1 2 3 4 5 6 7 8 
   
Тут же, рядом, за конторкой сидит девушка, туго собрав всё лицо в складки вокруг носа.
   
Пытаюсь заправить его футболку обратно, — а пупок у него набит пухом самых разных оттенков. На работе, в раздевалке, мне доводилось наблюдать, как Дэнни стягивает с себя штаны вместе с надетыми на них трусами, так же как делал я сам, когда был маленьким.
   
И, по-прежнему запутавшись в рубашке головой, Дэнни продолжает:
   
— Братан, не поможешь? Тут где-то пуговица, не пойму где.
   
Девушка за конторкой переводит взгляд на меня. На полпути к уху она держит трубку телефона.
   
Сбрасывая почти все шмотки перед собой на пол, Дэнни всё худеет, пока не остаётся в одной своей пропотелой футболке и джинсах с запачканными коленями. Шнурки его теннисных туфель завязаны двойным узлом, а дырочки навеки залеплены грязью.
   
Здесь под тридцать пять градусов, потому что у большинства этих людей считай нету кровообращения, объясняю ему. Здесь много стариков.
   
Здесь чисто пахнет, то есть унюхать можно только химикалии: моющие средства и освежители воздуха. Знайте, что хвойный запах прикрывает где-то кучу дерьма. Лимонный означает, что кто-то наблевал. Розы — это моча. Как проведёшь денёк в Сент-Энтони — потом на всю жизнь расхочется нюхать любую розу.
   
В холле мебель с обивкой, искусственные пальмы и цветочки.
   
Такие предметы декоративного назначения иссякнут, когда пройдёшь сквозь бронированную дверь.
   
Девушку за конторкой Дэнни спрашивает:
   
— Никто не будет лапать мою кучу, если я возьму её здесь положу? — это он имеет в виду связку своих старых тряпок. Представляется. — Я Виктор Манчини, — оглядывается на меня. — И я пришёл повидать свою маму?
   
Говорю Дэнни:
   
— Братан, господи-боже, у неё-то нет повреждения мозга.
   
Девушке за конторкой сообщаю:
   
— Я Виктор Манчини. Я всё время хожу сюда навещать маму, Иду Манчини. Она в комнате 158.
   
Девушка жмёт кнопку телефона и говорит:
   
— Вызов для сестры Ремингтон. Сестра Ремингтон, подойдите, пожалуйста, к приёмному столу, — её голос громким эхом отдаётся у потолка.
   
Интересно, настоящий ли человек эта сестра Ремингтон.
   
Интересно, не считает ли наша девчонка, что Дэнни — очередной агрессивный хронический раздевала.
   
Дэнни заталкивает шмотьё под стул с обивкой.
   
По коридору трусцой приближается толстяк, приложив одну руку к скачущему нагрудному карману, полному авторучек, а другую положив на баллончик со слезоточивым газом на поясе. На другом бедре у него звенит связка ключей. Спрашивает девушку за конторкой:
   
— И что здесь за ситуация?
   
А Дэнни интересуется:
   
— Тут есть сортир, куда можно сходить? В смысле, для гражданских.
   
Беда здесь в Дэнни.
   
Чтобы услышать её исповедь, ему придётся встретиться с тем, что осталось от моей мамы. Планирую представить его, как Виктора Манчини.
   
Таким образом Дэнни сможет выяснить, кто я на самом деле есть. Таким образом моя мама сможет немного успокоиться. Немного набрать вес. Сберечь мне деньги на трубку. Не умереть.
   
Когда Дэнни возвращается из туалета, охранник проводит нас в жилую часть Сент-Энтони, а Дэнни рассказывает:
   
— Там в сортире на двери нет замка. Сидел на толчке, а ко мне ввалилась какая-то старушка.
   
Спрашиваю — хотела секса?
   
А Дэнни отзывается:
   
— С какой стати?
   
Мы проходим двойную дверь, которую охраннику нужно открывать, потом ещё одну. Пока идём, у него на бедре звенит связка ключей. Даже на его шее сзади большие складки жира.
   
— Твоя мама, значит? — произносит Дэнни. — Так она похожа на тебя?
   
— Может, — говорю. — Только, ну, понял…
   
И Дэнни спрашивает:
   
— Только исхудавшая и почти без мозгов, так?
   
А я отвечаю:
   
— Слушай, хватит, — говорю. — Ладно, пускай она была говёной матерью, но это единственная мама, которая у меня есть.
   
— Прости, братан, — извиняется Дэнни и продолжает. — Но разве она не заметит, что я не ты?
   
Здесь, в Сент-Энтони, приходится опускать шторы ещё дотемна, потому что если кто-нибудь из местных обитателей увидит себя, отражённого в окне, он решит, что там за ним кто-то подсматривает. Называется «затемнение». Когда все старики с закатом сходят с ума.
   
Этих ребят большей частью можно поставить перед зеркалом и сказать им, что это такой специальный телеканал про старых несчастных умирающих людей, и они будут смотреть его часами.
   
Беда в том, что мама не станет со мной говорить, когда я Виктор, и не станет со мной говорить, когда я её поверенный. Моя единственная надежда — побыть её государственным защитником, пока Дэнни будет мной. Я могу направлять разговор. Он может слушать. Может так она заговорит.
   
Представьте, что это вроде гештальт-засады.
   
По дороге охранник интересуется: не я ли тот парень, что изнасиловал собаку миссис Филдз?
   
Нет, говорю ему. Эта старая история. Лет восемьдесят ей.
   
Мамулю мы обнаруживаем в зале, где она сидит перед рассыпанным на столе «паззлом». Тут, пожалуй, вся тысяча кусочков, но нигде нет коробки с рисунком, как оно всё должно смотреться собранным. Оно может стать чем угодно.
   
Дэнни спрашивает:
   
— Так это она? — говорит. — Братан, она совсем на тебя не похожа.
   
Моя мама пихает туда-сюда кусочки головоломки, — некоторые из них перевёрнуты и лежат серой картонной стороной вверх, — и пытается подогнать их в одно.
   
— Братан, — произносит Дэнни. Разворачивает стул задом наперёд и присаживается на него к столу, склонившись вперёд на спинку. — По моему личному опыту, такие паззлы лучше всего получаются, если сначала собрать все кусочки с плоскими краями.
   
Мамины глаза обшаривают Дэнни с ног до головы: его лицо, губы под мазью, его бритую голову, прорехи по швам его футболки.
   
— Доброе утро, миссис Манчини, — начинаю. — Вас пришёл проведать ваш сын Виктор. Вот он, — говорю. — Хотите сообщить ему что-то важное?
   
— Ага, — подтверждает Дэнни, кивая. — Я Виктор.
   
Он начинает отбирать кусочки с плоскими краями.
   
— Эта синяя часть по идее небо или вода? — интересуется.
   
А мамины старческие голубые глаза наполняются слезами.
   
— Виктор? — спрашивает она.
   
