1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
– Так,  друг мой, – сказал Грангузье, – но как же он объясняет свои  бесчинства?    

– Он и  не дал мне никаких объяснений, – отвечал Галле, – он только проворчал  что-то насчет лепешек. Кто их там знает, – чего доброго, его пекарям  досталось от наших пастухов?    

– Прежде  чем вынести окончательное решение, я должен в этом разобраться, – объявил  Грангузье.    

Он тут  же приказал расследовать это дело и установил, что его подданные отняли у  пекарей некоторое количество лепешек и что Марке хватили дубиной по голове, но  что расплатились они с пекарями по-честному и что упомянутый Марке первый  хлестнул Фрожье кнутом по ногам. Грангузье созвал совет, и все в один голос  объявили, что нужно грудью встать на врага. Тем не менее Грангузье сказал:    

– Коли  все дело в нескольких лепешках, я постараюсь удовлетворить Пикрохола, – уж  очень мне не по душе начинать войну.    

Затем он  осведомился, сколько было взято лепешек, и, узнав, что всего штук шестьдесят,  велел напечь их за ночь пять возов и на один из них положить лепешки,  приготовленные на лучшем масле, на самых свежих желтках, с наилучшим шафраном и  другими пряностями, каковые лепешки предназначались им для Марке, а еще он  жаловал Марке семьсот тысяч три филиппа[177]  на расплату с лечившими его цирюльниками и сверх того передавал в вечное и  безвозмездное владение ему и его наследникам мызу Помардьеру. Отвезти и доставить  дары было поручено Ульриху Галле, и по дороге, близ Соле, он велел нарвать как  можно больше тростника и камыша, украсить стеблями повозки и каждому вознице  дать в руки по стеблю; сам он тоже взял в руки стебель, – этим он желал  показать, что они хотят мира и прибыли затем, чтобы его достигнуть.    

Подъехав  к воротам, они объявили, что их уполномочил Грангузье вести переговоры с  Пикрохолом. Пикрохол не велел впускать их и не пожелал сам выйти к ним для  переговоров, а велел сказать, что ему недосуг и что если им уж так нужно, пусть  потолкуют с военачальником Фанфароном, который в это время устанавливал на  крепостной стене орудие. Добрый Галле обратился к нему с такими словами:    

–  Сеньор! Дабы прекратить междоусобицу и устранить препону, мешающую вам вновь  вступить с нами в союз, мы возвращаем вам лепешки, послужившие причиною  раздоров. Наши взяли у вас шестьдесят штук, они дали вам за них хорошую цену,  но мы из чистого миролюбия возвращаем вам целых пять возов, из коих один  поступает в распоряжение Марке, как наиболее пострадавшего. Кроме того, для  полного его удовлетворения я ему вручу семьсот тысяч три филиппа, а в  возмещение убытков, коего он имеет право с нас требовать, я передам в вечное и  безвозмездное владение ему и наследникам его мызу Помардьеру: дарственная – вот  она. Итак, ради Создателя, давайте отныне жить в мире, идите себе бодрым шагом  домой, верните нам эту крепость, притязать на которую у вас, как вы сами  отлично знаете, нет ни малейшего основания, и будем-те снова друзьями!    

Фанфарон  передал все до последнего слова Пикрохолу и, еще пуще раззадоривая его, повел с  ним такую речь:    

–  Нагнали мы на мужичье страху! Несчастный пьянчужка Грангузье поди в штаны  наложил! Это ему не из бутылочки тянуть, тут надо показать военное искусство. Я  так полагаю: лепешки и деньги мы у них возьмем, а сами в кратчайший срок здесь  укрепимся и будем продолжать успешно начатое дело. Что они, правда, за дурачка  вас принимают? Надеются задобрить своими лепешками? А все оттого, что вы  милостиво с ними обходились и держали себя запросто, вот они вас теперь ни во  что и не ставят: посади свинью за стол – она и ноги на стол.    

– Верно,  верно! – сказал Пикрохол. – Ну да я им покажу, истинный Бог, покажу!  Как ты сказал, так и поступай.    

– Только  вот насчет чего я должен вас упредить, – заметил Фанфарон. – У нас  здесь с припасами обстоит неважно, съестного маловато. Ежели Грангузье  предпримет осаду, я все зубы себе повырву, оставлю штуки три, не больше, и  пусть другие последуют моему примеру, а то мы враз всё подберем.    

–  Нет, – возразил Пикрохол, – еды у нас предостаточно. Зачем мы сюда  пришли: нажираться или сражаться?    

–  Конечно, сражаться, – отвечал Фанфарон, – но только ведь на голодный  желудок много не наговоришь прибауток, и где царствует голод, там сила в опале.    

– Ну,  довольно, довольно! – сказал Пикрохол. – Тащите все, что они  привезли.    

