1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 

– Подождите, подождите! – остановила она его. – Выслушайте меня, и тогда вы, пожалуй, этого не скажете!

– Ничего нового я не услышу. Столько дней мы провели вместе и разве не обо всем сказали друг другу?

– Я лишь успевала соглашаться, – возразила Аннета со смехом. – Ведь только вы и говорите.

– Вот злючка! – сказал Рожэ. – Разве я говорю не о вас?

– Да, и обо мне. Даже за меня говорите.

– Вы находите, что я много говорю? – с простодушным видом спросил Рожэ.

Аннета прикусила губу.

– Нет, нет, Рожэ, милый, мне нравится, когда вы говорите. Но когда вы говорите обо мне, я сижу и слушаю; все это до того прекрасно, до того прекрасно, что я думаю: «Пусть будет так». Но ведь это не так.

– Вы – первая женщина на свете, которая сетует, что портрет ее прекрасен.

– Я предпочитаю, чтобы в нем было сходство. Ведь не прекрасный портрет намерены вы, Рожэ, повесить у себя в доме? Я – живая, я – женщина, у которой свой мир желаний, страстей, мыслей. Уверены ли вы, что она может войти в ваш дом со всеми своими пожитками?

– Принимаю ее с закрытыми глазами.

– Откройте их, прошу вас.

– Я вижу вашу ясную душу, она отражается на вашем лице.

– Милый, хороший мой Рожэ! Вам ничего не хочется видеть.

– Я люблю вас. Мне этого достаточно.

– Я тоже люблю вас. И мне этого недостаточно.

– Недостаточно? – переспросил он упавшим голосом.

– Нет. Мне нужно видеть.

– Что вам хочется видеть?

– Хотелось бы видеть, какая у вас любовь ко мне.

– Я люблю вас больше всех на свете.

– Разумеется! Мельчить не в вашем характере. Но я не спрашиваю, сколько у вас любви ко мне, а спрашиваю, какая она… Да, я знаю, что я – ваша желанная, но что именно желали бы вы сделать из своей Аннеты?

– Свою половину.

– Вот как!.. Дело в том, друг мой, что я не половина. Я – Аннета, вся целиком.

– Так принято говорить. Я хочу сказать, что вы – это я и что я – это вы.

– Нет, нет, не будьте мною! Пусть мною, Рожэ, буду я.

– Мы соединяем наши жизни, и разве отныне у нас не будет единая жизнь?

– Вот это меня и тревожит. Боюсь, что одинаковой жизни у нас не будет.

– Что вас смущает, Аннета? Что у вас на душе? Вы любите меня, не правда ли? Любите. Это главное! Об остальном не тревожьтесь. Остальным займусь я. Вот увидите: я все так устрою, – вместе с моими родными, которые станут вашими родными, мы так устроим вашу жизнь, что вам останется лишь одно: позволить носить себя на руках.

Аннета, опустив голову, чертила на земле ногой вензеля. Она улыбалась.

«Милый мальчик! Ничего-то он не понимает…»

Затем подняла глаза на Рожэ, тот спокойно ждал ответа.

– Рожэ, взгляните на меня. Ведь правда, у меня сильные ноги?

– Сильные и красивые, – ответил он.

– Не в этом дело… – сказала она, погрозив пальцем. – Ведь правда, я – неутомимый ходок?

– Несомненно, – подтвердил он, – и это меня восхищает.

– Неужели вы думаете, что я соглашусь, чтобы меня носили на руках? Вы очень, очень добры, и я благодарю вас, но позвольте мне ходить самой! Я не из тех, кто боится дорожной усталости. Отнять ее у меня, значит отнять вкус к жизни. Мне иногда кажется, что вы и ваши родные – все вы собираетесь действовать и выбирать за меня, что вы, Рожэ, со всеми удобствами расставляете по предназначенным для этой цели полочкам свою жизнь, их жизнь, мою жизнь-все будущее. Но я бы этого не хотела. Я этого не хочу. Я чувствую, что я в начале пути. Я ищу. Я знаю, что мне необходимо искать, искать себя.

Выражение лица у Рожэ было ласковое и насмешливое.

– Что же вы будете искать? Он считал, что все это – ребяческая прихоть. Она это почувствовала и сказала взволнованно:

– Не насмехайтесь! Я не представляю собой ничего особенного, ничего не воображаю о себе… Но все же я знаю, что я существую, что мне дана жизнь – коротенькая жизнь… Жизнь не длинна, и живешь только раз. Я имею право… Нет, не право, если хотите, – это звучит эгоистично… Мой долг не упускать ее, не швыряться ею…

Его это не растрогало, наоборот – обидело:

– Значит, по-вашему, вы швыряетесь ею? Разве упустите ее? Разве она не получит хорошего, превосходнейшего применения?

– Конечно, получит… Но какое же? Что вы мне предлагаете?

Он снова стал с жаром описывать свою политическую карьеру, будущее, о котором мечтал, свои чаяния – личные и общественные – во всем их величии. Она послушала его; потом мягко остановила в самом разгаре речи, ибо эта тема ему никогда не надоедала.

– Да, Рожэ, – сказала она. – Конечно. Это очень, очень интересно. Но по правде сказать – вы только не обижайтесь! – я не верю так же твердо, как вы, в то дело, которому вы себя посвятили.

– Что? Вы в него не верите? Да ведь вы же верили, когда я говорил вам о нем в начале нашего знакомства в Париже…

– Я несколько изменила свое мнение, – ответила она.

– Что заставило вас его переменить? Нет, нет, это невозможно… Вы опять его перемените. Моя великодушная Аннета не может стать безучастной к народному делу, к обновлению общества!

– Да я к нему и не безучастна, – сказала она. – Я безучастна только к политическим проблемам.

– Одно с другим связано.

– Не совсем.

– Победа одного повлечет за собой победу другого.

– Сомневаюсь.

– Однако это единственный способ служить прогрессу и народу.

(Аннета подумала: «Служа самому себе». Но ей стало стыдно.).

– А я вижу и другие.

– Какие же?

– Самый старый и пока еще самый лучший. Способ тех, кто следовал за Христом: отдавать все, бросать все и вся во имя служения людям.

– Утопия!

– Да, пожалуй. Вы не утопист, Рожэ. Я так думала на первых порах. Я разуверилась в этом теперь. В политической деятельности вами руководит практическая жилка. Вы очень талантливы, и я убеждена, что вы добьетесь успеха. В деле вашем я сомневаюсь, зато не сомневаюсь в вас. Перед вами великолепная карьера. Я предсказываю вам, что вы будете лидером партии, признанным оратором, сколачивающим в парламенте большинство, министром…

– Полно, перестаньте! – воскликнул он. – «Макбет, ты станешь королем!»

– Да, я, пожалуй, вещунья… для других. Но вот досада – не для себя.

– А ведь тут все ясно! Если я стану министром, то и на вас это отразится… Скажите откровенно, разве вы этому не обрадуетесь?

– Чему? Если стану министершей? Господи! Да ни чуточки! Простите, Рожэ, – за вас, конечно, я порадуюсь. И если я буду с вами, то, конечно, постараюсь как можно лучше играть свою роль, счастлива буду помочь вам… Но (вы ведь хотите, чтобы я была откровенна, не правда ли?) сознаюсь: такая жизнь не заполнила бы, отнюдь не заполнила бы моей жизни.

– Это вполне понятно. Женщина, созданная для того, чтобы стать спутницей жизни политического деятеля, – возьмите, например, такую замечательную женщину, как моя мать, – этим не ограничится. Истинное ее назначение – у очага. Ее призвание-материнство.

– Знаю, ведь никто и не оспаривает, что это наше призвание, – проговорила Аннета. – Но (я боюсь вам это сказать, боюсь, что вы меня не поймете)… я еще не знаю, что мне даст материнство. Я очень люблю детей.

Думаю, что к своим буду очень привязана… (Вам не нравится это слово?

Да, вам кажется, что я холодна.) Быть может, буду обожать их… Возможно. Не знаю… Но мне не хочется рассуждать о том, чего я не чувствую.

И, откровенно говоря, это «призвание» во мне еще не совсем проснулось. А сейчас, пока жизнь не разбудила во мне того, что мне неведомо, я считаю, что женщина ни в каком случае не должна всю свою жизнь отдавать любви к ребенку… (Не хмурьтесь!) Я убеждена, что можно очень любить своего ребенка, добросовестно исполнять домашние обязанности, однако надлежит беречь богатство своего «я» во имя того, что важнее всего на свете.

– Важнее всего?

– Во имя своей души.

– Не понимаю.

– Как заставить другого постичь твою внутреннюю жизнь? Слова так туманны, так неясны, нелепы! Душа… Смешно говорить о своей душе! Что это значит? Не объяснишь, что. Но она есть. Это – я сама, Рожэ. Самое во мне правдивое, самое сокровенное.

– Разве вы не отдаете мне все самое свое правдивое, самое сокровенное?

– Все отдать не могу, – сказала она.

– Значит, вы меня не любите?

– Нет, Рожэ, люблю. Но все отдать никто не может.

– Это не любовь. Когда любишь, нет и мысли, что надо сберечь что-то для себя. Любовь… любовь… любовь…

И он разразился длиннейшей речью. Аннета слушала, как он восхваляет в выспренних словах полную отдачу самого себя, радость самопожертвования ради счастья любимого человека. И думала:

«Милый, зачем ты все это говоришь? Воображаешь, будто я этого не знаю? Воображаешь, будто я не могла бы принести себя в жертву тебе, если понадобилось бы, и не обрела бы в этом радости? Но при одном условии: чтобы ты этого не требовал… Почему ты требуешь? Почему ты ждешь этого так, словно это твое право? Почему нет у тебя веры в меня, в мою любовь?»

Наконец он замолчал, и она сказала:

– Все это великолепно. Я не способна, как вы знаете, так блистательно выражать свои мысли. Но при случае, может быть, я была бы способна это почувствовать…

– Может быть! При случае! – воскликнул он.

– Вы находите, что этого мало, не правда ли? А ведь это больше, чем вам кажется… Но я не люблю обещать больше (а вдруг окажется даже меньше?) того, что могу выполнить. Заранее не знаю… Нужно доверять друг другу. Мы люди порядочные. Мы любим друг друга, Рожэ. Будем делать друг для друга все, что можно.

– Все, что можно!.. – всплеснув руками, снова воскликнул он.

Аннета улыбнулась.

– Согласны вы доверять мне? – продолжала она. – Я вынуждена призвать вас к этому. Просить придется о многом…

– Говорите! – осторожно ответил он.

– Я вас люблю, Рожэ, но хочу быть правдивой. С детства я жила довольно замкнутой, но очень привольной жизнью. Отец предоставлял мне полнейшую независимость, которой я не злоупотребляла, потому что она казалась мне естественной и потому что она была здоровой. Я привыкла рассуждать, и теперь мне трудно обойтись без этого. Я отдаю себе отчет в том, что немного отличаюсь от большинства девушек моего класса. И все же, мне кажется, и чувствую то же, что чувствуют и они; только я осмеливаюсь сказать об этом, яснее сознаю все это… Вы просите, чтобы я соединила свою жизнь с вашей. Я тоже хочу этого. Самое сокровенное желание каждой из нас – найти спутника, милого сердцу. И мне думается, Рожэ, что вы могли бы им стать… если… если бы вы захотели…

– Если бы я захотел! – воскликнул он. – Да вы шутите. Только этого я и хочу.

– Если бы вы по-настоящему захотели стать спутником моей жизни. Я не шучу. Подумайте!.. Ведь соединить наши жизни не означает покончить с той или с другой… А что мне предлагаете вы? Правда, вы этого не сознаете, потому что люди давным-давно привыкли к такому неравенству. А для меня оно – новость… Вы входите в мою жизнь не только со своей любовью. Входите со своими близкими, друзьями, знакомыми, со своей родней, со своей карьерой, со своим будущим, ясным для вас, со своей партией и ее догматами, со своей семьей и ее традициями – с целым миром, который принадлежит вам, с целым миром, который и есть вы сами. А мне, которая тоже обладает своим миром и которая тоже сама есть целый мир, вы говорите:

«Бросай свой мир! Отшвырни его и входи в мой!» Я готова войти, Рожэ, но войти вся целиком. Принимаете вы меня всю целиком?

– Но я же и хочу обладать всем, – ответил он, – а вот вы только что сказали, что отдать мне все не можете.

– Вы меня не хотите понять. Я говорю: «Принимаете ли вы меня свободной? И принимаете ли всю целиком?»

– Свободной? – переспросил осмотрительный Рожэ. – Во Франции все свободны с тысяча семьсот восемьдесят девятого года…

(Аннета улыбнулась: «Вывернулся!»).

– Нужно же, наконец, договориться. Ясно, что, выйдя замуж, вы тотчас перестанете быть совсем свободной. Другими словами, возьмете на себя некоторые обязательства.

– Не очень-то я люблю это словечко, – сказала Аннета, – хотя смысл его меня не пугает. Радостно, охотно приняла бы я на себя часть забот и трудов того, кого я люблю, – те обязанности, которые приходится исполнять в совместной жизни. И чем тягостнее были бы они, тем стали бы мне дороже, потому что мне помогла бы любовь. Но и ради этого я не откажусь от тех обязанностей, которые требует от меня моя личная жизнь.

– Какие же это еще обязанности? Судя по тому, что вы мне рассказали и что, мне кажется, знаю я сам, жизнь ваша, дорогая моя Аннета, жизнь ваша, до сих пор такая тихая, такая скромная, как будто не предъявляла к вам особых требований. Чего же ей угодно сейчас? Вы подразумеваете свои занятия? Вам хотелось бы их продолжать? Я считаю, признаюсь вам, что такой род деятельности обманывает ожидания женщин. Если, конечно, нет призвания. По-моему, в семейной жизни это помеха… Впрочем, не думаю, что вы обременены сим даром богов. Слишком вы земная, уравновешенная.

– Нет, речь идет не о призвании. Тогда это было бы просто: возьми и следуй ему… Просьбу, требование (как вы говорите), которое предъявляет мне жизнь, не так легко выразить яснее: это не очень определенное требование, но зато необычайно широкое. Речь идет о праве, которым должна пользоваться всякая живая душа: праве изменять.

– Изменять! Изменять любви! – снова воскликнул Рожэ.

– Даже если душа вечно хранит верность, – а я стремлюсь к любви на всю жизнь, – она имеет право изменять… Я понимаю, Рожэ: вас пугает само слово «изменять». Меня оно тоже тревожит. Когда нынешний час прекрасен, так хотелось бы затаить дыхание!.. Жаль, что нельзя остановить время навеки!.. Но ведь мы не имеем права это делать… да и не можем, впрочем. На месте не останавливаются. Живешь, идешь, тебя подталкивает что-то, надо, надо двигаться вперед! Любовь от этого не пострадает. Ее уносят с собой: ведь она может длиться всю жизнь, но всю жизнь она не заполняет. Подумайте, Рожэ, милый, что, любя вас, я ведь могу вдруг почувствовать (и уже чувствую), что задыхаюсь в кругу вашей деятельности и ваших мыслей. Я не стану осуждать путь, избранный вами, но зачем же принуждать меня идти по нему? Не находите ли вы справедливым дать мне волю, чтобы я растворила окно, если мне не хватит воздуха, и даже дверь (о, я не уйду далеко!), чтобы у меня была своя маленькая область деятельности, свои духовные запросы, свои собственные привязанности, чтобы не оставалась я в заточении где-то на одной точке земного шара, с куцым кругозором, а старалась расширить его, чтобы я могла переменить обстановку, уехать… (Я говорю: если так будет нужно… ведь я еще не знаю. Но, во всяком случае, я должна чувствовать, что вольна так поступать, вольна этого захотеть, вольна дышать, вольна… вольна быть вольной… даже если я никогда не стану пользоваться своей волей.) Простите, Рожэ, но, может быть, вы находите, что потребность эта-чепуха, ребячество? Вы не правы, уверяю вас, это сама суть моего существа, дыхание, без которого нельзя жить. Отнимите у меня все это, и я умру… Во имя любви я сделаю все… Но принуждение для меня убийственно. Самая мысль о принуждении меня возмущает… Нет, союз двух существ не должен оборачиваться для них цепями. Он должен цвести пышным цветом. Хотелось бы мне, чтобы мы не ревновали друг друга к свободной, деятельной жизни, чтобы счастьем нашим было помогать друг другу. Будет ли это счастьем для вас, Рожэ? Будете ли вы любить меня такой – свободной, свободной от вас?

