вот  видите, дружище, я еще не потерял своей обычной проницательности. Может быть, я  напрасно говорю с вами так откровенно: мне кажется, вы склоняетесь на сторону  Мазарини.    

– Я? –  вскричал д'Артаньян. – Ничуть!    

– Вы  говорили о поручении.    

– Разве  я говорил о поручении? В таком случае я плохо выразился. Нет, я всегда думал то  же, что вы. Дела запутались; не бросить ли нам перо по ветру и не пойти ли в ту  сторону, куда ветер понесет его? Вернемся к прежней жизни приключений. Нас было  четыре смелых рыцаря, четыре связанных дружбой сердца, соединим снова не  сердца, – потому что сердца наши всегда оставались неразлучными, – но  нашу судьбу и мужество. Представляется случай приобрести нечто получше алмаза.    

– Вы  правы, д'Артаньян, совершенно правы, – ответил Арамис, – и  доказательство я вижу в том, что у меня самого была та же мысль. Только мне она  была подсказана другими, так как я не обладаю вашим живым и неистощимым  воображением: в наше время все нуждаются в посредниках. Мне было сделано  предложение: кое-что из наших былых подвигов стало известно, и затем, скажу вам  откровенно, я проболтался коадъютору.    

– Господину  де Гонди, врагу кардинала? – вскричал д'Артаньян.    

– Нет,  другу короля, – ответил Арамис, – другу короля, понимаете? Так вот,  требуется послужить королю, а это – долг каждого дворянина.    

– Но  ведь король заодно с Мазарини, мой дорогой.    

– На  деле – так, но против воли; поступками, но не сердцем. В этом и состоит  западня, которую враги короля готовят бедному ребенку.    

– Вот  как! Но вы предлагаете мне просто-напросто междоусобную войну, милый Арамис!    

– Войну  за короля.    

– Но  король встанет во главе той армии, где будет Мазарини.    

– А  сердце его останется в армии, которой будет командовать господин де Бофор.    

– Господин  де Бофор! Он в Венсенском замке.    

– Разве  я сказал – Бофор? Ну, не Бофор, так кто-нибудь другой; не Бофор, так принц  Конде.    

– Но  принц уезжает в действующую армию, и он всецело предан кардиналу.    

– Гм,  гм! – ответил Арамис. – У них сейчас как раз какие-то нелады.    

Но даже  если и не принц, то хотя бы господин де Гонди…    

– Господин  де Гонди не сегодня-завтра будет кардиналом; для него испрашивают кардинальскую  шапку.    

– Разве  не бывало воинственных кардиналов? – сказал Арамис. – Поглядите на  стены: вокруг вас четыре кардинала, которые во главе армии были не хуже господ  Гебрнана и Гассиона.    

– Хорош  будет горбатый полководец!    

– Горб  скроют латы. К тому же вспомните, Александр хромал, а Ганнибал был одноглазым.    

– Вы  думаете, эта партия доставит вам большие выгоды? – спросил д'Артаньян.    

– Она  мне доставит покровительство могущественных людей.    

– И  проскрипции правительства?    

– Парламент  и мятежи помогут их отменить.    

– Все,  что вы говорите, могло бы осуществиться, если б удалось разлучить короля с его  матерью.    

– Этого,  может быть, добьются.    

– Никогда! –  вскричал д'Артаньян с убеждением. – Вы сами тому свидетель, Арамис, вы,  знающий Анну Австрийскую так же хорошо, как я. Думаете вы, что она когда-нибудь  способна забыть, что сын ее опора, ее защита, залог ее благополучия, ее  счастья, ее жизни? Ей следовало бы перейти вместе с ним на сторону знати и  бросить Мазарини; но вы знаете лучше, чем кто-либо другой, что у нее есть  серьезные причины но покидать его.    

– Может  быть, вы правы, – задумчиво сказал Арамис. – Я, пожалуй, к ним не  примкну…    

– К  ним! А ко мне? – сказал д'Артаньян.    

– Ни  к кому. Я священник; какое мне дело до политики? У меня даже требника никогда в  руках не бывает. Довольно с меня моей клиентуры: продувных остроумцев-аббатов и  хорошеньких женщин. Чем больше путаницы в государственных делах, тем меньше  шума из-за моих шалостей; все идет чудесно и без моего вмешательства.  Решительно, дорогой друг, я ни во что не стану вмешиваться.    

