1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
– Чур меня, чур! – воскликнул он с шаляпинскими интонациями в  голосе. – Все тот же сон! А‑а‑а!    

Он повернулся и, спотыкаясь о собственные ноги, пошел прямо на Остапа.  Решив, что пришло время действовать, великий комбинатор выступил из‑за дерева и  подхватил бакенбардиста в свои могучие объятия.    

– Что? Кто? Что такое? – закричал беспокойный старик. –  Что?    

Остап осторожно разжал объятия, схватил старика за руку и сердечно ее  потряс.    

– Я вам сочувствую! – воскликнул он.    

– Правда? – спросил хозяин домика, приникая к плечу Бендера.    

– Конечно, правда.   – о тветил Остап. –  Мне самому часто снятся сны.    

– А что вам снится?    

– Разное.    

– А какое все‑таки? – настаивал старик.    

– Ну, разное. Смесь. То, что в газете называют «Отовсюду обо всем»  или «Мировой экран». Позавчера мне, например, снились похороны микадо, а  вчера – юбилей Сущевской пожарной части.    

– Боже! – произнес старик. – Боже! Какой вы счастливый  человек! Какой счастливый! Скажите, а вам никогда не снился какой‑нибудь  генерал‑губернатор или... даже министр?    

Бендер не стал упрямиться.    

– Снился, – весело сказал он. – Как же?  Генерал‑губернатор. В прошлую  пятницу. Всю ночь снился. И, помнится, рядом с ним еще полицмейстер стоял,  в узорных шальварах.    

– Ах, как хорошо, – сказал старик. – А не снился ли  вам приезд государя‑императора в город Кострому?    

– В Кострому? Было такое сновиденье  . Позвольте, когда же это, ну   да, 3 февраля сего года. Государь‑император, а рядом с ним, помнится, еще граф  Фредерикс стоял, такой, знаете, министр двора?    

– Ах ты, господи! – заволновался   старик. – Что ж это мы здесь стоим.   Милости просим ко мне. Простите, вы не социалист? Не партиец?    

– Ну, что вы! – добродушно сказал Остап. – Какой же я  партиец? Я беспартийный монархист. Слуга царю, отец солдатам.  В общем, взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать!..     

– Чайку, чайку не угодно ли? – бормотал старик, подталкивая  Бендера к дверям .    

В домике оказалась одна комната с сенями. На бревенчатых  стенах висели портреты господ в форменных  сюртуках. Судя по петлицам, господа эти служили в свое время по министерству  народного просвещения. Постель имела беспорядочный вид и свидетельствовала о  том, что хозяин проводил на ней самые беспокойные часы своей жизни.    

– И давно вы живете таким анахоретом? – спросил Остап.    

– С весны, – ответил старик. – Моя фамилия –  Хворобьев. Здесь, думал я, начнется  новая жизнь. А ведь что вышло? Вы только поймите!..     

Федор Никитич Хворобьев был монархистом и ненавидел советскую власть.  Эта власть была ему противна. Он, когда‑то попечитель учебного округа,  принужден был служить заведующим методологическо‑педагогическим сектором  местного Пролеткульта. Это вызывало в нем отвращение.    

До самого конца своей службы он не знал, как расшифровать слово Пролеткульт  и от этого презирал его еще  больше. Дрожь омерзения вызывали в нем одним своим видом члены месткома,  сослуживцы и посетители методологическо‑педагогического сектора. Он возненавидел  слово сектор . О, этот  сектор! Никогда Федор Никитич, ценивший все изящное, а в том числе и геометрию,  не предполагал, что это прекрасное математическое понятие, обозначающее часть  площади криволинейной фигуры, будет так опошлено.    

На службе Хворобьева бесило многое: заседания, стенгазеты, займы. Но и  дома он не находил успокоения своей гордой душе. Дома тоже были стенгазеты,  займы, заседания. Знакомые говорили исключительно о хамских, по мнению  Хворобьева, вещах: о жаловании ,  которое они называли зарплатой, о месячнике помощи детям и о социальной  значимости пьесы «Бронепоезд».    

Никуда нельзя было уйти от советского строя. Когда огорченный Хворобьев  одиноко прогуливался по улицам города, то и здесь из толпы гуляющих вылетали  постылые фразы:    

« ...Тогда мы  постановили вывести его из состава правления...»      

« ...А я так и  сказал: на ваше РКК примкамера есть, примкамера…»      

И, тоскливо поглядывая на плакаты, призывающие граждан выполнить  пятилетку в четыре года, Хворобьев с раздражением повторял:    

– Вывести! Из состава! Примкамера! В четыре года! Хам–ская  власть!    

Когда методологическо‑педагогический сектор перешел на непрерывную  неделю и, вместо чистого воскресения  , днями отдыха Хворобьева стали какие‑то фиолетовые пятые числа, он с  отвращением исхлопотал себе пенсию и поселился далеко за городом. Он поступил  так для того, чтобы уйти от новой власти, которая завладела его жизнью и лишила  покоя.    

По целым дням просиживал монархист‑одиночка над обрывом и, глядя на  город, старался думать о приятном: о молебнах по случаю тезоименитства какой‑нибудь  высочайшей особы, о гимназических экзаменах и о родственниках, служивших по  министерству народного просвещения. Но, к удивлению, мысли его сейчас же  перескакивали на советское, неприятное.    

«Что‑то теперь делается в этом проклятом Пролеткульте?» – думал  он.    

После Пролеткульта вспоминались ему совершенно уже возмутительные  эпизоды: демонстрации первомайские и октябрьские, клубные семейные вечера с  лекциями и пивом, полугодовая смета методологического сектора.    

– Все отняла у меня  советская власть, – думал бывший попечитель учебного округа, – чины,  ордена, почет и деньги в банке. Она подменила даже мои мысли!  Но есть такая сфера, куда большевикам  не проникнуть. Это  сны,  ниспосланные человеку богом. Ночь принесет мне успокоение. В своих снах я  увижу то, что мне будет приятно увидеть!      

В первую же после этого ночь бог прислал   Федору Никитичу ужасный сон. Снилось ему, что он сидит в учрежденческом  коридоре, освещенном  керосиновой лампочкой. Сидит и знает, что его с минуты на минуту должны вывести  из состава правления. Внезапно открывается железная дверь, и оттуда выбегают  служащие с криком: «Хворобьева нужно нагрузить!» Он хочет бежать, но не может.    

Федор Никитич проснулся среди ночи. Он помолился богу, указав ему, что,  как видно, произошла досадная неувязка,   и сон, предназначенный для ответственного, быть может, даже партийного,  товарища, попал не по адресу. Ему, Хворобьеву, хотелось бы увидеть для начала  царский выход из Успенского собора.    

Успокоенный, он снова заснул, но вместо лица обожаемого монарха тотчас  же увидел лицо  председателя  месткома товарища Суржикова.    

И уже каждую ночь Федора Никитича с непостижимой методичностью посещали  одни и те же выдержанные советские сны. Представлялись ему: членские взносы,  стенгазеты, МОПРЫ,  совхоз  «Гигант», торжественное открытие первой фабрики‑кухни, председатель общества  друзей кремации и большие –советские перелеты.    

Монархист ревел во сне. Ему не хотелось видеть друзей кремации. Ему  хотелось увидеть крайнего правого депутата Государственной Думы  Пуришкевича, патриарха Тихона,  ялтинского градоначальника Думбадзе или хотя бы какого‑нибудь простенького  инспектора народных училищ. Но ничего этого не было. Советский строй ворвался  даже в сны монархиста.    

– Все те же сны! – заключил Хворобьев плачущим  голосом. – Проклятые сны!    

– Ваше дело плохо, – сочувственно сказал Остап, – как  говорится, бытие определяет сознание. Раз вы живете в совет–ской  стране, то и сны у вас должны  быть советские.    

– Ни минуты отдыха!   – жаловался Хворобьев. – Хоть что‑нибудь!  Я уже на все согласен. Пусть не Пуришкевич!  Пусть хоть Милюков. Все‑таки человек с  высшим образованием и монархист в душе. Так нет же! Все эти советские  антихристы!     

– Я вам помогу, – сказал Остап, – мне  приходилось лечить друзей и знакомых по Фрейду.  Сон – это пустяки. Главное – это устранить причину сна. Основной  причиной является самое существование советской власти. Но в данный момент я  устранить ее не могу. У меня просто нет времени. Я, видите ли, турист‑спортсмен,  сейчас мне надо произвести небольшую починку своего автомобиля, так что  разрешите закатить его к вам в сарай. А насчет причины вы не беспокойтесь.  Я ее устраню на обратном пути. Дайте только пробег окончить.    

Одуревший от тяжелых снов монархист охотно разрешил милому и  отзывчивому молодому человеку воспользоваться сараем. Он набросил поверх  сорочки пальто, надел на босу ногу калоши и вышел вслед за Бендером во двор.    

– Так, значит, можно надеяться? – спрашивал он, семеня за  своим ранним гостем.    

– Не сомневайтесь, – небрежно отвечал командор, – как  только советской власти не станет, вам сразу станет как‑то легче. Вот увидите!..     

Через полчаса Антилопа   была спрятана у Хворобьева и оставлена под надзором Козлевича и Паниковского.  Бендер в сопровождении Балаганова отправился в город за красками.    

Молочные братья шли навстречу солнцу, пробираясь к центру города. На  карнизах домов прогуливались серые голуби. Спрыснутые водой деревянные тротуары  были чисты и прохладны.    

Человеку с неотягченной совестью приятно в такое утро выйти из дому,  помедлить минуту у ворот, вынуть из кармана коробочку спичек, на которой  изображен самолет с кукишем вместо пропеллера и надписью «Ответ Керзону»,  полюбоваться на свежую пачку папирос и закурить, спугнув кадильным дымом пчелу  с золотыми позументами на брюшке.    

Бендер и Балаганов подпали под влияние утра, опрятных улиц и  бессребреников‑голубей. На время им показалось, что совесть их ничем не  отягчена, что все их любят, что они женихи, идущие на свидание с невестами в маркизетовых платьях.     

Внезапно дорогу братьям преградил человек со складным мольбертом и  полированным ящиком для красок в руках. Он имел несколько  взбудораженный вид, словно бы только что выскочил  из горящего здания, успев спасти от   огня лишь мольберт и ящик.    

– Простите, – звонко сказал он, – тут только что должен  был пройти товарищ Плотский‑Поцелуев. Вы его не встретили? Он здесь не  проходил?    

– Мы таких никогда не встречаем, – грубо сказал Балаганов.    

Художник толкнул Бендера в грудь, сказал «пардон» и устремился дальше.    

– Плотский‑Поцелуев!   – ворчал великий комбинатор, который еще не завтракал. – У меня  самого была знакомая акушерка по фамилии Медуза‑Горгонер, и я не делал из этого  шума, не бегал по улицам с криками: «Не видали ли вы часом гражданки Медузы‑Горгонер.  Она, дескать, здесь прогуливалась».  Подумаешь! Плотский‑Поцелуев!    

Не успел Бендер закончить своей тирады, как прямо на него выскочили два  человека с черными мольбертами и полированными этюдниками. Это были совершенно  различные люди. Один из них, как видно, держался того взгляда, что художник  обязательно должен быть волосатым, и по количеству растительности на лице был  прямым заместителем Генриха Наваррского в СССР. Усы, кудри и бородка очень  оживляли его плоское лицо. Другой был просто лыс, и голова у него была  скользкая и гладкая, как стеклянный абажур.    

– Товарища Плотского... – сказал заместитель Генриха  Наваррского, задыхаясь.    

– Поцелуева!  –  добавил абажур.    

– Не видели? – прокричал Наваррский.    

– Он здесь должен прогуливаться, – объяснил абажур.    

Бендер отстранил Балаганова, который раскрыл было зев  для произнесения ругательства, и с  оскорбительной вежливостью сказал:    

– Товарища Плотского,  урожденного Поцелуева,  мы не видели, но если указанный товарищ вас  действительно интересует, то поспешите. Его уже   ищет какой‑то трудящийся, по виду художник‑пушкарь.    

Сцепляясь мольбертами и пихая друг друга, художники побежали  дальше. А в  это время из‑за угла вынесся  извозчичий экипаж. В нем сидел толстяк, у которого под складками синей  толстовки угадывалось потное брюхо. Общий вид пассажира вызывал в памяти  старинную рекламу патентованной мази, начинавшуюся словами: «Вид голого тела,  покрытого волосами, производит отталкивающее впечатление».  Разобраться в профессии толстяка было  нетрудно. Он придерживал рукою большой стационарный мольберт. В ногах у  извозчика лежал полированный ящик, в котором, несомненно, помещались краски.    

