1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
Выйдя из  комнаты, Паляныця, не глядя на Саломыгу, взявшегося уже за ручку двери, остановил  его:    

– Не  ходи – задохлась: я ее немного подушкой прикрыл. – И, шагнув через труп  Пейсаха, вступил в темную густую жижу.    

– Неудачно  как-то началось, – выдавил он, выйдя на улицу.    

За ними  молча следовали остальные, и от их ног на полу комнаты и на ступеньках оставались  кровавые отпечатки.    

А в  городе уже шел разгром. Вспыхивали короткие волчьи схватки среди не поделивших  добычу громил, кое-где взметывались выхваченные сабли. И почти всюду шел  мордобой.    

Из  пивной выкатывали на мостовую дубовые десятиведерные бочки.    

Потом  ползли по домам.    

Никто не  оказывал сопротивления. Рыскали по комнатушкам, бегло шарили по углам и уходили  навьюченные, оставив сзади взрыхленные груды тряпья и пуха распоротых подушек и  перин. В первый день было лишь две жертвы: Рива и ее отец, но надвигавшаяся  ночь несла с собой неотвратимую гибель.    

К вечеру  вся разношерстная шакалья стая перепилась досиня. Замутневшие от угара петлюровцы  ждали ночи.    

Темнота  развязала руки. В черной темени легче раздавить человека: даже шакал и тот любит  ночь, а ведь и он нападает только на обреченных.    

Многим  не забыть этих страшных двух ночей и трех дней. Сколько исковерканных, разорванных  жизней, сколько юных голов, поседевших в эти кровавые часы, сколько пролито  слез, и кто знает, были ли счастливее те, что остались жить с опустевшей душой,  с нечеловеческой мукой о несмываемом позоре и издевательствах, с тоской,  которую не передать, с тоской о невозвратно погибших близких. Безучастные ко  всему, лежали по узким переулкам, судорожно запрокинув руки, юные девичьи тела  – истерзанные, замученные, согнутые…    

И только  у самой речки, в домике кузнеца Наума шакалы, бросившиеся на его молодую жену  Сарру, получили жестокий отпор. Атлет-кузнец, налитый силой двадцати четырех  лет, со стальными мускулами молотобойца, не отдал своей подруги.    

В жуткой  короткой схватке в маленьком домике разлетелись, как гнилые арбузы, две петлюровские  головы. Страшный в своем гневе обреченного, кузнец яростно защищал две жизни, и  долго трещали сухие выстрелы у речки, куда сбегались почуявшие опасность  голубовцы. Расстреляв все патроны, Наум последнюю пулю отдал Сарре, а сам бросился  навстречу смерти со штыком наперевес. Он упал, подкошенный свинцовым градом на  первой же ступеньке, придавив землю своим тяжелым телом.    

На сытых  лошадях появились в городке крепкие мужички из ближних деревень, нагружали  подводы тем, что облюбовывали, и, сопровождаемые своими сынами и родственниками  из голубовского отряда, спешили обернуться два-три раза в деревню и обратно.    

Сережа  Брузжак, укрывший с отцом в подвале и на чердаке половину типографских товарищей,  возвращался через огород к себе во двор; он увидел бежавшего по шоссе человека.    

Взмахивая  руками, в длинном заплатанном сюртуке, без шапки с помертвелым от ужаса лицом,  задыхаясь, бежал старик еврей. Сзади, быстро нагоняя, изогнувшись для удара,  летел на сером коне петлюровец. Слыша цокот лошади за спиной, старик поднял  руки, как бы защищаясь. Сережа рванулся на дорогу, бросился к лошади, загородил  собой старика:    

– Не  тронь, бандит, собака!    

Не желая  удерживать удара сабли, конник полоснул плашмя по юной белокурой головке.    

 Глава пятая    

     

Красные  упорно теснили части «головного» атамана Петлюры. Полк Голуба был вызван на  фронт. В городке остались небольшое тыловое охранение и комендатура.    

Зашевелились  люди. Еврейское население, пользуясь временным затишьем, хоронило убитых, и в маленьких  домишках еврейских кварталов появилась жизнь.    

Тихими  вечерами издалека доносился неясный грохот, Где-то недалеко шли бои.    

Железнодорожники  расползались со станции по деревням в поисках работы.    

Гимназия  была закрыта.    

В городе  объявлено военное положение.    

     

Непроглядная,  нахмуренная ночь.    

В такие  ночи даже широко раскрытые зрачки не могут одолеть темноты, и люди движутся  ощупью, вслепую, рискуя в любой канаве свернуть голову.    

Обыватель  знает: в такое время сиди дома и зря не жги свет. Свет может притянуть  кого-нибудь непрошеного. Лучше всего в темноте, спокойнее. Есть люди, которым  всегда неспокойно. Пускай себе ходят, до них обывателю нет дела. Но сам он не  пойдет. Будьте уверены, не пойдет.    

И вот в  такую ночь двигался человек.    

Добравшись  до домика Корчагина, он осторожно постучал в оконную раму и, не получив ответа,  постучал вторично, сильнее и настойчивее.    

Павка во  сне видит: на него наводит пулемет какое-то странное существо, на человека не  похожее; он пытается убежать, но бежать некуда, а пулемет как-то страшно  стучит.    

Стекло  дребезжит от настойчивого стука.    

Соскочив  с постели, Павел подошел к окну, пытаясь рассмотреть, кто стучит. Но, кроме неясного,  темного силуэта, ничего не увидел.    

Он был  дома один. Мать уехала к старшей дочери, муж которой работал машинистом на сахарном  заводе. А Артем кузнечил в соседнем селе, отмахивая молотом на харчи.    

Стучать  мог только Артем.    

Павел  решил открыть окно.    

– Кто  там? – бросил он в темноту.    

За окном  шевельнулась фигура, и грубый, придушенный бас ответил:    

– Это  я, Жухрай.    

На  подоконник легли две руки, и вровень с лицом, Павла выросла голова Федора.    

– Я  к тебе ночевать пришел. Принимаешь, братишка? – зашептал он.    

– Ну  конечно, – дружески ответил Павел. – Какой может быть разговор? Лезь  прямо в окно.    

Грузная  фигура Федора втиснулась в окно.    

Прикрывая  его за собой, Федор не сразу отошел от окна.    

Он  стоял, прислушиваясь, и когда луна выскользнула из-за туч и стала видна дорога,  он оглядел ее внимательно и обернулся к Павлу:    

– Мы  мамашу не разбудим? Она спит, наверное?    

Павел  сказал Федору, что в доме, кроме него, никого нет. Матрос почувствовал себя свободнее  и заговорил громче:    

– За  меня, братишка, принялись эти шкуродеры всерьез. Сводят счеты за последнюю бузу  на станции. Если б братва была дружнее, то мы смогли бы во время погрома  устроить серожупанникам хороший прием. Но, понимаешь, народ еще не решается  лезть в огонь. Сорвалось. Теперь за мной и гонятся. Два раза мне облаву  устраивали, Сегодня чуть было не засыпался. Подхожу, понимаешь, к дому,  конечно, с задворок, стал у сарая. Смотрю, в саду кто-то стоит, к дереву,  прижался, но штык выдал. Я, понятно, отдал концы. Вот к тебе и притопал. Здесь  я, братишка, на несколько дней на якорь сяду. Возраженьев не имеешь? Ну и  хорошо…    

Жухрай,  сопя, стаскивал забрызганные грязью сапоги.    

Павел  был рад приходу Жухрая. Последнее время, электростанция не работала, и Павлу  было скучно одному в пустой квартире.    

Легли  спать. Павел заснул сразу, а Федор долго курил. Затем поднялся с кровати и,  тихо ступая босыми ногами, подошел к окну. Он долго смотрел на улицу;  вернувшись к кровати, заснул, побежденный усталостью. Рука его, засунутая под  подушку, лежала на тяжелом кольте, согревая его своей теплотой.    

     

Неожиданный  ночной приход Жухрая и совместная жизнь с ним в течение этих восьми дней оказались  для Павла очень значительными. В первый раз услыхал он от матроса так много  волнующего, важного и нового, и эти дни стали для молодого кочегара решающими.    

Матрос,  прижатый, как в мышеловке, двумя засадами, пользуясь вынужденным бездельем,  весь пыл своей ярости и жгучей ненависти к задушившим край жовто-блакитникам  передавал жадно слушавшему Павлу.    

Говорил  Жухрай ярко, четко, понятно, простым языком. У него не было ничего нерешенного.  Матрос твердо знал свою дорогу, и Павел стал, понимать, что весь этот клубок  различных партий с красивыми названиями: социалисты-революционеры,  социал-демократы, польская партия социалистов – это злобные враги рабочих, и  лишь одна революционная, непоколебимая, борющаяся против всех богатых, –  это партия большевиков.    

