1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
– Увы,  да, – сказал король. – Ева тоже была красавицей, нечестивый грешник,  а Ева погубила нас всех.    

– Ах,  вот почему вы настроены против моей жены. Но вернемся к моему сну, государь.    

– Я  тоже, – сказал король, – и я видел сон…    

– Итак,  моя жена, сохранив свое прекрасное лицо, обрела крылья и тело птицы, и вот она,  пренебрегая всеми решетками и запорами, перелетает через стены Лувра и с  нежным, коротким криком прижимается головкой к стеклам моего окна, и я понимаю,  что этим криком она хочет сказать: «Открой мне, Сен-Люк, раствори окно, мой  дорогой муженек!»    

– И  ты открыл? – спросил король, находившийся на грани полного отчаяния.    

– А  как же иначе? – воскликнул Сен-Люк. – Я со всех ног бросился  открывать.    

– Суетный  ты человек.    

– Суетный,  если вам так угодно, государь.    

– Но  тут, надеюсь, ты проснулся.    

– Напротив,  государь, я всячески старался не просыпаться. Уж до того хорош был сон.    

– Значит,  ты продолжал его видеть?    

– Сколько  мог, государь.    

– И  нынешней ночью, ты рассчитываешь…    

– Конечно,  рассчитываю на продолжение, и, не извольте гневаться, ваше величество, поэтому-то  я и не могу принять ваше милостивое приглашение заняться чтением молитв. Если  уж бодрствовать, государь, то я бы хотел по крайней мере получить взамен  упущенного сновидения нечто равноценное. И как я уже говорил, если бы ваше  величество соблаговолило приказать, чтобы накрыли столы и послали за  музыкантами…    

– Довольно,  Сен-Люк, довольно! – сказал король, поднимаясь с места. – Ты губишь  себя, ты и меня погубишь, задержись я здесь у тебя еще немножко. Прощай,  Сен-Люк, уповаю, что небо, вместо того бесовского сна-искусителя, ниспошлет тебе  сон во спасение, такой сон, который побудил бы тебя завтра покаяться вместе с  нами, и тогда мы и спасемся все вместе.    

– Сомневаюсь,  государь, более того, уверен, что общего спасения у нас не получится, и посему  осмелюсь посоветовать вашему величеству нынче же вечером вышвырнуть за двери  Лувра этого отпетого вольнодумца Сен-Люка, который решительно собирается  умереть нераскаянным.    

– Нет, –  сказал Генрих, – нет, уповаю, что нынче ночью благодать господня осенит и  тебя, подобно тому, как она снизошла на меня, грешного. Доброй ночи, Сен-Люк, я  буду молиться за тебя.    

– Доброй  ночи, государь, а я за вас увижу сон.    

И  Сен-Люк затянул первый куплет более чем легкомысленной песенки, которую Генрих  любил напевать, когда бывал в хорошем настроении духа; знакомый мотив заставил  короля ускорить отступление, он захлопнул за собой дверь комнаты Сен-Люка и  вернулся к себе, бормоча:    

– Господи,  владыко живота моего, ваш гнев справедлив и законен, ибо мир с каждым днем  делается все хуже и хуже.    

 Глава VIII    

О том, как король боялся  страха, который он испытал, и как шико боялся испытать страх    

     

Выйдя от  Сен-Люка, король увидел, что его приказ уже выполнен и весь двор собрался в  главной галерее.    

Тогда он  осыпал своих друзей кое-какими милостями: сослал в провинцию д’О, д’Эпернона и  Шомберга, пригрозил отдать под суд Можирона и Келюса, если они еще раз посмеют  напасть на Бюсси, Бюсси пожаловал свою руку для поцелуя, а своего брата Франсуа  обнял и долго прижимал к сердцу.    

К  королеве он был чрезвычайно внимателен, наговорил ей тьму любезностей, и  придворные даже подумали, что за наследником французского престола теперь дело  не станет.    

Однако  обычный час отхода ко сну приближался, и нетрудно было заметить, что король,  елико возможно, оттягивает свой вечерний туалет. Наконец часы в Лувре пробили  десять. Генрих медленно обвел глазами придворных; казалось, он раздумывал, кому  бы поручить то занятие, от которого уклонился Сен-Люк.    

Шико  перехватил его взгляд.    

– Вот  так раз! – сказал он со своей обычной бесцеремонностью. – Нынче  вечером ты, мне кажется, строишь глазки, Генрих. Может быть, ты ищешь, кому бы  преподнести жирное аббатство с десятью тысячами ливров дохода? Сгинь, нечистая  сила! А какой лихой приор из меня выйдет! Подавай сюда твое аббатство, сын мой,  подари его мне.    

– Сопровождайте  меня, Шико, – сказал король. – Доброй ночи, господа. Я иду спать.    

Шико  повернулся к придворным, подкрутил усы, принял грациозную позу и, томно закатив  глаза, повторил, подражая голосу Генриха:    

– Доброй  ночи, господа, доброй ночи. Мы идем спать.    

Придворные  закусили губы, король покраснел.    

– Ах  да, – спохватился Шико, – а где мой куафер, где мой брадобрей, где  мой камердинер – и прежде всего где моя помада?    

– Нет, –  возразил король, – ничего этого не будет. Начинается пост, и я приступил к  покаянию.    

– Ах,  до чего жаль помады, – вздохнул Шико.    

Король и  шут вошли в уже знакомую нам королевскую опочивальню.    

– Так  вот оно как, Генрих! – сказал Шико. – Стало быть, я в фаворе, не  правда ли? Стало быть, без меня не обойдешься? Стало быть, я смазлив, смазливее  этого купидона Келюса?    

– Замолчи,  шут! – приказал король. – А вы оставьте нас, – обратился он к  слугам.    

Слуги  повиновались, дверь за ними закрылась, Генрих и Шико остались одни. Шико с удивлением  посмотрел на короля.    

– Зачем  ты их отослал? – спросил он. – Ведь нас с тобой еще не умастили  притираниями. Может, ты хочешь намазать меня собственноручно, своей королевской  десницей? Ну что ж! Эта епитимья не хуже любой другой.    

Генрих  не отвечал. Они были одни, и два короля, безумец и мудрец, посмотрели в глаза  друг другу.    

– Помолимся, –  сказал Генрих.    

– Спасибо!  Вот удружил! – воскликнул Шико. – Нечего сказать, приятное  времяпрепровождение. Если ты за этим меня пригласил, то лучше мне вернуться  обратно в ту дурную компанию, в которой я находился. Прощай, сын мой. Доброй ночи.    

– Останьтесь! –  приказал король.    

– Ого! –  воскликнул Шико, выпрямляясь. – Кажись, мы вырождаемся в тиранию. Ты  деспот! Фаларис![20]  Дионисий![21]  Мне здесь надоело. Нынче я целый день по твоей милости обрабатывал плеткой из  бычьих жил плечи своих лучших друзей, а пришел вечер – и ты хочешь начать все с  начала… Чума меня возьми! Отложим это занятие, Генрих. Нас здесь всего лишь  двое, а когда двое дерутся… каждый удар попадает в цель.    

– Замолчите  вы, несносный болтун, – прикрикнул на шута король, – и подумайте о  своих грехах.    

– Добро!  Вот мы и договорились. Ты хочешь, чтобы я каялся? Ты этого от меня хочешь? Ну а  в чем мне каяться? В том, что я сделался шутом у монаха? Confiteor… Я  раскаиваюсь, mea culpa… Это моя вина, это моя вина, это моя тягчайшая вина!    

– Не  богохульствуй, жалкий грешник, не богохульствуй, – сказал король.    

