1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    - Вам ничего не нужно?    

    - Я хочу видеть коменданта.    

    Тюремщик пожал плечами и вышел.    

    Дантес проводил его взглядом, протянул руки к полурастворенной двери, но дверь  захлопнулась.    

    Тогда громкое рыдание вырвалось из его груди. Накопившиеся слезы хлынули в два  ручья. Он бросился на колени, прижал голову к  полу  и  долго молился,  припоминая в уме всю свою жизнь и спрашивая себя,  какое  преступление совершил  он в своей столь еще юной жизни, чтобы заслужить такую жестокую кару.    

    Так прошел день. Дантес едва проглотил несколько крошек хлеба и выпил несколько  глотков воды. Он то сидел, погруженный в думы, то кружил вдоль стен, как дикий  зверь в железной клетке.    

    Одна мысль с особенной силой приводила его в  неистовство:  во  время переезда,  когда он, не зная, куда его везут, сидел так спокойно  и  беспечно, он мог бы  десять раз броситься в воду и, мастерски умея  плавать, умея нырять, как едва  ЛЕГ кто другой в Марселе, мог бы скрыться под  водой, обмануть охрану,  добраться до  берега,  бежать,  спрятаться  в  какой-нибудь пустынной бухте, дождаться  генуэзского или  каталонского  корабля, перебраться в Италию или Испанию и  оттуда написать Мерседес, чтобы она приехала к нему. О своем пропитании он не  беспокоился: в какую бы страну ни бросила его судьба - хорошие моряки везде  редкость; он говорил по-итальянски, как тосканец, по-испански, как истый сын  Кастильи. Он жил бы свободным и счастливым, с Мерседес, с отцом, потому что  выписал бы  и отца. А вместо этого он арестант, запертый в замке Иф,  в  этой   тюрьме, откуда нет возврата, и не знает, что сталось с отцом, что сталось с  Мерседес; и все это из-за того, что он поверил слову Вильфора. Было от чего  сойти с ума, и Дантес в бешенстве катался по свежей соломе, которую принес  тюремщик.    

    На другой день в тот же час явился тюремщик.    

    - Ну, что, - спросил он, - поумнели немного?    

    Дантес не отвечал.    

    - Да бросьте унывать! Скажите, чего бы вам хотелось. Ну, говорите!    

    - Я хочу видеть коменданта.    

    - Я уже сказал, что это невозможно, - отвечал тюремщик с досадой.    

    - Почему невозможно?    

    - Потому что тюремным уставом арестантам запрещено к нему обращаться.    

    - А что же здесь позволено? - спросил Дантес.    

    - Пища получше - за деньги, прогулка, иногда книги.    

    - Книг мне не нужно; гулять я не хочу, а  пищей  я  доволен.  Я  хочу только  одного - видеть коменданта.    

    - Если вы будете приставать ко мне с этим,  я  перестану  носить  вам еду.    

    - Ну, что ж? - отвечал Дантес. - Если ты перестанешь носить мне  еду, я умру с  голоду, вот и все!    

    Выражение, с которым Дантес произнес эти слова,  показало  тюремщику, что его  узник был бы рад умереть; а так как всякий арестант приносит тюремщику круглым  числом десять су дохода в день, то тюремщик Дантеса тотчас высчитал убыток,  могущий произойти от его смерти, и сказал уже более ласково:    

    - Послушайте: то, о чем вы просите, невозможно; стало быть и не  просите  больше; не было примера, чтобы комендант по просьбе  арестанта  являлся к нему  в камеру; поэтому ведите себя смирно, вам разрешат  гулять, а на прогулке,  может статься, вы как-нибудь встретите коменданта.  Тогда и обратитесь к нему,  и если ему угодно будет ответить вам,  так  это  уж его дело.    

    - А сколько мне придется ждать этой встречи?    

    - Кто знает? - сказал тюремщик. - Месяц, три месяца,  полгода,  может быть год.    

    - Это слишком долго, - прервал Дантес, - я хочу видеть его сейчас же!    

    - Не упорствуйте в одном невыполнимом желании или через две недели вы сойдете с  ума.    

    - Ты думаешь? - сказал Дантес.    

    - Да, сойдете с ума; сумасшествие всегда так начинается.  У  нас  уже есть  такой случай; здесь до вас жил аббат, который беспрестанно  предлагал  коменданту миллион за свое освобождение и на этом сошел с ума.    

    - А давно он здесь не живет?    

    - Два года.    

    - Его выпустили на свободу?    

    - Нет, посадили в карцер.    

    - Послушай, - сказал Дантес, - я не аббат  и  не  сумасшедший;  может быть, я и  сойду с ума, но пока, к сожалению,  я  в  полном  рассудке;  я предложу тебе  другое.    

    - Что же?    

    - Я не стану предлагать тебе миллиона, потому что у меня его нет,  но предложу  тебе сто экю, если ты согласишься,  когда  поедешь  в  Марсель, заглянуть в  Каталаны и передать письмо  девушке,  которую  зовут  Мерседес... даже не  письмо, а только две строчки.    

    - Если я передам эти две строчки и меня поймают, я потеряю место,  на котором  получаю тысячу ливров в год, не считая дохода и стола; вы  видите, я был бы  дураком, если бы вздумал рисковать  тысячей  ливров,  чтобы получить триста.    

    - Хорошо! - сказал Дантес. - Так слушай и запомни хорошенько: если ты не  отнесешь записки Мерседес или по крайней мере не дашь ей знать, что я здесь, то  когданибудь я подкараулю тебя за дверью и, когда  ты  войдешь, размозжу тебе  голову табуретом!    

    - Ага, угрозы! - закричал тюремщик, отступая на шаг и приготовляясь к защите. -  Положительно у вас голова не в порядке; аббат начал, как вы, и через три дня вы  будете буйствовать, как он; хорошо, что в замке Иф есть карцеры.    

    Дантес поднял табурет и повертел им над головой.    

    - Ладно, ладно, - сказал тюремщик, - если уж вы непременно хотите,  я уведомлю  коменданта.    

    - Давно бы так, - отвечал Дантес, ставя табурет на пол  и  садясь  на него, с  опущенной головой и блуждающим взглядом, словно он действительно начинал  сходить с ума.    

    Тюремщик вышел и через несколько минут вернулся с четырьмя  солдатами и  капралом.    

   -  По приказу коменданта, - сказал он, - переведите  арестанта  этажом ниже.    

    - В темную, значит, - сказал капрал.    

    - В темную; сумасшедших надо сажать с сумасшедшими.    

    Четверо солдат схватили Дантеса, который впал в  какое-то  забытье  и  последовал за ними без всякого сопротивления.    

    Они спустились вниз на пятнадцать ступеней; отворилась  дверь  темной камеры, в  которую он вошел, бормоча:    

    - Он прав, сумасшедших надо сажать с сумасшедшими.    

    Дверь затворилась, и Дантес пошел вперед, вытянув руки, пока не дошел до стены;  тогда он сел в угол и долго не двигался с места, между тем как глаза его,  привыкнув мало-помалу к темноте, начали различать предметы.    

    Тюремщик не ошибся: Дантес был на волосок от безумия.   IX. ВЕЧЕР ДНЯ  ОБРУЧЕНИЯ      

    Вильфор, как мы уже сказали, отправился опять на  улицу  Гран-Кур  и, войдя в  дом г-жи де Сен-Меран, застал гостей уже не в столовой, а в гостиной, за  чашками кофе. Рене ждала его с нетерпением, которое  разделяли и прочие гости.  Поэтому его встретили радостными восклицаниями.    

    - Ну, головорез, оплот государства, роялистский Брут! - крикнул  один из  гостей. - Что случилось? Говорите!    

    - Уж не готовится ли новый Террор? - спросил другой.    

    - Уж не вылез ли из своего логова корсиканский людоед? - спросил третий.    

    - Маркиза, - сказал Вильфор, подходя к своей будущей теще, - простите меня, но  я принужден просить у вас разрешения удалиться... Маркиз,  разрешите сказать  вам два слова наедине?    

    - Значит, это и вправду серьезное дело? -  сказала  маркиза,  заметив  нахмуренное лицо Вильфора.    

    - Очень серьезное, и я должен на несколько дней покинуть вас. Вы  можете по  этому судить, - прибавил Вильфор, обращаясь к Рене, -  насколько это важно.    

    - Вы уезжаете? - вскричала Рене, не умея скрыть своего огорчения.    

    - Увы! - отвечал Вильфор. - Это необходимо.    

    - А куда? - спросила маркиза.    

    - Это - судебная тайна. Однако, если у кого-нибудь есть  поручения  в Париж, то  один мой приятель едет туда сегодня, и он охотно примет их  на себя.    

    Все переглянулись.    

    - Вы хотели поговорить со мною? - спросил маркиз.    

    - Да, если позволите, пройдемте к вам в кабинет.    

    Маркиз взял Вильфора под руку, и они вместе вышли.    

    - Что случилось? - сказал маркиз, входя в кабинет. - Говорите.    

    - Нечто весьма важное, требующее моего немедленного отъезда в  Париж. Теперь,  маркиз, простите мне нескромный и бестактный вопрос: у вас  есть  государственные облигации?    

    - В них все мое состояние; на шестьсот или семьсот тысяч франков.    

    - Так продайте, маркиз, продайте, или вы разорены.    

    - Как я могу продать их отсюда?    

    - У вас есть маклер в Париже?    

    - Есть.    

    - Дайте мне письмо к нему: пусть продает, не теряя ни минуты, ни  секунды;  может быть, даже я приеду слишком поздно.    

    - Черт возьми! - сказал маркиз. - Не будем терять времени!    

    Он сел к столу и написал своему агенту распоряжение  о  продаже  всех облигаций  по любой цене.    

    - Одно письмо есть, - сказал Вильфор, бережно пряча его в бумажник, теперь мне  нужно еще другое.    

    - К кому?    

    - К королю.    

    - К королю?    

    - Да.    

    - Но не могу же я так прямо писать его величеству.    

