1 2 3 4 5 
В обеденный перерыв Кора вышла купить детское платьице и рубашку и брючки. Когда она вернулась к себе в кабинет, коробка была пуста. Пенопластовые шарики и оберточная пленка трещали у нее под ногами при каждом шаге. Кукол на месте не оказалось.

Она спросила диспетчера в регистратуре, может быть, тот что-то знает. Диспетчер только пожал плечами. Детектив в комнате отдыха сказал, что их, наверное, взяли для следствия. Он сказал, пожимая плечами:

— Они ведь для этого и предназначены…

В коридоре она спросила еще одного детектива.

Спросила, не знает ли он, где они. Дети-куклы.

Она скрипела зубами. Она так сильно хмурилась, что у нее разболелась голова. Уши горели. Казалось, сейчас расплавятся.

Она нашла кукол в кабинете начальницы. Они сидели на диване. Улыбающиеся и голенькие. С веснушками на носу. Не стыдящиеся ничего.

Директор Седлак дергала за сосок на груди у мальчика. Двумя пальцами с темно-красными ногтями, указательным и большим, она тянула и дергала за крошечный розовый сосок. Другой рукой она гладила девочку по ногам, приговаривая:

— Черт возьми, они как настоящие.

Кора сказала, что ей очень жаль. Сказала: прошу прощения. Она наклонилась и убрала со лба мальчика прядь волос. Сказала, что она не знала. Сложила девочке руки на пластиковой груди с розовыми сосками. Положила ей ногу на ногу. Положила руки мальчика ему на колени, ладонями вверх. Куклы просто сидели и улыбались. У обеих были голубые стеклянные глаза и светлые волосы. Блестящие фарфоровые зубы.

— Вы за что извиняетесь? — спросила начальница. За то, что зря потратила деньги из окружного фонда, сказала Кора. За то, что купила такую дорогую вещь, предварительно не проверив, что это такое. Ей казалось, что она совершает выгодную покупку. А теперь им придется еще как минимум год использовать старых тряпичных кукол. У управления нет лишних средств, а этих кукол придется уничтожить. И директор Седлак сказала:

— Вот еще глупости. — Перебирая пальцами белокурые волосы девочки, она сказала: — Не вижу никаких проблем. — Сказала: — Вполне можно использовать этих.

Но эти куклы, сказала Кора, они слишком реальны.

И начальница сказала:

— Они резиновые. Силиконовые, сказала Кора. И начальница сказала:

— Если вам от этого будет легче, считайте, что это просто презервативы на семьдесят фунтов…

В тот же день, едва Кора успела надеть на мальчика с девочкой новый наряд, детективы пошли косяком. Говорили, что им нужны куклы. Для допроса потерпевших. Для расследования. На длительное время, для сугубо секретного следственного эксперимента. На всю ночь, потому что они будут нужны завтра рано утром. На выходные. Лучше девочку, но если она уже занята, то сойдет и мальчик. К концу дня заказы на обе куклы были расписаны на месяц вперед.

Если кукла нужна была срочно, Кора предлагала воспользоваться старой тряпичной.

В большинстве случаев ей отвечали: мы подождем.

Просто какой-то наплыв новых дел. Однако никто не передал ей на хранение ни одного нового досье.

В течение всего этого месяца Кора видела мальчика с девочкой лишь на мгновение, на пару минут — пока передавала их от одного детектива другому. Потом — третьему. Четвертому. Было уже не понять, кто что сделал, но девочка возвращалась и вновь отбывала, однажды — с проколотыми ушами, потом — с пирсингом на пупке, потом — с накрашенными губами, потом — щедро политая духами. В какой-то момент мальчик вернулся с татуировкой. С шипастым терновым браслетом на икре. Потом — с сосками, проколотыми серебряными колечками. Потом — с колечком на пенисе. В какой-то момент его белокурые волосы пахли кислятиной.

Пахли, как пахнут бархатцы.

Наподобие пакетиков с марихуаной в комнате для хранения вещественных доказательств. В этой комнате, набитой пистолетами и ножами. Пакетики с марихуаной и кокаином, которые всегда весили чуточку меньше, чем должны были весить. Комната для хранения вещественных доказательств: все детективы, которые брали кукол, потом всегда заходили туда. Держа куклу-девочку под мышкой, они копались в пакетиках с вещественными доказательствами. Прятали что-то в карман.

Кора принесла начальнице счета на крупные суммы, которые детективы передавали ей для последующей компенсации. Один счет — за номер в отеле, в ту самую ночь, когда детектив брал девочку на ночь домой, потому что она была ему нужна для завтрашнего допроса уже рано утром. Он снял номер в отеле, чтобы вести наблюдение, сказал детектив. Другой детектив, на следующую ночь: снова девочка, номер в отеле, ужин, заказанный в номер. Фильм «для взрослых» по платному кабельному каналу. Опять же, как говорил детектив, чтобы вести наблюдение.

Директор Седлак просто смотрела на Кору. А Кора стояла, склонившись над деревянным столом, и дрожала так сильно, что счета шелестели у нее в кулаке.

Начальница просто смотрела, а потом сказала:

— И что вы хотите сказать? Это же очевидно, сказала Кора.

И начальница расхохоталась. Сидя за своим деревянным столом, она долго смеялась. Она сказала:

— Считайте, что это такая месть, зуб за зуб.

— Все эти женщины, — говорит директор Седлак, — которые возмущаются и протестуют против журнала «Hustler», мол, порно превращает женщину в вещь… — Она говорит: — А искусственный член, это, по-вашему, что? Или донорская сперма из какой-нибудь клиники?

Есть мужчины, которым нужны лишь картинки с голыми женщинами. Но есть и женщины, которым нужен лишь член мужика. Или его сперма. Или его деньги.

У обоих полов — одинаковые проблемы с доверительными, по-настоящему близкими отношениями.

— И нечего так суетиться из-за каких-то резиновых кукол, -

сказала Коре директор Седлак. — Если вам завидно, купите себе

хороший вибратор.

Люди так делают, да…

Никто не предвидел, к чему все идет.

В тот же день Кора купила тюбик суперклея.

И в следующий раз, когда она передавала кукол с рук на руки,

она выдавила немного клея девочке во влагалище. И еще в рот. Обеим куклам. Чтобы склеить им губы, чтобы их языки приклеились к небу. Потом она запечатала им клеем попки. Чтобы их спасти.

А на следующий день кто-то из детективов спросил, не найдется ли у Коры лишнего лезвия? Ножа для бумаги? Перочинного ножика?

Она спросила: а зачем нужен нож?

И ей сказали:

— Ладно. Не надо. Наверняка что-то найдется в вещдоках.

А еще через день, девочку с мальчиком вернули «вскрытыми». Они были по-прежнему мягкие, но все изрезанные. Все в шрамах. Вскрытые. Распечатанные. Они по-прежнему пахли клеем, но все больше и больше — той самой слизью, что сочилась из Бетти у Коры дома, пачкая Коре диван.

Эти пятна: Корин кот обнюхивает их часами. Не облизывает, а просто нюхает. Как суперклей. Как кокаин из комнаты для хранения вещественных доказательств.

И вот тогда Кора и покупает бритвенные лезвия. Два лезвия. Три лезвия. Пять лезвий.

В следующий раз, когда девочка возвращается к Коре, Кора относит ее в туалет и усаживает на раковину. Стирает румяна со щек салфеткой. Моет и расчесывает свалявшиеся белокурые локоны. Следующий на очереди детектив уже стучится в запертую дверь уборной, а Кора все шепчет кукле:

— Мне так жаль, мне так жаль, мне так жаль… — Она говорит кукле: — Все будет хорошо. — И сует лезвие поглубже в мягкое силиконовое влагалище. В дыру, которую кто-то расковырял ножом. Запрокинув девочке голову. Кора пихает еще одно лезвие ей в горло. Третье лезвие Кора засовывает ей в попку, тоже вскрытую ножом.

Когда возвращают мальчика — просто бросают его вниз лицом ей на кресло, — Кора уносит его в туалет вместе с двумя оставшимися лезвиями.

Зуб за зуб.

На следующий день детектив входит, таща девочку за волосы. Бросает ее на пол у стола Коры, вынимает ручку, блокнот и спрашивает:

— Кто ее брал вчера?

И Кора поднимает девочку с пола, разглаживает ей волосы и называет имя. Имя, выбранное наугад. Кто-то из детективов.

Прищурившись и тряся головой, сжимая в руках ручку с блокнотом, детектив говорит:

— Вот шукин-сыш! — И видно, что две половинки его языка стянуты черной ниткой.

Детектив, вернувший мальчика, заметно хромает.

Все пять лезвий исчезли.

После этого Кора решает, что надо переговорить с одним человеком из окружной больницы.

Никто не знает, как ей удалось раздобыть образцы из лаборатории.

После этого все мужчины-сотрудники управления постоянно пощипывают себе яйца сквозь брюки. Поднимают локти на манер обезьян, чтобы почесаться под мышкой. Но это не могут быть мандавошки. Ведь они уже сколько ни с кем не спали.

Примерно в это же время жена кого-то из детективов совершенно обалдевает, обнаружив крошечные кровоточащие точки, какие бывают, когда подцепляешь лобковую вошь. Россыпь красных перчинок на белых трусиках или на белой футболке, в тех местах, где одежда соприкасается с волосами на теле. Пятнышки крови. Может, жена находит их на трусах мужа. Может быть, на своих собственных трусиках. Они — приличные люди, выпускники колледжей, жители престижных предместий, покупатели в крупных универмагах, которые знают о мандавошках лишь понаслышке. Но теперь ей понятно, откуда взялась эта чесотка.

Жена вне себя от ярости.

И ни одна жена даже не подозревает, что это — такое же заражение, какое бывает от сиденья унитаза, только оно происходит от резиновой куклы. Муж, конечно, придумывает оправдательную историю, и ему, разумеется, верят. Но это все, что Кора сумела добыть в больнице. Спирохеты не живут на силиконе. Гепатит передается только через порезы и ранки на коже. Через кровь. Через слюну. Да, куклы — как настоящие, но они все-таки не настоящие.

Жены верят, но рассуждают примерно так: если сегодня ему все сойдет с рук, завтра он принесет домой герпес. Заразит и ее, и детей. Гонореей. Хламидиями. СПИДом. И они идут к Коре и спрашивают:

— С кем, интересно, мой муж крутит шашни в обеденный перерыв?

Никому из жен не придет в голову обвинять в чем-то Кору. Достаточно лишь посмотреть на нее: на эту прическу, густо политую лаком для волос, на ее жемчужные украшения, на высокие нейлоновые гольфы, на ее брючный костюм. На ее шерстяную кофту, с бумажными салфетками, заткнутыми за рукав. На тарелку с разноцветными карамельками у нее на столе. На доску объявлений у нее над столом, с пришпиленными картинками из комиксов «Домашний цирк».

И все же никто не говорит, что Кора — женщина непривлекательная.

А потом жена видит директора Седлак, с ее ярко-красными ногтями.

Никто не подумал ничего такого, когда начальница вызвала Кору для разговора.

Никто не думал, что дни Коры Рейнольдс сочтены.

Начальница говорит Коре, чтобы та села напротив, с той стороны огромного стола. В кабинете начальницы, с большим окном. Директор Седлак сидит, обрисованная солнечным светом, на фоне автостоянки перед управлением. Делает знак рукой, чтобы Кора придвинулась ближе.

— Мне было непросто решить, — говорит она, — что случилось: то ли весь мой отдел дружно сошел с ума, то ли вы… несколько перестарались.

Никто не знает, как в это мгновение сердце Коры как будто сорвалось и ухнуло вниз с высоты. Она словно оцепенела, застыла. Мы все это делаем: превращаем себя в вещи. Превращаем вещи в себя.

Эти люди — миллионы людей во всем мире, — которые пытаются спасти Бетти. Может, им стоит уже прекратить заниматься всякой ерундой. Может, уже слишком поздно.

И директор Седлак говорит: кукол рвут дети. Так было всегда. Дети, с которыми обращаются плохо, истязают и мучают все, что могут. Каждая жертва найдет себе жертву. Это цикличный процесс. Она говорит:

— По-моему, вам стоит взять отпуск.

Если вам от этого будет легче, считайте, что Кора Рейнольдс — это просто презерватив на сто двадцать фунтов…

Никто не высказывает это вслух. Но этого и не нужно высказывать.

Ей никто не говорит, чтобы она отправлялась домой и готовилась к самому худшему.

Если Кора хочет сохранить работу, ей надо будет вернуть куклу Бетти, которую она забрала домой. Сдать все плюшевые игрушки, которые она покупала на деньги из фондов управления. Отдать ключ от комнаты здоровья. Незамедлительно. Чтобы и комната, и анатомически правильные куклы были доступны сотрудникам в любое время. Кто первый пришел, того первого обслужили. Незамедлительно.

Представьте, что чувствует человек, который остановился на первом светофоре после того, как проехал миллионы миль на предельной скорости, без ремня безопасности. То же самое чувствовала и Кора. Смирение и усталое облегчение. Кора, просто кожистая оболочка, труба с отверстиями с двух концов. Это было ужасное ощущение, но оно как раз и подсказало план действий.

На следующий день, когда Кора пришла на работу, никто не видел, как она проскользнула в комнату для хранения вещественных доказательств. Там, где были ножи, пахнущие суперклеем и кровью, для всех, кому надо. Заходи и бери.

У ее стола уже собирается очередь. Все ждут, когда последний, кто брал, вернет куклу. Любую куклу. Они ничем не отличаются, если их положить лицом вниз.

Кора Рейнольдс, она не дура. Ее так просто не проведешь. И ее не запугаешь.

Детектив входит, держа кукол под мышкой. В одной руке — мальчик, в другой — девочка. Он кладет их на стол, и вся толпа подается вперед, хватаясь за силиконовые ноги.

Никто не знает, кто сумасшедший, а кто нормальный.

И Кора достает пистолет, к которому так и прицеплена бирка на ниточке. Бирка с номером дела, за которым записано это вещественное доказательство. Кора указывает пистолетом на кукол и говорит:

— Берите их. И идите со мной.

На мальчике — только белые трусики с сальным пятном на заду. На девочке — белая атласная комбинация, вся в засохших подтеках. Детектив сгребает кукол одной рукой и прижимает к груди. Этих детишек с их пропирсованными сосками, татуировками и мандавошками. Провонявших дымом травы и тем, что капает из дышащей Бетти.

Размахивая пистолетом. Кора выводит его в коридор.

Все, кто был у нее в кабинете, идут следом за ними. Кора ведет этого детектива, который тащит двух кукол, по коридору, мимо кабинета начальницы, мимо комнаты здоровья. В фойе. Потом — на улицу, на стоянку. К своей машине. Все детективы ждут, пока она не откроет дверцу.

Мальчик с девочкой усажены сзади. Кора давит на газ, из-под колес летит гравий. Она еще не успела выехать за ворота, а сирены уже гудят.

Никто и не думал, что Кора так хорошо подготовится. Бетти уже в машине, сидит впереди. В темных очках. Рыжие волосы повязаны шарфом. В ярко-красных губах — сигарета. Это французская девушка, восставшая из мертвых. Спасенная и пристегнутая ремнем, держащим ее резиновый торс в прямом положении.

Человек, превращенный в вещь, теперь вновь превратившийся в человека.

Искалеченные плюшевые зверюшки, несчастные тигрята и ненужные никому медвежата с пингвинами, все они выстроились на приступочке у заднего стекла. Кот лежит среди них, Дремлет на солнышке. Все машут лапками: до свидания.

Кора выезжает на автостраду, задние шины с визгом заносит в сторону — лимит скорости уже превышен в два раза. За ее четырехдверным седаном уже следует целая вереница полицейских машин с красно-синими мигалками. Вертолеты. Рассерженные детективы в неприметных «штатских» машинах. Телевизионщики с разных каналов, в белых микроавтобусах с огромными цифрами на боку.

Но Кора знает: она все равно победила.

Девочка с мальчиком — у нее. У нее пистолет.

Даже если у них закончится бензин, никто не тронет ее детей.

Даже если в них будут стрелять и пробьют им шины. Кора успеет расстрелять в упор их силиконовые тела. Она раскрошит им лица. Их соски и носы. Она ничего не оставит, вообще ничего. Мужикам будет некуда сунуть свой член. С Бетти она сделает то же самое.

А потом покончит с собой. Чтобы спасти их.

Только поймите правильно. Никто не говорит, что Кора Рейнольдс поступила правильно.

Никто не говорит, что у Коры Рейнольдс не было проблем с психикой. Но она все равно победила.

Люди так делают, да: превращают вещи в людей, а людей — в вещи. Туда — сюда. Зуб за зуб.

Если ее остановят, вот что они обнаружат у нее в машине, Искалеченные детские трупики. Мертвые — все до единого. Плюшевые зверята, пропитанные ее кровью. Все мертвые, вместе.


10.


Мать-природа надевает что-то похожее на черный китель. Это то ли армейская полушинель, то ли костюм фигуристки: из черной шерсти, с двумя рядами медных пуговиц впереди. Мажоретка, затянутая в черный бархат, девушка с разрезанными ноздрями, которые держатся только на струпьях запекшейся темной крови. Она сует руки в длинные рукава и говорит Святому Без-Кишок:

— Застегнешь мне?

Она пытается пошевелить пальцами — тем, что осталось от пальцев, — и говорит:

— А то мне нечем.

Вместо пальцев — одни обрубки. Лишь указательные пальцы остались нетронутым — чтобы набирать номер на телефоне, когда она сделается знаменитой. Нажимать кнопки на банкоматах. Грядущая слава уже превращает ее из трехмерного тела в двухмерное плоское изображение.

Мать-Природа, Святой Без-Кишок, Преподобный Безбожник, мы все одеваемся в черное, готовясь нести мистера Уиттиера вниз, в подвал. Готовясь сыграть в следующей важной сцене.

И не важно, что эти похороны на самом деле лишь репетиция. Что мы — просто дублеры для настоящих похорон, которые кинозвезды сыграют перед камерами, когда нас найдут. Просто этими действиями — когда мы завернем тело мистера Уиттиера в подобие савана и отнесем его вниз для траурной церемонии — мы себе обеспечиваем общие впечатления. Одни на всех. Чтобы потом рассказать репортерам и полицейским ту же самую трагическую историю.

Трудно сказать, пахнет мистер Уиттиер или нет. Мисс Апчхи и Преподобный Безбожник таскают серебряные пакетики с испорченной едой, и за каждым пакетиком тянется шлейф зловония. Вонь такая, что не продохнуть — она словно капает и расплывается кляксами в застоявшемся воздухе. А эти двое таскают пакетики через холл к туалетам, чтобы смыть их в унитаз.

— Хорошо, когда нос постоянно заложен, — говорит Мисс Апчхи и громко шмыгает носом. — Хоть запах не чувствуется.

Смывать по пакету за раз — это еще ничего. Пока Преподобный Безбожник не пытается поспешить и не вываливает в унитаз сразу несколько. Вот тогда вонь становится невыносимой. Удушающей. Просто убийственной. Вонь пропитывает их одежду и волосы. В первый раз, когда они попытались смыть два пакетика сразу, унитаз забился, и вода потекла наружу. Еще один засор. Вода уже вытекает в холл, превращая синий ковер в хлюпающее болото. Пакеты застряли в канализационной трубе, они впитывают в себя воду, и разбухают, как тетраззини с индейкой, убившие мистера Уиттиера, и перекрывают главную трубу, так что даже те унитазы, которые с виду вполне нормальные, все равно засоряются.