– Ах  так! – воскликнул Шико. – Пусть лучше меня посадят в клетку со львами  или с обезьянами, лишь бы не оставаться здесь, взаперти с королем-маньяком.  Прощай, Генрих! Я ухожу.    

Король  схватил ключ от двери.    

– Генрих,  у тебя страшный вид, и предупреждаю, если ты меня не выпустишь отсюда, я кликну  людей, я буду кричать, я сломаю дверь, я разобью окно. Я!.. Я!..    

– Шико, –  печально сказал король, – Шико, друг мой, ты пользуешься моим угнетенным состоянием.    

– А-а,  я понимаю, – ответил Шико, – тебе страшно остаться совсем одному, все  вы, тираны, такие. Прикажи построить тебе двенадцать комнат, как Дионисий, или  двенадцать дворцов, как Тиберий.[22]  А пока что возьми мою шпагу и позволь мне забрать с собой ножны от нее. Согласен?    

При  слове «страшно» в глазах короля сверкнула молния, затем он поднялся, охваченный  какой-то странной дрожью, и зашагал по комнате.    

Во всем  теле Генриха чувствовалось такое возбуждение, а лицо его так побледнело, что Шико  подумал – уж не заболел ли король на самом деле. С испуганным видом он следил  за тем, как Генрих описывает круги по комнате, и наконец сказал ему:    

– Послушай,  сын мой, что с тобой стряслось? Поделись своими страхами со мной, с твоим  дружком Шико.    

Король  остановился перед шутом, глядя ему прямо в глаза.    

– Да, –  сказал он, – ты – мой друг, мой единственный друг.    

– Кстати,  в аббатстве Балансе пустует место приора, – заметил Шико.    

– Слушай,  Шико, ты умеешь хранить тайну?    

– Недостает  приора и в аббатстве Питивьер, а там пекут чудесные пироги с жаворонками.    

– Несмотря  на твои шутовские выходки, – продолжал король, – ты человек отважный.    

– Тогда  зачем мне аббатство, подари мне лучше полк.    

– И  даже можешь дать разумный совет.    

– В  таком случае не надо мне твоего полка, назначь меня советником. Ах нет, я  передумал. Лучше полк или аббатство. Я не хочу быть советником. Тогда мне  придется во всем поддакивать королю.    

– Замолчите,  Шико, замолчите, час приближается, ужасный час.    

– Что  на тебя опять накатило? – спросил Шико.    

– Вы  увидите, вы услышите.    

– Что  я увижу? Кого услышу?    

– Подождите  немного, и вы узнаете все, все, что хотите знать. Подождите.    

– Нет,  нет, ни за что на свете я не стану ждать. И какая бешеная блоха укусила твоего  батюшку и твою матушку в ту злосчастную ночь, когда им вздумалось тебя зачать?    

– Шико,  ты храбрый человек?    

– Да,  и горжусь этим. Но я не стану подвергать мою храбрость такому испытанию. Сгинь,  нечистая сила! Если король Франции и Польши вопит ночью, да так громко, что во  всем Лувре поднимается переполох, то с меня-то что взять? Я человек маленький и  могу даже опозорить твою опочивальню. Прощай, Генрих, позови своих капитанов,  швейцарцев, привратников, аркебузиров, а мне позволь выбраться на свободу. К  дьяволу невидимую погибель! К дьяволу неведомую опасность!    

– Я  вам приказываю остаться, – властно произнес король.    

– Клянусь  честью! Вот забавный монарх, он хочет отдавать приказания страху. Я боюсь, боюсь,  говорю тебе. Ко мне! На помощь!    

И Шико  вскочил на стол, несомненно, для того, чтобы заранее занять выгодную позицию на  тот случай, если объявится какая-то опасность.    

– Ну  ладно, шут, раз уж иначе ты не замолчишь, я тебе все расскажу.    

– Ага, –  сказал Шико, потирая руки. Он осторожно слез со стола и обнажил свою длинную  шпагу. – Великое дело – знать заранее. Мы это все мигом распутаем. Ну,  рассказывай, рассказывай, сын мой. Похоже, тут завелся крокодил, не так ли?  Сгинь, нечистая сила! Клинок у меня добрый, я им каждую неделю мозоли срезаю, а  мозоли у меня исключительно твердые.    

И Шико  удобно расположился в большом кресле, поставив перед собой обнаженную шпагу;  ноги его обвились вокруг клинка, как две змеи – символ мира – вокруг жезла  Меркурия.    

– Прошлой  ночью, – начал Генрих, – я спал…    

– И  я тоже, – подхватил Шико.    

– И  вдруг ощутил на лице какое-то дуновение…    

– Это  крокодил, он проголодался и слизывал с тебя помаду.    

– Я  наполовину проснулся и почувствовал, что волосы на моей бороде встали дыбом от  страха.    

– Ах,  ты вгоняешь меня в дрожь, – сказал Шико, съежившись в кресле и опираясь  подбородком на эфес шпаги.    

– И  тут, – проговорил король голосом настолько слабым и неуверенным, что Шико  с большим трудом улавливал слова, – и тут в комнате раздался голос, и  звучал он так горестно, что потряс меня до глубины души.    

– Голос  крокодила, да. Я читал у путешественника Марко Поло,[23] что крокодил обладает необыкновенным  голосом, он может даже подражать детскому плачу. Но успокойся, сын мой, если он  явится, мы его убьем.    

– Слушай  хорошенько.    

– А  я что делаю, черт возьми? – возмутился Шико, распрямляясь, как на  пружине. – Я весь превратился в слух: неподвижен, что твой пень, и нем,  будто карп.    

Генрих  продолжал еще более мрачным и скорбным тоном:    

– «Жалкий  грешник!..» – сказал голос.    

– Ба! –  прервал короля Шико. – Голос произносил слова. Значит, это был не  крокодил?    

– «Жалкий  грешник! – сказал голос. – Я глас господа бога твоего!»    

Шико  подпрыгнул, затем снова расположился в кресле.    

– Господа  бога? – переспросил он.    

– Ах,  Шико, – ответил Генрих, – этот голос ужасал.    

– А  звучал-то он красиво? – спросил Шико. – И что, он действительно смахивал  на трубный глас, как говорится в Писании?    

– «Ты  здесь? Ты внемлешь? – продолжал голос. – Внемлешь мне, закоренелый  грешник? Ты что же, решил по-прежнему коснеть во грехе и погрязать в  беззакониях?»    

– Скажите  пожалуйста, ай-яй-яй! Однако, насколько я могу судить, глас божий, пожалуй,  сходен с голосом твоего народа.    

– Затем, –  сказал король, – последовала добрая тысяча других попреков, которые,  уверяю вас, Шико, показались мне очень жестокими.    

– Ну  дальше, рассказывай дальше, сын мой, расскажи, расскажи, чем тебя попрекал этот  голос. Я хочу знать – хорошо ли осведомлен господь бог.    

– Нечестивец! –  воскликнул король. – Коли ты сомневаешься, я прикажу тебя наказать.    

– Я-то? –  сказал Шико. – Я не сомневаюсь, нет, но меня удивляет одно: почему господь  бог ждал до этого дня, чтобы на тебя обрушиться? Неужели со времен потопа он  научился терпению? Итак, сын мой, – продолжал Шико, – тебя охватил  невыносимый страх.    

– О  да!    

– И  было от чего.    

– Пот  ручьями стекал по моему лицу, мозг застыл в костях.    

– Совсем  как у Иеремии,[24]  а впрочем, это вполне естественно. Ей-богу, будь я на твоем месте, со мною еще  и не такое бы творилось. И тогда ты позвал на помощь?    