Раньше  Павел в этом безнадежно путался.    

И  большой, сильный человек, убежденный большевик, обветренный морскими шквалами,  член РСДРП(б) с тысяча девятьсот пятнадцатого года, балтийский матрос Федор  Жухрай рассказывал жестокую правду жизни смотревшему на него зачарованными  глазами молодому кочегару.    

– Я,  братишка, в детстве тоже был вот вроде тебя, – говорил он. – Не знал,  куда силенки девать, выпирала из меня наружу непокорная натура. Жил в бедности.  Глядишь, бывало, на сытых да наряженных господских сыночков, и ненависть  охватывает. Бил я их частенько беспощадно, но ничего из этого не получалось,  кроме страшенной трепки от отца. Биться в одиночку – жизни не перевернуть. У  тебя, Павлуша, все есть, чтобы быть хорошим бойцом за рабочее дело, только вот  молод очень и понятие о классовой борьбе очень слабое имеешь. Я тебе, братишка,  расскажу про настоящую дорогу, потому что знаю: будет из тебя толк. Тихоньких  да примазанных не терплю. Теперь, на всей земле пожар начался. Восстали рабы и  старую жизнь должны пустить на дно. Но для этого нужна братва отважная, не  маменькины сынки, а народ крепкой породы, который перед дракой не лезет в щели,  как таракан от света, и бьет без пощады.    

Он с  силой ударил кулаком по столу.    

Жухрай  встал; засунув руки в карманы, нахмуренный, зашагал по комнате, Федора угнетала  бездеятельность. Он очень жалел, что остался в этом городишке, и, считая  дальнейшее пребывание здесь бесполезным, твердо решил перебраться через фронт  навстречу красным частям.    

В городе  оставалась группа из девяти членов партии, которые должны были вести работу.  «Обойдетесь и без меня, а я больше не могу сидеть сложа руки. Довольно, и так  угробил десять месяцев», – с раздражением думал Жухрай.    

– Кто  ты такой, Федор? – спросил его однажды Павел.    

Жухрай  встал, засунув руки в карманы. Он сразу не понял вопроса:    

– Разве  ты не знаешь, кто я такой?    

– Я  думаю, что ты большевик или коммунист, – тихо ответил Павел.    

Жухрай  рассмеялся, шутливо стукнув в свою широкую грудь, затянутую в полосатый тельник:    

– Это  ясно, братишка. Это такой же факт, как и то, что большевик и коммунист одно и  то же. – И он сразу стал серьезным. – Раз ты это понимаешь, то помни,  что никому нигде об этом говорить не следует, если не хочешь, чтобы из меня  кишки выпустили. Понял?    

– Понял, –  твердо ответил Павел.    

На дворе  послышались голоса, и дверь, не постучав, открыли. Рука Жухрая быстро скользнула  в карман, но сейчас же выбралась оттуда. В комнату входил с перевязанной  головой Сережа Брузжак, похудевший, бледный. За ним вошли Валя и Климка.    

– Здорово,  чертяка, – улыбаясь, подал Павке руку Сережа. – Мы к тебе втроем в  гости. Валя меня одного не пускает, боится. А Климка Валю не пускает одну, тоже  боится. Он хотя и рыжий, но все же разбирается, кого куда пускать одного  опасно.    

Валя  шутливо закрыла ему ладонью рот.    

– Вот  болтун-то, – засмеялась она. – Он сегодня Климке жить не дает.    

Климка  добродушно смеялся, показывая белые зубы.    

– Что  взять с больного человека? Котелок поврежден, вот и заговаривается.    

Все  засмеялись.    

Сережа,  еще не окрепший от удара, примостился на Павкиной кровати, и вскоре между друзьями  шла оживленная беседа. Всегда веселый, неунывающий, Сережа, теперь притихший и  подавленный, рассказывал Жухраю, как его ударил петлюровец.    

Жухрай  знал всех пришедших к Павлу. Он не раз бывал у Брузжаков. Ему нравилась эта  молодежь – еще не нашедшая своей дороги в водовороте борьбы, но ясно выражавшая  стремление своего класса. И он внимательно слушал рассказы юношей о том, как  каждый из них помогал прятать у себя еврейские семьи, спасая их от погрома. В  этот вечер он много говорил о большевиках, о Ленине, помогая каждому из них  понять происходящее.    

Поздно  вечером проводил Павел гостей.    

Жухрай  по вечерам уходил и возвращался ночью. Он договаривался перед отъездом с  остающимися товарищами об их работе.    

В эту  ночь Жухрай не вернулся. Проснувшись утром, Павел увидел пустую кровать.    

Охваченный  каким-то неясным предчувствием, Корчагин быстро оделся и вышел из дому. Заперев  квартиру и положив ключ в условленное место, Павел пошел к Климке, надеясь  узнать у него что-нибудь о Федоре. Мать Климки, приземистая, широколицая  женщина, с крапленным оспой лицом, стирала белье и на вопрос Корчагина, не  знает ли она, где Федор, ответила отрывисто:    

– А  что, мне только и делов, что твоего Федора смотреть? Из-за него, черта  корявого, у Зозулихи весь дом перевернули. Тебе-то на что сдался он? Что за  компания такая? Нашлись приятели: Климка, ты… – Она с ожесточением  нажимала на белье.    

Мать у  Климки была с язычком, сварливая.    

От  Климки завернул Павел к Сереже. Рассказал о своей тревоге. Валя вмешалась в  разговор:    

– Чего  ты тревожишься? Он, может, у знакомых остался. – Но в голосе ее не было  уверенности.    

У  Брузжаков Павку не сиделось. Он ушел, несмотря на уговоры остаться обедать.    

Подходил  к дому с надеждой увидеть Жухрая.    

Дверь  была заперта на замок. Остановился с тяжелым чувством: не хотелось идти в  пустую квартиру.    

Несколько  минут стоял на дворе, раздумывая, и, направляемый каким-то неясным побуждением,  пошел в сарай. Пробравшись под крышу, отмахиваясь от кружев паутины, вытащил из  заветного уголка завернутый в тряпки тяжелый «манлихер».    

Выйдя из  сарая и ощущая в кармане волнующую тяжесть револьвера, пошел на станцию.    

О Жухрае  ничего не узнал и, возвращаясь обратно, около знакомой усадьбы лесничего, замедлил  шаг. С неясной для себя надеждой смотрел в окна дома, но сад и дом были  безлюдны. Когда усадьба осталась позади, оглянулся на покрытые проржавленными  прошлогодними листьями дорожки сада. Заброшенным, запустелым выглядел он.  Видно, не касалась его рука заботливого хозяина, и от этой безлюдности и тишины  большого старого дома стало еще грустнее.    

Последняя  размолвка с Тоней, была самой серьезной из всех бывших ранее. Произошла, она  неожиданно, почти месяц назад.    

Медленно  шагая в город, засунув глубоко в карманы руки, Павел вспоминал о том, как вспыхнула  размолвка.    

В одну  из случайных встреч на дороге Тоня позвала его к себе в гости.    

– Отец  и мама уходят к Большинским на именины. Дома буду я одна. Приходи, Павлуша, мы  будем читать очень интересную книгу Леонида Андреева – «Сашка Жигулев». Я уже  прочла ее, но с тобой с удовольствием перечту. Мы очень хорошо проведем вечер.  Придешь?    

Из-под  белой шапочки, плотно охватывавшей густые каштановые волосы, на Корчагина  ожидающе смотрели ее огромные глаза.    

– Приду.    

И они  расстались.    

Павел  спешил к машинам, и от мысли, что впереди целый вечер в обществе Тони, топки,  казалось, горели ярче и поленья потрескивали веселей.    

В тот  вечер на его стук в широкую парадную дверь открыла Тоня. Она, немного смутившись,  сказала:    

– У  меня гости. Я их не ожидала, Павлуша, но ты не должен уходить.    

Корчагин  повернулся к двери, собираясь уйти.    

– Идем, –  схватила она его за рукав. – Им будет полезно познакомиться с  тобой. – И, обхватив рукой, она провела его через столовую к себе.    

Войдя в  свою комнату, она обратилась к сидевшим молодым людям и, улыбаясь, сказала:    

– Вы  не знакомы? Мой друг Павел Корчагин. За маленьким столом посредине комнаты сидели:  Лиза Сухарько, хорошенькая, смуглая, с капризно очерченным ротиком, с  кокетливой прической, гимназистка; какой-то незнакомый Павлу долговязый юноша в  аккуратненьком черном пиджаке, с прилизанными, блестящими от вежеталя волосами,  серыми глазами и скучающим взглядом, а между ними в щегольской гимназической  куртке Виктор Лещинский. Его первого заметил Павел, как только Тоня открыла  дверь.    

