1 2 3 4 5 6 
По  улицам мечутся газетчики с криком:    

– Убийство  полицейского!    

– Налет  на банк!    

– Сыщик  Томас убил на месте гангстера Джеймса, по прозвищу «Малютка»!    

– Гангстер  Филиппс, по прозвищу «Ангелочек», убил на месте сыщика Паттерсона!    

– Арест  ракетира!    

– Киднап  на Мичиган-авеню!    

В этом  городе стреляют. Было бы удивительно, если бы здесь не стреляли, не крали миллионерских  детей (вот это и есть «киднап»), не содержали бы тайных публичных домов, не занимались  ракетом. Ракет – самая верная и доходная профессия, если ее можно назвать  профессией. Нет почти ни одного вида человеческой деятельности, которого бы не  коснулся ракет. В магазин входят широкоплечие молодые люди в светлых шляпах и  просят, чтобы торговец аккуратно, каждый месяц, платил бы им, молодым людям в  светлых шляпах, дань. Тогда они постараются уменьшить налог, который торговец  уплачивает государству. Если торговец не соглашается, молодые люди вынимают  ручные пулеметы («машин-ган») и принимаются стрелять в прилавок. Тогда торговец  соглашается. Это – ракет. Потом приходят другие молодые люди и вежливо просят,  чтобы торговец платил им дань за то, что они избавят его от первых молодых  людей. И тоже стреляют в прилавок. Это тоже ракет. Работники желтых профсоюзов  получают от фабрикантов деньги за срыв забастовки. У рабочих они же получают  деньги за то, что устраивают их на работу. И это ракет. Артисты платят десять  процентов своего заработка каким-то агентам по найму рабочей силы даже тогда,  когда достают работу сами. И это ракет. Доктор по внутренним болезням посылает  больного печенью к зубному врачу для консультации и получает от него сорок  процентов гонорара. Тоже – ракет.    

А бывает  так. Это рассказал нам один чикагский доктор.    

– Незадолго  до выборов в конгресс штата Иллинойс, – сказал доктор, – ко мне домой  пришел человек, которого я никогда в жизни не видел. Это был «политишен» из  республиканской партии. «Политишен» – делец, человек, профессией которого  является низкая политика. Политика – для него заработок. Я ненавижу тип этих  людей – мордатых, грубых, наглых. Обязательно у них во рту слюнявая сигара,  шляпа надета чересчур набекрень, тупые глазищи и фальшивый перстень на толстом  пальце. «Гуд монинг, док! – сказал мне этот человек. – Здравствуйте,  доктор! За кого вы думаете голосовать?» Я хотел дать ему в морду и выкинуть его  на улицу. Но, соразмерив ширину наших плеч, понял, что если кто и вылетит на  улицу, то скорее всего это буду я. Поэтому я скромно сказал, что буду  голосовать за того кандидата, который мне больше понравится. «Хорошо, –  сказал „политишен“. – У вас, кажется, есть дочь и она уже четыре года дожидается  места учительницы?» Я ответил, что есть и дожидается. «Так вот, – сказал  мой непрошеный гость, – если вы будете голосовать за нашего кандидата, мы  постараемся устроить вашу дочь на работу. При этом мы ничего твердо вам не  обещаем. Но если вы будете голосовать за нашего противника, то тут уж я могу  сказать твердо: никогда ваша дочь не получит работу, никогда она не будет учительницей».  На этом разговор закончился. «До свиданья, доктор! – сказал он на  прощанье. – В день выборов я за вами заеду». Ну, конечно, я очень  сердился, даже страдал, возмущался этим бесстыдством. Но в день выборов он  действительно заехал за мной на автомобиле. Опять в дверь моего дома просунулась  его толстая сигара. «Гуд монинг, док! – сказал он. – Могу вас  подвезти к избирательному пункту». И, вы знаете, я с ним поехал. Я подумал, что  в конце концов не все ли равно, кто будет избран – демократ или республиканец.  А дочь, может быть, получит работу. Я еще никому не рассказывал об этом, кроме  вас, – было стыдно. Но вот такой политической жизнью живу не я один. Всюду  ракет, всюду оказывается принуждение в той или иной форме, и если хочешь быть  по-настоящему честным, то надо стать коммунистом. Но для этого сейчас нужно все  принести в жертву. Мне это трудно».    

Чикагский  ракет – самый знаменитый ракет в Америке. В Чикаго был мэр, по фамилии Чермак.  Он вышел из рабочих, побывал в профсоюзных вождях и пользовался большой популярностью.  Он даже дружил с нынешним президентом Рузвельтом, Они даже называли друг друга  первым именем, так сказать на «ты»: он Рузвельта – Фрэнк, а Рузвельт его –  Тонни. Рабочие говорили о нем: «Тонни – наш рабочий человек. Уж этот не  подведет». Газеты писали о трогательной дружбе президента с простым рабочим  (видите, дети, чего может достичь в Америке человек своими мозолистыми руками!).  Года два или три тому назад Чермака убили. После него осталось три миллиона  долларов и пятьдесят тайных публичных домов, которые, оказывается, содержал  расторопный Тонни. Итак – мэром Чикаго некоторое время был ракетир.    

Из этого  факта вовсе не следует, что все мэры американских городов ракетиры. И уж совсем  не следует, что президент Соединенных Штатов дружит с негодяями. Это просто  исключительное стечение обстоятельств; но случай с Чермаком дает прекрасное  представление о том, что собою представляет город Чикаго в штате Иллинойс.    

В первый  вечер в Нью-Йорке мы были встревожены его нищетой и богатством. Здесь же, в  Чикаго, человека охватывает чувство гнева на людей, которые в погоне за  долларами выстроили в плодородной прерии, на берегу полноводного Мичигана этот  страшный город. Невозможно примириться с мыслью о том, что город возник не в  результате бедности, а в результате богатства, необычайного развития техники,  хлебопашества и скотоводства. Земля дала человеку все, что только можно было от  нее взять. Человек работал с усердием и умением, которыми можно только  восхищаться. Выращено столько хлеба, добыто столько нефти и выстроено столько машин,  что всего этого хватило бы, чтоб удовлетворить половину земного шара. Но на  обильной, унавоженной почве вырос, наперекор разуму, громадный уродливый  ядовитый гриб – город Чикаго в штате Иллинойс. Это какое-то торжество абсурда.  Тут совершенно серьезно начинаешь думать, что техника в руках капитализма – это  нож в руках сумасшедшего.    

Могут  сказать, что мы слишком впечатлительны, что мы увлекаемся, что в Чикаго есть  превосходный университет, филармония, как говорят – лучший в мире водопровод,  умная радикальная интеллигенция, что здесь была грандиозная всемирная выставка,  что Мичиган-авеню – красивейшая улица в мире. Это правда. Все это есть в  Чикаго. Но это еще больше подчеркивает глубину нищеты, уродство зданий и  произвол ракетиров. Превосходный университет не обучает юношей, как бороться с  нищетой, радикальная интеллигенция бессильна, полиция стреляет не столько в бандитов,  сколько в доведенных до отчаяния забастовщиков, всемирная выставка сделала  счастливыми только хозяев отелей, а красивейшая в мире Мичиган-авеню много  проигрывает в соседстве с трущобами.    

Хорошие  люди в Чикаго решили нас развлечь и повезли в студенческий клуб Чикагского  университета на бал, устроенный по случаю дарования независимости Филиппинам.    

Студенческий  бал оказался трезвым, веселым и во всех отношениях приятным. В большом зале  танцевали филиппинские девушки, широконосые черноглазые красавицы, скользили по  паркету японцы, китаянки, плыла над толпой белая шелковая чалма молодого  индуса. Индус был во фраке, с белой грудью, поджарый обольститель с горящими  глазами.    

– Прекрасный  бал, сэры, – сказал мистер Адамс, странно хихикая.    

– Вам  не нравится?    

– Нет,  сэры, я же сказал. Бал очень хороший.    

И он  внезапно напал на индуса, отвел его в сторону и стал выспрашивать, как ему  живется в общежитии, сколько рупий в месяц посылает ему мама и какой  деятельности он собирается посвятить себя по окончании университета. Индус  вежливо отвечал на вопросы и с невыразимой тоской смотрел на толпу танцующих,  откуда его вырвали так внезапно.    

С  потолка свисали филиппинские и американские флаги, оркестр на сцене был залит  фиолетовым светом, музыканты высоко поднимали саксофоны, был тихий, хороший,  семейный бал, без пьяных, без обиженных, без скандалов. Приятно было сознавать,  что присутствуешь на историческом событии. Все-таки освободили филиппинцев,  дали Филиппинам независимость! Могли ведь не дать, а дали. Сами дали! Это благородно.    

На  обратном пути в гостиницу мистер Адамс все время бормотал:    

– Серьезно,  сэры! О, но!..    

– Что  серьезно?    

– Нет,  нет, сэры, я все время хочу вас спросить: почему вдруг мы дали Филиппинам независимость?  Серьезно, сэры, мы хорошие люди. Сами дали независимость, подумайте только. Да,  да, да, мы хорошие люди, но терпеть не можем, когда нас хватают за кошелек. Эти  чертовы филиппинцы делают очень дешевый сахар и, конечно, ввозят его к нам без  пошлины. Ведь они были Соединенными Штатами до сегодняшнего дня. Сахар у них  такой дешевый, что наши сахаропромышленники не могли с ними конкурировать.  Теперь, когда они получили от нас свою долгожданную независимость, им придется  платить за сахар пошлину, как всем иностранным купцам. Кстати, мы и Филиппин не  теряем, потому что добрые филиппинцы согласились принять от нас независимость  только при том условии, чтобы у них оставались наша армия и администрация. Ну,  скажите, сэры, разве мы могли отказать им в этом? Нет, правда, сэры, я хочу,  чтобы вы признали наше благородство. Я требую этого.    

 Глава восемнадцатая

  Лучшие в мире музыканты    

     

Вечером,  легкомысленно оставив автомобиль у подъезда отеля, мы отправились на концерт  Крейслера.    

Богатая  Америка завладела лучшими музыкантами мира. В Нью-Йорке, в «Карнеги-холл», мы  слушали Рахманинова и Стоковского.    

Рахманинов,  как говорил нам знакомый композитор, перед выходом на эстраду сидит в артистической  комнате и рассказывает анекдоты. Но вот раздается звонок, Рахманинов подымается  с места и, напустив на лицо великую грусть российского изгнанника, идет на  эстраду.    

Высокий,  согбенный и худой, с длинным печальным лицом, подстриженный бобриком, он сел за  рояль, раздвинув фалды черного старомодного сюртука, поправил огромной кистью  руки манжету и повернулся к публике. Его взгляд говорил: «Да, я несчастный  изгнанник и принужден играть перед вами за ваши презренные доллары. И за все  свое унижение я прошу немногого – тишины». Он играл. Была такая тишина, будто  вся тысяча слушателей на галерее полегла мертвой, отравленная новым, неизвестным  до сих пор музыкальным газом. Рахманинов кончил. Мы ожидали взрыва. Но в  партере раздались лишь нормальные аплодисменты. Мы не верили своим ушам.  Чувствовалось холодное равнодушие, как будто публика пришла не слушать  замечательную музыку в замечательном исполнении, а выполнить какой-то скучный,  но необходимый долг. Только с галерки донеслось несколько воплей энтузиастов.    

Все  концерты, на которых мы побывали в Америке. произвели такое же впечатление. На  концерте знаменитого Филадельфийского оркестра, руководимого Стоковским, был  весь фешенебельный Нью-Йорк. Непонятно, чем руководится фешенебельный Нью-Йорк,  но посещает он далеко не все концерты Мясные и медные короли, железнодорожные  королевы, принцы жевательной резинки и просто принцессы долларов – в вечерних  платьях, фраках и бриллиантах заняли бельэтаж. Видно, Стоковский понял, что  одной музыки этой публике мало, что ей нужна и внешность. И выдающийся дирижер  придумал себе эффектный, почти что цирковой выход. Он отказался от  традиционного сгучания палочкой по пюпитру. К его выходу оркестр уже настроил инструменты  и водворилась полная тишина. Он вышел из-за кулис, чуть сгорбленный, похожий на  Мейерхольда, ни на кого не глядя, быстро прошел по авансцене к своему месту и  сразу же стремительно взмахнул руками. И так же стремительно началась увертюра  к «Мейстерзингерам». Это был чисто американский темп. Ни секунды промедления.  Время – деньги. Исполнение было безукоризненное. В зале оно не вызвало почти  никаких эмоций.    

Мясные и  медные короли, железнодорожные королевы, принцы жевательной резинки и принцессы  долларов увлекаются сейчас Бахом, Брамсом и Шостаковичем. Почему их привлекли  одновременно глубокий и трудный Бах, холодный Брамс и бурный иронический  Шостакович – они, конечно, не знают, не желают знать и не могут знать. Через  год они безумно, до одурения («Ах, это такое сильное, захватывающее чувство»)  увлекутся одновременно Моцартом, Чайковским и Прокофьевым.    

Буржуазия  похитила у народа искусство. Но она даже не хочет содержать это украденное  искусство Отдельных исполнителей в Америке покупают и платят за них большие  деньги. Скучающие богачи пресытились Шаляпиным, Хейфецом, Горовицом,  Рахманиновым, Стравинским, Джильи и Тотти даль Монте.    

Для  миллионера не так уж трудно заплатить десять долларов за билет. Но вот опера  или симфонический оркестр – это, понимаете ли, слишком дорого. Эти виды  искусства требуют дотаций. Государство на это денег не дает. Остается  прославленная американская благотворительность. Благотворители содержат во всей  Америке только три оперных театра, и из них только нью-йоркская  «Метрополитен-опера» работает регулярно целых три месяца в году. Когда мы говорили,  что в Москве есть четыре оперных театра, которые работают круглый год, с  перерывом на три месяца, американцы вежливо удивлялись, но в глубине души не  верили.    

Несколько  лет тому назад меценаты получили публичную пощечину от великого дирижера  Тосканини, который в то время руководил нью-йоркской филармонией. Дела  филармонии шли плохо. Не было денег. Меценаты были заняты своим бизнесом и нимало  не думали о судьбе каких-то кларнетов, виолончелей и контрабасов. Наконец  наступил момент, когда филармония должна была закрыться. Это совпало с  семидесятилетним юбилеем Артуро Тосканини. И великий музыкант нашел выход. Он  не обратился за деньгами к мясным и медным королям. Он обратился к народу.  После радиоконцерта он выступил перед микрофоном и просил каждого радиослушателя  прислать по доллару в обмен на фотографию, которую пришлет Тосканини со своим  автографом. И Тосканини был вознагражден за свою долгую, трудную жизнь, –  филармония получила нужные ей средства, получила от людей, у которых нет денег  на то, чтобы купить билет в театр и увидеть живого Тосканини. Говорят,  большинство этих людей были бедные итальянские иммигранты.    

В жизни  Тосканини был маленький, но очень интересный случай.    

Когда он  служил дирижером в миланской опере «La Scala», в Италии был объявлен конкурс на  лучшую оперу. Тосканини был членом жюри конкурса. Один довольно бездарный композитор,  прежде чем представить свою рукопись, долго увивался вокруг знаменитого  музыканта, льстил ему и всячески его ублажал. Он попросил, чтобы его оперу  передали на отзыв Тосканини. Отзыв был убийственный и оперу отвергли. Прошло  десять лет, и вот в Нью-Йорке бездарный композитор снова встретился с Тосканини.    

– Ну,  маэстро, теперь дело прошлое, – сказал ему композитор, – но я хотел  бы знать, почему вы отвергли тогда мою оперу?    

– Она  мне не понравилась, – ответил Тосканини.    

– А  я уверен, маэстро, что вы ее даже не прочли. Если бы вы ее прочли, она бы вам  обязательно понравилась.    

– Не  говорите глупостей, – ответил Тосканини, – я великолепно помню вашу  рукопись. Она никуда не годится. Ну что это такое!    

Он  присел к роялю и быстро сыграл наизусть несколько арий из скверной оперы,  забракованной им десять лет назад.    

– Нет,  это никуда не годится, – приговаривал он, играя, – это ниже всякой  критики!    

Итак,  был вечер, когда мы отправились на концерт Крейслера, легкомысленно оставив  свой автомобиль у подъезда отеля. С озера дул холодный ветер. Нас основательно  прохватило, хотя пройти нам нужно было несколько домов. Мы очень радовались,  что успели купить билеты заранее.    

В фойе  было довольно пусто. Мы даже подумали сперва, что опоздали и что концерт уже  начался. В зале тоже было немного народу, не больше половины.    

«Однако чикагцы  любят опаздывать», – решили мы.    

Но мы  напрасно поторопились обвинить чикагцев, этих пунктуально точных людей. Они не  опоздали. Они просто не пришли. Концерт начался и закончился в полупустом зале.    

На  эстраде стоял пожилой человек в широкой визитке, с довольно большим животиком,  на котором болталась цепочка с брелоками. Он стоял, широко расставив ноги и  сердито прижав подбородком скрипку. Это был Крейслер – первый скрипач мира.  Скрипка – опасный инструмент. На нем нельзя играть недурно или просто хорошо,  как на рояле. Посредственная скрипичная игра ужасна, а хорошая – посредственна  и едва терпима. На скрипке надо играть замечательно, только тогда игра может  доставить наслаждение. Крейслер играл с предельной законченностью. Он играл  утонченно, поэтично и умно. В Москве после такого концерта была бы получасовая  овация. Чтобы ее прекратить, пришлось бы вынести рояль и погасить все люстры.  Но тут, так же как в Нью-Йорке, игра не вызвала восторга публики. Крейслеру  аплодировали, но не чувствовалось в этих аплодисментах благодарности. Публика  как бы говорила скрипачу: «Да, ты умеешь играть на скрипке, ты довел свое  искусство до совершенства. Но искусство в конце концов не такая уж важная  штука. Стоит ли из-за него волноваться?» Крейслер, видимо, решил расшевелить  публику. Лучше бы он этого не делал. Он выбирал пьесы все более и более  банальные, какие-то жалкие вальсики и бостончики – произведения низкого вкуса.  Он добился того, что публика наконец оживилась и потребовала «бисов». Это было  унижение большого артиста, выпросившего милостыню.    