– Да.    

– И  все сбежались?    

– Да.    

– И  принялись искать?    

– Повсюду.    

– И  доброго боженьку не нашли?    

– Нет.  Этот голос умолк.    

– Зато  раздался твой. Да-а, действительно страшно.    

– Так  страшно, что я позвал духовника.    

– Ага!  И он появился?    

– Тут  же.    

– Послушай-ка,  сын мой, будь со мной откровенен и, против своего обыкновения, скажи мне  правду. Что думает об этом откровении твой духовник?    

– Он  содрогнулся.    

– Еще  бы!    

– Он  перекрестился и так же, как бог, приказал мне покаяться.    

– Отлично,  покаяние никогда не мешает. Но о том, что тебе привиделось или, скорее, послышалось,  что он сказал?    

– Он  сказал: это указание свыше, чудо, и нужно подумать о спасении государства.  Поэтому нынче утром я…    

– Что  ты сделал нынче утром, сын мой?    

– Я  дал сто тысяч ливров иезуитам.    

– Великолепно!    

– И  я исполосовал ударами дисциплины свою кожу и кожу моих молодых любимцев.    

– Прекрасно!  И это все?    

– Как  это – все? А ты сам что думаешь, Шико? Я не к шуту обращаюсь, а к человеку разумному,  к другу.    

– Ах,  государь, – серьезно сказал Шико, – сдается мне, у вашего величества  был кошмар.    

– Ты  так думаешь?    

– Все  это привиделось вашему величеству во сне, и сон не повторится, если ваше  величество не будет забивать себе голову разными мыслями.    

– Сон? –  сказал Генрих, с сомнением качая головой. – Нет, нет. Я уже не спал,  отвечаю тебе за это, Шико.    

– Ты  спал, Генрих.    

– Ничуть,  глаза у меня были широко открыты.    

– Случается,  и я сплю с открытыми глазами.    

– Но  я этими глазами видел, а так не бывает, когда в самом деле спишь.    

– Ну  и что же ты видел?    

– Я  видел лунный свет на оконных стеклах и зловещий блеск аметиста на рукоятке моей  шпаги, на том самом месте, где ты сейчас сидишь, Шико.    

– А  светильник, что с ним стало?    

– Он  погас.    

– Сон,  любезный мой сын, чистейший сон.    

– Почему  ты не веришь, Шико? Разве ты не слышал, что господь говорит с королями всякий  раз, когда он собирается произвести на земле какие-нибудь великие изменения?    

– Да,  он с ними говорит, это правда, – сказал Шико, – но таким тихим  голосом, что они его никогда не слышат.    

– Но  почему ты не хочешь поверить?    

– Потому  что ты слишком хорошо все слышал.    

– Ну  ладно. Понимаешь теперь, почему я велел тебе остаться? – спросил король.    

– Черт  возьми! – ответил Шико.    

– Затем,  чтобы ты сам слышал, что скажет голос.    

– Нет,  затем, что если мне вздумается повторить то, что я услышал, люди скажут – Шико  валяет дурака, Шико – нуль, Шико – ничтожество, Шико – безумец, и что бы он там  ни болтал первому встречному, все одно никто ему не поверит. Неплохо задумано,  сын мой.    

– Почему  вам не придет в голову, мой друг, – сказал король, – что я доверяю  эту тайну вашей испытанной верности?    

– Ах,  не лги, Генрих, ведь если голос появится, он попрекнет тебя этой ложью. А у  тебя и без того грехов выше головы. Но будь по-твоему: принимаю твое  предложение. Я с удовольствием послушаю глас божий, может быть, он скажет  кое-что и для меня.    

– А  что нам делать до тех пор?    

– Лечь  спать, сын мой.    

– Но  если…    

– Никаких  «если».    

– И  все же…    

– Не  думаешь ли ты, что, оставаясь на ногах, сможешь помешать гласу господню заговорить?  Король превосходит своих подданных только на высоту своей короны, а когда у  тебя голова не покрыта, поверь мне, Генрих, ты такого же роста, как и все  остальные люди, и даже пониже кое-кого из них.    

– Хорошо, –  сказал король, – значит, ты остаешься со мной?    

– Договорились.    

– Ладно,  я ложусь.    

– Добро!    

– Но  ты, ты ведь не ляжешь?    

– И  не подумаю.    

– Я  скину только камзол.    

– Как  тебе угодно.    

– Штаны  снимать не буду.    

– Правильная  предосторожность.    

– Ну  а ты?    

– Я  останусь в этом кресле.    

– А  ты не заснешь?    

– За  это не поручусь. Ведь сон, все равно что страх, сын мой, не зависит от нашей  воли.    

– Но,  по крайней мере, постарайся не заснуть.    

– Успокойся,  я буду себя пощипывать! Впрочем, голос меня разбудит.    

– Не  шути с голосом, – предупредил Генрих, который уже занес было ногу над  постелью, но тут же ее отдернул.    

– Ну,  валяй, – сказал Шико. – Ты что, ждешь, чтобы я тебя уложил?    

Король  вздохнул, осмотрел тревожным взглядом все углы и закоулки комнаты и, дрожа всем  телом, скользнул под одеяло.    

– Так, –  сказал Шико, – теперь мой черед.    

И он  растянулся на кресле, обложившись со всех сторон подушками и подушечками.    

– Ну,  как вы себя чувствуете, государь?    

– Неплохо, –  отозвался король. – А ты?    

– Очень  хорошо. Доброй ночи, Генрих.    

– Доброй  ночи, Шико, только ты не засыпай, пожалуйста.    

– Чума  на мою голову! Я и не собираюсь, – сказал Шико, зевая во весь рот.    

И оба  сомкнули глаза, король – чтобы притвориться спящим, Шико – чтобы и вправду заснуть.    

 Глава IX    

О том, как глас божий  обманулся и говорил с Шико, думая, что говорит с королем    

     

Минут  десять король и Шико лежали молча, почти не шевелясь. Но вдруг Генрих дернулся,  словно ужаленный, резко приподнялся на руках и сел на постели.    

Эти  движения короля и вызванный ими шум вырвали Шико из состояния сладкой дремоты,  предшествующей сну, и он также принял сидячее положение.    

Король и  шут посмотрели друг на друга горящими глазами.    

– Что  случилось? – тихо спросил Шико.    

– Дуновение, –  еще тише ответил король, – вот оно, дуновение.    

В этот  миг одна из свечей в руке у золотого сатира потухла, за ней вторая, третья и  наконец четвертая и последняя.    

– Ого! –  сказал Шико. – Ничего себе дуновение.    

Не успел  он произнести последнее слово, как светильник, в свою очередь, погас, и теперь  комнату освещали только последние отблески пламени, догоравшего в камине.    

– Горячо, –  проворчал Шико, вылезая из кресла.    

– Сейчас  он заговорит, – простонал король, забиваясь под одеяла. – Сейчас он заговорит.    

– Послушаем, –  сказал Шико.    

И в  самом деле, в спальне раздался хриплый и временами свистящий голос, который,  казалось, выходил откуда-то из прохода между стеной и постелью короля.    

– Закоренелый  грешник, ты здесь?    

– Да,  да, господи, – отозвался Генрих, лязгая зубами.    

– Ого! –  сказал Шико. – Вот сильно простуженный голос. Неужели и на небесах можно  схватить насморк? Но все равно это страшно.    

– Ты  внемлешь мне? – спросил голос.    

– Да,  господи, – с трудом выдавил из себя Генрих, – я внемлю, согнувшись под  тяжестью твоего гнева.    