(«Тогда я была бы тебе еще ближе!..» – думала в это время она.).

Рожэ слушал ее озабоченно, раздраженно, чуть обиженно, как слушал бы всякий мужчина на его месте. Аннете следовало бы взяться за дело поискусней. Но она так стремилась быть откровенной, так боялась ввести его в обман, что подчеркивала как раз то, что, по ее мнению, было ему всего неприятней. И если бы чувство Рожэ было глубже, он понял бы это. А Рожэ, – не говоря уже о том, как уязвлено было его самолюбие, – обуревало двойственное чувство: он не хотел принимать всерьез женский каприз и испытывал досаду при виде этого духовного бунта. Он не воспринял тревожного призыва, обращенного к его сердцу. Он понял одно: над ним нависла какая-то непостижимая опасность и его, собственника, ущемляют в правах.

Был бы он неопытней в обращении с женщинами, он затаил бы обиду и наобещал бы, наобещал, наобещал… все, чего хотелось Аннете. «Обещания влюбленного – пустые слова! Зачем же на них скупиться?» Но хоть и были у Рожэ недостатки, были у него и достоинства: этот, как говорится, «добрый малый» слишком был полон собой, чтобы хорошо изучить женщин, с которыми вдобавок мало имел дела. Скрыть досаду он не мог. Аннета ждала великодушных речей, но с разочарованием заметила, что, слушая ее, он думает лишь о себе.

– Признаюсь, Аннета, – начал он, – я никак не пойму вашей просьбы. Вы говорите о нашем браке так, словно для вас он тюрьма; у меня такое впечатление, что вы только и думаете, как бы из нее вырваться. В окнах моего дома решеток нет, и он так построен, что в нем легко дышится. Нельзя жить, распахнув двери настежь, а мой дом создан для того, чтобы его не покидали. Вы говорите, что вам хотелось бы уходить из него, завести свою личную жизнь, своих знакомых, своих друзей и даже, если я понял вас правильно, иметь возможность бросить, когда вам вздумается, семейный очаг, отправиться на поиски бог его знает чего – чего-то, что вам не удалось обрести дома, – а потом вернуться, когда заблагорассудится… Несерьезно это, Аннета! Вы это до конца не продумали. Да разве супруг потерпит такое положение, столь унизительное для него, столь двусмысленное для его супруги?

Рассуждения эти были, пожалуй, не лишены здравого смысла. Но бывают минуты, когда один лишь здравый смысл без участия сердца – бессмыслица.

Аннета, чуть уязвленная, сказала надменным и холодным тоном, скрывавшим ее волнение:

– Рожэ, нужно верить женщине, которую любишь; нельзя, женившись на ней, оскорблять ее, думая, будто она меньше вас оберегает вашу честь. Уж не воображаете ли вы, что такая женщина, как я, могла бы повести себя двусмысленно, унизить вас? Всякое ваше унижение было бы унижением и для нее. И чем была бы она свободней, тем больше чувствовала бы, что долг ее – оберегать ту сторону вашей жизни, которую вы ей доверили. Нужно относиться ко мне с большим уважением. Или вы не доверяете мне?

Он почувствовал, что высказывать сомнения опасно, что это только отдалит ее, и, подумав, что, пожалуй, не стоит придавать слишком большое значение всем этим женским выдумкам, что будет время и потом все это обсудить (если она вспомнит), вернулся к первой своей мысли: все превратить в шутку. Итак, он счел за благо предупредительно сказать:

– Я доверяю вам во всем, Аннета! Верю вашим прекрасным глазам. Поклянитесь мне только, что всегда будете любить меня, что будете любить меня одного! Большего я у вас не прошу.

Но эта маленькая Корделия не могла примириться с тем, что ее собеседник так легкомысленно уклоняется от прямого ответа, от которого зависела вся ее жизнь, и отказалась обещать невозможное:

– Нет, Рожэ, я не могу, не могу поклясться вам в этом. Я очень люблю вас, но не могу обещать то, что от меня не зависит. Я обманула бы вас, а я никогда не стану вас обманывать. Обещаю одно: ничего от вас не скрывать. И если я разлюблю вас или полюблю другого, вы узнаете об этом первый, – даже раньше того, другого. И вы поступите так же! Будем, Рожэ, правдивыми!

Но это было ему совсем не по душе. Правда стесняет, поэтому она не была завсегдатаем в доме Бриссо. Только постучится у порога, а ей спешат сказать:

«Никого нет!»

И Рожэ не преминул сделать так же. Он воскликнул:

– Милая, до чего вы хороши! Право же, поговорим о чем-нибудь другом!..

Аннета вернулась с прогулки разочарованная. Ведь она так надеялась на откровенный разговор! Правда, предвидела сопротивление, но рассчитывала, что сердце Рожэ озарит его рассудок. И больше всего огорчало ее не то, что Рожэ не понял ее, а то, что он и не старался понять. Словно не видел для нее во всем этом ничего трагического. Он был человек поверхностный и все мерил своей меркой. А ничто не могло больше огорчить женщину со сложным внутренним миром.

Аннета не ошибалась. Ее слова озадачили, уязвили Рожэ, но он не предполагал, как они серьезны, считал, что они останутся без последствий. Он раздумывал о том, что Аннете приходят в голову странные, немного парадоксальные мысли, что она «оригиналка», был этим недоволен. Его мать, его сестра умудрялись быть женщинами необыкновенными и не быть «оригиналками». Но нельзя же было требовать таких талантов от всех. У Аннеты были другие достоинства, которые Рожэ, пожалуй, особенно и не превозносил, но которыми (следует признаться) он дорожил сейчас гораздо больше.

В предпочтении этом тело играло более заметную роль, чем разум, но и разум играл тут роль. Рожэ очень нравилось, как она горячится под влиянием первого порыва, – нравилось, когда это не задевало его. Он не тревожился. Аннета со всей прямотой сказала, что любит его. Он был убежден, что она с ним не расстанется.

Он и не догадывался, какая внутренняя драма разыгрывается перед ним.

На самом деле Аннета до того любила его, что не могла примириться с его заурядностью. Ей хотелось верить, что она ошибается. Она еще не раз пыталась поговорить с ним, вкладывала в это всю душу. Рожэ не признавал за ней права на независимую жизнь, но какое же место по крайней мере оставлял он ей в своей жизни? Снова и снова приходил он к тем же обескураживающим заключениям. В своем наивном эгоизме Рожэ водворял ее за обеденный стол, в гостиную и в постель. Он был так мил, что собирался рассказывать ей о своих делах, а ей только и останется с ним соглашаться. Он уже не собирался признавать за женой права коллеги, который стал бы критиковать его политическую деятельность и мог бы изменить ее, больше того: он не позволил бы ей заниматься общественной деятельностью, отличной от его деятельности. Ему казалось вполне естественным (так велось испокон веков), что любящая жена должна отдать мужу всю свою жизнь, а взамен получить лишь частицу его жизни. В глубине его души таилась уверенность в своем превосходстве, исстари свойственная мужчине, который мнит, будто все, что отдает он, по существу своему гораздо ценнее. Впрочем, Рожэ в этом не сознавался: ведь он был славным малым и учтивым французом. Случалось, Аннета в подтверждение некоторых прав жены приводила в пример права мужа.

– Разные это вещи, – с усмешкой говорил Рожэ.

– Почему? – вопрошала Аннета.

Рожэ ловко уклонялся от ответа. Не так опасно поколебать убеждение, которое не обсуждается. А убеждения у Рожэ были косные. И Аннета избрала не правильный путь, когда хотела заставить его усомниться в себе. Уступчивость ее и то, как она старалась прийти к соглашению после тщетной попытки внушить ему свои взгляды, Рожэ истолковал как новое доказательство своей власти над ней. И становился все самоувереннее, проникался самомнением. Аннета, случалось, вдруг вспылит, ее голос дрогнет от возмущения. И Рожэ тотчас осекался, переводил разговор, применял тот метод, который, по его мнению, был так удачен: со смехом обещал все, что она от него хотела. Говорят, что дело не в словах. А для Рожэ все это были одни слова. И Аннете было и обидно и больно.

Вставали и другие, более важные вопросы. Опасность угрожала дружбе Аннеты и Сильвии. Было ясно, что всякая независимая девушка вряд ли была бы принята в этой среде, а швея тем более. Тщеславные, чопорные Бриссо ни за что не допустят, чтобы у них или у невестки была такая позорящая их имя родственница. Пришлось бы утаить ее. А Сильвия не согласилась бы, Аннета тоже. Каждая была по-своему горда, и сестры гордились друг другом. Аннета любила Рожэ, ее тянуло к нему сильнее, чем она себе признавалась, но никогда ради него она не пожертвовала бы Сильвией. Слишком она любила ее. И пусть любовь эта потускнела, но Аннета не забывала, что в иные минуты, именно благодаря ей она постигала всю глубину страсти (знала об этом она одна, даже Сильвия не совсем об этом догадывалась). В те часы, когда и Рожэ и Аннета все откровенно поверяли друг другу, она рассказала ему многое. Рожэ как будто заинтересовался, растрогался. Да, но при условии, что все это прошлое. Ему было совсем не по душе такое компрометирующее родство. И втайне он даже решил заставить ее порвать с Сильвией, исподволь, так, будто он здесь и ни при чем. Не желал он ни с кем делить привязанность своей жены. Своей жены… «Эта собака принадлежит мне». Он, как и вся его семья, очень дорожил тем, что ему принадлежало.

И чем дольше гостила у них Аннета, тем больше превращалась в их собственность – так пошло с той минуты, как они начали выказывать ей свою благосклонность. Бриссо все прибирали к рукам. Каждый день в тысяче мелочей обнаруживалась домашняя тирания дам Бриссо. У них было «готовое», как говорится, мнение обо всем – шла ли речь о хозяйстве, о светских развлечениях, о делах житейских или о величайших проблемах жизни духовной. Раз и навсегда привешивался, приклеивался ярлык. Все было расписано: что подобает восхвалять, что следует отвергать, особенно много следовало отвергать. Что только не подвергалось остракизму!

Сколько людей, вещей, мнений и действий осуждалось, чему только не выносился приговор бесповоротный и окончательный! Тон и улыбка были такие, что и спорить не хотелось. Весь вид их говорил (они часто и на самом деле так говорили): «Тут не может быть двух мнений, душечка».

А когда Аннета пыталась доказать, что у нее есть свое мнение, они роняли:

– Душечка, вы, право, забавны! И она умолкала.

С ней уже обращались, как со своей, но девица была вышколена неважно, следовало ее поучить всему, что принято в их кругу. И все Бриссо ее учили, в каком порядке у них расписаны дни, месяцы и времена года, какие у них знакомые тут, в провинции, какие у них знакомые в Париже, какие родственные связи, какие визиты, обеды, – бесконечная была цепь светских повинностей, от которых дамы стонут и которыми они очень гордятся, ибо вечная суета хоть и утомляет их, но создает иллюзию, будто они служат какому-то делу. Бессмысленная эта жизнь, двуличность, вечные условности были нестерпимы для Аннеты. Всему, очевидно, отводилось время заранее: и трудам и удовольствиям, ибо и у них были свои удовольствия, только время им отводилось заранее!.. Да здравствуют непредвиденные осложнения, нарушающие уклад жизни! Но нечего было надеяться, что даже осложнения могут нарушить уклад здешней жизни. Аннета чувствовала, что ее замуровали словно камень в стене! Песком и известью. Римский цемент. Замешен семейством Бриссо…

Она преувеличивала незыблемость уклада их жизни.

В этой жизни, как и во всем, играли роль случай, непредвиденные обстоятельства. Дамы Бриссо на словах были страшнее, чем на деле; им хотелось главенствовать, но не так уж невозможно было провести их за нос, – надо было только найти их слабую струнку и сыграть на ней. Льстить им, кадить. И девушка хитрая, оценив их правильно, решила бы так: «Говорите, что хотите! А я буду поступать по-своему».

Вероятно, им никогда не удалось бы подавить такую непреклонную волю, какая была у Аннеты. Но Аннета жила сейчас в том нервном возбуждении, которое охватывает женщин, когда они так долго всматриваются в предмет, занимающий их помыслы, что теряют представление об его подлинной сущности. Стоило днем каким-то словом встревожить ее, и вечером ее воображение вылепляло чудовище. Ее ужасала борьба, которую ей неустанно предстояло вести, и она твердила, что никогда не защитить ей себя от них всех. Она чувствовала, что не очень сильна, сомневалась в своей энергии. Боялась за свой характер; боялась неожиданных колебаний, из-за которых все не приходил в равновесие ее беспокойный ум, внезапных, необъяснимых перемен настроения. И, конечно, все это происходило оттого, что слишком сложна была ее одаренная натура; лишь постепенно, с годами, суждено ей было вновь обрести покой, а до тех пор она жила под вечной угрозой, что какая-то сила вотвот застанет ее врасплох, и тогда она поддастся гневу, истоме, вожделению, раздумью, – поддастся коварным, роковым случайностям, устроившим засаду за поворотом минуты, под глыбами камней, лежащих на пути…

И, в сущности, она была в таком смятении оттого, что усомнилась в своей любви. Сама ничего не понимала… Не то разлюбила, не то любила по-прежнему. Разум и сердце ее – разум и чувства ее – вели борьбу. Разум все видел слишком ясно: он уже не заблуждался. А вот сердце – нет, и плоть ее разбушевалась, потому что теряла желанного; страсть рокотала:

«Не желаю отступаться!»

Аннета чувствовала, как бунтует ее плоть, и это ее унижало; силы ее души стойко противодействовали, взывали к ее оскорбленной гордости. Она говорила:

«Я разлюбила его…»

И теперь она, с неприязнью вглядываясь в Рожэ, искала повод, чтобы разлюбить его.

Рожэ ничего не замечал. Он окружал Аннету вниманием, цветами, нежной заботой. Ведь он считал партию выигранной. Ни на секунду не подумал он о том, что гордая, дикая душа, скрытая от взоров, наблюдает за ним, горит желанием отдать себя, но лишь тому, кто скажет ей таинственный пароль, означающий, что они родственны друг другу. А он все не произносил его.

Напротив, говорил какие-то необдуманные слова, которые ранили Аннету в самое сердце, хоть она и не показывала вида. А через минуту он уже не помнил, о чем говорил. Аннета же, которая будто ничего и не слышала, могла бы повторить дословно все, что он сказал, и десять дней и десять лет спустя. Оставалось яркое воспоминание, открытая рана. И происходило это помимо ее воли, ибо она была великодушна и упрекала себя в том, что ничего не в силах забыть. Впрочем, и самая добрая женщина на свете, простив тем, кто причинил ей душевную боль, не забывает о ней никогда.

Шли дни, и все чаще рвалась тонкая ткань, вытканная любовью. Никто этого не замечал. Ткань по-прежнему была натянута, но даже от легкого дуновения тревожно колыхалась.

Аннета, наблюдая за Рожэ в семейном кругу, видела, как много в нем черт, присущих всей семье, как он резок, как черствы иные его слова, как он презирает простых людей, и размышляла:

«Он выцветает. Пройдет несколько лет – и от всего того, что я любила в нем, и следа не останется».

Но она еще любила его, поэтому ей и хотелось избежать горького разочарования, унизительных пререканий, которые – это она предвидела – возникнут, если они соединят свои жизни.

За два дня до Пасхи решение было принято. Тягостная ночь. Пришлось побороть влечение к нему, растоптать упрямую надежду, которая все не желала умирать. В мечтах Аннета уже свила гнездо для себя и Рожэ. Сколько было грез о счастье – таких, о которых тихонечко нашептываешь себе! И от них отказаться! Признать, что ошиблась! Твердить себе, что не создана для счастья!..

Она твердила себе об этом, потому что упала духом.

Другая на ее месте ни за что не отвергла бы его. Почему же она не может принять его? Почему же не в силах пожертвовать частицей своего «я»?