    - Да я и не прошу письма от вас, а только хочу,  чтобы  вы  попросили его у  графа де Сальвье. Чтобы не терять драгоценного времени, мне  нужно такое  письмо, с которым я мог бы явиться прямо к королю, не  подвергаясь всяким  формальностям, связанным с получением аудиенции.    

    - А министр юстиции? Он же имеет право входа в Тюильри, и через  него вы в  любое время можете получить доступ к королю.    

    - Разумеется. Но зачем мне делиться с другими  той  важной  новостью, которую я  везу. Вы понимаете? Министр  юстиции,  естественно,  отодвинет меня на второй  план и похитит у меня всю заслугу Скажу вам одно, маркиз: если я первый явлюсь  в Тюильри, карьера моя  обеспечена,  потому  что  я окажу королю услугу, которой  он никогда не забудет.    

    - Если так, друг  мой,  ступайте,  собирайтесь  в  дорогу;  я  вызову Сальвье,  и он напишет письмо, которое вам послужит пропуском.    

    - Хорошо, но не теряйте времени, через четверть часа я должен быть  в почтовой  карете.    

    - Велите остановиться у нашего дома.    

    - Вы, конечно, извинитесь за меня перед  маркизой  и  мадемуазель  де  Сен-Меран, с которой я расстаюсь в такой день с глубочайшим сожалением.    

    - Они будут ждать вас в моем кабинете, и вы проститесь с ними.    

    - Тысячу благодарностей. Так приготовьте письмо.    

    Маркиз позвонил.    

    Вошел лакей.    

    - Попросите сюда графа де Сальвье... А вы идите, - сказал маркиз, обращаясь к  Вильфору.    

    - Я сейчас же буду обратно.    

    И Вильфор торопливо вышел; но в дверях он решил,  что  вид  помощника  королевского прокурора, куда-то стремительно шагающего, может  возмутить  спокойствие целого города; поэтому он пошел своей  обычной  внушительной  походкой.    

    Дойдя до своего дома, он заметил в темноте  какой-то  белый  призрак, который  ждал его, не шевелясь.    

    То была Мерседес, которая, не получая вестей об Эдмоне,  решила  сама  разузнать, почему арестовали ее жениха.    

    Завидев Вильфора, она отделилась от стены и  загородила  ему  дорогу. Дантес  говорил Вильфору о своей невесте, и Мерседес незачем  было  называть себя,  Вильфор и без того узнал ее. Его поразили красота и благородная осанка девушки,  и когда она спросила его о своем женихе, то ему  показалось, что обвиняемый -  это он, а она - судья.    

    - Тот, о ком вы говорите, тяжкий преступник, - отвечал Вильфор, - и я ничего не  могу сделать для него.    

    Мерседес зарыдала; Вильфор хотел пройти мимо, но она остановила его.    

    - Скажите по крайней мере, где он, - проговорила она, - чтобы я могла узнать,  жив он или умер?    

    - Не знаю. Он больше не в моем распоряжении, - отвечал Вильфор.    

    Ее проницательный взгляд и умоляющий жест тяготили его; он  оттолкнул Мерседес,  вошел в дом и быстро захлопнул за собою дверь,  как  бы  желая отгородиться от  горя этой девушки.    

    Но горе не так легко отогнать. Раненный им уносит его  с  собою,  как  смертельную стрелу, о которой говорит  Вергилий.  Вильфор  запер  дверь,  поднялся в гостиную, но тут ноги его подкосились; из его груди  вырвался вздох,  похожий на рыдание, и он упал в кресло.    

    Тогда-то в этой больной душе обнаружились первые зачатки смертельного недуга.  Тот, кого он принес в жертву своему честолюбию, ни в чем не  повинный юноша,  который пострадал за вину его отца,  предстал  перед  ним, бледный и грозный,  под руку со своей невестой, такой  же  бледной,  неся ему угрызения совести, -  не те угрызения, от которых больной вскакивает, словно гонимый древним роком, а  то глухое, мучительное постукивание, которое время от времени терзает сердце  воспоминанием содеянного и до гробовой доски все глубже и глубже разъедает  совесть.    

    Вильфор пережил еще одну - последнюю - минуту колебания. Уже не  раз, не  испытывая ничего, кроме волнения борьбы, он требовал  смертной  казни для  подсудимых; и эти казни, совершившиеся благодаря его громовому красноречию, увлекшему  присяжных или судей, ни единым облачком  не  омрачали его чела, ибо эти  подсудимые были виновны, или по крайней  мере  Вильфор считал их таковыми.    

    Но на этот раз было совсем другое: к пожизненному заключению он  приговорил  невинного - невинного, которому предстояло счастье  он  отнял  у него не только  свободу, но и счастье; на этот раз он был уже не судья, а палач.    

    И, думая об этом, он почувствовал те глухие мучительные удары,  которых он до  той поры не знал; они отдавались в его груди и наполняли сердце безотчетным  страхом. Так нестерпимая боль предостерегает раненого,  и он никогда без  содрогания не коснется пальцем  открытой  и  кровоточащей раны, пока она не  зажила.    

    Но рана Вильфора была из тех, которые не заживают или заживают только затем,  чтобы снова открыться, причиняя еще большие муки, чем прежде.    

    Если бы в эту минуту раздался нежный голос Рене, моля его  о  пощаде, если бы  прелестная Мерседес вошла и сказала ему: "Именем  бога,  который нас видит  и судит, заклинаю вас, отдайте мне моего жениха",  -  Вильфор, уже почти  побежденный неизбежностью, покорился бы ей окончательно и оледенелой рукой,  невзирая на все, чем это ему грозило,  наверное  подписал бы приказ об  освобождении Дантеса; но ничей голос не прозвучал в тишине, и дверь отворилась   только  для  камердинера,  который  пришел  доложить Вильфору, что почтовые  лошади запряжены в дорожную коляску.    

    Вильфор встал или, вернее, вскочил, как человек, вышедший победителем из  внутренней борьбы, подбежал к бюро, сунул в карман все золото,  какое хранилось  в одном из ящиков, покружил еще по комнате, растерянно потирая рукою лоб и  бормоча бессвязные слова; наконец, почувствовав, что  камердинер набросил ему  на плечи плащ, он вышел, вскочил в карету и отрывисто приказал заехать на улицу  Гран-Кур, к маркизу де Сен-Меран.    

    Несчастный Дантес был осужден безвозвратно.    

    Как обещал маркиз де Сен-Меран, Вильфор застал у него в кабинете  его жену и  дочь. При виде Рене молодой человек вздрогнул: он боялся, что она опять станет  просить за Дантеса. Но, увы! Надо сознаться, в укор  нашему эгоизму, что  молодая девушка была занята только одним:  отъездом  своего жениха.    

    Она любила Вильфора; Вильфор уезжал накануне их свадьбы; Вильфор  сам точно не  знал, когда вернется, и Рене, вместо того чтобы жалеть Дантеса, проклинала  человека, преступление которого разлучало ее с женихом.    

    Каково же было Мерседес!    

    На углу улицы де-ла-Лож ее ждал Фернан, который вышел за ней  следом; она  вернулась в Каталаны и, полумертвая, в отчаянии, бросилась  на  постель. Перед  этой постелью Фернан стал на колени и, взяв  холодную  руку, которой Мерседес  не отнимала, покрывал ее жаркими поцелуями, но Мерседес даже не чувствовала их.    

    Так прошла ночь. Когда все масло выгорело, ночник погас,  но  она  не заметила  темноты, как не замечала света; и когда забрезжило утро, она  и этого не  заметила.    

    Горе пеленой застлало ей глаза, и она видела одного Эдмона.    

    - Ты здесь! - сказала она наконец, оборачиваясь к Фернану.    

    - Со вчерашнего дня я не отходил от тебя, - отвечал Фернан с  горестным  вздохом.    

    Моррель не считал себя побежденным. Он знал, что после допроса Дантеса отвели в  тюрьму; тогда он обегал всех своих друзей, перебывал у всех, кто мог иметь  влияние, но повсюду уже распространился слух,  что  Дантес арестован как  бонапартистский агент, и так как в то время даже смельчаки считали безумием  любую попытку Наполеона вернуть себе престол,  то  Моррель встречал только  холодность, боязнь или отказ. Он воротился домой  в отчаянии, сознавая в душе,  что дело очень плохо и что помочь никто не  в силах.    

    Со своей стороны Кадрусс тоже был в большом беспокойстве. Вместо того чтобы  бегать по всему городу, как Моррель, и пытаться чем-нибудь  помочь Дантесу,  что, впрочем, ни к чему бы не привело, он засел  дома  с  двумя бутылками  наливки и старался утопить свою тревогу в вине. Но,  для  того чтобы одурманить  его смятенный ум, двух бутылок было  мало.  Поэтому  он остался сидеть,  облокотясь на хромоногий стол, между двумя  пустыми  бутылками, не имея сил ни  выйти из дому за вином, ни забыть о случившемся, и смотрел, как при свете  коптящей свечи перед ним  кружились  и  плясали все призраки, которые Гофман  черной фантастической пылью рассеял по своим влажным от пунша страницам.    

    Один Данглар не беспокоился и не терзался. Данглар даже радовался; он отомстил  врагу и обеспечил себе на "Фараоне" должность,  которой  боялся  лишиться. Данглар был одним из тех расчетливых людей, которые родятся  с пером  за ухом и с чернильницей вместо сердца; все, что есть в мире, сводилось для  него к вычитанию или к умножению, и цифра  значила  для  него гораздо больше,  чем человек, если эта цифра  увеличивала  итог,  который мог быть уменьшен этим  человеком.    

    Поэтому Данглар лег спать в обычный час и спал спокойно.    

    Вильфор, получив от графа де Сальвье рекомендательное письмо, поцеловал Рене в  обе щеки, прильнул губами к руке маркизы де Сен-Меран,  пожал руку маркизу и  помчался на почтовых по дороге в Экс.    

    Старик Дантес, убитый горем, томился в смертельной тревоге.    