– И  в самом деле, мой дорогой, – сказал д'Артаньян, – меня начинает  заражать ваша философия. Право, не понимаю, какая муха вдруг меня укусила! У  меня есть служба, которая меня кое-как кормит. После смерти Тревиля –  бедняга стареет! – я могу стать капиталом. Это совсем не плохой  маршальский жезл для гасконского дворянина, младшего в роду, и я чувствую, что  вообще имею склонность к пище скромной, но ежедневной. Чем гоняться за  приключениями, я лучше приму приглашение Портоса, поеду охотиться в его поместье.  Вы знаете, у Портоса есть поместье.    

– Как  же! Конечно, знаю. Десять миль лесов, болот и лугов; он владыка гор и долин и  тягается с нуайонским епископом за феодальные права.    

«Отлично, –  подумал д'Артаньян, – это-то мне и надо было знать. Портос в Пикардии».    

– И  он носит теперь свою прежнюю фамилию дю Валлон? – спросил он вслух.    

– Да,  и прибавил еще к ней фамилию де Брасье; так называется его земля, которая  давала некогда права на баронский титул!    

– Так  что мы увидим Портоса бароном?    

– Без  сомнения. Особенно хороша будет баронесса Портос!    

Оба  приятеля расхохотались.    

– Итак, –  заговорил д'Артаньян, – вы не желаете стать сторонником Мазарини?    

– А  вы сторонником принцев?    

– Нет.  Ну, так не будем ничьими сторонниками и останемся друзьями; не будем ни кардиналистами,  ни фрондерами.    

– Да, –  сказал Арамис, – будем мушкетерами.    

– Хотя  бы в сутане.    

– Особенно  в сутане, – воскликнул Арамис, – в том-то и прелесть.    

– Ну,  так прощайте, – сказал, вставая, д'Артаньян.    

– Я  вас не удерживаю, мой дорогой, – сказал Арамис, – потому что мне  негде было бы вас положить. А предложить вам ночевать с Планше в сарае было бы  неприлично.    

– К  тому же я всего в трех милях от Парижа. Лошади отдохнули, не пройдет и часа,  как я буду дома.    

Д'Артаньян  налил себе последний стакан.    

– За  наше доброе старое время!    

– Да, –  подхватил Арамис, – к сожалению, оно прошло… Fugit irreparabile tempus…[9]    

–Ба!  Оно, может быть, еще вернется. На всякий случай, если я вам понадоблюсь, запомните:  Тиктонская улица, гостиница «Козочка».    

– А  я – здесь, в иезуитском монастыре. С шести утра до восьми вечера – в  двери, с восьми вечера до шести утра – через окно.    

– До  свиданья, мой дорогой.    

– О,  я вас так не отпущу, позвольте мне проводить вас.    

И Арамис  взялся за плащ и шпагу.    

«Он  хочет удостовериться в моем отъезде», – подумал д'Артаньян.    

Арамис  свистнул, но Базен дремал в передней над остатками ужина, и Арамис принужден  был дернуть его за ухо, чтобы разбудить.    

Базен  потянулся, протер глаза и попытался опять уснуть.    

– Ну-ка,  соня, скорей лестницу.    

– Да  она, – сказал Базен, зевая до ушей, – осталась висеть в окне,  лестница-то.    

– Тогда  давай садовую лестницу. Не видишь разве, господин д'Артаньян с трудом подымался,  а спускаться ему будет еще труднее.    

Д'Артаньян  хотел было уверить Арамиса, что он отлично спустится, но ему пришла в голову  одна мысль, и он промолчал.    

Базен  глубоко вздохнул и ушел за лестницей. Через минуту хорошая и надежная  деревянная лестница была приставлена к окну.    

– Вот  это так лестница, – сказал д'Артаньян, – по такой и женщина  поднимется.    

Пристальный  взгляд Арамиса, казалось, хотел прочесть его мысли в самой глубине сердца, но  д'Артаньян выдержал этот взгляд с замечательным простодушием.    

К тому  же он уже поставил ногу на первую ступеньку и начал спускаться.    

В один  миг он был на земле. Базен остался у окна.    

– Жди  тут, – сказал Арамис, – я сейчас вернусь.    

Оба  направились к сараю; навстречу им вышел Планше, держа под уздцы лошадей.    

– Превосходно.  Вот толковый и расторопный слуга! Не то что мой лентяй Базен, который ни к  черту не годится с тех пор, как служит в церкви.    

– Ступайте  за нами, Планше, – сказал Арамис, – мы пройдемся пешком до конца  деревни.    