– Алло! – крикнул Остап. – Вы ищете Плотского‑ Поцелуева?    

– Так точно, – подтвердил жирный художник, жалобно глядя на  Остапа.    

– Торопитесь! Торопитесь! Торопитесь! – закричал Остап. –  Вас обошли уже три художника!   В чем тут дело? Что случилось?    

Но лошадь, гремя подковами по диким булыжникам, уже унесла четвертого  представителя изобразительных искусств.    

– Какой культурный город! – сказал Остап. – Вы,  вероятно, заметили, Балаганов, что из четырех встреченных нами граждан четверо  оказались художниками. Любопытно!      

Когда молочные братья остановились перед москательной лавкой, Балаганов  шепнул Остапу:    

– Вам не стыдно?    

– Чего? – спросил Остап.    

– Того, что вы собираетесь платить за краску живыми деньгами?     

– Ах, вы об этом?   – сказал Остап. – Признаюсь, немного стыдно. Глупое положение,  конечно. Но что ж делать.  Не  бежать же в исполком и просить там красок на проведение Дня Жаворонка!  Они‑то дадут, но ведь мы  потеряем целый день!     

Сухие краски в банках, стеклянных цилиндрах, мешках, бочонках и  прорванных бумажных пакетах имели заманчивые цирковые цвета и придавали  москательной лавке праздничный вид.    

Командор и бортмеханик придирчиво стали выбирать краски.    

– Черный цвет – слишком траурно, – говорил Остап. –  Зеленый уже  не подходит. Э то цвет рухнувшей надежды.  Лиловый – нет!  Пусть в  лиловой машине разъезжает начальник угрозыска. Розовый – пошло,  голубой – банально, красный – слишком верноподданно. Придется  выкрасить Антилопу  в желтый цвет.  Будет немножко  ярковато, но  красиво.    

– А вы кто будете? Художники? – спросил продавец, подбородок  которого был слегка закрашен   киноварью.    

– Художники, – ответил Бендер. –  Баталисты  и маринисты.    

– Тогда вам не сюда нужно, – сказал продавец, снимая с прилавка  пакеты и банки.    

– Как не сюда! – воскликнул Остап. – А куда же?    

– Напротив.    

Приказчик подвел друзей к двери и показал рукой на вывеску через  дорогу. Там была изображена коричневая лошадиная голова,  и черными буквами по голубому фону  выведено: «Овес и сено».    

– Все правильно, – сказал Остап, – твердые и мягкие  корма для скота. Но при чем же тут наш брат – художник? Не вижу никакой  связи.    

Однако связь оказалась, и очень существенная. Остап ее обнаружил уже в  самом начале объяснения приказчика.    

Город всегда любил живопись, и четыре художника, издавна здесь  обитавшие, основали группу «Диалектический станковист». Они писали портреты  ответственных работников и сбывали их в местный музей живописи. С течением  времени число незарисованных ответработников сильно уменьшилось, что заметно  снизило заработки диалектических станковистов. Но это было еще терпимо. Годы  страданий начались с тех пор, когда   в город приехал новый художник Феофан Копытто  .    

Первая его работа вызвала в городе большой шум. Это был портрет заведующего  гостиничным трестом. Феофан Копытто   оставил станковистов далеко позади. Заведующий гостиничным трестом был  изображен не масляными красками, не акварелью, не углем, не темперой, не  пастелью, не гуашью и не свинцовым карандашом. Он был сработан из овса.  И когда художник Копытто   перевозил на извозчике картину в музей, лошадь беспокойно оглядывалась и ржала.    

С течением времени Копытто   стал употреблять также и другие злаки. Имели громкий   успех портреты из проса, пшеницы и мака, смелые наброски кукурузой и ядрицей,  пейзажи из риса и натюрморты из пшена.    

Сейчас он работал над групповым портретом. Большое полотно изображало  заседание окрплана. Эту картину Феофан готовил из фасоли и гороха. Но в глубине  души он остался  верен овсу,  который сделал ему карьеру и сбил с позиций диалектических станковистов.    

– Овсом оно, конечно, способнее! – воскликнул Остап. –  А Рубенс‑то с Рафаэлем дураки – маслом старались!  Мы тоже дураки, вроде Леонардо да  Винчи. Дайте нам желтой эмалевой краски.    

Расплачиваясь с разговорчивым продавцом, Остап спросил:    

– Да. Кстати. Кто   такой Плотский‑Поцелуев? А то мы, знаете, не здешние, не в курсе дел .    

– Товарищ Плотский‑  Поцелуев – известный работник центра, наш горожанин. Теперь из Москвы в  отпуск приехал.    

– Все понятно, – сказал Остап, –  спасибо  за информацию. До свидания!    

На улице молочные братья завидели диалектических станковистов. Все  четверо, с лицами грустными и томными, как у цыган, стояли на перекрестке.  Рядом с ними торчали мольберты, составленные в ружейную пирамиду.    

– Что, служивые, плохо? – спросил Остап. – Упустили  Плотского‑Поцелуева?    

– Упустили! – Застонали   художники. – Из рук ушел.    

– Феофан перехватил? – спросил Остап, обнаруживая хорошее  знакомство с предметом.    

– Уже пишет, халтурщик, – ответил заместитель Генриха  Наваррского. – Овсом. К старой манере, говорит, перехожу. Жалуется,  лабазник, на кризис жанра.    

– А где ателье этого деляги? – полюбопытствовал Остап. –  Хочется бросить взгляд.    

Художники, у которых было много свободного времени, охотно повели  Остапа и Балаганова к Феофану Копытто  . Феофан работал у себя в садике, на открытом воздухе. Перед ним на табуретке  сидел товарищ Плотский–Поцелуев ,  человек, видимо, робкий. Он, не дыша, смотрел на художника, который, как  сеятель на трехчервонной бумажке, захватывал горстями овес из лукошка и бросал  его на холст . Копытто  хмурился. Ему мешали воробьи. Они  дерзко подлетали к картине и выклевывали из нее отдельные детали.    

– Сколько вы получите за эту картину? – застенчиво спросил Поцелуев .    

Феофан приостановил сев, критически посмотрел на свое произведение и  задумчиво ответил:    

– Что ж.  Рублей  двести пятьдесят музей за нее даст.    

– Однако дорого.    

– А овес‑то нынче, – сказал Копытто   певуче, – не укупишь. Он дорог, овес‑то!    

– Ну, как яровой клин? – спросил Остап, просовывая голову  сквозь решетку садика. – Посевкампания, я вижу, проходит удачно!  На сто процентов?  Но все это чепуха по сравнению с тем,  что я видел в Москве. Там один художник сделал картину из волос. Большую  картину со многими фигурами и,   заметьте, идеологически выдержанную, хотя художник и пользовался волосами  беспартийных, – был такой грех. Но идеологически, повторяю, картина была  замечательно выдержана. Называлась она «Дед Пахом и трактор в ночном». Это была  такая строптивая картина, что с ней уже и   не знали, что делать. Иногда волосы на ней вставали дыбом. А в один  прекрасный день она совершенно поседела, и от деда Пахома с его трактором не  осталось и следа. Но художник успел отхватить за выдумку тысячи полторы. Так  что вы не очень обольщайтесь, товарищ Копытто.   Овес вдруг прорастет, ваши картины заколосятся, и вам уже больше никогда не  придется снимать урожай.    

Диалектические станковисты сочувственно захохотали. Но Феофан не  смутился.    

– Это звучит парадоксом, – заметил он, возобновляя посевные  манипуляции.    

– Ладно, – сообщил Остап, прощаясь, – сейте разумное,  доброе, вечное, а там посмотрим.   Прощайте и вы, служивые!  Бросьте  свои масляные краски. Переходите на мозаику из гаек, костылей и винтиков.  Портрет из гаек! В наш век пара и  электричества!  Замечательная идея!      

Весь день антилоповцы красили свою машину. К вечеру она стала  неузнаваемой и блистала всеми оттенками яичного желтка.    

На рассвете следующего дня преображенная Антилопа  покинула гостеприимный сарай и взяла курс на юг.    

– Жалко, что не удалось попрощаться с хозяином. Но он так сладко  спал, что его не хотелось будить. Может, ему сейчас наконец снится сон,  которого он так долго ожидал: митрополит Двулогий благословляет чинов  министерства народного просвещения в день трехсотлетия дома Романовых.    

И в ту же минуту сзади, из бревенчатого домика, послышался знакомый уже  Остапу плачевный рев.    

– Все тот же сон! – вопил старый Хворобьев. – Боже,  боже!    

– Я ошибся, – заметил Остап, –  ему , должно быть, приснился не митрополит Двулогий, а широкий  пленум литературной группы «Кузница и усадьба». Однако черт с ним! Дела  призывают нас в Черноморск! Глава девятая    

     

Чем только не занимаются люди! Параллельно большому миру, в котором  живут большие люди и большие вещи, существует маленький мир с маленькими людьми  и маленькими вещами. В большом мире изобретен дизель‑мотор, написаны  «Мертвые души», построена Волховская гидростанция, совершен перелет вокруг  света. В маленьком мире изобретен кричащий пузырь «Уйди‑уйди », написана песенка «Кирпичики»  и построены брюки фасона «Полпред  ». В большом мире людьми двигает стремление облагодетельствовать  человечество. Маленький мир далек   от таких высоких материй. У его обитателей стремление одно – как‑нибудь  прожить, не испытывая чувства голода.    

Маленькие люди торопятся за большими. Они понимают, что должны быть  созвучны эпохе и только тогда их товарец может найти сбыт. В советское  время, когда в большом мире созданы идеологические твердыни, в маленьком мире  замечается оживление. Под все мелкие изобретения муравьиного мира подводится  гранитная база коммунистической   идеологии. На пузыре «Уйди‑уйди »  изображается Чемберлен, очень похожий на того, каким его рисуют в «Известиях».  В популярной песенке умный слесарь, чтобы добиться любви комсомолки, в три  рефрена выполняет и даже перевыполняет промфинплан. И пока в большом мире  идет яростная дискуссия об оформлении нового быта, в маленьком мире уже все  готово: есть галстук «Мечта ударника», толстовка  «Гладковка» , гипсовая статуэтка «Купающаяся колхозница» и дамские  пробковые подмышники «Любовь пчел трудовых».    

В области ребусов, шарад, шарадоидов, логогрифов и загадочных картинок  пошли новые веяния. Работа по старинке вышла из моды. Секретари газетных и  журнальных отделов «В часы досуга» или «Шевели мозговой извилиной»  решительно перестали брать товар без идеологии. И пока великая страна  шумела, пока строились тракторные заводы и создавались грандиозные зерновые  фабрики, старик Синицкий, ребусник по профессии, сидел в своей комнате и,  устремив остекленевшие глаза в потолок, сочинял шараду на модное слово  «индустриализация».    

У Синицкого была наружность гнома. Таких гномов обычно изображали  маляры на вывесках зонтичных магазинов. Вывесочные гномы стоят в красных  колпаках и дружелюбно подмигивают прохожим, как бы приглашая их поскорее купить  шелковый зонтик или трость с серебряным набалдашником в виде собачьей головы.  Длинная желтоватая борода Синицкого опускалась прямо под стол, в корзину для  бумаг.    

– Индустриализация!   – горестно шептал он, шевеля бледными, как сырые котлеты, старческими  губами.    

И он привычно разделял   это слово на шарадные части.     

– Индус. Три. Али. За…      

Все это  было прекрасно.  Синицкий уже представлял себе пышную шараду, значительную по содержанию, легкую  в чтении и трудную для отгадки. Сомнения   вызывала только последняя часть «  ция».    

– Что же это за «ция» такая,   – напрягался старик, – вот   если бы «акция»! Тогда отлично вышло бы: индустриализакция.    

Промучившись полчаса и не надумав  , как поступить с капризным окончанием, Синицкий решил, что конец придет сам  собой, и приступил к работе. Он начал писать свою поэму на листе, вырванном из  бухгалтерской книги, с жирной   надписью «дебет».    

Сквозь большую   стеклянную дверь балкона видны были цветущие акации, латаные крыши домов и  резкая синяя черта морского горизонта. Черноморский полдень заливал город  кисельным зноем.    