    Что же касается Эдмона, то мы знаем, что с ним сталось.   X. МАЛЫЙ ПОКОЙ  В ТЮИЛЬРИ      

    Оставим Вильфора на парижской дороге, где, платя тройные прогоны,  он мчался во  весь опор, и заглянем, миновав две-три гостиных, в  малый  тюильрийский покой,  с полуциркульным окном, знаменитый тем,  что  это  был любимый кабинет  Наполеона и Людовика XVIII, а затем ЛуиФилиппа.    

    В этом кабинете, сидя за столом орехового дерева, который он вывез из Гартвеля  и который, в силу одной из причуд, свойственных выдающимся личностям, он  особенно любил, король Людовик XVIII рассеянно слушал человека лет пятидесяти,  с седыми волосами, с аристократическим  лицом,  изысканно одетого. В то же  время он делал пометки на полях Горация,  издания Грифиуса, издания довольно  неточного, хоть и почитаемого и дававшего его величеству обильную пищу для  хитроумных филологических наблюдений.    

    - Так вы говорите, сударь... - сказал король.    

    - Что я чрезвычайно обеспокоен, ваше величество.    

    - В самом деле? Уж не приснились ли вам семь коров тучных и семь  тощих?    

    - Нет, ваше величество. Это означало бы только, что нас ждут семь годов  обильных и семь голодных; а при таком  предусмотрительном  государе, как ваше  величество, голода нечего бояться.    

    - Так что же вас беспокоит, милейший Блакас?    

    - Ваше величество, мне кажется, есть основания думать, что на юге собирается  гроза.    

    - В таком случае, дорогой герцог, - отвечал Людовик XVIII, - мне  кажется, вы  плохо осведомлены. Я, напротив, знаю наверняка, что там  прекрасная погода.    

    Людовик XVIII, хоть и был человеком просвещенного ума, любил нехитрую шутку.    

    - Сир, - сказал де Блакас, - хотя бы для того, чтобы успокоить верного слугу,  соблаговолите послать в Лангедок, в Прованс и в Дофине  надежных людей, которые  доставили бы точные сведения о состоянии умов в  этих трех провинциях.    

    - Canimus surdis [4], - отвечал король, продолжая делать  пометки  на полях  Горация.    

    - Ваше величество, - продолжал царедворец, усмехнувшись, чтобы  показать, будто  он понял полустишие венузинского поэта, -  ваше  величество, быть может,  совершенно правы, надеясь на преданность Франции; но,  думается мне, что я не  так уж неправ, опасаясь какой-нибудь отчаянной попытки...    

    - С чьей стороны?    

    - Со стороны Бонапарта или хотя бы его партии.    

    - Дорогой Блакас, - сказал король, - ваш страх не дает мне работать.    

    - А ваше спокойствие, сир, мешает мне спать.    

    - Постойте, дорогой мой, погодите: мне пришло на ум пресчастливое замечание о  Pastor quum traheret; [5] погодите, потом скажете.    

    Наступило молчание, и король написал  мельчайшим  почерком  несколько строк на  полях Горация.    

    - Продолжайте, дорогой герцог, - сказал он, самодовольно подымая  голову, как  человек, считающий, что сам набрел на мысль, когда  истолковал мысль другого. -  Продолжайте, я вас слушаю.    

    - Ваше величество, - начал Блакас, который сначала надеялся один  воспользоваться вестями Вильфора, - я должен сообщить вам,  что  не  пустые  слухи и не голословные предостережения беспокоят меня. Человек благомыслящий,  заслуживающий моего полного доверия и имевший от  меня  поручение наблюдать за  югом Франции (герцог слегка замялся, произнося эти  слова), прискакал ко мне на  почтовых, чтобы сказать: страшная опасность угрожает королю. Вот почему я и  поспешил к вашему величеству.    

    - Mala ducis avi domum [6], - продолжал король, делая пометки.    

    - Может быть, вашему величеству угодно, чтобы я оставил этот предмет?    

    - Нет, нет, дорогой герцог, но протяните руку...    

    - Которую?    

    - Какую угодно; вот там, налево...    

    - Здесь, ваше величество?    

    - Я говорю налево, а вы ищете направо; я хочу сказать - налево от меня; да,  тут; тут должно быть донесение министра  полиции  от  вчерашнего числа... Да  вот и сам Дандре... Ведь вы сказали: господин Дандре? - продолжал король,  обращаясь к камердинеру, который вошел доложить о приезде министра полиции.    

    - Да, сир, барон Дандре, - отвечал камердинер.    

    - Да, барон, - сказал Людовик XVIII с едва заметной улыбкой, - войдите, барон,  и расскажите герцогу все последние новости о господине  Бонапарте. Не скрывайте  ничего, как бы серьезно ни  было  положение.  Правда ли, что остров Эльба -  вулкан, и он извергает войну, ощетинившуюся и огненную: bella, horrida bella  [7]?    

    Дандре, изящно опираясь обеими руками на спинку стула, сказал:    

    - Вашему величеству угодно было удостоить взглядом мое вчерашнее  донесение?    

    - Читал, читал; но расскажите сами герцогу, который  никак  не  может его  найти, что там написано; расскажите  ему  подробно,  чем  занимается узурпатор  на своем острове.    

    - Все верные слуги его величества, - обратился  барон  к  герцогу,  должны  радоваться последним новостям, полученным с острова Эльба.  Бонапарт...    

    Дандре посмотрел на Людовика XVIII, который, увлекшись каким-то  примечанием,  не поднял даже головы.    

    - Бонапарт, - продолжал барон, - смертельно скучает; по целым дням он созерцает  работы минеров в ПортоЛангоне.    

    - И почесывается для развлечения, - прибавил король.    

    - Почесывается? - сказал герцог. - Что вы хотите сказать, ваше  величество?    

    - Разве вы забыли, что этот великий человек, этот герой, этот полубог страдает  накожной болезнью?    

    - Мало того, герцог, - продолжал министр полиции, - мы почти уверены, что в  ближайшее время узурпатор сойдет с ума.    

    - Сойдет с ума?    

    - Несомненно; ум его мутится, он то плачет горькими слезами, то хохочет во все горло;  иной раз сидит целыми часами на берегу и  бросает  камешки в воду, и если  камень сделает пять или шесть рикошетов, то он  радуется, точно снова выиграл  битву при Маренго или  Аустерлице.  Согласитесь сами, это явные признаки  сумасшествия.    

    - Или мудрости, господин барон, - смеясь, сказал Людовик XVIII, - великие  полководцы древности в часы досуга забавлялись  тем,  что  бросали камешки в  воду; разверните Плутарха и загляните в жизнь  Сципиона  Африканского.    

    Де Блакас задумался, видя такую беспечность и в министре и в  короле. Вильфор  не выдал ему всей своей тайны, чтобы  другой  не  воспользовался ею, но все же  сказал достаточно, чтобы поселить в нем немалые опасения.    

    - Продолжайте, Дандре, - сказал король,  -  Блакас  еще  не  убежден, расскажите,  как узурпатор обратился на путь истинный.    

    Министр полиции поклонился.    

    - На путь истинный, - прошептал герцог, глядя на короля и на  Дандре, которые  говорили поочередно, как вергилиевские пастухи. - Узурпатор  обратился на путь  истинный?    

    - Безусловно, любезный герцог.    

    - На какой же?    

    - На путь добра. Объясните, барон.    

    - Дело в том, герцог, - вполне серьезно начал министр, - что  недавно Наполеон  принимал смотр; двое или трое из его старых ворчунов, как он их называет,  изъявили желание возвратиться во Францию; он их отпустил, настойчиво советуя им  послужить их доброму королю; это его собственные слова, герцог, могу вас  уверить.    

    - Ну, как, Блакас? Что вы на это скажете? - спросил король с торжествующим  видом, отрываясь от огромной книги, раскрытой перед ним.    

    - Я скажу, ваше величество, что один из нас ошибается,  или  господин министр  полиции, или я; но так как невозможно, чтобы  ошибался  господин министр  полиции, ибо он охраняет благополучие и честь вашего величества, то, вероятно,  ошибаюсь я. Однако, на месте вашего величества, я  все  же расспросил бы то  лицо, о котором я имел честь докладывать; я даже настаиваю, чтобы ваше  величество удостоили его этой чести.    

    - Извольте, герцог; по вашему указанию я приму кого хотите, но я хочу принять  его с оружием в руках. Господин министр, нет ли у вас донесения, посвежее? На  этом проставлено двадцатое  февраля,  а  ведь  сегодня  уже третье марта.    

    - Нет, ваше величество, но я жду нового донесения с минуты на минуту. Я выехал  из дому с утра, и может быть, оно получено без меня.    

    - Поезжайте в префектуру, и если оно еще не получено, то... - Людовик  засмеялся, - то сочините сами; ведь так это делается?    

    - Хвала богу, сир, нам не нужно ничего выдумывать, - отвечал министр, - нас  ежедневно заваливают самыми подробными доносами; их  пишут  всякие горемыки в  надежде получить что-нибудь за услуги, которых они не  оказывают, но хотели бы  оказать. Они рассчитывают на счастливый случай и  надеются, что какое-нибудь  нежданное событие оправдает их предсказания.    

    - Хорошо, ступайте, - сказал король, - и не забудьте, что я вас жду.    

    - Ваше величество, через десять минут я здесь...    

    - А я, ваше величество, - сказал де Блакас,  -  пойду  приведу  моего вестника.    

    - Постойте, постойте, - сказал король. - Знаете, Блакас, мне придется изменить  ваш герб; я дам вам орла с распущенными крыльями,  держащего  в когтях добычу,  которая тщетно силится вырваться, и с девизом: Nenax [8].    

    - Я вас слушаю, ваше величество, - отвечал герцог, кусая ногти от нетерпения.    

    -  Я  хотел  посоветоваться  с  вами  об  этом  стихе:  Moli  fugiens  anhalitu...[9] Полноте, дело идет об олене,  которого  преследует  волк. Ведь  вы же охотник и  оберегермейстер;  как  вам  нравится  это  -  Moli anhelitu?    