Действительно,  друзья прошли всю деревню, толкуя о разных пустяках; у последнего дома Арамис  сказал:    

– Ну,  друг мой, идите своим путем. Счастье вам улыбается, не упускайте его. Помните,  счастье – это куртизанка; обращайтесь с ним, как оно того заслуживает. Ну  а я останусь в своем ничтожестве и при своей лени. Прощайте.    

– Итак,  значит, решено и подписано: мое предложение вам не подходит?    

– Оно  бы мне очень подошло, – сказал Арамис, – будь я человек как другие,  но, повторяю вам, я весь состою из противоречий: то, что ненавижу сегодня, я  обожаю завтра, et vice versa[10].  Вы видите, я не могу принять на себя обязательства, как, например, вы, у  которого вполне определенные взгляды.    

«Врешь,  хитрец, – сказал себе д'Артаньян, – наоборот, ты-то умеешь выбрать  цель и пробираться к ней тайком».    

– Так  до свидания, дорогой, – продолжал Арамис, – и спасибо вам за добрые  намерения, а в особенности за приятные воспоминания, которые ваше появление  пробудило во мне.    

Они  обнялись. Планше сидел уже на коне. Д'Артаньян также вскочил в седло, он и  Арамис еще раз пожали друг другу руки. Всадники пришпорили лошадей и поскакали  по направлению к Парижу.    

Арамис  стоял посреди дороги до тех пор, пока не потерял их из виду.    

Но  д'Артаньян, отъехав шагов двести, круто осадил лошадь, соскочил наземь, бросил  поводья Планше и, вынув из кобуры пистолеты, засунул их себе за пояс.    

– Что  случилось? – спросил испуганный Планше.    

– То,  что, как он ни хитрит, – ответил д'Артаньян, – а меня не одурачит.  Стой здесь и жди меня, только в стороне от дороги.    

С этими  словами д'Артаньян перескочил канаву, шедшую вдоль дороги, и пустился через  поле, в обход деревни. Он заметил между домом, где жила г-жа де Лонгвиль, и иезуитским  монастырем пустырь, окруженный только живой изгородью.    

Может  быть, час назад ему и нелегко было бы отыскать эту изгородь, но теперь взошла  луна, и хотя она время от времени скрывалась за облаками, все же можно было  довольно ясно видеть дорогу, даже когда луна исчезала.    

Д'Артаньян  добрался до изгороди и пошел, крадучись, в ее тени. Проходя мимо дома, где  произошла описанная нами сцена, он заметил, что окно Арамиса освещено; но он  был уверен, что Арамис еще не вернулся к себе, а когда вернется, то вернется не  один.    

Действительно,  он вскоре услыхал приближающиеся шаги и как будто заглушенные голоса.    

Шаги  затихли у изгороди.    

Д'Артаньян  опустился на колени, выискивая себе место, где изгородь была гуще.    

В эту  минуту, к великому удивлению д'Артаньяна, появилось двое мужчин. Но его удивление  длилось недолго; он услышал нежный, благозвучный голос. Один из мужчин был  женщиной, переодетой в мужское платье.    

– Успокойтесь,  милый Рене, – говорил нежный голос, – это никогда больше не повторится.  Я обнаружила нечто вроде подземного хода под улицей: нам стоит только поднять  одну плиту возле двери, выход открыт.    

– О,  клянусь вам, принцесса, – ответил другой голос, в котором д'Артаньян узнал  голос Арамиса, – если бы ваше доброе имя не зависело от этих  предосторожностей и если бы я рисковал только собственной жизнью…    

– Да,  да, я знаю, вы человек светский и в то же время отважны и храбры. Но вы  принадлежите не только мне, вы принадлежите всей нашей партии. Будьте же  осторожны, будьте благоразумны.    

– Я  всегда повинуюсь, сударыня, – сказал Арамис, – когда мне приказывают  таким приятным голосом.    

Он нежно  поцеловал ее руку.    

– Ах! –  воскликнул кавалер, обладавший приятным голосом.    

– Что  такое? – спросил Арамис.    

– Разве  вы не видите, ветер унес мою шляпу!    

Арамис  бросился за улетевшей шляпой. Д'Артаньян воспользовался минутой и перешел на  другое место, где изгородь была не так густа и он мог свободно рассмотреть  таинственного спутника Арамиса. В этот миг луна, быть может, столь же  любопытная, как наш офицер, вышла из-за облака, и при ее нескромном свете  д'Артаньян узнал большие голубые глаза, золотые волосы и гордую головку  герцогини де Лонгвиль.    

Арамис,  смеясь, вернулся с одной шляпой в руках, а другой на голове, и оба направились  к иезуитскому монастырю.    