Прочищает глотку. Таращась на Дэнни, говорит:
   
— Ты здесь.
   
А Дэнни продолжает разгребать пальцами кусочки головоломки, выбирая те, что с плоскими краями и откладывая их в сторону. На щетине его бритой головы остались кусочки белого пуха от красной клетчатой рубашки.
   
И старческая мамина рука скрипит через стол, накрывая ладонь Дэнни.
   
— Так рада тебя видеть, — говорит она. — Как ты? Так давно не виделись.
   
Слезинка вытекает у неё из-под глаза и следует по морщинам в угол рта.
   
— Боже, — отзывается Дэнни, отдёргивая ладонь. — Миссис Манчини, у вас ледяные руки.
   
Моя мать отвечает:
   
— Прости.
   
Чувствуется запах какой-то закуски, вроде капусты или фасоли, которую здесь разваривают в кашу.
   
Всё это время продолжаю торчать рядом.
   
Дэнни выкладывает из кусочков несколько дюймов края. Спрашивает меня:
   
— Так а когда мы встретим твою ту самую замечательную докторшу?
   
Мама спохватывается:
   
— Ты же ещё не уходишь, правда? — смотрит на Дэнни мокрыми глазами, и её старческие брови встречаются над переносицей. — Я так по тебе скучала, — говорит она.
   
Дэнни отзывается:
   
— Эй, братан, нам подфартило. Вот уголок!
   
Трясущаяся как у пьяницы мамина старческая рука с дрожанием поднимается и подбирает комок красного пуха у Дэнни с лысины.
   
И я вмешиваюсь:
   
— Простите, миссис Манчини, — говорю. — Вы, случайно, ничего не собирались рассказать вашему сыну?
   
Моя мама молча смотрит на меня, потом на Дэнни.
   
— Побудешь тут, Виктор? — спрашивает. — Нам надо поговорить. Мне так много всего нужно объяснить.
   
— Так объясните, — советую я.
   
Дэнни отвечает:
   
— Это, кажется, глаз, — говорит. — Так здесь что, по идее, чьё-то лицо?
   
Мама поднимает трясущуюся руку открытой ладонью в мою сторону и просит:
   
— Фред, всё только между мной и моим сыном. Это важный семейный вопрос. Пойди куда-нибудь. Иди посмотри телевизор и дай нам пообщаться наедине.
   
А я пытаюсь сказать:
   
— Но…
   
Но мама повторяет:
   
— Иди.
   
Дэнни говорит:
   
— Вот ещё уголок.
   
Дэнни выбирает все кусочки с синевой и откладывает их в сторону. Все кусочки одинаковой стандартной формы — жидкие крестики. Расплавленные свастики.
   
— Иди лучше взамен попробуй спасти ещё кого-нибудь, — говорит мама, не глядя на меня. Смотрит на Дэнни и продолжает. — Виктор пойдёт разыщет тебя, как только мы закончим.
   
Она наблюдает за мной, пока я не отступаю аж в коридор. После этого говорит Дэнни что-то, чего мне не расслышать. Её трясущаяся рука тянется и трогает блестящую синеватую лысину Дэнни, касается её прямо за ухом. В месте, где прекращается рукав пижамы, старческое её запястье кажется жилистым и тонким, коричневого цвета, как жаренная шейка индейки.
   
По-прежнему зарывшись носом в головоломку, Дэнни передёргивается.
   
Меня накрывает запах, — запах подгузников, и надтреснутый голос позади заявляет:
   
— Ты тот, кто во втором классе швырнул в грязь все мои учебники.
   
По-прежнему наблюдая за мамой, пытаясь разглядеть, что она говорит, отзываюсь:
   
— Да вроде бы.
   
— Что же, значит, ты наконец сознался, — произносит голос. Женщина, похожая на сушёный грибок, берёт меня под руку своими костями.
   
— Пошли со мной, — командует она. — Доктор Маршалл очень сильно хотела с тобой пообщаться. Где-нибудь наедине.
   
На ней надета красная клетчатая рубашка Дэнни.
  
  
   
    
Глава 14
   
   
Запрокинув голову, свой маленький чёрный мозг, Пэйж Маршалл указывает на бежевый сводчатый потолок.
   
— Когда-то здесь были ангелы, — сообщает она. — Говорят, они были потрясающе красивые, с крыльями из перьев и с настоящими позолоченными нимбами.
   
Старуха привела меня в большую часовню Сент-Энтони, большую и пустующую с тех времён, когда это был женский монастырь. Одна стена — витражи из десятков самых разных оттенков золотого. Всю другую стену занимает большое деревянное распятие. Между тем и другим стоит Пэйж Маршалл в своём больничном халате, который отсвечивает золотом под маленьким чёрным мозгом её волос. Она смотрит вверх через надетые очки в чёрной оправе. Вся чёрная с золотым.
   
— По директивам II Ватиканского устава, — рассказывает она. — Церковные стенные картины зарисовали. Фрески и ангелов. Извели большую часть статуй. Все те невероятные таинства веры. Всё исчезло.
   
Смотрит на меня.
   
Старуха ушла. Дверь часовни защёлкивается у меня за спиной.
   
— Смешно и грустно, — продолжает Пэйж. — То, как мы не можем ужиться с вещами, которые не в силах понять. То, как мы берём и отвергаем что-то, если не можем найти ему объяснение.
   
Сообщает:
   
— Я нашла способ спасти твоей матери жизнь, — говорит. — Но ты можешь не одобрить.
   
Пэйж Маршалл начинает расстёгивать пуговицы халата, и в разрезе показывается всё больше и больше кожи.
   
— Ты можешь счесть идею совершенно отталкивающей, — говорит.
   
Она распахивает халат.
   
Под ним она голая. Голая и белоснежная, как кожа у её волос. Белая, обнажённая и всего в четырёх шагах. И её очень даже можно. И она плечами выбирается из халата, так что тот ниспадает сзади, по-прежнему свисая с её локтей. Её руки остаются в рукавах.
   
Тут же все те тугие мохнатые тени, куда до смерти хотелось попасть.
   
— У нас есть только этот узенький промежуток для удобного случая, — говорит она.
   
И делает шаг ко мне. Всё ещё в очках. Ноги её по-прежнему в белых туфлях на платформе, только здесь они кажутся золотыми.
   
Я был прав насчёт её ушей. Сто пудов, сходство потрясает. Ещё одна дырочка, которую ей не заткнуть, спрятанная и украшенная оборками кожи. Обрамлённая мягкими волосами.
   
— Если ты любишь свою мать, — говорит. — Если ты хочешь, чтобы она жила, ты должен сделать со мной это.
   
Сейчас?
   
— Пришло моё время, — говорит она. — У меня такой густой сок, что в нём ложка стоять будет.
   
Здесь?
   
— В другом месте мы увидеться не сможем, — говорит.
   
Её безымянный палец так же гол, как и всё остальное. Интересуюсь — она замужем?
   