В ту же  минуту у послов были отобраны деньги, лепешки, волы и повозки, а самих послов  отослали обратно, не дав им никакого ответа, – им только сказали, чтобы  они не подходили близко к крепости, а почему – это, мол, они завтра узнают. Так  послы и вернулись, ничего не добившись, и, рассказав Грангузье обо всем,  прибавили от себя, что склонить врагов к миру нет никакой надежды и что нужно  немедленно объявлять войну не на жизнь, а на смерть.    

     Глава XXXIII

  О том, как некоторые учителя Пикрохола своими необдуманными советами толкнули  его на чрезвычайно опасный путь    

     

Как  скоро лепешки были отобраны, к Пикрохолу явились герцог де Шваль, граф Буян,  военачальник Молокосос и сказали ему:    

– Ваше  величество! Сегодня вы у нас будете самым счастливым, самым непобедимым  государем после Александра Македонского.    

–  Наденьте шляпы, наденьте шляпы! – сказал Пикрохол.    

– Весьма  признательны, ваше величество, – сказали они, – мы знаем свое место.  Вот наш совет: оставьте здесь небольшой отряд во главе с каким-нибудь  военачальником, – этот гарнизон будет охранять крепость, которая, впрочем,  представляется нам и так достаточно защищенной благодаря естественным укреплениям,  а также благодаря крепостным стенам, возведенным по вашему почину. Армию свою  разделите на две части как вам заблагорассудится. Одна часть обрушится на  Грангузье с его войском. В первом же бою она без труда разобьет его наголову.  Там вы сможете огрести кучу денег, – у этого мужлана денег уйма. У  мужлана, говорим мы, ибо у благородного государя гроша за душой никогда не  бывает. Копить – это мужицкое дело. Тем временем другая часть двинется на Они,  Сентонж, Ангумуа и Гасконь, а также на Перигор, Медок и Ланды и, не встречая  сопротивления, займет города, замки и крепости. В Байонне, в Сен-Жан-де-Люс и в  Фуэнтеррабии вы захватите все суда и, держась берегов Галисии и Португалии,  разграбите все побережье до самого Лиссабона, а там вы запасетесь всем, что  необходимо завоевателю. Испанцы, черт их дери, сдадутся, – это известные  ротозеи! Вы переплывете Сивиллин пролив[178]  и там на вечную о себе память воздвигнете два столпа, еще более величественных,  чем Геркулесовы, и пролив этот будет впредь именоваться Пикрохоловым морем. А  как пройдете Пикро-холово море, тут вам и Барбаросса[179] покорится…    

– Я его  помилую, – сказал Пикрохол.    

–  Пожалуй, – согласились они, – но только он должен креститься. Вы не  преминете захватить королевства Тунисское, Гиппское, Алжирское, Бону, Кирену,  всю Барбарию. Далее вы приберете к рукам Майорку, Менорку, Сардинию, Корсику и  другие острова морей Лигурийского и Балеарского. Держась левого берега, вы  завладеете всей Нарбоннской Галлией, Провансом, землей аллоброгов, Генуей,  Флоренцией, Луккой, а там уж и до Рима рукой подать. Бедный господин папа умрет  от страха.    

–  Клянусь честью, я не стану целовать ему туфлю, – сказал Пикрохол.    

–  Завоевав Италию, вы предаете разграблению Неаполь, Калабрию, Апулию, Сицилию, а  заодно и Мальту. Желал бы я видеть, как эти несчастные рыцаришки, бывшие родосцы[180],  станут с вами сражаться, посмотрел бы я, из какого они теста сделаны!    

– Я бы с  удовольствием проехал оттуда в Лорето[181], –  сказал Пикрохол.    

– Нет,  нет, – сказали они, – это на обратном пути. Мы лучше возьмем Крит,  Кипр, Родос, Кикладские острова и ударим на Морею. Вот мы ее уже, слава Тебе,  Господи, заняли. И тогда берегись, Иерусалим, ибо могуществу султана далеко до  вашего!    

– Я  тогда вновь построю храм Соломона, – сказал Пикрохол.    

– Нет,  погодите немного, – возразили они. – Не будьте столь поспешны в своих  решениях. Знаете, что говорил Октавиан Август? Festina lente[182]. Вам  предстоит сперва занять Малую Азию, Карию, Ликию, Памфилию, Киликию, Дидию,  Фригию, Мизию, Вифинию, Сарды, Адалию, Самагерию, Кастамун, Лугу, Себасту – до  самого Евфрата.    

– А  Вавилон и гору Синай мы увидим? – спросил Пикрохол.    

– Пока  не для чего, – отвечали они. – Мало вам разве переплыть Гирканское  море и промчаться по двум Армениям и трем Аравиям?    

–  Честное слово, мы спятили! – воскликнул Пикрохол. – Горе нам, горе!    

– Что  такое? – спросили они.    