Мы вышли  на Мичиган-авеню с тяжелым чувством.    

– Вот,  вот, сэры, – сказал нам мистер Адамс, – вы требуете от американцев  слишком многого. Несколько десятков лет тому назад со мной произошла одна  история. Да, да, мистеры, вам будет интересно ее послушать. В Нью-Йорке впервые  в мире состоялось представление вагнеровского «Парсифаля». Вы, наверно, знаете,  что «Парсифаль» был впервые поставлен только после смерти Вагнера и это было в  Нью-Йорке. Я, конечно, пошел. Сэры! Я очень люблю Вагнера. Я уселся в седьмом  ряду и принялся слушать. Рядом со мной сидел огромный рыжий джентльмен. Да, да,  сэры. Через пять минут после начала спектакля я заметил, что рыжий джентльмен  спит. В этом не было ничего ужасного, если бы он во время сна не наваливался на  мое плечо и не издавал довольно неприятного храпа. Я разбудил его. Он  встрепенулся, но уже через минуту снова спал. При этом он опирался головой на  мое плечо, как на подушку. Сэры! Я не злой человек, да, да, да. Но я не мог  этого вынести. О, но! Я изо всей силы толкнул рыжего джентльмена локтем в бок.  Он проснулся и долго смотрел на меня непонимающим взглядом. Потом на его лице  выразилось страдание. «Простите, сэр, – сказал он, – но я очень  несчастный человек, я приехал из Сан-Франциско в Нью-Йорк только на два дня, и  у меня множество дел. И в Сан-Франциско у меня жена-немка. Вы знаете, сэр,  немцы – сумасшедшие люди, они помешаны на музыке. Моя жена не составляет  исключения. Когда я уезжал, она сказала: „Джемс, дай мне слово, что ты пойдешь  на первое представление „Парсифаля“. Боже! Какое это счастье – попасть на  первое представление „Парсифаля“! Раз я не могу на нем быть, то пойди хоть ты.  Ты должен это сделать для меня. Дай мне слово“. Я дал ей слово, а мы, деловые  люди, свое слово умеем держать. И вот я здесь, сэр!» Я посоветовал ему идти в  свою гостиницу, так как слово он уже сдержал и ему уже не угрожает опасность  стать нечестным человеком. И он сейчас же убежал, горячо пожав мою руку. Да,  да, да, сэры. Мне понравился этот рыжий джентльмен. Вы не должны судить  американцев слишком строго. Это честные люди. Они заслуживают глубокого  уважения.    

Слушая  рассказ мистера Адамса, мы пошли к отелю и тут, к величайшему нашему ужасу, не  нашли автомобиля. Не было нашего чудного мышиного кара. Миссис Адамс полезла в  свою сумку и не нашла в ней ключа. Случилось самое страшное, что только могло  произойти с нами в пути, – исчез автомобиль с ключом и автомобильным  паспортом.    

– Ах,  Бекки, Бекки, – бормотал мистер Адамс в отчаянии. – Я тебе говорил, я  говорил…    

– Что  ты мне говорил? – спросила миссис Адамс.    

– О, но!  Бекки! What did you do?[1] Все пропало. Да, да, сэры! Я говорил. Нужно быть осторожным.    

Мы  вспомнили, что в машине лежали уложенные в дорогу чемоданы, так как мы решили  выехать из Чикаго сейчас же после концерта и заночевать по дороге в  каком-нибудь маленьком городке.    

Мы шли  по Мичиган-авеню, шатаясь от горя. Мы даже не чувствовали ледяного ветра, который  раздувал наши пальто.    

И тут  внезапно мы увидели кар. Он стоял на другой стороне улицы. Левое переднее колесо  въехало на тротуар, дверцы были раскрыты. Внутри горел свет. И даже фары нашего  мышиного сокровища сконфуженно светились.    

Мы  бросились к нему, издавая крики радости. Какое счастье! Все было на месте – и  ключ, и документы, и багаж. Занятые осмотром автомобиля, мы не заметили, как к  нам приблизился огромный полисмен.    

– Вы  хозяева автомобиля? – спросил он громовым голосом.    

– Иэс,  сэр! – испуганно чирикнул мистер Адамс.    

– А-а-а! –  проревел гигант, глядя сверху вниз на маленького толстенького Адамса. – А  вы знаете, черт вас побери, где надо ставить машины в городе Чикаго?    

– Но,  мистер офисер… – подобострастно ответил Адамс.    

– Я  не офисер! – заорал полицейский. – Я всего только полисмен. Вы что,  разве не знаете, что нельзя оставлять автомобилей перед отелем на такой  магистрали, как Мичиган-авеню? Это вам не Нью-Йорк. Я покажу вам, как надо  ездить в Чикаго!    

Мистеру  Адамсу, вероятно, почудилось, что «мистер офисер» сейчас начнет его бить, и он  закрыл голову руками.    

– Да,  да! – орал полицейский. – Это вам не Нью-Йорк, чтобы бросать ваше  корыто посредине самой главной улицы!    

Он,  очевидно, сводил какие-то свои стародавние счеты с Нью-Йорком.    

– Знаете  ли вы, что мне пришлось лезть в ваш паршивый кар, перетаскивать его на это место,  а потом два часа следить, чтобы его не украли?!    

– Иэс,  мистер офисер! – пролепетал Адамс.    

– Я  не офисер!    

– О,  о! Мистер полисмен! Aй эм вери, вери сори! Я очень, очень сожалею!    

– Уэлл! –  сказал полисмен, смягчаясь. – Это вам Чикаго, а не Нью-Йорк!    

Мы  думали, что нам дадут «тикет» (получающий «тикет» должен явиться в суд), что  нас беспощадно оштрафуют, а может быть, даже посадят на электрический стул (кто  их там знает в Чикаго!). Но гигант вдруг захохотал страшным басом и сказал:    

– Ну,  езжайте. И в другой раз помните, что это Чикаго, а не Нью-Йорк.    

Мы  поспешно влезли в машину.    

– Гуд  бай! – крикнул, оживившись, старик Адамс, когда машина тронулась. –  Гуд бай, мистер офисер!    

В ответ  мы услышали лишь неясный рев.    

     

 Часть третья

  «К Тихому океану»    

     

Глава девятнадцатая

  На родине Марка Твена    

     

С начала  путешествия мы проехали штаты Нью-Йорк, Пенсильванию, Огайо, Мичиган, Индиану и  Иллинойс. В памяти засели названия бесчисленных городков, где мы завтракали,  обедали, ходили в кино или ночевали. Поукипси, Гудзон, Олбани, Троя, Оберн,  Ватерлоо, Эйвон, Фридония, Эри, Сандусскп, Толидо, Пиория, Спрингфильд.    

Во всех  этих городках и в сотне других, здесь не названных, на главной площади стоят памятнички  солдату гражданской войны Севера с Югом. Это очень смирные памятники, маленького  роста и совсем не воинственные. Где-нибудь в старой Европе бронзовый или  каменный вояка обязательно размахивает саблей или несется на отчаянной лошадке  и уж во всяком случае выкрикивает что-нибудь вроде: «Вперед, чудо-богатыри!» Но  памятники американских городков совершенно лишены воодушевления. Солдатик  стоит, вяло опершись на винтовку; ранец на спине застегнут по всем правилам,  голова склоняется на руки, и вот-вот ярый боец за освобождение негров  задремлет, убаюканный осенней тишиной.    

Памятники  эти ввозились из Германии. Они совершенно одинаковы и разнятся один от другого  не больше, чем стандартная модель форда от форда, который снабжен пепельницей и  потому стоит на полдоллара дороже. Есть солдатики совсем дешевые, такие  маленькие, что их можно было бы держать в комнате; есть подороже, вроде уже  описанного нами; есть, если так можно выразиться, модель-люкс – солдатик, у ног  которого лежит ядро. В общем, немецкий товар имелся на все цены, так что каждый  городок выбирал себе памятник по карману. Только сравнительно недавно  американцы освободились в этом смысле от иностранной зависимости и стали  наконец изготовлять чугунных и каменных солдатиков своими руками и из своих  материалов.    

Кроме  того, каждый американский городок, жители которого не лишены законного чувства  патриотизма, располагает еще пушкой времен той же войны Севера с Югом и  небольшой кучкой ядер. Пушка и ядра располагаются обычно неподалеку от  солдатика и вкупе образуют военно-исторический раздел городка. Современная его  часть нам уже известна и состоит из автомобильных заведений, аптек, ресторанов,  магазинов пяти и десятицентовых вещей и лавок колониальных товаров,  принадлежащих фирме «Атлантик и Пасифик». Вывески этой компании, красные с золотыми  буквами, есть в каждом городе. Лавки компании построены по одному образцу, и в  каком углу страны ни очутился бы покупатель, он всегда знает, что в магазине  «Атлантик и Пасифик» перец лежит на левом прилавке, ваниль – на такой-то полке,  а кокосы – на такой-то. Эта величественная однотипность придает фирме «Атлантик  и Паснфик» даже некие черты бессмертия. Представляется, что в случае гибели  нашей планеты последними потухнут огни в лавках этой «Атлантической и  Тихоокеанской компании»: так ревностно и преданно служит она потребителю,  предоставляя ему обширный и всегда свежий ассортимент колониальных товаров, от  бананов до сигарет и сигар, как из отечественных, так и импортных табаков,    

Одинаково  дурная погода провожала нас всю дорогу. Только первый день пути светило холодноватое,  примороженное солнце. Уже в Буффало шел дождь, в Кливлэнде он увеличился, в  Детройте превратился в чистое наказанье, а в Чикаго сменился свирепым холодным  ветром, который срывал шляпы и чуть ли не тушил электрические рекламы.    

Незадолго  до Чикаго, в дожде и тумане, мы увидели мрачное видение металлургического  завода Гери. Металлургия и непогода вдвоем создали такой ансамбль, что мороз  подирал по коже. И только на другой день после того, как мы вырвались из  Чикаго, мы увидели голубое небо, по которому ветер быстро и бесцеремонно гнал  облака.    

Дорога  переменилась – не сама дорога, а все, что ее окружало. Мы проехали наконец промышленный  Восток и очутились на Среднем Западе.    

Есть три  верных приметы, по которым американцы безошибочно определяют, что действительно  начался настоящий Запад. С витрин ресторанчиков и аптек исчезают объявления,  рекламирующие «хат дог», что означает «горячая собака».    

«Горячая  собака» не так уж далеко отстоит от обыкновенной собаки: это горячие сосиски.  Во всем мире всегда острят насчет сосисок и собачины, но только на Востоке  Америки эта шутка вошла в обиход, и собака сделалась официальным названием  сосисок.    

Вместо  «хат дог» рестораны и аптеки выставляют в своих витринах плакаты, рекламирующие  чисто западное кушанье: «бар-би-кью» – сандвичи с жареной свининой.    

Затем,  вместо оптимистических «олл райт» и «о'кей» в разговорах жителей Запада слышится  не менее оптимистическое, но чисто местное «ю бет», что означает: «держу пари»,  но употребляется во всех случаях жизни. Например, если вы для проформы  спрашиваете, вкусен ли будет заказанный вами стейк из обеда № 3, девушка с  милой улыбкой ответит:    

– Ю  бет! Держу пари!    

Последняя,  самая важная примета-это старые автомобили, – даже не старые, а старинные.  В машинах девятьсот десятого года, на тонких колесах, целыми семьями едут  почтенные жители Запада. В старых и высоких фордовских купе неторопливо  движутся фермеры в синих оверолах, простроченных по шву белыми нитками.  Здоровенные лапы фермеров крепко лежат на рулях. Плетется куда-то семейство  негров. Впереди сидит молодой негр, рядом с ним жена. На заднем сиденье дремлет  седая теща, а молодые негритята с невероятным любопытством рассматривают наш  желтый нью-йоркский номер. Семья едет, как видно, далеко, потому что к машине  привязаны ведро и деревянная лестница. Высокоухие и долговязые мулы тащат по  дороге деревенские фургоны и площадки. Возницы, тоже в оверолах, управляют  стоя. Ни разу за всю дорогу мы не видели сидящего в своей повозке погонщика  мулов. Это такой стиль – стоять в повозке. Старинных фордов делается все  больше. Контуры их старомодны, немножко смешны и в то же время трогательны. В  них чувствуется что-то почтенное. Они узенькие, старенькие, но одновременно  какие-то прочные. Они вызывают доверие и уважение.    

Им по  двадцать и по двадцать пять лет, а они все идут, возят, работают, честные,  дешевые черные кареты.    

Старик  чуть дышит, все в нем трясется, от брезентового навеса остались клочья, а от запасного  колеса только заржавленный обод, но он движется, делает свое дело, милый и  немножко комичный автомобильный ветеран.    

Мы на  Западе. Мы уезжали от зимы и приближались к лету. И мы выигрывали не только во  времени года, но и просто во времени, – из атлантического пояса мы перешли  в центральный и на этом заработали лишний час. Сейчас в Нью-Йорке десять часов  утра, у нас – только девять. По дороге в Сан-Франциско мы еще два раза отведем  часы назад. Из западного пояса мы попадем в горный, а потом – в тихоокеанский.    

На  скрещении трех дорог, против маленького дощатого кафе, объявлявшего как о  новинке, что здесь подается пиво не в бутылках, а в консервных банках, стоял столб,  к которому были прикреплены широкие стрелы с названиями городов. Помимо  направления и расстояния, стрелы эти указывали, что на Западе американцы делают  то же самое, что и на Востоке, – выбирают для своих городов красивые,  величественные и знаменитые названия. Приятно было узнать в этом маленьком  городке, что от него до Эдины 42 мили, до Мемфиса – 66, до Мексике – 44, а до Парижа  всего-навсего 17 миль. Но мы выбрали не Париж и не Мемфис. Нам нужен был город  Ганнибал. Стрела показывала, что нужно ехать направо и что до Ганнибала  остается тридцать девять миль.    

– Мистеры, –  сказал Адамс, – напомните мне, чтоб я рассказал вам вечером про пиво в  консервных банках. Это очень, очень интересное дело, сэры.    

Ровно  через тридцать девять миль показался Ганнибал. Чугунная доска, установленная  «Историческим обществом штата Миссури» перед въездом в город, извещала, что  здесь великий юморист Марк Твен провел свое детство, что в городе есть домик  Марка Твена, парк с видом на реку Миссисипи, памятники, пещеры и так далее.    

Покуда  мы искали ночлег и мистер Адамс узнавал в том доме, который мы выбрали, как  идут дела в городе, как здесь отразился кризис и что наша хозяюшка, опрятная  старая американка, думает о Рузвельте, – уже стемнело. Осмотр  достопримечательностей, рекомендованных «Историческим обществом штата Миссури»,  пришлось отложить до утра. Покамест старушка хозяйка распространялась насчет  того, что дела в Ганнибале идут ничего себе и городу доставляют довольно  большой доход туристы, приезжающие осматривать марк-твеновские реликвии, что  кризис в свое время был довольно силен, но все-таки обошлось гораздо  благополучнее, чем на Востоке, и что президент Рузвельт очень хороший человек и  заботится о бедных людях, – стало еще темнее. В этот вечер мы успели  побывать в музее Марка Твена, помещавшемся на главной улице.    

Это был  временный музей, устроенный к празднованию столетия со дня рождения Марка  Твена. Помещался он в здании банка «Ганнибал Траст Компани», лопнувшего как раз  незадолго до юбилея. Поэтому фотографии и различные реликвии странно  перемешивались здесь с конторскими перегородками и стальными запорами  банковских кладовых. Над огромной (увы, навек опустевшей!) несгораемой кассой  висело рулевое колесо речного парохода. Точно такое колесо вертел Марк Твен,  когда юношей плавал матросом по Миссисипи. Кроме нас, был только еще один  посетитель. Судя по его печальному лицу, он, несомненно, состоял в свое время  вкладчиком банка «Ганнибал Траст Компани» и пришел сюда лишь затем, чтобы еще  раз посмотреть на величественную и совершенно пустую банковскую кассу, где  когда-то лежали его скромные сбережения.    

На  стенах висели фотографии. В особой комнатке стояла привезенная специально к юбилею  кровать, на которой умер писатель, всюду лежали рукописи, первые издания его  книг, ботиночки, шарфики и черные кружевные веера той девочки, с которой Твен  писал свою Бекки Тачер. В общем, музей был собран кое-как и особенного интереса  не вызывал.    

Еще  имелась в музее гипсовая модель памятника, на постройку которого уже объявлена  национальная подписка. Здесь великий писатель окружен своими героями. Тут  понаставлено пятьдесят, если не больше, фигур. Памятник обойдется в миллион  долларов и при такой сравнительно небольшой цене будет, судя по модели, одним  из самых безобразных памятников в мире.    

Мы  обедали, вернее – ужинали, в ресторанчике напротив музея. Мистер Адамс, который  никогда ничего не пил, внезапно потребовал пива. Молодой вэйтер принес две  консервных банки, – в таких у нас продается зеленый горошек.    