– Отлично, –  сказал, вставая и стряхивая пыль с колен, д'Артаньян, – теперь я тебя раскусил:  ты фрондер и любовник госпожи де Лонгвиль.    

 Глава 12. ГОСПОДИН  ПОРТОС ДЮ БАЛЛОН ДЕ БРАСЬЕ ДЕ ПЬЕРФОН    

     

Благодаря  сведениям, полученным от Арамиса, д'Артаньян, помнивший, что истинная фамилия  Портоса была дю Валлон, узнал теперь, что по названию поместья, которым он  владел, он именуется еще де Брасье и что из-за этого поместья он вел процесс с  нуайонским епископом.    

Следовательно,  искать его надо было в окрестностях Нуайона, иначе говоря, на границе Иль де  Франса и Пикардии.    

Свой  маршрут д'Артаньян выработал немедленно. Он отправится в Даммартен, где  сходятся две дороги: одна ведет в Суассон, другая – в Компьен; тут он  наведет справки об имении Брасье и, смотря по указанию, поедет прямо или свернет  влево.    

Планше,  который еще не совсем успокоился относительно исхода своей проделки, объявил,  что последует за д'Артаньяном на край света, все равно, поедет ли тот прямо или  свернет влево Он упросил только своего барина выехать вечером, так как темнота  обеспечивала ему большую безопасность. Д'Артаньян посоветовал ему предупредить  жену, чтобы успокоить ее, по крайней мере, относительно своей участи, но  проницательный Планше уверенно ответил, что жена его не умрет от беспокойства,  если не будет знать об его местонахождении, тогда как он, Планше, напротив,  зная невоздержанность ее языка, непременно умрет от беспокойства, если только  она будет знать, где он находится.    

Эти  доводы показались д'Артаньяну настолько вескими, что он больше не настаивал, и  в восьмом часу вечера, когда туман на улицах начал сгущаться, вышел из  гостиницы «Козочка» и в сопровождении Планше выехал из столицы через заставу  Сен-Дени.    

В  полночь оба путешественника были в Даммартене.    

Было  слишком поздно, чтобы наводить справки. Хозяин постоялого двора «Знак креста»  уже спал. Д'Артаньян отложил расспросы до завтра.    

Наутро  он велел позвать трактирщика. Это был один из тех хитрых нормандцев, которые не  говорят ни да, ни нет и полагают, что уронят себя в глазах собеседника, ответив  без уверток на заданный вопрос. Поняв только, что нужно ехать прямо, д'Артаньян  пустился в путь согласно этому неточному указанию. В девять часов утра он  прибыл в Нантеиль и остановился там, чтобы позавтракать.    

На этот  раз трактирщик был откровенный и славный пикардиец. Признав в Планше земляка,  он без лишних проволочек дал ему нужные разъяснения. Поместье Брасье находилось  в нескольких милях от Вилле-Котре.    

Д'Артаньян  знал Вилле-Котре, так как два-три раза сопровождал туда двор. Вилле-Котре было  в ту пору одной из королевских резиденций. Он направился в этот город и  остановился, как бывало, в гостинице «Золотой дельфин».    

Тут он  получил исчерпывающие сведения. Он узнал, что поместье Брасье было расположено  в четырех милях от города, но что Портоса нужно было искать вовсе не там.    

Портос  действительно вел тяжбу с нуайонским епископом за поместье Пьерфон, граничащее  с его землями, утомленный судебной волокитой, в которой он ровно ничего не  понимал, он, чтобы покончить с ней, просто купил Пьерфон и таким-то путем к  своим двум прежним фамилиям прибавил еще третью. Он именовался теперь дю Валлон  де Брасье де Пьерфон и жил в своем новом имении.    

За  отсутствием другой славы Портос, очевидно, метил в маркизы Карабасы.    

Приходилось  опять пережидать до завтра. Лошади сделали за день десять миль и очень устали.  Правда, можно было взять других, но предстояло ехать лесом, а Планше, как нам  известно, не любил лесов ночью.    

Была и  другая вещь, которую не любил Планше, а именно – пускаться в путь натощак:  поэтому, проснувшись поутру, д'Артаньян нашел на столе готовый завтрак. Трудно  было сердиться на такое внимание, и д'Артаньян сел за стол. Нечего и говорить,  что Планше, вернувшись к былым обязанностям, вернул себе прежнее смирение;  поэтому доедать остатки со стола д'Артаньяна он стыдился не больше, чем г-жа де  Мотвиль или г-жа де Фаржи, доедавшие блюда со стола Анны Австрийской.    