– А что  мы будем пить в этих пустынях? Говорят, Юлиан Август умер там от жажды со всем  своим воинством.    

– Мы все  предусмотрели, – сказали они. – На Сирийском море у вас девять тысяч  четырнадцать больших кораблей с грузом лучшего в мире вина. Все они приплывают  в Яффу. Туда же согнано два миллиона двести тысяч верблюдов и тысяча шестьсот  слонов, которых вы захватите на охоте в окрестностях Сиджильмассы, как скоро  войдете в Ливию, а кроме того, все караваны, идущие в Мекку, будут ваши.  Неужели они не снабдят вас вином в достаточном количестве?    

–  Пожалуй, – сказал Пикрохол, – но только у нас не будет холодного  вина.    

– Тьфу,  пропасть! – вскричали они. – Герой, завоеватель, претендент и  кандидат на мировое владычество не может постоянно пользоваться всеми  удобствами. Скажите спасибо, что вы и ваши солдаты целыми и невредимыми  добрались до Тигра!    

– А что  делает в это время та наша армия, которая разбила этого поганого забулдыгу  Грангузье?    

– Она  тоже не дремлет, – отвечали они, – сейчас мы ее догоним. Она  завоевала для вас Бретань, Нормандию, Фландрию, Эно, Брабант, Артуа, Голландию  и Зеландию. Она перешла Рейн по трупам швейцарцев и ландскнехтов, а часть ее  покорила Люксембург, Лотарингию, Шампань и Савойю – вплоть до Лиона, и здесь  она встретилась с вашими легионами, возвращавшимися домой после побед на  Средиземном море. Обе армии воссоединились в Богемии, опустошив предварительно  Швабию, Вюртемберг, Баварию, Австрию, Моравию и Штирию. Затем они сообща нанесли  сокрушительный удар Любеку, Норвегии, Швеции, Дании, Готланду, Гренландии,  Исландии – до самого Ледовитого моря. Вслед за тем они заняли Оркадские острова  и подчинили себе Шотландию, Англию и Ирландию. Далее, переплыв Песчаное море[183] и  пройдя Сарматию, они разгромили и покорили Пруссию, Польшу, Литву, Россию,  Валахию, Трансильванию, Венгрию, Болгарию, Турцию и теперь находятся в  Константинополе.    

– Скорей  и мы туда! – воскликнул Пикрохол. – Я хочу быть также императором Трапезундским.  И не перебить ли нам всех этих собак – турок и магометан?    

– А  почему бы, черт возьми, нам этого не сделать? – сказали они. –  Имущество же их и земли вы раздадите тем, кто вам честно служил.    

– Так  подсказывает здравый смысл и так должно быть по справедливости, – заметил  Пикрохол. – Жалую вам Карманию, Сирию и всю Палестину.    

– Ах,  ваше величество, как вы щедры! – сказали они. – Премного вам  благодарны! Дай Бог вам благоденствовать вечно!    

На этом  совете присутствовал старый дворянин, по имени Эхефрон, человек многоопытный,  закаленный в боях; послушав такие речи, он сказал:    

– Я  очень боюсь, что все это предприятие кончится так же, как известный рассказ о  кувшине с молоком, при помощи которого один сапожник мечтал разбогатеть. Кувшин  разбился, и он остался голодным. Чего вы добьетесь этими славными победами?  Каков будет конец ваших трудов и походов?    

– Конец  будет таков, – отвечал Пикрохол, – что по возвращении мы как следует  отдохнем.    

Эхефрон  же ему на это сказал:    

– Ну, а  если почему-нибудь не вернетесь? Ведь путь опасен и долог. Не лучше ли нам  отдохнуть теперь же, отказавшись от всех этих похождений?    

– Вот  уж, ей-богу, чудак! – воскликнул Буян. – Давайте в таком случае  забьемся в уголок, поближе к камину, будем весь свой век вместе с женами низать  жемчуг или же прясть, как Сарданапал. «Кто не подвергает себя опасности, тот ни  коня, ни осла не добудет», – сказал Соломон.    

– А  Морольф[184]  ему на это ответил: «Кто подвергает себя слишком большой опасности, тот и коня  и осла потеряет», – возразил Эхефрон.    

–  Довольно, пойдем дальше, – сказал Пикрохол. – Я боюсь только этих  чертовых легионов Грангузье. Что, если, пока мы будем в Месопотамии, они ударят  нам в тыл? Что нам тогда делать?    

– Очень  просто, – отвечал Молокосос. – Вам стоит только послать московитам  краткий, но грозный указ – и в тот же миг под ваши знамена станет четыреста  пятьдесят тысяч отборных бойцов. Эх, назначили бы туда меня вашим  наместником, – у них бы лоб на глаза вылез! Растопчу, растреплю,  разгромлю, растрясу, разнесу, расшибу!    

– Полно,  полно! – сказал Пикрохол. – Время не ждет! Все, кто мне предан, за  мной!    