— У тебя с этим какая-то проблема? — спрашивает. На расстоянии вытянутой руки изгиб её талии, спускающийся вниз по контуру её зада. Настолько же близко полочки обеих грудей с выпирающими чёрными пуговками сосков. Всего на расстоянии моей руки горячее местечко, в котором соединяются её ноги.
   
Отвечаю:
   
— Не-а. Нет. Какая там проблема.
   
Её руки берутся за мою верхнюю пуговицу, потом за другую, ещё за другую… Её руки сбрасывают рубашку мне через плечи, и та падает на пол позади меня.
   
— Просто чтобы ты знала, — говорю. — раз уж ты врач и все дела, — говорю. — Я вроде как излечивающийся сексоман.
   
Её руки отстёгивают пряжку у меня на ремне, и она отзывается:
   
— Значит, делай то, что должно естественно следовать.
   
От неё не пахнет розами, лимонами или хвоей. Вообще ничем таким не пахнет, даже кожей.
   
Пахнет от неё влагой.
   
— Ты не понимаешь, — говорю. — У меня было почти целых два дня воздержания.
   
Она горячо сияет в золотом свете. И всё равно у меня такое чувство, что если поцеловать её в губы, то они прилипнут, будто к ледяному металлу. Чтобы притормозиться, думаю про базально-клеточную карциному. Воображаю импетиго бактериальной инфекции кожи. Язвы роговицы.
   
Она тянет моё лицо себе в ухо. А мне в ухо шепчет:
   
— Отлично. Это делает тебе честь. Но что если ты отложишь выздоровление до завтра…
   
Стаскивает с моих бёдер штаны и говорит:
   
— Хочу, чтоб ты наполнил меня своей верой.
  
  
   
    
Глава 15
   
   
Если будете в холле гостиницы, а там заиграет вальс «Дунайские волны» — валите к чертям оттуда. Не думайте. Бегите.
   
Сейчас уже ни о чём не скажут прямо.
   
Если будете в больнице, а в раковую палату вызовут сестру Фламинго — не приближайтесь к тем местам. Сестры Фламинго нет. И если вызовут доктора Блэйза — такого человека тоже нет.
   
В больших гостиницах этот вальс означает необходимость эвакуировать здание.
   
Почти во всех больницах сестра Фламинго значит пожар. И доктор Блэйз значит пожар. Доктор Грин означает самоубийство. Доктор Блю означает, что кто-то перестал дышать.
   
Все эти вещи мамуля рассказывала глупому маленькому мальчику, пока они сидели в потоке машин. Вот когда ещё у неё начала ехать крыша.
   
В тот самый день малыш сидел в классе, а леди из учительской заглянула сказать ему, что его вызов к стоматологу отменили. Минуту спустя он поднял руку и попросил разрешения выйти в туалет. Никакого вызова никогда не было. Ясное дело, кто-то позвонил и сказал, мол, они от стоматолога, но это был тайный сигнал. Он вышел в боковую дверь через столовую, и там в золотой машине ждала она.
   
То был второй раз, когда мамуля вернулась забрать его.
   
Она опустила окно и спросила:
   
— Знаешь, за что мамочка всё это время сидела в тюрьме?
   
— За перепутанную краску для волос? — сказал он.
   
См. также: Злоумышленное нанесение ущерба.
   
См. также: Сопротивление второй степени.
   
Она потянулась открыть дверцу и больше не замолкала. Днями и днями.
   
Если будешь в «Хард-Рок Кафе», рассказала она ему, а там объявят — «Элвис покинул здание», это значит, что все подносы нужно вернуть на кухню и выяснить, какое особое блюдо только что было распродано.
   
Такие вещи люди говорят тебе, когда не хотят сообщить правду.
   
В Бродвейском театре объявление «Элвис покинул здание» означает пожар.
   
Когда в бакалее вызывают мистера Кэша — это зовут вооружённого охранника. Вызов «Проверки груза в отдел дамского белья» означает, что в том отделе кто-то ворует товар. Другие магазины вызывают женщину по имени Шейла. «Шейлу в центр» означает, что кто-то ворует товары в центральной части магазина. Мистер Кэш, Шейла и сестра Фламинго — всегда плохие новости.
   
Мамуля глушила мотор, и сидела, одну руку держа сверху на баранке, а пальцами другой щёлкала, требуя от мальчика повторять за ней эти вещи. Её ноздри были темны внутри от засохшей крови. Использованные скомканные платки, тоже в старых пятнах крови, валялись на полу машины. Немного крови осталось на приборной доске от её чиханий. Ещё чуть-чуть было на лобовом стекле изнутри.
   
— В школе тебя не научат ничему настолько важному, — заявила она. — Вещи, которым ты учишься здесь, помогут тебе выживать.
   
Щёлкнула пальцами.
   
— Мистер Эмонд Сильвестри? — спросила. — Если его вызывают, что нужно делать?
   
В некоторых аэропортах его вызов означает террориста с бомбой. «Мистер Эмонд Сильвестри, пожалуйста, подойдите к своей группе у ворот десять корпуса D» означает, что там спецназовцы найдут своего клиента.
   
Миссис Памела Рэнк-Меса означает всего лишь террориста с какой-то пушкой.
   
«Мистер Бернард Уэллис, пожалуйста, подойдите к своей группе у ворот шестнадцать корпуса F» означает, что там кто-то держит нож у горла заложника.
   
Мамуля поставила машину а парковочный тормоз и снова щёлкнула пальцами:
   
— Быстро как зайчик. Что значит мисс Террилин Мэйфилд?
   
— Слезоточивый газ? — отозвался мальчик.
   
Мамуля помотала головой.
   
— Не говори, — попросил мальчик. — Бешеная собака?
   
Мамуля помотала головой.
   
Снаружи их машину плотной мозаикой окружали другие автомобили. Над шоссе рубили воздух вертолёты.
   
Мальчик похлопал себя по лбу и спросил:
   
— Огнемёт?
   
Мамуля ответила:
   
— Ты даже и не пытаешься. Подсказку хочешь?
   
— Подозреваемый на наркотики? — спросил мальчик, потом сказал. — Да, наверное, подсказку.
   
И мамуля произнесла:
   
— Мисс Террилин Мэйфилд… а теперь подумай о лошадях и коровах.
   
А мальчик выкрикнул:
   
— Сибирская язва! — он постучал себе кулаками по лбу, повторяя. — Сибирская язва. Сибирская язва. Сибирская язва, — похлопал себя по голове и добавил. — Как я забыл так быстро?
   
Свободной рукой мамуля взъерошила ему волосы и похвалила:
   
— Ты молодец. Запомнишь хоть половину из этого — уже переживёшь большую часть людей.
   
Где бы они ни ехали, мамуля разыскивала плотный поток движения. Слушала объявления по радио про то, где не проехать, и находила такие задержки. Находила пробки. Находила заторы. Искала горящие машины и разведенные мосты. Ей не нравилось быстро ездить, но хотелось казаться занятой. Застряв в потоке машин, она не могла ничего поделать, притом не по своей вине. Они оказывались в ловушке. В укрытии и в безопасности.
   