Скоро у нас не останется ни одного унитаза, который работает. Печка и нагреватель воды сломаны. Еды по-прежнему много, но она вся сгнила. Мистер Уиттиер — не самая главная наша проблема.

Как подсказывает календарь на часах Сестры Виджиланте, и, судя по темным отросшим корням Мисс Америки, мы сидим здесь почти две недели.

Закончив с последней медной пуговицей, Святой Без-Кишок целует Мать-Природу и говорит:

— Ты меня любишь?

— Приходится, — отвечает она, — нам же нужна любовная сюжетная линия.

Покойный Лорд Бомж сверкает у нее на пальце. Она вытирает рот тыльной стороной ладони и говорит:

— Слюна у тебя… на вкус просто ужас… Святой Без-Кишок плюет себе на ладонь, потом слизывает слюну, нюхает руку и говорит:

— Чем же ужас?

— Это кетоны, — говорит миссис Кларк, ни к кому не обращаясь. Или, наоборот, ко всем.

— Кислая, — говорит Мать-Природа. — Как ароматическая свеча со вкусом лимона и авиационного клея.

— Это от голода, — говорит миссис Кларк, обвязывая сверток с телом мистера Уиттиера золоченым шелковым шнуром. — Когда организм сжигает запасы жира, концентрация ацетона в крови увеличивается.

Святой Без-Кишок нюхает свою руку, в носу хлюпают сопли.

Преподобный Безбожник поднимает руку и нюхает у себя под мышкой. Там, где темная тафта почернела от пота. Его поры хранят в себе память от слишком большого количества «Шанели №5».

Поднимая тело и неся его вниз по ступенькам, мы только зря тратим запас ценного жира.

И все же нам следует совершить это действие скорби, говорит Сестра Виджиланте, сжимая в руках свою Библию. Когда мы отнесем мистера Уиттиера в подвал, тело, плотно завернутое в красную бархатную занавеску из Китайской императорской галереи и обвязанное золоченым шнуром из холла, нам надо будет сказать что-нибудь проникновенное. И спеть какой-нибудь гимн. Не обязательно религиозный — что-нибудь, что хорошо поется.

Мы тянем жребий, чтобы выбрать, кто будет рыдать над усопшим.

Мы потихонечку расступаемся, чтобы открыть обзор камере Агента Краснобая. Мы говорим громко и внятно, чтобы диктофон Графа Клеветника уловил каждое слово. Все та же кассета, или карточка памяти, или мини-диск, который используют снова и снова. Запись поверх другой записи. Мы стираем наше прошлое настоящим, надеясь, что следующее мгновение будет еще более грустным, трагичным и страшным.

Все больше и больше нам нужно, чтобы все было еще хуже.

Мистер Уиттиер мертв уже несколько дней — или часов. Сейчас уже трудно сказать. С тех пор, как Сестра Виджиланте начала выключать-включать свет. По ночам кто-то ходит по театру, мы все слышим его громовые шаги. Великан, топающий по лестницам в темноте.

И все же нам нужно, чтобы все было еще ужаснее.

Для доли на рынке. Для драматического эффекта.

Нужно, чтобы все было еще страшнее.

Мы выносим мистера Уиттиера из его гримерки, тащим его через сцену, потом — через зрительный зал, по центральному проходу. Проходим синий бархатный холл, спускаемся вниз по лестнице — в оранжевое с золотым фойе майя.

Сестра Виджиланте говорит, что ее часы включаются и выключаются сами собой. Это классический признак присутствия привидения. Обмороженная Баронесса утверждает, что она обнаружила «холодное пятно» в готической курительной комнате. В галерее «Тысячи и одной ночи» дыхание вырывается изо рта облачками пара, и они зависают в холодном воздухе над подушкой, на которой обычно сидел мистер Уиттиер. Графиня Предвидящая говорит, что это призрак Леди Бомж бродит по театру, когда выключается свет.

Директриса Отказ идет в самом конце похоронной процессии. Она говорит:

— Кто-нибудь видел Кору Рейнольдс?

Сестра Виджиланте говорит:

— А кто взял мой шар для боулинга, пусть вернет его обратно, и я даю слово, что не буду бить его ногами…

Миссис Кларк возглавляет процессию, поддерживает рукой бесформенный ком — наверное, голову мистера Уиттиера. Она говорит:

— Кто-нибудь видел Мисс Америку?

Когда все закончится, здесь не будут снимать кино. Когда нас найдут, это место станет достопримечательностью. Национальным достоянием. Музеем нас.

Нет, для съемок придется делать декорации — точные копии всех помещений. Синий бархатный холл Людовика XV. Черный мохеровый египетский зал. Зеленый атласный вестибюль в стиле итальянского ренессанса. Готическую курительную комнату, сплошь обтянутую желтой кожей. Алую галерею «Тысячи и одной ночи». Оранжевое фойе майя. Красную Китайскую императорскую галерею. Комнаты разных цветов, но все — с неизменной золотой отделкой.

Не комнаты, а декорации, как сказал бы мистер Уиттиер, Мы несем его тело, завернутое в красный бархат, сквозь эти гулкие помещения, где люди становятся королями, графинями и императорами за цену входного билета.

Запертые в кабинете сразу за буфетом, который в холле, в маленькой комнатке, где стены отделаны полированной сосновой доской, а потолок скошен, потому что это помещение располагается под главной лестницей холла, в кабинете стоят шкафы, набитые отпечатанными программками и счетами, бланками для заказа билетов и перфокартами учета рабочего времени. Эти листы бумаги, они уже рассыпаются в пыль по краям. На каких-то написано: Театр «Свобода». На каких-то: Столичный театр. На одних: Водевиль-холл «Нептун». На других: Церковь Святого согласия. И еще: Храм христианского искупления. Или: Собор ангелов. Или: Столичный театр для взрослых. Или: Бурлеск-шоу «Алмаз».

Адрес у всех этих разных организаций — один и тот же.

Здесь, где люди преклоняли колени в молитве. И по колено утопали в сперме.

Все крики радости, страха, спасения — они по-прежнему здесь, захваченные внутри этих толстых бетонных стен. Их приглушенное эхо еще звучит здесь, у нас. Здесь, на наших пыльных Небесах.

Все эти истории, такие разные, закончатся нашей историей. После тысячи разных реальностей из спектаклей и фильмов, из религий и стриптизов, это здание станет — уже навсегда — нашим музеем.

Все до единой хрустальные люстры, которые Хваткий Сват называет «персиковыми деревьями». Готическая комната, которую Товарищ Злыдня называет «комнатой Франкенштейна».

Оранжевая резьба в фойе майя. Преподобный Безбожник говорит, что она яркая, как свет прожектора у сцены, что сияет сквозь шелковые лепестки юбки-тюльпана старинного турнюра от Кристиана Лакруа…

В Китайской галерее стены затянуты красным шелком, ни разу не тронутым солнечным светом. Красным, как кровь ресторанного критика, говорит Повар Убийца.

Массивные кресла в готической курительной комнате обтянуты желтой кожей, которая тоже не видела света солнца. С тех пор, как ее сняли с коровы, говорит Недостающее Звено.

Темно-зеленые стены в холле, обставленном в стиле итальянского ренессанса, все в черных разводах. Если как следует присмотреться, эти узоры похожи на малахит.

В египетском зале стены облеплены гипсом и папье-маше в виде резных сфинксов и пирамид. Фараонов, сидящих на троне. Остроносых шакалов. Стены покрыты рядами иероглифов, Листья искусственных пальм из черной бумаги провисают под тяжестью плесени. Над пыльными пальмами — ночное небо, выкрашенное черным, усеяно электрическими созвездиями.

Большая Медведица. Орион. Созвездия — просто истории, которые люди придумали, чтобы осмыслить ночное небо. Эти мутные звезды за тучами паутины.

Кресла обтянуты черным мохером, шершавым, как высохший мох на древесных стволах. Ковры тоже черные, хотя в центре проходов они давно стерлись до серой основы.

Отделка во всех помещениях — золотая. Золоченая краска, яркая, как неоновые трубки. Все, что есть черного в зале, все спинки кресел и кромки ковров — все окантовано ярким золотом.

Если очень-очень захотеть, это будет настоящее золото. Какой будет каждая комната — это зависит лишь от тебя. От того, во что ты веришь.

Мы, в своих сказочных шелках, бархате и запекшейся крови — мы как черные тени, движущиеся в черноте. Тусклый свет создает впечатление, что мистер Уиттиер как будто плывет по воздуху в своем красном бархатном коконе, обвязанном золоченым шнуром. Мистер Уиттиер — больше не персонаж. Он теперь реквизит. Наша марионетка. Созвездие, чтобы придумать о нем истории и сказать, что мы все понимаем.

Прикрывая лицо кружевным платком, Товарищ Злыдня говорит:

— Не понимаю, с чего бы нам плакать. — Она дышит сквозь кружево, сохранившее запах старых духов, чтобы не вдыхать эту вонь. Она говорит: — Моя героиня не будет плакать. — Она говорит: — Я поклянусь своей татуировкой, своей розой на заднице, что старик злобно меня изнасиловал.

И вот тут траурная процессия останавливается. На данный момент. Товарищ Злыдня — жертва из жертв. А мы, все остальные — просто статисты, на вспомогательных ролях.

Миссис Кларк, выступающая во главе шествия, оборачивается и говорит:

— Что он сделал?

И Агент Краснобай говорит, из-за своей камеры:

— И меня тоже. Он меня первого изнасиловал. Святой Без-Кишок говорит:

— Ладно, какого черта… мне он тоже заправил.

Как будто у бедного тощенького Без-Кишок осталось достаточно задницы, чтобы туда заправить.

И миссис Кларк говорит:

— Это совсем не смешно. Совсем.

—Да уж, — говорит ей Хваткий Сват. — Мне тоже было совсем не смешно, когда ты насиловала меня.

Герцог Вандальский трясет хвостом и говорит Хваткому Свату:

— Она тебя изнасиловала? Да ты что! И сколько ты ей заплатил?

И Мать-Природа смеется — брызжа кровью и засохшими струпьями.

Дьявол умер. Да здравствует Дьявол.

Вот — наши похороны Сатаны. Мистер Уиттиер, он истинный дьявол. По сравнению с тем, что он сделал, наши прошлые грехи — это будет вообще ничто. История его преступлений очистит нас всех, отполирует до девственно белого цвета жертв.

Да, мы грешили. Но против нас нагрешили больше.

И все же теперь, когда мистер Уиттиер умер, у нас появилась вакансия, которую никто не спешит занять.

Так что, в фильме мы все будем плакать и простим мистера Уиттиера под щелчки хлыста миссис Кларк.

Дьявол умер. Да здравствует Дьявол.

Нам нужно, чтобы было, кого винить.

По проходу, покрытому черным ковром, по красной Китайской галерее, вниз по синей французской лестнице — мы несем мистера Уиттиера. Через ярко-оранжевое фойе майя, где Мать-Природа убирает со лба белую прядь волос, выбившуюся из парика. Ее медные колокольчики тихонько позвякивают. Парик — нагромождение серых локонов, оставшихся после какой-то оперы. Мокрые от пота локоны падают ей на лицо, и Мать-Природа говорит:

— Еще кому-нибудь жарко?

Герцог Вандальский дышит часто и тяжело, тело мистера Уиттиера давит ему на плечо. Он задыхается и тянет за воротник своего смокинга.

Даже красный бархатный сверток как будто промок от пота. Запах кетонов — запах авиационного клея. Это от голода.

И Преподобный Безбожник говорит:

— Конечно, тебе будет жарко. Парик у тебя надет задом наперед.

И Хваткий Сват говорит:

— Вы слышите?

Внизу, под нами, в подвале темно. Деревянная лестница — узкая. Внизу, в темноте, что-то ревет и грохочет.

Нужно, чтобы все было таинственно.

Нужно, чтобы было опасно.

— Привидение, — говорит Обмороженная Баронесса, ее рот, просто сальная складка, даже не раскрывается, а провисает.

Не привидение, а печка. Работает на полную мощность. Нагнетательный вентилятор вдувает в трубы горячий воздух. Газовая горелка пыхтит вовсю. Печка, которую испортил мистер Уиттиер.

Кто-то ее починил.

Где-то внизу, в темноте, кричит кот. Всего один раз.

Что-то должно случиться. И мы спускаемся вниз по лестнице, с телом мистера Уиттиера.

Мы все истекаем потом. Тратим еще больше энергии в этой новой, невозможной жаре.

Спускаясь вниз, в темноту, следом за телом, Мать-Природа говорит:

— Да что ты знаешь о том, как носить парики? — Она поднимает руки с обрубками пальцев, сверкнув бриллиантовым перстнем, и поворачивает свой серый парик, не снимая, так чтобы он был надет, как надо. Она говорит, обращаясь к Преподобному Безбожнику: — Что такой недоумок, как ты, знает о старинных нарядах от Кристиана Лакруа?

И Преподобный Безбожник говорит:

— О турнюрах Лакруа с юбкой-тюльпаном? — Он говорит: — Вот ты сейчас удивишься.


Вавилонское столпотворение

Стихи о Преподобном Безбожнике
— До книги Бытия, главы одиннадцатой, — говорит Преподобный Безбожник, — у нас не было войн.

Пока Бог не обрек нас сражаться друг с другом, на всю оставшуюся историю человечества.


Преподобный Безбожник на сцене, брови выщипаны и изогнуты в две тонкие линии; веки подведены искрящимися тенями всех цветов радуги, от красного до зеленого…

Ниже тоненьких лямок вечернего платья, обшитого красными блестками, на рельефном бицепсе правой руки красуется татуировка, череп, и надпись под ним:

«Лучше смерть, чем бесчестие».


На сцене вместо луча прожектора — кадры из фильма:

Церкви, мечети и синагоги.

Религиозные лидеры в ризах, усыпанных драгоценностями, машут, приветствуя толпы, из-за стекол бронированных лимузинов.


Преподобный Безбожник говорит:

— На равнине в земле Сеннаар люди всем миром строили башню.

Все человечество — в едином порыве к единой цели, в своей благородной мечте, которую они воплощали в реальность все вместе,

в те времена, когда не было армий, оружия и битв.

И Господь опустил на них взгляд с небес и увидел растущую башню, воплощение единой мечты человечества, угрожающий вызов божественному началу.

И сказал Господь:

— Вот, один народ… и вот что начали они делать…

и это только начало того, что смогут вершить они по своему разумению.

И отныне и впредь не будет им ничего неподвластного.

Его собственные слова, в Его Библии. Книга Бытия, глава одиннадцатая.


— И наш Господь Бог, — говорит Преподобный Безбожник, его голые руки и мускулистые икры испещрены черными крапинками сбритых волос, которые уже отрастают, он говорит:

— Наш всемогущий Господь так испугался, что рассеял единый народ по всей земле, и смешал языки, чтобы отныне и впредь чада Его стали друг другу чужими.


Наполовину — женский имперсонатор, наполовину — морской пехотинец в отставке.

Весь искрящийся красными блестками. Преподобный Безбожник говорит:

— И что же, наш всемогущий Господь так не уверен в своем всемогуществе?

Господь, который настроил сынов своих друг против друга, чтобы сделать их слабыми.

Он говорит:

— И этого Бога нам полагается чтить?


Пришибленные

Рассказ Преподобного Безбожника
Вебер смотрит по сторонам, лицо у него — бесформенное и какое-то смятое, одна скула выше другой. Один глаз — просто молочно-белый шарик, вставленный в красно-черную опухоль под бровью. Его губы, губы Вебера, как будто расколоты посередине, так глубоко, что вместо двух губ у него — четыре. Во рту не осталось ни единого зуба.

Вебер обводит взглядом салон самолета, где стены обтянуты белой кожей и все отделано лакированным кленом, отполированным до зеркального блеска.

Вебер смотрит на стакан с чем-то крепким у себя в руке; лед в стакане почти не растаял под потоками воздуха из кондиционера. Он говорит, слишком громко — из-за потери слуха. Даже не говорит, а кричит:

— Где мы?

Мы на борту «Gulfstream G550», лучшего частного самолета из всех, которые дают на прокат, говорит Флинт. Потом лезет в карман, что-то выуживает двумя пальцами и протягивает Веберу через проход. Маленькую белую таблетку.

— На вот, съешь, — говорит Флинт. — И давай допивай, мы почти прилетели.

— Куда прилетели? — говорит Вебер и запивает таблетку. Он по-прежнему озирается по сторонам, смотрит на кресла с откидными спинками, обтянутые белой кожей. На белый ковер. На кленовые столики, которые кажутся мокрыми из-за блестящего лака. На диваны из белой замши, заваленные подушками. На журналы, каждый — размером с киноафишу, под названием «Элитные путешествия», с ценой, указанной на обложке: 50 долларов. На крючочки и краны в ванной, с золотым покрытием в 24 карата, На кухонный отсек, где стоит кофеварка, и свет галогенных ламп отражается слепящими бликами от свинцового хрусталя. Микроволновая печь, холодильник и водоохлаждающая машина. И все это летит на высоте 51000 футов, со скоростью — 0,88 маха, где-то над Средиземным морем. Они все пьют виски, шотландский виски. Обстановка — милейшая. Такой у тебя больше не будет нигде. Нигде, кроме гроба.

Нос у Вебера похож на большую красную картофелину. Он запрокидывает голову, вытряхивая из стакана последние капли, и становится видно, что у него в ноздрях. Там, внутри. Видно, что эти ноздри уже никуда не ведут. Но он говорит:

— Чем это пахнет?

И Флинт говорит, втянув носом воздух:

— Даю подсказку: аммиачная селитра. Есть какие-то ассоциации?

Та самая аммиачная селитра, которую их общий приятель Дженсон приготовил для них во Флориде. Дженсон, их боевой товарищ. С которым они воевали в Персидском заливе. Наш Преподобный Безбожник.

— Типа удобрение такое? — говорит Вебер.

И Флинт говорит:

— Полтонны.

Рука у Вебера трясется, и слышно, как кубика льда гремят в его пустом стакане.

Это дрожательный паралич. Болезнь Паркинсона травматического характера. Травматическая энцефалопатия, при которой происходит частичный некроз мозговой ткани. Живые нейроны замещаются омертвевшими клетками. Вследствие черепно-мозговой травмы. Ты надеваешь кудрявый рыжий парик, приклеиваешь накладные ресницы, открываешь рот под фонограмму Бетт Мидлер на Окружной ярмарке и родео в Колларисе и даешь людям возможность ударить тебя по лицу — десять баксов за один удар, — и так можно сделать вполне неплохие деньги.

В других местах, ты надеваешь кудрявый белокурый парик, кое-как втискиваешь свою задницу в облегающее платье с блестками, а ноги — в туфли на высоченных каблуках, самого большого размера, который сможешь найти. Открываешь рот под фонограмму «Еvergreen» в исполнении Барбары Стрейзанд, и лучше, чтобы кто-нибудь из друзей ждал тебя на машине, чтобы потом отвезти в травмпункт. До представления надо принять парочку викодина. Причем заранее. Еще до того, как приклеишь розовые длинные ногти Барбары Стрейзанд, потому что потом ты не сможешь ухватить уже ничего мельче пивной бутылки. Принимаешь свое обезболивающее, и можно надеяться, что ты успеешь спеть обе стороны альбома «Color Me Barbra» до того, как тебя свалят по-настоящему славным ударом.

Начиналось все это как аттракцион «За пять баксов врежь клоуну в рожу». По нашему первоначальному замыслу. И это работало, и особенно — в небольших университетских городах. С каким-нибудь сельскохозяйственным колледжем. В некоторых городках никто не уходил домой без белой клоунской пудры, размазанной по костяшкам. Белой клоунской пудры и крови.