     Глава XXXIV

  О том, как Гаргантюа оставил Париж, чтобы защищать свое отечество, и как  Гимнаст встретился с неприятелем    

     

В эту  самую пору Гаргантюа, тотчас по прочтении отцовского письма выехавший из Парижа  на своей громадной кобыле, миновал уже мост Нонен, а вместе с Гаргантюа и Понократ,  Гимнаст и Эвдемон, которые, чтобы не отставать от него, взяли себе почтовых лошадей[185].  Обоз с его книгами и философическими приборами двигался со скоростью обыкновенной.    

Прибыв в  Парилье, Гаргантюа узнал от хуторянина Гуге, что Пикрохол, укрепившись в  Ларош-Клермо, выслал многочисленное войско под предводительством военачальника  Трипе захватить леса Вед и Вогодри, что войско это обобрало до нитки всех и вся  – вплоть до самой давильни Бильяр – и что совершаемые им злодеяния представляют  собой нечто невиданное и неслыханное. Гаргантюа был всем этим так напуган, что  не знал, как быть и что придумать. Понократ, однако ж, посоветовал ему  направить путь к сеньору де Лавогюйону, старинному их другу и союзнику,  который-де может дать более точные сведения, и они, нимало не медля, к нему и  отправились; он же выразил полную готовность прийти им на помощь и высказал  мнение, что прежде надобно послать кого-нибудь на разведки, дабы тот обследовал  местность и установил, где именно находится неприятель, а затем уже, глядя по  обстоятельствам, начать действовать. Отправиться в разведку вызвался Гимнаст, и  тут же было решено, что для пользы дела он возьмет с собой человека, который  хорошо знает здесь все дороги, тропинки и речки.    

Итак,  Гимнаст выехал вместе с Вертопрахом, Лавогюйоновым конюшим, и они, оставшись  незамеченными, произвели разведку во всех направлениях. Гаргантюа тем временем  отдохнул, малость подкрепился вместе со своими спутниками и велел дать своей кобыле  меру овса, что составило семьдесят четыре мюида и три буасо[186]. А Гимнаст со своим  товарищем ехали-ехали и наконец наткнулись на врагов, – рассыпавшись в  беспорядке, они грабили и тащили все, что попадалось под руку. Гимнаста они  завидели издалека, и вскоре на него налетела целая орава, явно намеревавшаяся  его обобрать. Он же сказал им:    

–  Господа, я беден как черт знает что. Прошу вас, пощадите меня! У меня еще  осталось несколько экю, вот мы на них и выпьем, ведь это аиrит potabile[187], а  чтобы уплатить вам за проезд, я продам свою лошадь. Вы вполне можете считать  меня своим, ибо нет человека, который лучше, чем я, умеет сцапать, обчистить,  ободрать, ощипать, выпотрошить, а потом и полакомиться. По случаю моего  благополучного прибытия пью здоровье всех добрых собутыльников!    

С этими  словами Гимнаст откупорил свою флягу и, накренив ее, отпил на совесть. Разбойники  разинули пасти и высунули языки, точно борзые собаки, в чаянии допить после него,  но как раз в это время сюда подоспел узнать, в чем дело, военачальник Трипе.  Гимнаст протянул ему флягу и сказал:    

– Пейте,  ваше высокоблагородие, пейте, не бойтесь, я его уже пробовал, – это из  Лафе-Монжо.[188]    

– Что  такое? – воскликнул Трипе. – Ты смеешь, невежа, издеваться над нами?  Кто ты таков?    

– Я  человек бедный, – отвечал Гимнаст, – бедный как черт знает что.    

– А-а,  ну если черт тебя знает, тогда я тебя пропущу, – рассудил Трипе, –  потому черти и все их знакомые и родные ни податей, ни пошлин не платят. Только  я еще никогда не видал, чтобы бедные родственники разъезжали на таких добрых  конях. Вот что, господин черт, слезайте-ка, – на вашем коне поеду я, и  если он не понесет меня стрелой, то понесете меня вы, господин черт, потому уж  очень я люблю, когда меня черт несет!    

     Глава XXXV

  О том, как Гимнаст ловко убил военачальника Трипе и других Пикрохоловых воинов    

     

Слова  Гимнаста кое-кого напугали, и, вообразив, что это переодетый черт, убоявшиеся  начали обеими руками креститься. Один же из них, по прозванию Жан Добрый,  предводитель сельского ополчения[189],  достал из своего гульфика молитвенник и довольно зычным голосом крикнул:    

– Agios  ho Theos![190]  Если ты послан Богом, тогда говори! Если же ты послан кем-то другим, тогда  уходи!    

Но  Гимнаст и не думал уходить; многие после этого стали разбредаться, а Гимнаст  все примечал и мотал себе на ус.    