Да, она была не в силах сделать это! Как нелепо устроена жизнь! Не прожить без взаимной любви, а тем более не прожить без независимости. И то и другое – святыня. И то и другое необходимо, как воздух. Как их совместишь? Тебе говорят: «Пожертвуй собой! А если не можешь пожертвовать собой, какая же это любовь?..» Но почти всегда те, кто создан для большой любви, всех неудержимей стремятся к независимости, ибо все чувства их сильны. И если они приносят в жертву любви гордость свою, то чувствуют, что унижены в своей любви, что бесчестят свою любовь. Нет, совсем не так это просто, как пытаются нам внушить проповедники самоуничижения или проповедники гордыни – христиане и ницшеанцы. Не сила в нас противодействует слабости, не добродетель – пороку, а две силы, две добродетели, два долга выступают друг против друга. Единственной на свете истинной моралью, которая соответствует жизненной истине, была бы мораль, проповедующая гармонию. Но человеческое общество знает пока лишь одну мораль, проповедующую угнетение и самоотречение, сдобренные ложью. Аннета лгать не могла.

Что же делать? Скорее, любой ценой выйти из двусмысленного положения!

Она убедилась, что их совместная жизнь невозможна, значит, надо порвать, и немедля!

Порвать!.. Она представила себе, как будет поражена вся семья, как будет возмущена… Все это пустяки… Но как огорчится Рожэ! Лицо любимого всплыло перед ней во мраке… И когда она увидела его, поток страсти вновь отбросил все остальное. То жаром, то холодом обдавало Аннету, и, лежа на спине в постели, не шевелясь и не смыкая глаз, она старалась обуздать свое сердце.

«Прости меня, Рожэ, родной мой! – умоляла она. – Ах, если бы я могла избавить тебя от этой муки! Но не могу, не могу!»

И тут она почувствовала такой прилив любви, такие угрызения совести, что готова была броситься к Рожэ, упасть на колени перед его кроватью, поцеловать ему руки, сказать ему:

«Сделаю все, что ты хочешь…»

Как! Она все еще любила его? Она возмутилась…

«Нет, нет! Я больше не люблю его!..»

Она лгала себе в исступлении:

«Больше не люблю его!..»

Тщетно! Она все еще любила его. И так сильно никогда еще не любила.

Вероятно, это было не самое ее возвышенное чувство. (Но что такое возвышенное чувство? И что такое невозвышенное?) Нет, и самое возвышенное и самое невозвышенное! Тело и душа! Если б было так: перестала уважать, перестала и любить! Как было бы хорошо! Но когда страдаешь по милости того, кого любишь, от любви не избавляешься, с горечью сознаешь, что разлюбить бессильна!.. Чувства Аннеты были оскорблены, и она страдала оттого, что ей не доверяли, в нее не верили, оттого, что неглубока была любовь Рожэ. Она так страдала, так горько было ей видеть, что погибло столько надежд, которые она вынашивала, никому о них не рассказывая!

Именно оттого, что так горячо любила она Рожэ, и было для нее так важно заставить его согласиться на ее самостоятельность. Ей хотелось вступить в брачный союз, чтобы стать не просто женой, обезличенной, бездеятельной, а свободным и верным товарищем. Он же не придавал этому ровно никакого значения. И она снова почувствовала, как ей обидно, как негодует ее оскорбленная любовь…

«Нет, нет! Не люблю его больше! Не должна, не хочу больше любить…»

Но тут Аннета не выдержала, и не успел отзвучать крик возмущения, как она заплакала, во мраке, в тишине… Увы! Она слушала холодный голос рассудка… сгорала… Не хотелось ей себе признаваться, но с какой радостью она всем пожертвовала бы ему, всем, что принадлежало ей, даже независимостью, если б заметила хоть одно благородное движение его души, если б он попытался, только попытался пожертвовать собой, а не стремился лишь к тому, чтобы принести ее в жертву себе! Ведь она и не позволила бы ему жертвовать собой. Она ничего не требовала бы у него, кроме великодушия, кроме этого доказательства настоящей любви. Но хоть он и любил ее по-своему, однако на такое доказательство чувств был не способен. Ему это и в голову не приходило. Он счел бы желания Аннеты просто-напросто женским капризом, который нельзя принимать всерьез, в котором нет смысла. Ну чего ей еще желать? Черт знает из-за чего заплакала! Потому что любит его! Как же быть?

«Вы любите меня, не правда ли? Любите. Это главное!..»

Да, она не забыла эти слова!

Аннета улыбнулась сквозь слезы. «Милый Рожэ!

Надо его принимать таким, какой он есть. Нечего на него сердиться. Но себя мы не переделаем. Ни он, ни я. Вместе жить мы не можем…»

Она вытерла глаза.

«Итак, нужно с этим покончить…»

Миновала бессонная ночь (Аннета задремала на заре и проспала часа два), и она встала полная решимости. С рассветом к ней вернулось спокойствие. Она оделась, причесалась аккуратно, хладнокровно, отгоняя все, что могло пробудить в ней сомнение, тщательнее, внимательнее, чем обычно, следя за каждой мелочью туалета.

Около девяти часов в дверь весело постучал Рожэ. Он звал ее на прогулку – так повелось у них по утрам.

И они пошли: за ними, прыгая, бежала большая собака. Свернули на дорогу, уходившую в чащу леса. Все зеленело, и сквозь молодую листву пробивались солнечные лучи. С ветвей струилось пение птиц. На каждом шагу – взлет, хлопанье крыльев, шелест листьев, шуршанье веток, растерянный бег зверьков через лес. Собака возбужденно рявкала, обнюхивала землю, кружила. Дрались сойки. На макушке дуба ворковали два диких голубка. А где-то вдали куковала кукушка-то поближе, то подальше, без устали повторяя свою старую-престарую шутку. Весна была в самом разгаре…

Рожэ расшумелся, развеселился, хохотал, дразнил собаку и сам напоминал большого резвого пса. Аннета молча шла чуть позади. Думала:

«Вот тут… Нет, вон там, на повороте…»

Она смотрела на Рожэ. Внимала лесу… Как все переменилось бы сразу, если б она заговорила! Миновали поворот. Она промолчала. Потом окликнула:

– Рожэ! Неуверенно, глухо прозвучал ее голос – и оборвался… Рожэ не услышал. Он ничего не замечал. Стоял впереди нее и, наклонившись, срывал фиалки; болтал, болтал без умолку. Аннета повторила:

– Рожэ! На этот раз в ее голосе звучала такая мука, что он тревожно обернулся. И, только сейчас заметив, как смертельно побледнело ее строгое лицо, подошел… Ему стало страшно. Она сказала:

– Рожэ, нам придется расстаться.

Изумление, испуг исказили его лицо. Он тихо спросил:

– Что вы сказали? Что вы сказали? Она повторила твердо, стараясь не смотреть на него:

– Нам придется расстаться, Рожэ, придется, как это ни печально. Я убедилась, что не могу, не могу стать вашей женой…

Ей не удалось договорить. Он прервал ее:

– Нет, нет, это не правда! Замолчите, замолчите! Вы сошли с ума!..

– Я уезжаю, Рожэ, – сказала она.

– Уезжаете? Не пущу! – крикнул он и, схватив ее за руки, сжал до боли.

И вдруг увидел такое гордое, такое волевое и холодное лицо, что сразу понял: все погибло; тогда он выпустил ее руки, стал просить прощения, требовать, молить:

– Аннета! Девочка моя! Останьтесь, останьтесь!.. Нет, это невозможно!.. Да что же произошло? Чем я провинился?

Суровое лицо вновь смягчилось от жалости.

– Присядем, Рожэ… – промолвила она.

Он послушно сел рядом с ней на холмике, поросшем мохом; его глаза, не отрываясь, смотрели на нее, взывали к каждому ее слову.

– Успокойтесь, нам нужно объясниться… Прошу вас, успокойтесь! Поверьте, что и мне очень трудно сохранять спокойствие… Я заставляю себя говорить…

– А вы не говорите! – сказал он. – Это просто безумие!..

– Так надо.

Он хотел было зажать ей рот рукой. Она отстранилась. Решение ее, очевидно, было так непоколебимо, несмотря на все душевное смятение, что Рожэ это понял, отказался от борьбы и слушал подавленно, растерянно, уже не смея на нее взглянуть.

Аннета, голос которой звучал бесстрастно, холодно, угрюмо, хотя то и дело пресекался, два-три раза умолкала, чтобы перевести дыхание, но сказала все, что решила сказать, в ясных, обдуманных, тактичных выражениях, казавшихся от этого еще неумолимей. Ей искренне хотелось испытать, могут ли они жить вместе. Вначале она надеялась, хотела этого всей душой. И увидела, что это неосуществимая мечта. Многое их разделяет. Слишком велика разница в среде, в образе мыслей. Она берет вину на себя; теперь она твердо уверена, что замужество не для нее. Ее взгляды на жизнь, на независимость женщин не совпадают со взглядами Рожэ. Быть может, Рожэ и прав. Почти все мужчины, а может быть, и женщины, придерживаются его мнения. Она, вероятно, не права. Но права ли, нет ли, а такой уж у нее характер. К чему же причинять горе другому и самой себе? Она не создана для жизни вдвоем. Она возвращает Рожэ его обязательства и снова получает свободу. Да ведь они ничем и не были связаны. Никакой фальши в их отношениях не было. И расстаться они должны без фальши, как друзья.

Она говорила, не отводя глаз от былинок, зеленевших у ее ног, она боялась посмотреть на Рожэ. Но она слышала его прерывистое дыхание, и договорить ей было нелегко. Договорила и решилась на него взглянуть. Тут была потрясена и она. Лицо у Рожэ было такое, будто он тонул: он побагровел, дышал с шумом, у него не было сил кричать. Он как-то неловко взмахнул судорожно сжатыми руками и, с трудом вздохнув, простонал:

– Нет, нет, не могу, не могу…

И вдруг разрыдался.

С пашни, с лесной опушки, донесся голос крестьянина, скрип плуга. Аннета растерялась, схватила Рожэ за руку, повела в глубь леса, подальше от дороги. Он совсем обессилел, шел покорно и все твердил:

– Не могу, не могу… Что же со мной станется?

Она ласково просила его замолчать. Но его охватило отчаяние: уязвленная любовь, уязвленное самолюбие, мысль о том, что всем будет известно о его унижении, что счастье, о котором он так мечтал, теперь несбыточно, – все смешалось; взрослый ребенок, избалованный жизнью, никогда ни в чем не видавший отказа, был подавлен своим поражением; то была катастрофа, крушение всех его надежд, он терял уверенность в себе, он терял почву под ногами, ему не за что было ухватиться. Аннета, растроганная его отчаянием, говорила:

– Друг мой… друг мой… не плачьте! У вас, перед вами чудесная жизнь… Я не нужна вам.

А он все твердил:

– Я не могу обойтись без вас. Я ничему больше не верю… Не верю больше, что жизнь мне удалась…

И молил, упав на колени:

– Останьтесь! Останьтесь!.. Я буду делать все, что вы хотите… все, что захотите…

Аннета отлично знала, что он не сдержит обещания, но душа ее смягчилась. Она ласково ответила:

– Нет, друг мой, хоть вы это и говорите искренне, но сдержать свое слово не можете, а если и сдержите, то это будет вам в тягость, да и мне также; жизнь наша превратилась бы в одно сплошное препирательство…

Он понял, что ему не поколебать ее решения, и залился слезами, как ребенок, прильнув к ее ногам. Сердце Аннеты дрогнуло от любви и от жалости. Ее воля никла. Она хотела дать отпор, но не устояла перед его слезами. О себе она больше не думала, думала только о нем. Она ласкала милую голову, припавшую к ее коленям, шептала нежные слова. Она приподняла своего безутешного взрослого мальчика, своим платком вытерла ему глаза, снова взяла за руку, заставила идти. Он был совсем без сил, позволял ей делать с собой все, что ей хотелось, и все время плакал. Они шли, и ветки хлестали их по лицу. Шли лесом, ничего не замечая, не зная, куда идут. Аннета чувствовала, как ширится в ней смятение и любовь. Она говорила, поддерживая Рожэ:

– Не плачьте! Милый мой… Мальчик мой… Не терзайте мою душу… Я этого не вынесу… Не плачь! Я люблю вас… Люблю тебя, мой бедный маленький Рожэ…

А он твердил, всхлипывая:

– Не любите…

– Нет, люблю тебя, люблю, ты никогда так не любил меня, в тысячу раз больше люблю… Ради тебя я на все готова… Да, готова на все… Ведь ты мой, Рожэ! Так они шли, и вдруг лес поредел, – они очутились у забора, окружавшего имение Ривьеров, у старого их дома. Знакомые места…

Аннета взглянула на Рожэ. И внезапно в нее вторглась страсть. Испепеляющий шквал. Чувства охмелели, будто от пьянящего запаха акации… Она подбежала к двери, не выпуская руку Рожэ. Они вошли в пустой дом. Ставни были закрыты. После яркого света оба словно ослепли. Рожэ натыкался на мебель. Он ничего не видел, ни о чем не думал, он послушно шагал – пылающая рука вела его в темноте по первому этажу дома. Аннета не колебалась, жребий был брошен… В самой дальней комнате, комнате сестер, там, где от прошедшей осени еще оставался аромат их тел, она подошла с ним к широкой кровати, на которой обе они тогда спали, и, изнемогая от жалости и страсти, отдалась ему.

Когда утих порыв страсти и они пришли в себя, их глаза уже привыкли к темноте. В комнате стало словно светлее. Из щелей в ставнях, приплясывая, тянулись полоски света, будто напоминая, что там, за стенами, ясный день. Рожэ покрывал поцелуями нагое тело Аннеты; он пылко благодарил ее…

Но, выговорившись, вдруг умолк, прильнул к Аннете, прижался к ней лицом… Аннета лежала молча, неподвижно – и думала… В саду, в кусте роз у стены, жужжали пчелы… И Аннета услышала, как слышишь песнь, замирающую вдали, что любовь Рожэ улетает…

Он уже не так сильно любил ее. Рожэ и сам со стыдом и досадой чувствовал это, но допустить этого не желал. В глубине души он был поражен, что Аннета так поступила. Смешная требовательность мужчины! Его влечет к женщине, а когда она доверчиво и искренне отдается ему, он готов расценить ее поступок, исполненный душевного благородства, как неверность!

Аннета склонилась к нему, приподняла его голову, молча долгим взглядом посмотрела ему в глаза, грустно улыбнулась. А он почувствовал, что ее взгляд проник ему в самую душу, но попытался ввести ее в заблуждение.

Решил, что лучше всего прикинуться пылким и влюбленным.

– Теперь, Аннета, вам не уйти, – сказал он. – Я обязан жениться на вас.

Аннета снова печально улыбнулась. Она так хорошо читала в его сердце.

– Нет, друг мой, – заметила она, – ничуть не обязаны.

Он опомнился:

– Мне хочется…

Она в ответ:

– Я уезжаю.

Он спросил:

– Почему? И не успела она ответить, как он понял, отчего она уезжает.

Однако счел своим долгом отговорить ее. Она прикрыла ладонью его рот. Он поцеловал ладонь страстно, гневно… ведь он так любил ее! Он стыдился своих мыслей. Уж не заметила ли она?

А мягкая, нежная ладонь прижалась к его губам, словно говоря:

«Ничего не заметила…»

Порой издали долетал звон сельского колокола… Они долго молчали, наконец Аннета вздохнула. Итак, на этот раз все кончено…

– Пора уходить, Рожэ… – негромко сказала она.

Объятия разомкнулись. Он опустился на колени перед постелью, прижался лбом к оголенным ногам Аннеты. Словно хотел доказать ей:

«Я твой».

Но ему не удавалось отогнать какие-то непрошеные мысли. Он вышел из комнаты – Аннета осталась одна и принялась одеваться. Он ждал ее в палисаднике, облокотившись о забор, и, рассеянно слушая шум лесов и полей, упивался воспоминанием о том, что сейчас совершилось. Тягостные мысли исчезли. Он блаженствовал; удовлетворены были и самолюбие и чувственность. Он был горд собой. Подумал:

«Бедная Аннета!»