Но вот в чем беда: все приедается. Притяжение новизны исчезает. Нанять «Gulfstream» стоит денег. Чтобы долететь до Европы, на одну только горючку уходит тридцать штук баксов. Только туда, это было бы не так уж и страшно, но ведь в агентстве проката не скажешь, что самолет тебе нужен для перелета в один конец… тебе же не нужно, чтобы они что-то там заподозрили.

Нет, стоит Веберу надеть это черное трико, и почтеннейшая публика уже исходит слюной, ждет не дождется, когда можно будет его ударить. Он кладет на лицо белила, становится за свое невидимое стекло, начинает кривляться — и наличность течет рекой. В основном в небольших университетских городах, но и на ярмарках мы зарабатывали неплохо. Даже если народ воспринимает все это как шоу менестрелей, они все равно платят деньги, чтобы ударить его по лицу. До крови.

Когда номер с клоуном-мимом себя исчерпал, мы попробовали новый аттракцион, в барах в придорожных гостиницах. «За пятьдесят баксов врежь в личико цыпочке». Девушка Флинта подвязалась на это дело. Но после первого же удара в лицо заявила:

— Нет, ребята, я — пас…

Сидя на полу среди арахисовых скорлупок, прикрывая руками нос, она, эта девушка, говорит:

— Давайте я лучше пойду в летную школу. Буду вашим пилотом. Мне действительно хочется вам помочь.

А у нас уже выстроилась целая очередь, с денежкой наготове. Наверное, полбара: разведенные отцы, брошенные бойфрен-ды, просто парни с особо тяжелыми случаями детской психологической травмы приучения к горшку, — все ждут не дождутся, когда можно будет отвесить свой самый душевный удар.

Флинт говорит:

— Я сейчас все устрою. — Он помогает своей подруге подняться на ноги. Берет ее под локоток и ведет в женский туалет. Заходит туда вместе с ней, оборачивается в дверях и говорит, подняв руку с растопыренной пятерней: — Дайте мне пять минут.

Только-только мобилизовавшись из армии, мы не знали, как еще заработать такие деньги. Так, чтобы легально. Как говорил Флинт: пока еще не издали закона, запрещавшего людям платить за то, чтобы дать тебе в морду.

И вот Флинт выходит из женского туалета, в парике своей девушки, с лицом, чисто выбритым и накрашенным, как красятся женщины. Его рубашка расстегнута и завязана узлом под грудью, а внутрь набиты бумажные полотенца, скатанные в два больших шара. На его губы ушел, наверное, целый тюбик помады. Он говорит:

—Ладно, продолжим…

Мужики в очереди возмущаются, мол, это чистой воды надувательство: платить полсотни, чтобы дать в морду какому-то парню, переодетому бабой.

И Флинт говорит:

— Ну, пусть будет десятка…

Но народ жмется: деньги можно потратить на что-нибудь более стоящее.

И вот тогда Вебер идет к музыкальному автомату. Бросает в прорезь четвертак. Жмет на кнопки — и тут начинается волшебство. Включается музыка, и не проходит и двух секунд, как все мужики в баре издают долгий, протяжный стон.

Играет финальная песня из фильма «Титаник». В исполнении этой девушки из Канады.

И Флинт, в своем блондинистом парике, с большим клоунским ртом — Флинт встает на табурет, потом — на стол, и поет. Весь бар наблюдает за ним, и Флинт выкладывается по полной. Он поет. Водит руками вверх-вниз по бедрам. Его глаза закрыты, видны только блестящие синие тени для век. Его губы похожи на красное смазанное пятно. Он поет.

В нужный момент Вебер подает Флинту руку. И тот опирается на его руку, по-женски, продолжая двигать губами синхронно песне. Теперь все видят, что его ногти накрашены красным лаком. И Вебер шепчет ему на ухо:

— Я пять баксов скормил этому автомату. — Он помогает Флинту спуститься и подводит его в первому парню в очереди. Он говорит: — Сегодня они будут слушать одну эту песню. Весь вечер.

В тот вечер из пяти баксов, потраченных Вебером на музыкальное сопровождение, они сделали почти шесть сотен. В баре не осталось ни единого человека, чей кулак не окрасился бы косметикойс лица Флинта. Были парни, которые били его, пока у них не уставала рука, а потом снова вставали в очередь — чтобы повторить то же самое другой рукой.

Эта слезливая песенка из «Титаника», она едва не прикончила Флинта. Песенка и еще — парни с тяжелыми перстнями на пальцах.

После этого мы установили такое правило: никаких перстней и колец. И еще мы всегда проверяли, не прячет ли кто в кулаке столбик монет или свинцовое рыболовное грузило, чтобы утяжелить руку.

Кстати, из всех любителей таких развлечений, женщины — хуже всего. Бывают такие, которые не успокоятся до тех пор, пока у тебя изо рта не посыплются зубы.

Женщины — чем они больше выпьют, тем больше им нравится, нравится, нравится бить трансвестита. Зная, что это мужчина. Особенно если он лучше одет и выглядит лучше их. Пощечины мы разрешали, но запрещали царапаться.

В общем, достаточно быстро мы захватили свою нишу на этом рынке. Вебер с Флинтом начали меньше есть. Пили только облегченное пиво. В любом новом городе они подолгу разглядывали себя в зеркале: стояли боком, втянув живот, расправив плечи и выпятив задницу.

И с каждым разом, с каждым новым городом, у них у каждого как будто прибавлялось по чемодану. Для их модных платьев, для вечерних нарядов. Потом они перешли на специальные пакеты для одежды, чтобы платья не так сильно мялись. У них были пакеты для туфель и коробки для париков. У каждого — по большому набору косметики.

Дошло до того, что на эти наряды они тратили чуть ли не больше, чем зарабатывали. Но стоило только об этом заговорить, как Флинт заявлял:

— Для того чтобы сделать деньги, надо сперва их потратить.

И все это — не считая расходов на музыку. Сперва музыку ставили наобум, но потом обнаружилось, что люди охотнее лупят тебя по роже в сопровождении следующих альбомов:

«Сolor Me Barbra»

«Stoney End»

«Тhe Way We Were»

«Thighs and Whispers»

«Broken Blossoms»

Или «Веасhes». Да, особенно «Beaches».

Заприте Махатму Ганди в монастыре, отрежьте ему яйца, накачайте его демеролом, и он все равно врежет вам в морду, если поставить ему эту песню, «Wind Beneath Your Wings». Спросите хотя бы у Вебера. У него большой опыт.

В армии их этому не учили. Там их учили другому. Но когда возвращаешься на гражданку, как-то нигде не встречаются объявления из серии: требуются эксперты по снабжению армии, операторы военных систем наведения и дозорные. Они вернулись домой — и не нашли никакой работы. Ничего, где платили бы столько же, сколько Флинт срубал с публики, сверкая ногами в длинном разрезе, сбоку на темно-зеленом атласном вечернем платье — ногами в тончайших нейлоновых чулках, выпирающих из золоченых сандалий. Флинт, замазывающий синяки в перерывах между песнями и ударами. С его сигаретой, измазанной красной помадой. Помадой и кровью.

Окружные ярмарки приносили хороший доход, а на втором месте, с минимальным отрывом, стояли мотоциклетные гонки. Родео — тоже неплохо. И выставки лодок. И автостоянки у павильонов, где проходили выставки охотничьего оружия. Везде находились люди, готовые платить за потеху — и платить хорошо.

Как-то вечером, по дороге обратно в мотель, уже после того, как почти весь макияж Вебера с Флинтом осыпался на асфальтобетон перед входом на Выставку охотничьего оружия и амуниции западных штатов, Вебер, сидящий на переднем сиденье, подправляет зеркало заднего вида и внимательно изучает свое лицо. Со всех сторон. А потом говорит:

— Я так долго не выдержу.

Выглядит он очень даже неплохо. Тем более что это не важно, как выглядит Вебер, Песни — гораздо важнее. Парик и помада.

— Я никогда не был, что называется, симпатичным, — говорит Вебер, — но я хотя бы старался выглядеть… более или менее ничего.

Флинт сидит за рулем, смотрит на свои руки с облезшим красным лаком на ногтях. Откусывая сломавшийся ноготь сколотыми зубами. Флинт говорит:

— Я тут подумал… Может, взять себе сценический псевдоним? — По-прежнему глядя на свои ногти, он говорит: — Как тебе Пеппер Бекон? Перчик с беконом?

Девушки Флинта с ними уже не было. Она активно училась в летной школе.

Оно и к лучшему. Потому что дела покатились под гору.

Например, перед тем как устроиться на стоянке перед входом на Выставку самоцветов и минералов Горных штатов, Вебер смотрит на Флинта и говорит:

— Какие-то у тебя сиськи… не великоваты ли? Бретельки длинного платья Флинта завязаны сзади, на шее, чтобы лучше поддерживать пышный бюст. Да, сиськи действительно великоваты, но Флинт говорит, что это так кажется из-за нового платья. А Вебер говорит:

— Нет, не кажется. Платье тут ни при чем. Они у тебя прирастали на протяжении последних четырех штатов.

— Это ты придираешься, — говорит Флинт. — Тебе просто завидно, что мои больше твоих.

И Вебер говорит, очень тихо, кривя губы в яркой помаде:

— Бывший старший сержант Флинт Стедмен, вы превращаетесь в корову с отвисшим выменем…

А потом было так: блестки и волосы, выдранные из париков, полетели во все стороны. В тот вечер они не собрали ни цента. Никого не прельщало бить эти распухшие рожи, уже разбитые и расцарапанные в кровь. В разводах туши, потекшей от слез. С налитыми кровью глазами.

Теперь, глядя в прошлое, можно сказать, что эта маленькая потасовка едва не сгубила всю миссию.

Эта страна не может выиграть ни одну войну, и причина тому простая: мы все время деремся друг с другом, вместо того, чтобы драться с врагом. Так же, как и Конгресс не дает военным спокойно делать свою работу. Вечно у них какие-то разногласия. Вебер с Флинтом, они не плохие люди, просто оба — типичные представители общей массы, над которой мы так стремимся подняться. Их миссия состоит в том, чтобы разрешить эту террористическую ситуацию. Раз и навсегда. А для этого им нужны деньги. Чтобы девушка Флинта окончила летную школу. Чтобы нанять самолет. Достать наркотики — чтобы вырубить пилота, которого им предоставит прокатная компания. Все это стоит немалых денег.

Сказать по правде, сиськи у Флинта действительно приобретают устрашающие размеры.

Откинувшись в креслах из белой кожи, на высоте 51 000 футов, они летят курсом на юг, вдоль Красного моря — до Джедды, где повернут налево.

Другие ребята, которые тоже сейчас летят, каждый — к заданной цели, остается только догадываться, как они заработали свои деньги. Какой болью и мукой.

Уши у Вебера проколоты, и дырки видны до сих пор — большие, растянутые от всех этих висячих серег.

Теперь, глядя в прошлое, можно сказать, что большинство войн в истории велось из-за религий.

Это просто массированная атака, чтобы покончить со всеми войнами. Ладно, пусть не со всеми. Но с большинством.

Когда Флинт совладал со своими сиськами, они совершили турне по колледжам. По маленьким городкам, где люди пьют пиво и изнывают от скуки. К тому времени Флинт ослеп на один глаз — из-за отслоения сетчатки. Из-за множественных черепно-мозговых травм Вебер теряет слух; уже оглох на шестьдесят процентов. Врачи в травмпунктах называют это травматическими повреждениями мозга. У обоих трясутся руки, так что когда они красят ресницы, кисточку приходится держать двумя руками. Оба уже не могут самостоятельно застегнуть молнию на платье. Шатаются даже на невысоких каблуках. Но все равно продолжают работать.

Когда придет время, когда им на хвост сядут реактивные истребители Объединенных Арабских Эмиратов, Флинт, который при своей слепоте не может управлять самолетом, все равно будет в пилотской кабине — со всеми знаниями, полученными в ВВС.

Здесь, в белом кожаном салоне «Gulfstream G550», Флинт снял ботинки — и ногти у него на ногах по-прежнему накрашены ярко-розовым лаком. От него по-прежнему пахнет «Шанелью № 5». Запах духов мешается с естественным запахом тела.

На одном из последних шоу, в Миссуле, штат Монтана, из толпы выходит девица и заявляет им, что они — грязные сволочи и мерзавцы. Что они разжигают ненависть и поощряют насилие по отношению к нетрадиционно сексуально ориентированным членам нашего общества, во всех других отношениях мирного и плюралистического…

И Вебер стоит, умолкнув на середине куплета «Вutton and Bows», в сочной версии Дорис Дей, а не в убогоньком бледненьком исполнении Дины Шор, он стоит з облегающем синем атласном платье без бретелек, со всей своей волосней на груди, на плечах и руках — волосы растекаются от запястья и до запястья, словно боа из черных перьев, — и он говорит этой девице:

— Так ты покупаешь удар или нет?

Флинт стоит в двух шагах от него, в начале очереди. Собирает деньги. И он говорит:

— Ага, давай. Замахнись посильнее. — Он говорит: — Для девушек — вдвое дешевле.

И эта девица, она просто смотрит на них и нервно притопывает ногой, обутой в теннисную туфлю. Губы сжаты в плотную линию и словно скошены на сторону.

Наконец она говорит:

— А вы можете «спеть» эту песню из «Титаника»? И Флинт берет у нее десять баксов и приобнимает ее за плечи.

— Для тебя, — говорит, — мы можем играть эту песню весь вечер…

В тот вечер они и собрали недостающую сумму — до пятидесяти штук, необходимых для миссии.

Внизу уже видна изломанная, коричневая с золотым, береговая линия Саудовской Аравии. Окна в «Gulfstream» в два, в три раза больше крошечных иллюминаторов в обычных пассажирских авиалайнерах. И когда ты выглядываешь наружу и видишь лишь море и солнце, и землю внизу, которая с такой высоты кажется просто набором смешавшихся красок, тебе почти хочется жить. Похерить всю миссию и вернуться домой, пусть даже к безрадостной и беспросветной жизни.

В баках «Gulfstream» достаточно топлива, чтобы пролететь б 750 морских миль, даже при встречном ветре на протяжении 85% всего полета. До их цели было всего лишь 6 701 миля, так что топлива должно было хватить, чтобы сбросить багаж, их чемоданы плюс целую гору мешков, которые Дженсон загрузил во Флориде, где им пришлось приземлиться, потому что пилоту стало дурно. Уже после того, как они принесли ему кофе. Три таблетки викодина в чашке крепкого черного кофе вызывают вполне предсказуемую реакцию у большинства людей: их мутит, у них кружится голова, в голове все плывет, как после сильной попойки. Так что они приземлились. Сгрузили пилота. За грузили мешки. С аммиачной селитрой. Мистер Джексон сам их таскал на спине. И там была девушка Флинта, Шейла, только что завершившая курс обучения в летной школе и готовая подняться в воздух.

Дверь в кабину пилота открыта, и видно, как Шейла снимает наушники, так что теперь они просто висят у нее на шее. Оглянувшись через плечо, она говорит:

— Только что передали по радио. Кто-то спикировал на Ватикан, на самолете, набитом удобрениями…

— Кто бы это мог быть? — говорит Вебер. Глядя в окно, полулежа в своем откинутом кресле из белой кожи, Флинт говорит:

— У нас появилась компания. — С его стороны летят два истребителя. Флинт машет им рукой. Лица обоих пилотов видны ему в профиль. Они не машут в ответ.

Вебер смотрит на кубики льда, тающие в его пустом стакане, и говорит:

— Куда мы идем.

Шейла говорит из кабины пилота:

— Они нас сопровождают, как только мы повернули от моря в глубь материка, у Джедды. — Она опять надевает наушники.

И Флинт перегибается через проход, чтобы налить еще виски в пустой стакан, налить до краев. Он говорит:

— Даю подсказку, приятель. Мекка. Есть какие-то ассоциации? Аль-Харам? Кааба?

Шейла стучит пальцем по наушнику над одним ухом и говорит:

— Уже накрыты: Храм мормонов… штаб-квартира Национального объединения баптистов… Стена Плача и Купол над скалой… Отель «Беверли-Хиллз»…

Да, говорит Флинт. Всеобщее разоружение не прокатило. ООН тоже ничего не смогла. И все-таки, может быть, это сработает.

В живых останется только один. Их друг Дженсон, наш Преподобный Безбожник.

Вебер говорит:

— А что в отеле «Беверли-Хиллз»?

И Флинт допивает свой виски и говорит:

— Далай-лама…

Та девица из Миссулы, штат Монтана: Вебер взял у нее телефон, в тот вечер. А когда пришло время писать завещание, он оставил ей все, чем владел в этом мире, включая «Мустанг», припаркованный в подворотне у дома его родителей, набор инструментов «Craftsman» и четырнадцать сумок Coach с подходящими к ним туфлями и нарядами.

В тот вечер, потом, уже после того, как эта девица отдала полсотни баксов, чтобы от души приложить Вебера ногой по жопе, она смотрит на него, на его разбитые губы, на его затянутый белой пленкой незрячий глаз, заплывший так, что его почти и не видно. Он старше ее на три года, но выглядит, как ее бабка. И вот она смотрит и говорит:

— И зачем вы все это делаете?

Попивая свое облегченное пиво. Флинт смотрит на Вебера и говорит, качая головой:

— Ты, мудила… — Флинт говорит. — Это же мой парик. И Вебер снимает парик, отдирая пряди светлых волос, прилипших к запекшейся крови вокруг носа и рта. И он говорит:

— Каждому хочется сделать мир чуточку лучше.


11.


Не каждый день был исполнен ужаса.

Хваткий Сват называл это занятие «сбором белых персиков».

Два белых дивана сдвигаются вместе, «нос к носу», прямо под «деревом». На этом острове из диванов строится «лестница» из резных золоченых столиков. Каждый столик — с тяжелой столешницей серого мрамора в розовых прожилках. Поверх этой «лестницы» наставляются стулья — на вид хрупкие, как яичная скорлупа, — чтобы подняться как можно выше. Туда, откуда тебе открывается вид на серые гнезда пропыленных париков тех, кто остался внизу, на их запрокинутые кверху лица с открытыми ртами. Туда, откуда тебе видны ямки между ключицами тех, кто остался внизу, и крутые ступеньки их ребер, исчезающие под вырезом платья или воротником.

Руки у каждого, у всех нас, замотаны окровавленными тряпками. Пустые пальцы перчаток безвольно болтаются на руках. Туфли набиты скомканными носками — на месте отсутствующих пальцев.

Мы называем себя Народным комитетом по сбережению дневного света.

Хваткий Сват снимает «персик», завернутый в бархат, чтобы предохранить руку, и передает его вниз, худосочному Святому Без-Кишок. А тот отдает его Повару Убийце, с его большим пузом, провисшим под поясом брюк.

Агент Краснобай, со своей видеокамерой, прижатой к лицу, снимает, как персик передают из рук в руки.

Самые старые персики, те, которые потемнели, — в них можно увидеть свое отражение. Хваткий Сват говорит, это из-за вольфрамовой нити. Когда по тоненькому проводку проходит электричество, он возгорается. Поэтому каждый персик наполнен инертным газом. Как правило, это аргон. Этим газом нельзя дышать, но он не дает возгораться вольфрамовой нити. Самые старые — они не наполнены вообще ничем. Там, внутри, вакуум.

Хваткий Сват, с розоватыми веснушками на щеках и на предплечьях, там, где рукава закатаны до локтя, он говорит нам:

— Точка плавления вольфрама — шесть тысяч градусов по Фаренгейту.

Если нагреть сковородку до нормальной температуры «персика», она просто расплавится. А медный пенни вообще закипит. Четыре тысячи градусов по Фаренгейту.