– Это  громадное дело, – сказал мистер Адамс, глядя, как вэйтер вскрывает пивные  баночки, – и до сих пор, сэры, оно никому не удавалось. Мешал запах жести.  Пиво обязательно требует дубовой бочки и стеклянной посуды. Но вы, мистеры,  должны понять, что перевозить пиво в бутылках неудобно и дорого. Бутылки  занимают слишком много места. Это лишний расход при перевозке. Недавно нашли  такой лак, запах которого в точности соответствует, как бы сказать, запаху  пивной бочки. Между прочим, этот лак искали для нужд одного электрического производства,  но вовсе не для пива. Теперь им покрывают внутренность консервных банок и пиво  не имеет никакого постороннего привкуса. Это громадное дело, мистеры!    

Он даже  выпил два бокала пива, которого вообще не любил. Выпил из уважения к технике.  Пиво действительно было хорошее.    

Выйдя  утром из туристгауза, мы увидели маленький, старый и совсем небогатый городок.  Он красиво лежит на холмах, спускающихся к Миссисипи. Подъемы и скаты здесь –  совсем как в волжском городке, стоящем на высоком берегу. Названий уличек мы не  узнавали, но, казалось, они называются так же, как волжские улицы – Обвальная  или Осыпная.    

Вот он  какой-город Ганнибал, город Тома Сойера и Гека Финна.    

Удивительное  дело! Город знаменит не производством автомобилей, как Детройт, не бойнями и  бандитами, как Чикаго! Его сделали знаменитым литературные герои «Приключений  Тома Сойера», самых милых и веселых приключений, существовавших когда-либо в  мировой литературе.    

Как и  всюду, людей на улицах почти не было. Зато те, которые встречались, были настоящие  твеновские типы – пугливые и добродушные негры, почтенный судья, спозаранку  вцепившийся зубами в недорогую сигару, и мальчики в бархатных неизносимых  штанах, державшихся на бархатных помочах. Собравшись в кучки мальчики во что-то  играли. Судя по тому, как они оглядывались по сторонам, они, может быть, играли  на деньги.    

Улица,  где провел детство Марк Твен, тогда еще босоногий Сэм Клеменс, сохранилась почти  в полной неприкосновенности. Над входом в домик писателя висит круглый белый  фонарь с надписью: «Дом Марка Твена». Кстати, американцы говорят не Твен, а  Твейн, и не Том Сойер, а Там Сойер. И даже самый серьезный, самый деловитый  американец, когда говорят об этом всемирно-знаменитом мальчишке, начинает  улыбаться, глаза у него добреют.    

В домике  живут две бедные, почти нищие старушки, дальние родственницы семьи Клеменсов.  Они такие старые и тощие, что колеблются, как былинки. В этом домике опасно  вздохнуть, – можно выдуть старушек в окно.    

В двух  комнатках первого этажа тесно и пыльно. Нет, мистер Клеменс-старший, папа Марка  Твена, хотя и был редактором местной ганнибальской газеты, но жил чрезвычайно  скромно. Стоят кресла с вылезшими наружу пружинами и трясущиеся столики с  фотографиями.    

– На  этом кресле, – сказала одна из старушек, – сидела тетя Полли, а в это  окошко выскочил кот Питер, после того как Том Сойер дал ему касторки. А за этим  столом сидела вся семья, когда все думали, что Том утонул, а он в это время  стоял вот здесь и подслушивал.    

Старушка  говорила так, как будто бы все, что рассказал Твен в «Томе Сойере», точно происходило  в действительности. Кончила она тем, что предложила купить фотографии. Старушки  существуют единственно этим. Каждый из нас взял по полдолларовой фотографии.    

– К  нам так редко приходят, – со вздохом сказала старушка.    

В  комнате, ближайшей к выходу, висела на стене мемориальная доска с изображением  писателя и идеологически выдержанной подписью, составленной местным банкиром –  бескорыстным почитателем Марка Твена.    

«Жизнь  Марка Твена учит, что бедность есть скорее жизненный стимул, чем задерживающее  начало».    

Однако  вид нищих, забытых старушек красноречиво опровергал эту стройную философскую  концепцию    

Рядом с  домом стоял маленький обыкновенный забор. Но бойкое «Историческое общество  штата Миссури» уже успело укрепить на нем чугунную доску, гласящую, что это – заместитель  того забора, который Том Сойер разрешил покрасить своим друзьям в обмен на  яблоко, синий стеклянный шарик и прочие прекрасные предметы    

Вообще  «Историческое общество штата Миссури» действует чисто по-американски. Все точно  и определенно. Пишется не «Вот дом, в котором жила девочка, послужившая  прообразом Бекки Тачер из „Тома Сойера“. Нет, это было бы, может быть, и  правдиво, но слишком расплывчато для американского туриста. Ему надо сказать  точно – та эта девочка или не та. Ему и отвечают „Да, да, не беспокойтесь, та  самая. Вы не тратили напрасно газолин и время на поездку. Это она и есть“    

И вот у  домика, стоящего напротив жилья старого Клеменса, висит еще одна чугунная доска  – «Здесь был дом Бекки Тачер, первой любви Тома Сойера».    

Старушки  продали нам несколько фотографий. На одной была изображена сама Бекки Тачер в  старости. Она вышла замуж, кажется, за адвоката. Незадолго до своей смерти Марк  Твен приезжал в Ганнибал и сфотографировался вместе с ней. Большая фотография  этих двух стариков висит в музее с трогательной подписью: «Том Сойер и Бекки  Тачер».    

На  другой фотографии представлен индеец, выведенный Твеном под именем «индейца  Джо». Этот снимок сделан в 1921 году. Индейцу тогда было сто лет. Так по  крайней мере утверждает город Ганнибал.    

В заключение  мы отправились к Кардифскому холму, где стоит один из самых редких памятников в  мире – памятник литературным героям. Чугунные Том Сойер и Гек Финн отправляются  куда-то по своим веселым делишкам. Недалеко от памятника играли довольно  взрослые мальчишки. Они ничем не отличались от своих чугунных прообразов.  Веселый крик стоял у подножья памятника.    

Было еще  довольно рано, когда мы покинули Ганнибал. По дороге во весь дух летели заспанные  коммивояжеры. Днем они работают, вечером отсыпаются, а ночью переезжают с места  на место. Ночью дорога пуста, и эти демоны коммерции имеют возможность мчаться  полным ходом.    

Мы  катили между сжатыми полями кукурузы и пшеницы, мимо красных фермерских амбаров  и дворов, где металлические ветряки качают воду из колодцев, и к середине дня  достигли города Канзаса. Грубо говоря, Канзас находится в центре Америки.  Отсюда приблизительно одинаковое расстояние и до Нью-Йорка, и до Сан-Франциско,  и до Нью-Орлеана, и до канадской границы.    

Итак, мы  были в центре Соединенных Штатов, в центре прерий, в городе Канзасе, расположенном  на реке Миссури. Что может быть более американским, чем такое место? Тем не менее  хозяин ресторанчика, куда мы вбежали на минуту, чтобы согреться чашкой кофе,  оказался бессарабским евреем из города Бендеры. Микроскопическая масонская  звездочка сверкала в петлице его пиджака. Бендеры, Миссури, Бессарабия,  масонство-тут было от чего закружиться голове!    

Он  вытащил из кармана коричневые маленькие фотографии и показал их нам. Это были  его родственники, которые остались в Вендорах, – два провинциальных  молодых человека, нежные курчавые головы которых подпирали стоячие воротники.  Заодно хозяин ресторана показал и свою масонскую карточку. Фамилия нашего  вольного каменщика была Морген, и он приехал в Америку тридцать лет тому назад.    

– Морген, –  повторил он, – вы, наверно, слышали – гут морген. Так это вот я и есть.  Почти Морган!    

– Где  же ваши пятьдесят тысяч долларов, мистер Морган? – весело спросил Адамс.    

– Какие  пятьдесят тысяч долларов? – удивился хозяин.    

– Но,  но, сэр, не говорите так – «какие»! Ваши! Ваши пятьдесят тысяч долларов! Вы  ведь приехали в Америку зарабатывать деньги! Где они, эти деньги?    

– В  банке! – с мрачным юмором ответил мистер Морген. – Там они все лежат,  до одной копеечки, только не на мое имя.    

В его потрепанной  годами и борьбой фигуре, в его отчаянном юморе что-то показалось нам знакомым.  Уже потом, уносясь по дороге в Амарилло, шгат Техас, мы вспомнили, на кого  похож наш бендерский масон.    

В тысяча  девятьсот тридцать третьем году мы были в Афинах. Распространяться о том, как  мы бегали смотреть Акрополь и прочие древности, долгая история. Но один случай  надо рассказать,    

Томимые  школьными воспоминаниями, мы решили поехать из Афин в Марафон. Нам рассказали,  как это сделать. Надо пойти на площадь, откуда отправляются марафонские  автобусы, там купить билеты и ехать, – вот и все. Мы бодро двинулись в  путь и где-то, уже у самой площади, заблудились. Парикмахер, у которого мы  спросили дорогу, бросил брить клиента и вышел на улицу, чтобы объяснить нам,  как лучше пройти. Клиент тоже вышел из заведения и, не смущаясь тем, что был в  мыле, принял участие в выработке маршрута для нас. Понемножку собралась небольшая  толпа, в центре которой мы застенчиво переминались, сами уже смущенные  вызванным нами ажиотажем. Под конец для верности нам дали в провожатые  пятилетнего мальчика.    

Мальчик  по-гречески называется «микро». Микро вел нас, время от времени маня пальцем и  благожелательно раздвигая свои толстые алжирские губы.    

На  площади мы увидели старые автобусы, к задку которых веревками были привязаны потертые  чемоданы. Это были марафонские автобусы. Нам сразу стала ясна вздорность и  скука нашей затеи. Не сказав друг другу ни слова, мы решили отказаться от  поездки. Микро получил пять драхм за беспокойство, а мы отправились в кофейню,  расположенную напротив автобусной остановки, отдохнуть и выпить замечательного  греческого кофе.    

Четыре  красивых и бедно одетых молодых бездельника играли в карты на войлочном коврике,  покрывавшем мраморный столик. За стойкой находился хозяин, опустившийся  человек. Он был в жилетке, но без воротничка. Выбрит, но не причесан. В общем,  это был человек, который уже ни на что не обращал внимания – тянет свою лямку.  Есть посетители – хорошо, нет – тоже не беда. Все равно ничего особенного в  жизни уже не произойдет. Он равнодушно принял у нас заказ и ушел за стойку  варить кофе.    

И тут мы  увидели висящий на стенке фотографический портрет хозяина в молодости. Круглая  энергическая голова, победоносный взгляд, усы, подымающиеся к самому небу, мраморный  воротничок, вечный бантик, сила и блеск молодости. Ах, сколько нужно было лет,  сколько потребовалось неудач в жизни, чтобы такого усача-афинянина привести в  то жалкое состояние, в котором застали его мы. Просто страшно было сравнивать  портрет с его хозяином. Не надо было никаких объяснений. Вся жизнь неудачливого  грека была перед нами.    

Вот что  напомнил нам мистер Морген, бессарабец, еврей и масон ид Канзас-сити.    

 Глава двадцатая

  Солдат морской пехоты    

     

В  оклахомской газете мы видели мельком фотографию девушки, полулежащей в белой  больничной кровати, и надпись: «Она улыбается даже на ложе страданий».  Вчитываться в то, почему девушка улыбается на ложе страданий, не было времени,  и газета была отложена в сторону. Мистер Адамс успел, однако, за кофе прочесть  заметку под фотографией Лицо его сморщилось, и он с недовольством уставился на  газовый камин, который стоял в ресторанчике. Мы торопливо насыщались яйцами с  бэконом перед выездом из Оклахомы.    

Во  многих местах Среднего Запада имеются выходы натурального газа. Газ этот по специальным  трубопроводам доставляется в города и стоит сравнительно дешево. Мистер Адамс  смотрел на розово-голубые струи огня, пылавшего в переносном никелированном  камине, и сердито сопел.    

– Мистеры, –  сказал он, – я сам великий оптимист, но иногда я прихожу в отчаяние от американского  оптимизма. – И он с отвращением повторил: – «Она улыбается даже на ложе  страданий!»    

Нам надо  было спешить, и разговор на тему, волновавшую мистера Адамса, не завязался. А в  дороге он о ней, как видно, забыл, увлекшись открывшимся нам удивительным  зрелищем. Мы ехали сквозь светлый алюминиевый нефтяной лес.    

Еще  вчера, мчась к Оклахоме через степь, поросшую лишь непривлекательными пыльными  букетиками, мы увидели первые нефтяные вышки. Большие поля были тесно  заставлены решетчатыми железными мачтами. Качались, чуть поскрипывая, толстые  деревянные коромысла. Людей не было. Здесь, в степной тишине, в глубоком  молчании сосали нефть. Мы ехали долго, лес вышек густел, коромысла все  раскачивались; иногда лишь виднелась фигура рабочего в овероле, прозодежде из  прочной светло-синей парусины. Он неторопливо переходил от одной вышки к  другой.    

Лес  вышек был светел, потому что все они были выкрашены алюминиевой краской. Это  цвет елочного серебра. Он придает технической Америке необыкновенно привлекательный  вид. Алюминиевой краской покрываются нефтяные баки, бензиновые и молочные  автомобильные цистерны, железнодорожные мосты, фонарные столбы в городах и даже  деревянные придорожные столбики.    

В  Оклахоме тоже стояли вышки и мерно качались коромысла. Нефть обнаружилась в самом  городе. Вышки все ближе подступали к Оклахоме и наконец, сломив слабое  сопротивление, ворвались в городские улицы. Город отдан на разграбление. Во  дворах домов, на тротуарах, на мостовых, против школьных зданий, против банков  и гостиниц – всюду сосут нефть. Качают все, кто в бога верует. Нефтяные баки  стоят рядом с большими, десятиэтажными домами. Яйца с бэконом пахнут нефтью. На  уцелевшем пустыре дети играют обломками железа и заржавленными гаечными  ключами. Дома ломают к черту, на их месте появляются вышки и коромысла. И там,  где вчера чья-то бабушка, сидя за круглым столиком, вязала шерстяной платок,  сегодня скрипит коромысло, и новый хозяин в деловой замшевой жилетке радостно  считает добытые галлоны.    

Всюду мы  видели решетчатые мачты и слышали оптимистическое скрипение.    

Кроме  нефтяных вышек, Оклахома удивила нас громадным количеством похоронных контор. В  поисках ночлега мы, по обыкновению, направились в «резиденшел-парт», чтобы  снять комнату. Не вглядываясь, мы подъехали к домику, на котором светилась  вывеска, и с ужасом увидели, что это похоронное бюро. Еще трижды мы сослепу  кидались к приветливо освещенным зданьицам и каждый раз отпрыгивали назад. Это  все были похоронные бюро. Не было ни одной туристской вывески, никто не сдавал  проезжающим комнат на ночь. Здесь предлагали только вечный отдых, вечный покой.  По-видимому, жители Оклахомы так успешно накачались и насосались нефтью, что  уже не нуждались в столь мелком подспорье, как сдача комнат.    

Пришлось  пойти на то, чтоб наше сердце наполнилось гордостью и поселиться в отеле.  Второразрядная гостиница, на которой мы остановили свой придирчивый выбор,  называлась весьма пышно – «Кадиллак», она воздвигнута была, несомненно, еще до  нефтяного расцвета, потому что из крана, откуда должна была литься горячая  вода, шла холодная, а из крана холодной воды вообще ничего не лилось. Мистер  Адамс искренне огорчился. Вместо словоохотливой хозяйки домика, знающей все  городские новости, он увидел коридорного, малого лет пятидесяти, который на все  вопросы отвечал с полнейшим безразличием: «Иэс, сэр», или: «Но, сэр». При этом  он курил такую зловещую сигару, что после его ухода мистер Адамс долго еще  откашливался и отсмаркивался, как утопающий, которого вытащили на берег в  последнюю минуту перед гибелью. Через час мистер Адамс подошел к двери нашего  номера и с надеждой постучал. Так как разлепить уже сомкнувшиеся веки не было  никакой возможности, то мы ничего не ответили. Мистер Адамс снова деликатно  стукнул в дверь. Ответа не было.    

– Сэры, –  сказал он голосом, от которого могло разорваться сердце, – вы не спите?    

Но спать  хотелось безумно. Мы не ответили. Мистер Адамс еще минутку постоял у двери. Ему  очень хотелось поговорить. И он поплелся в свой номер с омраченной душой.  Проклятые оклахомцы испортили ему вечер.    

Утром  мистер Адамс был полон сил и весел, как всегда. Бетонная дорога длинными волнами  шла на подъем и видна была на несколько миль вперед. У края дороги, подняв  кверху большой палец правой руки, стоял молодой солдат морской пехоты в  расстегнутой черной шинели. Рядом с ним стоял такой же точно солдат. Большой  палец правой руки он тоже держал поднятым кверху. Машина, шедшая впереди нас,  пронеслась мимо молодых людей без остановки. Как видно, она была полна. Мы  остановились.    

Поднятый  большой палец руки обозначает в Америке просьбу подвезти. Человек, который  выходит на дорогу, уверен в том, что кто-нибудь его да подберет. Если не первая  машина, то пятая, седьмая, десятая, но возьмут обязательно. Таким образом можно  совершить большое путешествие: с одним проехать сто миль, с другим – еще сто, с  третьим – целых пятьсот.    

Двух  человек мы не могли взять, нас было четверо в машине. Молодые люди назначили  друг другу свидание на почте в городе Амарилло, и один из них, согнувшись, влез  в автомобиль. Он аккуратно поставил в ногах свой маленький чемодан, вынул  сигарету и попросил разрешения закурить. Мистер Адамс немедленно повернул  голову назад, насколько это было возможно, и засыпал нашего спутника вопросами.  О, мистер Адамс взял неслыханный реванш за Оклахому. Солдата морской пехоты он  препарировал на наших глазах.    