Но тут же спохватился:

«Милая Аннета!»

Она вышла из дома. Спокойная, как всегда. Но только очень бледная…

Кто бы мог сказать, что пережила она в те мгновения, пока оставалась одна: вспышки ли страсти, тоску ли, отчаяние? Рожэ ничего не приметил, он занят был только собой. Он пошел навстречу, снова попытался уговорить ее. Она приложила палец к губам: не надо! У живой изгороди, опоясывавшей сад, сорвала ветку боярышника, разломила ее надвое, полветочки протянула ему. А когда выходила из ворот, прильнула губами к губам Рожэ.

Возвращались молча по лесной тропинке. Она попросила его не прерывать молчания. Он держал ее за руку. Был очень нежен. Она улыбалась, полузакрыв глаза. Теперь он вел ее. И уже забыл, как плакал здесь час назад…

А в чаще леса собачий лай вспугивал дичь…

Она уехала наутро. Предлогом было письмо, внезапная болезнь какой-то престарелой родственницы. Но Бриссо нельзя было провести. Они все видели лучше Рожэ и последнее время подозревали, что упустят Аннету. Но им приличествовало не показывать вида, будто они допускают такую возможность, и прикинуться, будто отъезд не вызывает у них никаких сомнений. До последней минуты разыгрывался фарс на сюжет нежданной разлуки и скорой встречи. Аннете была тяжела эта вынужденная роль, но Рожэ попросил ее объявить о своем решении попозже, написать из Парижа. И Аннета созналась себе, что ей было бы очень неприятно сообщить семейству Бриссо о нем устно. Потому-то, расставаясь, они улыбались, разговаривали с искусственным оживлением, обнимались, но не было во всем этом сердечности.

Снова Рожэ вез Аннету в шарабане, но теперь уже на станцию. Обоим было грустно; Рожэ, как подобает порядочному человеку, снова просил ее выйти за него замуж; сказал, что обязан жениться на ней, – ведь он был джентльмен. Джентльменского в нем было даже слишком много. Уж теперь, по его мнению, он был вправе показать Аннете свою власть, на благо ей самой. Он считал, что Аннета, отдавшись ему, потеряла чувство собственного достоинства, что отныне положение их не совсем одинаково и что он должен настаивать на браке. Аннета отлично понимала, что если они теперь поженятся, то он найдет себе в тысячу раз больше оправданий, чем прежде, лишая ее самостоятельности. Конечно, она была признательна ему за то, что он так настойчив, тактичен. Но… она отказала ему… Рожэ втайне негодовал. Не мог понять ее. (Он воображал, что прежде понимал!) И строго ее осудил. Но себя не выдал. Она все подметила со смешанным чувством печали, иронии и, как всегда, нежности. (Ведь во всем этом был Рожэ!).

Когда подъезжали к станции, она положила руку, затянутую в перчатку, на руку Рожэ. Он вздрогнул.

– Аннета!

– Простим друг другу! – сказала она.

Он хотел ответить, но не мог. Они не разнимали рук. И не смотрели друг на друга. Но они сдерживали слезы, набегавшие на глаза, и оба знали об этом…

Приехали на станцию – надо было следить за собой. Рожэ усадил Аннету в вагон. В купе были люди. Пришлось ограничиться обычными любезностями, но они не могли наглядеться друг на друга – хотелось запечатлеть в памяти милое лицо.

Паровоз свистнул. Они сказали:

– До свидания! А подумали:

«Прощай навеки!»

Поезд ушел. Рожэ возвращался домой под вечер! Он был опечален и сердит. Сердит на Аннету. Сердит на себя. Его мучила тоска. Он испытывал – о стыд! – чувство облегчения.

Он остановил лошадь на пустынной дороге и, изнемогая от презрения к себе, от презрения и от любви к себе, горько заплакал.

Аннета возвратилась домой в Булонский лес и стала жить затворницей.

Письмо к Бриссо ушло, и она порвала связь с миром. Никто из друзей не знал, что она вернулась. Писем она не распечатывала. Целыми днями не выходила из квартиры. Старая тетка никогда не понимала ее и, привыкнув ко всему, ничуть не тревожилась и не нарушала ее уединения. Жизнь внешне словно прекратилась. Зато другая – внутренняя жизнь – стала еще напряженнее. В безмолвии порой неистовствовала раненая страсть. Аннете нужно было остаться одной, чтобы жить только ею. После бурных вспышек она чувствовала себя надломленной, обескровленной; губы пересыхали, лицо пылало, руки и ноги леденели. Потом она надолго впадала в оцепенение, грезила в тяжелом полусне. Грезила она наяву и не пыталась руководить своими мыслями. Ею овладели какие-то смутные ощущения, и не было им числа…

Мрачная печаль, горькая нежность, привкус пепла во рту, несбыточные мечты, внезапно вспыхнувший луч воспоминаний, от которого сердце готово было выпрыгнуть из груди, приступы уныния, муки уязвленной гордости и страсти, предчувствие гибели, ощущение чего-то непоправимого, рокового, против чего тщетны все усилия, – все это сначала подавляло, потом стало просто навевать тоску, потом понемногу вылилось в какое-то безразличие, окрашенное уходящей печалью, и в ней было что-то удивительно приятное.

Она не понимала, что с ней…

Как-то ей приснилось, что она в лесу, отягченном набухшими почками.

Будто она совсем одна. Она бежала по лесной чаще. Ветки цеплялись за ее платье; не пускал мокрый кустарник; вот она вырвалась, но разорвала платье, ей стыдно – ведь она полуголая. Нагнулась, прикрылась юбкой, разодранной в клочья. И вот она видит: перед ней на земле круглая корзина, под грудой листьев, освещенных солнцем, – не желтых и не золотых, а серебристых, белых, как кора березы, белых, как тонкое-претонкое полотно.

Она взволнованно всматривается, опускается на колени. Вдруг под полотном что-то шевельнулось. Сердце у нее колотится, она протягивает руки – и просыпается… Волнение не утихло… Она не могла понять, что с ней…

Настал день, когда она поняла все. Больше она не была одинока. В ней пробуждалась жизнь, новая жизнь…

Шли недели, а она вынашивала в себе целую вселенную.

«… Любовь, ты ли это? Любовь, покинувшая меня в тот час, когда я вообразила, будто овладела тобою, не ты ли сейчас во мне? Крепко-прекрепко я держу тебя, и ты не уйдешь, о родной мой пленник, крепко держу я тебя, ты – в моем чреве. Мсти! Поглоти меня! Крошка моя, грызи мое чрево! Пей мою кровь! Ты – это я. Ты – моя мечта. На земле я тебя не нашла и создала тебя из самой себя… Вот когда, Любовь, я завладела тобой! Я воплотилась в того, кого люблю!..»

КНИГА ВТОРАЯ

ЛЕТО

То strive, to seek, not to sinct, and not to yield.

Стремиться, искать, не находить, но и не сдаваться.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В комнате с прикрытыми ставнями царил полумрак. Аннета в белом пеньюаре сидела на кровати, ее только что вымытые волосы были распущены по плечам. В открытое окно вливался послеполуденный жар золотого августовского дня. Здесь словно чувствовалось сонное оцепенение Булонского леса, дремавшего на солнце где-то за окнами. И Аннета испытывала такое же состояние тихого блаженства. Она способна была часами лежать, не двигаясь, ни о чем не думая, не чувствуя потребности о чем-нибудь думать. Ей было достаточно сознания, что она не одна, что теперь их двое, и она даже не пыталась разговаривать с тем крохотным человечком, который жил в ней, – она была уверена, что он чувствует то же, что и она, и, значит, они без слов понимают друг друга. При мысли о нем волна нежности поднималась в ней. Потом, сонно улыбаясь, Аннета снова погружалась в свое блаженное забытье.

Но в то время как душа дремала, ощущения сохраняли удивительную остроту, мгновенно отзываясь на тончайшие вибрации воздуха и света. Вот из сада повеяло сладким ароматом клубники – и Аннета уже с наслаждением вдыхает его, ощущает вкус ягод на языке. От ее слуха не ускользает ни один звук, и все тешит его – шелест листьев, тронутых ветерком, скрип песка под чьей-то ногой, голос на улице, звон колокола, зовущего к вечерне. Вдали, как огромный муравейник, гудит Париж. Париж 1900 года…

Лето всемирной выставки. Марсово поле напоминало огромный чан, в котором бродят на солнце тысячи гроздей человеческого винограда… Это чудовищное кипение было настолько близко, что Аннета слышала и ощущала его, и вместе с тем достаточно далеко, так что она чувствовала себя в безопасности и еще больше наслаждалась прохладой и мирной тишиной своего уголка. «О суета сует! Истинное счастье здесь, внутри меня!..»

Рассеянным и чутким, как у кошки, ухом Аннета ловила один за другим все звуки и лениво следила, как они замирают. Вот внизу у входной двери звякнул звонок, и она узнала мелкие шажки Сильвии, которая, как всегда, не шла, а взбегала по лестнице. Аннете хотелось быть одной. Но счастье ее было так прочно, что она знала: кто бы ни пришел, он ничем не сможет омрачить его.

Сильвия узнала новость только неделю назад. Она с весны не имела от Аннеты никаких вестей. Занятая своим новым романом, хотя и не очень глубоко волновавшим ее, она не замечала долгого молчания Аннеты. Когда же с романом было покончено и он уже не занимал ее мыслей, у Сильвии нашлось время подумать о сестре, и она забеспокоилась. Решив справиться у тетки, что с Аннетой, она пошла в их дом на Булонской набережной и была очень удивлена, узнав, что Аннета вернулась – и так давно! Она хотела было хорошенько разбранить сестру за невнимание, но Аннета приготовила ей еще и другой сюрприз: скрывая волнение, она сразу рассказала Сильвии все без утайки. Сильвии стоило больших усилий дослушать до конца. Как! Аннета, благоразумная Аннета могла сделать такую глупость, да еще потом отказалась выйти замуж, – нет, это неслыханно, этого нельзя допустить! Новоявленная Лукреция была возмущена. Она накинулась на Аннету, назвала ее сумасшедшей. Аннета отнеслась к этому спокойно и кротко. Было ясно, что ее ничем не проймешь. Сильвия видела, что с этой упрямицей ей не сладить.

Она готова была ее прибить! Но можно ли было долго сердиться на эту милую девушку, которая слушала ее с обезоруживающей улыбкой! И потом – тайное очарование материнства…

Сильвия кляла это материнство как несчастье, но она была женщина, и оно вызывало в ней невольное умиление…

Однако она и сегодня пришла с твердым намерением «расшевелить» Аннету, сломить наконец ее нелепое упорство, заставить ее потребовать брака, а иначе… «иначе я рассержусь!» Она вихрем влетела в комнату. От нее пахло порохом и рисовой пудрой. И, так сказать, для разбега, не успев даже поздороваться с Аннетой, она стала ругать «сумасбродов, которые проводят дни взаперти в темной комнате». Но, вглядевшись в счастливые глаза Аннеты, которая протянула ей обе руки, Сильвия не выдержала и поцеловала сестру. Впрочем, она и после этого продолжала ее бранить:

– С ума сошла! С ума сошла! Совсем спятила! Полюбуйтесь на нее: распустила волосы, нарядилась в белое платье – ангел да и только… Вот ошибется, кто этому поверит!.. Хороша недотрога! Дрянная девчонка!..

Она трясла Аннету за плечи. А та с усталым и довольным видом терпеливо сносила все. Сильвия вдруг замолчала, не докончив тирады, взяла сестру обеими руками за голову, откинула ей волосы со лба:

– Смотрите, свежа, как роза! Никогда еще у нее не было такого чудесного цвета лица. И какой победоносный вид! Есть чему радоваться! И тебе не стыдно?

– Ни капельки! – ответила Аннета. – Я никогда еще не была так счастлива. Я чувствую в себе столько сил, мне так хорошо! Только теперь жизнь моя полна, и ничего мне больше не нужно. Мне так давно хотелось иметь ребенка – еще тогда, когда я сама была ребенком. Да, мне и семи лет не было, а я уже мечтала об этом.

– Врешь! – возразила Сильвия. – Не далее, как полгода назад ты говорила мне, что никогда не чувствовала призвания к материнству.

– Неужели? Я так говорила? – в замешательстве спросила Аннета. – Ах да, да, правда!.. Ну что же, я и тогда не лгала и теперь не лгу… Как бы тебе объяснить? Я не выдумываю. Я это хорошо помню.

– Знаю, и со мной так бывает, – заметила Сильвия. – Всякий раз, как мне кто-нибудь приглянется, я начинаю воображать, что всю жизнь только о таком и мечтала.

Аннета недовольно поморщилась.

– Нет, ты не понимаешь! Во мне заговорила теперь моя подлинная душа.

И мне всегда нужно было именно это, только я не смела себе признаться, пока не пришло время: боялась обмануться. А теперь… О, теперь я вижу, что это еще чудеснее, чем я ожидала!.. И в нем я нашла себя, всю целиком. Я ничего больше не хочу…

– Когда тебе нужен был Рожэ или Туллио, ты тоже ничего больше не хотела, – язвительно заметила Сильвия.

– Ах, ты ничего, ничего не понимаешь!.. Разве можно сравнивать? Когда я любила (ведь вы называете это любовью), не я хотела, а что-то во мне, чему я должна была покоряться… И как же я страдала от этой силы, которая мною завладела, которой я не могла противиться! Сколько раз я молила бога освободить меня! И вот в самом деле пришло избавление-это он, он, мой малышечка, пришел мне на помощь, когда я билась в тисках той муки, которую называют любовью. Он пришел и спас меня… Ох ты, мой маленький спаситель!..

Сильвия расхохоталась. Она ровно ничего не поняла из объяснений сестры. Но одно ей было понятно и без объяснений: материнский инстинкт, проснувшийся в Аннете. И это сближало сестер. Они принялись с умилением болтать о маленьком незнакомце (кто это будет, мальчик или девочка?) и о тысяче вещей, пустячных и в то же время таких важных, связанных с его появлением на свет, – вещей, о которых женщины никогда не устают говорить.

Так сестры разговаривали долго, пока Сильвия не спохватилась, что она пришла собственно затем, чтобы как следует отчитать Аннету, а вовсе не подпевать ей. И она сказала:

– Аннета, будет тебе дурить! Всему свое время. Рожэ обязан жениться на тебе. И ты должна этого потребовать.

Аннета устало отмахнулась от нее.

– Опять ты за свое! Ведь я же тебе сказала, что Рожэ мне это предлагал, но я сама не захотела.

– Мало ли что! Если человек сделал глупость, он должен это признать и суметь ее исправить.

– А я не имею ни малейшего желания что-либо исправлять.

– Да почему же? Ведь ты была влюблена в Рожэ. Я уверена, что ты и сейчас еще влюблена. Что произошло между вами?

Аннета не отвечала. Сильвия продолжала допытываться, без всякого стеснения высказывала догадки об интимных причинах разрыва с Рожэ. Аннета наконец сделала резкое движение. Сильвия взглянула на нее и оторопела: губы Аннеты были злобно сжаты, брови нахмурены, глаза смотрели сердито.

– Ты что?

– Ничего, – отрезала Аннета и порывисто отвернулась.

Сильвия разбередила рану, о которой Аннете хотелось забыть. В силу каких-то глубоко скрытых и противоречивых свойств ее натуры, ей самой непонятных, она, радуясь тому, что у нее будет ребенок, в то же время сердилась на человека, который дал ей этого ребенка. Она не прощала себе неожиданного порыва чувственности и нежности, который отдал ее во власть этому человеку, – не прощала и ему того, что он воспользовался ее слабостью. Это инстинктивное возмущение и было истинной причиной (причиной, которую она скрывала не только от других, но и от себя самой) ее бегства от Рожэ, ее решения не встречаться с ним больше. В глубине души она его ненавидела. Ненавидела за то, что полюбила. Но так как у нее был честный ум, она подавляла в себе эти, по ее мнению, дурные инстинкты. Зачем же Сильвия вынуждает ее сейчас снова разбираться во всем?..