Старик подумал и нанес на бумагу начальные строчки :    

     

Мой первый слог сидит в чалме,    

Он на востоке  быть  обязан.    

     

– Он на востоке жить   обязан!  – с удовольствием  произнес старик.    

Ему понравилось то, что он сочинил, трудно было только найти рифмы к  словам «обязан» и «чалме». Ребусник походил по комнате и потрогал руками  бороду. Вдруг его осенило.     

     

Второй же слог известен мне,    

Он с цифрою как будто связан.    

     

С «Али» и «за » тоже  удалось легко справиться.     

     

В чалме сидит и третий слог,    

Живет он тоже на востоке  .    

Четвертый слог поможет бог    

Узнать, что это есть предлог.    

     

Утомленный последним усилием, Синицкий отвалился на спинку стула и  закрыл глаза. Ему было уже семьдесят лет. Пятьдесят из них он сочинял ребусы,  шарады, загадочные картинки и шарадоиды. Но никогда еще почтенному ребуснику не  было так трудно работать, как сейчас. Он отстал от жизни, был политически  неграмотен, и молодые конкуренты легко его побивали. Они приносили в редакции  задачи с такой прекрасной идеологической установкой, что старик, читая их,  плакал от зависти. Куда ему было угнаться за такой, например, задачей:    

Задача‑арифмоид     

На трех станциях Воробьево  , Грачево  и Дроздово  было по равному количеству  служащих. На станции Дроздово было комсомольцев в шесть раз меньше, чем на двух  других вместе взятых, а на станции Воробьево партийцев было на 12 человек  больше, чем на станции Грачево. Но на этой по–следней беспартийных было на 6  человек больше, чем на первых двух. Сколько служащих было на каждой станции и  какова была там  партийная и  комсомольская прослойка?    

Очнувшись от своих горестных мыслей, старик снова взялся за листок с  надписью «дебет», но в это время в комнату вошла девушка с мокрыми стрижеными  волосами и черным купальным костюмом на плече.    

Она молча прошла  на  балкон, развесила на облупленных перилах сырой костюм и глянула вниз. Девушка  увидела бедный двор, который видела уже много лет, – нищенский двор, где  валялись разбитые ящики из‑под макарон  , бродили перепачканные углем коты и жестянщик   с громом чинил ведро. В нижнем этаже домашние хозяйки растабарывали  о своей тяжелой жизни.    

И разговоры эти девушка слышала не  первый  раз, и котов она знала по именам  , и жестянщик , как ей  показалось, чинил это самое ведро уже много лет подряд. Зося Синицкая вернулась  в комнату.    

– Идеология заела, – услышала она бормотание деда, – а  какая в ребусном деле может быть идеология? Ребусное дело...    

Зося заглянула в старческие каракули деда   и сейчас же крикнула:    

– Что ты тут написал? Что это такое? «Четвертый слог поможет бог  узнать, что это есть предлог». Почему –   бог? Ведь ты сам говорил, что в редакции не принимают теперь  шарад с церковными выражениями.    

Синицкий ахнул. Крича: «Где бог, где? Там нет бога! », он дрожащими руками втащил на нос  очки в белой оправе и ухватился за листок.    

– Есть бог, – промолвил он печально. – Оказался.  Опять маху дал!  Ах, жалко! И рифма пропадает  хорошая.     

– А ты вместо «бог» поставь «рок», – сказала Зося.    

Но испуганный Синицкий отказался от «рока».     

– Это тоже мистика!   Я знаю!  Ах, маху дал,  маху дал! Что же это будет,  Зосенька?    

Зося равнодушно посмотрела на деда   и посоветовала сочинить новую шараду.    

– Все равно, – сказала она, – слова  с окончанием «ция» у тебя не выходят . Помнишь, как ты мучился со  словом «теплофикация»?    

– Как же!  – оживился  старик. – Я  еще третьим слогом поставил «кац» и написал  так: «А третий слог, досуг имея, узнает всяк фамилию еврея». Не взяли эту  шараду. Сказали – слабо  , не подходит.  Маху дал.     

И старик, усевшись за свой стол, начал разрабатывать большой,  идеологически выдержанный ребус. Первым долгом он набросал карандашом гуся,  держащего в клюве букву «Г», большую и тяжелую, как виселица. Работа ладилась.    

Зося принялась накрывать к обеду. Она переходила от буфета с  зеркальными иллюминаторами к столу и выгружала посуду. Появилась фаянсовая  суповая чашка с отбитыми ручками, тарелки с цветочками и без цветочков,  пожелтевшие вилки и даже компотница, хотя к обеду никакого компота не  предполагалось. Вообще дела Синицких были плохи. Ребусы и шарады приносили в  дом больше волнений, чем денег. С домашними обедами, которые старый  ребусник давал знакомым гражданам и которые являлись главной статьей домашнего  дохода, тоже было плохо.  Подвысоцкий и Болце  уехали в  отпуск,  Стульян женился на  гречанке и стал обедать дома, а Побирухина вычистили из учреждения по второй  категории, и он от волнения потерял аппетит и отказался от обедов. Теперь он  ходил по городу, останавливал знакомых и произносил одну и ту же полную  скрытого сарказма фразу: «Слышали новость? Меня вычистили по второй категории! » И некоторые знакомые сочувственно  отвечали: «Вот наделали делов эти бандиты   Маркс и Энгельс».   А некоторые ничего не отвечали, косили на Побирухина огненным глазом и  проносились мимо, труся   портфелями. В конце концов из всех нахлебников остался один, да и тот не платил  уже неделю, ссылаясь на задержку жалования .    

Недовольно задвигав плечами, Зося отправилась в кухню, а когда  вернулась, за обеденным столом сидел последний столовник – Александр  Иванович Корейко.    

В обстановке внеслужебной   Александр Иванович не казался человеком робким и приниженным. Но все же  настороженное выражение ни на минуту не сходило с его лица. Сейчас он  внимательно разглядывал новый ребус Синицкого. Среди прочих загадочных рисунков  был там нарисован нуль , из  которого сыпались буквы «Т», елка, из‑за которой выходило солнце, и воробей,  сидящий на нотной строке. Ребус заканчивался провернутой   вверх запятой.    

– Этот ребус трудненько будет разгадать!  – говорил Синицкий, похаживая вокруг  столовника. – Придется вам посидеть над ним, Александр Иванович.     

– Придется, придется, – ответил Корейко с усмешкой, –  только вот гусь меня смущает. К чему бы такой гусь? А‑а‑а.  Есть.   Готово.  «В борьбе обретешь  ты право свое»?    

– Да, – разочарованно протянул старик, – как это вы так  быстро угадали? Способности большие!   Сразу видно человека  первого  разряда.    

– Второго разряда, – поправил Корейко. – А для чего  вы этот ребус приготовили? Для печати?    

– Для печати.    

– И совершенно напрасно, – сказал Корейко, с любопытством поглядывая  на борщ, в котором плавали золотые медали жира. Было в этом борще что‑то  заслуженное, что‑то унтер‑офицерское. – «В борьбе обретешь ты право  свое» – это эсеровский лозунг. Для печати не годится.    

– Ах ты,  боже  мой! – застонал старик. – Царица небесная! Опять маху дал!  Слышишь, Зосенька? Маху дал!  Что же теперь делать?    

Старика успокаивали, но он был  безутешен . Кое‑как пообедав, он немедленно поднялся, собрал изготовленные  за неделю загадки, надел  лошадиную соломенную шляпу и сказал:    

– Ну, Зосенька, пойду в «Молодежные ведомости». Немножко  беспокоюсь за алгеброид, но, в общем, деньги я там достану. До свидания, Александр Иванович.     

В комсомольском журнале «Молодежные ведомости» старика часто браковали,  корили за отсталость, но все‑таки не обижали, и журнал этот был единственным  местом, откуда к старику бежал тоненький денежный ручеек. Синицкий захватил с  собой шараду, начинающуюся словами: «Мой первый слог на дне морском», два  колхозных логогрифа и один алгеброид, в котором, путем очень сложного умножения  и деления, доказывалось преимущество советской власти перед всеми другими  властями.    

Когда ребусник ушел, Александр Иванович мрачно принялся рассматривать  Зосю. Александр Иванович столовался у Синицких сначала потому, что обеды были там  дешевые и вкусные. К тому же  основным правилом он поставил себе ни на минуту не забывать о том, что он  мелкий служащий. Он тыкал всем в глаза своей  мнимой бедностью и  любил поговорить о трудности существования в  большом городе на мизерное жалование  . Но с некоторых пор цена и вкус обедов потеряли для него то отвлеченное и  показательное значение, которое он им придавал. Если бы от него потребовали,  и он мог сделать это не таясь, то  платил бы за обед не шестьдесят пять   копеек, как он это делал теперь, а три или даже пять тысяч рублей.    

Александр Иванович, подвижник, сознательно изнурявший себя финансовыми  веригами, запретивший себе прикасаться ко всему, что стоит дороже полтинника, и  в то же время раздраженный тем, что из боязни потерять миллионы он не может  открыто истратить ста рублей, –   влюбился со всей решительностью, на которую способен человек сильный, суровый и  обозленный  бесконечным  ожиданием.    

Сегодня наконец он решился   объявить Зосе о своих чувствах и предложить свою руку, где бился пульс,  маленький и злой, как хорек, и свое сердце, стянутое сказочными обручами.    

– Да, – сказал он, – такие‑то дела, Зося Викторовна.    

Сделав это сообщение, гражданин Корейко схватил со стола длинную  пепельницу, на которой был  написан дореволюционный лозунг: «Муж, не серди свою жену», и стал внимательно в  нее вглядываться.    

Тут необходимо разъяснить, что нет на свете такой девушки, которая не  знала бы по крайней мере за неделю о готовящемся изъявлении чувств. Поэтому  Зося Викторовна озабоченно вздохнула и  остановилась  перед зеркалом. У нее был тот спортивный вид,  который за последние годы приобрели все красивые девушки. Проверив это  обстоятельство, она уселась против Александра Ивановича и приготовилась  слушать. Но Александр Иванович ничего не сказал. Он знал только две роли: бедного  служащего и подпольного  миллионера. Третьей роли  он не  знал.    

– Вы слышали новость? – спросила Зося. – Побирухина  вычистили.    

– У нас тоже чистка началась, – ответил Корейко. – Многие  полетят. Например,  Лапидус‑младший. Да и Лапидус‑старший тоже хорош...    

Здесь Корейко заметил, что идет по тропинке бедного служащего.  Свинцовая задумчивость снова овладела им.    

– Да, да, – сказал он, – живешь так в одиночестве, не  зная наслаждений.    

– Чего, чего не зная? – оживилась Зося.    

– Не зная женской привязанности, – заметил Корейко спертым  голосом.    

Не видя никакой поддержки со стороны Зоси, он развил свою мысль.    

Он уже стар. То есть не то чтоб стар, но не молод. И даже не то  чтоб не молод, а просто время идет, годы проходят. Идут года. И вот это  движение времени навевает на него разные мысли. О браке, например. Пусть  не думают, что он какой‑то такой. Он хороший, в общем. Совершенно безобидный  человек. Его надо жалеть. И ему даже кажется, что его можно любить. Он не  пижон, как другие, и не любит бросать слова на ветер. Честно и откровенно.  Почему бы одной  девушке не пойти за него замуж.     

Выразив свои чувства в такой несмелой форме, Александр Иванович сердито  посмотрел на внучку ребусника .    

– А Лапидуса‑младшего действительно могут вычистить? –  спросила Зося .    

И, не дождавшись ответа, заговорила по существу дела. Она все отлично  понимает. Время действительно идет ужасно быстро. Еще так недавно ей было  девятнадцать лет, а сейчас уже двадцать. А еще через год будет двадцать  один. Она никогда не думала, что Александр Иванович какой‑то такой. Напротив,  она всегда была уверена, что он хороший. Лучше многих. И, конечно, достоин  всего. Но у нее именно сейчас какие‑то искания, какие?  – она и   сама не знает. В общем, она в данный момент выйти замуж не может. Да и  какая жизнь у них может выйти? У нее искания!  А у него, если говорить честно и откровенно, всего  лишь 46 рублей в месяц.     

– Какие там сорок шесть рублей!   – страшным голосом сказал вдруг Александр Иванович, подымаясь во весь  рост. – У меня... Мне  ...    