Он  сделал вид, что намерен спешиться, и, наклонившись влево, со шпагой на боку  ловко перевернулся в стремени, затем пролез под конским брюхом, подпрыгнул и  обеими ногами, но только задом наперед, стал на седло.    

– Надо б  сделать мне по-другому! – сказал он.    

С этими  словами он, подскочив на одной ноге, сделал поворот налево, и расчет его  оказался до того точен, что он снова занял исходное положение, решительно ни в  чем его не нарушив. Тогда Трипе сказал:    

– Гм! Я  сейчас этого проделывать не стану, у меня есть на то причины.    

– Ах ты,  пакость какая! – воскликнул Гимнаст. – Промазал я! Придется еще раз.    

Тут он,  выказав изрядную силу и ловкость, сделал совершенно такой же прыжок, но только  с наклоном вправо. Затем, ухватившись большим пальцем правой руки за седельную  луку, подтянулся всем корпусом, причем вся его сила сосредоточилась теперь в  мускулах и сухожилиях большого пальца, и три раза перевернулся. На четвертый  раз, ни за что уже не держась, он перекувырнулся и очутился между ушей коня;  затем, опираясь всей тяжестью на большой палец левой руки, сделал мулинет и  наконец, хлопнув ладонью правой руки по середине седла и одним броском  очутившись на крупе, сел на дамский манер.    

Потом он  без малейших усилий занес правую ногу поверх седла и принял положение всадника,  едущего на крупе.    

–  Нет, – сказал он, – сяду-ка я между двумя луками!    

Тут он  уперся в круп коня большими пальцами обеих рук, перекувырнулся и принял  правильное положение между луками; потом одним рывком вскочил, стал, сдвинув  ноги, между луками и, скрестив руки на груди, раз сто подряд перевернулся,  громко при этом крича:    

– Черти,  я беснуюсь, беснуюсь, беснуюсь! Держите меня, черти, держите, держите!    

Меж тем  как он вольтижировал, разбойники в полном недоумении переговаривались:    

–  Клянусь раками, это перевертень, не то переодетый черт! Ab hoste, maligno  libera nos, Domine![191]    

В конце  концов они бросились врассыпную и долго еще потом оглядывались, точно собака,  ухватившая гусиное крылышко.    

Тут  Гимнаст, оценив всю выгодность своего положения, сошел с коня, обнажил шпагу и  стал наносить страшные удары тем, кто был понаряднее, громоздя целые горы  изувеченных, раненых, убитых, причем никто из них даже и не помышлял о  сопротивлении, – все были уверены, что это сам черт, да еще  изголодавшийся, непреложное чему доказательство они усматривали как в  изумительной его вольтижировке, так и в том, что Трипе, ведя с ним беседу,  именовал его чертовым родственником; впрочем, Трипе предательским ударом своей  ландскнехтской шпаги чуть было не раскроил ему череп, но Гимнаст был хорошо защищен  и восчувствовал лишь тяжесть этого удара, – он живо обернулся, всадил, не  сходя с места, острие своей шпаги в помянутого Трипе, который в это время  тщательно прикрывал грудь, и одним махом проколол ему желудок, ободочную кишку  и половину печени, вследствие чего Трипе свалился с ног, и, валясь, он испустил  из себя более четырех горшков супу, а вместе с супом и дух.    

А  Гимнаст тот же час удалился, ибо он полагал, что в случаях счастливых не  следует перегибать палку, а то счастье может и изменить, и что рыцарю подобает  ко всякой своей удаче относиться бережно, не надоедать ей и не докучать; и с  этою мыслью он вскочил на коня, дал ему шпоры и двинулся прямым путем к  Лавогюйону, а за ним последовал и Вертопрах.    

     Глава XXXVI

  О том, как Гаргантюа разрушил замок при Ведском броде, и о том, как воины его  перешли брод    

     

Возвратившись  из разведки, Гимнаст доложил, что собой представляет неприятель, рассказал о  той хитрости, благодаря которой он один справился с целой воинской частью, и в  заключение объявил, что все они канальи, грабители и разбойники, в военной  науке ничего не смыслящие, и что Гаргантюа со своими спутниками может  безбоязненно выступить в поход, – они-де без труда перебьют пикрохоловцев,  перебьют как скотину.    

Выслушав  эти донесения, Гаргантюа сел на свою громадную кобылу и вместе с вышеперечисленными  сподвижниками тронулся в путь, а по дороге ему попалось высокое и раскидистое  дерево (которое прежде обыкновенно называли деревом св. Мартина, потому что оно  выросло из посоха, некогда воткнутого в землю св. Мартином), и при виде его он  сказал:    

– Это-то  мне и нужно. Из этого дерева я сделаю себе и посох и копье.    

Затем он  без всяких усилий вырвал дерево с корнем, обломал ветки и по своему благоусмотрению  обчистил его.    