Вольфрамовая нить не сгорает — она испаряется, атом за атомом. Некоторые атомы отскакивают обратно от атомов аргона и вновь оседают на нити в виде крошечных кристаллов. Остальные атомы вольфрама оседают на относительно прохладной внутренней стороне стеклянного «персика».

Атомы «конденсируются», говорит Хваткий Сват. Внутренняя поверхность стекла покрывается металлической пленкой, и стекло превращается в зеркало.

Из-за «наледи» вольфрама внутри, лампочки превращаются в маленькие, круглые зеркала, в которых все отражаются толстыми. Даже щупленький Святой Без-Кишок, чьи рукава и штанины вечно парусятся вокруг костлявых отростков-конечностей.

Нет, не все наши дни были наполнены смертоубийством и пытками. Случались дни самые обыкновенные, вот такие:

Товарищ Злыдня держит персик и вертит головой, чтобы разглядеть себя со всех сторон в закругленном стекле. Пальцами свободной руки она оттягивает провисшую кожу от скулы к уху. Когда она тянет, темная впадина под скулой исчезает.

— Наверное, это звучит ужасно, — говорит Товарищ Злыдня. Она отнимает пальцы от уха, и та половина ее лица вновь обвисает затененными складками и морщинами. — Но когда я рассматривала фотографии узников концлагерей… этих людей за колючей проволокой… этих живых скелетов… я всегда думала: «Эти люди могут надеть на себя что угодно».

Граф Клеветник подходит поближе и протягивает к ней руку, чтобы вобрать каждое слово в свой портативный серебряный диктофон.

Товарищ Злыдня передает персик Обмороженной Баронессе…

Которая говорит:

— Ты права. — Обмороженная Баронесса говорит: — Звучит и вправду ужасно.

И Товарищ Злыдня наклоняется к микрофону и говорит:

— Если ты это записываешь, ты законченная скотина.

Обмороженная Баронесса, с ее зубами, которые шатаются в деснах и даже как будто гремят, с ее большими белыми зубами на тонких коричневых корнях, она отдает персик Герцогу Вандальскому.

Герцогу, с его волосами, уже не собранными в хвост, а свисающими на лицо. Герцогу Вандальскому, который медленно двигает челюстями, терзая все ту же никотиновую жвачку, которую он жует уже целую вечность. Его волосы пахнут гвоздичными сигаретами.

Герцог передает персик Мисс Америке. Темные корни ее отросших высветленных волос — по ним хорошо видно, сколько времени мы уже заперты в этой ловушке. Наша бедная, беременная Мисс Америка.

Дерево над нами мигает. Когда оно выключается, в это мгновение нас просто не существует. Ничего вокруг не существует.

Но уже в следующую секунду лампочки загораются снова. Мы возвращаемся. Мы вернулись.

— Привидение, — говорит Агент Краснобай, приглушенным голосом из-за видеокамеры.

— Привидение, — повторяет Граф Клеветник в диктофон у себя в кулаке.

Любой сбой электричества, любой сквозняк, любой странный вкус или запах еды — мы обвиняем во всем привидение.

Каждый — свое.

У Агента Краснобая — это убитый частный детектив.

У Графа Клеветника — бывший актер в сериале для детей.

Медные ветви дерева. Каждая ветка изогнута и закручена, как виноградная лоза, покрытая тусклой позолотой. Ветви со стеклянными или хрустальными «листьями». Звенящий шелест, когда лезешь в самую гущу «листвы». Запах нагретой пыли на каждом «спелом» персике, который еще горит белым светом. Они слишком горячие, их не возьмешь голой рукой — только если через ткань: лоскут, оторванный от бархатной юбки или парчового жилета. Другие персики, которые «гнилые», — темные и холодные. Они глазированы пылью и затянуты белыми нитями паутины. Стеклянные и хрустальные листья, одновременно и белые, и серые, и серебристые. Если их потревожить, пошевелить, их края все еще могут сверкнуть на мгновение радужным бликом, а потом они снова теряют цвет.

Ветви, изогнутые, потускневшие, темно-коричневые. В темных дорожках высохших мышиных испражнений, похожих на зернышки черного риса.

Раскачиваясь на носках, вперед-назад, и задерживая дыхание, Хваткий Сват лезет рукой в самую гущу стеклянной листвы и обрывает персики. Бросает их вниз, еще горячие — и Недостающее Звено ловит их между двумя шелковыми подушками. Наш герой спорта, Недостающее Звено. Мистер Университетский Стипендиат, с его сросшимися бровями, густыми, как волосы на лобке. Мистер Хавбек-Чемпион, с его раздвоенным подбородком, огромным, как яйца в мошонке.

Уже после этого коротенького броска персик достаточно остывает, и его можно трогать руками. Мать-Природа берет персик с подушек и укладывает в большую шляпную коробку со старыми париками, которую держит перед собой Мисс Апчхи, прижимая ее к животу обеими руками.

Мать-Природа, с ее смазанными узорами, нарисованными красной хной на тыльной стороне ладоней и на обрубках пальцев. Каждый раз, когда она оборачивается или кивает головой, медные колокольчики у нее на шее тихонько позвякивают. Ее волосы пахнут сандаловым деревом, пачулями и мятой.

Мисс Апчхи кашляет. Она всегда кашляет, бедная Мисс Апчхи. Ее красный распухший нос уже давно свернулся на сторону оттого, что она постоянно вытирает его рукавом. Ее выпученные глаза в алых прожилках лопнувших сосудов постоянно слезятся. Мисс Апчхи все кашляет и кашляет, согнувшись чуть ли не пополам и уперев руки в колени.

Иногда Хваткий Сват хватается за ножки стульев, за края мраморных столешниц на золоченых столиках — чтобы лестница не обвалилась.

Время от времени Графиня Предвидящая встает на цыпочки, поднимает над головой рукоятку жесткой, пыльной метлы и тычет ею в стеклянное дерево, чтобы оно повернулось, и сборщику было удобнее добраться до «спелых» персиков. До тех, что нагреты до температуры, при которой вскипает медь. И когда она встает на цыпочки и тянется вверх, становится видно, что браслет по-прежнему на ней. У нее на запястье. Датчик системы глобального спутникового слежения, условие ее досрочного освобождения.

Привидение Графини Предвидящей — это старый торговец антиквариатом, с перерезанным бритвой горлом.

С каждым «собранным» персиком дерево становится чуть темнее.

Привидение Святого Без-Кишок — абортированный младенец с двумя головами, причем оба личика — вылитый он.

Привидение Обмороженной Баронессы носит белый передник и проклинает Господа.

Время от времени Сестра Виджиланте постукивает по циферблату своих черных часов и объявляет:

— Три часа семнадцать минут и тридцать секунд до того, как стемнеет…

Привидение Сестры Виджиланте — герой с продавленной половиной лица.

Привидение Мисс Апчхи — ее собственная бабушка.

Когда стоишь так высоко, говорит Хваткий Сват, кажется, что потолок — это огромный пустынный фронтир, где еще не ступала нога человека. Точно так же, как в детстве, когда ты лежишь вверх тормашками на диване — ноги задраны на подушки, спина лежит на сиденье, а запрокинутая голова свешивается с края, — знакомая комната вдруг превращается в странное, неизвестное место. Когда ты лежишь вниз головой, у тебя под ногами простирается новый побеленный пол, а если взглянуть «вверх», там будет новый потолок, выстланный ковром и загроможденный сталактитами мебели, свисающими сверху.

Точно так же, говорит герцог Вандальский, как художник переворачивает «вверх ногами» свою картину или смотрит на ее перевернутое отражение в зеркале — чтобы взглянуть на нее по-новому. Чтобы знакомая вещь сделалась незнакомой. Чем-то, чего он не знает. Чьей-то чужой реальностью.

Точно так же, говорит Святой Без-Кишок, как извращенец переворачивает «вверх ногами» порнографическую картинку — Чтобы она возбуждала его чуть подольше.

В таком ракурсе каждое дерево со стеклянными персиками и листьями крепится к земле плетеным стволом из куска толстой цепи, а корой служат чехлы из пропыленного красного бархата.

Когда дерево становится почти темным, мы перетаскиваем свою лестницу — стул за стулом, диван за диваном — к следующему дереву. Когда «сад» почти полностью опустошен, мы переходим в другую комнату.

Собранный урожай мы укладываем в шляпную коробку.

Нет, не все наши дни, проводимые в заточении, проходят под знаком ужаса и унижения.

Граф Клеветник достает свой блокнот в линейку и озвучивает, что записывает:

— Шестьдесят две рабочие лампочки. И двадцать две в запасе.

Наша последняя линия обороны. Последнее средство спасения от страшной мысли, что нам придется умирать в одиночестве, в темноте — когда все лампочки перегорят. Мир без солнца. Уцелевшие — в холоде, в кромешной тьме. Сырые обои, скользкие от налета плесени.

Никому это не нужно.

«Спелые персики», оставленные на деревьях; когда они загнивают и выключаются, ты опять строишь лестницу из мебели. Снова лезешь наверх. Ныряешь в листву из стекла и хрусталя, в этот лес потускневших медных ветвей. Где только пыль, паутина и мышиные какашки. Ныряешь туда с головой и заменяешь гнилые темные персики спелыми. Теми, которые еще горят.

Мертвый персик в руке Хваткого Свата: мы отражаемся в нем не такими, какие есть. Скорее, какими мы были. Темное стекло отражает нас всех, только толстыми — в выпуклой, искривленной поверхности. Слой атомов вольфрама, осевших на внутренней стороне — в противоположность жемчужине. Серебряная амальгама на зеркале. Выдувное стекло, тонкое, как мыльный пузырь.

Вот миссис Кларк со своими новыми морщинками, скрытыми под вуалью, плотной, как проволочная сетка. Даже при том, что лицо у нее заострилось от голода, ее губы по-прежнему — силиконово-пухлые, словно застывшие на середине минета. Ее груди все так же налиты, но вовсе не тем, что хотелось бы высосать.

Ее напудренный белый парик сбился на сторону. Тонкая шея оплетена выпирающими сухожилиями.

Вот Недостающее Звено с темными зарослями на щеках. Густая щетина тонет в глубоких каньонах, протянувшихся вниз от глаз.

Нужно, чтобы что-то случилось.

Что-то жуткое, страшное.

И вдруг — хрясь.

Персик разбился о пол. Россыпь стеклянных иголок. Мешанина белых осколков. Наши толстые отражения — их уже нет.

Граф Клеветник что-то там исправляет в своем блокноте и говорит:

— Двадцать одна рабочая лампочка в запасе… Сестра Виджиланте стучит по циферблату часов у себя на руке и говорит:

— Три часа и десять минут до того, как стемнеет… И вот тогда миссис Кларк говорит:

— Расскажи мне историю. — Она смотрит вверх, сквозь густую вуаль. Смотрит на Хваткого Свата, зарывшегося в сверкающую хрустальную листву, и произносит, шевеля силиконовыми губами: — Расскажи мне такую историю, чтобы я забыла про голод. Такую историю, которую ты еще никому не рассказывал.

Хваткий Сват выкручивает белый персик — рукой, обернутой в липкий бархатный лоскут цвета запекшейся крови, — и говорит:

— У нас в семье была шутка. — Стоя на лестнице, сложенной из стульев, на самом верху, он говорит: — Шутка, которую мои дядьки говорили лишь в сильном подпитии…

Граф Клеветник поднимает свой диктофон.

Агент Краснобай — видеокамеру.


Консультант

Стихи о Хватком Свате
— Если ты любишь девушку, — говорит Хваткий Сват, — дай ей свободу.

Только потом не удивляйся, если она принесет с собой герпес…


Хваткий Сват на сцене, плечи опущены, руки засунуты глубоко в карманы спецовки.

На ботинках — засохший конский навоз.

Рубаха в клетку. Фланелевая. Вместо пуговиц — перламутровые кнопки.


На сцене вместо луча прожектора — фрагменты из фильма:

Кадры памятного события — свадебной церемонии. Молодожены обмениваются кольцами; целуются и выбегают из церкви под рисовый снегопад.

По лицу, извиваясь, струится картинка; за нижней губой — кашица нажеванного табака. Губа выпячивается вперед.


Хваткий Сват говорит:

— Девушка, которую я любил, считала себя достойной чего-то лучшего.

Эта девушка, ей был нужен партнер повиднее: ростом повыше, с хорошим загаром, длинными волосами и членом побольше.

И чтобы он играл на гитаре.

Когда Хваткий Сват в первый раз сделал ей предложение, она ответила: нет.

Тогда он снял мужика-проститутку по прозвищу Жеребец, обладателя, как было сказано в объявлении, длинных волос и члена толще консервной банки. И он еще пообещал выучить пару гитарных аккордов.

Жеребец познакомился с девушкой Свата как будто случайно, в церкви. Потом они встретились снова, в библиотеке.

Хваткий Сват платил ему по две сотни за встречу и аккуратно записывал его рассказы о том, как ей нравится, когда ей ласкают соски, стоя у нее за спиной. И как лучше заставить ее кончать два или даже три раза кряду.

Жеребец присылал ей букеты роз. Пел ей песни. Трахал ее на задних сиденьях автомобилей, в ваннах и душевых, клялся ей в вечной любви.

А потом — не звонил ей неделю. Две недели. Месяц.

И наконец, он как будто случайно снова столкнулся с ней в церкви.

Вот тогда он ей и объявил. Жеребец, что между ними все кончено — потому что она была слишком распутной. Чуть ли не шлюхой.


— Черт возьми, — говорит Хваткий Сват, — он назвал ее шлюхой. Вот наглый малый…

Благослови его. Боже.


Это был тайный план Хваткого Свата: чтобы его девушке разбили сердце, а он словил бы ее на отлете, обласкал и утешил.

В свою последнюю встречу с Жеребцом Сват заплатил ему пятьдесят баксов сверху, чтобы тот сделал ему минет.

Жеребец встал перед ним на коленях и отработал свои полсотни.

И теперь, когда его будущая жена испытает хорошо изученные множественные оргазмы, образ партнера у нее в голове не окажется совсем уже незнакомцем для мужа,

Хваткого Свата.


Ритуал

Рассказ Хваткого Свата
Эту шутку дядьки говорят только в сильном подпитии.

Половина шутки — звук, который они издают. Похоже на то, как откашливается человек, прочищая горло. Неприятный, режущий ухо звук. Под конец всякой семейной встречи, когда больше нечего делать, кроме как напиваться, дядьки вытаскивают свои стулья в сад, под деревья. Туда, где темно и где нам их не видно.

Пока тетушки моют посуду, а кузены-кузины носятся по всему дому, дядьки сидят в саду, опрокидывают бутылки вверх дном, пьют прямо из горлышка, балансируя на двух задних ножках стульев. Слышно, как там, в темноте, кто-то из них издает этот звук: кх-ррк. Их не видно, но все мы знаем, что там, в темноте, он проводит рукой в воздухе перед собой. Кх-ррк, и все остальные дядьки смеются.

Услышав этот взрыв смеха, тетушки улыбаются и качают головами: ах, эти мужчины. Тетушки не знают шутки, но они знают, что мужики могут смеяться так громко только над вопиющей глупостью.

Кузены-кузины тоже не знают шутки, но они повторяют звук. Кх-ррк. Проводят рукой в воздухе и падают на пол, рыдая от смеха. Все дети так делали. Все поголовно.

Говорили: кх-ррк. Выкрикивали в полный голос. Волшебное слово у нас в семье, когда хочется посмеяться или кого-нибудь рассмешить.

Дядьки специально их учат. Даже самые маленькие детишки, которые едва научились ходить, они уже повторяют звук. Кх-ррк. Дядьки показывают, как проводить рукой в воздухе, всегда — слева направо, по горизонтали у горла.

Кузены-кузины, конечно же, спрашивают, свесившись с дядюшкиной руки и болтая ногами в воздухе. Они спрашивают, что означает этот звук. И движение рукой.

Это случилось давным-давно, говорит дядя. Когда все дядьки были молодыми и служили в армии. Во время войны. Кузены-кузины взбираются вверх по карманам дядиного пиджака: суют ногу в нижний карман, тянутся к верхнему. Как будто лезут на дерево.

Они просят: расскажи. Ну, пожалуйста.

Но дядя лишь обещает: потом. Когда подрастешь. Он хватает тебя под мышки и забрасывает себе на плечо. И несется с тобой на плече, обгоняя других дядек, в дом: расцеловать тетушек и угоститься очередным куском пирога. А потом ты готовишь попкорн и слушаешь радио.

Это было семейным паролем. Секретом, смысл которого понимали немногие. Ритуалом, оберегавшим семью. Кузены-кузины знали только одно: это слово смешит их всех. И кроме них, его больше никто не знает.

Дядьки говорили, что этот звук — подтверждение тому, что твои самые худшие страхи, все, что есть в жизни плохого, когда-то закончится. Наверняка. Пусть сегодня все плохо, вполне может статься, что завтра все будет опять хорошо. Если умирала корова, и все остальные коровы тоже выглядели больными и явно готовыми сдохнуть, дядьки делали так: кх-ррк. Если персики уже зацвели, а ночью обещали мороз, дядьки делали: кх-ррк. Это значило, что беда, которую ты не в силах предотвратить, пройдет сама по себе. Наверняка.

Каждый раз, когда собиралась семья, они так здоровались: кх-ррк. Тетушки только закатывали глаза, когда все кузены-кузины кричали друг другу это дурацкое кх-ррк. И проводили рукой в воздухе, слева направо по горизонтали. Кх-ррк. Дядьки смеялись, согнувшись чуть ли не пополам и упираясь руками в колени. Кх-ррк.

Иногда кто-то из тетушек, дядькиных жен, спрашивал: а что это значит? Откуда взялся этот звук? Но дядьки только качали головой. А тот, чья жена это спросила, обнимал ее за талию, целовал в щечку и говорил: солнышко, тебе лучше об этом не знать.

В то лето, когда мне исполнилось восемнадцать, один из дядек раскрыл мне секрет, наедине. И на этот раз он не смеялся.

Меня призывали в армию, и никто не мог знать, вернусь я домой или нет.

Никакой войны не было, но в армии свирепствовала холера. Болезни, несчастные случаи — от них никто не застрахован. Я собирал сумку в дорогу, мы были с дядей одни, и дядя сказал это слово: кх-ррк. Он сказал: Главное, помни, что даже если сегодня все плохо, вполне может статься, что завтра все будет опять хорошо.

Собирая ту сумку, я спросил у него:

— А что это значит?

Это с последней большой войны, сказал он. Когда все дядьки служили в одном полку. Их взяли в плен и отправили в лагерь. Офицер вражеской армии заставлял их работать под угрозой расстрела. Каждый день они просыпались с мыслью, что сегодня он их убьет, и они ничего не могли с этим сделать. Каждую неделю в лагерь прибывали новые поезда с пленными из оккупированных стран: солдатами и цыганами. Большинство этих пленных сходили с поезда лишь для того, чтобы пройти двести шагов до смерти. Дядьки оттаскивали тела в яму. Офицер, которого они ненавидели, был командиром расстрельной команды.

Дядя, который рассказывал эту историю, говорил, что расстрелы происходили каждый день, и каждый день дядьки оттаскивали мертвых в яму — дырки у них на одежде еще сочились теплой кровью, — а расстрельная команда ждала следующей партии заключенных, приговоренных к смерти. И каждый раз, когда дядьки выходили под прицел автоматов, они ждали, что офицер даст команду стрелять.

А потом, в какой-то из дней, говорит дядя: кх-ррк.

Это случилось. Как случается смерть. Как происходит удар судьбы.