Больше он ничего не сказал. Он испугался. Начиналась роль миллионера, и  это могло бы кончиться только гибелью. Страх его был так велик, что он даже  начал бормотать что‑то о том, что не  в деньгах счастье.    

Но в это время за дверью послышалось чье‑то сопение . Зося выбежала в коридор.    

Там стоял дед в своей большой шляпе, сверкающей соломенными кристаллами, он  не решался войти. От горя борода его  разошлась, как веник.    

– Почему так скоро? – крикнула Зося. – Что случилось?    

Старик возвел на нее глаза, полные слез.    

Испуганная Зося схватила старика за колючие плечи и быстро потащила в квартиру . Полчаса лежал Синицкий на  диване и дрожал.    

– Что же случилось? –  допытывалась Зося. – Ты не волнуйся. Расскажи толком.     

После долгих уговоров дед приступил к рассказу.    

Все было прекрасно. Погода  благоприятствовала путешествию Синицкого.  До самой редакции  «Молодежных ведомостей» он добрался без всяких приключений. Заведующий отделом  «Умственных упражнений» встретил ребусника чрезвычайно вежливо.    

– Руку подал, Зосенька, – вздыхал старик. – Садитесь,  говорит, товарищ Синицкий. И тут‑то он меня и огорошил. А ведь наш‑то  отдел, говорит, закрывают. Новый редактор прибыл,  заявил, что наши читатели не нуждаются в умственных  упражнениях, а нуждаются они, Зосенька, в специальном отделе шашечной игры. Что  ж будет? –  спрашиваю. Да  ничего, говорит заведующий, не пойдет ваш материал и только. А шараду мою  очень хвалил. Прямо, говорит, пушкинские строки, в особенности это место: «Мой  первый слог на дне морском, на дне морском второй мой слог».    

Старик  ребусник  долго еще содрогался на диване и жаловался на засилье   советской идеологии.    

– Опять драма! – воскликнула Зося.    

Она нацепила шляпку и направилась к выходу. Александр Иванович двинулся  за ней, хотя понимал, что идти не следовало бы. Когда они проходили по длинному коридору коммунальной квартиры, густо  начиненной людьми и вещами, вслед открывались двери, и горящие глаза соседей  светились в полумраке.     

На улице Зося взяла Корейко под руку и  сказала :    

– Мы все‑таки будем дружить. Правда?    

– Было бы лучше, если бы вы вышли за меня замуж, – откровенно  буркнул Корейко.    

– Вот упрямый человек, –  сказала Зося, – успеется!     

В раскрытых настежь буфетах искусственных минеральных вод толпились  молодые люди без шляп, в белых рубашках с закатанными выше локтей  рукавами. Синие сифоны с  метал–лическими кранами стояли на полках. Длинные стеклянные цилиндры с сиропами  на вертящейся подставке мерцали  аптекарским светом. Персы с печальными лицами калили на жа–ровнях орехи, и  угарный дым манил гуляющих.    

– В кино хочется, – капризно сказала Зося, – о рехов хочется, зельтерской  с сиропом.    

Для Зоси Корейко готов был   на все. Он решился бы даже слегка нарушить свою конспирацию, потратив рублей  пять на кутеж, но сейчас  в  кармане у него в плоской железной коробке от папирос «Кавказ» лежало десять  тысяч рублей бумажками, достоинством по двадцать пять червонцев каждая. Но если  бы даже он сошел с ума и решился бы обнаружить хотя бы одну бумажку, ее все  равно ни в одном кинематографе нельзя было бы  разменять.    

– Зарплату задерживают, – сказал он в полном отчаянии, –  выплачивают крайне неаккуратно.    

В эту минуту от толпы   отделился молодой человек в прекрасных сандалиях на босу ногу. Он приветствовал Зосю поднятием руки под углом в 45  градусов.     

– Привет, привет, – сказал он, – у меня две контрамарки  в кино. Хотите, Зося ? Только  моментально.    

И молодой человек в замечательных сандалиях увлек Зосю под тусклую  вывеску кино «Камо грядеши», быв. «Кво  вадис» .    

Эту ночь конторщик  не  спал дома. До самого утра он шатался по городу, тупо рассматривал карточки  голеньких младенцев в стеклянных витринах фотографов, взрывал ногами гравий на  бульваре и глядел в темную пропасть порта. Там переговаривались невидимые  пароходы, слышались милицейские свистки,   и поворачивался красный маячный огонек.    

– Проклятая страна! – бормотал Корейко. – Страна, в  которой миллионер не может повести свою невесту в кино!     

Сейчас Зося уже казалась ему невестой.    

К утру побелевший от бессонницы Александр Иванович забрел на окраину  города. Когда он проходил по Бессарабской улице, ему послышались звуки матчиша.  Удивленный, он остановился.    

Навстречу ему, оттуда, где кончается  улица и начинается поле,  спускался с горы большой  желтый автомобиль. За рулем,  согнувшись, сидел усталый шофер в хромовой тужурке. Рядом с ним дремал  широкоплечий малый, свесив набок голову в стетсоновской шляпе с дырочками. На  заднем сидении  развалились еще  двое пассажиров: пожарный в полной выходной форме и атлетически сложенный  мужчина в морской фуражке с белым верхом.    

– Привет первому черноморцу! – крикнул Остап, когда машина с  тракторным грохотом проносилась мимо Корейки  . – Теплые морские ванны еще работают? Городской театр функционирует? Уже  объявили Черноморск вольным городом?    

Но Остап не получил ответа. Козлевич открыл глушитель, и Антилопа  утопила первого черноморца в  облаке голубого дыма.    

– Ну, – сказал Остап оглянувшемуся   Балаганову, – заседание продолжается!   Подавайте сюда вашего подпольного Рокфеллера. Сейчас я буду его раздевать!  Ох, уж мне эти принцы и нищие!Часть вторая    

Два комбинатора    

     

Глава десятая    

     

С некоторого времени подпольный миллионер почувствовал на себе чье‑то  неусыпное внимание. Сперва ничего определенного не было. Исчезло только  привычное и покойное чувство одиночества. Потом стали обнаруживаться признаки  более пугающего свойства.    

Однажды, когда Корейко обычным размеренным шагом двигался на службу,  возле самого ГЕРКУЛЕС’а  его  остановил нахальный нищий с золотым зубом. Наступая на волочащиеся за ним  тесемки от кальсон, нищий схватил Александра Ивановича за руку и быстро  забормотал:    

– Дай миллион, дай миллион, дай миллион!    

После этого нищий высунул толстый нечистый язык и понес совершенную уже  чепуху. Это был обыкновенный нищий‑полуидиот  , какие часто встречаются в южных городах. Тем не менее Корейко поднялся к  себе, в финсчетный зал, со смущенной душой.    

С этой вот встречи началась чертовщина.    

В три часа ночи Александра Ивановича разбудили. Пришла телеграмма.  Стуча зубами от утреннего холодка, миллионер разорвал бандероль и прочел:    

«Графиня изменившимся лицом бежит пруду».    

– Какая графиня? – ошалело прошептал Корейко, стоя босиком в  коридоре.    

Но никто ему не ответил. Почтальон ушел. В дворовом садике  страстно мычали голуби. Жильцы спали. Александр Иванович повертел в руках серый  бланк. Адрес был  правильный.  Фамилия тоже. Малая Касательная Александру Корейко «графиня изменившимся лицом  бежит пруду».    

Александр Иванович ничего не понял, но так взволновался, что сжег  телеграмму на свечке.    

В 17 ч. 35 м.  того же  дня прибыла вторая депеша:    

«Заседание продолжается зпт миллион поцелуев».    

Александр Иванович побледнел от злости и разорвал телеграмму в клочки.  Но в ту же ночь принесли еще две телеграммы‑молнии:    

«грузите апельсины бочках братья карамазовы  ».    

И вторая:    

«лед  тронулся тчк  командовать парадом буду я».    

После этого с Александром Ивановичем произошел на службе обидный казус.  Умножая в уме по просьбе Чеважевской 285 на  13 , он ошибся и дал неверное произведение, чего с ним никогда в  жизни не бывало . Но сейчас ему  было не до арифметических упражнений. Сумасшедшие телеграммы не выходили из головы.    

– Бочках, – шептал он, устремив глаза на старика Кукушкинда, – братья  Карамазовы. Просто  свинство какое‑то.    

Он пытался успокоить себя мыслью, что это милые шутки каких‑то друзей,  но эту версию живо пришлось отбросить. Друзей у него не было. Что же касается  сослуживцев, то это были люди серьезные и шутили только раз в году  – первого апреля. Да и в этот  день веселых забав и радостных мистификаций они оперировали только одной  печальной шуткой: печатали  на  машинке фальшивый приказ об увольнении Кукушкинда и клали ему на стол.  И каждый раз в течение семи лет старик хватался за сердце, что очень всех  потешало. Кроме того, не такие это были богачи, чтобы тратиться на депеши.    

После телеграммы, в которой неизвестный гражданин уведомлял, что  командовать парадом будет именно он, а не кто‑либо другой, наступило  успокоение. Александра Ивановича не тревожили три дня. Он начал уже привыкать к  мысли, что все случившееся нисколько его не касается, когда пришла толстая  заказная бандероль. В ней содержалась книга под названием  «Капиталистические акулы» с подзаголовком: «Биографии   американских миллионеров».    

В другое время Корейко и сам купил бы такую занятную книжицу, но сейчас  он даже скривился от ужаса. Первая фраза книжицы   была очеркнута синим карандашом и гласила:    

«Все крупные современные состояния в  Америке  нажиты самым бесчестным путем».    

Александр Иванович на всякий случай решил пока что не наведываться на  вокзал к заветному чемодану. Он находился в весьма тревожном расположении духа.    

– Самое главное, – говорил Остап, прогуливаясь по просторному  номеру гостиницы «Карлсбад», – это внести смятение в лагерь противника.  Враг должен потерять душевное равновесие. Сделать это не так трудно.  В конце концов люди больше всего пугаются непонятного. Я сам когда‑то  был мистиком‑одиночкой и дошел до такого состояния, что меня можно было  испугать простым финским ножиком  . Да, да. Побольше непонятного. Я убежден, что моя последняя телеграмма «Мысленно  вместе» произвела на нашего  контрагента потрясающее впечатление. Все это – суперфосфат, удобрение.  Пусть поволнуется. Клиента надо приучить к мысли, что ему придется отдать  деньги. Его надо морально разоружить, подавить в нем реакционные  собственнические инстинкты.    

Произнеся эту речь, Бендер строго посмотрел на своих подчиненных. Балаганов,  Паниковский и Козлевич чинно сидели в красных плюшевых креслах с бахромой и  кистями. Они стеснялись. Их смущал широкий образ жизни командора и гравюра  «Явление Христа  народу. Сами они вместе с Антилопой   остановились на постоялом дворе и приходили в гостиницу  за  получением инструкций.    

– Паниковский, – сказал Остап, – вам было поручено  встретиться сегодня с нашим подзащитным и вторично спросить  у него миллион, сопровождая эту просьбу идиотским  смехом. Ну?     

– Как только он меня увидел, он перешел на противоположный  тротуар, – самодовольно ответил Паниковский.    

– Так. Все идет правильно. Клиент начинает нервничать. Сейчас он  переходит от тупого недоумения к беспричинному страху. Я не сомневаюсь,  что он вскакивает по ночам с постели и жалобно лепечет: «Мама, мама! » Еще немного, самая чепуха, последний  удар кисти – и он окончательно дозреет. С плачем он полезет в буфет и  вынет оттуда тарелочку с голубой каемкой...    

Остап подмигнул Балаганову.   Балаганов подмигнул Паниковскому;   Паниковский подмигнул Козлевичу, и, хотя честный Козлевич ровно ничего не  понял, но  тоже стал мигать  обоими глазами. И долго еще в номере гостиницы «Карлсбад» шло дружелюбное  перемигивание, сопровождавшееся смешками, цоканьем языков и даже вскакиванием с  красных плюшевых кресел.    

– Отставить   веселье, – сказал Остап. – Пока что тарелочка с деньгами в руках  Корейко, если только она вообще существует, эта волшебная тарелочка.    

Затем Бендер услал Паниковского и Козлевича на постоялый двор,  предписав держать Антилопу   наготове.    

– Ну, Шура, – сказал он, оставшись вдвоем с  Балагановым, – телеграмм больше не надо. Подготовительную работу можно  считать законченной. Начинается активная борьба. Сейчас мы пойдем смотреть на  драгоценного баранчика  при  исполнении им служебных обязанностей.    