Посмотрев на сестру, Сильвия перестала к ней приставать, и Аннета успокоилась. Сейчас ей уже было стыдно за те чувства, которые она в себе заметила и невольно выдала Сильвии. Пытаясь обмануть себя, она сказала спокойно:

– Я не хочу выходить замуж. Я не создана для таких тесных уз. Ты мне на это скажешь, что миллионы женщин приноравливаются к ним, что я слишком серьезно смотрю на брак. Что поделаешь, такова уж я – все принимаю всерьез. Когда я отдаюсь, то отдаюсь вся – и скоро начинаю задыхаться: мне кажется, что я тону с камнем на шее. Может быть, я недостаточно сильный человек, не умею постоять за себя! Слишком тесные узы, как лианы, высасывают из меня энергию, и мне ее не хватает для своей личной жизни. Чтобы нравиться любимому человеку, я изо всех сил стараюсь быть такой, какой ему хочется меня видеть. А это всегда кончается плохо: если изменяешь самой себе, насилуя свою натуру, то перестаешь себя уважать, и жизнь становится невмоготу, а если бунтуешь, – причиняешь страдания другому… Нет, Сильвия, я – эгоистка, и мне надо жить одной.

(Аннета не лгала, говоря это, – она просто приводила те доводы, которые заслоняли истину от нее самой.).

– Не смеши меня! – возразила Сильвия. – Разве такая женщина, как ты, способна прожить без любви?

– Ненавижу ее! – сказала Аннета. – Но больше она уже меня не настигнет, нет! Теперь у меня есть защита.

– Вот так защита! – воскликнула Сильвия. – Ни от чего он тебя не защитит, это тебе придется его защищать. Ты не хочешь связывать себя браком, а подумала ты, как тебя свяжет этот живой комочек, какая это обуза?

– Это счастье! Как вспомню, что скоро он будет лежать у меня на руках! Мои руки так долго тосковали по этой ноше!

– Ты жизни не знаешь, потому так и говоришь. Кто его растить будет?

– Я.

– А как же отец! Ведь он имеет права на ребенка.

Новая судорога гнева пробежала по лицу Аннеты… Права! Права на ее ребенка!.. Да, это и его ребенок, ребенок того мужчины, зачатый в мгновение слепой страсти; отец позабыл об этом мгновении, а ее оно связало на всю жизнь! «Ни за что!.. Ребенок мой, мой!» Вслух она сказала:

– Сын будет мой и больше ничей!

– Он выберет, кого захочет.

– Я знаю, кого он выберет!

– Обольстительница!.. А если он все-таки упрекнет тебя потом, что ты его лишила отца?

– Я заполню его сердце так, что в нем не останется даже самого маленького местечка для кого-нибудь другого.

– Ты чудовищная эгоистка!

– Ну да, я же тебе говорила.

– И будешь за это наказана!

– Что ж, если я не заставлю себя полюбить, тем хуже для меня! Но нет такой силы, которая помешала бы мне любить его и отняла бы его у меня.

– Если он тебе вправду так дорог, ты должна прежде всего думать о его будущем. Немало женщин ради ребенка выходят замуж за тех, кто им не по душе…

– Ну, знаешь, Сильвия, это просто возмутительно! – сказала Аннета. – Ставить мне в пример женщин, которые из любви к ребенку обрекают себя на жизнь, полную лжи, а то и ненависти! Ты мне напоминаешь ту мать, которая говорила дочери, что ради нее она не ушла от мужа, хотя их семейная жизнь была адом. А дочка ей ответила: «Так ты думала, что ад – подходящий семейный очаг для ребенка?»

– Ребенку нужен отец.

– А как же тысячи детей вырастают без отцов? Сколько таких, которые совсем не знали отца или лишились его в раннем детстве, и мать одна воспитывала их! И что же, разве они от этого хуже? Ребенку нужна любовь – вот и все. Почему ты думаешь, что ему будет недостаточно моей любви?

– Ты слишком надеешься на свои силы, Аннета. Знаешь ли ты, что тебя ждет?

– Знаю, знаю! Детские ручонки будут обнимать мою шею.

– А ты подумала, какой ценой люди заставят тебя платить за это? Уж лучше бы тебе быть замужней женщиной, которая изменяет мужу с кем угодно, но только не «девушкой-матерью», как они это называют! Пойти на все тяготы и муки материнства, не запасшись сперва штампом законного брака, – да это же никогда не прощается женщине вашего круга!.. Случись со мной – это куда ни шло! Такие, как я, могут распоряжаться своим телом, как хотят, – это никого не беспокоит. А твоим буржуа это даже на руку: смотри, как они, например, в «Луизе», славят свободную любовь девушек из народа! Но девушка буржуазного круга – это заповедник! Ты их собственность. Тебя можно приобрести только по контракту, заключенному у нотариуса. Ты не смеешь отдаться свободно, сказав: «Это мое право». Боже упаси, как можно! До чего мы дойдем, если собственность начнет восставать против своего владельца и заявлять: «Я свободна. Приди, сеятель!..»

Даже сердясь, Сильвия не способна была говорить серьезно.

– Общепринятая мораль создана мужчинами, – сказала Аннета с улыбкой.

– Это я знаю. Они осуждают женщину, которая посмела рожать детей вне брака и не посвятила всю жизнь отцу своих детей. И для многих женщин брак – рабство, потому что они не любят мужей. Они тоже предпочли бы быть одинокими и свободными и сами растить своих детей, но у них на это не хватает мужества. А я постараюсь, чтобы у меня его хватило.

– Бедная дурочка! – В голосе Сильвии звучало сострадание. – Ты жила до сих пор, как за каменной стеной, предрассудки и привилегии той буржуазии, которая держала тебя взаперти, защищали тебя от жестокостей жизни.

Стоит тебе вырваться на волю – обратно больше не впустят. А тогда ты узнаешь, что такое жизнь!

– Да, Сильвия ты права: до сих пор я пользовалась в жизни привилегиями. Значит, справедливо, что теперь пришел мой черед узнать те страдания, которые выпали на нашу долю.

– Слишком поздно! К ним надо привыкать с детства. А в твоем возрасте это уже невозможно… Счастье еще, что ты богата и не будешь терпеть нужды. Но есть другие мучения – нравственные… Из твоего клана ты будешь изгнана, все тебя осудят, каждый день ты будешь страдать от мелких обид и уколов… А сердце у тебя гордое и нежное. Оно будет истекать кровью.

– И пусть! Когда счастье приходится покупать дорогой ценой, оно еще слаще. Я хочу нормального человеческого счастья, честного и чистого, вот и все! И не боюсь людских толков.

– А если от них будет страдать твой малыш?

– Неужели они посмеют? Ну что ж, тогда мы будем вдвоем воевать с этими трусами!

Аннета выпрямилась и тряхнула волосами, как лев гривой.

Сильвия, глядя на нее, пыталась сохранить суровую мину, но не выдержала – расхохоталась и, пожимая плечами, сказала со вздохом:

– Бедная сумасбродка!..

Аннета спросила с вкрадчивой нежностью:

– Ведь ты-то нас поддержишь? Да? И Сильвия, неистово целуя ее, погрозила стене кулаком.

– Пусть только посмеют тебя тронуть! Она ушла. Утомленная спором, Аннета вернулась к своим мечтам. Одна победа – над сестрой – одержана! Но этот разговор оставил в ее душе смутное беспокойство, – мучило одно слово, оброненное Сильвией. Неужели ее ребенок когда-нибудь упрекнет ее?..

Она легла на спину и, сложив руки на животе, прислушивалась к тому, что творилось у нее внутри: маленький начинал уже шевелиться. И Аннета – как это часто бывало теперь – принялась беседовать с ним без слов. Спрашивала, хорошо ли это, что она решила владеть им одна; настойчиво молила его ответить, права ли она, доволен ли он ее решением. Она ведь не хочет делать ничего такого, в чем он мог бы упрекнуть ее потом! И малыш, разумеется, отвечал, что она поступила правильно, что он доволен. Говорил, что ни с кем не хочет делить ее и, если она решила всецело посвятить себя ему, она должна быть свободна и жить с ним вдвоем. Она и он…

Аннета смеялась от радости. Сердце ее было так переполнено, что слова замирали на губах. Голова у нее отяжелела, и, усталая, захмелевшая от счастья, она скоро уснула.

Когда беременность Аннеты начала уже становиться заметной, Сильвия заставила сестру уехать из Парижа. Подходила осень, и все знакомые, проводившие лето за городом, скоро должны были возвратиться. Вопреки опасениям Сильвии Аннета и не подумала протестовать. Людские толки ее не страшили, но сейчас все, что могло вызвать внутренний разлад, было для нее нестерпимо. Ничто не должно было нарушать ее душевный покой!

Сильвия увезла ее на Лазурный берег, но Аннета там не осталась. Все в этом месте мешало ей сосредоточиться. Близость моря рождала какое-то тягостное беспокойство. Аннета чувствовала себя хорошо только на суше; она способна была восхищаться океаном, но не могла жить в близком соседстве с ним. Она испытывала на себе его властное очарование, но дыхание его не было для нее благотворно: оно будило слишком много тайных томлений, поднимало со дна души то, чего Аннета не хотела признавать. Нет, только не сейчас! Еще не время, нет!.. Иногда от людей приходится слышать, что они не любят того или иного, потому что боятся его полюбить (а не значит ли это, что они уже любят?) Аннета остерегалась моря, потому что остерегалась самой себя, той опасной Аннеты, от которой она во что бы то ни стало хотела убежать.

Она поехала дальше на север и близ озер Савойи, в маленьком городке у подножия гор, решила поселиться на всю зиму. Сильвии она написала уже после того, как обосновалась тут. Ремесло Сильвии не позволяло ей отлучаться из Парижа, она могла приезжать к сестре лишь изредка и ненадолго, и ее тревожило, что Аннета одна в такой глуши. Аннета же в этот период своей жизни более всего стремилась быть одна, и никакое место не казалось ей достаточно уединенным. Она от души наслаждалась своим тихим убежищем. Чем богаче становилась ее внутренняя жизнь, тем сильнее она ощущала потребность в мирной, безоблачной тишине вокруг. Сильвия напрасно думала, что Аннете в ее положении тяжело быть заброшенной среди чужих людей. Прежде всего в душе Аннеты был такой запас нежности, что никто не казался ей чужим, а так как дружелюбие всегда вызывает ответное доброе чувство, то и она для других недолго оставалась чужой. Впрочем, местные жители любопытством не отличались и не старались поближе познакомиться с ней. Проходя мимо, здоровались, перекидывались несколькими приветливыми словами с порога дома или через изгородь. Отношение к Аннете было самое доброжелательное. Разумеется, на такого рода доброжелательность в трудную минуту особенно полагаться нельзя, но и то уже хорошо, что она скрашивает жизнь в ее обычном течении. Для Аннеты эта равнодушная приветливость незнакомых славных людей, которые не лезли к ней в душу, была приятнее, чем деспотическое попечение родных и друзей, присваивающих себе право угнетать нас своей опекой.

Середина ноября… Сидя под окном, Аннета шила и смотрела на луга, покрытые первым снегом, на деревья в белых париках. Но взгляд ее то и дело возвращался к письму. Это было извещение о браке Рожэ Бриссо с девушкой из парижских политических сфер (Аннета ее знала)… Да, Рожэ не терял времени. Дамы Бриссо, возмущенные бегством Аннеты, поспешили состряпать другой брак, прежде чем неудача Рожэ станет известна. А Рожэ с досады согласился и одобрил их выбор. Аннета понимала, что ей ни удивляться, ни сетовать на это не приходится. Она даже старалась уверить себя, что рада за беднягу Рожэ. Однако новость взволновала ее больше, чем она это себе представляла. Столько воспоминаний еще теснилось в ее душе и теле! И в этом теле зачиналась теперь новая жизнь, пробужденная им, Рожэ… Где-то в темной глубине оживали волнения тех дней… «Нет, нет, Аннета, не давай им всплыть!» Она с отвращением вспоминала пережитую любовную горячку. Даже мысль о былых взрывах чувственности утомляла, вызывала в ней брезгливый протест. И враждебное чувство к отцу ее ребенка…

(Сейчас она уже не скрывала этого от себя.) Отголосок первобытной ненависти самки к оплодотворившему ее самцу…

Она шила, шила, она хотела забыть обо всем. Так бывало часто: когда на горизонте появлялась грозовая туча и ее мучило беспокойство, она хваталась за работу, как верующий – за четки. Она шила, и мысли ее приходили в порядок.

Вот и сегодня она этого добилась. Полчаса усердного безмолвного труда – и тревога улеглась, улыбка снова осветила лицо Аннеты. Когда она подняла голову от шитья, в глазах ее уже было умиротворенное выражение. Она промолвила вслух:

– Что ж, пусть будет так! Солнце играло на снегу. Аннета отложила работу, оделась для прогулки. В последнее время у нее немного отекали ноги, но она заставляла себя ходить, и эти прогулки на воздухе доставляли ей большое удовольствие: ведь она гуляла не одна, а со своим малышом. Он уже давал о себе знать. Особенно по вечерам он заполнял ее тело и тихонько толкался повсюду, словно говоря:

«Боже, как тут тесно! Будет этому когда-нибудь конец или нет?»

И снова засыпал. Днем на прогулке он вел себя примерно. Можно было подумать, что это его глазами мать смотрит вокруг, – так ново казалось ей все. Какая свежесть красок! Природа словно только что нанесла их на полотно. Хороши были и краски на щеках Аннеты. Ее сердце билось сильнее, разгоняя кровь по телу. Она упивалась запахами, и все казалось ей вкусным. Когда ее никто не видел, она набирала в ладони снег и глотала его.

Какая прелесть… Она вспоминала, что в детстве делала то же самое, стоило няне отвернуться… Она сосала и влажные обледенелые стебли тростника – от этого в горле начиналась сладкая, обессиливающая дрожь, и от наслаждения Аннета таяла, как таяли снежинки у нее на языке…

Побродив час-другой за городом по заснеженным дорогам, под серым сводом зимнего неба, одна – и не одна, потому что он был тут, в ней, она шла домой с красными, исхлестанными ветром щеками и блестящими глазами, прислушиваясь к щебетанью весны внутри себя. По дороге заходила в кондитерскую: она не могла устоять перед искушением поесть сладкого – шоколаду или меду (малыш был такой лакомка!). А потом, к концу дня, шла в церковь и садилась перед алтарем, который был, как мед, темно-золотой. И она, Аннета, никогда не соблюдавшая религиозных обрядов, неверующая (так она думала), сидела здесь до тех пор, пока церковь не запирали, и мечтала, молясь и любя. Наступал вечер, лампады над престолом, тихо покачиваясь, собирали в темноте последние отблески света. Аннета сидела в каком-то оцепенении, немного зябла в легком шерстяном плаще и согревалась только мыслями о своем солнце. В сердце была священная тишина. Ей рисовалась в мечтах жизнь ее ребенка, полная сладости и покоя, укрытая теплом ее любящих рук.

Ребенок родился в один из первых дней нового года. Сын. Сильвия приехала как раз вовремя, чтобы его принять. Несмотря на боли, исторгавшие у Аннеты по временам стоны (но не слезы), она была сосредоточенно внимательна, заинтересована и немного разочарована, с удивлением замечая, что чувствует себя скорее сторонним наблюдателем события, чем главным действующим лицом. Ожидаемого великого чувства она в себе не находила. С той минуты, как начинаются роды, женщина – в западне. Этой западни никак не избежать, надо идти до конца. И тогда покоряешься и напрягаешь все силы, чтобы это как можно скорее кончилось. Сознаешь все ясно, но энергия души и тела целиком уходит на то, чтобы перетерпеть боль. О ребенке совсем не думаешь. В это время не до нежностей и не до восторгов. Эти чувства, раньше наполнявшие сердце, отходят сейчас на задний план. Роды – поистине «труд»,[36] тяжкий, напряженный труд, работа тела и мускулов, в которой нет ничего красивого и благотворного… до той минуты освобождения, когда чувствуешь, что из тебя вдруг выскользнуло маленькое тельце… Наконец-то!

В сердце тотчас снова вспыхивает радость. Стуча зубами, обессиленная, чувствуя, что погружается куда-то на дно ледяного океана, Аннета протягивает оледеневшие руки, чтобы схватить и прижать к своему разбитому телу его живой плод – возлюбленного сына!