Кобыле  между тем припала охота помочиться, и столь обильным оказалось это мочеиспускание,  что вскоре на семь миль кругом все было затоплено, моча же ее стекла к Ведскому  броду и так подняла в нем уровень воды, что вся шайка врагов, охваченная  ужасом, потонула, за исключением очень немногих – тех, кто взял левей, по  направлению к холмам.    

Когда  Гаргантюа приблизился к Ведскому лесу, Эвдемон довел до его сведения, что  остатки вражеских полчищ укрылись в замке. Тогда Гаргантюа, дабы в том  удостовериться, закричал во всю глотку:    

– Вы –  там, или же вас там нет? Если вы там, то больше вы там не будете; если же вас  там нет, то мне вам сказать нечего.    

Но тут  негодяй-пушкарь, стоявший у бойницы, выстрелил в Гаргантюа, и ядро с разлета  угодило ему в правый висок; однако Гаргантюа ощутил при этом такую же точно  боль, как если бы в него запустили косточкой от сливы.    

– Это  еще что? – воскликнул он. – Виноградом кидаться? Ну так мы заставим  вас подобрать!    

Он и в  самом деле подумал, что это виноградина.    

Разбойники  в это время были заняты дележом добычи, однако ж, заслышав шум, они поднялись  на бастионы и башни и дали по Гаргантюа более девяти тысяч двадцати пяти  бомбардных и пищальных выстрелов, причем всякий раз целились ему прямо в  голову, и столь частой была эта стрельба, что Гаргантюа в конце концов  закричал:    

–  Понократ, друг мой! От этих мух у меня рябит в глазах! Сломайте мне ивовую  ветку, я буду ею отмахиваться.    

Он  вообразил, что свинцовые и каменные ядра – это всего-навсего слепни. Понократ  же ему объяснил, что это вовсе не мухи, а орудийные выстрелы и что ядра летят  из замка. Тогда Гаргантюа принялся колотить по замку громадным своим деревом, и  от его мощных ударов все бастионы и башни разлетелись и рухнули. Тех же, кто  находился внутри, так расплющило, что и костей их нельзя было собрать.    

Покончив  с замком, Гаргантюа и его приближенные подъехали к мельничной запруде и  увидели, что весь брод завален мертвыми телами, загородившими водоспуск: это и  были те, что погибли от кобыльего мочепотопа. Стали они тут думать да гадать,  как бы им преодолеть препятствие, которое представляли собою трупы, и  перебраться на ту сторону. Наконец Гимнаст объявил:    

– Если  тут перешли черти, так и я отлично перейду.    

– Черти  здесь переходили, – заметил Эвдемон, – им нужно было унести души осужденных  на вечную муку.    

– Отсюда  прямой вывод, – подхватил Понократ, – что Гимнаст тоже перейдет, да  будет мне свидетелем святой Треньян!    

– А как  же иначе? – отозвался Гимнаст. – Что же мне, так тут и оставаться?    

Дав  шпоры коню, он свободно перебрался на тот берег, и конь его не испугался мертвецов:  воспользовавшись указанием Элиана[192],  Гимнаст приучил его не бояться ни мертвых душ, ни мертвых тел, но для этой цели  он не убивал людей, как это делал Диомед, убивавший фракийцев, или же Одиссей,  о котором повествует Гомер, что он клал тела убитых врагов под ноги своему  коню, – нет, он зарывал в сено чучело и заставлял коня переступать через  него, маня его овсом.    

Трое  спутников следом за ним перебрались благополучно, застрял только Эвдемон, и вот  почему: правая нога его коня по колено увязла в брюхе одного дюжего и ражего  поганца, навзничь лежавшего в воде, и конь никак не мог ее вытащить; и до той  поры он тут бился, пока Гаргантюа концом своего посоха не погрузил остатки  требухи этого мерзавца в воду; тогда конь высвободил ногу, и – редчайший случаи  в гиппиатрии! – от прикосновения к внутренностям этого жирного негодяя  нарост на ноге коня сам собой отвалился.    

     Глава XXXVII

  О том, как Гаргантюа вычесывал из волос ядра    

     

Оттуда  они двинулись берегом речки Вед и немного погодя приблизились к замку  Грангузье, а Грангузье в это время с великим нетерпением их ожидал. Как скоро  они прибыли, пошел пир горой; никто еще так не веселился, как они, – автор  Supplementum Supplementi Chronicorum[193]  утверждает, что Гаргамелла от радости даже умерла. Мне ничего об этом не  известно – я так же мало думаю о ней, как и о всякой другой.    

Достоверно  одно: переодеваясь и проводя по волосам гребнем длиною в сто канн[194], с  зубьями из цельных слоновых клыков, Гаргантюа всякий раз вычесывал не менее  семи ядер, которые у него там застряли во время битвы в Ведском лесу.  Грангузье, глядя на него, подумал, что это вши, и сказал:    

– Сынок!  Ты что же это, занес к нам сюда ястребов из Монтегю? Разве ты там находился?    