Держась в прозрачной тени акаций, молочные братья прошли городской сад,  где толстая струя фонтана оплывала, как свеча, миновали несколько зеркальных  пивных баров и остановились на углу улицы Меринга. Цветочницы с красными  матросскими лицами купали свой нежный товар в эмалированных мисках. Нагретый  солнцем асфальт шипел под ногами. Из голубой кафельной молочной выходили  граждане, вытирая на ходу измазанные кефиром губы.    

Толстые макаронные буквы деревянного золота, составлявшие слово ГЕРКУЛЕС , заманчиво светились. Солнце  прыгало по саженным стеклам вертящейся двери. Остап и Балаганов вошли в  вестибюль и смешались с толпой деловых людей.Глава  одиннадцатая    

     

На всех четырех этажах бывшей гостиницы шла кипучая работа. Но как ни  старались часто сменявшиеся начальники изгнать из ГЕРКУЛЕС’а гостиничный дух,  достигнуть этого им так и не удалось.    

Как завхозы ни замазывали старые надписи, они все‑таки выглядывали  отовсюду. То выскакивало в торговом отделе слово «Кабинеты», то вдруг на  матовой стеклянной двери машинного бюро замечались водяные знаки «Дежурная  горничная», то обнаруживались нарисованные на стенках указательные персты с  французским текстом «Pour les dames». Гостиница перла наружу. Служащие помельче  занимались в рублевых номерах четвертого этажа, где останавливались в свое  время экономные попики, приезжавшие на епархиальные съезды, или маленькие  коммивояжеры с черными усиками. Там еще пахло свечами и стояли розовые железные  умывальники. В номерах почище, куда заезжали биллиардные короли и  провинциальные драматические артисты, разместились заведующие секциями, их  помощники и завхоз. Здесь уже было получше: стояли платяные шкафы с зеркалами и  пол был обшит рыжим линолеумом. В роскошных номерах с ваннами и альковами  гнездилось начальство. В белых ваннах валялись какие‑то дела, а в  полутемных альковах висели диаграммы и схемы, наглядно рисовавшие структуру  ГЕРКУЛЕС’а, а также связь его с периферией. Тут сохранились дурацкие золоченые  диванчики, ковры и ночные столики с мраморными досками. В некоторых  альковах стояли даже панцирные никелированные кровати с шариками. На них тоже  лежали дела и всякая нужная переписка. Это было чрезвычайно удобно, так как  бумажки всегда были под рукой.    

В одном из таких номеров, в номере пятом, останавливался как‑то  знаменитый писатель Леонид  Андреев. Все геркулесовцы это знали, и номер пятый  пользовался  в учреждении дурной славой. Со всеми ответственными  работниками, устраивавшими здесь свой кабинет, обязательно приключалась какая‑нибудь  беда. Не успевал номер пятый как следует войти в курс дела, как его уже снимали  и бросали на низовую  работу.  Хорошо еще, если без выговора!   А то бывало и с выговором, бывало и   с опубликованием в печати, бывало и хуже, о чем даже упоминать неприятно.    

– Демонский нумер!   – в один голос утверждали потерпевшие. – Ну кто мог подозревать?    

И на голову писателя, автора страшного «Рассказа о семи повешенных»,  падали ужаснейшие обвинения, будто бы именно он,  творец известной пьесы «Дни нашей жизни», был  повинен в том, что тов.  Лапшин принял на службу шестерых родных  братьев‑богатырей, что тов.   Справченко в заготовке древесной лозы   понадеялся на самотек, чем эти заготовки и провалил, и что тов.  Индокитайский проиграл в «шестьдесят шесть»  7384 рубля 03 коп.  казенных денег. Как Индокитай–ский ни вертелся, как ни доказывал в  соответствующих инстанциях, что 03 коп. он израсходовал на пользу государству  и что он может представить на  указанную сумму оправдательные документы, –   ничто ему не помогло. Тень покойного писателя была неумолима, и осенним вечером  Индокитайского повели на отсидку. Действительно, нехороший был этот номер  пятый.    

Начальник всего ГЕРКУЛЕС’а тов.   Полыхаев, видный мужчина, стриженный  бобриком,  помещался в бывшем зимнем саду, и секретарша его,  Серна Михайловна,  то и дело мелькала среди уцелевших  пальм и сикомор. Там же стоял длинный, как вокзальный перрон, стол, покрытый  малиновым сукном, за которым происходили частые и длительные заседания  правления. А с недавнего времени в комнате № 262, где некогда помещалась  малая буфетная, засела комиссия по чистке в числе восьми ничем не выдающихся с  виду товарищей с серенькими глазами. Приходили они аккуратно каждый день и все  читали какие‑то служебные бумаженции.    

– Смотрят на бумажки, как баран  на аптеку, – горделиво острили старые геркулесовцы, – а сами и читать  толком не умеют.     

Когда Остап и Балаганов подымались   по лестнице, раздался тревожный звонок, и сразу же из всех комнат выскочили  служащие. Стремительность этого маневра напоминала корабельный аврал. Однако  это был не аврал, а перерыв для завтрака. Иные из служащих поспешали  в буфет, чтобы успеть захватить  бутерброды с красной икрой. Иные же делали променад в коридорах, закусывая на  ходу. Из планового отдела вышел служащий благороднейшей наружности. Молодая  округлая борода висела на его бледном ласковом лице. Влажные женские глаза светились добротой.  В руке он  держал холодную котлету, которую то и дело подносил ко рту, каждый раз  внимательно ее  оглядев.  В этом занятии служащему с  благороднейшей наружностью  чуть не помешал Балаганов, пожелавший  узнать, на каком этаже  находится финсчетный отдел.    

– Разве вы не видите, товарищ, что я закусываю? – сказал  служащий, с негодованием отвернувшись от Балаганова.    

И, не обращая больше внимания на молочных братьев, погрузился в  разглядывание последнего кусочка котлеты. Осмотрев его со всех сторон самым  тщательным образом и даже понюхав на прощание  , служащий отправил его в рот, выпятил грудь, сбросил с пиджака крошки и  медленно подошел к другому служащему у   дверей своего отдела.    

– Ну, что, – спросил он, оглянувшись, – как  самочувствие?    

– Лучше б не спрашивали, товарищ Бомзе, – ответил тот. И , тоже оглянувшись,  добавил: – Разве это жизнь? Нет никакого простора индивидуальности!  Все одно и то же, пятилетка в четыре  года, пятилетка в три года.    

– Да, да, – зашептал Бомзе, – просто ужас какой‑то.  Я с вами совершенно согласен.  Именно, никакого простора для индивидуальности, никаких стимулов, никаких  личных перспектив. Жена, сами понимаете, домашняя хозяйка, –  и та говорит, что нет стимулов, нет  личных перспектив!     

Тяжело вздохнув и трогая свою  бороду,  Бомзе двинулся навстречу другому служащему, только что вернувшемуся из буфета .    

– Ну, что, – спросил он, заранее печально улыбаясь, –  как самочувствие?    

– Да вот, – сказал собеседник, – сегодня утром из  командировки. Удалось повидать совхоз. Грандиозно!  Зерновая фабрика! Вы себе не представляете, голубчик, что  такое пятилетка, что такое воля коллектива!    

– Ну, то есть буквально то же самое я говорил только что! – с  горячностью воскликнул Бомзе. – Именно  воля  коллектива! Пятилетка в четыре года, даже в три – вот тот  стимул, который... Да  возьмите наконец даже мою жену. Сами понимаете, домашняя  хозяйка,  – и та отдает должное  индустриализации. Черт возьми! На   глазах вырастает новая жизнь!    

Отойдя в сторону, он радостно помотал головой. Через минуту он уже  держал за рукав кроткого тов.   Борисохлебского и говорил:    

– Вы правы. Я   тоже так думаю. Зачем строить магнитогорски  , совхозы, всякие комбайны, когда нет личной жизни, когда подавляется  индивидуальность?    

А еще через минуту его глуховатый голос булькал на площадке лестницы.     

– Ну, то есть то же самое я говорил только что товарищу  Борисохлебскому, что  плакать об  индивидуальности, о личной жизни, когда на наших глазах растут зерновые фабрики, магнитогорски , всякие комбайны,  бетономешалки, когда коллектив...    

В течение перерыва Бомзе, любивший духовное общение, успел покалякать с  десятком сослуживцев. Сюжет каждой беседы можно было определить по выражению  его лица, на котором горечь по поводу зажима индивидуальности быстро переходила  в светлую улыбку энтузиаста. Но каковы бы ни были чувства, обуревавшие Бомзе, лицо  его не покидало выражение  врожденного благородства. И все, начиная с выдержанных товарищей из  месткома и кончая политически незрелым Кукушкиндом, считали Бомзе честным и,  главное, принципиальным человеком. Впрочем, он и сам был такого же мнения о  себе.    

Новый звонок, извещавший о конце аврала, вернул служащих в номера.  Работа возобновилась.    

Собственно говоря, слова «работа возобновилась» не имели отношения к  прямой деятельности ГЕРКУЛЕС’а ,  заключавшейся по уставу в различных торговых операциях в области лесо– и  пиломатериалов. Последний год геркулесовцы, отбросив всякую мысль о скучных  бревнах, диктовых листах, экспортных кедрах и прочих неинтересных вещах, предались  увлекательному  занятию: они  боролись за свое  помещение, за  любимую свою гостиницу.    

Все началось с маленькой бумажки, которую принес в брезентовой  разносной книге ленивый скороход из Коммунотдела  .    

«С получением сего, – значилось в бумажке, – предлагается Вам  в недельный срок освободить помещение быв.   Гостиницы «Каир» и передать со всем быв.   гостиничным инвентарем в ведение гостиничного треста. Вам предоставляется  помещение быв.  акц. об‑ва  «Жесть и бекон». Основание: Постановление  Горсовета от 14/II‑29  г.».    

Эту бумажку вечером   положили на стол перед лицом товарища Полыхаева, сидевшего в электрической тени  пальм и сикомор.    

– Как! – нервно вскричал начальник ГЕРКУЛЕС’а . – Они пишут мне «предлагается»! Мне,  подчиненному непосредственно центру! Да что они, с ума там посходили!  А?    

– Они бы еще написали «предписывается», – поддала жару Серна  Михайловна. – Мужланы.     

Немедленно же был продиктован ответ самого решительного характера.  Начальник ГЕРКУЛЕС’а  наотрез  отказывался очистить помещение.    

– Будут знать в другой раз, что я им не ночной сторож,  и никаких «предлагается» мне писать  нельзя!  – бормотал товарищ  Полыхаев, вынув из кармана резиновую печатку со своим факсимиле и в волнении  оттиснув подпись вверх ногами.    

И снова ленивый скороход, на этот раз геркулесовский, потащился по  солнечным улицам, останавливаясь у квасных будок, вмешиваясь во все уличные  скандалы и отчаянно размахивая разносной книгой.    

Через три дня Серна Михайловна доложила о прибытии товарища из  коммунотдела. Товарищ этот недавно только был переброшен из уезда в культурный  центр и еще не понимал настоящего обращения. Он решил, во избежание  бюрократической переписки, объясниться лично.    

– Здорово! – сказал он, входя в пальмовый зал и задевая  головой листья. – Что ты тут мудришь со своим помещением? Здание‑то  гостиничного типа, значит и должна быть гостиница. А ты переезжай в «Жесть  и бекон». Помещение вполне удобное.    

– Товарищ, – веско ответил начальник ГЕРКУЛЕС’а – я тебе  не ночной сторож, я тебе не подчинен и помещения не дам. Действуй по дистанции,  через центр. А то «предлагается», «предписывается». Только волокиту  разводишь! А вот я на тебя в контрольный орган подам!    

Нетактичный товарищ из Коммунотдела так удивился неожиданному повороту  событий, что ушел, не прощаясь, и чуть не опрокинул при выходе какое‑то колючее  декоративное растение. И уже на другой день ГЕРКУЛЕС’у было велено  немедленно покинуть гостиницу. Приказ был подписан председателем горисполкома.    

– Это просто анекдот, – сказал Полыхаев, мрачно улыбаясь.    

Целую неделю после этого геркулесовцы обсуждали создавшееся положение.  Служащие сходились на том мнении  , что Полыхаев не потерпит такого подрыва своего авторитета.    

– Вы еще не знаете нашего Полыхаева, – говорили молодцы из  финсчета. – Он мытый‑перемытый. Его на голое постановление не возьмешь.    