– Ты  думаешь, что выполнил все, что от тебя требовалось, – продолжал  голос, – проделав все глупости, которыми ты занимался сегодня? Это  показное – глубины твоего сердца остались незатронутыми.    

– Отлично  сказано, – одобрил Шико. – Все правильно.    

Молитвенно  сложенные ладони короля тряслись и хлопали одна о другую. Шико вплотную подошел  к его ложу.    

– Ну  что, – прошептал Генрих, – ну что, теперь ты веришь, несчастный?    

– Постойте, –  сказал Шико.    

– Что  ты затеваешь?    

– Тише!  Вылезай из постели, только тихо-тихо, а меня пусти на свое место.    

– Зачем  это?    

– Затем,  чтобы гнев господень обрушился сначала на меня.    

– Ты  думаешь, тогда он пощадит меня?    

– Ручаться  не могу, но попробуем.    

И с  ласковой настойчивостью Шико вытолкнул короля из постели, а сам улегся на его  место.    

– Теперь,  Генрих, – сказал он, – садись в мое кресло и не мешай мне.    

Генрих  повиновался, он начинал понимать.    

– Ты  не отвечаешь, – снова раздался голос, – это подтверждает твою  закоснелость в грехах.    

– О!  Помилуй, помилуй меня, господи! – взмолился Шико, гнусавя, как король.    

Затем,  склонившись в сторону Генриха, прошептал:    

– Забавно,  черт побери! Понимаешь, сын мой, господь бог не узнал Шико.    

– Ну  и что? – удивился Генрих. – Что ты хочешь этим сказать?    

– Погоди,  погоди, ты еще не то услышишь.    

– Нечестивец! –  загремел голос.    

– Да,  господи, да, – зачастил Шико, – да, я закоренелый грешник, заядлый  греховодник.    

– Тогда  признайся в своих преступлениях и покайся.    

– Признаюсь, –  сказал Шико, – что веду себя как настоящий предатель по отношению к моему  кузену Конде, чью жену я обольстил, и я раскаиваюсь.    

– Что,  что ты там мелешь? – зашептал король. – Замолчи, пожалуйста! Эта  история давно уже никого не интересует.    

– Ах,  верно, – сказал Шико, – пойдем дальше.    

– Говори, –  приказал голос.    

– Признаюсь, –  продолжал мнимый Генрих, – что нагло обокрал поляков: они выбрали меня  королем, а я в одну прекрасную ночь удрал, прихватив с собой все коронные  драгоценности, и я раскаиваюсь.    

– Ты,  бездельник, – прошипел Генрих, – что ты там вспоминаешь? Все это  забыто.    

– Мне  обязательно нужно и дальше его обманывать, – возразил Шико. –  Положитесь на меня.    

– Признаюсь, –  загнусавил шут, – что похитил французский престол у своего брата, герцога  Алансонского, которому он принадлежал по праву, после того как я, по всей форме  отказавшись от французской короны, согласился занять польский трон, и я  раскаиваюсь.    

– Подонок, –  сказал король.    

– Речь  идет не только об этом, – заметил голос.    

– Признаюсь,  что вступил в сговор с моей доброй матушкой Екатериной Медичи с целью изгнать  из Франции моего шурина, короля Наваррского, предварительно поубивав всех его  друзей, и мою сестру, королеву Маргариту, предварительно поубивав всех ее  возлюбленных, в чем я искренне раскаиваюсь.    

– Ах  ты, разбойник, – гневно процедил король сквозь плотно сжатые зубы.    

– Государь,  не будем оскорблять всевышнего, пытаясь скрыть от него то, что ему и без нас  доподлинно известно.    

– Речь  идет не о политике, – сказал голос.    

– Ах,  вот мы и пришли, – слезливым тоном отозвался Шико. – Значит, речь  идет о моих нравах, не так ли?    

– Продолжай, –  прогремел голос.    

– Чистая  правда, господи, – каялся Шико от имени короля, – я слишком изнежен,  ленив, слабоволен, глуп и лицемерен.    

– Это  верно, – глухо подтвердил голос.    

– Я  плохо обращаюсь с женщинами, прежде всего с моей женой, такой достойной особой.    

– Подобает  возлюбить свою жену, как себя самого, и предпочитать ее всему на свете, –  наставительно изрек голос.    

– Ах, –  с отчаянием вскричал Шико, – тогда я порядком нагрешил.    

– И  ты вынуждаешь к греху других, подавая им пример.    

– Это  правда, чистая правда.    

– Ты  чуть было не погубил бедного Сен-Люка.    

– Ба! –  возразил Шико. – А ты уверен, господи, что я еще не погубил его  окончательно?    

– Нет,  он еще не погиб, но может погибнуть, а вместе с ним и ты, если завтра же утром,  и никак не позже, ты не отошлешь его домой, к семье.    

– Ага, –  прошептал Шико королю, – сдается мне, что голос дружит с домом де Коссе.    

– И  если ты не сделаешь Сен-Люка герцогом, а его жену герцогиней в возмещение за те  дни, которые ей пришлось прожить соломенной вдовой…    

– А  если я не послушаюсь? – сказал Шико, придав своему голосу явственную нотку  несогласия.    

– Если  ты не послушаешься, – со страшной силой загремел голос, – то ты  будешь всю вечность кипеть в большом котле, в котором уже варятся в ожидании  тебя Сарданапал,[25]  Навуходоносор и маршал де Рец.[26]    

Генрих  III застонал. При этой угрозе его снова обуял дикий страх.    

– Чума  на мою голову! – выругался Шико. – Заметь, Генрих, как небеса  интересуются господином де Сен-Люком. Черт меня побери, можно подумать, что  добрый боженька сидит у него в кармане.    

Но  Генрих либо не слышал шуток Шико, либо, если он их слышал, они его не  успокаивали.    

– Я  погиб, – растерянно твердил он, – я погиб, этот глас свыше меня  убьет.    

– Глас  свыше! – передразнил его Шико. – Ах, на сей раз ты обманываешься.  Голос сбоку, не более.    

– Как  это – голос сбоку? – удивился Генрих.    

– Ну  да, разве ты не слышишь, сын мой? Голос выходит из этой стены. Генрих, господь  бог живет в Лувре. Вероятно, он, как император Карл Пятый, решил завернуть во  Францию[27]  по дороге в ад.    

– Безбожник!  Богохульник!    

– Но  это большая честь для тебя, Генрих. И я приношу тебе поздравления по сему  случаю. Но, должен тебе сказать, ты весьма прохладно относишься к этой чести.  Подумать только! Сам господь бог, собственной персоной, находится в Лувре и  отделен от тебя всего лишь одной стенкой, а ты не хочешь нанести ему визит. Что  случилось, Валуа? Я тебя узнать не могу, ты стал просто невежлив.    

В эту  минуту какая-то хворостинка, затерявшаяся в углу камина, с треском вспыхнула и  осветила лицо Шико.    

Выражение  этого лица было таким веселым, даже насмешливым, что король удивился.    

– Как, –  сказал он, – у тебя хватает наглости смеяться? Ты дерзаешь…    

– Ну  да, я дерзаю, – ответил Шико, – и сейчас ты и сам дерзнешь, или пусть  чума меня заберет. Подумай хорошенько, сын мой, и сделай так, как я тебе  говорю.    

– Ты  хочешь, чтобы я пошел посмотреть…    

– Не  приютился ли господь бог в соседней комнате.    

– Ну  а если голос опять заговорит?    