Это был  почти мальчик, с красивым, чуть слишком уверенным, даже немножко нагловатым  лицом. Но в то же время это был очень симпатичный мальчик. Отвечал он очень  охотно.    

О его  товарище не надо беспокоиться. Он догонит его на какой-нибудь другой машине.  Так было уже не раз. Ведь они делают большой «трип» – путешествие. Им дали  перевод по службе из Нью-Йорка в Сан-Франциско. Они просили этого перевода. Но  им сказали, что добраться они должны своими силами. Они взяли месячный отпуск и  вот едут уже три недели, пересаживаясь с одного автомобиля на другой. Думали  пробыть в Чикаго три часа, а пробыли девять дней.    

– Подвернулись  хорошие девочки.    

В  Деймоне они тоже застряли. Их взяла в машину одна дамочка, довольно гордая с  виду. Потом они вынули бутылку виски и выпили. Дама тоже выпила с ними, и вся  ее гордость исчезла. Потом она угощала их пивом, потом заехали к ее сестре, муж  которой был в отъезде. Веселились четыре дня, пока не приехал муж. Тогда  пришлось удрать.    

Форменная  фуражка без герба молодцевато сидела на красивой голове солдата. Большие  плоские пуговицы мундира светились как полагается. В петлицах сияли какие-то  медные бомбочки и револьверы. Солдат совсем не хвастался. Американцы редко  бывают хвастунами. Его просили рассказать о себе, вот он и рассказывает.    

Позади  раздался дружелюбный рев, и нас обогнал тускло мерцавший черный «бьюик». Рядом  с хозяином кара сидел товарищ нашего спутника. Они обменялись веселыми  нечленораздельными криками. Разговор продолжался.    

Солдат  рассказал нам, как он побывал во Франции. Там тоже с ним произошла интересная  история. Когда их корабль пришел в Гавр, семерых отпустили в Париж погулять.  Ну, они смотрели город, потом попали на Грэнд-бульвар и решили пообедать. Зашли  в ресторанчик и начали очень скромно, заказали гэм энд эгг. Потом разошлись,  пили шампанское и так далее. Платить, конечно, было нечем. Откуда у солдат  морской пехоты могут быть средства на шампанское? Гарсон позвал метрдотеля, но  они ему сказали:    

– Знаете  что, спишите стоимость нашего обеда с военных долгов, которые Франция до сих  пор не заплатила Америке.    

В общем,  был грандиозный скандал. Об этом писали в газетах. Но от начальства им ничего  не было, только выговор.    

Что он  думает насчет войны?    

– Насчет  войны? Вы же сами знаете. Вот мы недавно воевали в Никарагуа. Разве я не знаю,  что мы воевали не в интересах государства, а в интересах «Юнайтед Фрут»,  банановой компании? Во флоте эта война так и называется – банановая война. Но  если мне говорят, что надо идти на войну, я пойду. Я солдат и должен  подчиняться дисциплине.    

Он  получает двадцать пять долларов в месяц. В Сан-Франциско он надеется сделать  карьеру быстрее, чем в Нью-Йорке, поэтому он и перевелся. У него в Нью-Йорке  есть жена и ребенок. Жене он дает десять долларов в месяц. Кроме того, жена  служит. Конечно, ему не следовало жениться. Ведь ему всего двадцать один год.  Но раз уж так вышло – ничего не поделаешь.    

В  Амарилло солдат нас покинул. Он благодарственно откозырял, в последний раз  послал нам свою победоносную улыбку и пошел на почту. Он был так освежающе  молод, что даже его шалопайство не казалось противным.    

Мы  ночевали в фанерных кабинках Амарилло-кэмпа. Потушили плиты и газовые печи.  Легли спать. Кэмп стоял у самой дороги. С шумом ветра проносились автомобили.  Мчались осатаневшие коммивояжеры, тяжело рокотали великаны-грузовики. Свет их  фар все время проходил по стене.    

Амарилло  – город новый и чистый. Он вырос на пшенице и, кажется, ему нет и пятнадцати  лет. Но это настоящий американский город, тут есть полный комплект городских  принадлежностей: фонарные столбы, покрытые алюминием, жилые домики из  отполированного лилового кирпича, громадная десятиэтажная гостиница, аптеки.  Как говорится, что угодно для души. Вернее – для тела. Для души тут как раз  ничего нет.    

Когда мы  пришли в аптеку, там сидело много девушек. Они завтракали, перед тем как отправиться  на службу. Если в восемь часов утра или в восемь с половиной в аптеке  завтракает аккуратно одетая девушка с выщипанными бровями, нарумяненная, как  румянятся в Штатах, то есть сильно и грубовато, с подпиленными ногтями, вообще –  готовая словно на парад, – знайте, что она сейчас отправляется на службу.  Одета такая девица в зависимости от вкуса и средств, но всегда опрятно. Без  этого она служить не сможет, не получит работы. А эти девушки – прекрасные  работницы. Каждая из них знает стенографию, умеет работать на счетной машине,  умеет корреспондировать и печатать на машинке. Без этих знаний нельзя получить  никакой работы. Впрочем, теперь и с ними получить трудно.    

Большинство  таких девушек живет у родителей, заработок их идет на то, чтобы помочь родителям  уплатить за домик, купленный в рассрочку, или за холодильный шкаф, тоже  купленный в рассрочку. А будущее девушки сводится к тому, что она выйдет замуж.  Тогда она сама купит домик в рассрочку, и муж будет десять лет не покладая рук  работать, чтоб заплатить те три, пять или семь тысяч долларов, в которые этот  домик обошелся. И все десять лет счастливые муж и жена будут дрожать от страха,  что их выгонят с работы и тогда нечем будет платить за дом. И дом отберут. Ах,  какую страшную жизнь ведут миллионы американских людей в борьбе за свое крохотное  электрическое счастье!    

Девушки  были в коротких оленьих или песьих жакетах. Они улыбались, отламывая неземными  пальчиками поджаренный хлеб. Хорошие трудолюбивые, замороченные сумасшедшим американским  счастьем девушки!    

На одном  из аптечных прилавков мы увидели немецкие готовальни.    

– Мистер  Адамс, неужели в Америке нет своих готовален?    

– Конечно,  нет! – с жаром ответил Адамс. – Мы не можем делать готовален. Да, да,  сэры, не смейтесь. Не то что мы не хотим, мы не можем. Да, да, мистеры, Америка  со всей своей грандиозной техникой не может поставить производство готовален.  Та самая Америка, которая делает миллионы автомобилей в год!    

А вы знаете,  в чем дело? Если бы готовальни нужны были всему населению, мы организовали бы  массовое производство, выпускали бы десятки миллионов превосходных готовален за  грошовую цену. Но население Соединенных Штатов, сэры, не нуждается в десятках  миллионов готовален. Ему нужны только десятки тысяч. Значит, массового  производства поставить нельзя, и готовальни придется делать вручную. А все, что  в Америке делается не машиной, а рукой человека, стоит невероятно дорого. И  наши готовальни стоили бы в десять раз дороже немецких. Мистер Илф и мистер  Петров, запишите в свои книжечки, что великая Америка иногда бывает бессильна  перед старой, жалкой Европой. Это очень, очень важно знать!    

 Глава двадцать первая

  Робертс и его жена    

     

Неширокий  выступ северной части Техаса разделяет штаты Оклахома и Нью-Мексико. Амарилло  находится в Техасе, и по дороге из этого городка в Санта-Фе нам то и дело  встречались живописные местные жители.    

Два  ковбоя гнали стадо маленьких степных коровок, лохматых, как собаки. Громадные  войлочные шляпы защищали ковбоев от резкого солнца пустыни. Большие шпоры  красовались на их сапогах с фигурными дамскими каблучками. Ковбои гикали, на  полном скаку поворачивая своих коней. Все это казалось немножко более пышным и  торжественным, чем нужно для скромного управления коровьим стадом. Но что  поделаешь! Это Техас! Тексас, как говорят американцы. Уж тут знают, как пасти  коров! Не нам, горожанам, давать им советы.    

В  старинном застекленном форде тоже ехали ковбои. Этим здоровенным парням было тесно  в маленькой машине, и они сидели совершенно неподвижно, изредка задевая друг  друга жесткими полями своих невероятных шляп. Обгоняя их, мы увидели сквозь  стекло грубоватые профили и мужественные бачки. Пять ковбоев, пять шляп и пять  пар бачек – это довольно большая нагрузка для тонконогого форда тысяча  девятьсот семнадцатого года. Но «старый Генри», скрипя из последних сил,  помаленьку двигался вперед.    

Грузовики  с высокими бортами везли куда-то лошадей и мулов. Удивительная все-таки страна!  Здесь даже лошадей возят на автомобилях. Можно ли выдумать большее унижение для  этого животного! Над высокими кузовами печально торчали длинные уши мулов и  изредка показывалась благородная лошадиная морда, в глазах которой отражалась  невыразимая дорожная тоска.    

Не  успели мы отдалиться от Амарилло, как увидели нового хич-хайкера с поднятым  кверху большим пальцем руки. «Хич-хайкерами» называют в Америке людей, которые  просят их подвезти. Наш вчерашний солдат морской пехоты тоже носил это звание.  Мы остановились. Хич-хайкер опустил руку. Он был в овероле, из-под которого  выбивались наружу расстегнутые воротнички двух рубашек. Поверх оверола на нем  была еще светлая и чистая вельветовая куртка. Он сказал нам, что направляется в  город Феникс, штат Аризона. Мы ехали совсем не туда, но до Санта-Фе хич-хайкеру  было с нами по дороге, и мы пригласили его в машину.    

Мистер  Адамс не стал терять времени и сразу принялся за расспросы.    

Нашего  спутника звали Робертс. Он положил свою черную шляпу на колени и охотно принялся  рассказывать о себе. Еще одна хорошая черта американцев – они общительны.    

Один  друг Робертса написал ему, что нашел для него в Фениксе работу по упаковке фруктов,  на восемнадцать долларов в неделю. Надо проехать семьсот миль, денег на такую  длинную дорогу у него, конечно, нет. Всю ночь он не спал: ехал в товарном  вагоне, и было очень холодно. В вагоне было несколько бродяг. Робертсу было  совестно ехать зайцем, и он на каждой станции выходил помогать кондукторам  грузить багаж. Но бродяги спали, несмотря на холод, и никаких угрызений совести  не испытывали.    

Робертс  ехал из Оклахомы. Там лежит в больнице его жена.    

Он  вытащил из кармана газетную вырезку, и мы увидели фотографию молодой женщины,  полулежащей в белой больничной кровати, и заголовок: «Она улыбается даже на  ложе страданий».    

Мистер  Адамс взволнованно замахал руками.    

– Сэр, –  закричал он, – я читал про вашу жену в газете!    

Несколько  часов подряд Роберте рассказывал нам историю своей жизни.    

Он  говорил не торопясь, не волнуясь, не набиваясь на жалость или сочувствие. Его  просят рассказать о себе – он рассказывает.    

Он родом  из Техаса. Отец и отчим – столяры. Окончил «гай-скул» – среднюю школу, но на  дальнейшее образование не хватило средств. Работал на маленькой сельской  консервной фабрике и сделался мастером. Работа на такой фабричке идет только  три месяца в году. Нанимают сезонников, которые постоянно движутся с семьями по  всей стране. Сначала они работают на юге, потом постепенно подымаются на север,  где уборка урожая начинается позже. Это самые настоящие кочевники. Ничего не  значит, что они белые и живут в Америке. Они были оседлыми людьми, которых  современная техника вынудила перейти к кочевому образу жизни. Мужчинам платят  двадцать центов в час, женщинам – семнадцать центов. Товар им отпускают из  фабричной лавки, а потом вычитают забранное из жалованья. С фермерами тоже  налажены особые отношения. Фермерам хозяин такой фабрики дает в долг семена и  заранее, на корню, закупает урожай овощей. Даже не на корню, а еще раньше.  Урожай закупается, когда еще ничего не посажено. Фермерам это невыгодно, но  хозяин выбирает для заключения сделок весну, когда фермерам приходится особенно  туго. В общем, хозяин этой фабрички умеет делать деньги.    

Насчет  умения делать деньги Роберте выразился не с возмущением, а с одобрением.    

Но его  хозяину все-таки живется нелегко. Его мучают местные банки. Будущее неизвестно.  Наверно, банки его съедят. Этим всегда кончается в Америке.    

Так вот,  он был мастером у этого маленького фабриканта и женился на его дочке. Это был  очень счастливый брак. Молодые супруги все делали вместе – ходили в кино, к  знакомым, даже танцевали только друг с другом. Она была учительница, очень  хорошая, умная девушка. Детей она не хотела – боялась, что они отнимут у нее  мужа. И дела у них шли отлично. За четыре года совместной жизни они скопили две  тысячи долларов. У них было восемнадцать породистых коров и свой автомобиль.  Все шло так хорошо, что лучшего они не желали. И вот в феврале тридцать четвертого  года произошло несчастье. Жена упала с лестницы и получила сложный перелом  позвоночника. Начались операции, леченье, и за полтора года все, что у них  было, ушло на докторов. В конце концов это больше походило на налет бандитов,  чем на человеколюбивую медицинскую помощь. Доктора забрали все – и наличные  деньги, и деньги, вырученные от продажи всех восемнадцати коров и автомобиля.  Не осталось ни цента. Первый госпиталь брал по двадцать пять долларов в неделю,  оклахомский берет теперь по пятьдесят. Жене нужно сделать металлический корсет –  это будет стоить еще сто двадцать долларов.    

Говоря о  докторах, Роберте вовсе не жаловался на них. Нет, он выразился очень спокойно:    

– Ничего  не поделаешь. Мне не повезло.    

Если с  Робертсами происходит в жизни беда, то редкий из них будет искать корни постигшего  его несчастья. Это не в характере среднего американца. Когда его дела идут  хорошо, он не скажет, что его кто-то облагодетельствовал. Он сам сделал себе  деньги, своими руками. Но если дела идут плохо, он не станет никого винить. Он  скажет, как сказал нам Робертс: «Мне не повезло» или: «У меня это дело не  вышло. Значит, я не умею его делать». Робертса ограбили доктора, но, вместо  того чтобы подумать – справедливо это или несправедливо, он успокаивает себя мыслью,  что ему не повезло, и надеждой, что через год ему снова повезет. Иногда даже  записка самоубийцы содержит в себе лишь одну эту примитивную мысль: «Мне не  повезло в жизни».    

Роберте  не жаловался. Между тем за один год он потерял все. Жена стала навсегда  калекой, хозяйство и деньги расхватали медицинские работники. Сам он стоит у  дороги и просится в чужую машину. Единственное, что у него еще осталось – это  поднятый кверху большой палец правой руки.    

В  Фениксе он будет получать восемнадцать долларов в неделю, а жить на шесть-семь.  Остальные будет тратить на лечение жены. Бедняжка хочет все-таки работать. Она  думает преподавать дома латинский язык. Но кто в Оклахоме захочет брать  домашние уроки латинского языка? Это маловероятно.    

Сумрачно  улыбаясь, Роберте снова показал нам газетную вырезку. Под фотографией значилась  оптимистическая подпись:    

«Она  знает, что парализована на всю жизнь, но с улыбкой смотрит на будущее. –  Ведь со мной мой Робертс! – сказала бедная женщина в беседе с нашим  сотрудником».    

Мистер  Адамс внезапно схватил руку Робертса и потряс ее.    

– Гуд  бой, – пробормотал он и отвернулся. – Хороший мальчик.    

Роберте  спрятал вырезку и замолчал. На вид ему было лет двадцать восемь. Спокойный  молодой человек с мужественно красивым лицом и черными глазами. Нос с небольшой  горбинкой придавал ему чуть-чуть индейский вид. Роберте тут же объяснил, что в  нем действительно есть четверть индейской крови.    

Черт бы  побрал этих техасцев! Они умеют пасти коров и выносить удары судьбы. А может  быть, примесь индейской крови сделала нашего спутника таким стоически  спокойным! Француз или итальянец на его месте, может быть, впал бы в религиозное  помешательство, а может быть, проклял бы бога, но американец был спокоен. Его  просили рассказать о себе – он рассказал.    

Итак, мы  разговаривали с ним несколько часов. Мы задали ему сотни вопросов и узнали про  него все, что только можно было узнать. Мы ждали, естественно, что он захочет  узнать что-нибудь и про нас. Этого тем более можно было ждать, что мы  переговаривались между собой по-русски, на языке, который он вряд ли слышал в  своем Техасе. Может быть, звук этой никогда не слышанной им речи вызовет в нем  интерес к своим собеседникам? Однако он ни о чем не спросил нас, не  поинтересовался узнать, кто мы такие, куда едем, на каком языке разговариваем.    

Удивленные  такой нелюбопытностью, мы спросили его, знает ли он о Советском Союзе, слышал  ли он что-нибудь о нем.    

– Да, –  сказал Роберте, – я слышал про русских, но ничего о них не знаю. Но моя  жена читает газеты, и сна, наверно, знает.    

Тут мы  поняли, что он не расспрашивал нас вовсе не потому, что был излишне деликатен.  Напротив – американцы даже несколько грубоваты. Нет, это просто его не  интересовало, как, по всей вероятности, не интересовали ни близлежащая Мексика,  ни свой Нью-Йорк.    