Лещинский  сразу узнал Корчагина, и его тонкие стрельчатые брови удивленно приподнялись.    

Павел  стоял у двери несколько секунд молча, обжигая Виктора недобрым взглядом. Это  неловкое молчание Тоня поспешила нарушить, приглашая Павла войти, и, обращаясь  к Лизе, сказала:    

– Познакомься.    

Сухарько,  с любопытством рассматривая вошедшего, приподнялась.    

Павел,  круто повернулся и быстро пошел через полутемную столовую к выходу. Тоня  нагнала его уже на крыльце и, схватив за плечи, взволнованно сказала:    

– Зачем  ты ушел? Я ведь нарочно хотела, чтобы они познакомились с тобой.    

Но Павел  снял с Плеч ее руки и резко ответил:    

– Нечего  меня напоказ выставлять перед этим обормотом! Мне с этой компанией не с руки  вместе сидеть. Тебе они, может, и приятны, а я их ненавижу. Не знал, что ты с  ними дружбу водишь, а то никогда бы к тебе не пришел.    

Тоня,  сдерживая возмущение, прервала его:    

– Кто  тебе дал право так со мной разговаривать? Я тебя не спрашиваю, с кем ты дружишь  и кто к тебе приходит.    

Павел,  сходя по ступенькам в сад, резко бросил:    

– Ну  и пусть себе ходят, но я больше не приду. – И побежал к калитке.    

С тех  пор с Тоней не виделся. Во время погрома, когда Павел с монтером прятали на электростанции  спасавшиеся еврейские семьи, размолвка с Тоней забылась. Сегодня же снова захотелось  встретиться с ней.    

Исчезновение  Жухрая и ожидавшее его одиночество в квартире действовали угнетающе. Серое полотнище  шоссе, еще не высохшее от весенней грязи, с выбоинами, наполненными бурой  кашицей, поворачивало вправо.    

За  нелепо выдвинутым на самую дорогу домом с облупленной, шелудивой стеной сходились  две улицы.    

     

На  перекрестке у разгромленного киоска с продавленной дверью, с перевернутой вверх  ногами вывеской «Продажа минеральных вод» Виктор Лещинский прощался с Лизой.    

Задерживая  ее руку в своей, он говорил, выразительно смотря в ее глаза:    

– Вы  придете? Не обманете?    

Лиза  кокетливо отвечала:    

– Приду,  приду, ждите.    

И,  уходя, улыбнулась ему обещающими карими с поволокой глазами.    

Пройдя  десяток шагов, Лиза увидела вышедших на шоссе из-за поворота двух людей. Впереди  шел коренастый рабочий с широкой грудью, в расстегнутом пиджаке, из-под  которого виднелся полосатый тельник, в черной, надвинутой на лоб кепке, с  темно-синим кровоподтеком у глаза.    

Он шагал  твердо, слегка выгнутыми ногами, одетыми в желтые короткие сапоги.    

В трех  шагах позади него, почти упираясь штыком в его спину, шел петлюровец в сером  жупане, с двумя подсумками на поясе.    

Из-под  мохнатой шапки смотрели в затылок арестованного два узеньких настороженных  глаза.    

Желтые,  прокуренные махрой усы топорщилась в стороны.    

Лиза, слегка  замедлив шаг, перешла на другую сторону шоссе. А сзади нее выходил на шоссе  Павел.    

Повернув  вправо по дороге к дому, он тоже увидел идущих. Ноги приросли к земле. В переднем  он сразу узнал Жухрая.    

«Так вот  почему он не вернулся!»    

Жухрай  приближался. Сердце Корчагина заколотилось со страшной силой. Мысли бежали одна  за другой, их нельзя было схватить и оформить. Слишком мал был срок для  решения. Одно было ясно: Жухрай погиб.    

И,  смотря на подходивших, Павел затерялся в рое охвативших его чувств.    

«Что делать?»    

В  последнюю минуту вспомнил: в кармане револьвер. Как только пройдут мимо, выстрелить  в спину вот этому, с винтовкой, и тогда Федор свободен. И от мгновенного  решения прекратилась пляска мыслей. Крепко, до боли сжались зубы. Ведь только  вчера Федор говорил ему: «А для этого нужна братва отважная…»    

Павел  быстро оглянулся назад. Улица, ведущая в город, была свободна. На ней не было  ни души. Впереди торопилась пройти женская фигурка в весеннем коротком пальто.  Она не помешает. Второй улицы вбок от перекрестка он видеть не мог. Лишь  вдалеке по дороге на станцию виднелись человеческие фигуры.    

Павел  подошел к краю шоссе. Жухрай увидел Корчагина, когда тот был от него на расстоянии  нескольких шагов.    

Вскинул  на него одним глазом. Вздрогнули густые брови. Узнал и от неожиданности задержал  шаг. Его спина наткнулась на конец штыка.    

– Ну,  ты, шевелись, а то прикладом огрею! – взвизгнул конвоир резкой фистулой.    

Жухрай  зашагал шире. Он что-то хотел сказать Павлу, но сдержался и как бы в знак приветствия  махнул рукой.    

Опасаясь  привлечь внимание рыжеусого, Павел, пропуская мимо себя Жухрая, отвернулся в  сторону, как будто ему было безразлично все происходящее.    

Но  голову сверлила тревожная мысль: «Если я выстрелю в него и промахнусь, то пуля  может попасть в Жухрая…»    

Разве  можно было думать, когда петлюровец уже был рядом?    

И  случилось так: с Павлом поравнялся рыжеусый конвоир; Корчагин неожиданно  бросился к нему и, схватив винтовку, резким движением пригнул ее к земле.    

Штык с  лязгом скребнул о камень.    

Петлюровец  не ожидал нападения и на миг оторопел, но сейчас же рванул винтовку к себе изо  всех сил. Наваливаясь всем телом, Павел удержал ее. Бабахнул выстрел. Пуля  ударила о камень и, взвизгнув, отскочила рикошетом в канаву.    

От  выстрела Жухрай отпрянул в сторону и обернулся. Конвойный остервенело рвал винтовку  из рук Павла.    

Он  крутил ее, выворачивая юноше руки. Но последний не выпускал винтовку. Тогда разъяренный  петлюровец резким движением свалил Павку на землю. Но и эта попытка освободить  винтовку не удалась. Падая на мостовую, Павел увлек за собой и конвоира, и не  было сил, которые заставили бы его выпустить оружие в такую минуту.    

     

    

     

В два  прыжка Жухрай очутился рядом. Железный кулак его, описав дугу, опустился на голову  конвоира, а через секунду, оторванный от лежащего на земле Корчагина, получив  два свинцовых удара в лицо, петлюровец тяжелым мешком свалился в канаву.    

Те же  сильные руки подняли с земли Павла и поставили на ноги.    

     

Виктор,  отошедший от перекрестка на сотню шагов, шел, насвистывая «Сердце красавицы  склонно к измене». Он был еще под влиянием встречи с Лизой и ее обещания прийти  завтра на свиданье к заброшенному заводу.    

Среди  заядлых ухажеров гимназии ходили слухи о Лизе Сухарько как о смелой в вопросах  любви девушке.    

Наглый и  самоуверенный Семен Заливаной однажды рассказал Виктору, что он овладел Лизой.  И хотя Лещинский не совсем верил Семке, все же Лиза была очень интересным и  заманчивым объектом, и завтра он решил узнать, правду ли говорил Заливанов.    

«Если  только придет, то я буду решителен. Ведь позволяет она себя целовать. И если Семка  не врал…» Его мысли прервались. Он посторонился, пропуская мимо двух  петлюровцев. Один из них ехал верхом на куцехвостой лошадке, помахивая  брезентовым ведром, – видимо, поить лошадь. Другой, в короткой поддевке, в  широчайших синих штанах, держась рукой за колено верхового, что-то весело рассказывал.    

Пропустив  их, Виктор собирался идти дальше, когда ухнувший на шоссе выстрел остановил  его. Обернувшись, Виктор увидел, как верховой рванул коня и понесся на выстрел.  За ним бежал другой, придерживая рукой саблю.    

Лещинский  побежал за ними и, когда был уже близко около шоссе, услышал другой выстрел.  Из-за поворота на Виктора ошалело метнулся верховой. Он бил лошадь ногами и  брезентовым ведром и, заскочив в первые ворота, закричал находившимся во дворе:  – Хлопцы, в ружье, там нашего убили! Через минуту со двора выбежало несколько  человек, щелкая затворами.    