Понократ  же ему на это ответил так:    

– Ваше  величество! Пожалуйста, не думайте, что я его поместил в этот вшивый коллеж,  именуемый Монтегю[195].  Скорее я отдал бы его нищей братии Невинноубиенных младенцев[196], – такие  чудовищные творятся в Монтегю жестокости и безобразия. Мавры и татары лучше  обращаются с каторжниками, в уголовной тюрьме лучше обращаются с убийцами, и,  уж верно, в вашем доме лучше обращаются с собаками, чем с этими горемыками в  коллеже Монтегю. Черт возьми, будь я королем в Париже, я бы сжег коллеж, а с  ним и его начальника и всех его надзирателей, коль скоро они допускают такое  зверское обращение! – Тут он поднял одно из ядер и сказал: – Это пушечные  ядра, коими коварный враг стрелял в вашего сына Гаргантюа, когда он совершал  переход через Ведский лес. Враги, однако ж, за это поплатились: они все погибли  под развалинами замка, так же точно, как филистимляне, коих погубило хитроумие  Самсона, или как те люди, на которых упала башня Силоамская, о чем говорится в Евангелии  от Луки, в главе тринадцатой. И вот я полагаю, что, пока счастье нам  улыбается, мы должны устремиться в погоню, ибо волосы у случая на лбу растут. А  то если он от вас уплывет, вам потом не за что будет его ухватить: сзади он  совершенно лыс, а лицом к вам он уже не повернется.    

– Нет  уж, только не сейчас, – сказал Грангузье, – нынче вечером я намерен  вас чествовать. Милости просим!    

Тут  подали ужин, для которого, помимо всего прочего, было зажарено шестнадцать  быков, три телки, тридцать два бычка, шестьдесят три молочных козленка,  девяносто пять баранов, триста молочных поросят под превосходным соусом, двести  двадцать куропаток, семьсот бекасов, четыреста луденских и корнуальских  каплунов, шесть тысяч цыплят и столько же голубей, шестьсот рябчиков, тысяча  четыреста зайцев, триста три дрофы и тысяча семьсот каплунят. Дичины сразу не  удалось достать сколько требовалось; впрочем, настоятель Тюрпенейского  аббатства[197]  прислал одиннадцать кабанов; сеньор де Гранмон прислал в дар восемнадцать туш  красного зверя; сеньор Дезессар прислал сто сорок фазанов, да еще набралось  несколько десятков диких голубей, а также речной птицы, чирков, выпей,  кроншнепов, ржанок, лесных куропаток, казарок, сукальней, чибисят, турпанов, колпиц,  цапель, молодых цаплят, водяных курочек, белых хохлатых цапель, аистов,  стрепетов, красноперых фламинго (так называемых феникоптеров), индеек; сверх  того, было подано изрядное количество супов и рагу.    

Все это  многое множество кушаний мастерски приготовили повара Грангузье: Оближи,  Обглодай и Обсоси.    

Жано,  Микель и Вернет то и дело подливали вина.    

     Глава XXXVIII

  О том, как Гаргантюа вместе с салатом проглотил шестерых паломников    

     

Здесь  кстати будет рассказать о том, что случилось с шестью паломниками, которые  пришли из Сен-Себастьена[198],  что близ Нанта, и, убоявшись неприятеля, расположились на ночлег в огороде, под  стеблями гороха, между капустой и латуком. Гаргантюа, почувствовав жажду,  спросил, нет ли латука и нельзя ли сделать салат; когда же ему сказали, что  латук здесь самый лучший и самый крупный во всей стране, величиною со сливовое  или же с ореховое дерево, он пошел за латуком сам и нарвал сколько ему  заблагорассудилось. Вместе с латуком он прихватил и шестерых паломников,  паломники же от страха пикнуть не смели.    

Латук  прежде всего промыли в источнике, и вот тут-то паломники зашептались:    

– Как  нам быть? Потонем мы в этом латуке. Разве заговорить? А заговоришь – он еще,  пожалуй, убьет нас как лазутчиков.    

Пока они  рассуждали, Гаргантюа положил их вместе с латуком в салатник величиною с  ситойскую бочку[199],  полил маслом и уксусом, посолил, а затем, чтобы подзаправиться перед ужином,  принялся все это уписывать и переправил уже себе в рот пятерых паломников.  Шестой паломник забился под лист латука, но кончик его посоха все же торчал.  Заметив это, Грангузье сказал Гаргантюа:    

–  По-моему, это рожок улитки. Не ешь ее.    

–  Почему? – возразил Гаргантюа. – Улитки в это время года особенно  вкусны.    

Тут он  подцепил посох, поднял вместе с ним паломника и скушал его за мое почтение;  потом запил это чудовищным глотком пино и вместе со всеми стал ждать ужина.    