Мы  остановились позавтракать недалеко от Санта-Роза, в поселке при железнодорожной  станции, выжженной солнцем. Хозяин заведения, где мы ели сандвичи с сыром и  консервированной ветчиной, был мексиканец с большим костистым носом. Сандвичи  делали он сам, его жена, не знавшая ни слова по английски, и сын, худой мальчик  с кривыми, кавалерийскими ногами и в разукрашенном медью ковбойском поясе.  Мексиканская семейка приготовляла сандвичи с такими пререканиями и шумом,  словно делила наследство. Умелый, спокойный американский «сервис» исчез, будто  его никогда и не было. Кстати, и взяли за сандвичи вдвое больше, чем они стоят  обычно. На главной улице поселка находился магазин индейских вещей, – в витрине  лежали кустарные одеяла, стояли расписанные горшки и индейские боги с  большущими цилиндрическими носами. Все это железнодорожное богатство было  освещено горячим ноябрьским солнцем. Однако жар был не настоящий, не летний, а  какой-то ослабленный, словно консервированный.    

В  каких-нибудь нескольких милях от поселка, по которому мы недавно прогуливались  с гордым видом иностранцев, с нами произошло первое автомобильное происшествие.  Мы чуть не угодили в канаву.    

Не будем  рассказывать, как это случилось. Так или иначе это было не слишком элегантно.  Не будем также сообщать, кто был этому виной. Но можно поручиться, что это были  не миссис Адамс и не ее муж. Одно только можно прибавить в нашу пользу. Когда  машина сползала в канаву, никто из нас не вздымал рук к небу, не прощался с  близкими и знакомыми. Все вели себя как полагается. Напряженно молчали, следя  за тем, куда валится машина. Автомобиль однако, не перевернулся. Сильно  накренившись, он остановился на самом краю. Мы осторожно вылезли, с трудом  сохраняя равновесие (душевное тоже).    

Не  успели мы обменяться даже одним словом насчет того, что с нами случилось, как  первая же проезжавшая мимо нас машина (это был грузовик) остановилась, и из нее  вышел человек с прекрасной новой веревкой в руках.    

Не  говоря ни слова, он привязал один конец веревки к грузовику, другой к нашей  машине и в одну минуту вытащил ее на дорогу. Все автомобилисты, проезжавшие в  это время мимо нас, останавливались и спрашивали, не нужна ли помощь. Вообще  спасители набросились на нас, как коршуны. Ежесекундно скрипели тормоза, и  новый проезжий предлагал свои услуги.    

Это было  прекрасное зрелище. Автомобили сползались к нам без сговора, как это делают  муравьи, когда видят собрата в беде. Честное слово, даже хорошо, что с нами  произошел маленький эксидент, иначе мы не узнали бы этой удивительной  американской черты. Только выяснив, что помощь уже не нужна, автомобилисты  ехали дальше.    

Наш  спаситель пожелал нам счастливого пути и уехал. На прощанье он посмотрел в сторону  миссис Адамс и буркнул, что автомобилем должен все-таки управлять мужчина, а не  женщина. Миссис Адамс вела себя, как истая леди. Она и не подумала сказать, что  как раз вела машину не она.    

Вытащивший  нас на дорогу американец не пожелал даже выслушать нашей благодарности. Помощь  в дороге не считается в Америке какой-то особенной доблестью. Если бы наш  спаситель сам попал в беду, ему так же быстро и молча помогли бы, как он помог  нам. О том, чтобы предложить деньги за помощь, даже и говорить нельзя. За это  могут страшно обругать.    

Через  два дня в роли спасителей выступили мы сами.    

Мы  возвращались горной дорогой в Санта-Фе из индейской деревни близ городка Таос.  Шел мокрый снег. Дорога обледенела, и наш автомобиль иногда непроизвольно делал  довольно опасные повороты, подводя нас к самому краю обрыва. Мы ехали медленно,  и на душе было довольно нудно.    

Внезапно,  за одним из поворотов, мы увидели перевернутый грузовичок, лежавший на боку  поперек дороги. Возле него в полной растерянности бродил молодой мексиканец.  То, что он был мексиканец, мы увидели еще издали. На нем были розовая рубашка,  голубой галстук, серый жилет, малиновые башмаки, зеленые носки и  темно-фиолетовая шляпа. В двух шагах от него, на откосе, лежал на спине в луже  крови другой мексиканец – в нежно-зеленых бархатных штанах. Казалось, он был  мертв.    

Катастрофа,  видимо, произошла только что, и уцелевший мальчишка настолько ошалел, что не  мог толком объяснить, как она случилась. Он ходил вокруг грузовика и  бессмысленно что-то бормотал… Он смахивал на сумасшедшего.    

Лежавший  открыл глаза и застонал. Этот ужасный звук привел разноцветного мексиканца в  чувство, и он обратился к нам с просьбой отвезти раненого домой, в его деревню –  Вилларде. Мы предложили отвезти его в ближайшую больницу, но мексиканец  настаивал на том, чтоб везти в деревню. Для этого надо было сделать тридцать  миль в сторону от нашей дороги. Все вместе мы с трудом посадили раненого в  автомобиль.    

В это  время сзади подъехал на машине какой-то американец. Он спросил, не нужна ли помощь.  Мы поблагодарили и сказали, что сейчас повезем раненого. Разноцветный  мексиканец остался у своего искалеченного грузовика.    

Дорога  была очень тяжелая, и прошло три часа, прежде чем мы добрались до Вилларде. К  нашей машине немедленно сбежалась вся деревня. Бог знает, чем занимались  местные жители. Несмотря на будний день, они были в новеньких курточках из кожи  и обезьяньего меха. Мы сдали раненого мексиканца его родственникам. Он на  минуту пришел в себя и рассказал им все, что произошло. Его понесли в дом. В  это время сзади, ныряя в ухабы, подъехала машина с американцем, предлагавшим  нам свои услуги. Оказывается, он все время ехал за нами.    

– Видите  ли, – сказал он, – вы очень неосторожны. Ведь этот мексиканец мог  умереть в вашей машине. Вы ведь не знаете, насколько тяжело он пострадал. А  может быть, он уже умирал? Представляете ли вы себе, что могло произойти? Вы  приезжаете в мексиканскую деревню, где вас никто не знает, и привозите труп  одного из ее жителей. Мексиканцы первым долгом подумали бы, что это вы его и  раздавили. Как вы доказали бы им, что он разбился на своей машине? Мексиканцы –  люди очень горячие, и вам могло бы прийтись довольно скверно. И вот я подумал,  не лучше ли поехать за вами и в случае чего стать вашим свидетелем?    

Поступок  этот дает хорошее представление о характере американцев.    

Когда мы  разъезжались каждый в свою сторону, американец дал нам свою визитную карточку.  Вдруг его показания по этому делу все-таки понадобятся Тогда пригодится его  адрес. Из визитной карточки мы узнали, что наш свидетель – директор  «грэмерскул» – начальной школы. Для того чтобы оказать нам эту услугу, он  сделал громадный крюк в сторону.    

В  характере американского народа есть много чудесных и привлекательных черт.    

Это  превосходные работники, золотые руки. Наши инженеры говорят, что, работая с американцами,  они получают истинное удовольствие. Американцы точны, но далеки от педантичности.  Они аккуратны. Они умеют держать свое слово и доверяют слову других. Они всегда  готовы прийти на помощь. Это хорошие товарищи, легкие люди.    

Но вот  прекрасная черта – любопытство – у американцев почти отсутствует. Это в особенности  касается молодежи. Мы сделали шестнадцать тысяч километров на автомобиле по  американским дорогам и видели множество людей. Почти каждый день мы брали в  автомобиль хич-хайкеров. Все они были очень словоохотливы, и никто из них не  был любопытен и не спросил, кто мы такие.    

На  дороге нас встретила деревянная арка:    

«Добро  пожаловать в Нью-Мексико».    

Тут же,  возле арки, с нас слупили по двадцать четыре цента за галлон бензина. Бензин в  Нью-Мексико стоит дороже, чем в Техасе. Гостеприимное приветствие было  несколько отравлено коммерческим душком. В различных штатах бензин стоит  по-разному: от четырнадцати до тридцати центов за галлон. Дороже всего он стоит,  конечно, в пустынях, куда доставлять его приходится издалека. И часто на  границах штатов можно увидеть плакат:    

«Запасайтесь  бензином здесь. В штате Аризона он стоит на четыре цента дороже».    

Ну тут,  конечно, не удержишься. Запасешься!    

Придорожная  глина была красного цвета, пустыня – желтая, небо – голубое. Иногда встречались  низкорослые кедры. Двести миль мы ехали довольно избитой гравийной дорогой. Но  рядом уже строится грандиозное шоссе Лос-Анжелос – Нью-Йорк.    

Мы  остановились у старого колодца, над которым висело громадное извещение:    

     

«Ваш  дед пил здесь воду, когда шел в Калифорнию за золотом».    

     

В другом  извещении этот колодец назывался первым в Америке. Рядом с историческим колодцем  сидел в будочке хозяин и продавал цветные открытки с видом этого же колодца. У  вбитого в землю столба ходили на цепках два молодых медведика. Хозяин про них  сказал, что они очень злые. Но медведи, как видно, не знали английского языка,  потому что самым подхалимским образом становились на задние лапы и выпрашивали  у проезжающих угощение. За будочкой видна была старинная крепость с деревянным  майнридовским частоколом. Вообще запахло сдиранием скальпов и тому подобными  детскими радостями. Не хватало только индейской стрелы, впившейся в частокол и  еще дрожащей от полета.    

Вместе с  нами у колодца остановилась старая, потрепанная машина. В ней, среди подушек и  ватных одеял, сидела самая обыкновенная мама с белобрысым и зареванным  мальчиком на коленях. На подножке, в особой загородке, стояла смирная дворняга  с закрученным кверху толстым и добрым хвостом. Муж вылез из-за руля и разминал  ноги, переговариваясь с владельцем исторического колодца.    

Утирая  сыну нос, мама быстро рассказала нам про свои семейные дела. Семья едет из Канзас-сити  в Калифорнию. Муж получил там работу. Все имущество тут же, в автомобиле.    

Собака  беспокойно вертелась в своей загородке. Рядом с ней на подножке был укреплен  добавочный бачок с бензином, и его запах душил собаку. Она жалобно смотрела на  хозяйку. Ей, наверно, очень хотелось поскорее прибыть в Калифорнию.    

Вечером  мы въехали в Санта-Фе, один из стариннейших городов Соединенных Штатов Америки.    

 Глава двадцать вторая

  Санта-Фе    

     

Собственно  говоря, до сих пор неизвестно, чем мы руководствовались, выбирая отель в новом  для нас городе. Обычно, мы неторопливо катили по улицам, молча пропускали  несколько отелей, как будто знали о них что-то плохое, и так же молча, без  предварительного уговора, останавливались у следующего отеля, как будто знали о  нем что-то хорошее. Неизвестно, что тут играло большую роль – наше писательское  чутье или опытность старого путешественника, мистера Адамса, но отель всегда  удовлетворял нашим требованиям. Вероятно, отвергнутые отели оказались бы не  хуже. Четырехдолларовый номерок на двоих, хорошие, упругие кровати с несколькими  одеялами и плоскими, как доллар, подушками, ванная комната с белым мозаичным  полом и вечно шипящее центральное отопление.    

Зато нам  было точно известно, что скромные путешественники не должны селиться в отелях  под названием «Мэйфлауэр». «Мэйфлауэр» назывался корабль, на котором прибыли в  Америку первые переселенцы из Англии, и такое название обыкновенно дается  самому дорогому отелю в городе.    

В  Санта-Фе мы остановились в отеле «Монтезума».    

Когда мы  вступили в холл «Монтезумы», несколько американцев, развалившихся в качалках с  газетами в руках, жадно на нас посмотрели. В глазах у них горело неистребимое  желание поговорить с кем-нибудь, поболтать, потрепаться. Как ни странно, но в  занятой, сверхделовой Америке такие люди есть. Большей частью это уже не  молодые мистеры в приличных костюмчиках приличного докторского цвета. То ли они  уже достаточно заработали долларов, то ли потеряли надежду их заработать, во  всяком случае времени у них много, и, раскачиваясь в гостиничных качалках, они  жадно подстерегают жертву. Не дай боже зацепить такого мистера неосторожным  вопросом. Он не выпустит собеседника несколько часов подряд. Крикливым голосом  американского оптимиста он будет рассказывать ему все, что только знает. И в  каждой его фразе будет – «шур!», что значит «конечно!», или «шурли!», что тоже  значит «конечно!», или «оф корс!», что тоже значит «конечно!». Кроме того,  почтя в каждой фразе обязательно будет слово «найс!» – «прелестно!».    

Мы  быстро проскользнули мимо людей в качалках, умылись и вышли на улицу, чтоб поискать  местечко, где бы поужинать.    

В  действиях этого рода у нас наблюдалась большая систематичность, чем в поисках  отеля. За полтора месяца жизни в Штатах нам так надоела американская кухня, что  мы согласны были принимать внутрь любые еды – итальянские, китайские,  еврейские, лишь бы не «брекфест намбр ту» или «динер намбр уан», лишь бы не эту  нумерованную, стандартизованную и централизованную пищу. Вообще если можно  говорить о дурном вкусе в еде, то американская кухня, безусловно, является  выражением дурного, вздорного и эксцентрического вкуса, вызвавшего на свет  такие ублюдки, как сладкие соленые огурцы, бэкон, зажаренный до крепости  фанеры, или ослепляющий белизной и совершенно безвкусный (нет, имеющий вкус  ваты!) хлеб:    

Поэтому  мы с нежностью посмотрели на светящуюся вывеску «Ориджинэл Мексикал Ресторан» –  «Настоящий мексиканский ресторан». Вывеска сулила блаженство, и мы быстро вошли  внутрь.    

На  стенах ресторана висели грубые и красивые мексиканские ковры, официанты были в  оранжевых рубашках из шелка и сатанинских галстуках цвета печени пьяницы.  Очарованные этой, как говорится, оргией красок, мы беззаботно чирикали, выбирая  себе блюда. Заказали суп, название которого сейчас уже забылось, и какую-то  штучку, называвшуюся «энчалада».    

Название  супа забылось, потому что уже первая ложка его выбила из головы все, кроме  желания схватить огнетушитель и залить костер во рту. Что же касается  «энчалады», то это оказались длинные аппетитные блинчики, начиненные красным  перцем, тонко нарезанным артиллерийским порохом и политые нитроглицерином. Решительно,  сесть за такой обед без пожарной каски на голове – невозможно. Мы выбежали из  «Ориджинэл Мексикал Ресторана» голодные, злые, гибнущие от жажды. Через пять  минут мы уже сидели в аптеке, самой настоящей американской «драгстор», и ели  (о, унижение!) централизованную, стандартизованную и нумерованную пищу (которую  проклинали всего лишь полчаса назад), выпив предварительно по десяти бутылочек  «джинджер-эйла».    

Еле  волоча ноги после этих ужасных приключений, мы отправились гулять по Санта-Фе.  Американский кирпич и дерево исчезли. Тут стояли испанские дома из глины,  подпертые тяжелыми контрфорсами, из-под крыш торчали концы квадратных или  круглых потолочных балок. По улицам гуляли ковбои, постукивая высокими  каблучками. К подъезду кино подкатил автомобиль, из него вышли индеец с женой.  На лбу индейца была широкая ярко-красная повязка. На ногах индеанки видны были  толстенные белые обмотки. Индейцы заперли автомобиль и пошли смотреть картину.  На высокой эстраде магазина для чистки обуви сидели четыре американских  мальчика с прилизанными прическами. Им было лет по тринадцати – четырнадцати, и  вид у них был чрезвычайно независимый.    

Мистер  Адамс долго смотрел на мальчиков и наконец, назвав их «сэрами», осведомился о  том, что они предполагают делать сегодня вечером.    

– Мы  чистим ботинки, – сказал один из мальчиков, – потому что идем  танцевать.    

Больше  ничего из молодых сэров не удалось выдоить, и мы отправились в свой отель, где  шипящее отопление нагрело воздух в наших комнатах до двадцати пяти градусов.    

В  области температур американцы склонны к крайностям. Работают в чересчур натопленных  помещениях и пьют чересчур холодные напитки. Все, что не подается горячим,  подается ледяным. Середины нет.    

Жара в  номере и не совсем еще потушенное пламя энчалады привели к тому, что утром мы  встали высушенные, хорошо прокаленные, готовые к дальнейшим приключениям.    

Санта-Фе  – столица штата Нью-Мексико, самого молодого штата Соединенных Штатов Америки.  Столица самого молодого штата – один из самых старых американских городов. Однако,  помимо нескольких действительно старинных зданий, все остальные дома в городе –  чистенькие, новенькие, построенные в стиле старых испанских миссий. Весь город  какой-то искусственный, как будто сделанный для американских туристов.    

В  длинном здании старого губернаторского дворца помещается теперь музей  Нью-Мексико, экспонаты которого дают довольно хорошее представление об  индейской, испанской и мексиканской материальной культуре. Древностей у  американцев очень мало; они увлечены ими, тщательно их охраняют и не смотрят на  туристов, интересующихся древностями, как на доходную статью. О, вам будут  показывать без конца, объяснять, снабдят печатными, прекрасно изданными материалами!  Все это бесплатно. И за самый вход в музей платы не берут.    

За  городом, среди суровых красных холмов стоит превосходное здание  Рокфеллеровского института антропологии. Институт содержится на средства одного  из сыновей Рокфеллера. Но что было бы, если бы сын Рокфеллера не увлекался  антропологией? На это, пожалуй, не ответил бы сам вице-директор института,  мистер Чэпмен, который знакомил нас с работой института.    