    - Превосходно, ваше величество. Но мой вестник похож на того оленя, о котором  вы говорите, ибо он проехал двести двадцать лье на  почтовых,  и притом меньше  чем в три дня.    

    - Это лишний труд и беспокойство, когда у нас есть телеграф,  который сделал бы  то же самое в три или четыре часа, и притом без всякой одышки.    

    - Ваше величество, вы плохо вознаграждаете  рвение  бедного  молодого человека,  который примчался издалека, чтобы предостеречь ваше  величество. Хотя бы ради  графа Сальвье, который мне его рекомендует, примите его милостиво, прошу вас.    

    - Граф Сальвье? Камергер моего брата?    

    - Он самый.    

    - Да, да, ведь он в Марселе.    

    - Он оттуда мне и пишет.    

    - Так и он сообщает об этом заговоре?    

    - Нет, но рекомендует господина де Вильфор и поручает мне представить его  вашему величеству.    

    - Вильфор! - вскричал король. - Так его зовут Вильфор?    

    - Да, сир.    

    - Это он и приехал из Марселя?    

    - Он самый.    

    - Что же вы сразу не назвали его имени? - сказал король,  и  на  лице его  показалась легкая тень беспокойства.    

    - Сир, я думал, что его имя неизвестно вашему величеству.    

    - Нет, нет, Блакас; это человек дельный, благородного образа  мыслей, главное -  честолюбивый. Да вы же знаете его отца, хотя бы по имени...    

    - Его отца?    

    - Ну да, Нуартье.    

    - Жирондист? Сенатор?    

    - Вот именно.    

    - И ваше величество доверили государственную  должность  сыну  такого человека?    

    - Блакас, мой друг, вы ничего не понимаете; я вам сказал, что Вильфор  честолюбив; чтобы выслужиться, Вильфор пожертвует всем, даже родным  отцом.    

    - Так прикажете привести его?    

    - Сию же минуту; где он?    

    - Ждет внизу, в моей карете.    

    - Ступайте за ним.    

    - Бегу.    

    И герцог побежал с живостью молодого  человека;  его  искренний  роялистский  пыл придавал ему силы двадцатилетнего юноши.    

    Людовик XVIII, оставшись один, снова устремил  взгляд  на  раскрытого Горация и  прошептал: "Justum et tenacem propositi virum..." [10].    

    Де Блакас возвратился так же поспешно, как вышел, но в  приемной  ему пришлось  сослаться на волю короля: пыльное платье Вильфора,  его  наряд, отнюдь не  отвечающий придворному этикету, возбудили неудовольствие  маркиза де Брезе,  который изумился дерзости молодого человека,  решившегося в таком виде явиться  к королю. Но герцог одним словом: "По  велению  его величества" -  устранил все препятствия, и, несмотря на возражения, которые порядка ради  продолжал бормотать церемониймейстер, Вильфор  вошел  в кабинет.    

    Король сидел на том же месте, где его оставил герцог. Отворив  дверь, Вильфор  очутился прямо против него; молодой человек невольно  остановился.    

    - Войдите, господин де Вильфор, - сказал король, - войдите!    

    Вильфор поклонился и сделал несколько шагов в ожидании вопроса  короля.    

    - Господин де Вильфор, - начал Людовик XVIII, - герцог  Блакас  говорит, что вы  имеете сообщить нам нечто важное.    

    - Сир, герцог говорит правду, и я надеюсь, что  и  вашему  величеству угодно  будет согласиться с ним.    

    - Прежде всего так ли велика опасность, как меня хотят уверить?    

    - Ваше величество, я считаю ее серьезной; но благодаря  моей  поспешности она,  надеюсь, предотвратима.    

    - Говорите подробно, не стесняйтесь, - сказал король, начиная  и  сам  заражаться волнением, которое отражалось на  лице  герцога  и  в  голосе  Вильфора, - говорите, но начните с начала, я во всем и везде люблю - порядок.    

    - Я представлю вашему величеству подробный отчет; но прошу  извинить, если мое  смущение несколько затемнит смысл моих слов.    

    Взгляд, брошенный на короля после этого вкрадчивого вступления,  сказал  Вильфору, что августейший собеседник внимает ему с благосклонностью, и он  продолжал:    

    - Ваше величество, я приехал со всей поспешностью в Париж, чтобы уведомить ваше  величество о том, что по долгу службы я открыл не  какое-нибудь обыденное и  пустое сообщничество, какие каждый  день  затеваются  в низших слоях населения  и войска, но подлинный заговор, который  угрожает трону вашего величества. Сир,  узурпатор снаряжает три корабля; он замышляет какое-то дело, может быть  безумное, но тем не менее и грозное, несмотря на все его безумие. В настоящую  минуту он уже, должно быть,  покинул остров Эльба и направился - куда? - не  знаю. Без сомнений, он  попытается высадиться либо в Неаполе, либо на берегах  Тосканы, а может быть, даже и во Франции. Вашему величеству не безызвестно, что  властитель острова Эльба сохранил сношения и с Италией и с Францией.    

    - Да, - отвечал король в сильном волнении, - совсем недавно мы  узнали, что  бонапартисты собираются на улице Сен-Жак; но продолжайте,  прошу вас; как вы  получили все эти сведения?    

    - Ваше величество, я почерпнул их из допроса, который я учинил одному  марсельскому моряку. Я давно начал следить за ним и в самый  день  моего  отъезда отдал приказ об его аресте. Этот человек,  несомненный  бонапартист,  тайно ездил на остров Эльба; там он виделся с маршалом, и тот  дал ему устное  поручение к одному парижскому бонапартисту, имени которого  я от него так и не  добился; но поручение состояло в том, чтобы подготовить умы к возвращению  (прошу помнить, ваше величество, что я  передаю  слова подсудимого), к  возвращению, которое должно последовать в самое  ближайшее время.    

    - А где этот человек? - спросил король.    

    - В тюрьме, ваше величество.    

    - И дело показалось вам серьезным?    

    - Настолько серьезным, что, узнав о нем на семейном торжестве, в  самый день  моего обручения, я тотчас все бросил, и невесту и  друзей,  все отложил до  другого времени и явился повергнуть к стопам вашего величества и мои опасения и  заверения в моей преданности.    

    - Да, - сказал Людовик, - ведь вы должны были жениться на мадемуазель де  Сен-Меран.    

    - На дочери одного из преданнейших ваших слуг.    

    - Да, да; но вернемся к этому сообщничеству, господин де Вильфор.    

    - Ваше величество, боюсь, что это нечто большее,  чем  сообщничество, боюсь,  что это заговор.    

    - В наше время, - отвечал Людовик с уликой, - легко затеять  заговор, но трудно  привести в исполнение уже потому, что мы,  недавно  возвратясь на престол наших  предков, обращаем взгляд одновременно  на  прошлое,  на настоящее и на будущее.  Вот уже десять месяцев, как мои  министры  зорко следят за тем, чтобы берега  Средиземного моря бдительно охранялись. Если Бонапарт высадится в Неаполе, то  вся  коалиция  подымится  против  него, прежде чем он успеет дойти до Пьомбино;  если он высадится в Тоскане,  то ступит на вражескую землю; если он высадится  во Франции, то лишь с горсточкой людей, и мы справимся с ним без труда, потому  что население ненавидит его. Поэтому успокойтесь, но будьте все же уверены в   нашей  королевской признательности.    

    - А! Вот и господин Дандре, - воскликнул герцог Блакас.    

    На пороге кабинета стоял министр полиции, бледный, трепещущий; взгляд его  блуждал, словно сознание покидало его. Вильфор хотел  удалиться,  но де Блакас  удержал его за руку.   XI.  КОРСИКАНСКИЙ ЛЮДОЕД      

    Людовик XVIII, увидав отчаянное лицо министра полиции,  с  силой  оттолкнул  стол, за которым сидел.    

    - Что с вами, барон? - воскликнул он. - Почему вы в  таком  смятении? Неужели  из-за догадок герцога Блакаса, которые подтверждает господин  де Вильфор?    

    Герцог тоже быстро подошел к барону, но страх  придворного  пересилил  злорадство государственного деятеля: в самом деле, положение было  таково, что  несравненно лучше было самому оказаться посрамленным, чем видеть посрамленным  министра полиции.    

    - Ваше величество... - пролепетал барон.    

    - Говорите! - сказал король.    

    Тогда министр полиции, уступая чувству отчаяния, бросился  на  колени перед  Людовиком XVIII, который отступил назад и нахмурил брови.    

    - Заговорите вы или нет? - спросил он.    

    - Ах, ваше величество! Какое несчастье! Что мне делать? Я безутешен!    

    - Милостивый государь, - сказал Людовик XVIII, - я вам приказываю говорить.    

    - Ваше величество, узурпатор покинул остров Эльба  двадцать  восьмого февраля и  пристал к берегу первого марта.    

    - Где? - быстро спросил король.    

    - Во Франции, ваше величество, в маленькой гавани близ Антиб, в заливе Жуан.    

    - Первого марта узурпатор высадился во Франции близ Антиб,  в  заливе Жуан, в  двухстах пятидесяти лье от Парижа, а вы узнали  об  этом  только нынче,  третьего марта!.. Нет, милостивый государь, этого не может  быть; либо вас  обманули, либо вы сошли с ума.    

    - Увы, ваше величество, это совершенная правда!    

    Людовик XVIII задрожал от гнева и страха и порывисто вскочил,  словно  неожиданный удар поразил его вдруг в самое сердце.    

    - Во Франции! - закричал он. - Узурпатор во Франции! Стало  быть,  за этим  человеком не следили? Или, почем знать, были с ним заодно?    

    - Сир, - воскликнул герцог Блакас, - такого человека, как барон Дандре, нельзя  обвинять в измене! Ваше величество, все мы были слепы, и  министр полиции  поддался общему ослеплению, вот и все!    

    - Однако... - начал Вильфор, но вдруг осекся, - простите великодушно, ваше  величество, - сказал он с поклоном. -  Мое  усердие  увлекло  меня; прошу ваше  величество простить меня.    