Если среди цыган была женщина, которая нравилась офицеру, он подзывал ее к себе. После расстрела очередной партии заключенных, пока дядьки убирали тела, он приказывал этой женщине раздеться. Стоя при полном параде, в своей форме с золочеными галунами, сверкающими на солнце, в окружении солдат с автоматами, офицер заставлял женщину встать на колени и расстегивал молнию у себя на штанах. Он заставлял женщину открыть рот.

Дядьки видели это не раз: они знали, что будет дальше.

Цыганка брала его штуку в рот и сосала, сосала, сосала. Ее глаза были закрыты, и она не видела, как офицер достает нож из ножен, закрепленных сзади на ремне.

Перед самым оргазмом офицер хватал цыганку за волосы, запрокидывал ей голову и перерезал горло.

При этом всегда раздавался один и тот же звук: кх-ррк. Его семя еще извергалось, он отталкивал от себя обнаженное тело, пока из шеи не хлынула кровь.

Это был звук, который всегда означал конец. Последний удар судьбы. От него было не скрыться, от этого звука. Его нельзя было забыть.

И вот в какой-то из дней офицер выбрал очередную цыганку и поставил ее, голую, на колени в грязь. На виду у расстрельной команды, на виду у дядек, стоявших чуть ли не по колено в мертвых телах, офицер заставил цыганку расстегнуть ему молнию. Женщина закрыла глаза и открыла рот.

Дядьки видели это не раз: им незачем было на это смотреть, они и так знали, что будет.

Офицер схватил женщину за волосы и намотал их на кулак. Сверкнул нож, и раздался звук. Тот самый звук. Теперь — тайный код в их семье. Сигнал, означающий: всем смеяться. Их приветствие друг другу. Цыганка упала, из перерезанной шеи хлынула кровь. Женщина кашлянула, один раз, и что-то упало в грязь. Рядом с ней, уже мертвой.

Они все смотрели, солдаты расстрельной команды, и дядьки, и офицер — и там, на земле, лежал член. Половина члена. Кх-ррк, и офицер отхватил свою собственную штуковину, застрявшую в горле у этой женщины, теперь уже мертвой. Из расстегнутой ширинки все еще изливалась сперма, смешанная с кровью. Офицер протянул руку — к своему члену, валявшемуся в грязи. Его колени подогнулись.

Потом дядьки оттащили его тело в сторонку, чтобы похоронить. Следующий офицер, отвечавший за лагерь, был не таким уж плохим. А потом война кончилась, и дядьки вернулись домой. Сложись все иначе, этой семьи могло бы и не быть. Если бы тот офицер не умер, я бы мог и не родиться.

Этот звук, их секретный семейный код, сказал мне дядя. Он означает: да, в жизни случаются страшные вещи, но иногда эти страшные вещи тебя спасают.

За окном, в персиковом саду, носились другие кузены-кузины. Тетушки на переднем крыльце лущили горох. Дядьки спорили, как лучше покрасить забор.

Может быть, тебя пошлют на войну, говорит дядя. Может так получиться, что ты умрешь от холеры.

— Или, — говорит он и проводит рукой, слева направо, чуть ниже пряжки у себя на ремне: — Кх-ррк…


12.


Тело находит Сестра Виджиланте. Она спускается по лестнице в холл, из фойе балконов первого яруса, после того, как включила свет в кинопроекторной будке, и натыкается на розовое колесо-тренажер Мисс Америки, зажатое в мертвенно-бледных руках.

Вот он, на крошечном экранчике видеокамеры: Герцог Вандальский, лежит у подножия лестницы, лицом в синий ковер. Рубашка из оленьей кожи выбилась из штанов, светлые волосы рассыпаны в беспорядке. В руках — розовое пластмассовое колесо. Одна половина лица расплющена, волосы слиплись от крови.

Одним претендентом на гонорар меньше.

У Сестры Виджиланте была с собой видеокамера. Мистер Уиттиер ходил в темноте с фонариком, но теперь батарейки «умерли», как он сам и как Леди Бомж. Теперь Сестра Виджиланте пользовалась подсветкой видеокамеры с ее перезаряжаемыми батареями, когда поднималась и спускалась по лестницам перед восходом и после заката.

— Субарахноидальное кровоизлияние, — говорит Сестра Виджиланте, нацелив камеру на мертвое тело. Каждое ее слово записывается. Она говорит: это наиболее распространенное последствие тяжелой черепно-мозговой травмы. Она берет крупным планом проломленный череп, внутреннее кровотечение во внешних слоях мозга.

— При оказании давления на череп в какой-то точке, — говорит она, — его содержимое начинает выпирать наружу вокруг этой точки и разрывает череп изнутри, вызывая физическое повреждение более или менее округлой формы.

Камера фиксирует острые края пролома и засохшую кровь. Голос Сестры Виджиланте говорит:

— Область выпирания весьма обширна…

Камера поднимается и показывает всех нас, собравшихся в холле, зевающих и щурящихся на подсветку.

Миссис Кларк смотрит на распростертое тело Герцога. Плюха его никотиновой жвачки — вместе со всеми зубами — отлетела чуть ли не на середину холла. С ее губ, закачанных силиконом, срывается тихий вскрик.

Мисс Америка говорит:

— Вот скотина. — Она перешагивает через тело, опускается на колени и пытается разжать окостеневшие мертвые пальцы, чтобы забрать колесо. — Хотел согнать вес, типа он тут самый изможденный. — Она говорит: — Этот урод занимался аэробикой, чтобы выглядеть… хуже.

Мисс Америка выкручивает и пинает окостеневшие пальцы, миссис Кларк говорит:

— Трупное окоченение.

Мисс Америка перекатывает тело на бок, пытаясь выдрать свое колесо у него из рук, и тело само переваливается на спину. Теперь Герцог Вандальский лежит лицом вверх. Оно темное, как от загара, только загар у него лиловый. Везде, кроме кончика носа. Кончик носа — синюшно-белый. И низ подбородка, и середина лба.

— Трупные пятна, — говорит миссис Кларк. При остановке кровообращения кровь опускается в нижележащие отделы тела. Кроме тех точек, где лицо прижималось к ковру: там вес тела сдавил капилляры, и кровь не могла влиться внутрь.

Из-за видеокамеры Сестра Виджиланте говорит:

— А вы, я смотрю, разбираетесь в трупах…

И миссис Кларк говорит:

— Кстати, а что вы имели в виду под «частичным разрывом тканей левого полушария мозга»?

Видеокамера так и снимает тело, запись идет поверх смерти мистера Уиттиера, голос Сестры Виджиланте говорит:

— Это значит, что мозг вытекает.

Розовое колесо выскальзывает из рук Герцога, и пальцы вроде бы расслабляются. Трупное окоченение проходит, говорит миссис Кларк, когда тело начинает разлагаться.

К тому времени подошел и Агент Краснобай. Выглядит он непривычно — без камеры, когда видны оба глаза. Преподобный Безбожник стоит над телом. Мать-Природа, с ее вечным запахом пачулей. Хваткий Сват — его челюсть ходит туда-сюда, пережевывая табак, смешанный со слюной, — наклоняется, чтобы рассмотреть получше.

Хваткий Сват говорит:

— Разлагаться?

И миссис Кларк кивает, поджав свои силиконовые губы. Когда организм умирает, говорит она, он перестает вырабатывать аденозинтрифосфат, из-за чего нарушается взаимодействие между актиновыми и миозиновыми волокнами… Она говорит:

— Вы все равно не поймете.

— Вот беда, — говорит Повар Убийца. — Будь он чуть посвежее, у нас был бы роскошный завтрак. Мать-Природа говорит:

— Ну у тебя и шуточки. И Повар говорит:

— Вообще-то я не шутил.

Сидя на корточках рядом с телом. Хваткий Сват с вытаращенными глазами лезет в задний карман брюк.

Мать-Природа потирает ладони, зевает и говорит:

— Как тебе удается проснуться?

Хваткий Сват широко открывает рот, показывает на коричневое месиво внутри и говорит:

— Жвачка… — Он достает из кармана бумажник, вынимает оттуда несколько бумажных купюр и убирает бумажник обратно в карман. — Поцелуй меня, и тоже взбодришься.

И Мать-Природа качает головой:

— Нет, спасибо.

— Девочка, — говорит Хваткий Сват, смачно сплюнув на синий ковер коричневой слюной, — тебе надо быть чуточку посексуальней, иначе тебя не захочет играть ни одна актриса. Из тех, которые звезды первой величины…

И Святой Без-Кишок уводит ее прочь.

Сестра Виджиланте выключает камеру и возвращает ее Агенту Краснобаю.

Ник кому конкретно не общаясь, или же обращаясь ко всем, миссис Кларк говорит

— Вы кого-нибудь подозреваете?

И агент Краснобай говорит:

— Вас.

Миссис Кларк. Она проснулась посреди ночи. Пошла к Герцогу. Он был один, упражнялся на тренажере. Работал над прессом. Она проломила ему череп. Вот и вся официальная версия.

— А вы никогда не задумывались, — говорит миссис Кларк, — что вы станете делать, когда продадите свою прежнюю жизнь?

И Хваткий Сват говорит, слизнув с губ слюну:

— В каком смысле? — и просовывает большие пальцы под лямки комбинезона.

— Когда вы продадите эту историю, — говорит миссис Кларк, — что вы станете делать? Искать новых злодеев? — Она говорит: — Так и будете до конца жизни искать кого-то, на кого можно свалить всю вину?

И Агент Краснобай улыбается и говорит:

— Расслабьтесь. Винить кого-то из нас — в этом нет никакого резона. Есть жертвы. — Он тычет пальцем себе в грудь. — И есть негодяи, — говорит он, указывая на нее. — И не надо нам никаких полутонов, чтобы не сбивать зрителей с толку.

И миссис Кларк говорит:

— Я не убивала этого человека.

И Агент пожимает плечами. Вешает камеру на плечо и говорит:

— Сейчас вам явно не помешало бы немного зрительского сочувствия, но просто так вы его не добьетесь. Придется как следует потрудиться. — Направляя подсветку камеры на миссис Кларк, Агент Краснобай говорит: — Расскажите нам что-нибудь. Расскажите нам что-то действительно проникновенное, чтобы зрителям стало вас жалко, хотя бы чуть-чуть…


Ящик с кошмарами

Рассказ миссис Кларк
За день до того, как исчезнуть, Кассандра остригла себе ресницы.

Проще, чем сделать уроки: Кассандра Кларк вынимает из сумочки маленькие маникюрные ножницы, встает перед Большим зеркалом в ванной и смотрит на свое отражение. Глаза полузакрыты, рот слегка приоткрыт, как это бывает, когда красишь ресницы тушью. Опершись свободной рукой о раковину, Кассандра срезает себе ресницы. Они падают в раковину, длинные, черные, ресничка и ресничке, исчезают в сливном отверстии, и она даже не смотрит на мать, на ее отражение у себя за спиной-

В ту ночь миссис Кларк слышит, как дочь поднимается еще затемно. В глухой час, когда на улицах нет машин, она спускается голая вниз, в гостиную. Не зажигая света. Скрип пружин в старом диване. Тихий скрежет и — чирк — зажигалки. Потом — вздох. И запах сигаретного дыма.

Восходит солнце, Кассандра так и сидит, голая, на диване. Занавески раздвинуты, подокном проезжают машины. В комнате холодно. Она сидит, поджав ноги и понимая себя за плечи. В одной руке — сигарета, догоревшая до фильтра. На диванной подушке — упавший пепел. Она не спит: смотрит в пустой экран телевизора. Может быть, на свое отражение, на голую девушку в черном стекле. Волосы все в колтунах, потому что она не причесывалась. Помада двухдневной давности размазана по щекам. Тени очерчивают морщинки вокруг глаз. Зеленые глаза без ресниц кажутся тусклыми и какими-то ненастоящими, потому что она не моргает. Ее мать говорит:

— Тебе что-то приснилось?

Миссис Кларк спросила: может быть, сделать ей тост? Миссис Кларк включает обогреватель и идет в ванную, чтобы принести Кассандре халат.

Кассандра сидит, обнимая себя за плечи в холодном сиянии рассвета; колени плотно прижаты друг к другу, грудь приподнята из-за того, как она держит руки. Хлопья серого сигаретного пепла рассыпаны по бедрам. Хлопья серого пепла запутались в волосах на лобке. Ноги напряжены, сухожилия под кожей натянуты. Она вжимается стопами в пол, и стопы легонько подрагивают, но сама она неподвижна, как статуя.

Миссис Кларк говорит:

— Ты что-нибудь помнишь? — Она говорит: — Ты была в своем новом платье… Которое черное. Мини.

Миссис Кларк набрасывает халат дочке на плечи, стараясь укутать ее поплотнее. Она говорит:

— Это было в галерее. Напротив антикварного магазина. Кассандра, не отрываясь, глядит на свое отражение в выключенном телевизоре. Она не моргает, халат соскальзывает с плеч, и обе грудки — снова на холоде. И ее мать говорит: что ты видела?

— Не знаю, — говорит Кассандра. Она говорит: — Не могу сказать.

— Я сейчас принесу свои записи, — говорит миссис Кларк. Она говорит: — Кажется, я кое-что поняла.

Но когда она возвращается из спальни, держа в руке толстую папку с заметками — папка открыта, чтобы можно было просматривать записи на ходу, — когда она снова приходит в гостиную, Кассандры там уже нет.

Миссис Кларк как раз начала говорить:

— Принцип работы ящика с кошмарами заключается в том…

Но Кассандры нет в кухне, и в ванной — тоже. Ее нет в подвале. Дом у них маленький, больше ей некуда деться. Ее нет во дворе за домом, ее нет на лестнице. Халат так и валяется на диване. Ее сумка, туфли, пальто — все на местах. Чемодан лежит у нее на кровати, еще даже не собранный. Нет только Кассандры.

Сперва Кассандра сказала, что там не было ничего особенного. Согласно записям миссис Кларк, это было открытие художественной галереи.

В ее записях сказано: «Таймер случайных временных интервалов…»

В записях сказано: «Мужчина повесился…»

Все началось в тот вечер, когда во всех галереях открывались новые выставки, и в центре было полно народу: все приехали прямо с работы или после школы, все держались за руки. Моложавые пары в немарких темных нарядах, чтобы не испачкаться о сиденья такси. В дорогих украшениях, которые не наденешь в подземку. Зубы у всех — белые-белые, как будто они никогда не использовали свои зубы ни для чего, кроме улыбок.

Все рассматривали друг друга, разглядывая картины, а потом рассматривали друг друга за ужином.

Все это есть в записях миссис Кларк.

Кассандра надела свое новое черное платье. Которое мини.

В тот вечер она взяла высокий бокал с белым вином, просто чтобы его держать. Она не решалась поднимать бокал, потому что платье было без бретелек, и она прижимала его локтями с боков. Это держало в тонусе мышцы груди. Новые мышцы, которые она обнаружила, играя в баскетбол в школе. Грудь была поднята так высоко, что ложбинка между грудей начиналась как будто у самого горла.

Просматривать записи на ходу, — когда она снова приходит в гостиную, Кассандры там уже нет.

Миссис Кларк как раз начала говорить:

— Принцип работы ящика с кошмарами заключается в том…

Но Кассандры нет в кухне, и в ванной — тоже. Ее нет в подвале. Дом у них маленький, больше ей некуда деться. Ее нет во дворе за домом, ее нет на лестнице. Халат так и валяется на диване. Ее сумка, туфли, пальто — все на местах. Чемодан лежит у нее на кровати, еще даже не собранный. Нет только Кассандры.

Сперва Кассандра сказала, что там не было ничего особенного. Согласно записям миссис Кларк, это было открытие художественной галереи.

В ее записях сказано: «Таймер случайных временных интервалов…»

В записях сказано: «Мужчина повесился…»

Все началось в тот вечер, когда во всех галереях открывались новые выставки, и в центре было полно народу: все приехали прямо с работы или после школы, все держались за руки. Моложавые пары в немарких темных нарядах, чтобы не испачкаться о сиденья такси. В дорогих украшениях, которые не наденешь в подземку. Зубы у всех — белые-белые, как будто они никогда не использовали свои зубы ни для чего, кроме улыбок.

Все рассматривали друг друга, разглядывая картины, а потом рассматривали друг друга за ужином.

Все это есть в записях миссис Кларк.

Кассандра надела свое новое черное платье. Которое мини.

В тот вечер она взяла высокий бокал с белым вином, просто чтобы его держать. Она не решалась поднимать бокал, потому что платье было без бретелек, и она прижимала его локтями с боков. Это держало в тонусе мышцы груди. Новые мышцы, которые она обнаружила, играя в баскетбол в школе. Грудь была поднята так высоко, что ложбинка между грудей начиналась как будто у самого горла.

То платье, оно было черным. Сплошь расшитое черными блестками и бисером. Оно было как твердый панцирь черного блеска, скрывавший сочные розовые грудки. Жесткая черная раковина.

Ее руки, ее пальцы с накрашенными ногтями, сплетенные вокруг ножки бокала с вином — она держала бокал, как будто на ней были надеты наручники. Ее завитые волосы были уложены в высокую прическу, такие тяжелые и густые. Несколько локонов выбилось, но ока не решалась поднять руку, чтобы их подправить. Ее голые плечи, ее рассыпающаяся прическа, ее высокие каблуки, из-за которых напряженные мышцы ног смотрятся так рельефно, а попка чуть приподнимается и слегка выпирает в том месте, где кончается длинная молния на спине.

Ее идеально накрашенные губы. Ни одного красного пятнышка на бокале, который она не решалась поднять. Под сенью длинных ресниц ее зеленые глаза кажутся еще больше. Она застыла на месте: подвижны только эти глаза.

Она стояла и улыбалась, посреди художественной галереи. Единственная из всех женщин, которая запоминалась. Кассандра Кларк, всего лишь пятнадцати лет.

Это было за три дня до того, как она исчезла.

И теперь, сидя на диване в гостиной, на месте, нагретом Кассандрой, среди пепла, оставленного Кассандрой, миссис Кларк просматривает свои записи.

Владелец галереи что-то им говорил, им и всем остальным собравшимся.

«Рэнд» — так записано у нее. Галерейщика звали Рэнд.

Он показывал им какой-то ящичек на высокой трехногой подставке. На штативе. Ящик был черным, размером с допотопный фотоаппарат. Из тех, которыми надо было снимать, забравшись под черную тряпку, чтобы свет не попал на химические реактивы на стеклянной пластинке. Фотоаппарат времен Гражданской войны, когда для вспышки жгли порох. После чего оставалось облако серого едкого дыма, от которого свербило в носу. Да, именно так он и выглядел, этот ящик на трех длинных ножках.

Ящик, покрашенный в черный цвет.

— Лакированный, — сказал галерейщик.

Черный лакированный ящик, весь заляпанный жирными отпечатками.

Галерейщик улыбался жесткому панцирю в черных блестках, скрывавшему грудь Кассандры. Да, Рэнд улыбался. У него были тонкие усики, похожие на две аккуратно выщипанные бровки. И маленькая мефистофельская бородка, отчего его подбородок казался заостренным. Он был в синем деловом костюме. В одном ухе поблескивала серьга: слишком большая и слишком искусственно-яркая, она не могла быть ничем иным, кроме как настоящим бриллиантом.

Все стыки на ящике представляли собой сложный узор из подходящих друг другу деталей, рубчиков и желобков, отчего ящик казался тяжелым, как банковский сейф. Каждый шов был покрыт толстым слоем красил

— Как маленький гроб, — заметил кто-то из присутствующих. Мужчина с длинными волосами, собранными в хвост, и жующий жвачку.