Виктора  арестовали.    

На шоссе  собралось несколько человек. Среди них и Лиза, которую задержали как свидетельницу.    

От  испуга она осталась на, месте, когда мимо нее пробежали Жухрай и Корчагин. Она  с удивлением узнала в напавшем на петлюровца юноше того, с которым ее хотела  познакомить Тоня.    

Один за  другим они перепрыгнули через забор чьей-то усадьбы, и сейчас же на шоссе вылетел  конный. Увидя убегавшего с винтовкой Жухрая и конвоира, силившегося подняться с  земли, он погнал лошадь к забору. Жухрай обернулся, вскинул винтовку и  выстрелил в него. Конник шарахнулся обратно.    

Еле  шевеля разбитыми губами, конвоир рассказал о том, что произошло.    

– Что  же ты, балда, с-под носу упустил арестанта? Теперь получишь двадцать пять шомполов  по задней части.    

Конвоир  озлобленно огрызнулся:    

– Ты  очень разумный, я вижу. Упустил с-под носу! Кто же его знал, что та стервятина  на меня кинется, як скаженна!    

Лизу  тоже допрашивали. Она рассказала то же, что и конвоир, но скрыла, что знает  напавшего. Их все же повели в комендатуру.    

Только  вечером по приказанию коменданта их отпустили.    

Он  предложил даже лично проводить Лизу домой. Но она отказалась. От коменданта пахло  водкой, и его предложение не предвещало ей ничего хорошего.    

Провожал  Лизу Виктор.    

До  станции было далеко, и идя под руку с Лизой, Виктор радовался происшествию.    

– А  вы знаете, кто освободил арестованного? – спросила Лиза, когда подходила к  дому.    

– Нет,  откуда же мне знать.    

– Вы  помните тот вечер, когда Тоня хотела нас познакомить с одним молодым человеком?    

Виктор  остановился.    

– С  Павлом Корчагиным? – спросил он удивленно.    

– Да,  кажется, его фамилия Корчагин. Помните, он ушел так странно? Так это был он.    

Виктор  стоял огорошенный.    

– А  вы не ошиблись? – спросил он Лизу.    

– Нет,  я прекрасно запомнила его лицо.    

– Почему  же вы этого не сказали коменданту?    

Лиза  возмутилась:    

– Вы  думаете, что я могу сделать такую подлость?    

– Что  вы считаете подлостью? Рассказать, кто напал на конвоира, по-вашему, подлость?    

– А  по-вашему честно? Вы забыли, что они делают. Вы не знаете, сколько в гимназии  евреев-сирот, и вы хотите, чтобы я им еще рассказала о Корчагине? Благодарю  вас, не думала.    

Лещинский  не ожидал такого ответа. В его расчеты не входило ссориться с Лизой, и он старался  заговорить о другом:    

– Вы  не сердитесь, Лиза, я, пошутил. Я не знал, что вы такая принципиальная.    

– Шутка  у вас получилась нехорошая, – сухо ответила Лиза.    

У дома  Сухарько Виктор, прощаясь, спросил:    

– Вы  придете, Лиза?    

И  услыхал ее неопределенное:    

– Не  знаю…    

Шагая в  город, Виктор размышлял: «Ну, если вы, мадемуазель, считаете нечестным, то я об  этом совершенно другого мнения. Конечно, мне безразлично, кто кого освобождал».    

Ему,  родовитому польскому шляхтичу Лещинскому, были противны и те и эти. Все равно  скоро придут польские легионы, и тогда-то вот и будет настоящая власть, истинно  шляхетская, Речи Посполитой. Но в данном случае есть возможность ликвидировать  мерзавца Корчагина. Они ему живо голову свернут.    

Виктор  оставался в городке один. Жил у тети, жены вице-директора сахарного завода. А  отец с матерью и Нелли давно жили в Варшаве, где Сигизмунд Лещинский занимал  видное положение.    

Подойдя  к комендатуре, Виктор вошел в раскрытую дверь.    

Через  некоторое время он шел в сопровождении четырех петлюровцев к дому Корчагиных.    

Указывая  на светившееся окно, он тихо сказал:    

– Вот  здесь. – И, обратившись к стоявшему рядом хорунжему, спросил: – Мне можно  идти?    

– Пожалуйста.  Мы справимся одни. Благодарю за услугу.    

Виктор  быстро зашагал по тротуару.    

Павел,  получив последний удар в спину, ткнулся вытянутыми руками в стену темной комнаты,  куда его привели. Нащупав руками, подобие нар, он сел, измученный, избитый,  подавленный.    

Его  арестовали тогда, когда он этого не ожидал. «Как могли узнать про него  петлюровцы? Ведь его никто не видел. Что теперь будет? Где Жухрай?»    

Он  расстался с матросом в доме Климки. Павел пошел к Сережке, а Жухрай дожидался вечера,  чтобы выбраться из города.    

«Как  хорошо, что и спрятал револьвер в вороньем гнезде, – подумал Павел. –  Ведь если бы они его нашли, тогда мне конец. Но как они узнали?» Этот вопрос  мучил его неизвестностью.    

Мало чем  воспользовались петлюровцы, из имущества Корчагиных. Свой костюм и гармонь брат  забрал в село. Мать увезла свой сундучок, и шарившим по углам петлюровцам досталось  очень немногое.    

Зато не  забыть Павлу пути от дома до комендантской. Ночь темная, хоть глаза выколи.  Небо заволокло тучами, и, подталкиваемый с боков и сзади немилосердными  пинками, он шел бессознательно, в состоянии какого-то отупения.    

За  дверью слышались голоса. В соседней комнате помещалась комендантская охрана.  Под дверью яркая полоска света. Корчагин встал и, пробираясь вдоль стены,  ощупью обошел комнату. Напротив нар нащупал окно с прочной зубчатой решеткой.  Потрогал рукой – заделана крепко. Здесь, видно, раньше была кладовка.    

Пробравшись  к двери, постоял с минуту, прислушиваясь. Потом нажал легонько на ручку. Дверь  противно скрипнула.    

– Сволочь  немазаная! – выругался Павел.    

В  открывшуюся узенькую щель увидел чьи-то заскорузлые с раскоряченными пальцами  ноги на краю нар. Еще легкий нажим на ручку, и дверь уже без стеснения  заверещала. С нар поднялась заспанная, растрепанная фигура и, зверски скребя  всей пятерней вшивую голову, многословно заговорила. Когда восьмиэтажное  ругательство, произнесенное лениво-однотонным голосом, было закончено, фигура,  дотронувшись до стоявшего у головы ружья, флегматично изрекла:    

– Закрой  дверь, а выглянь у меня еще разок, так получишь пятерку в…    

Павел  прикрыл дверь. В соседней комнате гоготали.    

Много  передумал он в эту ночь. Первая попытка вмешаться в борьбу окончилась для него,  Корчагина, так неудачно. С первого же шага схватили и заперли, как мышь в  ящике.    

И когда,  сидя, забылся в тревожной полудреме, выплыл образ матери, ее худенькое морщинистое  лицо с такими знакомыми, родными глазами. Плыла мысль: «Хорошо, что ее нет,  меньше горя!»    

От окна  на полу вырисовывался серый квадрат.    

Темнота  понемногу отступала. Приближался рассвет.    

 Глава шестая    

     

В  большом старом доме светилось лишь, одно окна, задернутое занавесью. Во дворе  залаял внушительным басом привязанный на цепь Трезор.    

Сквозь  дремоту Тоня слышит негромкий голос матери:    

– Нет,  она еще не спит. Заходите, Лиза.    

Легкие  шаги и ласковое, порывистое объятие подруги рассеивают обрывки дремоты. Тоня улыбается  усталой улыбкой.    

– Хорошо,  Лиза, что пришла: у нас радость – вчера миновал кризис у папы, и сегодня он  спит спокойно целый день. И мы тоже с мамой отдыхали от бессонных ночей.  Рассказывай, Лиза, все новости. – Тоня притягивает подругу к себе на  диван.    

– О,  новостей очень много! Часть из них я могу рассказать только тебе, –  смеется Лиза, лукаво поглядывая на Екатерину Михайловну.    

Мать  Тони, представительная дама, несмотря на свои тридцать шесть лет, с живыми движениями  молодой девушки, с умными серыми глазами, с некрасивым, но приятным, энергичным  лицом, улыбнулась.    

– Я  с удовольствием оставлю вас одних через несколько минут. А теперь рассказывайте  общедоступные новости, – шутила она, подвигая стул к дивану.    