    - Говорите, сударь, говорите смело, - сказал король. - Вы один предуведомили  нас о несчастье; помогите нам найти средство отразить его.    

    - Ваше величество, узурпатора на юге ненавидят; полагаю, что если  он решится  идти через юг, то легко будет поднять против него Прованс и Лангедок.    

    - Верно, - сказал министр, - но он идет через Гап и Систерон.    

    - Идет! - прервал король. - Стало быть, он идет на Париж?    

    Министр полиции не ответил ничего, что было равносильно признанию.    

    - А Дофине? - спросил король,  обращаясь  к  Вильфору.  -  Можно  ли,  по-вашему, и эту провинцию поднять, как Прованс?    

    - Мне горько говорить вашему величеству жестокую правду, но  настроение в  Дофине много хуже, чем в Провансе и в Лангедоке. Горцы -  бонапартисты, ваше  величество.    

    - Он был хорошо осведомлен, - прошептал король. - А  сколько  у  него войска?    

    - Не знаю, ваше величество, - отвечал министр полиции.    

    - Как не знаете? Вы забыли справиться об этом? Правда, это  не  столь важно, -  прибавил король с убийственной улыбкой.    

    - Ваше величество, я не  мог  об  этом  справиться;  депеша  сообщает только о  высадке узурпатора и о пути, по которому он идет.    

    - А как вы получили депешу? - спросил король.    

    Министр опустил голову и покраснел, как рак.    

   -  По телеграфу, ваше величество.    

    Людовик XVIII сделал шаг вперед и скрестил руки на груди, как Наполеон.    

    - Итак, - сказал он, побледнев от гнева, - семь союзных армий ниспровергли  этого человека; чудом возвратился я на престол моих предков после двадцатипятилетнего  изгнания; все эти двадцать пять лет я изучал,  обдумывал, узнавал людей и дела  той Франции, которая была мне обещана,  -  и для чего? Для того чтобы в ту  минуту, когда я достиг цели моих  желаний, сила, которую я держал в руках,  разразилась громом и разбила меня!    

    - Ваше величество, это рок, - пробормотал министр, чувствуя, что  такое бремя,  невесомое для судьбы, достаточно, чтобы раздавить человека.    

    - Стало быть, то, что говорили про нас ваши  враги,  справедливо:  мы ничему не  научились, ничего не забыли! Если бы меня предали, как его,  я мог бы еще  утешиться. Но быть среди людей, которых я  осыпал  почестями, которые должны бы  беречь меня больше, чем самих себя, ибо мое счастье  их счастье: до меня они  были ничем, после меня опять будут ничем - и погибнуть из-за их беспомощности,  их глупости! Да, милостивый государь, вы правы, это - рок!    

    Министр, не смея поднять голову, слушал эту грозную отповедь.  Блакас отирал  пот с лица; Вильфор внутренне улыбался,  чувствуя,  что  значение его возрастает.    

    - Пасть, - продолжал Людовик XVIII, который с первого взгляда измерил глубину  пропасти, разверзшейся перед монархией, - пасть и узнать о своем падении по  телеграфу! Мне было бы легче взойти на эшафот, как мой  брат, Людовик XVI, чем  спускаться по тюильрийской лестнице  под  бичом  насмешек... Вы не знаете,  милостивый государь, что значит  во  Франции  стать посмешищем, а между тем вам  следовало это знать.    

    - Ваше величество, - бормотал министр, - пощадите!..    

    - Подойдите, господин де Вильфор, - продолжал король, обращаясь к молодому  человеку, который неподвижно стоял поодаль, следя за  разговором, который  касался судьбы целого государства, - подойдите  и  скажите  ему, что можно было  знать наперед все то, чего он не знал.    

    - Ваше величество, физически невозможно было предугадать замыслы, которые  узурпатор скрывал решительно от всех.    

    - Физически невозможно! Какой веский довод! К сожалению, веские доводы то же,  что и люди с весом, я узнаю им цену. Министру, имеющему в своем распоряжении целее  управление, департаменты, агентов, сыщиков,  шпионов и секретный фонд в полтора  миллиона франков, невозможно  знать,  что делается в шестидесяти милях от  берегов Франции? Вот молодей человек,  у которого не было ни одного из этих  средств, и он, простой судейский  чиновник, знал больше, чем вы со всей вашей  полицией, и он спас бы мою корону, если бы имел право, как вы, распоряжаться  телеграфом.    

    Взгляд министра полиции с выражением глубочайшей досады обратился  на Вильфора,  который склонил голову со скромностью победителя.    

    - Про вас я не говорю, Блакас, - продолжал король, - если вы ничего и не  открыли, то по крайней мере были настолько умны, что  упорствовали  в своих  подозрениях; другой, может быть, отнесся бы к сообщению  господина де Вильфора,  как к пустякам, или подумал бы, что оно  внушено  корыстным честолюбием.    

    Это был намек на те слова, которые министр полиции  с  такой  уверенностью  произнес час тому назад.    

    Вильфор понял игру короля. Другой, может быть, упоенный успехом,  дал бы увлечь  себя похвалами; но он боялся нажить смертельного врага  в  министре полиции,  хотя и чувствовал, что тог  погиб  безвозвратно.  Однако министр, не умевший, в  дележе  власти,  предугадать  замыслы  Наполеона, мог, в судорогах своей  агонии, проникнуть в тайну  Вильфора:  Для  этого ему стоило только допросить  Дантеса. Поэтому, вместе того  чтобы  добить министра, он пришел ему на помощь.    

    - Ваше величество, - сказал Вильфор, - стремительность событий  доказывает, что  только бог, послав бурю, мог остановить их. То,  что  вашему величеству угодно  приписывать моей проницательности, всего-навсего  дело случая; я только  воспользовался этим случаем как преданный слуга. Не цените меня выше, чем я  заслуживаю, сир, чтобы потом не  разочароваться  в вашем первом впечатлении.    

    Министр  полиции  поблагодарил  Вильфора  красноречивым  взглядом,  а Вильфор  понял, что успел в своем намерении и, не  утратив  благодарности короля,  приобрел друга, на которого в случае нужды мог надеяться.    

    - Пусть будет так, - сказал король. - А теперь, господа, -  продолжал он,  обращаясь к де Блакасу и министру полиции, - вы мне более не  нужны, можете  идти... То, что теперь остается делать, относится к ведению военного министра.    

    - К счастью, - сказал герцог, - мы можем надеяться на  армию:  вашему  величеству известно, что все донесения свидетельствуют об ее преданности вашей  короне.    

    - Не говорите мне о донесениях; теперь я знаю, как им  можно  верить. Да,  кстати о донесениях, барон: какие новости об улице Сен-Жак?    

    - Об улице Сен-Жак! - невольно воскликнул Вильфор, но тотчас  спохватился: -  Простите, сир, преданность вашему величеству то и дело  заставляет меня  забывать, - не о моем уважении, оно слишком глубоко запечатлено в моем сердце,  - но о правилах этикета.    

    

    - Прошу вас, - отвечал король, - сегодня вы приобрели  право  спрашивать.    

    - Сир, - начал министр полиции, - я как раз  хотел  доложить  сегодня вашему  величеству о новых сведениях, собранных по этому делу, но  внимание вашего  величества было отвлечено грозным событием в заливе Жуан; теперь эти сведения  уже не могут представлять для вашего величества  никакого интереса.    

    - Напротив, - отвечал король, - это дело имеет, мне  кажется,  прямую связь с  тем, которое теперь занимает нас, и смерть генерала Кенель,  может быть,  наведет нас на след большого внутреннего заговора.    

    Услышав имя Кенель, Вильфор вздрогнул.    

    - Действительно, ваше величество, - продолжал министр полиции, - судя по всему,  это не самоубийство, как полагали сначала, а убийство. Генерал Кенель, по-видимому,  исчез по выходе из бонапартистского клуба. Какой-то неизвестный приходил к нему  в то утро и назначил ему свидание  на  улице Сен-Жак. К сожалению, камердинер,   который  причесывал  генерала,  когда незнакомца ввели в кабинет, и слышал, как  он назначил свидание на  улице Сен-Жак, не запомнил номера дома.    

    Пока министр полиции сообщал королю эти сведения,  Вильфор,  ловивший каждое  слово, то краснел, то бледнел.    

    Король повернулся к нему:    

    - Не думаете ли вы, господин де Вильфор, что генерал Кенель, которого почитали  приверженцем узурпатора, между тем как на  самом  деле  он  был всецело предан  мне, мог погибнуть от руки бонапартистов?    

    - Это возможно, ваше величество; но неужели больше ничего не  известно?    

    - Уже напали на след человека, назначившего свидание.    

    - Напали на след? - повторил Вильфор.    

    - Да, камердинер сообщил его приметы: это человек лет пятидесяти  или  пятидесяти двух, черноволосый, глаза черные, брови густые, с усами,  носит  синий сюртук, застегнутый доверху; в петлице  -  ленточка  Почетного легиона.  Вчера выследили человека, который в точности отвечает приметам, но он скрылся  на углу улиц ла-Жюсьен и Кок-Эрон.    

    Вильфор с первых слов министра оперся на спинку кресла, ноги  у  него  подкашивались, но когда он услышал, что незнакомец ушел от  полиции,  он  облегченно вздохнул.    

    - Найдите этого человека, - сказал король министру полиции, -  потому что, если  генерал Кенель, который был бы нам сейчас так  нужен,  пал  от руки убийц, будь  то бонапартисты или кто иной, я хочу, чтобы его  убийцы были жестоко наказаны.    

    Вильфору понадобилось все его хладнокровие, чтобы не выдать ужаса,  в который  повергли его последние слова короля.    

    - Странное дело! - продолжал король с досадой. - Полиция считает, что все  сказано, когда она говорит: совершено убийство, и что  все  сделано, когда она  прибавляет: напали на след виновных.    

    - В этом случае, я надеюсь, ваше величество останетесь довольны.    

    - Хорошо, увидим; не задерживаю вас, барон. Господин де  Вильфор,  вы устали  после долгого пути, стукайте отдохните. Вы, верно, остановились у вашего отца?    