Теперь она раздвоилась. Нет больше двух в одной, как прежде. Есть частица, оторвавшаяся от нее и существующая отдельно в пространстве, подобно маленькому спутнику планеты, есть какая-то новая малая величина, психологическое значение которой огромно. И удивительное дело: в этой новой паре, которая возникла благодаря расщеплению одного существа, большой ищет опоры в маленьком чаще, чем маленький – в большом. Крик ее младенца своей беспомощностью придавал Аннете сил. Какими богатыми делает нас любимое существо, когда оно не может обойтись без нас! Из своих отвердевших сосков, которые жадно сосал маленький детеныш, Аннета с наслаждением вливала в тело сына потоки молока и надежды, распиравших ей грудь.

И вот начался первый волнующий цикл этой vita nuova – открытие мира; оно старо, как мир, но его вновь переживает каждая мать, склоненная над колыбелью. Неутомимо бодрствуя над своим спящим красавцем, Аннета с бьющимся сердцем подстерегала его пробуждение. У него были сапфировые глаза, похожие на две темные фиалки и такие блестящие, что Аннета гляделась в них, как в зеркало. Что видел этот взгляд ребенка, неопределенный и бездонный, как великое небесное око, в котором неизвестно что скрыто – пустота или глубина, но в ясной синеве которого заключен целый мир?.. И какие внезапные тени отбрасывают на это чистое зеркало облака страданий, неведомых страстей, тайных бурь, неизвестно откуда налетающих? «Что это, тени моего прошлого или твоего будущего? Лицевая или оборотная сторона той же медали? Мой сын, ты – это я в прошлом. А я – это ты в будущем. Но какой ты будешь? И что такое я сейчас?» – спрашивала Аннета у своего отражения в глазах маленького сфинкса. И, наблюдая час за часом, как его сознание всплывает из бездны, она, сама того не зная, наблюдала в этом гомункулусе повторяющийся вновь и вновь процесс рождения человечества.

Одно за другим отворял свои окна в мир маленький Марк. На ровной поверхности его расплывчатого взгляда уже начинали мелькать более четкие отблески, – как стаи птиц, ищущие, где бы сесть. Через несколько недель на этом живом кусте расцвел первый цветок: улыбка. А там принялись щебетать поселившиеся в его ветвях птицы… Забыт трагический кошмар первых дней! Забыт ужас перед неведомым миром, вопль существа, которое грубо оторвали от материнской плоти и голым, истерзанным выволокли на яркий свет!.. Маленький человечек успокоился и вступил во владение жизнью. Она ему нравилась. Он исследовал ее, ощупывал и жадно пробовал ртом, глазами, ножками, ручками. Он радовался своей добыче и с восторгом развлекался звуками, которые издавала его флейта. Еще новое открытие: голос! Он заслушивался сам себя. Еще большее удовольствие доставляло это пение его матери. Аннета упивалась им. Она слушала слабый голосок, похожий на лепет ручейка, и от его звуков у нее таяло сердце. Даже когда этот голосок поднимался до пронзительного крика, резавшего уши, она испытывала сладострастное наслаждение:

– Кричи, кричи громче, милый! Заявляй о своих правах!

И он заявлял о себе с энергией, которая не нуждалась в поощрении.

Криками на все лады он выражал свою радость, гнев и разные прихоти. Аннета, как неопытная мать и никуда не годная воспитательница, только умилялась и была не в силах устоять против этих деспотических требований.

Она готова была вставать десять раз в ночь, только бы малыш не плакал. И она позволяла этой жадной пиявке сосать себя с утра до вечера. Это и ребенку не шло на пользу, а ей подавно – она чувствовала себя очень плохо.

Весной, навестив сестру, Сильвия заметила, что Аннета похудела, и это ее встревожило. Аннета по-прежнему казалась очень счастливой, но в ее счастье чувствовалось что-то лихорадочное. Каждое ласковое слово вызывало у нее слезы. Она признавалась, что недосыпает, что не умеет требовать от людей услуг и безоружна перед практическими трудностями, с которыми сталкивается в уходе за ребенком и заботах о его здоровье. Аннета говорила это, притворно смеясь над своим малодушием, но в тоне ее уже не было прежней счастливой уверенности. Ее поразило открытие, что она вовсе не так крепка и вынослива, как думала. Она никогда раньше не болела и потому не знала предела своих сил, воображала, что может тратить их без оглядки. А сейчас оказывалось, что запас их невелик и нельзя безнаказанно переходить границы. Какая же это хрупкая штука – человеческая жизнь!

В другое время Аннета не стала бы терзаться этой мыслью, но теперь, когда жизнь ее раздвоилась, когда от ее хрупкой жизни зависит другая, еще более хрупкая… Боже! Что будет, если она умрет? В бессонные ночи Аннета снова и снова возвращалась к этой страшной мысли. Она слушала, как спит ребенок, и стоило ей уловить малейшую перемену – немного учащенное дыхание, стон или минутное затишье, – как у нее замирало сердце. Закравшаяся в сердце тревога поселялась там надолго. Аннета не знала больше священного, бездумного покоя ночных часов; когда, отдыхая от движения и мыслей, тело и душа грезит без сна, подобно водяным цветам, которые тихо покачиваются на поверхности ночного пруда. Сердце способно оценить райское блаженство покоя только после того, как его утратило. Отныне Аннета настороже, каждое мгновение приносит ей новые тревоги и сомнения. Даже в том, что казалось всего надежнее, она с трепетом чует опасность…

Сильвию трудно было обмануть. За мужественной веселостью Аннеты, подшучивавшей над своей слабостью, она угадала физическое недомогание и тоску, какую испытывает животное вне стада. Она решила, что Аннете надо уехать отсюда и поселиться в каком-нибудь деревенском домике, в нескольких часах езды от Парижа. Тогда она, Сильвия, сможет ее навещать почти каждый день, и вместе с тем возвращение Аннеты не вызовет толков.

Аннета не прочь была вернуться, но открыто – в Париж, к себе домой. Она слушать не хотела никаких возражений. Напрасно Сильвия доказывала ей, что это безрассудно, что она рискует потерять покой. Аннета заартачилась. Гордость не позволяла ей прятаться от людей из страха перед общественным мнением. Все то счастливое время, пока она носила ребенка, она не думала, что скажут люди. Она жила наедине со своим счастьем – ни для чего другого не оставалось места. Теперь ее счастье было все так же велико, но ей хотелось поведать о нем миру, ей было тяжело, что она должна его скрывать. Это оскорбляло ее. Как! Прятать от людей, как что-то постыдное, ее сокровище, ее гордость! Ведь это все равно что отречься от него!

«Отречься от тебя, мое солнышко! – Она страстно поцеловала сына. – Мне не следовало уезжать. Я должна была объявить о тебе всем в первый же день. Нет, довольно играть в прятки! Я покажу им тебя и скажу: „Смотрите, какой он у меня красавец! Скажите сами, вы, другие матери, – ведь такого нет ни у кого из вас?“»

Она вернулась в Париж и там осталась. Дочь Рауля Ривьера хорошо понимала, что не так-то легко будет заставить общество примириться с ее поступком! Она, как отец, презирала мнение «света», но не научилась у отца ловко обходить светские правила и предрассудки, делая вид, что подчиняется им. Нет, она намерена была с ними бороться и победить.

Первый опыт был довольно удачен. Старшая тетушка Викторина в отсутствие Аннеты оставалась хранительницей дома – это уже много лет было ее обязанностью. Маленькой женщине перевалило за шестьдесят, но у нее был свежий цвет лица и щеки гладкие, без единой морщинки, обрамленные плотно прилегавшими буклями в папильотках. Тихая, кроткая и безобидная, до крайности боязливая, она умела оградить себя от всего, что могло бы нарушить ее покой. Аннета с детства привыкла видеть тетушку всегда в хлопотах по хозяйству. Старушка избавила ее от всех домашних забот, следила, чтобы в доме было чисто и уютно, надзирала за кухней (она и сама любила вкусно поесть), – словом, была на положении преданной старой служанки, которой не стесняются, потому что она стала как бы предметом домашней обстановки, чем-то вроде мебели. С мнением тетушки не считались, впрочем, она и не имела своего мнения. За тридцать лет жизни в доме брата тетушка Викторина могла бы насмотреться и наслушаться странных вещей, но она ничего не видела, ничего не слышала. Только насильно можно было бы заставить ее увидеть то, чего она не хотела замечать, а Рауль был далек от этого! В тесном кругу друзей он называл тетушку Викторину глухонемым стражем своего сераля. Он открыто смеялся над ней, вышучивал и дразнил, называл «толстой дурищей» и часто доводил до слез, а потом всячески умасливал, звонко чмокал в обе щеки и позволял себя баловать, как старого мальчика. Она вспоминала о нем, как о человеке с золотым сердцем, более того – как о святом, что могло бы немало позабавить Рауля Ривьера в могиле, если бы этого ненасытного любителя земных радостей могло что-либо развеселить в ненавистном ему подземном мире!

Тетушка Викторина была столь же высокого мнения и о племяннице: Аннете нетрудно было внушить ей такое мнение. Став хозяйкой дома, Аннета стала и предметом того поклонения, каким эта старая домашняя кошка окружала прежнего хозяина. Надо было только не разрушать ее иллюзий. И Аннета долго медлила, прежде чем на это решилась, долго скрывала от тетки свою историю. Отъезд из Парижа она объясняла нездоровьем и желанием попутешествовать. Это было малоправдоподобно, но тетушка как будто поверила: она хоть и была любопытна, но боялась новостей, которые могли бы ее взволновать. Однако нельзя было дольше оставлять ее в неведении. И, когда ребенок родился, Сильвия взялась сообщить об этом тетушке. Бедную старуху чуть удар не хватил. Ей было очень трудно понять, что произошло, – ведь она никогда ни с чем подобным не сталкивалась! Она писала племяннице отчаянные письма, полные неясных намеков и такие сумбурные, что можно было подумать (так уверяла Аннета – молодость безжалостна!), будто это сама тетушка Викторина только что разрешилась от бремени. Аннета утешала ее, как умела. Сильвия была убеждена, что старая дама покинет дом Аннеты. Но такая мысль меньше всего могла прийти в голову тетушке Викторине. Душа ее металась в безысходной растерянности. Тетушка была совершенно не способна дать какой-нибудь совет – ей самой нужен был советчик! Она умела только плакать и жаловаться. Но так как слезы не помогут, а жить все-таки надо, то в конце концов тетушка стала смотреть на беду, случившуюся с Аннетой, как на посланное небом испытание. Она уже начинала к нему привыкать, тем более что отсутствие Аннеты как бы отдаляло прискорбное событие. Но вот Аннета известила ее, что возвращается в Париж.

Входя в дом, Аннета волновалась. На вокзале встретила ее только Сильвия. Тетушка не могла на это решиться. Когда она, сходя с лестницы, услышала стук входной двери, то поспешно вернулась наверх, убежала к себе в комнату и заперлась. Аннета застала ее там в слезах. Обнимая ее, тетушка твердила:

– Бедная моя девочка!.. Но как же… как же это?..

Аннета, стараясь скрыть волнение, сказала с напускной уверенностью, быстро и весело:

– Потом все расскажу, успеется! А сейчас идем обедать.

Старушка позволила увести себя в столовую. Она продолжала хныкать, а Аннета ее уговаривала:

– Полно, полно, тетя, милая! Плакать не надо…

Тетушка тщетно искала в памяти все, что собиралась сказать. Она заранее приготовила солидный запас жалоб, наставлений, упреков, вопросов, восклицаний. Но это из всего этого запаса она ничего не могла вспомнить и только глубоко вздыхала. Аннета сразу показала ей малыша, который спал блаженным сном, откинув головку, и при виде этого нежного пухленького тельца тетушка пришла в экстаз и молитвенно сложила руки; ее сердце старой няни тотчас дало обет верно служить новому главе дома. И с этого часа тетушка Викторина, помолодев, впряглась в колесницу своего маленького кумира. Время от времени она вспоминала, что ведь он все-таки навлек позор на их дом, и опять приходила в смятение. Но Аннета, продолжая болтать с притворной беззаботностью, уголком глаза наблюдала за милой старушкой и, заметив, что у нее снова вытянулось лицо, спрашивала:

– Ну, что еще? Успокойся же, наконец! Тетушка разражалась бессвязными жалобами.

– Ну да! – говорила Аннета, похлопывая ее по рукам. – Ну да! Но чего бы ты собственно хотела? Чтобы мы лишились нашего дорогого мальчика?

(Она хорошо знала, что делает, вкрадчиво подчеркивая слово «нашего».).

Суеверная тетушка в ужасе протестовала:

– Ради бога, Аннета, перестань! Ты накличешь беду… Как это можно говорить такие вещи?

– Ну тогда не делай кислой мины! Раз наш мальчик явился на свет, – что же делать? Будем его любить и радоваться на него, ничего больше не остается.

Тетушка могла бы, конечно, спросить:

«Да, но зачем он появился?»

Однако у нее уже не хватало духу жалеть об этом. Разумеется, этого требовала нравственность, этого требовали общество и религия. Да и для ее чести и спокойствия (пожалуй, в особенности для спокойствия) было бы лучше, если бы не было этого ребенка. Где-то глубоко-глубоко, на самом дне души, шевелилось тайное сожаление, в котором тетушка и себе самой не признавалась:

«О господи, лучше бы несчастная девочка мне ничего не рассказывала!»

Примирить столько противоречивых мыслей было невозможно, и в конце концов тетушка Викторина решила больше ни о чем не думать. Повинуясь инстинкту старой наседки, которая всю жизнь выращивала чужих цыплят, она покорилась обстоятельствам.

Однако Аннете не пришлось особенно этому радоваться. Бывают победы, которые приносят больше неприятностей, чем выгод. Очень скоро через тетушку в дом стали проникать волновавшие Аннету людские толки. Г-жа Викторина была болтлива, любопытна и жадно прислушивалась ко всему, что говорили соседи о ее племяннице. Она возвращалась домой бегом, в слезах и все пересказывала Аннете. Аннета ласково журила тетушку, но глупые сплетни все-таки расстраивали ее. Когда старушка приходила домой, Аннета – с невольным содроганием спрашивала себя:

«Что еще она мне расскажет?»

Она запретила тетушке говорить с ней об этом, но когда тетушка Викторина молчала, было еще хуже: она донимала Аннету многозначительными намеками и недомолвками, вздохами, унылой миной. И в душе Аннеты накапливалось возмущение против ядовитого общественного мнения, с которым она пыталась не считаться.

Будь Аннета благоразумнее, она избегала бы всяких возможностей сталкиваться с ним. Но она была слишком живым человеком, чтобы вести себя благоразумно. Люди становятся благоразумными только после того, как обожгутся из-за своего безрассудства. И такова уж человеческая натура: презирая мнение света, Аннета, однако, сгорала от желания узнать, что говорится за ее спиной. Каждое утро она дрожала при мысли, что день принесет ей отголоски неприятных пересудов, но в те дни, когда они до нее не доходили, готова была сама бежать узнавать их. Впрочем, ее избавляли от этого труда. От родни – двоюродных братьев и сестер, с которыми она поддерживала только официальные родственные отношения, – приходили негодующие письма в нестерпимо назидательном тоне. Их выступления в роли ее судей и защитников фамильной чести должны были бы скорее смешить, чем возмущать Аннету, которая знала всю подноготную этих аристархов, так как отец охотно посвящал ее в тайны семейной хроники. Но Аннета не смеялась; получив такое письмо, она хваталась за перо и строчила язвительный ответ, который, озлобляя родственников, давал им еще лишний повод осуждать ее – и теперь уже беспощадно.