– Первая  новость – мы больше заниматься не будем. Школьный совет решил выдать седьмому  классу аттестат об окончании. Я очень рада, – живо рассказывала  Лиза. – Мне так надоела эта алгебра и геометрия! И для чего учить все это?  Мальчишки, возможно, дальше будут учиться, хотя они сами не знают где. Везде  фронты, сражения. Ужас. Нас выдадут замуж, а от жены никакой алгебры не  требуется. – Говоря это, Лиза засмеялась.    

Посидев  немного с девушками, Екатерина Михайловна ушла к себе.    

Лиза  подвинулась ближе к Тоне и, обняв подругу, шепотом рассказывала ей о столкновении  на перекрестке.    

– Представь  себе мое удивление, Тонечка, когда я узнала в бегущем… как бы ты думала, кого?    

Тоня, с  любопытством слушавшая рассказ, недоуменно пожала плечами.    

– Корчагина! –  выпалила залпом Лиза. Тоня вздрогнула и болезненно съежилась.    

– Корчагина?    

Лиза,  довольная произведенным эффектом, уже описывала ссору с Виктором.    

Увлеченная  рассказом, Лиза не заметила, какой бледностью покрылось лицо Тумановой, как  тонкие ее пальцы нервно перебирали ткань синей блузки. Не знала Лиза, как  тревожно сжималось сердце Тони, не знала, почему так неспокойно вздрагивают  густые ресницы прекрасных глаз.    

Тоня уже  не слышала рассказа о пьяном хорунжем, у нее одна мысль: «Виктор Лещинский знает,  кто напал. Зачем Лиза сказала ему?» И невольно эту фразу произнесла вслух.    

– Что  сказала? – не поняла Лиза.    

– Зачем  ты рассказала Лещинскому о Павлуше, то есть о Корчагине? Ведь он его выдаст…    

Лиза  возразила:    

– Ну  нет! Не думаю. Зачем ему в конце концов это делать?    

Тоня  порывисто села, до боли сжав руками колени.    

– Ты,  Лиза, ничего не понимаешь! Они с Корчагиным враги, и к этому прибавляется еще  одно обстоятельство… И ты сделала большую ошибку, рассказав Виктору о Павлуше.    

Лиза  теперь лишь заметила волнение Тони, а это случайно уроненное «о Павлуше» открыло  ей глаза на вещи, о которых у нее были лишь смутные догадки.    

Невольно  чувствуя себя виноватой, она смущенно притихла.    

«Значит,  это правда, – думала она. – Странно, у Тони вдруг такое увлечение –  кем? – простым рабочим…» Ей очень хотелось поговорить на эту тему, но из  чувства деликатности сдерживалась. Стараясь чем-нибудь загладить свою вину, она  схватила руки Тони:    

– Ты  очень волнуешься, Тонечка?    

Тоня  рассеянно ответила:    

– Нет,  может быть, Виктор честнее, чем я о нем думаю.    

Вскоре  пришел Демьянов, скромный мешковатый юноша, их одноклассник.    

До  самого его прихода разговор у девушек не вязался.    

Проводив  товарищей, Тоня долго стояла одна. Прислонясь к калитке, она смотрела на темную  полосу дороги, ведущей в город. На нее дышал насыщенный холодной влажностью и  весенней прелью вечный бродяга-ветер. Недобро, мутно-красными зрачками мигали  вдали окошечки городских усадеб. Вот он там, этот чужой ей городок. В нем, под  одной из крыш, не зная об угрозе, он, ее мятежный товарищ. И, возможно, забыл о  ней. Сколько дней пробежало чередой после их последней встречи? Он был не прав  тогда, но все давно уже забыто. Завтра она увидит его, и опять вернется дружба,  волнующая, хорошая. Она вернется, Тоня это знает. Лишь бы не предала ночь. Ночь  недобрая какая-то, словно притаилась, поджидает… Холодно.    

Кинув  последний взгляд на дорогу, Тоня вошла в дом. В постели, кутаясь в одеяло, она  стала засыпать с мыслью: лишь бы не предала ночь!..    

Ранним  утром, когда в доме еще спали, Тоня проснулась, быстро оделась. Тихо, чтобы не  разбудить Никого, вышла во двор, отвязала Трезора, большого лохматого пса, и  пошла с ним в город. Напротив дома Корчагина остановилась на минуту в  нерешительности. Затем, толкнув калитку, вошла во двор. Трезор бежал впереди,  помахивая хвостом…    

Этим же  ранним утром возвратился из села Артем. Приехал на телеге с кузнецом, у которого  работал. Взвалив на плечи мешок с заработанной мукой, пошел по двору. За ним  кузнец нес остальные пожитки. У раскрытой двери Артем сбросил с плеч мешок,  позвал:    

– Павка!    

Но ответа  не получил.    

– Тащи  в дом, чего там! – сказал подошедший кузнец.    

Положив  пожитки на кухне, Артем вошел в комнату – и остолбенел. Все было перерыто, перевернуто,  старое тряпье разбросано на полу.    

– Что  за черт! – недоумевающе буркнул Артем, оборачиваясь к кузнецу.    

– Да,  беспорядок, – поддакнул тот.    

– Куда  мальчишка девался? – начинал злиться Артем.    

Но  квартира была пуста, и спрашивать было не у кого.    

Кузнец  простился и уехал.    

Артем  вышел во двор и стал осматриваться кругом.    

«Не  пойму, что за буза такая! Квартира открыта, Павки нет».    

Сзади  него послышались шаги. Артем обернулся. Перед ним стоял, насторожив уши, громадный  пес. От калитки к дому шла незнакомая девушка.    

– Мне  нужно видеть Павла Корчагина, – сказала она негромко, рассматривая Артема.    

– Мне  тоже его надо видеть. Черт его знает, где он подевался! Я вот приехал, квартира  открытая, а его нету. А вы к нему, что ли? – обратился он к девушке.    

В ответ  услыхал вопрос:    

– Вы  брат Корчагина – Артем?    

– Да,  а что такое?    

Но  девушка, не отвечая ему, смотрела с тревогой на открытую дверь. «Почему я не  пришла вчера? Неужели, неужели?..» И тяжесть в груди налегла еще сильнее.    

– Вы  застали квартиру открытой, и Павла не было? – спросила она смотревшего на  нее Артема.    

– А  вы что, собственно, имеете к Павлу?    

Тоня подвинулась  к нему ближе и, оглядываясь вокруг, порывисто заговорила:    

– Я  точно не знаю, но если Павла нет дома, то его арестовали.    

– За  что? – нервно вздрогнул Артем.    

– Зайдемте  в комнату, – сказала Тоня.    

Артем  слушал ее молча. Когда она передала ему все, что знала, он пришел в отчаяние.    

– Эх,  будь ты трижды проклята! Не хватало печали – черти накачали… – подавленно  пробормотал он. – Теперь понятно, почему такой кавардак в квартире. Внесла  же нечистая сила мальчишку в эту историю… Где его теперь искать? А вы, барышня,  чья будете?    

– Я  дочь лесничего Туманова. Павла я знаю.    

– А-а… –  неопределенно протянул Артем. – Вот, муку вез подкормить мальчишку, а тут  вот что…    

Тоня и  Артем молча смотрели друг на друга.    

– Я  ухожу. Вы, может быть, его найдете, – проговорила тихо Тоня, прощаясь с  Артемом. – Вечером зайду к вам, вы мне расскажете.    

Артем  молча кивнул головой.    

     

В углу  окна жужжала проснувшаяся от зимней спячки тощая муха. На краю старого, протертого  дивана, опершись руками о колени, сидела молодая крестьянка, уставившись бесцельным  взглядом в грязный пол.    

Комендант,  закусив углом рта папироску, размашисто дописывал лист и под подписью  «комендант города Шепетовки хорунжий» с удовольствием поставил витиеватую  подпись с замысловатым крючком на конце. В дверях послышалось звяканье шпор.  Комендант поднял голову.    

Перед  ним стоял с перевязанной рукой Саломыга.    

– Каким  ветром занесло? – приветствовал его комендант.    

– Хорош  ветер, руку разнес богунец до кости.    

Саломыга,  не обращая внимания на присутствие женщины, крепко выругался.    

– Что  же ты, поправляться сюда приехал?    

– Поправляться  будем на том свете. На фронте жмут, аж вода капает.    

Комендант  остановил его, указав головой на женщину:    

– Поговорим  потом.    

Саломыга  грузно сел на табурет и снял кепку с кокардой, на которой был вырезан эмалевый  трезубец – государственный знак УНР.    

– Меня  Голуб прислал, – начал он негромко. – Скоро сюда дивизия сичевых  стрельцов перейдет. Вообще здесь каша заварится, так я должен навести порядок.  Возможно, головной приедет, с ним какой-нибудь заграничный гусь, так чтоб здесь  никто не разговаривал насчет «облегчения». А ты что пишешь?    