Выехать  поэтому удалось только около восьми часов утра. Ошибиться было невозможно:  следовало ехать но дороге, ведущей из Вилле-Котре в Компьен, и, миновав лес,  свернуть направо.    

Стояло  прекрасное весеннее утро; птицы пели на высоких деревьях, и солнечный свет на  лесных прогалинах казался завесой золотистой кисеи.    

Кое-где  солнечные лучи с трудом пробивались сквозь плотный свод листвы, и во мраке тонули  стволы старых дубов, на которые карабкались, завидев путешественников,  проворные белки. Вся природа в это раннее утро дышала радующим сердце ароматом  травы, цветов и листьев. Д'Артаньян, которому надоел смрад Парижа, находил, что  человек, который носит имена трех поместий, нанизанные одно на другое, может  быть вполне счастлив в подобном раю. И он подумал, покачав головой: «Будь я на  месте Портоса и сделай мне д'Артаньян предложение, которое я собираюсь сделать  Портосу, уже понятно, что бы я ответил д'Артаньяну».    

А Планше  не думал ничего: он переваривал свой завтрак.    

На  опушке леса д'Артаньян увидел указанную ему дорогу, а в конце дороги башни  огромного феодального замка.    

– Ого, –  проворчал он, – этот замок, кажется, принадлежал старшей ветви рода  герцогов Орлеанских. Уж не вошел ли Портос в сделку с герцогом де Лонгвилем?    

– Ай  да поместье, сударь! Хорошо управляется! – сказал Планше. – И если  оно принадлежит господину Портосу, то его можно поздравить.    

– Не  вздумай только, черт побери, назвать его Портосом, – сказал д'Артаньян, –  или даже дю Валлоном. Называй его де Брасье или де Пьерфон. Ты погубишь все  ваше дело.    

По мере  приближения к замку, который привлек их внимание, д'Артаньян стал убеждаться,  что тут не может жить его друг. Башни, хотя и прочные, как вчера выстроенные,  были пробиты и разворочены, точно какой-то великан изрубил их топором.    

Доехав  до конца дороги, д'Артаньян увидел у своих ног чудесную долину, в глубине  которой дремало небольшое прелестное озеро, окруженное разбросанными там и сям  домами с соломенными и черепичными крышами; казалось, они почтительно  признавали своим сюзереном стоявший тут же красивый замок, построенный в начале  царствования Генриха IV и украшенный флюгерами с гербом владельца.    

На этот  раз д'Артаньян не усомнился, что он перед жилищем Портоса.    

Дорога  вела прямо к красивому замку, который рядом со своим предком на горе напоминал  современного щеголя рядом с закованным в железо рыцарем времени Карла VII.  Д'Артаньян пустил лошадь рысью. Планше поторапливал своего скакуна, стараясь не  отстать от хозяина.    

Через  десять минут д'Артаньян въехал в аллею, обсаженную прекрасными тополями и упиравшуюся  в железную решетку с позолоченными остриями и перекладинами. Посреди этой аллеи  какой-то господин весь в зеленом и раззолоченный, как решетка, сидел верхом на  толстом низком жеребце. Справа и слева от него вытянулись два лакея в ливреях с  позументами на всех швах; поодаль толпой стояли почтительные крестьяне.    

«Уж не  владетельный ли это господин дю Валлон де Брасье де Пьерфон? – сказал про  себя д'Артаньян. – Бог мой, как он съежился с тех пор, как перестал  называться Портосом».    

– Это  не может быть он, – сказал Планше, отвечая на мысль д'Артаньяна. – В  господине Портосе шесть футов росту, а в этом и пяти не наберется.    

– Однако  этому господину очень низко кланяются.    

Сказав  это, д'Артаньян двинулся по направлению к жеребцу, лакеям и важному господину.  Чем ближе он подъезжал, тем более ему казалось, что он узнает черты его лица.    

– Господи  Иисусе! – воскликнул Планше, который тоже как будто признал его. –  Сударь, неужели это он?    

При этом  восклицании человек на коне медленно и весьма величаво обернулся, и путешественники  увидели во всем блеске круглые глаза, румяную рожу и блаженную улыбку Мушкетона.    

И точно,  это был Мушкетон, жирный, пышущий здоровьем и довольством.    

Узнав  д'Артаньяна, он – не то что этот лицемер Базен – поспешно слез со  своего жеребца и с обнаженной головой пошел навстречу офицеру. И почтительная  толпа круто повернулась к новому светилу, затмившему прежнее.