Мамуля сказала:
   
— Загадываю простое, — она закрыла глаза, улыбнулась, потом открыла их и спросила. — В любом магазине, что значит, если просят четвертушек в кассу номер пять?
   
Оба они носили одни и те же вещи ещё с того дня, как она забрала его после школы. В каком бы мотеле они не остановились, когда он забирался в постель, мамуля щёлкала пальцами и требовала его штаны, рубашку, носки, трусы, а он передавал ей всё из-под одеяла. Утром, когда она возвращала ему вещи, иногда они были выстираны.
   
Когда в кассу просит четвертушек, сказал мальчик в ответ, имеют в виду, что там стоит красивая женщина, и всем нужно подойти на неё посмотреть.
   
— Ну, на самом деле не только, — заметила мама. — Но да.
   
Иногда мамуля засыпала, привалившись к дверце, а все другие машины объезжали их. Если работал мотор, иногда на приборной доске зажигались красные огоньки, о которых наш мальчик даже понятия не имел, показывая все аварийные случаи. В те разы из щелей капота начинал валить дым, и мотор замолкал сам по себе. Машины, застрявшие позади, начинали гудеть сигналами. По радио говорили о новом заторе: о машине, которая заглохла на центральной полосе дороги, заблокировав движение.
   
Когда люди сигналили и смотрели через окна на них, о которых сообщали по радио, глупый маленький мальчик считал, — такое значит быть знаменитым. Пока сигналы машин не разбудят её, мальчик махал рукой. Он вспоминал жирного Тарзана с обезьяной и каштанами. То, как мужчина способен был удержать улыбку. То, что унижение будет унижением, только если ты сам решишь страдать.
   
Маленький мальчик улыбался навстречу всем злобным лицам, которые его разглядывали.
   
И наш маленький мальчик слал воздушные поцелуи.
   
Только когда в сигнал трубил грузовик, мамуля вскакивала и просыпалась. Потом снова тормозила и целую минуту откидывала с лица большую часть волос. Заталкивала в ноздрю белую пластиковую трубку и втягивала её. Проходила ещё минута бездействия, прежде чем она вытаскивала трубку и щурилась на маленького мальчика, торчащего рядом с ней на переднем сиденье. Щурилась на новоявленные красные огоньки.
   
Трубка была тоньше тюбика её помады, с нюхательной дырочкой на одном конце и чем-то вонючим внутри. После того, как она её нюхала, на трубочке всегда оставалась кровь.
   
— Ты в каком? — спрашивала она. — В первом? Во втором классе?
   
В пятом, отвечал маленький мальчик.
   
— И на этой стадии твой мозг весит три? Четыре фунта?
   
В школе он был круглым отличником.
   
— Так значит тебе сколько? — спрашивала она. — Семь лет?
   
Девять.
   
— Ладно, Эйнштейн, всё, что тебе рассказывали в этих приёмных семьях, — говорила мамуля. — Можешь смело забыть.
   
Сказала:
   
— Они, приёмные семьи, не знают, что важно.
   
Прямо над ними на месте завис вертолёт, и мальчик наклонился, чтобы смотреть прямо вверх через синюю полоску наверху ветрового стекла.
   
По радио рассказывали про золотой «Плимут Дастер», который заблокировал проезд по центральной полосе шоссе. Машина, говорили, видимо, перегрелась.
   
— В жопу историю. Все эти ненастоящие люди — самые важные люди, о которых ты должен знать, — учила мамуля.
   
Мисс Пэппер Хэйвиленд — это вирус Эбола. Мистер Тернер Эндерсон означает, что кого-то вырвало.
   
По радио сказали, что спасательные службы отправились помочь убрать заглохшую машину.
   
— Все вещи, которым тебя учили по алгебре и макроэкономике — можешь забыть, — продолжала она. — Вот скажи мне, что толку, если ты можешь извлечь квадратный корень из треугольника — а тут какой-то террорист прострелит тебе голову? Да ничего! Вот настоящее образование, которое тебе нужно.
   
Другие машины клином объезжали их и срывались с места, визжа колёсами на большой скорости, исчезая в другие края.
   
— Я хочу только, чтобы ты знал больше, чем всякие там люди сочтут безвредным тебе сообщить, — сказала она.
   
Наш мальчик спросил:
   
— А что больше?
   
— А то, что когда думаешь об оставшейся тебе жизни, — ответила она, прикрыв газа рукой. — Ты никогда по-настоящему не заглядываешь дальше, чем на пару предстоящих лет.
   
И ещё она сказала такое:
   
— К тому времени, когда тебе наступит тридцать, твой худший враг — это ты сам.
   
Ещё она сказала такую вещь:
   
— Эра Просветления закончилась. И живём мы сейчас, что называется, в Эру Раз-просветления.
   
По радио сказали, что о заглохшей машине уведомили полицию.
   
Мамуля включила радио погромче.
   
— Чёрт, — произнесла она. — Умоляю, скажи мне, что это не мы.
   
— Говорят — золотой «Дастер», — отозвался мальчик. — Это наша машина.
   
А мамуля ответила:
   
— Это показывает, как мало ты знаешь.
   
Она открыла свою дверцу и скомандовала проскользнуть и выйти с её стороны. Посмотрела на быстрые машины, которые проезжали мимо низ, стремительно исчезая вдали.
   
— Это не наша машина, — заявила она.
   
Радио орало, что, кажется, пассажиры покидают транспортное средство.
   
Мамуля помахала рукой, чтобы он за неё схватился.
   
— Я тебе не мать, — сказала она. — Вообще, даже близко.
   
Под ногтями у неё тоже была засохшая кровь.
   
Радио орало им вслед. «Водитель золотого „Дастера“ и маленький ребёнок сейчас подвергают себя опасности, пытаясь проскочить сквозь четыре полосы дорожного движения».
   
Она сказала:
   
— Похоже, у нас около тридцати дней, чтобы наскладировать весёлых приключений на всю жизнь. А потом истечёт срок у моих кредиток.
   
Сказала:
   
— Тридцать дней — если нас не поймают раньше.
   
Машины гудели и уклонялись. Радио орало им вслед. Вертолёты ревели над головой.
   
И мамуля скомандовала:
   
— А теперь — прямо как с вальсом «Дунайские волны», крепко возьми меня за руку, — сказала. — И не думай, — сказала. — Только беги.
  
  
   
    
Глава 16
   
   
Следующий пациент — женщина, возрастом около двадцати девяти лет, вверху на внутренней стороне бедра у неё родинка, которая выглядит ненормально. При таком свете трудно точно сказать, но она слишком большая свиду, несимметричная, сине-коричневых оттенков. Бахромчатые края. Кожа вокруг вроде бы разодрана.
   
Спрашиваю — она её чесала?
   
И — не было ли у неё в семье случаев рака кожи?
   