Молодцы не ошиблись.      

Вскоре после этого товарищ Бомзе вышел из кабинета начальника, держа в  руках списочек избранных сотрудников. Он шагал из отдела в отдел, наклонялся  над особой,  указанной в списке,  и таинственно шептал:    

– Маленькая вечеринка  . По три рубля с души. Проводы Полыхаева.    

– Как? – пугались избранные сотрудники. – Разве Полыхаев  уходит? Снимают?    

– Да нет. Едет на неделю в центр,   хлопотать насчет помещения. Так смотрите не опаздывайте. Ровно в восемь,  у меня.    

Проводы прошли очень весело. Сотрудники преданно смотрели на Полыхаева,  сидевшего с лафитничком в руке, ритмично били в ладоши и пели:    

«Пей до дна, пей до дна, пей до дна  , пейдодна, пей до дна, пейдодна», –  пели  до тех пор, покуда любимый начальник не осушил изрядного  количества лафитничков и высоких севастопольских стопок, после чего в свою  очередь колеблющимся голосом начал песню: «По старой калужской дороге, на сорок  девятой версте». Однако никто не узнал, что произошло на этой версте, так как  Полыхаев, неожиданно для всех, перешел на другую песню:    

     

С неба звездочка упала    

Че‑ты‑рех‑угольная,    

За кого ты замуж вышла,    

Дура малахольная.    

     

После отъезда Полыхаева производительность труда в –ГЕРКУЛЕС’е  слегка понизилась. Смешно  было бы работать в полную силу, не зная, останешься ли в этом помещении или  придется со всеми канцпринадлежностями тащиться в «Жесть и бекон». Но еще  смешнее было бы работать в полную силу после возвращения Полыхаева. Он  вернулся, как говорил  –Бомзе, на  щите, помещение осталось за ГЕРКУЛЕС’ом  , и –сотрудники посвящали служебные часы насмешкам над –коммунотделом.    

Повергнутое   учреждение просило отдать хотя бы умывальники и панцирные кровати;  но возбужденный успехом Полыхаев даже  не ответил. Тогда схватка возобновилась с новой силой. В центр летели  жалобы. Опровергать их Полыхаев выезжал лично. Все чаще на квартире Бомзе  слышалось победное «пейдодна» и все более широкие слои сотрудников втягивались  в работу по борьбе за помещение. Постепенно забывались лесо– и пиломатериалы.  Когда Полыхаев находил вдруг у себя на столе бумажку, касающуюся экспортных  кедров или диктовых листов, он так поражался, что некоторое время даже не  понимал, чего от него хотят. Сейчас он был поглощен выполнением чрезвычайно  важной задачи – переманивал к себе на высший оклад двух особенно опасных  коммунотдельцев.    

– Вам повезло, – говорил Остап своему спутнику, – вы  присутствуете при замечательном  событии:  Остап Бендер идет по горячему следу.  Учитесь властвовать собой.   Мелкая уголовная сошка, вроде Паниковского, написала бы Корейке  письмо: «Положите во дворе под  мусорный ящик 600  рублей. Иначе  будет плохо». И  внизу пририсовала бы крест,  череп и свечу. Соня Золотая Ручка, достоинств которой я отнюдь не желаю  умалить, в конце концов прибегла бы к обыкновенному хипесу, что принесло бы ей  тысячи полторы. Дело женское. Возьмем, наконец, корнета Савина. Аферист  выдающийся!  Как говорится, негде  пробы ставить!  А что сделал  бы он? Приехал бы к Корейке  на  квартиру под видом болгарского царя, наскандалил бы в домоуправлении и испортил  бы все дело. А я , как  видите, не тороплюсь. Мы сидим в Черноморске уже неделю, а я только сегодня иду  на первое свидание... Ага! Вот  и  финсчетный зал.  Ну, бортмеханик,  покажите мне больного. Ведь вы специалист по Корейке  .    

Они вошли в гогочущий, наполненный посетителями зал, и Балаганов повел  Бендера в угол, где за желтой перегородкой сидели Чеважевская, Корейко,  Кукушкинд и Дрейфус. Балаганов уже поднял руку, чтобы указать ею миллионера,  когда Остап сердито шепнул:    

– Вы бы еще закричали во всю глотку: «Вот он, богатей!  Держите его! » Спокойствие. Я угадаю сам. Который же из четырех.     

Остап уселся на прохладный мраморный подоконник и, по‑детски болтая  ногами, принялся рассуждать.    

– Девушка не в счет. Остаются трое: красномордый подхалим с белыми  глазами, старичок‑боровичок в железных очках и толстый барбос серьезнейшего  вида. Старичка‑боровичка я с негодованием отметаю. Кроме ваты, которой он  заткнул свои мохнатые уши, никаких ценностей у него не имеется. Остаются двое: Барбос  и белоглазый подхалим. Кто же из  них Корейко? Надо подумать.    

Остап вытянул шею и стал сравнивать кандидатов. Он так быстро вертел  головой, словно следил за игрой в теннис, провожая взглядом  каждый мяч.    

– Знаете, бортмеханик, – сказал он наконец, – толстый  барбос больше подходит к роли подпольного миллионера, нежели белоглазый  подхалим. Вы обратите внимание на тревожный блеск в глазах барбоса. Ему не  сидится на месте, ему не терпится, ему хочется поскорее побежать домой и  запустить свои лапы в пакеты с червонцами. Конечно, это он –  собиратель каратов и долларов. Разве вы  не видите, что эта толстая харя является не чем иным, как демократической  комбинацией из лиц Шейлока, Скупого рыцаря и Гарпагона.  А тот другой,  белоглазый, просто ничтожество, советский мышонок.  У него, конечно, есть состояние – 12   рублей в сберкассе, и п редел его  ночных грез – покупка волосатого пальто с телячьим воротником. Это н е Корейко. Это мышь , которая...    

Но тут полная блеска речь великого комбинатора была прервана  мужественным криком, который донесся из глубин финсчетного зала и, несомненно,  принадлежал работнику, имеющему право кричать.      

– Товарищ Корейко! Где же цифровые данные о задолженности нам Коммунотдела ? Товарищ Полыхаев срочно  требует!     

Остап толкнул Балаганова ногой. Но барбос спокойно продолжал скрипеть  пером. Его лицо, носившее характернейшие черты Шейлока, Гарпагона и Скупого  рыцаря, не дрогнуло . Зато  красномордый блондин с белыми глазами, это ничтожество, этот советский мышонок,  обуянный мечтою о пальто с телячьим воротником, проявил необыкновенное  оживление. Он хлопотливо  застучал ящиками стола, схватил какую‑то бумажонку и быстро побежал на зов.    

Великий комбинатор крякнул и испытующе посмотрел на Балаганова. Первенец лейтенанта Шмидта, как видно, еще не  научился властвовать над собой. Он  засмеялся.    

– Да, – сказал Остап после некоторого молчания. – Этот  денег на тарелочке не принесет. Разве только я очень уж попрошу. Объект,  достойный уважения. Теперь скорее на воздух!  Пора войти в соприкосновение с противником.  В моем мозгу  родилась забавная комбинация. Сегодня вечером мы, с божьей помощью, впервые  потрогаем господина Корейко за вымя!   Трогать будете вы, Шура! Глава двенадцатая    

     

Инструкция была самая простая: Случайно встретиться с гражданином  Корейко на улице. Не бить его ни под каким видом и вообще не применять  физического воздействия. Отобрать все, что будет обнаружено в карманах  поименованного гражданина. Об исполнении донести.    

Несмотря на исключительную простоту и ясность указаний, сделанных  великим комбинатором, Балаганов и Паниковский завели жаркий спор. Сыновья  лейтенанта сидели на зеленой скамейке в городском саду, значительно поглядывая  на подъезд ГЕРКУЛЕС’а .  Препираясь, они не замечали даже, что ветер, сгибавший пожарную струю фонтана,  сыплет на них сеянную водичку. Они только дергали головами, бессмысленно  смотрели на чистое небо и продолжали спорить. Паниковский, который по случаю  жары заменил толстую куртку пожарника   ситцевой рубашонкой с отложным воротником, держался высокомерно. Он очень  гордился возложенным на него поручением.    

– Только кража, – говорил он.    

– Только ограбление, – возражал Балаганов, который тоже был  горд доверием командора и собирался блеснуть  .    

– Вы жалкая, ничтожная личность, – заявил Паниковский, с  отвращением глядя на собеседника.    

– А вы калека, – заметил Балаганов. – Сейчас я начальник.     

– Кто начальник?    

– Я начальник. Мне поручено.    

– Вам?    

– Мне.    

– Тебе?    

– А кому же еще? Уж не тебе ли?    

И разговор перешел в область, не имевшую ничего общего ни с кражей, ни с ограблением . Жулики так  разгорячились, что начали даже легонько отпихивать друг друга ладонями и  наперебой вскрикивать: «А ты кто такой!  » Такие действия предшествуют обычно генеральной драке, в которой противники  бросают шапки на землю, призывают прохожих в свидетели и размазывают на своих  щетинистых мордасах детские слезы.    

Но драки не произошло. Когда наступил наиболее подходящий момент для  нанесения первой пощечины, Паниковский вдруг убрал руки и согласился считать  Балаганова своим непосредственным начальством. Вероятно, он вспомнил, что его часто  били отдельные лица и целые коллективы и что при этом ему бывало очень больно.  Захватив власть в свои руки, Балаганов сразу смягчился.    

– Почему бы не ограбить? – сказал он менее настойчиво. –  Разве так трудно? Корейко вечером идет по улице. Темно. Я подхожу с левой  руки, вы  подходите справа.  Я толкаю его в левый бок, вы толкаете в правый. Этот дурак останавливается  и говорит: «Хулиган».  Мне. «Кто  хулиган?» – спрашиваю я. И вы тоже спрашиваете, кто хулиган, и  надавливаете справа. Тут я даю ему по морд... Нет, бить нельзя.     

– В том‑то и дело, что бить нельзя!   – лицемерно вздохнул Паниковский. – Бендер не позволяет.    

– Да я сам знаю!..   В общем, я хватаю его за руки, а вы смотрите, нет ли в карманах чего  лишнего. Он, как водится, кричит «Милиция!  », и тут я его... ах  ты, черт  возьми, нельзя бить!..   В общем, мы уходим домой. Ну, как план?    

Но Паниковский уклонился от прямого ответа. Он взял из рук Балаганова  резную курортную тросточку с рогаткой вместо набалдашника и, начертив прямую  линию на песке, сказал:    

– Смотрите. Во‑первых, ждать до вечера. Во‑вторых...    

И Паниковский от правого конца прямой повел вверх волнистый  перпендикуляр.    

– Во‑вторых, он может сегодня вечером просто не выйти на улицу.  А если даже выйдет, то...    

Тут Паниковский соединил обе линии третьей, так что на песке появилось  нечто похожее на треугольник, и закончил:    

– Кто его знает? Может быть, он будет прогуливаться в большой  компании. Как вам это покажется?    

Балаганов с уважением посмотрел на треугольник. Доводы Паниковского  показались ему не особенно убедительными, но в треугольнике чувствовалась такая  правдивая безнадежность, что Балаганов поколебался. Заметив это, Паниковский не  стал мешкать.    

– Поезжайте в Киев! – сказал он неожиданно. –  И тогда вы поймете, что я прав. Обязательно поезжайте в Киев.     

– Какой там Киев?   – пробормотал Шура. – Почему?    

– Поезжайте в Киев и спросите там, что делал Паниковский до  революции. Спросите.     

– Что вы пристаете? – хмуро спросил   Балаганов.    

– Нет, вы спросите! – требовал Паниковский. – Поезжайте  и спросите.  И вам скажут,  что до революции Паниковский был слепым. Если бы не революция, разве я пошел бы  в дети лейтенанта Шмидта, как вы думаете? Ведь я был богатый человек.  У меня была семья и на столе никелированный самовар. А что меня  кормило? Синие очки и палочка.    

Он вынул из кармана картонный футляр, оклеенный черной бумагой в  тусклых серебряных звездочках, и показал синие очки.    

– Вот этими очками, – сказал он со вздохом, – я кормился  много лет. Я выходил в очках и с палочкой на Крещатик и просил какого‑нибудь  господина почище помочь бедному слепому перейти улицу. Господин брал меня под  руку и вел. На другом тротуаре у него уже не хватало часов, если у него были  часы, или бумажника. Некоторые носили с собой бумажники.    