Комендант  передвинул папироску в другой угол рта.    

– Тут  один стервец у меня сидит, мальчишка. Понимаешь, на станции попался тот самый  Жухрай, помнишь, который железнодорожников натравил на нас.    

– Ну-ну? –  заинтересованно придвинулся Саломыга.    

– Ну,  понимаешь, Омельченко, балда, станционный комендант, с одним казаком послал его  к нам, а этот, что у меня сидит, отбил его середь бела дня. Разоружили казака,  выбили ему зубы и – поминай как звали. Жухрая след простыл, а этот попался. Вот  почитай-ка материал. – Он подвинул Саломыге пачку исписанной бумаги.    

Тот  бегло просмотрел ее, перелистывая левой, здоровой рукой. Прочитав, уставился на  коменданта:    

– И  ты от него ничего не добился?    

Комендант  нервно потянул козырек фуражки:    

– Пять  дней с ним бьюсь. Молчит. «Ничего, говорит, не знаю, я не освобождал». Выродок  какой-то бандитский. Понимаешь, конвойный его опознал, чуть не задушил здесь,  гаденыша. Я насилу оторвал. Омельченко казаку на станции двадцать пять шомполов  вписал за арестанта, так он, ему тут жару и дал. Держать больше нечего, я  посылаю в штаб для разрешения вывести в расход.    

Саломыга  презрительно сплюнул:    

– Был  бы он в моих руках, заговорил бы. Не тебе, попович, дознанья делать. Какой с  семинариста комендант? Ты ему шомполов дал?    

Комендант  вскипел:    

– Ты  уж слишком себе позволяешь. Свои насмешки можешь оставить при себе. Я здесь комендант  и прошу не вмешиваться.    

Саломыга  взглянул на петушившегося коменданта и захохотал:    

– Ха-ха!..  Попович, не надувайся, а то лопнешь. Черт с тобой и с твоими делами, ты лучше  скажи, где достать пару бутылок самогонки?    

Комендант  ухмыльнулся:    

– Это  можно.    

– А  этого, – ткнул Саломыга Пальцем на бумаги, – если хочешь, чтобы к  ногтю прижали, поставь ему вместо шестнадцати лет восемнадцать. Крючок загни  вот здесь, а то могут не утвердить.    

     

В  кладовой их было трое. Бородатый старик в поношенном кафтане лежал бочком на  нарах, подогнув худые ноги в широких полотняных штанах. Его посадили за то, что  пропал из его сарая конь постояльца-петлюровца. На полу сидела пожилая женщина  с хитрыми, вороватыми глазками, с острым подбородком, самогонщица, по обвинению  в краже часов и других ценных вещей. В углу под окном, уложив голову на смятую  фуражку, в полузабытьи лежал Корчагин.    

В  кладовую ввели молодую женщину, в повязанном по-крестьянски цветном платочке, с  испуганными большими глазами. Женщина постояла с минуту и села рядом с  самогонщицей.    

Та,  пытливо обследовав новенькую, бросила быстрым говорком:    

– Сидишь,  девонька?    

Не  получив ответа, не отставала:    

– За  что тебя сюда, а? Случай, не по самогонному делу?    

Крестьянка,  встав и посмотрев на назойливую бабу, ответила тихо:    

– Нет,  за брата меня взяли.    

– А  он что? – приставала баба.    

Старик  вмешался:    

– Чего  ты ее тревожишь? Человеку, может, на свет глядеть не мило, а ты трещишь.    

Баба  быстро повернулась к нарам:    

– А  ты что мне за указчик такой нашелся? Я с тобой, что ли, говорю?    

Старик  сплюнул:    

– Не  приставай, говорю, к человеку.    

В  кладовой стихло. Женщина разостлала большой платок, прилегла, положив голову на  руку.    

Самогонщица  принялась за еду. Старик спустил ноги на пол, не спеша свернул козью ножку и  закурил. По кладовой потянулись клубы вонючего дыма.    

Чавкая  набитым ртом, баба заворчала;    

– Поесть  бы дал спокойно, без вонищи, раскурился без перестану…    

Старик  язвительно хихикнул:    

– Похудеть  боишься? Вон в дверь не пролезешь скоро. Ты бы хлопцу дала поесть, а то в себя  все толчешь.    

Баба  обидчиво отмахнулась:    

– Я  ему говорю: поешь, – не хочет. А насчет меня губы не распускай: не твое  ем.    

Молодая  женщина повернулась к самогонщице и, кивнув головой в сторону Корчагина, спросила:    

– Вы  не знаете, за что он сидит?    

Баба  обрадовалась, что с ней заговорили, и охотно сообщила:    

– Это  здешний парняга, Корчагиной, кухарки, сын младший.    

Нагнувшись  к уху, самогонщица прошептала:    

– Большевику  освобожденье сделал. Матрос тут был один, у Зозулихи, соседки моей, квартировал.    

Женщина  вспомнила: «Я посылаю в штаб для разрешения вывести в расход…»    

     

Станцию  один за другим наполняли эшелоны. Беспорядочной толпой оттуда вываливались  курени (батальоны) сичевых стрельцов. По путям медленно полз заклепанный в  сталь четырехвагонный бронепоезд «Запорожец». С платформ стаскивали орудия. Из  товарных вагонов выводили лошадей. Тут же седлали, садились и, расталкивая  бесформенные толпы пехотинцев, пробивались на станционный двор, где строился  кавалерийский отряд.    

Суетились  старшины, выкрикивая номера своих подразделений.    

Вокзал  гудел, как осиный рой. Из – бесформенной кучи разноголосых суматошных людей  постепенно сколачивались квадраты взводов, и вскоре поток вооруженных людей  влился в город. До самого вечера по шоссе дребезжали подводы и плелись тыловые  охвостья вступившей в город дивизии сичевых стрельцов. И наконец, замыкая  шествие, прошагала штабная рота, горланя в сто двадцать глоток:    

     

Шо  за шум, шо за гам    

Учинився?    

Та  Петлюра на Вкраïнi    

Появився…    

     

Корчагин  поднялся к окошку. Сквозь сумрак раннего вечера он услышал грохот колес на  улице, топот множества ног, многоголосые песни.    

Сзади  тихо сказали:    

– Видно,  войска в город входят.    

Корчагин  обернулся.    

Говорила  девушка, которую привели вчера.    

Он  слышал ее рассказ. Самогонщица добилась своего. Она из деревни, что в семи  верстах от городка. Старший ее братишка Грицко, красный партизан, при Советах  верховодил в комбеде.    

Когда  ушли красные, ушел и Грицко, опоясав себя пулеметной лентой. А теперь семье житья  нет. Лошадь одна была, и ту забрали. Отца в город возили: намучился, сидя под  замком. Староста – из тех, кого прищемлял Грицко, – в отместку на постой к  ним всегда приводил разных людей. Обнищала семья вконец. Вчера на село явился  комендант для облавы. Привел его староста к ним. Пригляделся к девушке  комендант, наутро забрал в город «для допроса».    

Корчагину,  не спалось, бесследно исчез покой, и одна назойливая мысль, от которой не мог отмахнуться,  мысль: «Что будет дальше?» – вертелась в голове.    

Больно  покалывало избитое тело. С животной злобой избил его конвоир.    

Чтобы  отвлечься от ненавистных мыслей, стал слушать щепоток своих соседок.    

Совсем  тихо рассказывала девушка, как приставал к ней комендант, угрожал, уговаривал,  а получив отпор, озверел. «Посажу, говорит, в подвал, ты у меня оттуда не  выйдешь».    

Чернота  заволакивала углы. Впереди ночь, душная, неспокойная. Опять мысли о неизвестном  завтра. Седьмая ночь, а кажется, будто месяцы прошли, жестко лежать, не утихла  боль. В кладовой теперь лишь трое. Дедка на нарах храпит, как у себя на печи.  Дедка мудро спокоен и спит ночами крепко. Самогонщицу выпустил хорунжий  добывать водку. Христина и Павел на полу, почти рядом. Вчера в окошечке видел Сережку.  Тот долго стоял на улице, смотрел тоскливо на окна дома.    

«Видно,  знает, что я здесь».    

Три дня  передавали куски черного кислого хлеба. Кто передавал, не сказали. Два дня тревожил  допросами комендант. Что бы это могло значить?    

На  допросах ничего не сказал, от всего отрекался. Почему молчал, и сам не знал.  Хотел быть смелым, хотел быть крепким, как те, о которых витал в книгах, а  когда взяли, вели ночью и у громады паровой мельницы один из ведущих оказал:  «Чего его таскать, пане хорунжий? Пулю в спину – и кончено», стало страшно. Да,  страшно умирать в шестнадцать лет! Ведь смерть – это навсегда не жить.    