Около меня, держа перед собой планшетку формата А5, сидит Дэнни, удерживая над зажигалкой конец пробки, поворачивая её, пока конец не станет чёрным, и Дэнни объявляет:
   
— Братан, я серьёзно, — говорит. — У тебя сегодня ночью какие-то дикие проявления враждебности. Ты что, позанимался этим?
   
Говорит:
   
— Вечно ты ненавидишь целый свет, как потрахаешься.
   
Пациентка падает на колени, её ноги широко расставлены. Она отклоняется назад и начинает толчками приближаться к нам в замедленном движении. Одними сокращениями мускулов задницы толкает свои плечи, груди, лобковые мышцы. Всё её тело волнами рвётся к нам.
   
Признаки меланомы нетрудно запомнить при помощи букв АБЦД:
   
Асимметричная форма.
   
Бахромчатый край.
   
Цветовые вариации.
   
Диаметр шире шести миллиметров.
   
Она бритая. Загорелая и смазанная до безупречности, она напоминает не столько женщину, сколько щель для втыкания кредитной карточки. Она толкает себя нам навстречу, и во мрачной красно-чёрной цветовой смеси выглядит лучше, чем есть на самом деле. Красные лампы стирают шрамы и синяки, прыщи, всякие там татуировки, плюс следы от резинок одежды и «дороги» от иглы.
   
Прикольно, что красота произведения искусства гораздо больше зависит от рамки, чем от самого творения.
   
Фокус со светом заставляет даже Дэнни казаться полным здоровья: его цыплячьи крылья-ручонки торчат из белой футболки. Планшетка у него светится жёлтым. Он подворачивает нижнюю губу и закусывает её, переводя взгляд с пациентки на свой труд, потом обратно на пациентку.
   
Толкая себя нам навстречу, перекрикивая музыку, та спрашивает:
   
— Что?
   
Она вроде бы натуральная блондинка, высокий фактор риска, поэтому интересуюсь — не было ли у неё накануне беспричинных потерь веса?
   
Не глядя на меня, Дэнни спрашивает:
   
— Братан, ты себе представляешь, сколько бы мне стоила настоящая модель?
   
Бросаю ему в ответ:
   
— Братан, не забудь набросать все её вросшие волоски.
   
Пациентку спрашиваю, не замечала ли та каких-нибудь нарушений в своём цикле или в испражнениях?
   
Стоя перед нами на коленях, широко расставив руки с чёрными крашеными ногтями по обе стороны в выгибаясь назад, глядя на нас по всей длине выгнутого дугой тела, она спрашивает:
   
— Что?
   
Ору:
   
— Мне нужно прощупать твои лимфоузлы!
   
А Дэнни окликает:
   
— Братан, так ты хочешь знать, что мне сказала твоя мама, или нет?
   
Ору:
   
— Ещё дай пальпировать твою селезёнку!
   
Делая быстрый набросок жжёной пробкой, он спрашивает:
   
— У тебя период стыда, я прав?
   
Блондинка обхватывает колени руками и перекатывается на спину, крутя по соску между большим и указательным пальцами каждой руки. Широко раззявив рот, демонстрирует нам согнутый язычок, потом сообщает:
   
— Дайкири, — говорит она. — Меня зовут Шерри Дайкири. Трогать меня нельзя, — говорит. — Но где та родинка, про которую ты сказал?
   
Все пункты медицинского осмотра нетрудно запомнить при помощи слов ОПИУМ САТАН. Такое на медфаке называют «мнемоника». Из букв строится следующее:
   
Основные жалобы.
   
Предыдущие заболевания.
   
История болезни.
   
Учёт наследственности.
   
Медикаментозное лечение.
   
Социальное положение.
   
Аллергические реакции.
   
Табак.
   
Алкоголь.
   
Наркотики.
   
Единственный способ запомнить хоть что-то из курса медицины — мнемоника.
   
Девушка, что была перед этой, тоже блондинка, но с парой старомодных увесистых буферов из того разряда, на которые можно пристроить подбородок, — эта предыдущая пациентка курила сигарету в качестве части представления, поэтому я спросил, не возникало ли у неё устойчивых болей в пояснице или брюшной полости. Не доводилось ли ей когда-либо терять аппетит, впадать в общее недомогание? При таком образе жизни, сказалл я, ей бы стоило проверяться и регулярно сдавать мазок на анализы.
   
— Если выкуриваешь больше пачки в день, — поясняю. — В этом случае, я хочу сказать.
   
Неплохо бы попробовать конизацию, советую ей, или хотя бы соскоб уретры.
   
Она становится на руки и колени, вертит голым задом, своим розовым сморщенным дымоходом, в замедленном движении, оглядывается на нас через плечо и спрашивает:
   
— Что ещё за «конизация» такая?
   
Интересуется:
   
— Какое-то новенькое твоё увлечение? — и выдыхает дым мне в лицо.
   
Вроде как выдыхает.
   
Это когда вырезают конусовидный кусочек шейки матки, сообщаю ей.
   
И она бледнеет: становится бледной даже под слоем косметики, даже под струями красно-чёрного света, и снова сводит ноги вместе. Кидает сигарету мне в пиво и говорит:
   
— У тебя с женщинами одна больная тема, — и уходит вдоль по сцене к следующему парню.
   
Ору ей вслед:
   
— Каждая женщина — просто задача с очередным условием!
   
По-прежнему держа в руке пробку, Дэнни хватает моё пиво и просит:
   
— Братан, не переводи… — потом сливает всё, кроме промокшего бычка, в свой стакан. Сообщает мне. — Твоя мама много рассказывает про какого-то доктора Маршалла. Говорит, он пообещал вернуть ей молодость, — продолжает. — Но только если ты согласишься сотрудничать.
   
А я отвечаю:
   
— Она. Это доктор Пэйж Маршалл. Она женщина.
   
Демонстрирует себя следующая пациентка, курчавая брюнетка, возрастом около двадцати пяти лет, проявляя признаки возможной недостаточности фолиевой кислоты: язык у неё красный и блестящий на вид, живот слегка рыхлый, глаза остекленевшие. Я спрашиваю — можно ли прослушать её сердце. На предмет пальпации. На предмет учащённого сердцебиения. Не было ли у неё случаев тошноты или поноса?
   
— Братан? — зовёт Дэнни.
   
Вопросы, которые следует задать о боли, это ХОМОПРОС: Характер, Описание приступов, Местоположение, Обострение, Продолжительность, Распространение, Облегчение и Сопутствующие симптомы.
   
Дэнни повторяет:
   
— Братан?
   
Бактерия под названием Staphylo coccus aureus принесёт вам КОГТЭПА: Кожные инфекции, Остеомиелит, Гемолиз, Токсический шок, Эндокардит, Пневмонию, Абсцесс.
   
— Братан? — зовёт Дэнни.
   