Эти суровые цензоры нравов могли хотя бы объяснить свое вмешательство родственными правами. Конечно, они ими злоупотребляли, но эти права были по крайней мере узаконены обычаем. А с какой стати к ней были так жестоки люди совершенно посторонние, которым уж ровно никакого ущерба не было от того, что она жила как хотела? Встретив как-то на улице одну приятную светскую даму, в салоне которой она бывала прежде, Аннета остановилась, чтобы перекинуться с нею несколькими любезными словами. Но та, меряя ее любопытным взглядом, слушала с холодной вежливостью, почти не отвечала и скоро ушла. Другая знакомая, которой Аннета написала, потому что ей нужно было что-то узнать у нее, не ответила на письмо. Аннета все-таки продолжала эти опыты: она обратилась к подруге своей матери, старой даме, которую очень уважала, и попросила разрешения навестить ее. Дама всегда проявляла к ней самые нежные чувства, но на сей раз Аннета получила от нее путаное письмо, в котором дама выражала сожаление, что не может ее принять, так как уезжает из Парижа… Все эти уколы обострили чувствительность Аннеты. Она стала бояться новых обид, но, как ни странно, терзавший ее нервы страх толкал ее навстречу неприятностям, заставлял бросать людям вызов.

Так, например, вышло у нее с Люсиль Кордье. Они были давно знакомы, и в том кругу, где обе вращались, Люсиль больше всех нравилась Аннете.

Между ними не было особой близости, но они всегда охотно встречались. И вот Аннета узнала от тетки, что сестра Люсиль только что вышла замуж.

Люсиль ее об этом не известила, но Аннета все-таки написала ей поздравительное письмо. Люсиль хранила молчание. Причина была ясна, и Аннете не следовало упорствовать. Но она упорствовала из какой-то странной потребности лишний раз убедиться в том, что и так хорошо знала, и сделать себе больно.

Она отправилась к Люсиль. Из гостиной слышался шум голосов. Аннета, уже входя, вспомнила, что у Люсиль сегодня приемный день. Но отступать было поздно… В гостиной шел оживленный разговор. Здесь было человек десять, почти все – знакомые Аннеты. При ее появлении все смолкли.

Только на несколько секунд. Аннета, взволнованная, как человек, который бросается в бой, вошла с улыбкой и, не глядя по сторонам, направилась прямо к Люсиль. Та в замешательстве встала ей навстречу. Люсиль была миниатюрная блондинка с хитрым и умильно ласковым выражением прищуренных глаз, с хорошеньким, но помятым личиком, которому немного выступающие вперед зубы придавали сходство с мышиной мордочкой. Люсиль была умна, делала вид, что любит людей и страстно увлекается идеями, на самом же деле была глубоко равнодушна и к идеям и к людям. Осторожная, не очень искренняя, слабохарактерная, она хотела всем нравиться, а главное – старалась со всеми ладить и ко всему приспособляться. Поведение Аннеты ее лично ничуть не возмущало. Своим любопытным остреньким носиком Люсиль заранее чуяла всякий скандал и тешилась им. То, что случилось с Аннетой, казалось ей просто глупым приключением и только развлекло ее, но она считалась с мнением света и потому была сейчас в затруднительном положении. Когда Аннета написала ей, что вернулась в Париж, Люсиль подумала:

«Какая неприятность! Что же ей ответить?»

Ей не хотелось обижать Аннету, но она не хотела и рисковать своей репутацией в свете. Не зная, на что решиться, она со дня на день откладывала ответ. Собиралась повидать Аннету – не сейчас, а через некоторое время («ведь это не к спеху!»), и так, чтобы никто не узнал. Это не мешало Люсиль за глаза высмеивать Аннету и, говоря о ней с другими, принимать вид оскорбленной добродетели.

Внезапное появление Аннеты в ее гостиной («нет, это уж слишком!»). вынуждало Люсиль принять решение немедленно. Она гораздо больше сердилась на Аннету за то, что та сыграла с ней такую скверную штуку, чем за то, что та родила незаконного ребенка. («Хоть двух, пожалуйста, – только меня пусть оставят в покое!..»).

В ее глазах вспыхнул на миг злой огонек, но она пожала протянутую руку Аннеты и ответила на ее улыбку медовой улыбкой, которая была хорошо знакома Аннете, – против ее обольстительной нежности никто не мог устоять. Но так было только в первую минуту. Быстрые глаза и настороженный слух Люсиль мгновенно уловили иронию в настроении окружающих. Лицо ее сразу приняло ледяное выражение, и, сказав Аннете из вежливости несколько слов, она с деланным оживлением возобновила прерванную беседу.

Все остальные, словно по молчаливому уговору, тоже принялись болтать.

Аннету не вовлекали в общий разговор, и она почувствовала себя отверженной. Однако она не сдалась. Она знала, как слабохарактерна Люсиль. И, во всеоружии своей гордой улыбки, усевшись среди гостей, которые делали вид, что не замечают ее, и оживленно обменивались пустыми фразами, стала осматриваться по сторонам. Встречаясь с нею взглядом, все начинали моргать глазами и смотрели в сторону. Только одна дама не успела отвести глаза, устремленные на Аннету с злобным выражением. Аннета узнала широкое румяное лицо Марии-Луизы де Бодрю, дочери богатого нотариуса и жены судейского чиновника, семья которого издавна поддерживала с семьей Ривьеров внешне дружеские отношения, но втайне недолюбливала их. В этой дородной даме воплотились самые устойчивые черты ее класса – крупной буржуазии: любовь к порядку, честности, отсутствие любознательности, черствость сердца и в особенности ума; все узаконенные добродетели, твердая вера, часто формальная, очищенная от всяких сомнений и мыслей, словно ее выпотрошили на прилавке мясника, и культ собственности, всех видов собственности: своей семьи, своего имущества, своей страны, своей религии, своей морали, своих традиций, своих антипатий – словом, своего пассивного и компактного «я», подобного глыбе, заслоняющей солнце. Рядом с ней нет места для бочки Диогена! Всем Бодрю особенно ненавистна была всякого рода независимость – религиозная, нравственная, умственная, политическая и социальная. Она внушала им органическое отвращение, и для всех ее видов у них было одно общее название: «анархизм», которое они произносили как бранное слово. Этот «анархизм» они всегда чуяли в семье Ривьеров. И Мария-Луиза, как и все ее родные, относилась к Аннете с инстинктивным недоверием. Она не прощала ей той свободы, которая предоставлена была Аннете в юности ее воспитателями. Быть может, в ее нелестном мнении об Аннете была и крупица зависти. Открыто высказывать это мнение ей мешало одно: богатство Ривьеров. Богатство внушает людям уважение, оно – самая надежная опора общественного порядка. Но это лишь при условии, если не поколеблена его основа, законная семья. За этим следят столпы общества, и лучше их не гневить. Аннета посягнула на священнейшие законы морали, и сторожевой пес проснулся. Он пока еще молчал – он никогда не рычит в обществе, но глаза говорили за него. Во взгляде Марии-Луизы де Бодрю Аннета прочла злобное презрение. Но она спокойно посмотрела на толстощекую защитницу нравственности и, поздоровавшись с ней дружеским кивком головы, заставила ее ответить. Задыхаясь от досады, что не может воспротивиться этому насилию, Мария-Луиза поклонилась, вознаградив себя только тем, что бросила на Аннету весьма суровый взгляд. Аннета отнеслась к этому равнодушно – она уже не смотрела на Марию-Луизу.

Глаза ее, обежав гостиную, снова остановились на Люсиль.

Без всякого смущения она вмешалась в разговор; перебив Люсиль, сделала какое-то замечание и та была вынуждена ответить. Пришлось беседующим принять Аннету в свой круг. Ее поневоле слушали – впрочем, не только из вежливости, а с интересом и не без удовольствия, потому что Аннета была остроумна. Но слушали, не отвечая, с притворной рассеянностью, и тут же заводили речь о другом. Разговор замирал, лишь время от времени вспыхивая на минуту, перескакивая с одного на другое. Скоро Аннета заметила, что она одна разглагольствует среди общего молчания; она слушала свой голос, как голос постороннего человека. Аннета была женщина чуткая, впечатлительная и гордая, и от нее не ускользнула ни одна из этих унизительных подробностей. С детства привыкнув понимать лживый язык салонов, да и самой им пользоваться, она под этим намеренным невниманием, двусмысленными усмешками и неискренней учтивостью угадывала желание оскорбить ее. И она страдала, но смеялась и продолжала разговор. А окружающие думали:

«Ну и апломб у этой девушки!»

Люсиль, чтобы отделаться от Аннеты, воспользовалась тем, что одна из дам собралась уходить, и пошла ее проводить в переднюю. Аннета осталась одна среди группы людей, твердо решивших не замечать ее. Не желая длить это мучение, она собиралась встать и тоже уйти. Но тут с другого конца гостиной к ней направился Марсель Франк. Он пришел давно, однако Аннета была так поглощена своими усилиями скрыть охватившее ее отчаяние, что не заметила его. А Марсель, с насмешливым состраданием наблюдая за ней, удивлялся ее дерзости и думал:

«Чего ради ей взбрело на ум прийти сюда и дразнить этих скотов? Бедная фантазерка!.. Вот умора!..»

Он решил ее выручить. Подошел, приветливо поздоровался. Глаза Аннеты засветились благодарностью. А вокруг все молчали, у всех были замкнутые, настороженные лица…

– А, великая путешественница! – сказал Марсель. – Наконец-то вы вернулись! Ну что, вволю нагляделись на «лазурь средиземных вод»?

Он хотел направить разговор в безопасное русло. Но Аннета (какой бес подтолкнул ее? Что это было – гордость, бессознательная бравада или просто искренность?) весело ответила:

– Лазурь я уже несколько месяцев созерцаю только в глазах моего малыша.

Легкий ветер насмешки всколыхнул все общество. Одни усмехались, другие исподтишка переглядывались. А Мария-Луиза де Бодрю в негодовании встала. Вся красная, выпятив пышную грудь, так бурно вздымавшуюся от желчного презрения, что трещал лиф, она оттолкнула стул и, ни с кем не простясь, вышла. Температура в гостиной сразу понизилась на несколько градусов. Аннета осталась в своем углу одна с Марселем Франком. Он посмотрел на нее с насмешливой жалостью и пробормотал:

– Какая вы неосторожная!

– А в чем вы видите неосторожность? – спросила Аннета громко и внятно.

Взглядом она словно искала чего-то у себя под ногами. Через минуту она спокойно и неторопливо встала и пошла к выходу, прощаясь со всеми холодными поклонами, на которые ей отвечали так же холодно.

Кто увидел бы ее на улице, когда она шла своей плавной походкой, с высоко поднятой головой и светски бесстрастным видом, тот ни за что не угадал бы, какая гроза бушует в ее раненом сердце. Только вернувшись домой, запершись в своей комнате наедине с ребенком, она дала волю горьким слезам. Потом, крепко прижав к себе малыша, вызывающе засмеялась.

В Париже было немало людей интеллигентных, которые с почетом приняли бы Аннету в свой круг, – особенно в той среде, которую дочь архитектора Ривьера должна была бы хорошо знать: в среде артистов, далеких от филистерства светского общества и лишенных его предрассудков, хотя в этих людях силен дух семейных традиций и даже в свободные союзы они вносят буржуазные добродетели. Но Аннета до сих пор мало встречалась с женами артистов. Ей, при ее сдержанности и здравом, уравновешенном уме, чужда была всякая богема и не очень нравились манеры и разговоры этих дам, хотя она и отдавала должное их неоспоримым достоинствам: мужеству, чистосердечию, жизненной закалке. А в обыденной жизни, надо прямо сказать, близость между людьми зиждется не столько на уважении, сколько на одинаковых склонностях и привычках. Притом Рауль Ривьер давно растерял своих прежних приятелей. Как только успех открыл ему доступ в мир богатства и почестей, этот человек с ненасытными аппетитами порвал с baud aurea mediocritas.[37] Он был умен и потому общество людей труда ценил выше, чем общество парижских салонов и клубов, о котором в тесном кругу отзывался с жестокой иронией. Тем не менее он обосновался именно в этом светском обществе, ибо здесь находил более обильный подножный корм. Он все же ухитрялся делать тайные вылазки в другое, весьма смешанное, общество, где удовлетворял свою страсть к удовольствиям и потребность в неограниченной свободе, которая была ему нужна, так как он вел двойное, а то и тройное существование. Об этом мало кто знал, дочери же была известна только его светская и деловая жизнь.

Круг знакомых Аннеты состоял главным образом из богатых и довольно благовоспитанных представителей крупной буржуазии, которая, как новый господствующий класс, ценой больших усилий создала себе, в конце концов, какое-то слабое подобие традиций и вместе с другими атрибутами власти купила и просвещенность. Но просвещенность эта напоминала свет лампы под абажуром, и более всего буржуазия боялась, как бы не сместился или не расширился освещенный кружок на столе, ибо малейшая перемена могла поколебать ее уверенность в себе. Аннета же, инстинктивно стремившаяся к свету, искала его, где могла, искала в своих университетских занятиях, которые в ее среде считали оригинальничаньем. Однако свет, исходивший из аудиторий и библиотек, был искусственно смягчен, – это были лучи не прямые, а преломленные. Аннета обрела там смелость мысли, но смелость чисто отвлеченную, которая даже у ее наиболее одаренных товарищей-студентов уживалась с полнейшей практической беспомощностью и робостью при столкновении с реальной действительностью. Была еще одна завеса, заслонявшая от глаз Аннеты жизнь вне ее мирка: богатство. Вопреки воле Аннеты этот барьер отгораживал ее от великой человеческой общины. Аннета не сознавала даже, до какой степени она отгорожена от мира. Такова оборотная сторона богатства: это-загон для привилегированных, но все-таки загон, окруженное забором пастбище.

Мало того, теперь, когда нужно было выйти из него на волю, Аннета, давно предвидевшая такую возможность и думавшая о ней без всякого страха, уже не хотела выходить. Осуждать ее за это может только тот, кто не прощает людям отсутствия логики. Человек, а женщина в особенности, состоит не из цельного куска, тем более в том переходном возрасте, когда к мятежным порывам и жажде нового уже примешивается парализующая их консервативная сила привычек. Одним взмахом не освободишься от предрассудков своей среды и крепко укоренившихся потребностей. На это не способны даже самые вольнолюбивые души. Человека одолевают сожаления, сомнения, ничем не хочется жертвовать, все хочется сохранить. Честная Аннета не хотела лгать, она искренне жаждала любви и свободы, и все-таки ей жаль было лишиться преимуществ прежней жизни. Она готова была порвать со своей социальной средой, но не могла стерпеть того, что общество само ее изгоняло. Она не мирилась с положением отверженной. Ее молодая гордость, которую жизнь не успела еще сломить, вставала на дыбы при мысли, что надо искать прибежища в другой среде, хотя и более достойной, но менее привилегированной и блестящей. Это в глазах светского общества значило признать себя побежденной. Ей казалось, что легче остаться одинокой, чем быть деклассированной.

Эта на первый взгляд мелочная и суетная забота была не лишена оснований. В борьбе между защитниками классовых условностей и бунтовщиком, дерзко восставшим против них, весь класс объединяется против неосторожного, выбрасывает его за борт, принуждает бежать и подстерегает каждый его неверный шаг, стараясь этим оправдать его изгнание.

Ведь так же точно действует и мать-природа: как только какое-нибудь из ее творений проявит признаки слабости и окажется беззащитной и доступной добычей, пауки тотчас опутают его паутиной. И в этом нет ничего противоестественного, никакого тайного коварства! Таков закон природы. В ее царстве никогда не прекращается охота. И каждый в свой черед бывает либо охотником, либо дичью… Аннета теперь была дичью.

Охотники появились и начали действовать с простодушной откровенностью. К Аннете пришел в гости ее приятель. Марсель Франк.

Она была дома одна. Ребенка тетушка Викторина вывезла на обычную прогулку. Аннета, немного утомленная, отдыхала у себя в комнате. Она никого не хотела видеть, но когда ей подали визитную карточку Марселя, она обрадовалась и приняла его. Она была ему благодарна за то, что он поддержал ее в гостиной Люсиль. Правда, поддержал осторожно, не компрометируя себя, но Аннета большего и не требовала.