Христина  тоже думает. Она знает больше, чем этот парень. Он, наверное, еще не знает… А  она слышала.    

Не спит  он, мечется ночами. Жалко, ой как жалко Христине его, но у нее свое горе: не может  забыть она страшные слова коменданта: «Я с тобой завтра расправлюсь. Не хочешь  со мной – в караулку пойдешь. Казаки не откажутся. Выбирай».    

Ой, как  тяжело, и неоткуда пощады ждать! Чем же она виновата, что Грицко в красные  пошел? «Ой, як на свiтi тяжко жити!»    

Тупая  боль сжимает горло, беспомощное отчаяние, страх захлестнули ее, и Христина  глухо зарыдала.    

Вздрагивает  молодое тело от безумной тоски и отчаяния.    

В углу у  стены шевельнулась тень.    

– Ты  чего это?    

Горячий  шепот Христины – вылила она свою тоску молчаливому соседу. Он слушает, молчит,  и только рука его легла на руки Христины.    

– Замучают  меня, проклятые, – глотая слезы, с неосознанным ужасом шептала она. –  Пропала я: сила ихняя.    

Что он,  Павел, мог, сказать этой дивчине? Нет слов. Нечего говорить. Жизнь давила обручем.    

«Не  пустить завтра ее, бороться? Изобьют до смерти, а то и рубанут саблей по голове  – и кончено». И, чтобы хоть чуть приласкать эту горем отравленную девушку,  нежно по руке погладил. Рыданья девушки стихли. Изредка часовой у входа окликал  прохожих обычным: «Кто идет?» – и опять тихо. Крепко спит дедка. Медленно  ползли неощутимые минуты. Не понял, когда крепко обняли руки и притянули к  себе.    

– Слухай,  голубе, – шепчут горячие губы, – мени все равно пропадать: як не  офицер, так те замучат. Бери мене, хлопчику милый; щоб не та собака диво-чисть  забрала.    

– Что  ты говоришь, Христина?    

Но  крепкие руки не отпускали. Губы горячие, полные губы, от них трудно уйти. Слова  дивчины простые, нежные, ведь он знает, почему эти слова.    

И вот  убежало куда-то в сторону сегодняшнее. Забыт замок на двери, рыжий казак, комендант,  звериные побои, семь душных бессонных ночей, и на миг остались только горячие  губы и чуть влажное от слез лицо.    

Вдруг  вспомнилась Тоня.    

«Как  можно было ее забыть?.. Чудные, родные глаза».    

Хватило  сил оторваться. Как пьяный, поднялся и взялся рукой за решетку. Руки Христины  нашли его.    

– Чего  же ты?..    

Сколько  чувства в этом вопросе! Он нагибается к ней и, крепко сжимая руки, говорит:    

– Я  не могу, Христина. Ты – хорошая, – и еще что-то говорил, чего сам не  понял.    

Выпрямился,  чтобы разорвать нестерпимую тишину, шагнул к нарам. Сев на краю, затормошил  деда:    

– Дедунь,  дай закурить, пожалуйста.    

В углу,  закутавшись в платок, рыдала девушка. Днем пришел комендант, и казаки увели  Христину. Она попрощалась глазами с Павлом. В них был укор. И когда за ней  захлопнулась дверь, в его душе стало еще тяжелее и непрогляднее.    

Дедка до  вечера не добился от юноши ни одного слова. Сменили караул и комендантскую  команду. Вечером, привели нового. Павел узнал в нем Долинника, столяра  сахарного завода. Крепко скроенный, приземистый, в облинялой желтой рубашке под  заношенным пиджаком. Внимательным взглядом обежал кладовку.    

Павел  видел его в 1917 году, в феврале, когда докатилась революция и до городка. На  шумных демонстрациях он слышал только одного большевика. Это был Долинник. Он  говорил солдатам речь, влезши на забор у дороги. Запомнилось его  заключительное:    

«Держитесь,  солдаты, за большевиков: они не продадут!»    

С тех  пор столяра не встречал.    

Старик  обрадовался новому соседу. Ему, видно, было тяжело сидеть молча целый день.  Долинник подсел к нему на нары, раскурил с ним папироску и расспросил обо всем.  Затем подсел к Корчагину.    

– А  у тебя что хорошего? – спросил он парня. – Каким образом сюда?    

Получая  односложные ответы, Долинник чувствовал, что его собеседник недоверчив, поэтому  так скуп на слова. Но когда столяр узнал, какое обвинение предъявляют юноше, он  удивленно уставился на Корчагина своими умными глазамл. Сел рядом.    

– Так  ты, говоришь, Жухрая выручил? Вот оно что. Я и не знал, что тебя забрали.    

Павел от  неожиданности приподнялся на локте:    

– Какого  Жухрая? Я ничего не знаю. Мало ли чего мне пришьют.    

Но  Долинник, улыбаясь, подвинулся к нему ближе:    

– Брось,  дружок, передо мной не запирайся. Я больше твоего знаю.    

И тихо,  чтобы не слышал старик:    

– Я  сам Жухрая провожал, он, поди, на месте. Федор мне все рассказал про тот  случай.    

Помолчав  немного, думая о чем-то, добавил:    

– Парень  ты, оказывается, что надо. Но вот то, что сидишь, что они знают про все, –  это дело, того, ни к черту, можно сказать, совсем дрянь.    

Он  сбросил пиджак, постелил его на полу, сел, опершись спиной о стенку, и снова  стал курить папироску.    

Последние  слова Долинника все сказали Павлу. Было ясно: Долинник свой человек. Раз провожал  Жухрая – значит…    

К вечеру  он знал, что Долинник арестован за агитацию среди петлюровских казаков. Попался  с поличным, когда раздавал воззвания губернского ревкома с призывом сдаваться и  переходить к красным.    

Осторожный  Долинник рассказал Павлу немногое.    

«Кто  знает? – думал он. – Начнут бить парнишку шомполами. Молод еще».    

Поздно  вечером, укладываясь спать, высказал свои опасения в короткой общей фразе:    

– Положение  наше с тобой, Корчагин, можно сказать, хуже губернаторского. Посмотрим, что из  этого получится.    

Ни  другой день в кладовой появился новый арестант, известный всему городу  парикмахер Шлема Зельцер, с огромными ушами, тонкой шеей. Он рассказывал  Долиннику, горячась и жестикулируя:    

– Ну,  так вот, Фукс, Блувштейн, Трахтенберг хлеб-соль будут ему носить. Я говорю:  хотите нести – несите, но кто им подпишет от всего еврейского населения?  Извиняюсь, никто. Им есть расчет. У Фукса – магазин, у Трахтенберга – мельница,  а у меня что? А у остальной голоты? У этих нищих – нечего. Ну, у меня, длинный  язык. Сегодня я брею одного старшину, из новых, что прислали недавно.  «Скажите, – говорю, – атаман Петлюра знает про погромы или нет?  Примет он эту делегацию?» Эх, сколько раз я неприятности имел за свой язык!  Что, вы думаете, этот старшина сделал, когда я его побрил, попудрил, сделал все  на первый сорт? Он себе встает, вместо того чтобы деньги мне заплатить,  арестовывает меня за агитацию против власти. – Зельцер ударил себя по  груди кулаком. – Какая агитация? Что я такое сказал? Я только спросил у  человека… И за это меня сажать…    

Зельцер,  горячась, крутил Долиннику пуговицу на рубашке, дергал его то за одну, то за  другую руку.    

Долинник  невольно улыбнулся, слушая возмущенного Шлему. Когда парикмахер замолчал,  Долинник сказал серьезно:    

– Эх,  Шлема, ты вот умный парень, а дурака свалял. Нашел время, когда языком молоть.  Я б тебе не советовал попадаться сюда.    

Зельцер  понимающе посмотрел на него и в отчаянии махнул рукой. Дверь открылась, и в, кладовую  втолкнули знакомую Павлу самогонщицу. Она озлобленно ругала ведущего казака:    

– Огонь  бы вас спалил вместе с вашим комендантом! Чтоб ему от моей горилки околеть!    

Часовой  захлопнул за ней дверь, и было слышно, как он засовывал замок.    

Баба  села на нары; ее шутливо приветствовал старик:    

– Что,  опять к нам, трещотка? Что ж, садись, гостем будешь.    

Самогонщица  нелюбезно глянула на старика и, захватив узелок, пересела на пол рядом с  Долинником.    

Ее опять  посадили, получив от нее несколько бутылок самогона.    