Там на ящике, с двух сторон, были бронзовые ручки. Надо взяться за обе, сказал галерейщик. Чтобы замкнуть круг. Чтобы ящик работал, как надо, ты берешься за обе ручки. Прижимаешься глазом к глазку на передней панели. Левым глазом. И смотришь внутрь.

В тот вечер в глазок посмотрело, наверное, человек сто, но ничего не случилось. Они брались за ручки и заглядывали в черный ящик, но видели лишь отражение своего собственного глаза — в темноте за маленькой стеклянной линзой. Все они слышали тихий звук. Как будто тикали часы. Медленно, как кап… кап… кап… из протекающего крана. Тихое тиканье изнутри заляпанного черного ящичка.

На ощупь ящик казался липким от слоя грязи со стольких рук. Галерейщик поднял указательный палец. Постучал согнутым пальцем по ящику и сказал:

— Это вроде как таймер случайных временных интервалов. Он может тикать так целый месяц. Или всего час. Но когда тиканье прекратится, вот тогда-то и надо заглядывать в ящик.

— Вот, — сказал галерейщик, Рэнд, и указал на маленькую медную кнопку сбоку, размером с кнопку дверного звонка.

Ты берешься за ручки и ждешь. Как только тиканье умолкает, ты смотришь в глазок и нажимаешь на кнопку.

Если приподняться на цыпочки, можно было прочесть, что написано на маленькой медной табличке, прикрученной к ящику сверху, на крышке: «Ящик с кошмарами». И имя: «Рональд Уиттиер». Медные ручки позеленели — слишком многие сжимали их в ожидании. Медная окантовка глазка потускнела от их дыхания. Черные лакированные бока посерели от жира с их кожи.

Держась за ручки, ты его чувствуешь — там, внутри. Тиканье. Таймер. Непрестанный и ровный, как пульс.

Когда он остановится, сказал Рэнд, нажатие кнопки приведет в действие вспышку. На мгновение внутри включится свет. Один импульс света.

И что люди видят тогда, этого Рэнд не знал. Ящик попал к нему из антикварного магазина напротив, который теперь закрылся. Он простоял там девять лет, и все это время он тикал. Хозяин антикварного магазина всегда говорил покупателям, что ящик, наверное, сломан. Или это какая-то шутка.

Девять лет ящик тикал на полке, погребенный под слоем пыли. А потом внук хозяина магазина нашел его, и ящик не тикал. Внуку было девятнадцать лет. Он учился в колледже, на адвоката. Совсем молодой человек, без единого волоска на груди. Девушки целыми днями толклись в магазине и строили ему глазки. Хороший мальчик, получавший стипендию и игравший в футбол, со своим счетом в банке и собственной машиной, он подрабатывал летом у дедушки в магазине, стирал с полок пыль. Когда он наткнулся на ящик, ящик не тикал. В ожидании, наготове. Парень взялся за ручки. Нажал на кнопку и заглянул внутрь.

Его нашел дед. Вокруг его левого глаза так и остался размазанный пыльный кружок. Глаза парня смотрели куда-то в пространство. Он просто сидел на полу, в куче пыли и окурков, которые выметал. Этот внук, он не вернулся в колледж. Его машина стояла на улице, пока ее не увезли городские службы. Теперь он целыми днями сидел перед входом в магазин. Парень двадцати лет, он сидит целыми днями на тротуаре, и в дождь, и в солнце. Спросишь его что-нибудь, а в ответ он смеется. Этот парень, сейчас он уже должен был быть адвокатом, практикующим адвокатом, а вместо этого обретается в какой-то ночлежке. Общественное жилье из муниципального фонда в рамках программы по социальной защите граждан, страдающих угнетением психики и полным нервным расстройством. И дело даже не в наркотиках.

Рэнд, галерейщик, говорит:

— Просто у человека поехала крыша.

Этот парень, он теперь целыми днями сидит на кровати, и по нему ползают тараканы, заползают под штанины, под воротник. Ногти на руках и ногах отросли неимоверно и похожи на длинные желтые карандаши.

Спросишь его что-нибудь: как жизнь? Ты, вообще, что-нибудь ешь? Что ты видел? А он в ответ только смеется. По нему ползают тараканы: целые комья копошащихся насекомых под рубашкой. Над головой у него кружат мухи.

И вот как-то утром хозяин антикварной лавки открывает свой магазин, но это как будто уже не его магазин. Там все изменилось. Словно он вдруг оказался в каком-то другом, незнакомом месте. И ящик снова не тикает. Этот всегдашний отсчет мгновений, он опять прекратился. Ящик с кошмарами ждет на полке — ждет, чтобы в него заглянули.

Хозяин запирается в магазине и никого не пускает. Все утро люди подходят и смотрят в витрину, прикрывая руками лицо с боков, чтобы разглядеть, что там внутри. В полумраке. Чтобы понять, почему магазин закрыт.

Наверное, из тех же соображений хозяин антикварного магазина мог бы и заглянуть в ящик. Чтобы понять, почему. Чтобы узнать, что случилось. Что так «прибило» молоденького парнишку, которому только недавно исполнилось двадцать и которого ждало блестящее будущее.

Все утро старый антиквар поглядывает на ящик, который не тикает.

Но вместо того, чтобы заглянуть внутрь, он чистит унитаз в подсобке. Ставит стремянку и выгребает иссохшие трупики мух из всех люстр. Полирует медь. Натирает воском дерево. Пот льет с него градом, его накрахмаленная белая рубашка вся смялась. Он делает все, что не любит.

Соседи, его постоянные клиенты, приходят и видят, что дверь заперта. Может быть, они стучатся. А потом уходят.

Ящик ждет, чтобы открыть ему свою тайну.

Кто-то из его близких, кто-то, кого он любит, все равно заглянет внутрь.

Этот старик, антиквар. Всю жизнь он работает, не покладая рук. Находит хороший товар по вполне подходящим ценам. Привозит к себе в магазин, ставит на полку. Стирает пыль. Почти всю свою жизнь он проработал в этом магазине, и уже было не раз, что на каких-нибудь распродажах он покупал те же самые лампы и столики, и продавал их у себя по второму и третьему разу. Покупал вещи умерших клиентов и продавал их живым. Его магазин просто вдыхает и выдыхает те же самые вещи.

Те же самые кресла, столы, фарфоровые куклы. Кровати, бюро, всякие милые безделушки.

Которые приходят к нему и уходят.

Все утро старый антиквар поглядывает на ящик с кошмарами

Он занимается бухгалтерией. Весь день он сидит со своим десятикнопочным калькулятором и проверяет счета. Подсчитывает и сверяет длинные столбики цифр. Отслеживает поступления и реализацию товара на бумаге: все тех же комодов и полок для шляп. Варит кофе. Варит еще кофе. Пьет кофе, чашку за чашкой, пока не кончается весь запас молотых зерен. Чистит и моет, пока все в магазине не превращается в его отражение в полированном дереве и сверкающем стекле. Пока весь магазин не пропитывается запахом лимона и миндального масла. Запахом его пота.

Ящик ждет.

Он надевает чистую рубашку. Причесывается.

Он звонит жене и говорит, что уже много лет прячет от нее заначку, у себя в машине, в жестяной коробке под запасным колесом в багажнике. Сорок лет назад, когда родилась их дочка, говорит антиквар жене, он изменял ей с одной девчонкой, которая заходила к нему в магазин в обеденный перерыв. Он говорит, что ему очень стыдно. Он просит прощения. Говорит, чтобы она не ждала его к ужину. Говорит, что он любит ее.

Ящик стоит рядом с телефоном, не тикает.

Полиция находит его на следующий день. Бухгалтерия в полном порядке. В магазине царит идеальная чистота. Антиквар взял оранжевый удлинитель и привязал его к крючку для одежды на стене в ванной. В ванной, где все отделано кафелем и где потом будет легко убраться, он обмотал удлинитель вокруг шеи — а потом просто расслабился. Сполз вниз, по стене. Его нашли уже мертвым, задушенным. Он почти сидел на кафельном полу,

На прилавке у кассы ящик вновь тикает.

Все это есть в записях Тесс Кларк.

Вот так ящик попал в галерею Рэнда. Не просто вещь, а уже вроде как и легенда, говорит Рэнд собравшимся. Ящик с кошмарами.

Антикварный магазин напротив — теперь это просто большое пустующее помещение.

И прямо тогда, в тот самый вечер, когда Рэнд демонстрировал ящик гостям, а Кассандра стояла, прижимая локти к бокам — держала платье, прямо тогда кто-то в толпе произнес;

— Он не тикает. Ящик.

Он больше не тикал.

Люди ждали, затаив дыхание. Напряженно прислушиваясь к тишине.

И Рэнд сказал:

— Если кто хочет — пожалуйста.

— Вот так? — сказала Кассандра и отдала миссис Кларк свой бокал с белым вином. Она подняла одну руку и взялась за медную ручку с одной стороны. Она отдала Рэнду свою расшитую бисером вечернюю сумочку, где были помада и деньги «на всякий случай».

— Так надо держать? — спросила она и взялась за вторую ручку с другой стороны.

— Ну, давай, — сказал Рэнд.

Миссис Кларк была рядом, мать рядом с дочерью, немного растерянная и беспомощная, в обеих руках — по бокалу. Как бы не уронить, не пролить.

Рэнд положил руку Кассандре на шею, сзади. Просунув ладонь под мягкий завиток волос, выбившихся из прически. Положил и слегка надавил, так что шея чуть выгнулась, подбородок задрался вверх, губы приоткрылись. Держа одну руку на шее Кассандры, сжимая в другой руке ее сумочку.

Рэнд сказал ей:

— Смотри в глазок.

Ящик не тикает. Он тихий-тихий, как бомба за миг до взрыва.

Кассандра широко раскрывает глаз, левый. Бровь ползет вверх, ресницы дрожат, такие длинные и объемные от черной туши. Глаз зеленый-зеленый, такой влажный и мягкий — не твердое тело, не жидкость, а нечто среднее. Она смотрит в глазок, в темноту внутри.

Люди столпились вокруг. Они ждут. Рэнд по-прежнему держит руку у нее на шее.

Ноготь, накрашенный лаком, подбирается к кнопке. Кассандра прижимает лицо к черной стенке и говорит:

— Скажите, когда нажимать.

Когда смотришь в глазок левым глазом, нужно повернуть голову чуть вправо. Ты слегка горбишься, потому что приходится наклоняться так далеко вперед. Чтобы не потерять равновесие, надо держаться за ручки двумя руками. В таком положении основной вес приходится на руки и налицо, прижатое к стенке ящика.

Кассандра вжалась лицом в черный ящик. Она как будто целует его. Локоны, выбившиеся из прически, легонько подрагивают. Серьги сверкают, искрятся.

Палец движется к кнопке.

И ящик опять начинает тикать, тихо-тихо. Где-то там, глубоко внутри.

Что-то там происходит, но это видит одна Кассандра.

Таймер случайных временных интервалов вновь начинает отсчет. Еще на неделю, на год. На час.

Кассандра так и стоит, прижимаясь лицом к черной стенке, Она по-прежнему смотрит в глазок. Ее плечи поникли. Руки свисают, как плети.

Быстро-быстро моргая глазами, Кассандра отходит на шаг от ящика и легонько трясет головой. Она не смотрит в глаза собравшимся — она смотрит в пол, им под ноги. Ее губы плотно сжаты. Жесткий лиф платья провисает вперед, отлепившись от голой груди без бюстгальтера. Она поднимает руку и отталкивается от ящика.

Она сбрасывает туфли на шпильках, и мышцы ног сразу теряют рельефность. Ее твердокаменные ягодицы — теперь они мягкие.

Пряди, выбившиеся из прически, закрывают лицо, как маска.

Если кто высок ростом, ему видно ее соски. Рэнд говорит:

— Ну, чего? — Он откашливается, выдыхает с мокрым протяжным всхлипом сквозь слюни и сопли и говорит: — Что ты видела?

По-прежнему не глядя никому в глаза, по-прежнему глядя в пол, Кассандра медленно поднимает руку и вытаскивает из ушей сережки.

Рэнд протягивает ей ее сумочку, но Кассандра ее не берет. Она сует ему в руку свои сережки.

Миссис Кларк говорит:

— Что случилось? И Кассандра говорит:

— Поедем домой.

Ящик тикает.

А через пару дней она состригла себе ресницы. Достала большой чемодан, раскрыла его на кровати и принялась складывать туда вещи: туфли, носки и белье. Складывать и вынимать. Собирать вещи и разбирать. Когда Кассандра пропала, чемодан так и остался лежать на кровати. Наполовину собранный или наполовину пустой.

Теперь у миссис Кларк остались только ее записи, толстая папка, полная предположений о том, как работает ящик с кошмарами. Скорее всего, это какой-то гипноз. Внушение. Внедрение образа или мысли. Отпечаток, действующий на подсознание. Некое скрытое сообщение напрямую в мозг. Информация, которую невозможно извлечь. До которой нельзя докопаться. Она заражает тебя, как болезнь. И все, что ты знаешь, начинает казаться неправильным. Бесполезным.

Там, в ящике, скрывается некое новое знание, которому нельзя разучиться. Новая идея, которую невозможно забыть.

Они пришли на открытие выставки, а теперь, несколько дней спустя, Кассандра пропала.

На третий день миссис Кларк едет в центр. В ту галерею. Взяв с собой папку с записями.

Галерея открыта, но свет внутри не горит. Рэнд, однако, на месте. В сером пасмурном свете, проникающем в окна, он сидит на полу, весь усыпанный состриженными волосами. Его мефистофельской бородки больше нет. Серьги с пухлым бриллиантом — тоже.

Миссис Кларк говорит:

— Вы туда заглянули, да?

Галерейщик просто сидит на холодном бетонном полу и смотрит на свои руки.

Миссис Кларк тоже садится на пол рядом с ним и говорит:

— Посмотрите мои записки. — Она говорит: — Скажите, что я права.

Принцип работы ящика с кошмарами, говорит она, заключается в воздействии на определенные доли мозга. Его передняя стенка чуть скошена на одну сторону. Поэтому заглянуть внутрь можно лишь левым глазом. В глазке стоит выпуклая линза, как в самых обычных дверных глазках. А из-за скоса передней стенки заглянуть в глазок можно только левым глазом.

— Таким образом, — говорит миссис Кларк, — то, что ты видишь, воспринимается правым полушарием мозга.

Что бы ты там ни увидел, это воспринимается правым полушарием, отвечающим за интуицию и эмоции.

Плюс к тому, заглянуть в ящик может только один человек за раз. То, что ты переживаешь, ты переживаешь один. То, что происходит внутри ящика с кошмарами, происходит лишь для тебя одного. Это переживание нельзя разделить с другими. Для других просто нет места.

Плюс выпуклая линза: она коверкает то, что ты видишь. Она искажает.

Плюс к тому, говорит миссис Кларк, эта табличка на крышке, эта надпись — Ящик с кошмарами, — она сразу настраивает на то, что тебе будет страшно. Она создает ожидания, которые ты сам подсознательно осуществляешь.

Миссис Кларк сидит, ждет подтверждения своей правоты. Она

сидит. Наблюдет за Рэндом. Ждет, когда он моргнет. Ящик стоит на высоком штативе над ними, тикает. Рэнд не шевелится, только грудь слегка приподнимается и опадает: он дышит.

На столе, в дальнем углу галереи, так и лежат украшения Кассандры. Ее вечерняя сумочка, расшитая бисером

— Нет, — говорит Рэнд. Он улыбается и говорит: — Все не так

Таймер тикает, ведет свой отсчет, так громко — в стылой тишине.

Остается только обзванивать все больницы: не поступала ли к ним молодая девушка с зелеными глазами и без ресниц. И ты звонишь и звонишь, говорит мистер Кларк, пока тебя просто не перестают слышать. Говорят: «Подождите, не вешайте трубку, сейчас вам ответят». Заставляют тебя отступиться

Она поднимает глаза от своей папки, набитой бумагами, от своих записей, и говорит:

— А как? Расскажите

Антикварный магазин, который напротив, он по-прежнему пустует

— Все было не так, — говорит Рэнд. Все еще разглядывая свои руки, он говорит: — Хотя по ощущениям — именно так.

Как-то на выходных его фирма устроила пикник для сотрудников. На его старой работе. Которую он ненавидел. Он решил пошутить и принес вместо еды дрессированных голубей. В плетеной корзинке. Для всех это была просто очередная корзина с вином и макаронным салатом. Все утро она простояла, накрытая скатертью, чтобы на нее не светило солнце. Рэнд следил, чтобы голуби сидели тихо.

Он крошил им батон. Потихоньку пропихивал в дырочки кусочки поленты.

Все утро люди, с которыми он работал, попивали вино или минералку и говорили о корпоративных задачах и целях, об укреплении командного духа.

И вот, когда все уже поняли, что прекрасное субботнее утро потрачено зря, когда стало совсем уже не о чем говорить, вот Тогда Рэнд и открыл корзину.

Люди. Эти люди, которые работали вместе. Которые виделись каждый день. Которые думали, что знают друг друга. В этом белом хаосе. В этом вихре хлопающих крыльев посреди скучного пикника, кто-то из них закричал. Кто-то упал на траву. Они закрывали лица руками. Проливая напитки, опрокидывая еду. Прямо на выходную одежду.

А потом люди поняли, что им не грозит никакая опасность. Что ничего плохого не будет. И вот тогда люди прониклись. Они в жизни не видели такой красоты. Они смотрели, застыв в изумлении, и даже не улыбались — настолько их поразило увиденное. Забыв обо всем самом важном и самом существенном в жизни, они наблюдали за белым облаком трепещущих крыльев, уносящимся в синее небо.

Голуби поднимались спиралью. И там, высоко-высоко, спираль развернулась. И птицы, натренированные в бессчетных полетах, унеслись друг за другом туда, где был их дом. Настоящий дом.

— Вот, — говорит Рэнд, — вот что было внутри. В ящике с кошмарами.

Впечатление далеко за пределами жизни после смерти. Там, в этом ящике — подтверждение того, что мы называем подлинной жизнью. Мир, который мы знаем, — это всего лишь сон. Подделка. Кошмар.

Стоит раз это увидеть, говорит Рэнд, и вся твоя жизнь — все, чем ты так гордишься, за что ты бьешься, о чем тревожишься, — все становится мелким, бессмысленным.

Внук, по которому ползают тараканы, старый антиквар, Кассандра с обстриженными ресницами, которая голой ушла из дома.

Все твои проблемы, все любовные приключения.

Все это — иллюзия.

— Там, в этом ящике, — говорит Рэнд, — проблеск подлинной реальности.

Они так и сидят на бетонном полу, эти двое. Солнечный свет, проникающий в окна, уличный шум — все какое-то не такое. Словно они вдруг оказались в каком-то другом, незнакомом месте. И ящик больше не тикает.

Но миссис Кларк не решилась туда заглянуть


13.


Еды у нас нет. Горячей воды тоже нет. И вполне может статься, что уже очень скоро не будет и света, и мы тут останемся в темноте, и будем ходить, как слепые, пробираясь на ощупь из комнаты в комнату, натыкаясь руками на чьи-то чужие руки и на мягкие пятна плесени на обоях. Или ползать на четвереньках по липким коврам, и наши колени и руки покроются коркой из засохшего мышиного дерьма. А мы будем ползать по этим коврам, прикасаясь к жестким участкам на мягком ворсе, к этим пятнам с руками-ногами.

У нас опять холодно, печка вновь сломана — как и должно быть.

Время от времени слышатся крики о помощи, это кричит Святой Без-Кишок. Но крики тихие-тихие, как последние отголоски эха где-то совсем далеко.