– А  разве я не здесь и не смогу ответить? Даже очень хорошо, если я по-прежнему  буду говорить от твоего имени и голос, который принимает меня за тебя, поверит,  что ты остаешься в спальне, ибо он рыцарски доверчив, этот глас божий, и совсем  не знает свой мир. Подумать только, я уже целых четверть часа реву здесь, как  осел, а он меня все еще не распознал. Это унизительно для разумного существа.    

Генрих  нахмурился. Слова шута поколебали его несокрушимую веру.    

– Я  думаю, ты прав, Шико, – произнес он, – и мне очень хочется…    

– Ну,  пошел, – напутствовал его Шико, подталкивая к двери.    

Генрих  осторожно открыл дверь в переднюю, соединявшую опочивальню с соседней комнатой,  которая, как мы это уже говорили, раньше была комнатой кормилицы Карла IX, а  теперь служила спальней Сен-Люку. Король не успел сделать еще и четырех шагов,  а голос уже с удвоенным жаром возобновил свои упреки. Шико отвечал на них в  самом жалостливом тоне.    

– Да, –  гремел голос, – ты непостоянен, как женщина, изнежен, как сибарит,  развращен, как язычник.    

– Увы! –  хныкал Шико. – Увы! Увы! Разве я виноват, великий господь, что ты сотворил  мою кожу такой нежной, руки такими белыми, нос таким чувствительным, дух таким  переменчивым? Но отныне с этим покончено, господи, начиная с нынешнего дня я  буду носить рубашки только из грубого холста, я погребу себя в навозной яме,  как Иов, я буду есть коровий помет, как Иезекииль.[28]    

Тем  временем Генрих, продолжая идти по передней, с удивлением заметил, что, по мере  того как голос Шико становится все глуше, голос его собеседника звучит все  громче и что голос этот, по-видимому, действительно исходит из комнаты  Сен-Люка.    

Генрих  уже собирался постучать в дверь, но тут увидел луч света, пробивающийся в широкую  замочную скважину.    

Он  нагнулся и заглянул в эту скважину.    

Его  бледное лицо внезапно побагровело от гнева, он выпрямился и начал протирать  глаза, словно не мог им поверить и хотел получше рассмотреть то, что увидел.    

– Клянусь  смертью Христовой! – пробормотал он. – Мыслимое ли дело, чтобы надо  мной посмели так надсмеяться?    

Вот что  король увидел через замочную скважину.    

В углу  комнаты Сен-Люк, облаченный в халат и узкие панталоны, выкрикивал в трубку  сарбакана угрозы, которые Генрих принимал за божье откровение, а рядом,  опираясь на его плечо, стояла молодая женщина в белом прозрачном одеянии и  время от времени вырывала сарбакан из рук Сен-Люка и кричала в него все, что ей  приходило в голову, – всякую чепуху, которую можно было сначала прочесть в  ее лукавых глазах и на ее улыбающихся устах. Каждый раз, когда сарбакан  опускался, раздавались взрывы хохота, ибо было слышно, как Шико плакался и сокрушался,  с таким совершенством подражая гнусавому голосу своего хозяина, что королю в  передней показалось, будто это он сам причитает и скорбит душой по поводу своих  прегрешений.    

– Жанна  де Коссе в комнате Сен-Люка! Дыра в стене! Меня провели! – глухо прорычал  Генрих. – О! Негодяи! Они мне дорого заплатят!    

И после  одной особенно оскорбительной фразы, которую госпожа де Сен-Люк прокричала в  сарбакан, Генрих отступил на шаг и с силой, неожиданной в столь женственном  создании, одним ударом ноги высадил дверь: дверные петли оторвались, замок  сломался.    

Полуодетая  Жанна со страшным криком бросилась под балдахин и закрылась шелковыми  занавесками.    

Сен-Люк,  бледный от ужаса, с сарбаканом в руке, упал на оба колена перед королем, белым  от ярости.    

– Ах! –  вопил Шико из глубин королевской опочивальни. – О! Милосердия! Милосердия!  Спаси меня, дева Мария, спасите меня, все святые… я слабею, я…    

Но в  соседней комнате все действующие лица только что описанной нами бурлескной  сцены, мгновенно превратившейся в трагедию, застыли, не в силах произнести ни  звука.    

Генрих  нарушил молчание одним словом, а оцепенение – одним жестом.    

– Убирайтесь, –  сказал он, указывая на дверь.    

И,  уступив порыву бешенства, недостойному короля, вырвал сарбакан из рук Сен-Люка  и замахнулся им на своего бывшего любимца. Но Сен-Люк резко вскочил на ноги,  словно подброшенный стальной пружиной.    

– Государь, –  предупредил он, – вы имеете право ударить меня только в голову, я  дворянин.    

Генрих  со всего размаха швырнул сарбакан на пол. Какой-то человек наклонился и  подобрал игрушку. То был Шико. Услышав грохот выломанной двери и рассудив, что  присутствие посредника будет нелишним, он поспешил в комнату Сен-Люка.    

Предоставив  Генриху и Сен-Люку без помех выяснять свои отношения, Шико бросился прямо к  балдахину, за которым явно кто-то прятался, и извлек оттуда бедную женщину,  дрожавшую от страха всем телом.    

– Вот  так штука! – сказал Шико. – Адам и Ева после грехопадения! И ты их  изгоняешь, Генрих? – спросил он, обращаясь к королю.    

– Да, –  ответил Генрих.    

– Тогда  подожди, я буду за ангела с пламенным мечом.    

И, встав  между Сен-Люком и королем, Шико протянул над головами обоих провинившихся  сарбакан вместо пламенного меча и сказал:    

– Это  мой рай, вы потеряли его из-за своего непослушания. Отныне я запрещаю вам вход  в него.    

И потом,  склонившись к Сен-Люку, который обнял свою жену, чтобы в случае надобности  защитить ее от королевского гнева, шепнул:    

– Если  у вас есть добрый конь, загоните его, но к утру будьте в двадцати лье отсюда.    

 Глава X    

О том, как Бюсси  отправился на поиски своего сна, все более и более убеждаясь, что этот сон был  явью    

     

Бюсси и  герцог Анжуйский возвратились из Лувра в глубокой задумчивости: герцог опасался  последствий дерзкого разговора с королем, на который его подбил Бюсси, а мысли  Бюсси по-прежнему витали вокруг событий прошлой ночи.    

– В  конце концов, – рассуждал он, направляясь к своему дворцу после того, как  распрощался с герцогом, превознеся до небес его мужественное и решительное  поведение, – в конце концов, вот что не подлежит сомнению: на меня напали,  я защищался, меня ранили; ведь рана в правом боку все еще дает себя знать и  побаливает довольно сильно. Итак, схватившись с миньонами, я видел стену  Турнельского дворца и зубчатые башни Бастилии так же хорошо, как сейчас вижу  там вдали крест на церкви Пти-Шан; это на площади Бастилии на меня напали,  немного не доходя до Турнельского дворца, между улицей Сен-Катрин и улицей  Сен-Поль, а я ехал в Сент-Антуанское предместье за письмом королевы Наваррской.  На меня напали там, возле двери с окошечком, через которое, после того как  дверь за мной закрылась, я смотрел на Келюса, а у того щеки были белые-белые, а  глаза горели. Я оказался в прихожей; в конце прихожей была лестница. Я почувствовал  первую ступеньку этой лестницы, потому что споткнулся о нее. Тогда я упал без  чувств. Потом начался мой сон. Потом меня привел в сознание холодный ветер: я  лежал на откосе рва у Тампля, возле меня стояли монах, мясник и еще – старуха.    