Заболевания, которые мать может передать потомству, это ЦИТРУС: Цитомегаловирус, Иные (имеется в виду герпес и ВИЧ), Токсоплазмоз, РУбелла и Сифилис. Поможет, если представить себе, как мать передаёт цитрус своему ребёнку.
   
Яблоко от яблони.
   
Дэнни щёлкает пальцами у меня под носом.
   
— Что за дела с тобой? С чего ты докатился до такого?
   
С того, что всё это правда. В таком мире живём мы с вами. Было дело, сдавал я ВТМК. Вступительный Тест Медицинского Колледжа. Я проучился на государственном медфакультете достаточно, чтобы знать: родинка — это совсем не просто родинка. Что обычная головная боль значит опухоль мозга, — значит двоящееся зрение, оцепенение, рвоту, за которыми следуют припадки, сонливость, смерь.
   
Лёгкая мышечная конвульсия значит бешенство, — значит мышечные судороги, жажду, помешательство и слюнотечение, за которыми следуют припадки, кома, смерть. Прыщи означают кисту яичников. Чувство лёгкой усталости означает туберкулёз. Налитые кровью глаза означают менингит. Сонливость — первый признак брюшного тифа. Мушки перед глазами, которые можно наблюдать в солнечный день, означают, что у тебя отслаивается сетчатка. Ты слепнешь.
   
— Видишь, какие у неё ногти на руках, — сообщаю Дэнни. — Верный признак рака лёгких.
   
Сбивчивость означает, что накрылись почки, серьёзную почечную недостаточность.
   
Всему этому учат в рамках курса лабораторной диагностики, на втором году медфака. Узнаёшь всё это — и назад дорога закрыта.
   
Неученье было свет.
   
Простой синяк означает цирроз печени. Отрыжка значит рак прямой кишки, рак пищевода, или, в самом лучшем случае, язву желудка.
   
Каждое дуновение ветерка словно шепчет слова «чешуйчатая карцинома».
   
Птички на деревьях словно щебечут «гистоплазмоз».
   
В любом раздетом человеке видишь пациента. У танцовщицы могут быть ясные красивые глаза и твёрдые коричневые соски, но если запах изо рта плохой — тогда у неё лейкемия. У танцовщицы могут быть густые, длинные, чистые на вид волосы, но если она чешет голову — тогда у неё лимфома Годжкина.
   
Дэнни страница за страницей заполняет свою планшетку набросками фигур: прекрасными улыбающимися женщинами; худенькими женщинами, которые шлют ему воздушные поцелуи; женщинами, лица у которых склонены, но глаза подняты на него и смотрят сквозь упавшие волосы.
   
— Потеря чувства вкуса, — сообщаю Дэнни. — Значит рак ротовой полости.
   
А Дэнни, не глядя на меня, переводя взгляд туда-обратно между своим наброском и очередной танцовщицей, отзывается:
   
— Тогда, братан, у тебя такой рак уже давно.
   
Даже если мама умрёт, не уверен, захочется ли мне возвращаться и восстанавливаться до истечения срока пересдачи долгов. Я и так уже знаю куда больше того, с чем можно спокойно жить.
   
После того, как узнаешь про все вещи, которые могут выйти из строя, жизнь твоя становится не столько жизнью, сколько ожиданием. Рака. Слабоумия. Каждый раз как взглянешь в зеркало, сразу изучаешь себя на предмет красной сыпи, которая значит опоясывающий лишай. См. также: Стригущий лишай.
   
См. также: Чесотка.
   
См. также: Энцефалит, менингит, ревматизм, сифилис.
   
Теперь себя демонстрирует следующая пациентка, ещё одна блондинка, худенькая, — быть может, даже слишком худая. Опухоль позвоночника, скорее всего. Если в наличии головная боль, лёгкий жар, воспалённое горло — у неё полиартрит.
   
— Давай вот так, — кричит ей Дэнни, прикрывая свои очки ладонями.
   
Пациентка слушается.
   
— Красота, — отмечает Дэнни, быстро делая набросок. — Как насчёт немного приоткрыть рот?
   
И она слушается.
   
— Братан, — говорит он. — Студийные модели никогда не дают столько страсти.
   
А я вижу только, что она не особо хорошо танцует, и, стопудово — такая координационная недостаточность означает амиотрофический поперечный склероз.
   
См. также: Болезнь Лу Грига.
   
См. также: Полный паралич. См. также: Затруднённое дыхание. См. также: Спазмы, слабосилие, слёзы.
   
См. также: Смерть.
   
Ребром ладони Дэнни размазывает следы жжёной пробки, чтобы добавить тень и глубину. На рисунке женщина со сцены, закрывшая глаза руками, слегка приоткрывшая рот, — и Дэнни быстро добавляет штрихи; его взгляд возвращается к женщине ухватить новые подробности: её пупок, изгиб её бёдер. Претензия у меня одна: Дэнни рисует женщин не такими, как они выглядят на самом деле. По версии Дэнни рыхлые бёдра у одних женщин кажутся каменно-твёрдыми. Мешковатые глаза у других женщин станут ясными и оттенёнными снизу.
   
— У тебя деньжат не осталось, братан? — спрашивает Дэнни. — Не хочу, чтобы она прямо сейчас отвалила.
   
Но я без гроша, и девчонка уходит вдоль по сцене к следующему парню.
   
— Давай глянем, Пикассо, — говорю ему.
   
А Дэнни трёт себя под глазом, оставляя большое пятно сажи. Потом наклоняет планшетку, чтобы мне стало видно обнажённую женщину, закрывшую руками глаза, гладкую и туго натянутую от мышц: ничто в её внешнем виде не изгажено гравитацией, ультрафиолетом или плохим питанием. Она крепкая, но мягкая. Выгнутая, но расслабленная. Она полностью невозможна с физической точки зрения.
   
— Братан, — говорю. — Больно молодой она у тебя вышла.
   
Следующая пациентка — снова Шерри Дайкири, возвращается к нам, уже не улыбаясь, — туго всасывает одну щёку и спрашивает меня:
   
— Эта моя родинка… Ты уверен, что это рак? То есть, ну, не знаю, насколько мне нужно опасаться?..
   
Не глядя на неё, поднимаю палец. Этот универсальный знак языка жестов для «Подождите минутку. Доктор скоро вас осмотрит».
   
— Ляжки у неё уж точно не такие тонкие, — рассказываю Дэнни. — И жопа куда больше, чем у тебя тут.
   
Наклоняюсь посмотреть работу Дэнни, потом разглядываю последнюю пациентку на сцене.
   
— Нужно сделать ей более шишковатые колени, — советую.
   
Танцовщица посылает мне со сцены порочный взгляд.
   
Дэнни молча продолжает делать набросок. Подрисовывает ей большие глаза. Доводит её до ума. Всё делает неправильно.
   
— Братан, — говорю. — Художник из тебя не очень.
   
Говорю:
   
— Серьёзно, братан, вообще ни на что не похоже.
   