– Почему же вы бросили это дело? – спросил Балаганов,  оживившись.    

– Революция! – ответил бывший слепой. – Раньше я платил  городовому на углу Крещатика и Прорезной пять рублей в месяц, и меня никто не  трогал. Городовой следил даже, чтоб меня не обижали. Хороший был человек.  Фамилия ему была Небаба, Семен  Васильевич. Я его недавно встретил. Он теперь музыкальный критик.  А сейчас!  Разве можно  связываться с милицией? Не видал   хуже народа!  Они какие‑то  идейные стали, какие‑то культуртрегеры. И вот, Балаганов, на старости лет  пришлось сделаться аферистом. Но для такого экстренного дела можно пустить в  ход мои старые очки. Это гораздо вернее ограбления.    

Через пять минут из общественной уборной, обсаженной табаком и мятой,  вышел слепец в синих очках. Задрав подбородок в небо и мелко постукивая перед собой  курортной палочкой, он направился к выходу из сада. Следом за ним двигался  Балаганов. Паниковского нельзя было узнать. Отогнув назад плечи и осторожно  ставя ноги на тротуар, он вплотную подходил к домам, стучал  палочкой по  водопроводному желобу , натыкался на прохожих и, глядя сквозь них,  шествовал дальше. Он работал настолько добросовестно, что даже смял большую  очередь, голова которой упиралась в столбик с надписью «Остановка автобуса».  Балаганов только диву давался, глядя на бойкого слепого.    

Паниковский злодействовал до тех пор, покуда из геркулесовского  подъезда не вышел Корейко. Балаганов заметался. Сначала он подскочил слишком  близко к месту действия, потом отбежал слишком далеко. И лишь после всего  этого занял удобную для наблюдений   позицию у фруктового киоска. Он почувствовал  то самое наслаждение битвой, то героическое упоение, о котором с небрежной  простотой рассказывают на вечеринках люди, якобы ходившие в штыковую атаку.  Однако во  рту у него почему‑то появился препротивный  вкус, словно бы он полчаса сосал медную  дверную ручку. Но, взглянув на эволюции Паниковского, он успокоился.    

Он  увидел, что  слепой повернулся фронтоном  к  миллионеру, зацепил его палочкой по ноге и ударил плечом. После этого они,  видимо, обменялись несколькими словами. Затем Корейко улыбнулся, взял слепого  под руку и помог ему сойти на мостовую. Для большей правдоподобности  Паниковский изо всех сил колотил палкой по булыжникам и задирал голову, будто  он был взнуздан. Дальнейшие действия слепого отличались такой чистотой и  точностью, что Балаганов почувствовал даже легкую   зависть. Паниковский обнял своего спутника за талию. Его рука скользнула по  левому боку Корейко и на некую долю секунды задержалась над парусиновым  карманом миллионера‑конторщика.    

«Ну, ну!  –  шептал Балаганов. – Давай, старик, давай!»      

Но в то же мгновение блеснули какие‑то   стекла, тревожно промычала груша, затряслась земля, и большой белый автобус,  еле удержавшись на колесах, резко осадил на средине мостовой. Одновременно с  этим раздались два крика.     

– Идиот! Автобуса не видит! – визжал Паниковский, выскочив из‑под  колеса и грозя провожатому сорванными с носа очками.    

– Он не слепой! – удивленно вскричал Корейко. – Ворюга!    

Все заволокло синим дымом, автобус покатил дальше, и, когда бензиновая  завеса разодралась, Балаганов увидел, что Паниковский окружен небольшой толпой  граждан. Вокруг мнимого слепого началась какая‑то возня. Балаганов подбежал  поближе. По лицу Паниковского бродила безобразная улыбка. Он был странно  безучастен ко всему происходящему, хотя левое   ухо его стало  таким рубиновым,  что, вероятно, светилось бы в темноте и при его свете можно было бы проявлять  фотографические пластинки.    

Расталкивая сбегавшихся отовсюду граждан, Балаганов бросился в  гостиницу «Карлсбад».    

Великий комбинатор сидел за бамбуковым столиком и писал.    

– Паниковского бьют! – закричал Балаганов, картинно появляясь  в дверях.    

– Уже? – деловито спросил Бендер. – Что‑то очень быстро.    

– Паниковского бьют! – с отчаянием повторил рыжий  Шура. – Возле ГЕРКУЛЕС’а .    

– Чего вы орете, как белый медведь в теплую погоду? – строго  сказал Остап. – Давно бьют?    

– Минут пять.    

– Так бы сразу сказали. Вот вздорный старик.  Ну, пойдем, полюбуемся. По дороге  расскажете.    

Когда великий комбинатор прибыл к месту происшествия, Корейко уже не  было, но вокруг Паниковского колыхалась великая толпа, перегородившая улицу.  Автомобили нетерпеливо крякали, упершись в людской массив. Из окон амбулатории  смотрели санитарки в белых халатах. Бегали собаки с выгнутыми сабельными  хвостами. В городском саду перестал бить фонтан. Решительно вздохнув,  Бендер втиснулся в толпу.    

– Пардон, – говорил он, – еще пардон! Простите, мадам,  это не вы потеряли на углу талон на повидло,  скорей  бегите, он еще там лежит!   Пропустите экспертов, вы, мужчина.   Пусти, тебе говорят, лишенец!    

Применяя таким образом политику кнута и пряника, Остап пробрался к  центру, где томился Паниковский. К этому времени при свете правого  уха нарушителя конвенции тоже  можно было бы производить различного рода   фотографические работы. Увидав   командора, Паниковский жалобно понурился.    

– Вот этот? – сухо спросил Остап, толкая Паниковского в  спину.    

– Этот самый!   – радостно подтвердили многочисленные правдолюбцы. – Своими глазами  видели.    

Остап призвал граждан к спокойствию, вынул из кармана записную книжку  и, посмотрев на Паниковского, властно произнес:    

– Попрошу свидетелей указать фамилии и адреса. Свидетели! З аписывайтесь!    

Казалось бы, граждане, проявившие такую активность в поимке  Паниковского, не замедлят уличить преступника своими показаниями. На самом же деле  при слове «свидетели» все правдолюбцы как‑то   поскучнели, глупо засуетились и стали пятиться. В толпе образовались  промоины и воронки. Она стала разваливаться   на глазах.    

– Где же свидетели? – повторил Остап.    

Началась паника. Работая локтями, свидетели выбирались прочь, и в  минуту улица приняла свой обычный вид. Заскучавшие  автомобили дали газу. О кна амбулатории захлопнулись. С обаки принялись внимательно  осматривать основания тротуарных тумб, и в городском саду с нарзанным визгом  снова поднялась струя фонтана.    

Убедившись, что улица очищена и что Паниковскому уже не грозит  опасность, великий комбинатор ворчливо сказал:    

– Бездарный старик! Неталантливый сумасшедший! Еще один великий  слепой выискался – Паниковский! Гомер, Мильтон и Паниковский! Теплая компания!  А Балаганов!  Тоже –  матрос с разбитого корабля!   Паниковского бьют, Паниковского бьют! А сам!..  Идемте в городской сад. Я вам устрою сцену у  фонтана!     

У фонтана Балаганов сразу же переложил всю вину на Паниковского.  Оскандалившийся слепой указывал на свои расшатанные  в  годы лихолетья нервы и кстати заявил, что во всем виноват  Балаганов,  личность, как  известно, жалкая и ничтожная. Братья тут же принялись отпихивать друг друга  ладонями. Уже послышались однообразные возгласы  « А ты кто такой?», уже вырвалась из очей Паниковского крупная  слеза, предвестница генеральной драки, когда великий комбинатор, сказав «Брек!» , развел противников, как судья на  ринге.    

– Боксировать будете по выходным дням, – промолвил он, – прелестная  пара: Балаганов в  весе петуха, Паниковский в весе курицы.   Однако, господа чемпионы, работники из вас,   как из собачьего хвоста –   сито. Это кончится плохо. Я вас уволю, тем более,  что ничего социально ценного вы собою не представляете.    

Паниковский и Балаганов, позабыв о ссоре, принялись божиться и уверять,  что сегодня же к вечеру во что бы то ни стало обыщут Корейко. Бендер только  усмехался.    

– Вот увидите!   – хорохорился Балаганов. – Нападение на улице!  Под покровом ночной темноты!  Верно, Михаил Самуэлевич?    

– Честное слово  , – поддержал Паниковский, – мы   с Шурой… Не  беспокойтесь.  Вы имеете дело с Паниковским!     

– Это меня и печалит, – сказал Бендер, – хотя,  пожалуйста... Как вы говорите? Под покровом ночной темноты? Устраивайтесь под  покровом. Мысль, конечно, жиденькая. Да и оформление тоже, вероятно, будет  убогое.    

– Идемте, Михаил Самуэлевич!    

Балаганов взял Паниковского за руку,  и оба быстро удалились, провожаемые задумчивым взглядом великого комбинатора.      

Им повезло.  После  нескольких часов уличного дежурства объявились наконец все необходимые данные:  покров ночной темноты и сам пациент, вышедший с девушкой из дома, где жил  старый ребусник. Девушка не входила в план,  но братья‑разбойники надеялись, что она где‑нибудь отвалится . Пока  что пришлось последовать за гуляющими, которые направились к морю.    

Горящий обломок луны низко висел над остывающим берегом. На скалах  сидели черные базальтовые, навек обнявшиеся парочки. Море шушукалось о любви до  гроба, о счастье без возврата, о муках сердца и тому подобных неактуальных  мелочах. Звезда говорила с   звездой по азбуке Морзе, зажигаясь и потухая. Световой туннель прожектора  соединял берега залива. Когда он исчез, на его месте долго еще держался черный  столб.    

– Я устал, – хныкал Паниковский, тащась по обрывам за  Александром Ивановичем и его дамой. – Я старый. Мне трудно.    

Он спотыкался о сусликовые норки и падал, хватаясь руками за сухие  коровьи блины. Ему хотелось на постоялый двор, к домовитому Козлевичу, с  которым так приятно попить чаю и покалякать о всякой всячине.    

И в этот  момент, когда  Паниковский твердо уже решил идти домой, предложив Балаганову довершить начатое  дело одному, впереди послышалось  :    

– Как тепло! Вы не купаетесь ночью, Александр Иванович? Ну, тогда  подождите здесь. Я только окунусь – и назад!     

Послышался шум сыплющихся с обрыва камешков, белое платье исчезло, и  Корейко остался один.    

– Скорей!  –  шепнул Балаганов, дергая Паниковского за руку. – Значит, я захожу с левой  стороны, а вы – справа. Только живее!    

– Я – слева, – трусливо сказал нарушитель конвенции.    

– Хорошо, хорошо, вы – слева. Я толкаю его в левый бок,  нет, в правый, а вы жмете слева.    

– Почему слева?    

– Вот еще…  Ну,  справа!  Он говорит: «Хулиганы », а вы отвечаете: «Кто хулиган?»    

– Нет, вы первый отвечаете.    

– Хорошо!  Все  Бендеру скажу!  Пошли, пошли!  Значит, вы слева!..     

И доблестные сыны лейтенанта Шмидта, отчаянно труся, приблизились к  Александру Ивановичу.    

План был нарушен в самом же начале. Вместо того, чтобы, согласно  диспозиции, зайти с правой стороны и толкнуть миллионера в правый бок,  Балаганов потоптался на месте и неожиданно сказал:    

– Позвольте прикурить.    

– Я не курю, – холодно ответил Корейко.    

– Так, – глупо молвил Шура, озираясь на Паниковского. –  А который час, вы не знаете?    

– Часов двенадцать.    

– Двенадцать, – повторил Балаганов. – Гм... Понятия не  имел.    

– Теплый вечер, – заискивающе сказал Паниковский.    

Наступила пауза, во время которой неистовствовали сверчки. Луна  побелела, и при ее свете можно было заметить хорошо развитые плечи Александра  Ивановича. Паниковский не выдержал напряжения, зашел за спину Корейко и  визгливо крикнул:    

– Руки вверх!    

– Что? – удивленно спросил Корейко.    

– Руки вверх!   – повторил Паниковский упавшим голосом.    

В тот же час  он  получил короткий, очень болезненный удар в плечо и упал на землю. Когда он  поднялся, Корейко уже сцепился с Балагановым. Оба тяжело дышали, словно  перетаскивали рояль. Снизу донесся русалочий смех и плеск. Дерущиеся стукались головами и оживленно молотили  кулаками.     