    У Вильфора потемнело в глазах.    

    - Нет, ваше величество, я остановился на улице  Турнон,  в  гостинице  "Мадрид".    

    - Но вы его видели?    

    - Ваше величество, я прямо поехал к герцогу Блакас.    

    - Но вы его увидите?    

    - Не думаю, ваше величество!    

    - Да, правда, - сказал король, и по его улыбке видно  было,  что  все эти  вопросы заданы не без умысла. - Я забыл, что вы не в дружбе с господином  Нуартье и что это также жертва, принесенная моему трону, за  которую я должен  вас вознаградить.    

    - Милость ко мне вашего величества - награда,  настолько  превышающая все мои  желания, что мне нечего больше просить у короля.    

    - Все равно, мы вас не забудем, будьте спокойны; а пока (король  снял с груди  крест Почетного легиона, который всегда  носил  на  своем  синем фраке, возле  креста св. Людовика, над звездой Кармильской  богоматери  и св. Лазаря, и подал  Вильфору), пока возьмите этот крест.    

    - Ваше величество ошибаетесь, - сказал Вильфор, - этот крест офицерский.    

    - Неважно, возьмите его; у меня нет времени потребовать другой.  Блакас,  позаботьтесь о том, чтобы господину де Вильфор была выдана грамота.    

    На глазах Вильфора блеснули слезы горделивой радости; он принял крест и  поцеловал его.    

    - Какие еще приказания угодно вашему величеству дать мне?  -  спросил Вильфор.    

    - Отдохните, а потом не забывайте, что если в Париже вы  не  в  силах служить  мне, то в Марселе вы можете оказать мне большие услуги.    

    - Ваше величество, - отвечал Вильфор, кланяясь, - через час я  покину Париж.    

    - Ступайте, - сказал король, - и если бы я вас забыл (у  королей  короткая  память), то не бойтесь напомнить о себе... Барон, прикажите  позвать ко мне  военного министра. Блакас, останьтесь.    

    - Да, сударь, - сказал министр полиции Вильфору, выходя из Тюильри. Вы не  ошиблись дверью, и карьера ваша обеспечена.    

    - Надолго ли? - прошептал Вильфор, раскланиваясь с министром, карьера которого  была кончена, и стал искать глазами карету.    

    По набережной проезжал фиакр, Вильфор подозвал его,  фиакр  подъехал; Вильфор  сказал адрес, бросился в карету и предался честолюбивым  мечтам. Через десять  минут он уже был у себя, велел подать лошадей через два часа и спросил завтрак.    

    Он уже садился за стол, когда чья-то уверенная и сильная рука дернула звонок.  Слуга пошел отворять, и Вильфор услышал  голос,  называвший  его имя.    

    "Кто может знать, что я в Париже?" -  подумал  помощник  королевского  прокурора.    

    Слуга воротился.    

    - Что там такое? - спросил Вильфор. - Кто звонил? Кто меня  спрашивает?    

    - Незнакомый господин и не хочет сказать своего имени.    

    - Как? Не хочет сказать своего имени? А что ему нужно от меня?    

    - Он хочет переговорить с вами.    

    - Со мной?    

    - Да.    

    - Он назвал меня по имени?    

    - Да.    

    - А каков он собой?    

    - Да человек лет пятидесяти.    

    - Маленький? Высокий?    

    - С вас ростом.    

    - Брюнет или блондин?    

    - Брюнет, темный брюнет; черные волосы, черные глаза, черные брови.    

    - А одет? - с живостью спросил Вильфор. - Как он одет?    

    - В синем сюртуке, застегнутом доверху, с лентой Почетного легиона.    

    - Это он! - прошептал Вильфор бледнея.    

    - Черт возьми! - сказал, появляясь в дверях, человек, приметы которого мы  описывали уже дважды. - Сколько церемоний! Или в  Марселе  сыновья имеют обыкновение  заставлять отцов дожидаться в передней?    

    - Отец! - вскричал Вильфор. - Так я не ошибся... Я так и  думал,  что это вы...    

    - А если ты думал, что это я, - продолжал гость, ставя в угол палку и кладя  шляпу на стул, - то позволь тебе сказать, милый Жерар, что с твоей стороны не  очень-то любезно заставлять меня дожидаться.    

    - Идите, Жермен, - сказал Вильфор.    

    Слуга удалился с выражением явного удивления.   XII. ОТЕЦ И  СЫН      

    Господин Нуартье, - ибо это действительно был он, - следил глазами за слугою,  пока дверь не закрылась за ним; потом, опасаясь, вероятно, чтобы слуга не стал  подслушивать из передней, он снова приотворил дверь:  предосторожность  оказалась не лишней, и проворство, с которым Жермен  ретировался, не оставляло  сомнений, что и он не чужд пороку, погубившему наших праотцев. Тогда г-н  Нуартье собственноручно затворил дверь из передней, потом запер на задвижку  дверь в  спальню  и,  наконец,  подал  руку Вильфору, глядевшему на него с  изумлением.    

    - Знаешь, Жерар, - сказал он сыну с улыбкой, истинный  смысл  которой трудно  было определить, - нельзя сказать, чтобы ты  был  в  восторге  от встречи со  мной.    

    - Что вы, отец, я чрезвычайно рад; но я, признаться, так мало рассчитывал на  ваше посещение, что оно меня несколько озадачило.    

    - Но, мой друг, - продолжал г-н Нуартье, садясь в кресло, - я мог  бы сказать  вам то же самое. Как? Вы мне пишете, что ваша помолвка назначена в Марселе на  двадцать восьмое февраля, а третьего марта вы в Париже?    

    - Да, я здесь, - сказал Жерар, придвигаясь к г-ну Нуартье, - но вы на меня не  сетуйте; я приехал сюда ради вас, и мой приезд спасет вас,  быть может.    

    - Вот как! - отвечал г-н Нуартье, небрежно развалившись в  кресле.  Расскажите  же мне, господин прокурор, в чем дело; это очень любопытно.    

    - Вы слыхали о некоем бонапартистском клубе на улице Сен-Жак?    

    - В номере пятьдесят третьем? Да; я его вице-президент.    

    - Отец, ваше хладнокровие меня ужасает!    

    - Что ты хочешь, милый? Человек, который был приговорен к смерти монтаньярами,  бежал из Парижа в возе сена, прятался в бордоских равнинах от ищеек Робеспьера,  успел привыкнуть ко многому. Итак, продолжай.  Что  же случилось в этом клубе  на улице Сен-Жак?    

    - Случилось то, что туда пригласили генерала Кенеля и что генерал Кенель, выйдя  из дому в девять часов вечера, через двое суток был найден в Сене.    

    - И кто вам рассказал об этом занятном случае?    

    - Сам король.    

    - Ну, а я, - сказал Нуартье, - в ответ на ваш рассказ сообщу вам  новость.    

    - Мне кажется, что я уже знаю ее.    

    - Так вы знаете о высадке его величества императора?    

    - Молчите, отец, умоляю вас; во-первых, ради вас самих, а потом и ради меня.  Да, я знал эту новость, и знал даже раньше, чем вы, потому  что я три дня  скакал из Марселя в Париж и рвал на себе волосы, что  не  могу перебросить  через двести лье ту мысль, которая жжет мне мозг.    

    - Три дня? Вы с ума сошли? Три дня тому назад император еще не  высаживался.    

    - Да, но я уже знал о его намерении.    

    - Каким это образом?    

    - Из письма с острова Эльба, адресованного вам.    

    - Мне?    

    - Да, вам; и я его перехватил у гонца. Если бы это  письмо  попало  в руки  другого, быть может, вы были бы уже расстреляны.    

    Отец Вильфора рассмеялся.    

    - По-видимому, - сказал он, - Бурбоны научились у императора действовать без  проволочек... Расстрелян! Друг мой, как вы спешите! А  где  это письмо? Зная  вас, я уверен, что вы его тщательно припрятали.    

    - Я сжег его до последнего клочка, ибо это письмо - ваш смертный приговор.    

    - И конец вашей карьеры, - холодно отвечал Нуартье. Да, вы правы,  но мне  нечего бояться, раз вы мне покровительствуете.    

    - Мало того: я вас спасаю.    

    - Вот как? Это становится интересно! Объяснитесь.    

    - Вернемся к клубу на улице Сен-Жак.    

    - Видно, этот клуб не на шутку волнует господ полицейских. Что же они так плохо  ищут его? Давно бы нашли!    

    - Они его не нашли, но напали на след.    

    - Это сакраментальные слова, я знаю; когда полиция бессильна, она говорит, что  напала на след, и правительство спокойно ждет,  пока  она  не явится с  виноватым видом и не доложит, что след утерян.    

    - Да, но найден труп; генерал Кенель мертв, а во  всех  странах  мира это  называется убийством.    

    - Убийством? Но нет никаких доказательств, что генерал  стал  жертвою убийства.  В Сене каждый день находят людей, которые бросились в  воду  с отчаяния или  утонули, потому что не умели плавать.    

    - Вы очень хорошо знаете, что генерал не утопился с отчаяния и что  в январе  месяце в Сене не купаются. Нет, нет, не обольщайтесь: эту  смерть называют  убийством.    

    - А кто ее так называет?    

    - Сам король.    

    - Король? Я думал, он философ и понимает, что в политике нет убийств. В  политике, мой милый, - вам это известно, как и мне,  -  нет  людей,  а есть  идеи; нет чувств, а есть интересы. В политике не убивают  человека, а устраняют  препятствие, только и всего. Хотите знать, как все это произошло? Я вам  расскажу. Мы думали, что на  генерала  Кенель  можно  положиться, нам  рекомендовали его с острова Эльба. Один из нас отправился  к нему и пригласил  его на собрание на улицу Сен-Жак; он приходит, ему открывают весь план, отъезд  с острова Эльба и высадку на французский берег; потом, все выслушав, все узнав,  он заявляет, что он роялист; все  переглядываются; с него берут клятву, он ее  дает, но с  такой  неохотой,  что поистине уж лучше бы он не искушал господа  бога; и все же генералу  дали спокойно уйти. Он не вернулся домой. Что ж вы  хотите? Он, верно,  сбился с дороги, когда вышел от нас, только и всего.  Убийство! Вы меня удивляете, Вильфор; помощник королевского прокурора хочет   построить  обвинение на таких шатких уликах. Разве мне когда-нибудь придет в   голову  сказать вам, когда вы как преданный роялист отправляете на тот  свет   одного  из наших: "Сын мой, вы совершили убийство!" Нет, я скажу:  "Отлично,  милостивый государь, вы победили; очередь за нами".    