Теперь,  почему же обычно я начисто и очень быстро забываю сны, а этот все ярче вспыхивает  в памяти, хотя время идет и та ночь все дальше и дальше от меня? Ах, –  сказал Бюсси, – вот в этом загадка…    

Тут он  подошел к дверям своего дворца, остановился, прислонился к стене и закрыл  глаза.    

– Смерть  Христова! – сказал он. – Невозможно, чтобы сон оставил в душе такой  отчетливый след. Я вижу комнату, фигуры на гобеленах, я вижу расписной потолок,  вижу кровать из резного дуба с занавесками из белого с золотом шелка, вижу  портрет, вижу белокурую даму, хотя, может быть, она и не сошла с портрета, тут  у меня полной ясности нет. Наконец, я вижу доброе и веселое лицо молодого  лекаря, которого привели ко мне с завязанными глазами; в общем, в моей голове  полным-полно всяких образов и подробностей. Перечислим еще раз: гобелены,  потолок, резная кровать, занавески из белого с золотом шелка, портрет, женщина,  лекарь. Ну-ка. Ну-ка! Я обязательно отправлюсь на поиски всего этого и буду  последней скотиной, если не разыщу.    

А прежде  всего, – закончил Бюсси, – чтобы правильно взяться за дело,  наденем-ка мы костюм, более подходящий для ночного гуляки, и – к Бастилии.    

Это  решение вряд ли можно было назвать разумным. Ибо какой рассудительный человек,  подвергнувшийся нападению в глухом закоулке и чудом избежавший смерти,  отправится на следующий день, примерно в тот же поздний час, на поиски места  происшествия? Однако Бюсси именно так и собирался поступить. Не раздумывая  больше, он поднялся в свои комнаты, приказал слуге, сведущему в искусстве  врачевания, которого он на всякий случай держал при себе, потуже перевязать  рану, натянул высокие сапоги, доходившие до половины бедер, выбрал самую надежную  шпагу, завернулся в плащ, сел в носилки, остановил их в конце улицы  Руа-де-Сисиль, вылез из носилок, наказал своим людям ожидать его возвращения и  зашагал по улице Сент-Антуан к площади Бастилии.    

Было  около девяти часов вечера. Уже пробили сигнал гасить огни. Парижские улицы пустели.  Днем изредка выглядывало солнце и дул теплый ветер, поэтому все оттаяло, лужи  ледяной воды и ямы, полные грязи, превратили площадь Бастилии в почти непроходимую  местность, усеянную озерами и обрывами, ее огибала та прижавшаяся к стене  крепости дорога, о которой мы уже говорили.    

Бюсси,  уяснив себе, где он находится, начал искать место, где под ним свалили коня, и,  как ему показалось, нашел его. Затем он восстановил в памяти свои отступления и  атаки и воспроизвел их. Он отступил к домам и обследовал каждый фасад, надеясь  найти ту дверь с нишей, к которой он прислонился, и с окошечком, через которое  смотрел на Келюса. Но у всех дверей были ниши, и почти в каждой из них было  прорезано окошечко, а за ним виднелась узкая темная прихожая. По воле судьбы,  три четверти всех входных дверей открывались в такие прихожие, и эта  предосторожность не покажется нам такой уж нелепой, если мы вспомним, что в те  времена парижские буржуа не знали, что такое консьерж.    

– Черт  побери! – с глубокой досадой сказал Бюсси. – Пусть мне придется  постучать в каждую из этих дверей и расспросить всех хозяев, пусть я истрачу  тысячу экю, чтобы развязать языки всем лакеям и всем старухам, но я узнаю все,  что хочу узнать. Здесь пятьдесят домов, по десять домов в вечер составит пять  вечеров, и я пожертвую ими. Только придется подождать, пока земля не подсохнет.    

Бюсси  уже заканчивал этот монолог, когда заметил вдали колеблющийся, бледный огонек,  который, отражаясь в лужах, как свет маяка в море, двигался в его сторону.    

Огонек  приближался медленно и неравномерно; временами останавливался, порой отклонялся  – то влево, то вправо, иногда вдруг, остановившись, внезапно принимался что-то  вытанцовывать, уподобляясь блуждающему огню, затем спокойно двигался вперед, но  вскоре снова брался за свои выкрутасы.    

– Решительно,  площадь Бастилии – необычное место, – сказал Бюсси. – Но будь что  будет, подождем.    

И с  этими словами он устроился поудобнее: завернулся в плащ и спрятался в нишу  какой-то двери. Стояла темная-претемная ночь, и за четыре шага уже ничего  нельзя было различить.    

Огонек  продолжал приближаться, описывая самые причудливые круги. Но, поскольку Бюсси  не был суеверен, он оставался в убеждении, что этот свет не принадлежит к  таинственным блуждающим огням, которые внушали такой страх путникам в Средние  века, а исходит всего-навсего от фонаря, подвешенного к пальцам какой-то руки,  а рука, в свою очередь, должна быть соединена с каким-то туловищем.    

Действительно,  после нескольких секунд ожидания это предположение подтвердилось. Шагах в  тридцати от себя Бюсси заметил черный силуэт, длинный и тонкий, как столб,  постепенно силуэт принял очертания человеческой фигуры; человек этот держал в  левой руке фонарь и то вытягивал руку с фонарем перед собой, то отводил ее в  сторону, то опускал к ноге. Сначала Бюсси подумал, что незнакомец принадлежит к  почтенному братству пьяниц, так как только опьянением можно было объяснить его  странные телодвижения и то философское спокойствие, с которым он проваливался в  грязные ямы и шлепал по лужам.    

Один раз  он даже поскользнулся на подтаявшем льду: Бюсси услышал глухой звук, увидел,  как фонарь стремительно полетел вниз, и подумал, что ночной гуляка, которого  ноги плохо держат, тщетно пытается сохранить равновесие.    

Бюсси  уже ощущал к этому «служителю Бахуса», как назвал бы незнакомца мэтр Ронсар,  тот род сочувствия, который благородные сердца испытывают к пьяницам,  оказавшимся поздно ночью на улице, и чуть было не бросился ему на выручку, но  тут фонарь взмыл вверх с быстротой, свидетельствующей, что его владелец  обладает гораздо большей устойчивостью, чем это можно было предположить на  первый взгляд.    

– Ну  вот, – пробормотал Бюсси, – кажется, впереди еще одно приключение.    

И так  как фонарь возобновил поступательное движение и, по-видимому, направлялся прямо  к тому месту, где стоял Бюсси, молодой человек плотно прижался к стене.    

Фонарь  приблизился еще на десять шагов, и в отбрасываемом им свете наш герой заметил  удивительную вещь – у человека, который нес фонарь, на глазах была повязка.    

– Ей-богу! –  сказал Бюсси. – Что за дикая затея играть в «холодно-горячо» с фонарем в  руке, особенно в такое время и в такую распутицу? Неужели я опять сплю и вижу  сон?    

Бюсси  выжидал. Человек с завязанными глазами сделал еще пять или шесть шагов.    

– Господи  помилуй, – прошептал Бюсси, – по-моему, он разговаривает сам с собой.  Нет, он не пьяница и не сумасшедший. Он математик и пытается решить какую-то  задачу.    

Эту  последнюю мысль нашему наблюдателю навеяли слова, которые бормотал человек с  фонарем.    

– Четыреста  восемьдесят восемь, четыреста восемьдесят девять, четыреста девяносто, –  тихо отсчитывал он. – Должно быть, где-то здесь.    

И  таинственный незнакомец, приподняв повязку, подошел к двери дома, возле  которого он оказался, и тщательно ее обследовал.    

– Нет, –  сказал он, – дверь явно не та.    