Святой называет себя Народным комитетом по привлечению внимания. Целыми днями он ходит вдоль внешних стен, колотит в запертые железные двери пожарных выходов и кричит. Но колотит не кулаком, а ладонью. И кричит не особенно громко. Просто достаточно громко, чтобы потом говорить, что он делал, что мог. Мы все делали, что могли. Мы старались быть сильными, храбрыми персонажами.

Мы организовывали комитеты. Мы сохраняли спокойствие.

Мы по-прежнему страдали, вопреки проискам призрака, который пробрался в канализацию и починил туалеты. Призрак нашел плоскогубцы и включил газовый нагреватель воды, уже после того, как Товарищ Злыдня выкинула ручку вентиля. Он даже срастил провод питания стиральной машины и загрузил стираться целую гору одежды.

Для Преподобного Безбожника наш призрак ~ это Далай-лама. Для Графини Предвидящей — Мэрилин Монро. Или это пустое инвалидное кресло мистера Уиттиера, хромированный каркас, сияющий в его комнате.

Перед полосканием призрак добавляет в машину кондиционер для белья со смягчающим действием.

У нас почти не остается свободного времени: надо собирать лампочки, звать на помощь, уничтожать результаты труда доброго привидения. Только поддерживать печку в неработающем состоянии — это уже задача на полный рабочий день.

Но что хуже всего: у нас нет ничего, что можно было бы прописать в окончательном варианте сценария. Нам надо выглядеть так, чтобы сразу стало понятно: эти люди страдали. Голодали, терпели лишения и боль. Нам надо молиться о том, чтобы нас спасли. Миссис Кларк должна держать нас в ежовых рукавицах.

Все идет недостаточно плохо. Даже наш голод — он не настолько силен, как хотелось бы. Сплошное разочарование.

— Нам нужно чудовище, — говорит Сестра Виджиланте, опираясь локтями на свой шар для боулинга, который лежит у нее на коленях. Она сковыривает себе ногти ножом: сует кончик ножа под ноготь, раскачивает лезвие, чтобы ноготь отошел от пальца, а потом просто сдирает его. Она говорит: — Это основа любой страшной истории: само здание должно действовать против нас.

Сдирая ноготь за ногтем, она качает головой и говорит:

— Это даже не больно, если представить, сколько стоят эти шрамы.

Это все, что мы можем сделать, чтобы не вытащить миссис Кларк из ее гримерки и не заставить ее, под угрозой смерти, мучить нас и запугивать.

Сестра Виджиланте называет себя Народным комитетом по изысканию подходящего врага.

Директриса Отказ ходит, хромая. Обе ее ступни замотаны шелковыми тряпками. У нее на ногах не осталось ни одного пальца. Ее левая рука — просто лопатка из костей и кожи, одна ладонь без единого пальца, обмотанная тканью. На правой руке — только два пальца, указательный и большой. В них зажат отрезанный палец, на ногте которого еще остался темно-красный лак.

Держа свой отрезанный палец. Директриса бродит из комнаты в комнату, из галереи «Тысячи и одной ночи» в холл, обставленный в стиле итальянского ренессанса, и бормочет:

— Иди сюда, кис-кис-кис. — Она говорит: — Кора? Иди к мамочке. Кора, мой маленький. Сейчас будем кушать…

Время от времени слышен голос Святого Без-Кишок. Он кричит тихо, как будто шепчет:

— Помогите… Кто-нибудь, помогите… пожалуйста.

Потом — тихий шлепок ладони о дверь.

Очень тихий, почти неслышный. А то вдруг кто-то стоит снаружи как раз рядом с дверью.

Директриса Отказ называет себя Народным комитетом по кормлению кота.

Мисс Апчхи и Недостающее Звено, они входят в Народный комитет по смыву оставшихся испорченных продуктов питания. К каждому пакету, который они смывают в унитаз, они присовокупляют подушку или туфлю, чтобы канализационные трубы забились — и оставались забитыми — наверняка.

Агент Краснобай стучит в дверь миссис Кларк и говорит:

— Послушай. — Он говорит: — У тебя не получится стать здесь жертвой. Мы тебя выбрали следующей злодейкой.

Агент Краснобай называет себя Народным комитетом по обеспечению нас всех новым мерзавцем.

Лампочки «персики», которые собирает Хваткий Сват, которые он передает Обмороженной Баронессе… которые она так бережно складывает в коробку, выложенную старыми париками… под конец каждого дня, Граф Клеветник оттаскивает их в подвал и бьет о бетонный пол. Он швыряет их точно также, как потом скажет миру, что их била миссис Кларк.

Помещения уже кажутся больше. И сумрачнее. Цвета и стены исчезают в темноте. Агент Краснобай снимает на камеру битые лампочки и ногти Сестры Виджиланте, разбросанные по полу. Одинаковые белые черепки в форме полумесяца.

Если не считать призрака, у нас все почти плохо. Почти так, как должно быть.

Призрак Сестры Виджиланте — это герой. Она говорят, что мы ненавидим героев.

— Цивилизация всегда действует лучше, — говорит Сестра Виджиланте, просовывая кончик ножа под очередной ноготь, — когда есть кто-то, кого все боятся.


Под присягой

Стихи о Сестре Виджиланте
— Один мужик подал иск на миллион долларов, — говорит Сестра Виджиланте, — из-за того, что кто-то не так на него посмотрел.

В ее первый день в качестве присяжной.


Сестра Виджиланте на сцене, прижимает к груди книгу, как щит.

Ее блузка — вся в желтых рюшках, с белым кружевом по краям.

Книга о переплете из черной кожи, на обложке оттиснуто золотом:

Библия.

Сестра Виджиланте в очках в черной оправе.

Из украшений — только браслет-оберег с позвякивающими серебряными висюльками.

Волосы выкрашены в черный. Такой же темный, как ее лакированные туфли. Как ее Библия.


На сцене вместо луча прожектора — фрагменты из фильма.

На стеклах очков играют яркие блики: отражения электрических стульев и виселиц.

Зернистое изображение: кинохроника о приговоренных к смертной казни — к газовой камере или расстрелу.

Там, где должны быть глаза, — глаз не видно.


Ее первый день ко скамье присяжных, слушается очередное дело: мужчина, споткнувшийся о бордюр, предъявляет иск владельцу роскошной машины, на которую налетел.

Требует возместить ущерб в размере пятидесяти тысяч за собственную неуклюжесть.

— Эти горе-истцы, у которых нет ни ума, ни элементарной координации движений, — говорит Сестра Виджиланте.

Они отличались прекрасным умением винить других.


Другой истец требовал компенсации в сотню тысяч от домовладельца, не убравшего из своего сада за домом поливочный шланг, из-за которого тот упал и повредил лодыжку, когда убегал от полиции. А полиция гналась за ним потому, что он изнасиловал женщину.

Впрочем, к данному делу сие не относится.

Охромевший насильник хотел отсудить для себя целое состояние — за причиненные ему страдания и боль.


Там, на сцена, серебряные обереги поблескивают сквозь кружево на манжете, 

Библия крепко зажата в руках,

ногти накрашены желтым, того же оттенка, что и рюшки на блузке,

Сестра Виджиланте говорит, что она всегда вовремя

платит налоги.

Никогда не переходит дорогу в неположенном месте. Сортирует свой мусор.

Ездит на работу в автобусе.


— И тогда, — говорит Сестра Виджиланте, в первый свой день на скамье присяжных, — я сказала судье:

Что-то вроде:

— Какой же херней мы тут все занимаемся.

И ее обвинили в неуважении к суду…


Гражданские сумерки

Рассказ Сестры Виджиланте
В то лето люди перестали жаловаться на цены на бензин. В то лето никто не высказывал свое «фи» по поводу сериалов, идущих по телевидению.

24 июня заход солнца был в 8:35. Гражданские сумерки закончились в 9:07. По Льюис-стрит шла женщина, вверх по крутому уклону. На отрезке между 19-й и 20-й авеню она услышала грохот. Такой звук могла издавать сваебойная машина: словно что-то тяжело топает по асфальту, и этот топот отдается в ноги, обутые в туфли на низких каблуках. Один удар каждые две-три секунды. С каждым разом — все громче, все ближе. На ее стороне улице не было никого, и женщина остановилась и вжалась в кирпичную стену отеля. Напротив, через дорогу, в дверях ярко освещенного гастрономического магазина стоял мужчина азиатской внешности и вытирал руки белым полотенцем. Где-то в темноте, между двумя фонарями, разбилось что-то стеклянное. Снова раздался удар, и на какой-то машине включилась сигнализация. Топот все приближался — что-то невидимое приближалось в ночи. Газетный автомат с грохотом завалился набок. Еще удар, говорит эта женщина, и в телефонной будке разбилось стекло, всего в трех припаркованных автомобилях от того места, где стояла она сама.

Согласно короткой заметке в газете на следующий день, ее звали Тереза Уилер. Ей было 30 лет. Она работала в нотариальной конторе.

К тому времени мужчина-азиат ушел обратно в магазин. Перевернул табличку на двери: «Закрыто». Так и держа полотенце в руках, он пробежал в глубь помещения, и свет в магазине погас.

На улице стало совсем темно. Выла автомобильная сигнализация. Снова раздался топот, очень громко и очень близко, так что отражение Уилер в витринном стекле задрожало. Почтовый ящик у обочины тротуара громыхнул, словно пушка, и потом еще долго дрожал, скособочившись на сторону, с вмятиной на боку. Деревянный электрический столб содрогнулся, провода колыхнулись, стукнулись друг о друга, посыпались искры — сверкающий летний фейерверк.

Ниже по улице, буквально в квартале от Уилер, взорвалась плексигласовая стенка автобусной остановки, где была подсвеченная фотография одного известного киноактера, одетого только в исподнее.

Уилер стояла, вжавшись в кирпичную стену и пытаясь просунуть пальцы в стыки между кирпичами. Она прилепилась к стене, как плющ. Ее затылок прижимался к кирпичной кладке так плотно, что потом, когда она рассказывала полицейским свою историю, она показала им крошечную залысину в том месте, где волосы стерлись о грубый кирпич.

А потом, сказала она, ничего.

Ничего не случилось. Ничто так и не показалось на темной улице.

Сестра Виджиланте, рассказывая эту историю, по ходу дела отковыривает себе ногти ножом.

Гражданские сумерки, говорит она, это период времени от захода за горизонт верхнего края солнечного диска до того момента, пока погружение солнца под горизонт не превышает шести градусов. Эти шесть градусов равняются примерно получасу. Гражданские сумерки, говорит сестра Виджиланте, это не то, что навигационные сумерки, которые заканчиваются, когда солнце опускается на двенадцать градусов под горизонт. Астрономические сумерки заканчиваются, когда солнце опускается на восемнадцать градусов.

Сестра говорит, что это «что-то» невидимое, чуть ниже по улице от того места, где стояла Тереза Уилер, оно смяло крышу машины, стоявшей на светофоре на перекрестке с 16-й авеню. То же самое невидимое ничто снесло неоновую вывеску бара «Тропический», расшибло все световые трубки и согнуло стальную вывеску пополам, на уровне третьего этажа.

И все же рассказывать было нечего. Следствие без причины. Нечто невидимое прогрохотало по Льюис-стрит, круша и сметая все на своем пути, от 20-й авеню почти до самой реки.

29 июня, говорит Сестра Виджиланте, заход солнца был в 8:36.

Гражданские сумерки закончились в 9:08.

По словам парня, который работал кассиром в кинотеатре для взрослых «Олимпия», что-то промчалось мимо стеклянной передней панели его билетной кассы. Он не увидел, что это было. Скорее, это был просто свист воздуха, как будто мимо пронесся невидимый автобус, чудовищный выдох — так близко, что бумажные деньги на столике перед ним всколыхнулись от ветра. Просто высокий звук. Боковым зрением он заметил, что огни закусочной через улицу как будто мигнули, словно что-то закрыло собой на мгновение целый мир.

А на следующем входе, говорил этот кассир, он услышал звук. Тот самый громыхающий звук, который описывала Тереза Уилер. Где-то в темноте залаяла собака. Тот же самый «проходящий» звук, о котором кассир потом рассказал полиции. Звук гигантских шагов. И эта невидимая гигантская нога просвистела мимо, на расстоянии вдоха-выдоха.

1 июля люди жаловались на нехватку воды. Они ворчали, что город вновь срезал бюджет и что полиция вообще ничего не делает. Наблюдался рост уличной преступности: автомобильные крадск, граффити, вооруженные ограбления.

2 июля никто ни на что не жаловался.

2 июля заход солнца был в 8:34, гражданские сумерки закончились в 9:03.

2 июля одна женщина, выгуливавшая собаку, обнаружила тело Лоренцо Карди; одна половина его лица была просто-напросто вмята в череп. Он был мертв, говорит Сестра Виджиланте.

— Субарахноидальное кровоизлияние, — говорит она.

За миг до удара этот человек, наверное, что-то почувствовал, может быть, дуновение воздуха, что-то такое, потому что он поднял рук, прикрывая лицо. Когда обнаружили тело, обе руки были буквально вколочены в то, что осталось от его лица, глубоко-глубоко, так что ногти вошли в его собственный смятый мозг.

На улице, в промежутке между двумя фонарями, там, в темноте, слышится звук. Этот топот. Тяжелый и громкий. Второе громыхание может быть уже ближе, совсем-совсем рядом, или, еще того хуже, ты будешь следующей жертвой. Люди слышали, как оно приближается, раз, второй, все ближе и ближе, и они замирали на месте. Или они заставляли себя сделать эти три или четыре шага — левой ногой, правой, левой — до ближайшего входа в какое-нибудь помещение. Они приседали, прячась за припаркованные машины. Еще ближе, следующее ба-бах, звук удара и вой автосигнализации. Вдоль по улице, все ближе и ближе, все громче и громче. Набирая скорость.

Оно бьет из темноты, говорит Сестра Виджиланте — ба-бах — удар черной молнии.

13 июля заход солнца был в 8:33, гражданские сумерки закончились в 9:03, женщина по имени Анджела Дэвис только что вышла с работы — она работала в прачечной на Центральной улице, — и что-то невидимое ударило ее в спину и сломало позвоночник. Удар был таким сильным, что, падая, женщина потеряла обе туфли.

17 июля, когда гражданские сумерки закончились в 9:01, мужчина по имени Гленн Джейкобе вышел из автобуса и пошел по Портер-стрит в направлении 25-й авеню. Что-то невидимое ударило ему в грудь и сломало все ребра. Раздавило их, как плетеную корзину.

25 июля гражданские сумерки закончились в 8:55. В последний раз Мэри Лей Станек видели на Юнион-стрит. Она вышла на вечернюю пробежку. Станек остановилась, чтобы завязать шнурок на кроссовке и проверить пульс по часам. Она сняла бейсболку. Снова надела, уже козырьком назад, и убрала под нее свои длинные каштановые волосы.

Она свернула на запад, на Пасифик-стрит, а потом ее нашли уже мертвой. Ее лицо буквально сорвало с черепа.

— Авульсия, — говорит Сестра Виджиланте.

То, что убило Станек, с него были стерты все отпечатки пальцев. Оно было облеплено волосами и все в крови. Орудие убийства нашли под машиной, припаркованной на Второй авеню.

Согласно полицейскому протоколу, это был шар для боулинга.

Эти грязно-черные шары для боулинга, они продаются в любом магазинчике уцененных товаров по полбакса за штуку. Целые ящики этих шаров: трогай руками, ройся, выбирай. Если брать по одному шару за раз, скажем, раз в год, но по всем магазинчикам города, можно собрать их несколько сотен. Шар можно вынести даже из боулинга, причем без труда. Спрятав эту восьмифунтовую дуру под курткой. Двенадцатифунтовый шар можно засунуть в детскую коляску — едва скрытое оружие.

Полиция провела пресс-конференцию. Они вышли на автостоянку, и кто-то с силой швырнул об асфальт шар для боулинга. Шар подпрыгнул. Издав звук сваебойной машины, работающей вдалеке. Шар подпрыгнул высоко, выше человеческого роста. На асфальте следа не осталось, и если бы улица шла под уклон, сказали полицейские, шар бы продолжал прыгать, все быстрее и выше, вниз по улице, большими «шагами». Они сбросили шар из окна третьего этажа главного полицейского управления — он ударился об асфальт и подпрыгнул еще выше. Телевизионщики сняли это на камеру. В тот же вечер эпизод показали по всем каналам.

Городской совет выступил за принятие закона о раскраске шаров для боулинга. Пусть они будут ярко-розовыми. Или кислотно-желтыми, оранжевыми или зелеными — чтобы поздно ночью, в темном переулке, человек мог увидеть, как эта штука летит на него. Чтобы он успел пригнуться до того, как — ба-бах — ему расплющит лицо.

Отцы города продвигали закон, объявляющий владельцев черных шаров преступниками

Полицейские называли это не специфически мотивированным убийством. Как в деле Герберта Малина, который убил десятерых человек, чтобы предотвратить землетрясения в Южной Калифорнии. Или Нормана Бернарда, который отстреливал бомжей, потому что считал, что это будет способствовать поднятию экономики. ФБР назвало бы это убийством наличной заинтересованности.

Сестра Виджиланте говорит:

— В полиции думали, что убийца — их враг

Шар для боулинга был полицейской уловкой, судачили люди. Это был отвлекающий маневр. То самое чудище, на которое можно валить всю вину. Шар для боулинга — это было простое решение проблемы, как сделать, чтобы люди не ударились в панику

31 июня гражданские сумерки закончились в 8:49. На Вестерн-авеню спал бездомный по имени Деррил Эрл Фитцхью. У него на лице лежала раскрытая книжка в мягкой обложке, «Чужак в чужой стране». Ему пробило грудную клетку, расплющило оба легких и разорвало сердечную мышцу.

По словам одного свидетеля, убийца выполз из залива, перевалившись через край дамбы. Другой свидетель видел чудовище со склизкой кожей: оно протискивалось наружу из дождевого водостока. Эти люди еще говорили, что характер полученных повреждений походил на последствие удара лапы гигантского ящера, передвигавшегося на задних ногах. Расплющенная грудная клетка — уже само по себе доказательство, что на жертву наступил какой-нибудь атавистический динозавр.

Что-то промчалось мимо, говорили другие люди, близко к земле, слишком быстро для зверя. Или это был взбесившийся маньяк с пятидесятифунтовым кузнечным молотом. Одна очевидица говорила, что это все кара Господня и нас «поражает» Бог из Ветхого Завета. Жертвы, пришлепнутые как мухи. Гигантской лапой. Черной как сама ночь. Беззвучной, невидимой. Каждый видел что-то свое.

— Важно другое, — говорит Сестра Виджиланте. — Людям нужно чудовище, в которое можно поверить.

Подлинный, страшный враг. Дьявол, от которого можно отмежеваться. Иначе останемся только мы. Мы против нас. Все против всех.

И что еще важно, говорит Сестра Виджиланте, просовывая кончик ножа под очередной ноготь: уровень преступности существенно снизился.

При таких обстоятельствах каждый мужчина становится подозреваемым. Каждая женщина — потенциальной жертвой.

Общество настороже. Как это было во время убийств в Уайт-Чепеле. Во времена Джека Потрошителя. На эти 100 дней уровень убийств снизился на 94 процента, всего до пяти проституток. Им перерезали горло. Вырвали почки, которые частично съели. Внутренности развесили по комнате на гвоздях для картин. Половые органы и утробный плод убийца забрал в качестве сувениров. Уровень краж со взломом упал на 85 процентов. Ограблений — на 70 процентов.