    - Берегитесь, отец; когда придет наша очередь, мы будем безжалостны.    

    - Я вас не понимаю.    

    - Вы рассчитываете на возвращение узурпатора?    

    - Не скрою.    

    - Вы ошибаетесь, он не сделает и десяти лье в глубь Франции; его выследят,  догонят и затравят, как дикого зверя.    

    - Дорогой друг, император сейчас на пути  в  Гренобль;  десятого  или  двенадцатою он будет в Лионе, а двадцатого или двадцать пятого в Париже.    

    - Население подымется...    

    - Чтобы приветствовать его.    

    - У него горсточка людей, а против него вышлют целые армии.    

    - Которые с кликами проводят его до столицы; поверьте мне, Жерар,  вы еще  ребенок; вам кажется, что вы все знаете, когда телеграф,  через  три дня после  высадки, сообщает вам: "Узурпатор высадился в Каннах с горстью людей, за  ним выслана погоня". Но где он? Что он делает?  Вы  ничего  не знаете. Вы  только знаете, что выслана погоня. И так за ним будут гнаться до самого Парижа  без единого выстрела.    

    - Гренобль и Лион - роялистские города, они воздвигнут перед ним непреодолимую  преграду.    

    - Гренобль с радостью распахнет перед ним ворота;  весь  Лион  выйдет ему  навстречу. Поверьте мне, мы осведомлены не хуже вас, и наша  полиция стоит  вашей. Угодно вам доказательство: вы хотели скрыть  от  меня  свой приезд, а я  узнал о нем через полчаса после того, как вы миновали заставу. Вы дали свой  адрес только кучеру почтовой кареты, а мне он известен, как явствует из того,  что я явился к вам в ту самую минуту, когда вы садились за стол. Поэтому  позвоните и спросите еще  прибор;  мы  пообедаем вместе.    

    - В самом деле, - отвечал Вильфор, глядя на отца с удивлением,  -  вы  располагаете самыми точными сведениями.    

    - Да это очень просто; вы, стоящие у  власти,  владеете  только  теми  средствами, которые можно купить за деньги; а мы, ожидающие власти, располагаем  всеми средствами, которые дает нам в руки преданность,  которые нам дарит  самоотвержение.    

    - Преданность? - повторил Вильфор с улыбкой.    

    - Да, преданность; так для приличия называют честолюбие, питающее надежды на  будущее.    

    И отец Вильфора, видя, что тот не зовет слугу, сам  протянул  руку  к звонку.    

    Вильфор удержал его.    

    - Подождите, отец, еще одно слово.    

    - Говорите.    

    - Как наша полиция ни плоха, она знает одну страшную тайну.    

    - Какую?    

    - Приметы того человека, который приходил за генералом Кенелем в  тот день,  когда он исчез.    

    - Вот как! Она их знает? Да неужели? И какие же это приметы?    

    - Смуглая кожа, волосы, бакенбарды и глаза черные, синий сюртук, застегнутый  доверху, ленточка Почетного легиона в петлице, широкополая шляпа и камышовая  трость.    

    - Ага! Полиция это знает? - сказал Нуартье. - Почему же в таком  случае она не  задержала этого человека?    

    - Потому что он ускользнул от нее вчера или третьего дня на углу улицы  Кок-Эрон.    

    - Недаром я вам говорил, что ваша полиция - дура.    

    - Да, но она в любую минуту может найти его.    

    - Разумеется, - сказал Нуартье, беспечно поглядывая  кругом.  -  Если этот  человек не будет предупрежден, но его предупредили. Поэтому, - прибавил он с улыбкой,  - он изменит лицо и платье.    

    При этих словах он встал, снял сюртук и галстук, подошел к столу,  на котором  лежали вещи из дорожного несессера Вильфора, взял бритву,  намылил себе щеки и  твердой рукой сбрил уличающие  его  бакенбарды,  имевшие столь важное значение  для полиции.    

    Вильфор смотрел на него с ужасом, не лишенным восхищения.    

    Сбрив бакенбарды, Нуартье изменил прическу; вместо  черного  галстука повязал  цветной, взяв его из раскрытого чемодана; снял свой  синий  двубортный сюртук и  падел коричневый однобортный сюртук Вильфора;  примерил перед зеркалом его  шляпу с загнутыми полями и, видимо, остался ею  доволен; свою палку он оставил  в углу за камином, а вместо нее  в  руке  его засвистала легкая бамбуковая  тросточка, сообщавшая походке изящного  помощника королевского прокурора ту  непринужденность, которая являлась его главным достоинством.    

    - Ну, что? - сказал он, оборачиваясь к ошеломленному Вильфору. -  Как ты  думаешь, опознает меня теперь полиция?    

    - Нет, отец, - пробормотал Вильфор, - по крайней мере надеюсь.    

    - А что касается этих вещей, которые я оставляю на твое попечение, то я  полагаюсь на твою осмотрительность. Ты сумеешь припрятать их.    

    - Будьте покойны! - сказал Вильфор.    

    - И скажу тебе, что ты, пожалуй, прав; может быть, ты и в самом  деле спас мне  жизнь, но не беспокойся, мы скоро поквитаемся.    

    Вильфор покачал головой.    

    - Не веришь?    

    - По крайней мере надеюсь, что вы ошибаетесь.    

    - Ты еще увидишь короля?    

    - Может быть.    

    - Хочешь прослыть у него пророком?    

    - Пророков, предсказывающих несчастье, плохо принимают при дворе.    

    - Да, но рано или поздно им отдают должное; допустим, что будет  вторичная  реставрация; тогда ты прослывешь великим человеком.    

    - Что же я должен сказать королю?    

    - Скажи ему вот что: "Ваше величество,  вас  обманывают  относительно  состояния Франции, настроения городов, духа армии; тот, кого в Париже вы  называете корсиканским людоедом, кого еще зовут  узурпатором  в  Неверс,  именуется уже Бонапартом в Лионе и императором в Гренобле. Вы  считаете, что  его преследуют, гонят, что он бежит; а он летит, как орел,  которого он нам  возвращает. Вы считаете, что его войско умирает с голоду, истощено походом,  готово разбежаться; оно растет, как снежный ком. Ваше  величество, уезжайте, оставьте  Францию ее истинному владыке,  тому,  кто  не купил ее, а завоевал; уезжайте,  не потому, чтобы вам грозила  опасность: ваш противник достаточно силен, чтобы  проявить милость,  а  потому,  что потомку Людовика Святого унизительно быть   обязанным  жизнью  победителю Арколи, Маренго и Аустерлица". Скажи все это  королю, Жерар, или,  лучше, не говори ему ничего, скрой от всех, что ты был в  Париже, не говори, зачем сюда ездил и что здесь делал; найми лошадей, и если  сюда ты  скакал, то обратно лети; вернись в Марсель ночью; войди в  свой  дом   с  заднего крыльца и сиди там, тихо, скромно, никуда не показываясь,  а   главное  сиди смирно, потому что на этот раз, клянусь тебе, мы будем  действовать, как люди сильные, знающие своих врагов. Уезжайте, сын мой, уезжайте,  и в награду за послушание отцовскому велению, или, если вам угодно, за   уважение к советам друга, мы сохраним за вами ваше место. Это позволит вам, -  добавил Нуартье с улыбкой, - спасти меня в другой раз, если  когда-нибудь на  политических качелях вы окажетесь наверху, а я внизу.  Прощайте, Жерар; в  следующий приезд остановитесь у меня.    

    И Нуартье вышел с тем спокойствием, которое ни на минуту не  покидало его во  все продолжение этого нелегкого разговора.    

    Вильфор, бледный и встревоженный, подбежал к окну и, раздвинув  занавески,  увидел, как отец его невозмутимо прошел мимо  двух-трех  подозрительных  личностей, стоявших на улице, вероятно для того, чтобы задержать человека с  черными бакенбардами, в синем сюртуке и в широкополой шляпе.    

    Вильфор, весь дрожа, не отходил от окна, пока отец его  не  исчез  за углом.  Потом он схватил оставленные отцом вещи, засунул на самое дно чемодана черный  галстук и синий сюртук, скомкал шляпу и бросил ее в нижний ящик шкафа, изломал  трость и кинул не в камин,  надел  дорожный  картуз, позвал слугу, взглядом  пресек все вопросы, расплатился, вскочил  в  ожидавшую его карету, узнал в  Лионе, что Бонапарт уже вступил в Гренобль, и среди возбуждения, царившего по  всей дороге, приехал в Марсель,  терзаемый всеми муками, какие проникают в  сердце человека вместе с честолюбием и первыми успехами.   XIII. СТО ДНЕЙ       

    Нуартье оказался хорошим пророком, и  все  совершилось  так,  как  он  предсказывал. Всем известно возвращение  с  острова  Эльба,  возвращение  странное, чудесное, без примера в прошлом и, вероятно, без повторения  в  будущем.    

    Людовик XVIII сделал лишь слабую попытку отразить жестокий  удар;  не доверяя  людям, он не доверял и событиям. Только что  восстановленная  им королевская  или, вернее, монархическая власть зашаталась в своих еще  не окрепших устоях, и  по первому мановению императора рухнуло все здание  нестройная смесь старых  предрассудков и новых идей. Поэтому награда, которую Вильфор получил от своего  короля, была не только бесполезна, но  и опасна, и он никому не показал своего   ордена  Почетного  легиона,  хотя герцог Блакас, во исполнение воли короля, и  озаботился выслать ему  грамоту.    