За  дверью в караулке послышались крики, движение. Чей-то резкий голос отдавал приказания.  Все арестованные в кладовой повернули головы к двери.    

     

На  площади, у неказистой церквушки со старинной колокольней, происходило необычайное  для городка событие. Охватывая площадь с трех сторон, правильными прямоугольниками  разместились части дивизии сичевых стрельцов в полном боевом снаряжении.    

Впереди,  начиная от церковного подъезда, рядами, упираясь в забор школы, вытянулись шахматными  квадратами три пехотных полка.    

Серой,  грязноватой массой, приставив ружья к неге, в нелепых железных русских шлемах,  похожих на расколотые пополам тыквы, густо обвешанные патронами, стояли  петлюровские солдаты наиболее боеспособной дивизий «Директории».    

Хорошо  одетая и обутая из запасов бывшей царской армии, больше чем наполовину состоявшая  из кулаков, сознательно боровшихся против Советов, эта дивизия была переброшена  в городок для защиты важнейшего стратегического железнодорожного узла.    

Из  Шепетовки в пять разных сторон убегали блестящие полоски путей. Потерять этот  пункт для Петлюры значило потерять все. У «Директории» и так оставалась куцая  территория. Столицей петлюровщины стал скромный город Винница.    

Головной  атаман лично решил проверить части. Все было готово к его встрече.    

В задних  рядах, подальше от взглядов, в углу площади примостили полк новомобилизованных.  Тут была босая, пестро одетая молодежь. Никто из этих молодых сельских парней,  стащенных ночной облавой с печек или пойманных на улице, не думал идти воевать.    

– Нема  дурних, – уверили они.    

Самое  большее, что удавалось петлюровским офицерам, – это привести  мобилизованных под конвоем в город, рассчитать их на работы и курени и выдать  оружие.    

Но на  другой же день треть приведенных исчезала, и с каждым днем их становилось все  меньше.    

Выдавать  им сапоги было более чем легкомысленно, да и сапог-то было не густо. Издан был  приказ: явиться на призыв обутыми. Он дал изумительные результаты. Где только  добывалась та невероятная рвань, которая держалась на ногах лишь при помощи  проволоки или веревок?    

На парад  их привели босыми.    

За  пехотой растянулся кавалерийский полк Голуба.    

Кавалеристы  сдерживали густые толпы любопытных. Всем хотелось посмотреть парад.    

Сам  головной атаман приедет! В городе такие, события были редкостью, и пропустить  бесплатное зрелище никто не хотел.    

На  ступеньках церкви собрались полковники, есаулы, обе поповны, кучка украинских  учителей, группа «вильных» казаков, слегка горбатый председатель управы – в  общем, избранные, представляющие «общественность»; и среди них, в черкеске,  главный инспектор пехоты. Он командовал парадом.    

В церкви  облачался в пасхальное одеяние поп Василий.    

Прием  Петлюре готовился торжественный. Принесли и водрузили знамя: желтое с голубым.  Ему должны были присягать мобилизованные.    

Командир  дивизии на тощем, облезлом «форде» отправился на вокзал за Петлюрой.    

Инспектор,  пехоты подозвал к себе стройного, с щегольски закрученными усиками полковника  Черняка:    

– Берите  с собой кого-нибудь, проверьте комендатуру и. тыл, чтобы все было чисто и прибрано.  Если есть арестованные, просмотрите, шваль выгоните!    

Черняк  щелкнул каблуками, захватил попавшегося под руку есаула и ускакал.    

Инспектор  любезно обратился к старшей поповне:    

– А  как у вас с обедом, все в порядке?    

– О  да, там комендант старается, – ответила поповна, впиваясь глазами в  красивого инспектора.    

Вдруг  все зашевелилось: по шоссе летел, припав к шее коня, верховой. Он махал рукой и  кричал:    

– Едут!    

– По  местам! – гаркнул инспектор. Старшины побежали, в строй.    

Когда  «форд» зачихал у церковного подъезда, оркестр заиграл «Ще не вмерла Украина».    

Из автомобиля  вслед за командиром дивизии неуклюже вылез «сам головной атаман Петлюра», человек  среднего роста, с крепко посаженной угловатой головой на багровой шее, в синем  жупане из хорошего гвардейского сукна, затянутом желтым поясом с пристегнутым к  нему крошечным браунингом в замшевой кобуре. На голове защитная «керенка», на  ней кокарда с эмалевым трезубцем.    

Ничего  воинственного не было в фигуре Симона Петлюры. Выглядел он совсем не военным человеком.  Недовольный чем-то, выслушал он короткий рапорт инспектора. Затем к нему  обратился с приветствием председатель управы.    

Петлюра  рассеянно слушал, глядя через его голову на выстроенные полки.    

– Начнем  смотр, – кивнул он инспектору. Взойдя на небольшой помост у знамени, Петлюра  обратился к солдатам с десятиминутной речью.    

Речь  была неубедительна. Произносил ее Петлюра без особого подъема, видимо устав с  дороги. Окончил под казенные крики солдат: «Слава! Слава!» Слез с помоста и  вытер платком вспотевший лоб. Затем с инспектором и командиром дивизии обошел  части. Проходя вдоль рядов мобилизованных, презрительно сощурил глаза, нервно  покусывая губы.    

К концу  смотра, когда мобилизованные взвод за взводом, неровными рядами подходили к знамени,  у которого стоял с Евангелием поп Василий, и целовали сначала Евангелие, потом  угол знамени, произошло нечто неожиданное.    

Невесть  каким образом на площадь к Петлюре пробралась делегация. С хлебом и солью в  руках выступал богатый лесопромышленник Блувштейн, за ним галантерейщик Фукс и  еще трое солидных коммерсантов.    

Блувштейн,  лакейски изгибаясь, подал поднос Петлюре. Его взял стоявший рядом старшина.    

– Еврейское  население выражает свою искреннюю признательность и уважение к вам, глава  государства. Вот, пожалуйста, поздравительный лист.    

– Добре, –  буркнул Петлюра, бегло просматривая бумагу.    

Но тут  выступил Фукс:    

– Мы  нижайше просим вас, чтобы нам дали возможность открыть предприятия и защитить  от погрома, – выдавил Фукс трудное слово.    

Петлюра  злобно насупился:    

– Моя  армия погромами не занимается. Вы это должны запомнить.    

Фукс  беспомощно развел руками.    

Петлюра  нервно подернул плечом. Он был зол на так некстати подошедшую делегацию. Он  обернулся. За его спиной стоял, покусывая черный ус, Голуб.    

– Тут  на ваших казаков жалуются, пане полковник. Разберитесь, в чем дело, и примите меры, –  сказал Петлюра и, обращаясь к инспектору, приказал:    

– Начинаем  парад.    

Злополучная  делегация никак не ожидала встречи с Голубом и поспешила улизнуть.    

Все  внимание зрителей было обращено на приготовление к церемониальному маршу. Раздались  громкие слова команды.    

Голуб,  надвигаясь на Блувштейна с внешне спокойным лицом, говорил внятно, шепотом:    

– Уносите  ноги, некрещеные души, а то я из вас котлеты сделаю.    

Гремел  оркестр, и первые части стали проходить по площади. Подходя к месту, где стоял  Петлюра, солдаты механически гаркали «слава» и заворачивали по шоссе в боковые  улицы. Впереди рот, одетые в новенькие цвета хаки костюмы, непринужденно шагали  старшины, как на прогулке, помахивая тросточками. Эту моду маршировать с  тросточкой, как и шомпола у солдат, сичевики ввели впервые.    

В хвосте  шли мобилизованные, шли недружной массой, сбиваясь с шага, натыкаясь друг на  друга.    

Шорох  босых ног был тих. Старшины изо всех сил старались навести порядок, но это было  невозможно. Когда подходила вторая рота, правофланговый, молодой парень в  полотняной рубахе, засмотрелся на «головного», разинув от удивления рот, и со  всего размаха шлепнулся на шоссе, попав ногой в выбоину.    

Винтовка,  дребезжа, покатилась по камням. Парень пытался подняться, но его сейчас же сбивали  с ног идущие сзади.    

Среди  зрителей послышался хохот. Взвод смешал строй. Площадь проходили уже как попало.  Неудачливый парнишка, подхватив винтовку, догонял своих.    

Петлюра  отвернулся в сторону от этого неприятного зрелища; не ожидая конца прохождения  колонны, пошел к автомобилю. Инспектор, следуя за ним, осторожно спросил:    

– Пан  атаман обедать не останется?    

– Нет, –  отрывисто бросил Петлюра. За высокой церковной оградой, среди толпы зрителей,  смотрели парад Сережа Брузжак, Валя и Климка.