Показав  отлично организованные хранилища, где на тонких металлических полках были  аккуратно расставлены богатые коллекции расписной индейской посуды; кладовые,  где лежат индейские ковры и ткани, для сохранения которых поддерживается особая  температура; лаборатории, в которых молодые ученые задумчиво сидят над  обыкновенными с виду камнями, – показав нам все это, мистер Чэпмен,  человек с великолепным, энергичным и тощим американским лицом сказал:    

– Индейцам  суждено исчезнуть. Мы прекрасно их изучаем, но очень мало делаем для того,  чтобы они сохранились как народ.    

В  кафедральный собор мы попали к часу дня, но патер был так любезен, что немножко  отложил свой обед. Он отпер собор, быстро и ловко преклонил колени и,  поднявшись, повел нас смотреть стену с замечательными испанскими скульптурами.  Мы стояли в запыленной кладовочке, где в беспорядке, как попало, на полках, на  полу и шкафах стояли деревянные фигуры Иисусов, богородиц и святых. Фигуры были  сделаны примитивно и бесподобно. Эти раскрашенные и позолоченные маленькие  статуи поражали своим католическим великолепием.    

Узнав,  что мы приехали из Советского Союза, патер сделался еще любезнее.    

– Я  тоже коммунист, – сказал он, – но, конечно, не такой, как вы. Христос  был больше чем человек. Поэтому он поступает не так, как поступают люди. И мы  не можем об этом рассуждать.    

Настоятелем  старинной церкви святого Мигуэля, построенной в тысяча пятьсот сорок первом  году, оказался француз из францисканских монахов. У него дело было поставлено  на коммерческую ногу. Первым долгом он взял с нас за осмотр по семьдесят пять  центов. Само здание церкви очень старо, но все скульптуры новые, фабричной  немецкой работы. Алчному настоятелю они, однако, нравились, и он усердно  приглашал нас ими любоваться, из чего можно было заключить, что в искусстве  почтенный францисканец ничего не смыслил.    

Он тоже  спросил нас, откуда мы приехали, но не стал говорить об убеждениях. Сказал  только, что их францисканский орден теперь никакой работы в России не ведет, и  предложил купить открытки с цветными видами церкви святого Мигуэля.    

Вернувшись  в отель, мы принялись разбирать кипы набранных нами рекомендательных писем и  освобождаться от тех, которые мы не использовали и уже не используем. Из пачки  писем, которые мы получили от знакомого нью-йоркского писателя, одно,  адресованное к известному американскому поэту Уитер Бинеру, было нам нужно  сегодня, штук двенадцать были адресованы в места, куда мы еще только попадем, и  три письма нам уже не были нужны.    

Так как  рекомендательные письма не запечатываются, то, прежде чем их уничтожить, мы  мельком их проглядели. Письма были очень сердечные, мы обрисовывались в них с  наилучшей стороны, но почему-то во всех трех мы были рекомендованы как страстные  поклонники Марка Твена. Мы долго не могли сообразить, что натолкнуло доброго  писателя выделить эту подробность в наших биографиях. Наконец мы вспомнили, что  рассказывали однажды ему, как мы были в городе Гартфорде, штат Коннектикут, где  Марк Твен жил в те годы, когда был уже знаменит и состоятелен. Мы описывали ему  чудный, спокойный особняк Твена, который стоял рядом с домом Бичер-Стоу,  написавшей «Хижину дяди Тома», рассказывали, что в этом доме сейчас находится  библиотека и что на стенках библиотеки мы увидели подлинники знакомых с детства  иллюстраций к «Принцу и нищему».    

Мы не  бог весть как замечательно говорим по-английски, и, может быть, из-за этого  разговор сопровождался энергичной жестикуляцией, которая могла создать у  нью-йоркского писателя впечатление, что мы являемся фанатическими поклонниками  Марка Твена.    

Захватив  с собой рекомендательное письмо, мы отправились к Уитер Бинеру. На улицах  Санта-Фе можно иногда увидеть индейцев племени пуэбло, которые пришли из своей  деревни, чтобы продать ковер или чашку. Индейцы приходят и в музей, где  покупают их миски и тонкие акварельные рисунки, необыкновенно точно  изображающие военные танцы. Костюмы, украшения и оружие воспроизведены с  научной добросовестностью, и эти акварели могут служить учебным пособием при  изучении индейской культуры.    

Мистер  Уитер Бинер живет в доме, который от фундамента до крыши набит индейскими  коврами, посудой и серебряными украшениями. Это настоящий музей.    

Когда  американский поэт прочел рекомендательное письмо, лицо его озарилось радостной  улыбкой.    

– Друг  пишет мне, – сказал он, – что вы безумные почитатели Марка Твена.    

Мы  переглянулись.    

– Это  замечательно, – продолжал поэт. – Я лично был дружен с Твеном и могу  доставить вам сейчас большое удовольствие. Твен подарил мне когда-то свою  фотографию со стихотворным посвящением. Это очень редкая вещь – стихи Марка  Твена, и вам как его страстным поклонникам будет интересно прочесть их.    

И он  потащил нас на лестницу, все стены которой были увешаны фотографиями американских  и неамериканских писателей. Мы добросовестно посмотрели портрет Твена и  выслушали стихотворное посвящение.    

Мы  провели у мистера Бинера очень интересный вечер и точно узнали от него, куда  именно нам надо завтра отправиться, чтобы посмотреть индейцев.    

Мистер  Бинер сказал нам, что в Санта-Фе, расположенном в центре трех старинных цивилизаций  – индейской, испанской и мексиканской, – живет много писателей, художников  и поэтов. Они бегут сюда от современной Америки. Но Америка гонятся за ними.  Вслед за поэтами и художниками в Санта-Фе ринулись миллионеры. Они понастроили  себе вилл и тоже вдыхают запахи древних цивилизаций, предварительно напитавшись  вполне современными долларами.    

Здесь  живет и Мак-Кормик, известный промышленник, у которого было много предприятий в  старой России. Недавно он поехал в Советский Союз как турист, пробыл  одиннадцать дней и, вернувшись, читал в Санта-Фе лекцию о своей поездке, в  которой больше всего сообщалось об «Интуристе», потому что за столь краткий  срок он ни с чем больше не успел ознакомиться.    

– Тут  уже собралось столько миллионеров, – сказал Уитер Бинер, – что пора  переезжать куда-нибудь в другое место. Впрочем, они и туда наедут. От них нет  спасения.    

 Глава двадцать третья

  Встреча с индейцами    

     

Мистер  Уитер Бинер посоветовал нам поехать в город Таос, в двух милях от которого  находится большая деревня индейцев племени пуэбло.    

Мы  покинули Санта-Фе и отель «Монтезума» с его шипящим отоплением. К утру оно  нашипело нам градусов тридцать выше нуля, и мы жадно дышали свежим воздухом,  мчась по горной дороге.    

Мы ехали  вдоль Рио-Гранде, здесь еще маленькой зеленой речки, и через несколько десятков  миль оказались в индейской деревне Сан-Ильдефонсо. За этим пышным испанским  названием не было ни католических соборов, ни важных прелатов, ни молодых людей  чистой кастильской крови. Небольшая площадь была окружена глинобитными  домиками. Возле каждого из них виднелось на земле небольшое куполообразное  сооружение. Это были печи, очаги. Посреди площади стаяла громадная баба. Две  большие косы, спускавшиеся на ее жирную грудь, были перевиты красными и  зелеными шерстяными нитками. В мясистых ушах видны были дырочки от серег.    

Когда мы  спросили у нее об индейце Агапито Пина, с которым нам посоветовал познакомиться  мистер Бинер, то выяснилось, что баба эта и есть Агапито Пина и что он вовсе не  баба, а жирный индеец с бабьей фигурой.    

Агапито  Пина оказался весельчаком и балагуром. Он пригласил нас в свой домик, чисто  вымазанный белой глиной и похожий на украинскую хату.    

Был  серый зимний денек. Внезапно посыпался снег, и вскоре все побелело – и удивительные  куполообразные печи, и несколько голых деревьев, похожих на окаменевшие дымы, и  вся бедная крестьянская площадь. В маленьком очаге агапитовского домика пылало  одно полено, стоявшее торчком. Старая, высушенная индеанка сидела на корточках  перед огнем. Это была мать Агапито Пина. Ей восемьдесят три года, но она седа  только наполовину. Самому Агапито шестьдесят лет, и на его голове нет ни одного  седого волоса. Старуха взяла предложенную нами сигарету и с удовольствием  закурила. Агапито тоже взял сигарету, но спрятал ее в карман, – как видно,  для своей любимой мамы,    

Внезапно  Агапито запел индейскую песню, притопывая в такт ногой. Комната была крошечная,  и Агапито танцевал совсем рядом с нами. Он заглядывал нам в глаза и, окончив  одну песню, немедленно начал другую. На глиняном выступе лежали фотографии  индейцев, исполняющих военные танцы. Запахло поборами, как в Неаполе или  Помпеях.    

Однако,  закончив песни и пляски, Агапито Пина вовсе не стал клянчить денег, совсем не  пытался всучить нам фотографию. Оказалось, что он желал просто доставить  удовольствие своим гостям. Мы с радостью убедились, что это все-таки не  Неаполь, а индейская резервация, и что наши краснокожие братья относятся к  туристам без той коммерческой страсти, которую вкладывают в это дело  бледнолицые.    

На  чистых стенах комнатки висели связки разноцветных кукурузных кочанов. В углу  стояли красиво расшитые праздничные туфли нашего хозяина.    

В  деревне занимаются земледелием. Каждый получает акр земли на душу. Богатых нет  и нищих нет. Вернее, все нищие. О существовании Европы и океанов Агапито не  знает. Правда, один знакомый индеец рассказывал ему недавно, что есть на свете  город Нью-Йорк.    

Агапито  вышел на площадь, чтобы проводить нас, и толстые снежинки падали на его черные  прямые «волосы.    

Дорога  шла между красными пемзовыми горами с плоскими, срезанными вершинами. Цвет их  удивительно походил на цвет кожи Агапито Пина: спокойно-красный, старинный,  потемневший красный цвет. Краснота индейской кожи совершенно особенная. Это  цвет их пористых скал, цвет их осенней природы. У них сама природа краснокожая.    

День был  сырой, плачевный, одновременно осенний и зимний. Сначала падал снежок, потом  просеялся дождик, под конец дня надвинулся туман. Фары светили тускло,  автомобили почти не попадались. Мы были одни среди грозной индейской природы.  Глубоко внизу беспрерывно и негромко шумела Рио-Гранде.    

Достигнув  Таоса, мы остановились в сером и голубом кэмпе кептэна О'Хей. Рослый кептэн  взял ключи и повел нас показывать кабинки.    

Он и в  самом деле был капитаном, служил в американской армии. Бросил военную службу –  надоело! Здесь, в Таосе, ему нравится. Дела идут хорошо, восемь месяцев в году  кэмп полон. Кептэн и его жена не скучают. Каждый день в кэмпе останавливаются  новые люди, видишь людей со всех концов страны, можно вечерком поболтать, найти  интересного собеседника.    

– Лучше  быть хозяином кэмпа, чем капитаном армии, – сказал мистер О'Хей, отпирая  дверь, – а жизнь – у большой дороги интереснее, чем в большом городе.    

Учреждение  свое кептэн содержал образцово. Стены опрятных комнаток были разрисованы  красно-синим индейским орнаментом, стояли низкие мягкие кроватки, у толстенькой  печки-буржуйки лежали аккуратно приготовленные щепки и помещалось ведерко с  углем. Из ведерка торчали каминные щипцы, чтобы проезжий не брал угля руками и  не запачкался. В крошечной кухне стояла газовая плита с двумя конфорками.    

Рядом с  каждой кабинкой находился гаражик на одну машину. Как почти всегда в Америке,  гараж не запирался. В гаражах кептэна О'Хей не было даже наружных дверей.  Теоретически считается, что у вас могут машину украсть, но в действительности  это бывает редко. Кто будет ночью, пыхтя, катить машину с запертым мотором,  менять номер, прятаться от полиции? Сложно и невыгодно. Это не занятие для  порядочного вора. Нет расчета. Вот если бы лежали деньги…    

Мистер  Адамс не раз распространялся на эту тему.    

– У  нас в маленьких городках, – говорил он, – люди уходят из дому, не  запирая дверей. Сэры, вам может показаться, что вы попали в страну поголовно  честных людей. А на самом деле мы такие же воры, как все, – как французы,  или греки, или итальянцы. Все дело в том, что мы начинаем воровать с более  высокого уровня. Мы гораздо богаче, чем Европа, и у нас редко кто украдет  пиджак, башмаки или хлеб. Я не говорю о голодных людях, сэры. Голодный может  взять. Это бывает. Я говорю о ворах. Им нет расчета возиться с ношеными  пиджаками. Сложно. То же самое и с автомобилем. Но бумажку в сто долларов не  кладите где попало. Я должен вас огорчить, сэры. Ее немедленно украдут.  Запишите это в свои книжечки! Начиная от ста долларов, нет, даже от пятидесяти  долларов, американцы так же любят воровать, как все остальное человечество.  Зато они доходят до таких сумм, которые небогатой Европе даже не снились.    

Мы снова  уселись в машину и поехали к индейцам. В надвинувшихся сумерках наш мышиный кар  почти сливался с бедным пепельным пейзажем. Через две мили мы оказались у въезда  в деревню индейцев пуэбло, единственного из индейских племен, которое живет на  том месте, где оно жило еще до появления в Америке белых людей. Все остальные  племена согнаны со своих территорий и перегонялись по нескольку раз на все  худшие и худшие места. Пуэбло сохранили свою старинную землю только потому, как  видно, что в ней не нашлось ничего такого, что вызвало бы интерес белого человека, –  здесь нет ни нефти, ни золота, ни угля, ни удобных пастбищ.    

Надпись  на деревянной доске извещала, что для осмотра деревни надо получить разрешение  губернатора племени. Маленькая хатка губернатора находилась тут же, поблизости.  Оглашая воздух бодрыми «гуд ивнинг», что значит «добрый вечер», и приветственно  подымая шляпы, мы вошли к губернатору и в удивлении остановились. Перед очагом,  где ярко пылали два полена, сидел на корточках старый индеец. Отсвет пламени  скользил по вытертой красной коже его лица. Сидя так, с закрытыми глазами, он  походил на ястреба, дремлющего в зоологическом саду и изредка только  приподымающего веки, чтобы с ненавистью и скукой посмотреть на людей,  окружающих его клетку, или рвануть клювом дощечку с латинской надписью, свидетельствующей  о том, что он действительно ястреб, владыка горных вершин.    

Перед  нами сидел один из тех, кто курил когда-то трубку мира или «становился на тропинку  войны», кровожадный и благородный индеец. Что ж, ни капитан Майн-Рид, ни Густав  Эмар нас не обманывали. Такими мы в детстве и представляли себе индейцев.    

Он не  ответил на наши «ивнинги». Лицо его по-прежнему обращено было к огню. В ответ  на слова о том, что мы хотим осмотреть деревню, он равнодушно и еле заметно  кивнул головой, не сказав ни слова. К нам подошел молодой индеец и сказал, что  губернатор очень стар и уже слаб, что он умирает.    

Когда мы  вышли из домика вождя, у нашего автомобиля вертелись мальчики. Это были  индейские дети, черноглазые, с прямыми черными волосками, маленькими носами с  горбинкой и кожей цвета медного пятака. Они издали смотрели на нас, в их  взглядах не видно было страха. Они вели себя как молодые львята. Один львенок,  впрочем, кончил тем, что подошел поближе и гордо потребовал, чтобы мы дали ему  пять центов. Когда мы отказали ему, он не стал клянчить, а с презрением  отвернулся.    

Вокруг  нас стояли удивительные дома. В деревне живет около тысячи человек, и все они  расселились в трех домах. Это громадные глиняные здания в несколько этажей,  составленные из прилепленных друг к другу отдельных комнаток. Дома подымаются  террасами, и каждый этаж имеет плоскую крышу. Этажи сообщаются между собой  приставными деревянными лестницами, обыкновенными, наспех сколоченными  лестницами дворницко-малярного типа. Раньше, когда пуэбло были независимы, все  племя жило в одном колоссальном глиняном доме. Когда лестницы убирали внутрь,  дом превращался в крепость, выставившую наружу только голые стены. Так живут и  сейчас, хотя обстоятельства совсем переменились.    

На  площади пахло дымом и навозом. Путались под ногами бойкие рыжие поросята. На  крышах дома стояли несколько индейцев. Они с головами были завернуты в одеяла и  молчаливо смотрели на нас. Смирные индейские собаки бегали вверх и вниз по  приставным лестницам с ловкостью боцманов. Быстро темнело.    

К нам подошел  седоватый индеец с властным лицом. Это был деревенский полисмен. Он тоже с  головой был завернут в байковое, белое с голубым одеяло. Невзирая на его  высокое звание, обязанности у него были довольно мирные и необременительные. Он  сказал нам, что его дело – гонять по утрам детей в школу. Он пригласил нас  зайти за ним завтра утром в эту школу, – он отправится показывать нам  деревню. Сегодня уже поздно, и люди ложатся спать. Разговор этот мы вели, стоя  у ручья, протекавшего между домами. Широкое бревно, переброшенное через ручей,  служило мостом. Ничего не напоминало здесь о тысяча девятьсот тридцать пятом  годе, и наш автомобиль, смутно выделявшийся в темноте, казался только что  прибывшей уэльсовской машиной времени.    

Мы  вернулись в Таос.    