    Наполеон непременно отставил бы Вильфора, если бы не  покровительство Нуартье,  ставшего всемогущим при императорском дворе в  награду  за  мытарства, им  перенесенные, и за услуги, им оказанные.  Жирондист  1793  и сенатор 1806 года  сдержал свое слово и помог тому, кто подал ему  помощь накануне.    

    Всю свою власть во время восстановления Империи, чье вторичное  падение, впрочем,  легко было предвидеть, Вильфор употребил на сокрытие  тайны, которую чуть было  не разгласил Дантес.    

    Королевский же прокурор был отставлен по подозрению  в  недостаточной  преданности бонапартизму.    

    Едва императорская власть была восстановлена, то есть  едва  Наполеон поселился  в Тюильрийском дворце, только что покинутом Людовиком XVIII, и стал рассылать  свои многочисленные и разнообразные приказы из того самого кабинета, куда мы  вслед за Вильфором ввели наших читателей и  где  на столе из орехового дерева  император нашел еще раскрытую и  почти  полную табакерку Людовика XVIII, - как  в Марселе, вопреки усилиям местного  начальства, начала разгораться  междоусобная распря, всегда тлеющая на Юге; дело грозило не ограничиться  криками, которыми  осаждали  отсиживающихся дома роялистов, и публичными  оскорблениями тех,  кто  решался  выйти  на улицу.    

    Вследствие изменившихся обстоятельств почтенный арматор, принадлежавший к  плебейскому лагерю, если и не стал всемогущ, - ибо г-н Моррель был человек осторожный  и несколько робкий, как все те, кто прошел  медленную и трудную коммерческую  карьеру, - то все же, хоть его и опережали рьяные бонапартисты, укорявшие его  за умеренность,  приобрел  достаточный  вес, чтобы возвысить голос и заявить  жалобу.  Жалоба  эта,  как  легко  догадаться, касалась Дантеса.    

    Вильфор устоял, несмотря на падение своего  начальника.  Свадьба  его хоть и не  расстроилась, но была отложена до более благоприятных  времен. Если бы  император удержался на престоле, то Жерару следовало  бы  искать другую партию,  и Нуартье нашел бы ему невесту;  если  бы  Людовик  XVIII вторично возвратился,  то влияние маркиза де Сен-Меран удвоилось бы,  как и влияние самого Вильфора, -  и этот брак стал бы особенно подходящим.    

    Таким образом, помощник королевского прокурора занимал первое место в  марсельском судебном мире, когда однажды утром ему  доложили  о  приходе г-на  Морреля.    

    Другой поспешил бы навстречу арматору и тем показал бы свою слабость; но  Вильфор был человек умный и обладал если не опытом,  то  превосходным чутьем.  Он заставил Морреля дожидаться в передней,  как  сделал  бы  при Реставрации,  не потому, что был занят, а  просто  потому,  что  принято, чтобы помощник  прокурора заставлял ждать в передней. Через четверть  часа, просмотрев несколько  газет различных направлений, он  велел  позвать г-на Морреля.    

    Моррель думал, что увидит Вильфора удрученным, а нашел его точно  таким, каким  он был полтора месяца тому назад, то есть спокойным,  твердым и полным холодной  учтивости, а она является  самой  неодолимой  из  всех преград, отделяющих  человека с положением от человека простого. Он шел в кабинет Вильфора в  убеждении, что тот задрожит, увидев его, а вместо того сам смутился и задрожал  при виде помощника  прокурора,  который  ждал его, сидя за письменным столом.    

    Моррель остановился в дверях. Вильфор посмотрел на  него,  словно  не узнавая.  Наконец, после некоторого молчания, во время которого почтенный арматор вертел  в руках шляпу, он проговорил:    

    - Господин Моррель, если не ошибаюсь?    

    - Да, сударь, это я, - отвечал арматор.    

    - Пожалуйста, войдите, - сказал Вильфор с покровительственным жестом, - и  скажите, чему я обязан, что вы удостоили меня вашим посещением?    

    - Разве вы не догадываетесь? - спросил Моррель.    

    - Нет, нисколько не догадываюсь; но тем не менее я готов быть вам полезным,  если это в моей власти.    

    - Это всецело в вашей власти, - сказал Моррель.    

    - Так объясните, в чем дело.    

    - Сударь, - начал Моррель, понемногу успокаиваясь, черпая твердость в  справедливости своей просьбы и в ясности своего положения, - вы помните, что за  несколько дней до того, как стало известно о возвращении его  величества  императора, я приходил к вам просить о  снисхождении  к  одному молодому  человеку, моряку, помощнику капитана на моем судне; его обвиняли, если вы  помните, в сношениях с островом  Эльба;  подобные  сношения, считавшиеся тогда  преступлением, ныне дают право на  награду.  Тогда  вы служили Людовику XVIII и  не пощадили обвиняемого; это был ваш долг.  Теперь вы служите Наполеону и  обязаны защитить  невинного;  это  тоже  ваш долг. Поэтому я пришел спросить у  вас, что с ним сталось.    

    Вильфор сделал над собой громадное усилие.    

    - Как его имя? - спросил он. - Будьте добры, назовите ею имя.    

    - Эдмон Дантес.    

    Надо думать, Вильфору было бы приятное подставить  лоб  под  пистолет  противника на дуэли на расстоянии двадцати пяти шагов, чем услышать  это имя,  брошенное ему в лицо; однако он и глазом не моргнул.    

    "Никто но может обвинить меня в том, что я арестовал  этого  молодого человека  по личным соображениям", - подумал Вильфор.    

    - Дантес, - повторил он. - Вы говорите Эдмон Дантес.    

    - Да, сударь.    

    Вильфор открыл огромный реестр, помещавшийся в стоявшей рядом конторке, потом  пошел к другому столу, от стола перешел к полкам с папками дел и, обернувшись к  арматору, спросил самым естественным голосом:    

    - А вы не ошибаетесь, милостивый государь?    

    Если бы Моррель был подогадливее  или  лучше  осведомлен  об  обстоятельствах  этого дела, то он нашел бы странным,  что  помощник  прокурора удостаивает его  ответом по делу, вовсе его не касающемуся; он  задал  бы себе вопрос: почему  Вильфор не отсылает его к  арестантским  спискам,  к начальникам тюрем, к  префекту департамента? Но Моррель, тщетно  искавший признаков страха, усмотрел  в его поведении одну благосклонность: Вильфор рассчитал верно.    

    - Нет, - отвечал Моррель, - я не ошибаюсь; я знаю беднягу десять лет, а служил  он у меня четыре года. Полтора месяца тому назад - помните? - я просил вас быть  великодушным, как теперь прошу быть справедливым; вы еще приняли меня довольно  немилостиво и отвечали  с  неудовольствием.  В  то время роялисты были  неласковы к бонапартистам!    

    - Милостивый государь, - отвечал Вильфор, парируя удар со  свойственным ему  хладнокровием и проворством, - я был роялистом, когда думал, что Бурбоны не  только законные наследники престола, но и избранники  народа; но чудесное  возвращение, которого мы были свидетелями, доказало мне, что я ошибался. Гений  Наполеона победил: только любимый монарх - монарх  законный.    

    - В добрый час, - воскликнул Моррель с грубоватой  откровенностью.  Приятно  слушать, когда вы так говорите, и я вижу в этом хороший знак для бедного  Эдмона.    

    - Погодите, - сказал Вильфор, перелистывая новый реестр, - я припоминаю: моряк,  так, кажется? Он еще собирался жениться  на  каталанке?  Да, да, теперь я  вспоминаю; это было очень серьезное дело.    

    - Разве?    

    - Вы ведь знаете, что от меня его повели прямо в  тюрьму  при  здании суда.    

    - Да, а потом?    

    - Потом я послал донесение в Париж и приложил  бумаги,  которые  были найдены  при нем. Я был обязан это сделать. Через неделю арестанта  увезли.    

    - Увезли? - вскричал Моррель. - Но что же сделали с бедным малым?    

    - Не пугайтесь! Его, вероятно, отправили в  Фенестрель,  в  Пиньероль или на  острова святой Маргариты, что называется  -  сослали;  и  в  одно прекрасное  утро он к вам вернется и примет командование на своем  корабле.    

    - Пусть возвращается когда угодно: место за ним. Но как же он до  сих пор не  возвратился? Казалось бы,  наполеоновская  юстиция  первым  делом должна  освободить тех, кого засадила в тюрьму юстиция роялистская.    

    - Не спешите обвинять, господин Моррель, - отвечал Вильфор, - во всяком деле  требуется законность. Предписание о заключении  в  тюрьму  было получено от высшего  начальства; надо от высшего же  начальства  получить приказ об освобождении.  Наполеон возвратился всего две недели  тому  назад; предписания об освобождении  заключенных только еще пишут.    

    - Но разве нельзя, - спросил Моррель, - ускорить все эти  формальности? Ведь мы  победили. У меня есть друзья, есть связи;  я  могу  добиться отмены приговора.    

    - Приговора не было.    

    - Так постановления об аресте.    

    - В политических делах нет арестантских списков; иногда правительство  заинтересовано в том, чтобы человек исчез бесследно; списки могли бы помочь  розыскам.    

    - Так, может статься, было при Бурбонах, но теперь...    

    - Так бывает во все времена, дорогой господин Моррель;  правительства сменяют  друг друга и похожи друг на друга; карательная машина,  заведенная при Людовике  Четырнадцатом, действует по сей день; нет только Бастилии. Император в  соблюдении тюремного устава всегда был строже, чем даже Людовик Четырнадцатый,  и количество арестантов, не внесенных  в  списки, неисчислимо.    

    Такая благосклонная откровенность обезоружила бы любую уверенность, а у Морреля  не было даже подозрений.    

    - Но скажите, господин де Вильфор, что вы  мне  посоветуете  сделать, чтобы  ускорить возвращение бедного Дантеса?    

    - Могу посоветовать одно: подайте прошение министру юстиции.