Она приняла его без церемоний, как старого друга, полулежа на кушетке, в утреннем пеньюаре. С тех пор как она стала матерью, она утратила ту любовь к порядку, ту подтянутость и требовательность к своему туалету, над которой всегда подтрунивала Сильвия. Марсель ничуть не жалел об этом. Он находил, что Аннета похорошела: свежая, приятная полнота, нежная томность, влажный блеск подобревших от счастья глаз. Аннета болтала с ним охотно и непринужденно, – ее радовало, что она вновь обрела проницательного друга, которому когда-то поверяла все свои сомнения; ей нравились в Марселе его деликатность и живой ум, она чувствовала к нему доверие. Франк, как всегда, понимал ее с полуслова, говорил с ней сердечно, но Аннета с самого начала почуяла в его обращении поразивший ее новый оттенок фамильярности.

Они вспоминали свою последнюю встречу перед злосчастной поездкой Аннеты в Бургундию, к Бриссо, и Аннета признала, что Марсель верно предсказал тогда ее будущее. Она имела в виду только несостоявшийся брак с Рожэ, но вдруг покраснела при мысли, что Марсель может понять ее иначе и в душе посмеется над ней. А Марсель сказал лукаво:

– Да вы и сами это знали не хуже меня! И с видом сообщника стал подшучивать над тем оборотом, какой приняла вся эта история. Аннета испытывала чувство неловкости, но старалась скрыть его под маской иронии.

А Марсель разошелся:

– Да, вы это знали лучше меня! Мы, мужчины, просто смешны, когда воображаем, будто женщинам нужно учиться у нас нашей хваленой мудрости. Мы попадаемся на их удочку, когда они вкрадчивым голоском, глядя на нас широко открытыми милыми глазками, робко спрашивают, что им делать. Они сами это отлично знают и просто потакают нашей мании: мы ведь очень любим поучать. А между тем не мы женщинам, а они нам могли бы давать уроки!

Когда я предсказывал, что Бриссо не удастся поймать вас в свои сети, я никак не думал, что вы выпутаетесь из этих сетей таким блестящим образом. Это я называю настоящей смелостью. Браво! Ну еще бы уж если вы на что-нибудь решились… Хвалю, хвалю за бесстрашие!

Аннета слушала его в замешательстве. Странно! Она решилась защищать свое право поступать так, как поступила. Еще недавно в гостиной Люсиль она готова была отстаивать это право перед целым светом. А теперь ее коробили похвалы Марселя и его новый тон! Это оскорбляло ее целомудрие и чувство собственного достоинства. Она сказала:

– Не хвалите меня! Я не такая смелая, как вы думаете: я не хотела того, что произошло. У меня и в мыслях этого не было…

Но ее гордость и совестливость не мирились с ложью, и она тут же поправила себя:

– Нет, это неверно! Конечно, я думала об этом. Но не потому, чтобы хотела, а потому, что боялась этого. И одно мне до сих пор непонятно: как я могла пойти навстречу тому, чего боялась, чего вовсе не хотела?

– Ну, это естественно, – сказал Марсель. – То, чего мы страшимся, всегда притягивает нас. Когда боишься чего-нибудь, это еще вовсе не значит, что в глубине души ты этого не желаешь. Но осмелиться на то, что тебя страшит, способен далеко не всякий. А вы осмелились. Вы не побоялись совершить ошибку. Жизнь нельзя прожить, не делая ошибок. Ведь ошибаться – значит познавать. А познавать необходимо… Но мне все же думается, дорогая моя, что, проявив такую смелость, вы должны были принять некоторые предосторожности. Ваш партнер очень виноват в том, что взвалил на вас такую обузу.

Аннета, слегка задетая, возразила:

– Для меня это вовсе не обуза.

Марсель, подумав, что Аннета из великодушия хочет оправдать Рожэ, сказал:

– Так вы его все еще любите?

– Кого? – спросила Аннета.

– Ну, теперь ясно, что больше не любите! – со смехом заметил Марсель.

– Я люблю своего ребенка, – сказала Аннета. – Все остальное для меня уже прошлое. А о прошлом никогда нельзя знать наверное, было оно или нет. Его перестаешь понимать. Это печально…

– Но в этом тоже есть своя прелесть, – отозвался Марсель.

– Я ее совсем не чувствую. Смаковать ощущения не в моем характере, – сказала Аннета. – А вот мой сын – это настоящее, и это на всю жизнь.

– Это настоящее нас вытесняет, и придет день, когда вы для него, в свою очередь, станете прошлым.

– Что поделаешь! Впрочем, мне приятно думать даже о том, что меня будут топтать его маленькие ножки.

Марсель стал подсмеиваться над ее страстной любовью к сыну. Аннета сказала:

– Где вам меня понять! Вы же не видели моего Марка – это настоящее чудо! Да если бы и увидели, не сумели бы его оценить. Вы годны только на то, чтобы судить о картинах, о скульптуре, о всяких бесполезных игрушках. А единственное в мире чудо-тельце ребенка – вы не способны увидеть по-настоящему. Не стоит и описывать его вам…

Но она все-таки принялась его описывать – подробно, любовно. Она сама смеялась над своими восторженными, пылкими преувеличениями, но ничего не могла с собой поделать. Ее отрезвил снисходительно-насмешливый взгляд Марселя.

– Я вам надоела… Простите!.. Вам это непонятно?

О нет. Марсель понимал. Марсель способен был понять все! Что ж, каждому свое. О вкусах не спорят…

– Итак, давайте подведем итог, – сказал он. – Вы родили ребенка, что называется, под кустом и, следовательно, выступили против установленного порядка и законного брака. Притом вы ничуть не раскаиваетесь и бросаете вызов всем устоям общества.

– Каким устоям? – спросила Аннета. – Я никого и ничего не задеваю.

– Как? А общественное мнение, а традиции, а кодекс Наполеона?

– Мне нет дела до мнения других!

– Вот это-то и есть самый дерзкий вызов, этого-то люди никогда и не прощают!.. Ну хорошо, пусть так. Все порвано, вы отошли от своего клана.

А дальше что? Что вы намерены делать теперь?

– То же, что делала до сих пор.

Марсель посмотрел на нее скептически.

– А что? Вы думаете, я не смогу жить, как прежде?

– Не стоит!.. И кроме того…

Марсель вместо доказательства напомнил ей о визите к Люсиль: вряд ли она может надеяться занять прежнее положение в свете. Аннета и сама это понимала, ей незачем было это объяснять. Больно уязвленная, она не имела ни малейшего желания делать новые попытки. Но ее удивляло, что Марсель так настойчиво это подчеркивает. Обычно он бывал тактичнее. Она сказала:

– В конце концов мне сейчас все равно – у меня есть ребенок!

– Но не можете же вы ограничить свою жизнь воспитанием ребенка?

– По-моему, это значит не ограничить, а сделать ее шире, богаче. В сыне я вижу целый мир, мир, который будет расти, и я буду расти вместе с ним.

Марсель с большим азартом, но и с не меньшей иронией стал ей доказывать, что этот мирок не сможет удовлетворить такую жадную и требовательную натуру, как у нее. Аннета слушала его, сдвинув брови, испытывая саднящую боль в сердце, и мысленно с возмущением протестовала:

«Нет! Не правда!»

Все же она не могла отделаться от некоторого беспокойства: она помнила, что Марсель уже раз оказался дальновиднее ее. Однако зачем он так старается убедить ее? Чего ради он из кожи лезет, доказывая, что ей следует пользоваться завоеванной свободой и не бояться жизни вне общества?

(Он называл это «быть выше буржуазных условностей»).

В Аннете жили две или даже три Аннеты, и обычно говорила одна, а другие слушали. Но в эту минуту заговорили две разом: одна – пылкая и сентиментальная, легко поддававшаяся обманчивым впечатлениям, другая – насмешливая и трезвая наблюдательница скрытых пружин человеческого сердца.

У этой второй Аннеты были зоркие глаза, она видела Марселя насквозь. Роли переменились. Раньше он читал ее тайные мысли. Теперь (с каких это пор? Да после происшедшей с ней «метаморфозы»)… теперь она, Аннета, обрела способность угадывать тайные побуждения других людей. Новизна их (по правде говоря, не всегда одинаково любопытная) занимала ее и отвлекала от забот.

Она лежала, заложив руки за голову, и смотрела в потолок, но в то же время сквозь полуопущенные ресницы искоса наблюдала за ораторствовавшим Марселем. Она заранее знала, что он скажет, знала, что сейчас произойдет, но не мешала ему из чуточку насмешливого любопытства, за которое она себя упрекала.

«Но он же сам сейчас сказал, что надо все увидеть и познать! Да, познавать… изучать…»

И она изучала своего друга…

«О, я его отлично понимаю!.. Аннета упала, как плод с дерева, а он думает, что ее недурно было бы подобрать. Он для того и тряс тихонько дерево, чтобы плод поскорее оторвался и упал. Он хочет воспользоваться моей растерянностью… А ведь он меня любил!.. Да, любил… Хороши же эти мужчины!.. Как вкрадчиво он воркует!.. Уже становится нежен… А сейчас он… Берегись, Аннета! Держу пари, что сейчас начнется…»

Она вдруг увидела совсем близко белокурую бородку наклонившегося над ней Марселя, его губы, уже готовые целовать… Она решила избавить его от унижения. И, как раз вовремя поднявшись, положила Марселю руки на плечи и слегка оттолкнула его от себя со словами:

– Прощайте, мой друг! Марсель заглянул ей в глаза, проницательно и с тайным лукавством изучавшие его лицо, и улыбнулся. Он был разочарован.

Но это была честная борьба. Он не скрывал от себя, что ему только что самым хладнокровным образом дали отставку. И все-таки был уверен, что Аннета к нему неравнодушна. Вот и пойми тут что-нибудь! Эта странная девушка ускользала от него.

Марсель больше не приходил, и Аннета не звала его. Они оставались друзьями, но сердились друг на друга. Именно потому, что Марсель был ей небезразличен, Аннету так задело то, что она прочла в его мыслях. Она не оскорбилась: обычная история, слишком даже обычная!.. Нет, Аннета была не в обиде на Марселя. Но она не могла забыть!.. Бывает, что разум прощает, а сердце не в силах с этим согласиться… Быть может, тайная досада Аннеты отчасти объяснялась тем, что вольное обращение к ней Марселя еще острее, чем нелюбезный прием в салоне Люсиль, заставило ее почувствовать перемену в ее положении. Она увидела, что не может больше рассчитывать на знаки уважения, которые общество оказывает своим членам, покорно соблюдающим условности и внешние приличия. Отныне она лишена защиты. Ей придется самой себя защищать.

Она никого не принимала. Сильвии она боялась рассказать о пережитых неприятностях: ведь Сильвия это предсказывала и теперь стала бы торжествовать. Аннета все сохраняла в тайне и, уединившись от всех, решила жить только для ребенка.

Когда маленький Марк под вечер, после визита Марселя, вернулся с прогулки, она встретила его с исступленным восторгом. Увидев мать, он, улыбаясь, потянулся к ней и задрыгал всеми четырьмя лапками. А она набросилась на него, как голодная волчица на добычу, осыпала жадными поцелуями, делая вид, что откусывает кусочки от его тела: брала в рот его ножки и, раздевая, щекотала его губами всего сверху донизу…

– Ам! Вот я тебя съем!.. И тот дурак смел уверять, что мне тебя будет недостаточно! – восклицала она, словно призывая ребенка в свидетели. – Как тебе нравится такая наглость?.. Это тебя-то недостаточно, тебя, моего повелителя, моего маленького боженьки!.. Ну скажи, что ты мое божество!.. А я, что же я тогда? Мать бога!.. Весь мир – наш. Нам доступно все, что можно сделать вдвоем!.. Мы можем все увидеть, все иметь, все испытать, испробовать, все сотворить!..

Они и в самом деле творили все, – разве открывать и творить не одно и то же? На нашем славном французском языке «находить» означает то же, что «изобретать». Люди находят то, что изобретают, и открывают то, что создают, о чем мечтают, что вылавливают в реке грез. Для матери и ребенка началась эпоха великих открытий. Первые слова малыша, его попытки исследовать окружающий мир, который он словно измерял ручками и ножками…

Каждое утро Аннета и ее сын отправлялись завоевывать этот мир. И она наслаждалась не меньше, а то и больше, чем он. Она словно переживала сызнова свое детство, но теперь во всей полноте сознания, а значит, и во всей полноте радости. Немало радовался и ее сынок! Он был красивый ребенок, толстенький, крепыш, этакий аппетитный розовый поросеночек.

(Сильвия говорила: «Хоть сейчас на вертел – чего еще ждать?») В его упругом и пухлом тельце чувствовался избыток сосредоточенной энергии, как в резиновом мячике, который вот-вот запрыгает. Каждое новое соприкосновение с жизнью приводило его в бурный восторг. Беспредельная сила воображения, которой одарен ребенок, обогащала его открытия, и радость неумолчно звенела в нем. Аннета ни в чем ему не уступала, и можно было подумать, что между ними происходит состязание – кто сильнее обрадуется и наделает больше шуму. Сильвия называла Аннету сумасшедшей, но и она на ее месте вела бы себя точно так же. После неугомонной возни наступали часы полнейшего покоя и блаженного изнеможения. Малыш, утомленный беготней, сразу сладко засыпал. Аннета тоже от усталости валилась с ног, но боролась с дремотой, чтобы как можно дольше любоваться спящим ребенком.

Она подавляла порывы нежности, и любовь ее, как свеча, заслоненная рукой, чтобы не разбудить спящего, горела тихим и долгим пламенем, поднимаясь к небу. Она молилась, как некогда Дева Мария у яслей… Молилась на своего сына…

То были чудесные, озаренные радостью месяцы. Но уже не такие ясные, как в прошлом году. Не такие безоблачные. В счастье Аннеты было что-то преувеличенно-восторженное и беспокойное.

Такая сильная и здоровая натура, как Аннета, должна была творить, постоянно творить, вкладывая в это все силы души и тела. Творить или хотя бы вынашивать будущие творения. Это потребность непреодолимая, и такие люди находят счастье только в ее утолении. Каждый период творчества имеет свой предел, свою линию взлета и неизбежно наступающего затем снижения. Аннета уже прошла через высшую точку этой кривой. Однако творческий порыв матери длится еще довольно долго после рождения ребенка. Кормление продолжает процесс перехода крови матери в кровь ребенка, и невидимые узы связывают два тела. Полнота творческих сил ребенка возмещает упадок этих сил в душе матери. Мелеющая река стремится принять в себя воды выходящего из берегов ручья. Она бурлит, сливаясь с ним, но ручей бежит дальше, обгоняя ее, а она остается позади. Ребенок Аннеты уже уходил от нее, и она едва поспевала за ним.

Еще язык его не справлялся с целой фразой, а ум уже имел свои тайники, свои запретные ящички, и ключ к ним он прятал от всех. Бог его знает, что он там прятал! Вероятно, свои суждения о людях, обрывки мыслей, беспорядочное нагромождение образов, ощущений, любимых слов. Он еще не знал, что означают эти слова, но ему нравился их звук, и он твердил их в своих певучих монологах, не имевших ни начала, ни продолжения, ни конца.

У него было отчетливое сознание, что он что-то скрывает, хотя он, быть может, еще и не знал, что именно. И чем больше окружающие старались узнать, о чем он думает, тем больше он хитрил, стараясь, чтобы они этого не узнали. Ему даже доставляло удовольствие сбивать их с толку: язычок его, такой же беспомощный, как ручонки, еще путал слова, а он уже пробовал лгать, морочить взрослых. Ведь как приятно доказывать и себе и другим свои права, потешаться над тем, кто хочет проникнуть в мир, тебе одному принадлежащий! Этот живой комочек, едва появившись на свет, уже безошибочным чутьем понимал, что такое «мое» и «твое»: «У меня есть хороший табак, но ты его не получишь». У него были в запасе только обрывки мыслей, но он уже воздвигал стены, чтобы скрыть их от глаз матери. Аннета, недальновидная, как все матери, была горда тем, что он умеет так твердо говорить «нет!», что в нем так рано проявляется самостоятельная личность. Она с важностью заявляла:

– У него железная воля! И воображала, что это железо выковано ею. Но против кого же?

Прежде всего против нее самой, ибо для этой крохотной личности она была «не я», а чужой мир, – правда, живой, теплый, мягкий и полный молока, мир, который был полезен, в котором хотелось господствовать. Но все-таки – мир внешний. «Этот мир – не я, но он мне принадлежит. А я-я ничуть ему не принадлежу!..»