– Что ж  вы меня  бьете? – надрывался Балаганов. – Паниковский!..      

– Я тебе покажу,   который час! – шипел Корейко, вкладывавший в свои удары вековую ненависть  богача к грабителю.    

Паниковский на четвереньках подобрался к месту побоища и сзади запустил  обе руки в карманы скромного   геркулесовца. Корейко лягнул его ногой, но было уже поздно. Железная коробочка  от папирос «Кавказ» перекочевала из левого кармана в руки Паниковского. Из  другого кармана посыпались на землю бумажонки и членские книжечки.    

– Бежим! – крикнул Паниковский откуда‑то из темноты.    

Последний удар Балаганов получил уже   в спину.    

Через несколько минут слегка   помятый и взволнованный Александр Иванович увидел высоко над собою две лунные,  голубые фигуры. Они бежали по гребню горы в  направлении к городу .    

Свежая, пахнущая йодом Зося застала Александра Ивановича за странным  занятием. Он стоял на коленях и, зажигая спички срывающимися пальцами, подбирал  с травы бумажонки. Но, прежде чем Зося успела спросить, в чем дело, он уже  нашел квитанцию на чемоданишко, покоящийся в камере хранения ручного багажа,  между камышовой корзинкой с черешнями и байковым портпледом.    

– Случайно выронил!   – сказал он, напряженно улыбаясь и бережно пряча квитанцию.    

О папиросной коробке «Кавказ» с десятью тысячами, которые он не успел  переложить в чемодан, вспомнилось ему только при входе в город.    

Он ужаснулся.     

Нищий. Ночные телеграммы. Книга о  миллионерах. Мнимый слепой. И наконец – нападение. Чертовщина  продолжалась.     

Покуда шла титаническая борьба на морском берегу, Остап Бендер решил,  что пребывание в гостинице, на виду у всего города, выпирает из рамок затеянного  им  дела и придает ему ненужную  официальность. Прочтя в черноморской вечерке  объявление « Сд. пр. ком. в уд. в. н. м. од. ин. хол.» и мигом  сообразив, что объявление это означает – «Сдается прекрасная комната со  всеми удобствами и видом на море одинокому интеллигентному холостяку», Остап  подумал:    

«Сейчас я, кажется, холост. Еще недавно старгородский ЗАГС  прислал мне извещение о том, что  брак мой с гражданкой Грицацуевой расторгнут по заявлению с ее стороны и что  мне присваивается добрачная фамилия О.Бендер. Что ж, придется вести добрачную  жизнь. Я холост, одинок и интеллигентен. Комната безусловно останется за  мной».    

И, натянув на себя прохладные белые брюки, великий комбинатор  отправился по указанному в объявлении адресу.Глава тринадцатая    

     

Р овно в 16 часов 40 минут Васисуалий Лоханкин объявил голодовку.Он  лежал на клеенчатом диване, отвернувшись от всего мира, лицом к выпуклой  диванной спинке. Лежал он в подтяжках и зеленых носках, которые в Черноморске  называются также карпетками.    

Поголодав минут двадцать в таком положении, Лоханкин застонал,  перевернулся на другой бок и посмотрел на жену. При этом зеленые карпетки  описали в воздухе небольшую дугу. Жена бросала в крашеный дорожный мешок свое  добро: фигурные флаконы, резиновый валик для массажа, два платья с хвостами и  одно старое без хвоста, фетровый кивер со стеклянным полумесяцем, медные  патроны с губной помадой и трикотажные рейтузы.    

– Варвара! – сказал Лоханкин в нос.    

Жена молчала, громко дыша.    

– Варвара! – повторил он. – Неужели ты в самом деле  уходишь от меня к Птибурдукову?    

– Да, – ответила жена. – Я ухожу. Так надо.    

– Но почему же, почему? – сказал Лоханкин с коровьей  страстностью.    

Его и без того крупные ноздри горестно зашевелились. За–дрожала  фараонская бородка.    

– Потому что я его люблю.    

– А я как же?    

– Васисуалий! Я еще вчера поставила тебя в известность.  Я тебя больше не люблю.    

– Но я! Я же тебя люблю, Варвара.     

– Это твое частное дело, Васисуалий.  Я ухожу к Птибурдукову. Так надо.    

– Нет! – воскликнул Лоханкин. – Не  может один человек уйти, если другой его любит!    

– Может, – раздраженно сказала Варвара, глядя  в карманное зеркальце. –  И вообще перестань дурить, Васисуалий.    

– В таком случае, я продолжаю голодовку! – закричал  несчастный муж. – Я буду голодать до тех пор, покуда ты не вернешься!  День!   Неделю!  Год буду голодать!    

Лоханкин снова перевернулся и уткнул толстый нос в скользкую холодную  клеенку.    

– Так вот и буду лежать в подтяжках, – донеслось с  дивана, – пока не умру. И во всем будешь виновата ты с этим ничтожным  Птибурдуковым.    

Жена подумала, вздела  на  белое невыпеченное плечо свалившуюся бретельку и вдруг заголосила.     

– Ты не смеешь так говорить о Птибурдукове! Он выше тебя!    

Этого Лоханкин не снес. Он дернулся, словно электрический разряд пробил  его во всю длину, от подтяжек до зеленых карпеток.    

– Ты самка, Варвара, – тягуче заныл он. – Ты публичная  девка!    

– Васисуалий, ты дурак! – спокойно ответила жена.    

– Волчица ты, – продолжал Лоханкин в том же тягучем  тоне. – Тебя я презираю. К любовнику уходишь от меня.  К Птибурдукову от меня уходишь. К ничтожному Птибурдукову нынче ты,  мерзкая, уходишь от меня. Так вот к кому ты от меня уходишь! Ты похоти  предаться хочешь с ним. Волчица старая и мерзкая притом.     

Упиваясь своим горем, Лоханкин даже не замечал, что говорит пятистопным  ямбом, хотя никогда стихов не писал и не любил их читать.    

– Васисуалий.   Перестань паясничать!  –  сказала волчица, застегивая мешок. – Посмотри, на кого ты похож. Хоть бы  умылся!  Я ухожу. Так надо.  Прощай, Васисуалий!  Твою хлебную карточку я оставляю на  столе.    

И Варвара, подхватив мешок, пошла к двери. Увидев, что заклинания не  помогли, Лоханкин живо вскочил с дивана, подбежал к столу и с криком:  «Спасите!» – порвал карточку. Варвара испугалась. Ей представился муж,  иссохший от голода, с затихшими пульсами и холодными конечностями.    

– Что ты сделал? – сказала она. – Ты не смеешь голодать!    

– Буду,  –  упрямо заявил Лоханкин.    

– Это глупо, Васисуалий. Это бунт индивидуальности!     

– И этим я горжусь!   – ответил Лоханкин подозрительным по ямбу тоном. – Ты недооцениваешь  значение  индивидуальности и  вообще интеллигенции.    

– О бщественность  тебя осудит!     

– Пусть осудит, – решительно сказал Васисуалий и снова  повалился на диван.    

Варвара молча швырнула мешок на пол, поспешно стащила с головы  соломенный капор и, бормоча: «Взбесившийся  самец! », «тиран» и   «собственник», торопливо сделала бутерброд с баклажанной икрой.    

– Ешь! – сказала она, поднося пищу к пунцовым губам  мужа. – Слышишь, Лоханкин? Ешь сейчас же!   Ну!    

– Оставь меня, – сказал он, отводя руку жены.    

Пользуясь тем, что рот голодающего на мгновение открылся, Варвара ловко  втиснула  бутерброд в отверстие,  образовавшееся между фараонской бородкой и подбритыми московскими усиками. Но  голодающий сильным ударом языка вытряхнул   пищу наружу.    

– Ешь, негодяй! – в отчаянии крикнула Варвара, тыча  бутербродом. – Интеллигент!    

Но Лоханкин отводил лицо от  бутерброда  и отрицательно мычал. Через несколько минут разгорячившаяся и вымаранная  зеленой  икрой Варвара отступила. Она села на свой мешок и заплакала ледяными слезами.    

Лоханкин смахнул с бороды затесавшиеся туда крошки, бросил на жену  осторожный, косой взгляд и затих на своем диване. Ему очень не хотелось  расставаться с Варварой. Наряду с множеством недостатков у Варвары были два  существенных достижения: большая белая грудь и служба. Сам Васисуалий никогда и  нигде не служил. Служба помешала бы ему думать о значении русской  интеллигенции, к каковой социальной прослойке он причислял и себя. Так что  продолжительные думы Лоханкина  сводились к приятной и близкой теме: «Васисуалий Лоханкин и его значение»,  «Лоханкин и трагедия русского либерализма» и   «Лоханкин и его роль в русской революции». Обо всем этом было легко и покойно  думать, разгуливая по комнате в фетровых сапожках, купленных на варварины  деньги, и поглядывая на любимый  шкаф, где мерцали церковным золотом корешки брокгаузского   энциклопедического словаря. Подолгу стаивал Васисуалий перед шкафом, переводя  взоры с корешка на корешок. По ранжиру вытянулись там дивные образцы  переплетного искусства: большая   медицинская энциклопедия, «Жизнь животных» Брэма  , гнедичевская «История искусств»  , пудовый том «Мужчина и женщина», а также «Земля и люди» Элизе Реклю.    

«Рядом с этой сокровищницей мысли, – неторопливо думал  Васисуалий, – делаешься чище, как‑то духовно растешь».    

Придя к такому заключению, он радостно вздыхал, вытаскивал из‑под шкафа  «Родину» за 1899 год в переплете цвета морской волны с пеной и брызгами,  рассматривал картинки англо‑бурской войны, объявление неизвестной дамы под  названием: «Вот как я увеличила свой бюст на шесть дюймов» и  прочие интересные штуки .    

С уходом Варвары исчезла бы и материальная база, на которой покоилось  благополучие достойнейшего представителя мыслящего человечества.    

Вечером пришел Птибурдуков. Он долго не решался войти в комнаты  Лоханкиных и мыкался по кухне среди длиннопламенных примусов и протянутых  накрест веревок, на которых висело сухое гипсовое белье с подтеками синьки.  Квартира оживилась. Хлопали двери, проносились тени, светились глаза жильцов, и  где‑то страстно вздохнули: «Мужчина пришел»  .    

Птибурдуков снял фуражку, дернул себя за инженерский ус и, наконец,  решился.    

– Варя, – умоляюще сказал он, входя в комнату, – мы же  условились...    

– Полюбуйся, Сашук! – закричала Варвара, хватая его за руку и  подталкивая к дивану. – Вот он! Лежит! Самец! Подлый собственник!  Понимаешь, этот барбос  объявил  голодовку из‑за того, что я хочу от него уйти!      

Увидев Птибурдукова, голодающий сразу же пустил в ход пятистопный ямб.    

– Птибурдуков, тебя я презираю, – заныл он. – Жены моей  касаться ты не смей, т ы хам,  Птибурдуков, мерзавец!  Куда жену  уводишь от меня?..     

– Товарищ Лоханкин!   – ошеломленно сказал Птибурдуков, хватаясь за усы.    

– Уйди, уйди, тебя я ненавижу, – продолжал Васисуалий,  раскачиваясь, как старый еврей на молитве, – ты гнида жалкая и мерзкая притом!  Не инженер ты – хам, мерзавец,  сволочь, ползучий гад и сутенер притом!      

– Как вам не стыдно, Васисуалий Андреич, – сказал заскучавший  Птибурдуков, – даже просто глупо. Ну, подумайте, что вы делаете? На втором  году пятилетки...    

– Он мне посмел сказать, что это глупо! Он, он, жену укравший у  меня! Уйди, Птибурдуков, не то тебе   по вые, по шее то есть, вам я надаю.    

– Больной человек, – сказал Птибурдуков, стараясь оставаться  в рамках приличия.    

Но Варваре эти рамки были тесны. Она схватила со стола уже засохший  зеленый бутерброд и подступила к голодающему. Лоханкин защищался с таким  отчаянием, словно бы его собирались кастрировать. Совестливый  Птибурдуков отвернулся и смотрел в окно на  конский каштан, цветущий белыми свечками. Позади себя он слышал отвратительное  мычание Лоханкина и крики Варвары: «Ешь, подлый человек! Ешь, крепостник!»    

На другой день, расстроенная неожиданным препятствием, Варвара не пошла  на службу. Голодающему стало хуже.