Дэнни отзывается:
   
— Прежде, чем обосрёшь весь мир, обязательно не забудь позвонить своему спонсору, — говорит. — И, на тот случай, если тебе ещё не насрать: твоя мама сказала, что ты должен почитать, что написано в её справочнике.
   
Шерри, которая присела на корточки около нас, я говорю:
   
— Если ты на полном серьёзе хочешь спасти себе жизнь — могу поговорить с тобой где-нибудь наедине.
   
— Нет, не в справочнике, — спохватывается Дэнни. — В дневнике. На случай, если тебе станет интересно, откуда ты на самом деле взялся, про всё написано в её дневнике.
   
А Шерри закидывает одну ногу через край и начинает слезать со сцены.
   
Спрашиваю его — так что там в дневнике моей мамы?
   
И Дэнни, продолжая рисовать свои картинки, видя невозможное, отвечает:
   
— Точно, в дневнике. Не в справочнике, братан. Про всё, кто твой настоящий папа, написано в её дневнике.
  
  
   
    
Глава 17
   
   
В Сент-Энтони девушка за конторкой зевает себе в руку, а когда спрашиваю, не хочет ли она сходить выпить чашечку кофе, — смотрит на меня краем глаза и отзывается:
   
— Не с тобой.
   
А я, серьёзно, к ней и не лезу. Могу последить за её столом сколько нужно, пока она сходит за кофе. Я не заигрываю.
   
Серьёзно.
   
Говорю:
   
— У вас усталые глаза.
   
Она только и делает, что сидит здесь, записывает-выписывает несколько человек в день. Смотрит на видеоэкран, который показывает внутренности Сент-Энтони: каждый коридор, зал, столовую, сад, — картинка сменяется следующей каждые десять секунд. Изображение чёрно-белое, зернистое от помех. На экране на десять секунда показывается столовая: она пуста, и все стулья лежат вверх ногами на своих столах, хромированные ножки каждого торчат в воздух. На следующие десять секунд появляется длинный коридор, в котором кто-то сидит у стены, взгромоздившись на лавку.
   
Потом, на следующие десять мохнатых чёрно-белых секунд, там Пэйж Маршалл, которая толкает мою маму в коляске по очередному из длинных коридоров.
   
Девушка с конторки говорит:
   
— Я отойду только на минутку.
   
Около видеоэкрана — древний динамик. Обтянутый узловатой диванной шерстью, такой динамик старого образца, как были в радио, с круглым окружённым номерами переключателем. Каждый номер — какое-то помещение в Сент-Энтони. На столе микрофон, чтобы можно было делать объявления. Поворачивая переключатель на нужный номер по шкале, можно прослушать любое помещение в здании.
   
И на какой-то миг из динамика долетает голос моей мамы, слова:
   
— Я посвятила себя и свою жизнь всему тому, чего была против…
   
Девушка переключает интерком на цифру девять по шкале, и теперь слышны звуки испанского радио и громыхание железных кастрюль из кухни, оттуда, где кофе.
   
Говорю девчонке:
   
— Не торопитесь если что, — и. — Я не чудовище, как вы тут, может, слышали от всяких обозлённых.
   
Даже при всей моей обходительности, она кладёт свою сумочку в стол и запирает его. Говорит:
   
— Это не займёт больше пары минут. Ладно?
   
Ладно.
   
Потом она уходит за бронированные двери, а я сажусь за её стол. Смотрю на экран: тут зал, сад, какой-то коридор, каждые десять секунд. Высматриваю Пэйж Маршалл. Одной рукой переключаюсь с номера на номер, прослушивая каждое помещение на предмет доктора Пэйж Маршалл. На предмет мамы. В чёрно-белом цвете, почти вживую.
   
Пэйж Маршалл со всей её кожей.
   
Другой вопрос из списка сексомана:
   
«Вы подрезаете внутреннюю часть карманов ваших брюк, чтобы иметь возможность мастурбировать на публике?»
   
В зале сидит кто-то седой, с головой зарывшись в головоломку.
   
В динамике только статические разряды. Белый шум.
   
Спустя десять секунд, в комнате для кружков за столом сидят старухи. Женщины, которым я исповедовался в том, что разбил их машины, разбил их жизни. Взяв на себя вину.
   
Прибавляю громкость и прикладываю ухо к диванной ткани динамика. Не зная, какую комнату означает какой номер, переключаюсь между номерами и слушаю.
   
Другая моя рука проскальзывает в то, что когда-то было карманом бриджей.
   
Перехожу с номера на номер: кто-то хлюпает носом на третьем. Где бы это ни было. Кто-то матерится на пятом. Молится на восьмом. Где бы это ни было. На девятом снова кухня, испанская музычка.
   
Монитор показывает библиотеку, очередной коридор, потом показывает меня: зернистого чёрно-белого меня, сгорбившегося за конторкой, уткнувшегося в экран. Меня, вцепившегося одной рукой в управляющий переключатель интеркома. А другая моя размытая рука засунута по локоть внутрь бриджей. Подсматриваем. Камера в холле подсматривает за мной.
   
А я подсматриваю за Пэйж Маршалл.
   
Подслушиваю. Где её можно найти.
   
«Подкрадываюсь» — неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
   
Экран демонстрирует мне одну старуху за другой. Потом, на десять секунд, там Пэйж, которая толкает мою маму в коляске по очередному из длинных коридоров. Доктор Пэйж Маршалл. И я кручу ручку, пока могу слышать голос моей мамы:
   
— Конечно, — рассказывает она. — Я сражалась против всего, но всё чаще и чаще волновалась, что ни разу не была за что-то.
   
Экран демонстрирует сад, согнутых над костылями старух. Вязнущих в гравии.
   
— Ой, критиковать, осуждать и жаловаться можно на что угодно, но куда это приведёт меня? — продолжает рассказывать мама, её голос остаётся на заднем плане, пока экран по кругу демонстрирует другие помещения.
   
На экране столовая, там пусто.
   
На экране сад. Ещё старики.
   
Прямо какой-то очень подавляющий веб-сайт. «Смерте-Кэм».
   
Какой-то чёрно-белый документальный фильм.
   
— Ныть — это не создавать что-то, — продолжает мамин голос на заднем плане. — Восставать — не восстанавливать. Высмеивать — не возмещать… — и голос в динамике угасает.
   
Монитор показывает зал и женщину, с головой зарывшуюся в головоломку.
   
А я переключаюсь с номера на номер, в поисках.
   
На пятом номере её голос возвращается:
   
— Мы разобрали мир на части, — говорит она. — Но теперь понятия не имеем, что делать с этими частями, — и голос её снова исчезает.
   
Монитор демонстрирует один за другим пустые коридоры, которые тянутся во тьму.
   
На седьмом номере голос возвращается:
   
— Всё моё поколение: сколько бы мы ни прикалывались над разными вещами, это не делает мир лучше ни на грамм, — говорит она. — Мы провели столько времени, высмеивая созданное другими людьми, что сами создали очень и очень мало.
   