За пять  минут мы проехали несколько сот лет, которые отделяли индейскую деревню от  Таоса. В городе светились магазины, у обочин стояли автомобили, в лавчонке  жарили истинно американский пап-корн, в аптеке подавали апельсиновый сок, все  шло своим чередом, будто никаких индейцев никогда на свете не было.    

Мы  выехали на квадратную площадь, украшением которой служило  антикварно-ресторанное заведение под названием «Дон Фернандо». Для городка,  отстоящего далеко от железной дороги и имеющего всего лишь две тысячи жителей,  ресторанчик был хорош. Подавали здесь молчаливые молодые индеанки, за которыми  присматривал человечек с печальным лицом виленского еврея. Он же принял у нас  заказ. Это и был сам дон Фернандо. Наше определение подтвердилось только  наполовину. Дон Фернандо действительно был еврей, но не виленский, а  швейцарский. Так он сам сказал. Что же касается обстоятельств, при которых он  приобрел звание дона, то об этом он умолчал, но надо полагать, что если бы  коммерческие интересы этого потребовали, он без всякого смущения назвал бы себя  и грандом.    

Он  рассказал нам, что из двух тысяч таосского населения около двухсот человек –  это люди искусства. Они пишут картины, сочиняют стихи, создают симфонии, что-то  ваяют. Сюда манит их обстановка: дикость природы, стык трех культур – индейской,  мексиканской и пионерской американской, – а также дешевизна жизни.    

Недалеко  от нас сидела маленькая дама в черном костюме, которая часто смотрела в нашу  сторону. Она глядела на нас и волновалась.    

Когда мы  были уже в антикварном отделении ресторана и рассматривали там замшевых  индейских кукол и ярко раскрашенных богов с зелеными и красными носами, к нам  снова подошел дон Фернандо. Он сказал, что с нами хотела бы поговорить миссис  Фешина, русская дама, которая давно уже живет в Таосе. Увидеть русского, живущего  на индейской территории, было очень интересно. Через минуту к нам подошла,  нервно улыбаясь, дама, сидевшая в ресторане.    

– Вы  меня простите, – сказала она по-русски, – но когда я услышала ваш  разговор, я не могла удержаться. Вы русские, да?    

Мы подтвердили  это.    

– Вы  давно в Америке? – продолжала миссис Фешина.    

– Два  месяца.    

– Откуда  же вы приехали?    

– Из  Москвы.    

– Прямо  из Москвы?    

Она была  поражена.    

– Вы  знаете, это просто чудо! Я столько лет здесь живу, среди этих американцев, и  вдруг – русские.    

Мы видели,  что ей очень хочется поговорить, что для нее это действительно событие, и  пригласили ее к себе в кэмп. Через несколько минут она подъехала на стареньком  автомобиле, которым сама управляла. Она сидела у нас долго, говорила, не могла  наговориться.    

Она уехала  в двадцать третьем году из Казани. Муж ее – художник Фешин, довольно известный  в свое время у нас. Он дружил с американцами из «АРА», которые были на Волге, и  они устроили ему приглашение в Америку. Он решил остаться здесь навсегда, не  возвращаться в Советский Союз. Этому главным образом способствовал успех в  делах. Картины продавались, денег появилась куча. Фешин, как истинный русак,  жить в большом американском городе не смог, вот и приехали сюда, в Таос.  Построили себе дом, замечательный дом. Строили его три лета, и он обошелся в  двадцать тысяч долларов. Строили, строили, а когда дом был готов, –  разошлись. Оказалось, что всю жизнь напрасно жили вместе, что они вовсе не  подходят друг к другу. Фешин уехал из Таоса, он теперь в Мексико-сити. Дочь  учится в Голливуде, в балетной школе. Миссис Фешина осталась в Таосе одна.  Денег у нее нет, не хватает даже на то, чтоб зимой отапливать свой великолепный  дом. Поэтому на зиму она сняла себе домик за три доллара в месяц в деревне  Рио-Чикито, где живут одни мексиканцы, не знающие даже английского языка, но  очень хорошие люди. Электричества в Рио-Чикито нет. Надо зарабатывать деньги.  Она решила писать для кино, но пока еще ничего не заработала. Дом продавать  жалко. Он стоил двадцать тысяч, а теперь, при кризисе, за него могут дать тысяч  пять.    

Наша  гостья говорила жадно, хотела наговориться досыта, все время прикладывала руки  к своему нервному лицу и повторяла:    

– Вот  странно говорить в Таосе по-русски с новыми людьми. Скажите, я еще не делаю в  русском языке ошибок?    

Она  говорила очень хорошо, но иногда вдруг запиналась, вспоминала нужное слово.    

Мы  говорили ей:    

– Слушайте,  зачем вы здесь сидите? Проситесь назад в Советский Союз.    

– Я  бы поехала. Но куда мне ехать? Там все новые люди, я никого не знаю. Поздно мне  уже начинать новую жизнь.    

Она  умчалась во тьму на своем старом тяжеловозе.    

Странная  судьба! Где живет русская женщина? В Рио-Чикито, штат Нью-Мексико, в Юнайтед  Стейтс оф Америка, среди индейцев, мексиканцев и американцев.    

Утром мы  сразу отправились в деревню Пуэбло, в школу, искать нашего полисмена. В Пуэбло  стоял туман. Из него слабо вырисовывались серые деревья, далекие и близкие  горы. Меланхолические индейцы в своих одеялах по-прежнему стояли на крышах,  похожие на затворниц гарема. Собаки бежали по своим домам, не трогая нас,  расторопно подымались по лестницам и исчезали в дверях.    

Школа  была велика и отлично поставлена, как вообще школы в Штатах. Мы увидели отличные  большие классы, паркетные полы, сияющие фаянсовые раковины, никелированные краны.    

Полисмен  не смог пойти с нами. Обязанности удерживали его в школе. Сейчас он как раз  разбирал конфликт. Один индейский мальчик ударил совсем маленького индеанчика  по голове. Полисмен медленно выговаривал виновнику потасовки. Кругом,  молчаливые и важные, как вожди на большом совете, стояли мальчики. Обычного  детского галдежа не было. Все торжественно слушали полисмена, шмыгая иногда  красивыми орлиными носиками или почесывая прямые, тускло светящиеся черные  волосы. Но как только полисмен, старчески шаркая туфлями, ушел, дети принялись  скакать и бегать, как все маленькие шалуны на свете.    

Директор  школы, историк по специальности, бросил культурный Восток и приехал сюда, чтобы  поближе узнать индейцев.    

– Очень  талантливые дети, талантливый народ, в особенности склонный, конечно, к искусству, –  сказал директор. – Талантливый народ и загадочный. Я много лет живу среди  них, но до сих пор этот народ для меня не понятен. Индейцы вынуждены посылать  детей в школы, потому что обучение обязательно. Не будь этого – они не посылали  бы ни одного ребенка. Ведь все преподаватели белые, и обучение идет на  английском языке. Дети учатся большей частью очень хорошо. Но вот в какой-то  год часть мальчиков, которым исполнилось десять – одиннадцать лет, внезапно  перестает ходить в школу. Не ходит целый год. В этот год они проходят где-то  (где – мы никогда не могли этого узнать) свое обучение. И когда такой мальчик  снова появляется в школе, то он уже настоящий индеец и никогда не будет белым  по культуре. Когда дети кончают мою школу, старики говорят им: «Выбирайте! Если  хотите быть белыми людьми, уходите к ним и никогда к нам не возвращайтесь. А  если вы хотите остаться индейцами, то забудьте все, чему вас учили». И почти  всегда дети остаются дома. После окончания школы они изредка заходят и просят  почитать старые американские газеты, а потом совсем перестают ходить. Это  индейцы, настоящие индейцы, без электричества, автомобилей и других глупостей.  Они живут среди белых, полные молчаливого презрения к ним. Они до сих пор не  признают их хозяевами страны. И это не удивительно, если вспомнить, что в  истории индейского народа не было случая, когда одно племя поработило бы  другое. Поработить индейское племя нельзя, его можно вырезать до последнего человека  (такие случаи бывали), и тогда только можно считать, что племя покорено.    

Нас  водила по деревне пятнадцатилетняя индеанка. Внезапно она сказала:    

– Вы  знаете, что в Чикаго живет индейская женщина? Это моя сестра.    

Очень  редкий случай. Ее сестра вышла замуж за белого человека, художника. Наверно,  это один из таосских фантазеров, приехавших сюда вдыхать запахи древних  цивилизаций.    

Посреди  деревни стояла старая испанская церковушка. Пуэбло – католики, но очень странные  католики. На рождество и пасху они выносят статую мадонны и исполняют вокруг  нее военный танец. Потом уходят в какую-то молитвенную яму и там молятся, но  вряд ли уж по католическому обряду.    

И, глядя  на молчаливых и римски величавых краснокожих, мы повторяли себе, вспоминая  слова директора школы:    

«Да, да,  они и католики, и говорят по-английски, и видели автомобиль и тому подобное, но  все-таки они индейцы, самые настоящие индейцы, прежде всего индейцы – и ничего  больше».    

Напуганные  происшествием на обледеневшей дороге, о котором было уже рассказано, мы прежде  всего купили в Санта-Фе цепи, чудные цепи золотого цвета, и выехали в  направлении на Альбукерк.    

 Глава двадцать  четвертая

  День несчастий    

     

Из  Санта-Фе в Альбукерк мы выехали на цыпочках, если можно применить это выражение  к автомобилю.    

Перед  отъездом супруги Адамс занялись своим любимым делом, – взявшись за ручки,  отправились «брать информацию». Они посетили «А. А. А.» (автомобильный клуб),  несколько газолиновых станций, туристских бюро и вернулись, нагруженные  картами. Лицо мистера Адамса выражало отчаяние. Миссис Адамс, напротив, была  полна решимости. Дожидаясь в машине, мы еще издали услышали их взволнованные  голоса.    

– Сэры! –  сказал нам мистер Адамс, торжественно. – Мы взяли информацию. До Альбукерка  сто миль. Впереди дождь. И есть место, где на протяжении одной мили дорога  понижается на тысячу футов. Нет, сэры, не говорите мне ничего. Это ужасно!    

– Но  что же из этого следует? – спросила миссис Адамс спокойно.    

– Бекки!  Бекки! Не говори так – «что из этого следует». Ты сама не знаешь, что ты говоришь!    

– Ну,  хорошо, ты всегда прав. Но я все-таки хочу знать, чего ты добиваешься.    

– Нет,  нет, Бекки, нельзя так говорить. Надо быть рассудительной. О, но! Я  предупреждаю вас, мистеры, нам угрожает опасность.    

– Но  все-таки чего ты хочешь? – спросила миссис Адамс, не повышая голоса. –  Ты хочешь, чтобы мы вернулись назад?    

– О  Бекки! Не говори так – «вернуться назад»! Как ты можешь говорить такие слова?    

– Тогда  поедем!    

– Нет,  нет, Бекки! Серьезно! На одну милю понижение в тысячу футов. Нельзя так говорить  – «едем»! Да, да, Бекки, ты не маленькая девочка.    

– Хорошо.  Тогда мы остаемся в Санта-Фе?    

– Ты  всегда так, – простонал мистер Адамс, – мне больно слушать твои  слова. Как ты можешь говорить – «остаемся в Санта-Фе»! Нет, нет, не говори так.  Сэры! Это ужасно!    

Миссис  Адамс молча включила мотор, и мы поехали. Но прежде чем выехать из города,  миссис Адамс еще несколько раз «брала информацию». Это была единственная  слабость нашего мужественного драйвера – водителя. Миссис Адамс подъезжала к  колонке и давала сигнал. Из будочки выбегал бодрый юноша в полосатой фуражке.  Миссис Адамс спрашивала дорогу до ближайшего города.    

– Третья  улица направо, мэм! – отвечал юноша, вытирая руки паклей. – И потом  прямо, мэм!    

– Все  прямо? – спрашивала миссис Адамс.    

– Иэс,  мэм.    

– И  сначала проехать по этой улице три блока?    

– Иэс,  мэм.    

– А  потом направо?    

– Иэс,  мэм.    

– А  налево не надо?    

– Но,  мэм.    

Миссис  Адамс некоторое время молчала, внимательно выглядывая из окошечка.    

– Значит,  вторая улица направо?    

– Но,  мэм. Третья улица.    

– Так,  значит, третья улица?    

– Иэс,  мэм.    

Юноша  делал попытку убежать.    

– А  дорога хорошая? – спрашивала миссис Адамс, берясь за ручку скоростей.    

– Иэс,  мэм.    

– Танк  ю вери, вери мач! – кричал мистер Адамс.    

– Бери,  вери! – добавляла супруга.    

– Вери  мач! – поддерживали мы.    

Наша  машина трогалась с места, чтобы сейчас же остановиться у следующей колонки.    

– Надо  проверить, – озабоченно говорила миссис Адамс.    

– Проверить  никогда не мешает, – подтверждал мистер Адамс, потирая руки.    

И снова  начиналось – «иэс, мэм» и «но, мэм».    

Информацию  брали в общей сложности до пяти часов дня и из Санта-Фе выехали в сумерки, что  еще увеличило опасения мистера Адамса. Он молчал до самого Альбукерка.  Очевидно, его беспокойная душа была стеснена тяжелым предчувствием.    

Стало  совсем темно. Наши бледные фары, которые с таким усердием были изготовлены на  карликовом заводе Форда, с трудом пробивали мглу, насыщенную водой.    

Только  один раз мистер Адамс нарушил свое трагическое молчание.    

– Бекки! –  воскликнул он. – Мы забыли пойти в Санта-Фе на почту за шляпой, которую,  вероятно, уже успели переслать из Канзаса. Да, да, сэры, эта шляпа сведет меня  с ума.    

– Ничего,  мы пошлем из Альбукерка открытку, чтобы шляпу переслали в Сан-Франциско, –  ответила миссис Адамс.    

Путешествие  до Альбукерка прошло вполне благополучно. Мы не могли даже определить, в каком  месте был тысячефутовый спуск, хотя в продолжение нескольких часов нервно вглядывались  во тьму.    

Но уже в  самом городе, разыскивая кэмп для ночлега, мы съехали с дороги и застряли в  большой луже. В первый раз за время путешествия, изнеженные бетонными дорогами  и «сервисом», мы вылезли прямо в грязь и, охая, принялись подталкивать наш  любимый кар, завязший по самый буфер. Машина не двигалась.    

– Да,  да, сэры, – восклицал мистер Адамс, ломая короткие толстые ручки, –  вы просто не понимаете, вы не хотите понять, что такое автомобильное  путешествие! Нет, серьезно, нет, мистеры, не говорите мне ничего, вы этого не  понимаете.    

В конце  концов явился джентльмен в жилетке, с надвинутой на нос шляпой. Он подошел к  миссис Адамс, назвал ее «мэм», потом сел на ее место и дал такой газ, что наш  кар заволокло вонючим дымом. Раздалось неистовое жужжание, мистер Адамс в  страхе отступил, и машина, разбрызгивая тонны жидкой грязи, выехала на дорогу.    

Это было  первое звено в цепи несчастий, постигших нас на следующий день.    

Мы  выезжали из Альбукерка в ужасное утро. Красивые глинобитные домики с торчащими  наружу концами потолочных балок, плакаты «Кока-кола», монастыри, аптеки,  старинные испанские миссии и такие же, как на Востоке, газолиновые станции –  все было залито серой дождевой водой. Здесь у входа в домики висели деревянные  ярма от воловьих упряжек (память о пионерах-золотоискателях). На крышах  мексиканских хат сушились, вернее – мокли, связки красного перца. Мокли  объявления об экскурсиях в окрестные индейские деревни и испанские миссии (до  самой ближайшей – сто восемьдесят миль).    

В это  утро нам предстояло перевалить через Скалистые горы.    

Вдруг  среди ужасной хмары появился чудный просвет зеленого неба. Дорога шла кверху.  Никаких гор мы не видели. Были видны лишь холмы и разрывы почвы. Дождь прекратился,  и выглянуло солнце. Мы принялись восхищаться природою и резвились, как три  знаменитых поросенка, не подозревавших об опасности.    

Подымаясь  все выше, автомобиль выехал наконец на громадное плато. Дорогу завалил тающий  снег и лед. Было светло и холодно, как весной. Мы находились на высоте  двенадцати тысяч футов.    

– Смотрите,  смотрите! – кричала миссис Адамс. – Какие скалы на горизонте. Какая  красота! Тень, тень! Зеленая тень от скалы.    

– Сэры!  Это величественно! – надрывался мистер Адамс, возбужденно вертясь на  месте. – Да, да, да, сэры, это зрелище облагораживает душу, возвыша…    

Он вдруг  замолчал и, вытянув шею, уставился на дорогу.    

Машина  начала вилять из стороны в сторону и скользить по мокрой ледяной каше. Она покачнулась,  задние колеса занесло вбок. Миссис Адамс нажала тормоз, и машина стала поперек  дороги.    

Ax, как  не хотелось вылезать из теплой машины и погружать ноги в тонких городских ботинках  в ледяную сахарную воду! Было решено надеть цепи. Хотя мистер Адамс и не  принимал непосредственного участия в надевании цепей, он счел своим долгом  вылезть из машины и промочить ноги вместе со всеми.    

– Я  прошу тебя только об одном, – сказала ему миссис Адамс, руководившая  работами, – не мешай.    

– Но,  Бекки, Бе-кки, – бормотал опечаленный супруг, – я обязан трудиться  наравне со всеми.    

Так  Скалистые горы и остались в памяти; светлый и холодный весенний день двадцать  седьмого ноября, по зеленоватому и прозрачному небу мчатся маленькие плотные  облачка, над краями плато выступают ровные, как забор, серые и синие скалы.  Позади, внизу – Техас, Чикаго, Нью-Йорк, Атлантический океан, Европа. Впереди,  внизу – Калифорния, Тихий океан, Япония, Сибирь, Москва. Мы стоим по щиколотку  в ледяной жиже и неумело натягиваем цепи на твердые, чисто вымытые водой шины.    