Сестра Виджиланте, она говорит, что никому не хотелось стать следующей жертвой Потрошителя. Люди запирали окна. Но что самое главное: никому не хотелось, чтобы его обвинили в убийствах. Люди не выходили на улицу по ночам.

Во времена маньяка в Атланте, когда погибли 30 детей: кого-то убийца задушил, кого-то зарезал, избил до смерти и застрелил, — с точки зрения общественной безопасности в городе царило такое спокойствие, какого там никогда не знали.

Во времена Кливлендского Расчленителя. Бостонского Душителя. Чикагского Потрошителя. Маньяка с дубинкой из Талсы. Резателя из Лос-Анджелеса…

Во время этих кровавых убийств уровень преступности в каждом городе падал до минимума. За исключением немногочисленных жертв, с картинно отрубленными руками и головами, за исключением этих впечатляющих жертвоприношений, горожане наслаждались самым спокойным и безопасным периодом за всю историю существования данного города.

Во времена психопата с топором в Новом Орлеане убийца написал в местную газету «Times-Picayune» и пообещал, что в ночь на 19 марта он не убьет никого в том доме, где будет играть джаз. В ту ночь весь город гремел музыкой, и никого не убили.

— В большом городе с ограниченным полицейским бюджетом, — говорит Сестра Виджиланте, — хороший серийный убийца — это весьма эффективный способ модификации общественного поведения.

Когда по улицам бродит чудовище, когда его тень нависает над каждым, никто не жалуется на безработицу. На нехватку воды. На уличные пробки.

Когда ангел смерти ходит от двери к двери, люди держатся друг задруга. Перестают сволочиться и начинают вести себя хорошо.

На этом моменте в рассказе Сестры Виджиланте мимо проходит Директриса Отказ: она кричит со слезами в голосе, зовет кота

Одно дело, продолжает сестра, когда убивают людей. Вот она, жертва убийства, лежит с раздробленной грудной клеткой и пытается сделать еще один вдох перед смертью, глотает воздух и стонет, растянув губы. Когда человек умирает на улице, в темноте, говорит Сестра Виджиланте, можно встать рядом с ним на колени, и никто этого не увидит. Зато ты увидишь, как стекленеют его глаза. Но убить животное — это совсем другое. Животные, скажем собаки, они делают нас людьми. Они — доказательство нашей человечности. Другие люди: рядом с ними мы лишние. Кошка или собака, ящерица или птичка: рядом с ними мы — Бог.

Наши враги, говорит Сестра Виджиланте, это другие люди. День за днем, с утра до ночи. Люди, с которыми мы стоим в пробках. Люди, которые стоят перед нами в очереди в супермаркете. Кассиры в тех же супермаркетах, которые нас ненавидят за то, что им приходится нас обслуживать. Людям совсем не хотелось, чтобы этот убийца был человеком. Но им хотелось, чтобы умирали другие люди.

В Древнем Риме, говорит Сестра Виджиланте, в Колизее, была должность эдитора, устроителя гладиаторских игр. Для того чтобы люди оставались миролюбивыми и не поубивали друг друга, им нужны были кровавые зрелища, организацией которых и занимались эдиторы. От этого слова произошло современное «editor», редактор. Сегодня наши редакторы составляют меню из убийств, изнасилований, поджогов и вооруженных ограблений на первых страницах ежедневных газет.

Конечно, был и герой. По счастливой случайности 2 августа — заход солнца в 8:34 — он оказался на той же улице, что и 27-летняя Мария Альварес, которая как раз выходила из своего отеля, где работала ночным аудитором. Она остановилась на улице прикурить сигарету, и тут к ней подлетает какой-то парень и оттаскивает назад. В то же мгновение мимо промчалось чудовище. Этот парень спас ей жизнь. По телевизору его прославлял весь город, но в душе все его ненавидели.

Этот спаситель, герой, он был им не нужен. Какой-то кретин, спасший жизнь «не мне, а кому-то там». Людям хотелось, чтобы были жертвы. Раз в несколько дней. Кто-то, кого можно сбросить в вулкан. Очередное наше подношение слепой судьбе.

И вот как все закончилось: в один из вечеров чудовище прибило собаку. Маленькую собачку, крошечный меховой шарик на поводке. Она стояла привязанной к парковочному счетчику на Портер-стрит, стояла и лаяла на приближающийся грохот. Чем ближе был звук, тем сильнее она лаяла, эта собака.

Стекло в витрине покрылось сетью трещин и осыпалось кусочками головоломки. Чугунный пожарный гидрант покосился, на боку образовалась трещина, откуда с шипением вырвалась вода. Край подоконника взорвался фонтаном бетонной пыли. Парковочный счетчик задрожал, монеты внутри зазвенели. Знак «Стоянка запрещена», сорванный с металлического столба, грохнулся об асфальт. Столб еще гудел от невидимого удара.

Еще удар, и собачий лай оборвался.

После той ночи чудовище, похоже, пропало. Прошла неделя, но с наступлением темноты улицы по-прежнему вымирали. Прошел месяц, и редакторы нашли новые ужасы для первых полос газет. Новый вид рака. Война где-нибудь далеко.

10 сентября заход солнца был в 8:02. По окончании очередного сеанса групповой терапии Кертис Хаммонд вышел из дома 257 на Вест-Милл-стрит, где проходили занятия. Он как раз ослаблял узел на галстуке, когда все и случилось. Он расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Оглядел темную улицу. Улыбнулся, подставляя лицо теплому ветерку, закрыл глаза и глубоко вдохнул через нос. Месяц назад это лицо знали все. Оно было на первых страницах газет. В теленовостях. Весь город знал этого человека. Он спас жизнь ночной аудиторши. Уберег ее от удара чудовища. От божьей кары.

Он и был тем героем, который был нам не нужен. 10 сентября гражданские сумерки закончились в 8:34, и буквально секунду спустя Кертис Хаммонд обернулся на звук. С галстуком, свободно болтающимся на шее, он прищурился, глядя в темноту. Улыбнулся, сверкнув зубами, и сказал:

— Кто здесь?


14.


Мы находим Товарища Злыдню в фойе у балконов второго яруса. Она лежит на ковре рядом с диваном, обтянутым гобеленовой тканью. Пропыленные, серые парики обрамляют ее синюшное лицо. Парики громоздятся один на другой. Она не шевелится. Ее руки — как кости, связанные сухожилиями, внутри сморщенной плоти ее черных бархатных перчаток. Тощая шея похожа на прутья, оплетенные дряблой кожей. Ее щеки запали, закрытые глаза ввалились. Все лицо словно осело.

Она мертва.

Ее глаза: зрачки остаются такими же крошечными, как булавочные отверстия, когда Граф Клеветник поднимает ей веки, сдвинув их большим пальцем. Мы обследуем ее руки на предмет трупного окоченения, внимательно изучаем кожу — не появились ли трупные пятна, но она все еще свежая. Свежее мясо.

Теперь гонорар надо будет делить лишь на пятнадцать частей.

Граф Клеветник закрывает ей глаза.

На четырнадцать, если Мисс Апчхи так и будет кашлять. На тринадцать, если Хваткому Свату достанет смелости отрубить себе член.

Товарищ Злыдня теперь навсегда перешла в разряд персонажей второго плана, из тех, которые «в эпизодах». Очередная трагедия, о которой поведают миру оставшиеся в живых. Какой она была доброй и мужественной, теперь-когда ее больше нет. Всего лишь реквизит для нашей истории.

— Если она умерла, ее можно съесть, — говорит Мисс Америка. — Кто мертвый, тот — пища. — Она стоит на верхней ступеньке лестницы, держась за позолоченные перила. Другой рукой она держится за живот. — Она бы вас съела. — Перила поддерживают золоченые пухленькие купидоны. Мисс Америка говорит: — Она была бы не против. Даже наоборот.

И Граф Клеветник говорит:

— Переверните ее на живот, если вам так будет легче. Чтобы не видеть ее лица.

И мы ее переворачиваем, и Повар Убийца встает рядом с ней на колени и задирает в несколько приемов ее многочисленные юбки и нижние юбки, муслин и кринолин, обнажая желтые хлопчатобумажные трусики, провисающие на ее плоской, бледной заднице.

Он говорит:

— Вы уверены, что она умерла?

Мисс Америка наклоняется и прикладывает два пальца к ссохшейся шее Товарища Злыдни, под высоким кружевным воротником, к синюшно-белой коже.

Повар Убийца наблюдает за ней, стоя на коленях, сжимая в руке обвалочный нож, стальное лезвие длиной с палец. Другой рукой он придерживает ворох белых и серых кружев, желтый муслин, бессчетные нижние юбки и просто юбки. Он говорит, глядя на нож:

— Может, стоит его простерилизовать?

— Ты же не аппендикс ей вырезаешь, — говорит Мисс Америка, по-прежнему прижимая пальцы к синюшно-белой шее. — Если это тебя беспокоит, можно прожарить его получше. Ну, мясо…

Как те счастливцы из группы Доннера[5], говорит Граф Клеветник, продолжая что-то карябать в своем блокноте. Или регбисты из Южной Америки, когда их самолет совершил вынужденную аварийную посадку в Андах в 1972 году. Впрочем, им повезло больше, чем нам. На них «работала» сама погода. Было холодно. Мясо замерзало и не успевало испортиться. Когда кто-нибудь умирал, у них было время обсудить все аспекты приемлемого человеческого поведения. Тело просто закапывали в снег, пока голод не отметал любые моральные терзания

Здесь все-таки не так холодно, как в морозилке. Даже в подвале, где лежат тела Леди Бомж, мистера Уиттиера и Герцога Вандальского, запеленатые в бархат. Если мы не съедим ее прямо сейчас, пока бактерии внутри у Товарища Злыдни не приступили к собственной трапезе, мы упустим возможность. Она начнет разлагаться и станет для нас бесполезной. И сколько бы ее ни выдерживали в микроволновой печи, это отравленное мясо будет уже непригодно в пищу

Так что если мы будем мяться — если мы не разделаем ее прямо здесь и сейчас, на этом ковре с золотыми цветами, рядом с диваном, обтянутым гобеленовой тканью, под хрустальными бра в холле у балконов второго яруса, — завтра умрет кто-то из нас. Или послезавтра. И Повар Убийца разрежет на нас белье своим обвалочным ножом и обнажит наши тощие бедра и сморщенные плоские ягодицы синюшно-белого цвета. Посеревшие ямочки под коленями

Кто-то из нас: просто мясо, которое скоро испортится

На одной плоской ягодице из-под завернувшихся трусиков выглядывает татуировка — цветущая роза. Как она и говорила, Товарищ Злыдня

Эти регбисты, потерявшиеся в Андах. Собственно, это в их книге Повар Убийца прочел, что ягодицы срезают в первую очередь

Мисс Америка отнимает пальцы от холодной шеи и выпрямляется. Дует на пальцы, словно согревая их своим дыханием, потом быстро-быстро трет ладонью о ладонь и прячет руки в складках юбки

— Злыдня мертва, — говорит она.

Обмороженная Баронесса у нее за спиной идет к лестнице вниз. Ее юбка шуршит, волочась по ковру, ее голос уносится прочь вместе с ней. Она говорит:

— Пойду принесу тарелку или какое-нибудь блюдо. — Она говорит: — Очень важно, как подавать еду. — С тем она и уходит.

— Так, — говорит Повар Убийца. — Кто-нибудь, подержите уже эти юбки. — Он отодвигает локтем ворох жесткой материи и юбок, которые норовят упасть вниз и мешают ему приступить к делу.

Граф Клеветник перешагивает через тело и встает над ним, широко расставив ноги, лицом к ногам трупа. К ногам в волнистых линиях вен, в белых носках до середины икры и красных туфлях на каблуках. Граф Клеветник сгребает все юбки в охапку и приседает на корточки. Вздохнув, он садится задницей на лопатки мертвой Товарища Злыдни. Его колени торчат вверх, в потолок, руки совсем потерялись в ворохе ткани и кружев. Маленький сетчатый микрофон выглядывает из кармана его рубашки. Огонек ЗАПИСЬ светится красным.

И Повар Убийца кладет одну руку на бледную ягодицу и натягивает на ней кожу. Другой рукой он проводит ножом сверху вниз. Словно рисует прямую линию на синюшно-белой заднице Товарища Злыдни — тонкую линию, которая становится все толще и четче по мере того, как нож скользит дальше. Параллельно щели между ягодицами. На белой коже разрез кажется черным, потом — черно-красным, пока алые струйки не проливаются на юбки внизу. Руки Повара Убийцы все измазаны в красной дымящейся крови. Он говорит:

— А что, у мертвых кровь и должна течь так сильно? В ответ все молчат.

Раз, два, три, четыре, где-то совсем в другом месте Святой Без-Кишок шепчет:

— Помогите!

Локоть Повара Убийцы ходит вверх-вниз, пока он пилит жилистое алое месиво. Своим маленьким ножиком. Самая первая прямая линия давно потерялась в красном рагу. Поднимается пар. В холодном воздухе разливается запах крови, пропитавшей тампон, запах женской уборной. Повар Убийца прекращает пилить и поднимает руку, в которой сжимает ошметок чего-то красного. Он не смотрит на то, что держит. Его взгляд прикован к алому пятну посреди сугроба из белых юбок. К этому большому цветку, исходящему паром — здесь, на ковре в холле у балконов второго яруса. Повар Убийца встряхивает алый ошметок у себя в руке. То, на что он не может смотреть. Кусок, истекающий темно-красным соком. Он говорит. Повар Убийца:

— Возьмите это. Кто-нибудь… Ничья рука не протягивается вперед. Ее роза, татуировка: вот она, в самом центре куска. По-прежнему не глядя на эту штуку у себя в руке. Повар Убийца кричит:

— Возьмите!

Шелест сказочной парчи и атласных юбок — Обмороженная Баронесса вновь с нами. Она говорит:

— О Господи…

Под сочащийся алый ошметок подставляют тарелку, и Повар Убийца роняет его туда. Теперь, на тарелке, это уже мясо. Тонкий кусок для бифштекса. Или для отбивной котлеты. Похожий на тонкие полоски мяса, которые в витринах мясных отделов обозначены как стрип-стейки.

Локоть повара-убийцы вновь ходит вверх-вниз, рука пилит. Другой рукой он вынимает алые обрезки, кусок за куском, из красной дымящейся сердцевины этого большого белого цветка. Бумажная тарелка уже не выдерживает их тяжести и начинает сгибаться пополам. Красный сок проливается с одного края. Баронесса идет за второй тарелкой. Повар Убийца наполняет и ее тоже.

Граф Клеветник, все еще сидя верхом на теле, немного смещается и отворачивается от дымящегося алого месива. Это совсем не похоже на холодный и чистый запах мяса из супермаркета. Это запах животного, которого сбила машина, но не насмерть, и оно уползает с горячего, разогретого летним солнцем асфальта, волоча перебитые задние лапы и оставляя длинный смазанный след из дерьма и крови. Это запах новорожденного младенца сразу после рождения.

А потом тело, Товарищ Злыдня, издает тихий стон.

Тихий стон спящего человека, которому снится сон.

И Повар Убийца отшатывается. Красные капли падают с его рук. Нож так и торчит в сердцевине алого цветка — пока упавшие юбки не накрывают его волной трепетной ткани. Баронесса роняет первую бумажную тарелку, согнувшуюся под тяжестью мяса. Цветок закрывается. Граф Клеветник резко встает и отходит подальше. Мы все чуть отступаем. Стоим — смотрим. Слушаем.

Нужно, чтобы что-то случилось.

Нужно, чтобы что-то случилось.

Потом, раз, два, три, четыре, где-то совсем в другом месте Святой Без-Кишок шепчет:

— Спасите!

Его приглушенный голос, как сирена в густом тумане. Слышно, как где-то, совсем в другом месте, Директриса Отказ зовет:

— Иди сюда… кис-кис-кис… — Ее протяжные крики срываются на рыдания, и она говорит: — Иди… к мамочке… мой малыш…

Повар Убийца разминает липкие красные пальцы, ни к чему не прикасаясь. Он смотрит на тело и говорит:

— Вы мне сказали…

И Мисс Америка выходит вперед, ее кожаные сапоги поскрипывают при каждом шаге. Она наклоняется и прижимает два пальца к синюшно-белой шее под кружевным воротником. Она говорит:

— Злыдня мертва. — Она кивает Графу Клеветнику и говорит: — Ты, наверное, выдавил воздух у нее из легких. — Мисс Америка кивает на мясо, упавшее с тарелки, теперь все обвалянное в пыли и пухе, и говорит: — Поднимите его…

Граф Клеветник включает воспроизведение записи, и голос Товарища Злыдни стонет и стонет все тем же стоном. Наш попугай. Смерть Товарища Злыдни записана поверх смерти Герцога Вандальского, записанной поверх смерти мистера Уиттиера, которая записана поверх смерти Леди Бомж.

Вероятно, Товарищ Злыдня умерла от сердечного приступа. Миссис Кларк говорит, что это бывает от недостатка тиамина, или, проще сказать, витамина В1, А может быть, это из-за нехватки калия в крови, что приводит к ослаблению мышц и, опять же, сердечному приступу. Так умерла Карен Карпентер в 1983 году: из-за остановки сердца, вызванной хронической анорексией. Когда человек просто падает замертво, говорит миссис Кларк, это явно сердечный приступ.

На самом деле никто не умирает от голода, говорит миссис Кларк. Умирают от пневмонии, вызванной недоеданием. Умирают из-за почечной недостаточности, вызванной недостатком калия. Умирают от болевого шока, когда из-за остеопороза ломаются кости. Умирают от сердечного приступа, вызванного недостатком солей в организме.

Что бы ни стало причиной смерти Товарища Злыдни, говорит миссис Кларк, именно так и умрет большинство из нас. Если мы не будем есть.

Наконец-то наш дьявол дает нам команду. Мы ужасно гордимся ею.

— Не труднее, чем снять кожу с куриной грудки, — говорит Повар Убийца и кидает очередной кусок мяса на бумажную тарелку, пропитанную алым соком. Он говорит; — Господи Всемогущий, как мне нравятся эти ножи…


Запасной вариант

Стихи о Поваре Убийце
— Чтобы все о тебе заговорили, — говорит Повар Убийца, — всего-то и нужно, что заиметь ружье.

Эту простую истину он узнал рано, из теленовостей. Из газет.


На сцене — Повар Убийца, на нем штаны в черно-белую клетку, какие обычно носят только профессиональные повара.

Огромные, словно раздутые паруса, они все равно туго обтягивают его задницу.

Руки, пальцы в узорах рубцов и шрамов. Пятна от старых ожогов.

Рукава его белой рубашки закатаны, все волоски на мясистых руках спалены до локтей.

Руки и ноги такие толстые, они не сгибаются, колени и локти лишь намечают изгиб.


На сцене вместо луча прожектора — фрагменты из фильма:

Две идеальные руки крупным планом, чистые ногти, ладони, как пара розовых перчаток, руки снимают кожу с куриной грудки.

Лицо — как округлый экран, черты теряются в складках жира, губ не видно под кондитерской кистью усов.

Повар Убийца говорит:

— Это мой запасной вариант.


Он говорит:

— Если моя гаражная группа не получит контракт на запись…

Если никто не возьмется издать его книгу…

Если его пьеса не пойдет в театрах…

Если его пилотную серию не покажут по телевидению…

Его лицо извивается в мельтешащем движении рук:

руки знают свою работу,

снимают кожицу и удаляют кости,

отбивают и приправляют,

панируют, и жарят, и украшают готовое блюдо,

пока кусок мертвой плоти не становится произведением искусства,

которое жалко есть.