Её голос доносится из динамика:
   
— Свой бунт я использовала, как способ укрыться. Критикой мы пользовались, как ложным участием.
   
Голос на заднем плане:
   
— Только с виду кажется, будто мы чего-то достигли.
   
Голос на заднем плане:
   
— Я так и не вложила в наш мир ничего стоящего.
   
И на десять секунд экран демонстрирует мою маму и Пэйж в коридоре прямо у входа в комнату для кружков.
   
Из динамика доносится шершавый и далёкий голос Пэйж Маршалл:
   
— А как же ваш сын?
   
Мой нос уткнулся в экран — вот так я близко.
   
А теперь на экране я, прижавшийся ухом к динамику, одной рукой что-то быстро дёргающий туда-сюда в штанине.
   
На заднем плане Пэйж спрашивает:
   
— Как же Виктор?
   
И, на полном серьёзе, я почти кончаю.
   
А мамин голос отзывается:
   
— Виктор? У Виктора, несомненно, есть свои способы бегства.
   
Потом на заднем плане она смеётся и говорит:
   
— Материнство — опиум для народа!
   
И сейчас на экране прямо за моей спиной стоит девушка с конторки с чашкой кофе в руке.
  
  
   
    
Глава 18
   
   
В мой следующий визит мама ещё тоньше, если такое возможно. Шея у неё с виду кажется такой толщины, как моё запястье, жёлтая кожа тонет в глубоких пустотах между связками и глоткой. Лицо её не скрывает череп, заключённый вовнутрь. Она перекатывает голову на бок, чтобы увидеть меня, стоящего в дверях, а уголки её глаз забиты какой-то серой слизью.
   
Одеяло безвольно и пусто свисает между двумя возвышенностями её берцовых костей. Единственные другие ориентиры, которые можно разглядеть — это колени.
   
Она просовывает руку сквозь хромированные перила кровати, жуткую и тощую, — словно ко мне тянется куриная лапа, и сглатывает. Её челюсти движутся с усилием, между губ паутина слюней; и вот она говорит мне, тянется и говорит мне:
   
— Морти, — говорит. — Я не сутенёрша, — руки сжаты в узловатые кулачки, она трясёт ими в воздухе и продолжает. — Делаю заявление феминистки. Как такое могло оказаться проституцией, если все те женщины были мертвы?
   
Я принёс красивый букетик цветов и открытку с пожеланиями выздоровления. Это прямо после работы, поэтому на мне бриджи и камзол. Ботинки с пряжками и чулки со стрелкой, которые демонстрируют мои тощие ляжки, заляпаны грязью.
   
А мама требует:
   
— Морти, тебе нужно настоять, чтобы всё дело вышвырнули из суда, — и со вздохом укладывается на кучу подушек. От слюней изо рта белая наволочка окрашивается в светло-голубой, касаясь её щеки.
   
Открытка с пожеланиями выздоровления здесь не поможет.
   
Её рука хватается за воздух, и она просит:
   
— Ах да, и кстати, Морти, тебе нужно позвонить Виктору.
   
В её комнате тот самый запах, так же пахнут теннисные туфли Дэнни в сентябре, после того, как он таскает их всё лето без носков.
   
От красивого букетика цветов здесь толку ни на грамм.
   
В кармане моего камзола — её дневник. Между страницами дневника торчит старый счёт от центра по уходу. Втыкаю цветы в утку, пока отправляюсь поискать вазу и, может быть, что-нибудь ей поесть. Столько той фигни, шоколадного пудинга, сколько смогу унести. Что-нибудь, что можно затолкать ложкой ей в рот и заставить проглотить.
   
При таком её виде, я не могу находиться здесь и не могу в другом месте. Когда ухожу, она говорит:
   
— Тебе нужно поторопиться и разыскать Виктора. Ты должен заставить его помочь доктору Маршалл. Прошу. Он должен помочь доктору Маршалл спасти меня.
   
Как будто что-то бывает случайно.
   
Снаружи в коридоре доктор Маршалл, на ней очки, она читает что-то с планшетки.
   
— Думаю, тебе будет интересно, — говорит. Склоняется к перилам, опоясывающим коридор, и продолжает. — Что вес твоей матери за эту неделю упал до восьмидесяти пяти фунтов.
   
Убирает планшетку за спину, обеими руками прижав её к перилам. Из-за такой позы её груди выпячиваются вперёд. Бедра выгибаются мне навстречу. Пэйж Маршалл проводит изнутри языком по нижней губе и спрашивает:
   
— Ещё не думал насчёт что-нибудь предпринять?
   
Система поддержки жизни, питание через трубку, аппараты искусственного дыхания — в медицине такое называют «героические меры».
   
«Не знаю», — говорю.
   
Стоим на месте в ожидании, пока кто-то из нас сдвинется хоть на дюйм.
   
Две улыбающиеся старушки тащатся мимо нас, одна показывает пальцем и сообщает другой:
   
— Это тот милый юноша, про которого я тебе рассказывала. Это он удавил моего котика.
   
Другая дама, в криво застёгнутом свитере, отзывается:
   
— И не говори, — отвечает. — Один раз он избил мою сестру чуть не до смерти.
   
Они тащатся вдаль.
   
— Очень мило, — замечает доктор Маршалл. — Я про то, что ты делаешь. Ты даёшь этим людям завершение самых больших проблем их жизней.
   
Сейчас она смотрится так, что приходится думать про аварии из кучи машин. Представлять кровавую кашу из двух вмазавшихся лоб в лоб автомобилей. Она выглядит так, что приходится воображать братские могилы, чтобы удержаться в седле хоть полминуты.
   
Думать о сгнившей кошачьей жратве, воспалённых язвах и просроченных органах для пересадки.
   
Вот так прекрасно она выглядит.
   
Прошу её прощения, но мне по-прежнему надо разыскать немного пудинга.
   
Она спрашивает:
   
— Это потому, что у тебя есть девушка? В этом вся причина?
   
Причина того, что у нас не вышло секса в часовне пару дней назад. Причина того, что даже при всей её наготе и готовности — я не смог. Причина того, почему я смылся.
   
На предмет полного списка моих девушек обратитесь, пожалуйста, к материалам по моему четвёртому шагу.
   
См. также: Нико.
   
См. также: Лиза.
   
См. также: Таня.
   
Доктор Маршалл выгибает мне навстречу свои бёдра и спрашивает:
   
— Ты знаешь, как умирает большинство пациентов вроде твоей матери?
   
От голода. Забывают, как глотать, и непроизвольно вдыхают лёгкими еду и питьё. Их лёгкие забиваются гниющей массой и жидкостью, начинается воспаление, и они умирают.
   
Говорю — «Знаю».
   
Говорю — могут быть вещи и похуже того, чем взять и позволить умереть кому-то старому.
   
— Она не просто кто-то старый, — возражает Пэйж Маршалл. — Она твоя мать.
   
И ей уже почти семьдесят лет.