Через  час цепи были надеты, и миссис Адамс включила мотор. В самой высокой точке перевала  оказалась полуразвалившаяся бревенчатая хижина с вывеской «Кафе-бар». Там  торговала девушка в бриджах, сапогах и тонкой кофточке с короткими рукавами.  Хотя вокруг на много миль не было никакого жилья, внешность девушки никак  нельзя было бы назвать деревенской. Это была типичная нью-йоркская, чикагская  или амарилльская девица из кафе, – плотная завивка, нарумяненные щеки,  выщипанные брови, отлакированные ногти и безукоризненное профессиональное  умение работать.    

Мы  выпили по стаканчику джина, согрелись и отправились в путь, позабыв обо всех  наших горестях.    

Но как  только мы начали восхищаться природой, раздался ужасный грохот, и миссис Адамс,  остановив машину, посмотрела сперва на нас, а потом на мистера Адамса.    

– О  Бекки, – пробормотал он, – видишь, видишь, я говорил…    

– Что  ты говорил?    

– Нет,  серьезно, Бекки, не спрашивай меня ни с чем. Это ужасно!    

Однако  ничего особенно ужасного не произошло. Просто порвалась неплотно прилаженная  цепь и поломала подпорку левого крыла.    

Мы сняли  цепь и осторожно поехали дальше. Солнце грело все сильнее. Лед совершенно  исчез, и мы, как кинематографические свинки, снова ожили. Мы восхищались  суровой красотой плато и ярким днем.    

– Нам  хорошо, сэры! – говорил мистер Адамс. – А каково было пионерам,  которые шли этой дорогой неделями, месяцами, без пищи, без воды. Да, да, сэры!  Без воды, с женами и маленькими детьми…    

Мистер-Адамс  вдруг замолк. Мы так и не узнали, каково приходилось пионерам. Вытянув шею, он  с ужасом смотрел вперед.    

Дорога  была загорожена доской. На ней висел плакат:    

«Дорога  ремонтируется. Детур – одиннадцать миль». «Детур» – это значило объезд. Тут,  собственно, и наступил редкий случай, когда в Америке могут понадобиться цепи.  Но одной цепи уже не было. Посредине этого самого детура, состоящего из  размокшей розовой глины, стоял боком голубой двухэтажный рейсовый автобус  компании «Серая борзая», шедший в Лос-Анжелос. Если застряла эта могучая  машина, то что будет с нами? Автобус стоял накренившись, как корабль,  налетевший на рифы. Ему на помощь шел ярко-желтый гусеничный трактор – дорожный  плуг.    

Перед  нами уже несколько часов ехало странное существо, которое можно было назвать  автомобилем только из милости: не автомобиль, а авто-вигвам с ржавой железной  трубой от печки и развевающимися по ветру рваными ватными одеялами,  составляющими стены воображаемой кабины. Внутри были видны металлический бак и  большие замурзанные дети.    

К нашему  удивлению, авто-вигвам смело полез в глубокую мягкую грязь. Мы последовали за  ним. Из окон «Серой борзой» выглядывали скучающие пассажиры. Вероятно, эти  одиннадцать миль были самыми худшими в Америке, и надо было иметь какое-то  особенное автомобильное счастье, чтобы нарваться именно на них. Во всяком  случае, за всю поездку по Америке мы ни разу больше не видели такого плохого  куска дороги.    

Мы  несколько раз застревали в огромных лужах жидкой грязи и подталкивали  автомобиль плечами. Ботинки, брюки, края пальто, плечи и даже лица – все было  покрыто розовой глиной.    

Выехав  на твердую дорогу, авто-вигвам остановился. Из него вылезла многочисленная семья  и стала собирать щепки, чтобы развести огонь. Семья, очевидно, решила  пообедать. Мы пронеслись мимо, поглядев на семью с некоторой завистью. После  всех перенесенных нами страданий захотелось есть.    

Солнце  припекало довольно сильно, мы быстро высохли и взыграли духом.    

– Смотрите!  Смотрите! – крикнула миссис Адамс, взмахнув руками. – Какие скалы!    

– Бекки!  Не отпускай руль и смотри только на дорогу, – сказал мистер Адамс, –  мы опишем тебе потом все виды.    

– Нет,  вы только посмотрите, – крикнула Бекки, – скала похожа на замок.    

– А  вот эта – на башню.    

– Сэры!  Смотрите скорей! Нет, нет, это просто удивительно! Скала похожа на огромный  надрезанный кусок сыру.    

– Нет,  скорее на пирог.    

– С  мясной начинкой.    

– На  длинную, длинную колбасу… знаете, мистеры, есть такая миланская колбаса, очень  вкусная.    

Есть  хотелось все больше и больше. Проезжая живописные скалы, похожие, как нашел мистер  Адамс, на тарелку горячего супа, мы поняли, что умираем от голода.    

Однако  новое происшествие отвлекло наши мысли. Мистер Адамс нечаянно приоткрыл дверцу,  и его чуть не выбросило из машины вихрем встречного воздуха.    

Когда мы  ехали по главной улице города Галлона, высматривая ресторанчик, раздался треск,  по сравнению с которым известный нам звук лопнувшей цепи показался мелодичным  стрекотанием кузнечика. Наш кар содрогнулся и стал. В первую секунду мы поняли,  что живы, и обрадовались. Во вторую секунду сообразили, что являемся жертвой  эксидента, – в бок нашего нового серого грязного кара врезался старый  зеленый полугрузовичок.    

Вокруг  наших автомобилей вмиг образовалась пробка. Мы с грустью смотрели на смятое  крыло и слегка погнутую ступеньку. Виновник происшествия вылез из своего  полугрузовичка, бормоча извинения.    

– Сэр! –  сказал мистер Адамс горделиво. – Вы врезались в наш кар.    

Он был  готов к бою.    

Но боя  не последовало. Наш противник и не думал отрицать своей виновности и упирал  главным образом на «проклятые тормоза». Он был так смущен происшествием, а  повреждения, которые он причинил нам, были так малы, что мы решили не таскать  его по судам, и расстались друзьями.    

Город  Галлоп дал нам очень много для понимания Америки. Собственно, этот город совсем  не отличался от других маленьких городков, и задача писателя сильно  облегчается, так как внешность городка можно не описывать. Какой-нибудь старый  галлопчанин, уехавший на два-три года, едва ли узнал бы свой родной город, так  как нет ни одной приметы, по которой он мог бы его узнать. «Какой город?» –  спросил бы он, высунувшись из автомобиля. И только узнав, что он действительно  в Галлопе, а не в Спрингфильдс или Женеве, принялся бы целовать родную землю  (асфальт). Именно этим вот отсутствием оригинальности и замечателен город Галлоп.  Если американцы когда-нибудь полетят на луну, они обязательно построят там  точь-в-точь такой же город, как Галлоп. Ведь стоит же среди лунных пустынь  Нью-Мексико, этот бензиновый оазис с Мейн-стритом, «Манхэттен-кафе», где можно  выпить помидорного соку, съесть яблочный пирог и, бросив пять центов в автомат,  послушать граммофон или механическую скрипку; с универсальным магазином, где  можно купить рубчатые бархатные штаны цвета ржавчины, носки, галстуки и  ковбойскую рубашку; с магазином фордовских автомобилей; с кинематографом, где  можно увидеть картину из жизни богачей или бандитов, и с аптекой, где  подтянутые девушки, щеголеватые, как польские поручики, едят гэм энд эгг,  прежде чем отправиться на работу. Добрый город Галлоп! Его не интересуют  события в Европе, Азии и Африке. Даже американскими делами город Галлоп не  слишком-то озабочен. Он гордится тем, что со своими шестью тысячами жителей  имеет горячую и холодную воду, ванны, души, рефрижераторы и туалетную бумагу в  уборных, – имеет тот же комфорт, что Канзас-сити или Чикаго.    

Хотя не  было еще трех часов, мистер Адамс уговорил нас не ехать дальше.    

– Это  роковой день, сэры, – говорил он, – это день несчастий. Да, да, было  бы глупо не понять этого. Сэры! Мы обманем судьбу. Завтра она будет бессильна  помешать нашему дальнейшему путешествию.    

И он  ушел в фордовский магазин узнавать, во что обойдется починка повреждений. Он  просил подождать его в автомобиле, за углом. Прошло двадцать минут, в течение  которых мы вели с миссис Адамс беседу о несчастьях сегодняшнего дня.    

– Ну,  сегодня нам уже бояться нечего, – сказала миссис Адамс. – Все  несчастья позади.    

Прошло  еще десять минут, а мистера Адамса все не было.    

– Я  знаю, – воскликнула миссис Адамс, – его никуда нельзя пускать одного.  Я уверена, что сейчас он сидит с дилером и разговаривает с ним о Лиге наций,  совершенно позабыв, что мы его ждем.    

Еще  через десять минут к нам подбежал мальчик-рассыльный и передал, что мистер  Адамс просит нас немедленно прийти к нему в магазин. Миссис Адамс побледнела.    

– С  ним что-нибудь случилось? – спросила она быстро.    

– Но,  мэм, – ответил мальчик, глядя в сторону.    

Мы  бросились в магазин со всех ног. Странное зрелище предстало нашим глазам. Думается,  что не только мы, но ни один житель Галлопа за все время существования городка  не видел ничего подобного. Было похоже, что тяжелый бомбардировщик «Капрони»  только что сбросил здесь весь запас бомб, предназначенных для негуса Хайле  Селасие. Большое зеркальное стекло магазина лежало на тротуаре, расколоченное  вдребезги. В пустой раме окна, на фоне двух новеньких фордов, стоял мистер  Адамс, держа в руках дужку от очков. Палец его правой руки был порезан, но он,  не обращая на это внимания, что-то еще втолковывал насчет Лиги наций растерянному  хозяину магазина.    

– Но,  но, сэр, – говорил он, – вы не знаете, что такое Лиг оф Нэйшенс!    

– Что  ты наделал! – воскликнула миссис Адамс, тяжело дыша.    

– Но,  но, Бекки! Нет, серьезно, я ничего не наделал. Я прошел сквозь витрину.  Разговаривал с этим сэром и не заметил, что иду не в дверь, а в окно. Что я мог  сделать, сэры, если это окно такое большое, что похоже на дверь! И еще к тому  же доходит до земли.    

Миссис  Адамс принялась ощупывать своего любимого мужа. Это было просто невероятно, –  мистер Адамс был абсолютно невредим, только разлетелись очки.    

– И  тебе не было больно? – спрашивала миссис Адамс. – Это же все-таки  толстое зеркальное стекло!    

– Но,  Бекки, я был так удивлен, что ничего не почувствовал.    

Мистер  Адамс вознаградил ошеломленного дилера за потерю и радостно сказал:    

– Вы  не должны думать, сэры, что я потерял здесь даром время. Я все узнал насчет  ремонта вашего кара. Его не стоит сейчас чинить. О, но! Это был не последний  эксидент. Нам еще успеют намять бока. Когда вернемся в Нью-Йорк, починим и  закрасим все сразу. Не будем торопиться, сэры! Вы всегда успеете израсходовать  ваши доллары.    

Мы так  боялись, что несчастья этого дня еще не кончились, что шли по улице, осторожно  передвигая ноги и поминутно оборачиваясь, как затравленные олени. Только уже  улегшись в кровати, мы успокоились немного и поняли, что день несчастий  миновал.    

 Глава двадцать пятая

  Пустыня    

     

Америка  готовилась к рождеству. В маленьких городках уже сияли перед магазинами разноцветные  электрические лампочки картонных елок, надетых на уличные фонари. Традиционный  Санта Клаус, добрый рождественский дед с большой белой бородой, разъезжал по  улицам в раззолоченной колеснице. Электрические вентиляторы выбрасывали изнутри  колесницы искусственный снег. Хоры радиоангелов исполняли старые английские  песни. Санта Клаус держал в руках плакат универсального магазина:  «Рождественские подарки – в кредит». Газеты писали, что предпраздничная  торговля идет лучше, чем в прошлом году.    

Чем  дальше мы подвигались по направлению к Калифорнии, чем жарче становилось солнце,  а небо чище и голубее, тем больше было искусственного снега, картонных елей,  седых бород, тем шире становился кредит на покупку рождественских подарков.    

Мы  переехали границу Аризоны. Резкий и сильный свет пустыни лежал на превосходной  дороге, ведущей во Флагстаф. Надоедливые рекламные плакаты почти исчезли, и  только изредка из-за кактуса или пожелтевшего «перекати-поле» высовывался на  палочке нахальный плакатик «Кока-кола». Газолиновые станции попадались все  реже. Зато шляпы редких здесь жителей становились все шире. Мы еще никогда не  видели и, вероятно, не увидим таких больших шляп, как в Аризоне, стране пустынь  и кэньонов.    

Едва ли  можно найти на свете что-либо величественнее и прекраснее американской пустыни.  Целую неделю мы мчались по ней, не уставая восхищаться. Нам повезло. Зима в  пустыне – это то же светлое и чистое лето, только без удручающей жары и пыли.    

Край, в  который мы заехали, был совершенно глух и дик, но мы не чувствовали себя оторванными  от мира. Дорога и автомобиль приблизили пустыню, сдернули с нее покрывало  тайны, не сделав ее менее привлекательной. Напротив того – красота, созданная  природой, дополнена красотой, созданной искусными руками человека. Любуясь  чистыми красками пустыни, со сложной могучей архитектурой, мы никогда не  переставали любоваться широким ровным шоссе, серебристыми мостиками, аккуратно  уложенными водоотводными трубами, насыпями и выемками. Даже газолиновые  станции, которые надоели на Востоке и Среднем Западе, здесь, в пустыне, выглядели  гордыми памятниками человеческого могущества. И автомобиль в пустыне казался  вдвое красивей, чем в городе, – его обтекаемая полированная поверхность  отражала солнце, а тень его, глубокая и резкая, властно лежала на девственных  песках.    

Дороги в  пустыне – вероятно, одно из самых замечательных достижений американской  техники. Они так же хороши, как и в населенных местах. Те же четкие и ясные  желто-черные таблицы напоминают о поворотах, узких мостах и зигзагах. Те же  белые с черной каемкой знаки указывают номера дорог, а деревянные стрелы с  названиями городков – расстояние до этих городков. В пустыне есть также особые  дорожные сооружения, которые встречаются довольно часто и называются «каттл  гард». Огромные земельные участки скотоводов отделены друг от друга колючей  проволокой, чтобы скот не переходил с участка на участок, чтобы не было тяжб и  живописным ковбоям не приходилось пускать в ход свои кольты. Но как сделать,  чтобы скот не переходил с участка на участок через шоссе? Ведь шоссе не  перегородишь колючей проволокой! И вот некий безымянный изобретатель додумался.  Проволока доходит до шоссе. Здесь на дороге лежит металлическая решетка,  покрывающая канаву. Автомобилям это нисколько не мешает, а коровы боятся, что  их ноги провалятся сквозь прутья, и поэтому воздерживаются от нежелательных  экскурсий в чужие участки. По-американски просто!    

В  Америке путешественника не угнетают обычные дорожные сомнения: «Где мы сейчас?  Найдем ли мы ночлег? Не врет ли спидометр? Уж слишком мы забрались на  Запад, – не пора ли передвинуть стрелку часов?» Нет. Путешественника не  волнует вопрос о ночлеге. Он привык к тому, что на дороге его поджидают кэмпы,  то есть лагери, состоящие из нескольких маленьких домиков (в каждом домике –  комната, душ и газовая кухня, а рядом с домиком – гараж). Ежедневно на дороге  можно встретить на маленьком столбике плакат: «Через полмили – проверка  спидометра». И действительно, через полмили стоит новый столбик. И от этого  столбика до следующего будет пять миль, и вы можете проверить правильность  своего спидометра-прибора, отмечающего пройденное расстояние. Встретится вам и  совсем уже заботливый плакат: «Пора передвинуть стрелку часов». А на вопрос:  «Где мы сейчас?» – есть точный, даже несколько торжественный ответ:    

«Покидаете  Нью-Мексико. Въезжаете в Аризону».    

Звучит  это так, как будто вы покидаете землю и въезжаете на небо.    

Мы  весело катили по пустыне, совершенно позабыв о вчерашних ужасах. Уже казалось невероятным,  что на свете существуют грязь, снег и холод. Мистер Адамс, хорошенько выспавшийся  в Галлопе и основательно закусивший на дорогу, чувствовал себя великолепно. Он  был полон идей и томился желанием поговорить. Мы перебрали десяток тем;  выслушали мысли мистера Адамса о положении в Германии после фашистского  переворота, о состоянии школьного дела в Америке и о шансах Рузвельта на новых  выборах.    

Но  мистеру Адамсу всего этого казалось мало. Он нетерпеливо поглядывал на дорогу в  надежде увидеть человека с поднятым кверху пальцем. Навстречу машине летел  красный придорожный песок. Людей в пустыне не было. Но тут мистеру Адамсу  пришла на помощь природа, которой он и отдал весь распиравший его запас чувств.    

Мы  проезжали «painted desert» – «окрашенную пустыню».    

До  самого горизонта, подобно штормовому океану, волны которого внезапно окаменели,  тянулись гладкие песчаные холмы. Они налезали друг на друга, образовывали  гребни и жирные круглые складки. Они были чудесно и ярко раскрашены природой в  синий, розовый, красно-коричневый и палевый цвета. Тона были ослепительно  чисты.