Затем  опустил повязку на глаза и снова зашагал, отсчитывая на ходу:    

– Четыреста  девяносто один, четыреста девяносто два, четыреста девяносто три, четыреста  девяносто четыре… Здесь должно быть «горячо».    

Он опять  приподнял повязку и, подойдя к двери, соседней с той, возле которой спрятался  Бюсси, осмотрел ее с не меньшим вниманием, чем первую.    

– Гм!  Гм! – произнес он. – Вот эта вполне подходит. Нет… да, да… нет…  чертовы двери, они похожи друг на друга как две капли воды.    

«К  такому выводу пришел и я, – сказал себе Бюсси, – этот математик  начинает внушать мне уважение».    

Математик  надвинул повязку на глаза и продолжал свой путь.    

– Четыреста  девяносто пять, четыреста девяносто шесть, четыреста девяносто семь, четыреста  девяносто восемь, четыреста девяносто девять… Если напротив меня есть  дверь, – сказал он, – то это и должна быть та самая…    

Дверь  тут действительно имелась, и это была как раз та самая, в нише которой прятался  Бюсси, в результате чего, приподняв повязку, предполагаемый математик оказался  лицом к лицу с нашим героем.    

– Ну  как? – поинтересовался Бюсси.    

– Ой! –  удивился любитель ночных прогулок, отступая на шаг.    

– Вот  тебе раз! – сказал Бюсси.    

– Но  это невозможно! – воскликнул неизвестный.    

– Как  видите, возможно, но случай и в самом деле необычный. Так, значит, вы тот самый  лекарь?    

– А  вы тот самый дворянин?    

– Тот  самый.    

– Иисус!  Какая удача!    

– Тот  самый лекарь, – продолжал Бюсси, – который вчера вечером перевязал  дворянина, получившего удар шпагой в бок?    

– Верно.    

– Все  так, я вас тотчас же узнал. Должен сказать, что рука у вас нежная, легкая и в  то же время очень умелая.    

– Ах,  сударь, я не ожидал встретить вас здесь.    

– А  что вы ищете?    

– Дом.    

– А-а,  вы ищете дом? – протянул Бюсси.    

– Да.    

– Стало  быть, вы знаете, где он?    

– Как  же я могу это знать? – ответил молодой человек. – Ведь мне завязали  глаза, прежде чем отвести туда.    

– Вас  туда отвели с завязанными глазами?    

– Конечно.    

– Но  вы уверены, что действительно приходили в этот самый дом?    

– В  этот или в один из соседних. В какой именно – я не уверен, поэтому я и  разыскиваю…    

– Прекрасно, –  сказал Бюсси, – значит, все это не сон!..    

– Что  – все? Какой сон?    

– Надо  вам признаться, любезный, мне казалось, что все это приключение, кроме удара шпагой,  разумеется, было просто сном.    

– Я  вас понимаю, – сказал молодой врач, – этим вы меня не удивили,  сударь.    

– Почему  не удивил?    

– Я  сам думал, что во всем этом есть какая-то тайна.    

– Да,  любезный, и эту тайну я хочу прояснить. Вы не откажетесь мне помочь, не правда  ли?    

– Разумеется.    

– По  рукам. Но прежде всего один вопрос.    

– Слушаю.    

– Как  вас зовут?    

– Сударь, –  сказал молодой лекарь, – я не стану принимать ваши слова за намеренное  оскорбление. Я знаю, что, по доброму обычаю и по существующему порядку, в ответ  на ваш вопрос мне подобало бы гордо вскинуть голову и, подбоченившись,  спросить: «А вы, сударь, кем вы изволите быть?» Но у вас длинная шпага, а у  меня только мой ланцет, у вас вид знатного дворянина, а я, промокший до костей,  по пояс в грязи, я должен вам казаться каким-то проходимцем. Поэтому отвечу вам  просто и чистосердечно: меня зовут Реми ле Одуэн.    

– Прекрасно,  сударь, тысячу раз благодарю. Что до меня, то я граф Луи де Клермон, сеньор де  Бюсси.    

– Бюсси  д’Амбуаз! Герой Бюсси! – восторженно воскликнул юный медик. – Так вот  оно что! Сударь, вы тот самый знаменитый Бюсси, тот полковник, который,  который?.. О!    

– Тот  самый, сударь. А теперь, когда мы выяснили, кто мы такие, сделайте милость,  удовлетворите мое любопытство, несмотря на то что вы весь вымокли и измазались  в грязи.    

– И  в самом деле, – сказал молодой человек, сокрушенно разглядывая свои  короткие штаны, сплошь забрызганные грязью, – и в самом деле, мне, как  Эпаминонду Фиванскому,[29]  очевидно, придется провести три дня дома, ведь в моем гардеробе всего лишь одни  штаны и только один камзол. Но, простите, как мне показалось, вы соблаговолили  задать мне какой-то вопрос?    

– Да,  сударь, я хотел бы у вас спросить, как вы попали в тот дом.    

– Весьма  простым и в то же время очень сложным путем. Судите сами.    

– Посмотрим.    

– Господин  граф, извините меня, я был так потрясен, что обращался к вам, не называя вашего  титула.    

– Какие  пустяки, продолжайте.    

– Господин  граф, вот моя история: я живу на улице Ботрейи в пятистах двух шагах отсюда. Я  бедный ученик хирурга, но, могу вас заверить, рука у меня довольно умелая.    

– Я  и сам имел случай в этом убедиться, – сказал Бюсси.    

– Учился-то  я усердно, – продолжал молодой человек, – да вот пациентов не  приобрел. Меня зовут, как я уже говорил, Реми ле Одуэн; Реми – потому, что  такое имя дали мне при крещении, и Одуэн – потому, что я родился в  Нантей-ле-Одуэн. Семь или восемь дней тому назад за Арсеналом какого-то  бедолагу как следует полоснули ножом, я зашил ему кожу на животе и очень удачно  втиснул туда кишки, которые вывалились было наружу. Эта операция принесла мне  некоторую известность в округе, и, видимо, благодаря ей мне посчастливилось:  вчера ночью меня разбудил чей-то приятный голосок.    

– Голос  женщины! – воскликнул Бюсси.    

– Да,  но не спешите с выводами, граф, какой бы деревенщиной я ни был, все же я понял,  что это голос служанки. Я их знаю, ведь мне гораздо чаще приходилось иметь дело  со служанками, чем с госпожами.    

– И  что же вы сделали?    

– Я  поднялся и открыл дверь, но едва я высунул голову, как две маленькие, не слишком  нежные, но и не чересчур загрубелые ручки наложили мне на глаза повязку.    

– И  вам при этом не сказали ни слова?    

– Нет,  как же, мне было сказано: «Идите со мной, не пытайтесь разглядеть, куда я вас  веду, молчите, вот ваше вознаграждение».    

– И  этим вознаграждением?..    

– Оказался  кошелек с пистолями, который вложили мне в руку.    

– Ага!  И что вы ответили?    

– Что  я готов следовать за моей очаровательной проводницей. Я не знал, очаровательна  она или нет, но подумал, что маслом каши не испортишь.    

– И  вы последовали за ней без возражений, не требуя никаких гарантий?    

– Мне  часто приходилось читать в книгах о подобных историях, и я заметил, что для  врача они всегда кончаются чем-нибудь приятным. Итак, я последовал за  незнакомкой, как я уже имел честь вам доложить; меня вели по твердой земле, к  ночи подмерзло, и я насчитал четыреста, четыреста пятьдесят, пятьсот и,  наконец, пятьсот два шага.    

– Хорошо, –  сказал Бюсси, – это было умно с вашей стороны. И вот теперь мы, по-вашему,  должны быть у той двери?    

– Во  всяком случае, где-то поблизости от нее, потому что на сей раз я насчитал  четыреста девяносто девять шагов. Конечно, хитрая девчонка могла повести меня  окольным путем, – по-моему, она была способна выкинуть со мной подобную  штуку.    

– Да,  допустим, она позаботилась о такой предосторожности, тем не менее, будь она  даже хитра, как сам дьявол, наверное, она все же сболтнула вам что-нибудь,  назвала какое-то имя?    

– Никакого.    

– Может  быть, вы сами что-нибудь приметили?    

– Только  то, что можно приметить пальцами, приученными в иных случаях заменять глаза, то  есть – дверь, обитую гвоздями, прихожую за дверью, в конце прихожей – лестницу.    

– Слева?    

– Вот  именно. Я даже сосчитал ступеньки.    

– Сколько  их было?    

– Двенадцать.    

– И  потом сразу вход?    

– Думаю,  что сначала коридор: открывали три двери.    

– Хорошо.    

– А  потом я услышал голос. Ах, на сей раз это был голос госпожи, такой нежный и  мелодичный.    

– Да,  да. Это был ее голос.    

– Конечно,  ее.    

– Ее,  ее, клянусь вам.    

– Вот  уже кое-что, в чем вы можете поклясться. Дальше меня втолкнули в комнату, где лежали  вы, и разрешили снять повязку.    

– Все  так.    

– И  тогда я вас увидел.    

– Где  я был?    

– Вы  лежали на постели.    

– На  постели с занавесками из белого шелка в золотых цветах?    

– Да.    

– А  стены комнаты были покрыты гобеленами?    

– Правильно.    

– А  на потолке написаны фигуры?    

– Точно  так, а в простенке между окнами…    

– Портрет?    

– Вот  именно.    

– Женщины  в возрасте от восемнадцати до двадцати лет?    

– Да.    

– Блондинки?    

– Да,  несомненно.    

– Прекрасной,  как ангел?    

– Еще  прекрасней!    

– Браво!  Ну и что вы сделали?    

– Я  вас перевязал.    

– И  отлично перевязали, даю слово!    

– Старался,  как мог.    

– Превосходно  перевязали, просто превосходно, милостивый государь, сегодня утром рана почти  закрылась и стала розовой.    

– Это  благодаря бальзаму, который я составил; на мой взгляд, он отлично действует,  ибо, не зная, на ком мне его испробовать, я не раз протыкал себе кожу в самых  различных местах тела, и – честное слово! – через два-три дня дырки уже  затягивались.    

– Любезный  господин Реми, – воскликнул Бюсси, – вы замечательный человек, я  полон всяческого расположения к вам… Но дальше, что было дальше? Рассказывайте.    

– Дальше  вы снова потеряли сознание. Голос спросил меня, как вы себя чувствуете.    

– Откуда  он спрашивал?    

– Из  соседней комнаты.    

– Значит,  самой дамы вы не видели?    

– Нет,  не видел.    

– Что  вы ей ответили?    

– Что  рана не опасна и через двадцать четыре часа затянется.    

– И  она была довольна?    

– Ужасно.  Она воскликнула: «Боже мой, какое счастье!»    

– Она  сказала: «Какое счастье!»? Милый господин Реми, я вас озолочу. Ну дальше,  дальше.    

– Вот  и все, никакого дальше. Вы были перевязаны, а мне уже ничего не оставалось там  делать. Голос сказал мне: «Господин Реми…»    

– Голос  знал ваше имя?    

– Конечно,  все из-за того несчастного, которого проткнули ножом. Помните, я вам говорил?    

– Верно,  верно; итак, голос сказал: «Господин Реми…»    

– «Будьте  до конца человеком чести, не подвергайте опасности бедную женщину, поддавшуюся  чувству сострадания; завяжите себе глаза, позвольте отвести вас домой и не  пытайтесь подглядывать по дороге».    

– Вы  обещали?    

– Я  дал слово.    

– И  вы сдержали его?    

– Как  видите, – простодушно ответил молодой человек, – иначе я не искал бы  дверь.    

– Ладно, –  сказал Бюсси, – это великолепная черта характера, показывающая, что вы  галантный кавалер, и хотя внутри у меня все кипит от злости, я не могу не  сказать: вот моя рука, господин Реми.    

И  восхищенный Бюсси протянул руку молодому лекарю.    

– Сударь! –  воскликнул пораженный Реми.    

– Примите,  примите ее, вы достойны быть дворянином.    

– Сударь, –  сказал Реми, – я вечно буду гордиться тем, что имел честь пожать руку  отважному Бюсси д’Амбуазу. А пока что совесть моя неспокойна.    

– Это  почему же?    

– В  кошельке оказалось десять пистолей.    

– Ну  и что?    

– Это  слишком много для лекаря, которому больные платят за визит пять су, а то и  совсем ничего не платят, и я разыскивал дом…    

– Чтобы  вернуть кошелек?    

– Вот  именно.    

– Любезный  господин Реми, вы чересчур щепетильны, клянусь вам; эти деньги вы честно заработали,  они ваши по праву.    

– Вы  думаете? – с явным облегчением спросил Реми.    

– Я  отвечаю за свои слова, но дело в том, что расплачиваться с вами следовало вовсе  не этой даме, ведь я ее не знаю, и она меня тоже.    

– Вот  еще одна причина вернуть деньги. Сами видите.    

– Я  хотел вам сказать только, что и я тоже, и я ваш должник.    

– Вы  мой должник?    

– Да,  и я расквитаюсь с вами. Чем вы занимаетесь в Париже? Давайте рассказывайте. Поверьте  мне ваши тайны, любезный господин Реми.    

– Чем  я занимаюсь в Париже? Да, в сущности, ничем, господин граф, но я мог бы кое-чем  подзаняться, имей я пациентов.    

– Ну  что же, вам очень повезло; для начала я вам доставлю одного пациента: самого  себя. Поверьте, у вас будет большая практика! Не проходит дня, чтобы либо я не  продырявил самое прекрасное творение создателя, либо кто другой не подпортил  великолепный образчик его искусства в моем лице. Ну как, согласны вы заняться  штопанием дыр, которые будут протыкать в моей шкуре, или тех, которые я сам  проткну в чьей-нибудь оболочке?    

– Ах,  господин граф, – сказал Реми, – у меня так мало заслуг…    

– Напротив,  вы именно тот человек, которого мне надо, дьявол меня побери! Рука у вас легкая,  как у женщины, и с этим бальзамом Феррагюс…    

– Сударь!    

– Вы  будете жить у меня, у вас будут свои собственные апартаменты, свои слуги;  соглашайтесь или, даю слово, вы ввергнете меня в пучину отчаяния. К тому же  ваша работа еще не закончена: вам надо сменить мне повязку, любезный господин  Реми.    

– Господин  граф, – отвечал молодой врач, – я в таком восторге, что не знаю, как  выразить свою радость. У меня будет работа! У меня будут пациенты!    

– Ну  нет, ведь я вам сказал, что беру вас только для себя самого… ну и для моих  друзей, естественно. А теперь – вы ничего больше не вспомните?    

– Ничего.    

– Ну,  коли так, то помогите мне разобраться кое в чем, если это возможно.    

– В  чем именно?    

– Да  видите ли… вы человек наблюдательный: вы считаете шаги, вы ощупываете стены, вы  запоминаете голоса. Не знаете ли вы, почему после того, как вы меня перевязали,  я очутился на откосе рва у Тампля?    

– Вы?    

– Да…  я… Может быть, вы помогали меня переносить?