Будучи  препровождены таким порядком в рот, паломники приложили все усилия, чтобы не  попасть под жернова его зубов, и уже начали думать, что их заточили в какое-то  глубокое подземелье; когда же Гаргантюа как следует отхлебнул, им показалось,  что они сейчас утонут у него во рту, и точно: поток вина чуть было не унес их в  пучину его желудка; однако, опираясь на посохи и перепрыгивая с места на место,  ни дать ни взять – паломники, идущие на поклонение св. Михаилу, они наконец  выбрались из подземелья и уже достигли зубов. К несчастью, один из них, на  всякий случай ощупывая посохом дорогу, ткнул им в дупло одного зуба и, задев  челюстной нерв, причинил Гаргантюа столь сильную боль, что тот, невзвидев  света, завопил. Чтобы успокоить боль, Гаргантюа велел подать ему зубочистку и,  приблизившись к ореховому дереву, мигом выковырял господ паломников. Одного вытащил  за ноги, другого за плечи, третьего за суму, четвертого за кошель, пятого за  перевязь, а того беднягу, которого угораздило долбануть его посохом, зацепил за  гульфик; как бы там ни было, для Гаргантюа это вышло к лучшему, ибо паломник  проткнул ему гнойный мешочек, мучивший его с той самой поры, как они миновали  Ансени.    

Выковырянные  паломники что было духу пустились бежать через виноградник, а боль у Гаргантюа  мгновенно утихла.    

В это  самое время Эвдемон позвал его ужинать, так как все было готово.    

– Дай  сначала помочиться, авось легче будет, – отозвался Гаргантюа.    

И тут он  пустил такую струю, что она преградила паломникам путь, и пришлось им  перебираться через многоводный поток. После этого, идя по краю перелеска, все  они, за исключением Фурнилье, угодили в капкан, поставленный на волков,  выбрались же они оттуда единственно благодаря находчивости помянутого Фурнилье,  который порвал все шнуры и веревки. Остаток ночи они провели в лачужке близ  Кудре, и тут один из их компании, по имени Неспеша, утешил их в несчастье  добрым словом, доказав им, что это их приключение предсказано в одном из  псалмов Давида:[200]    

– Cum  exurgerent homines in nos, forte vivos deglutissent nos[201], – когда нас  съели вместе с присоленным салатом; cum irasceretur furor eorum in nos,  forsitan aqua absorbuisset nos[202], –  когда он как следует хлебнул; torrentem pertransivit anima nostra[203], –  когда мы перебирались через многоводный поток; forsitan pertransivit anima  nostra aquam intolerabilem[204]  его мочи, которая нам отрезала путь. Benedictus Dominus, qui поп dedit nos  in captionem dentibus eorum. Anima nostra sicut passer erepta est de laqueo  venantium[205],  – тут подразумевается капкан; laqueus contritus est[206] рукою Фурнилье, et  nos liberati sumus. Adjutorium nostrum…[207]  и так далее.    

     Глава XXXIX

  О том, как Гаргантюа чествовал монаха и как прекрасно говорил монах за ужином    

     

Как  скоро Гаргантюа сел за стол и первые куски были проглочены, Грангузье повел  рассказ о начале и причине войны между ним и Пикрохолом и, доведя свое повествование  до того момента, когда брат Жан Зубодробитель одержал победу при защите  монастырского виноградника, превознес его подвиг выше деяний Камилла, Сципиона,  Помпея, Цезаря и Фемистокла. Тут Гаргантюа попросил сей же час послать за  монахом, – он хотел посоветоваться с ним касательно того, как действовать  дальше. Во исполнение его желания за монахом отправился дворецкий и немного  погодя в веселом расположении духа с ним возвратился, причем брат Жан восседал  на муле Грангузье, держа в руках перекладину от креста.    

Брат Жан  был встречен нескончаемыми кликами восторга, объятиями, приветствиями.    

– А,  брат Жан, дружище! Брат Жан, приятель! Брат Жан, черт тебя возьми, дай я тебя  поцелую, дружок!    

– Дай я  тебя обниму!    

– Поди  сюда, блудодей, вот я тебя сейчас задушу!    

А брат  Жан знай посмеивался. Такого милого и обходительного человека прямо поискать!    

– Ну-ка,  ну-ка, – сказал Гаргантюа, – поставьте ему скамейку вот тут, подле  меня!    

–  Пожалуйста, куда прикажете, – сказал монах. – Паж, водички! Лей, дитя  мое, лей! Это мне освежит печенку. Дай-ка сюда, я пополощу себе горло!    

– Deposita  cappa, – сказал Гимнаст, – рясу долой!    

– Боже  сохрани! – воскликнул монах. – Нет, милостивый государь, это нам не  положено, – in statutis Ordinis[208]  есть насчет этого особый раздел.    

– В  задницу, в задницу ваш раздел! – заметил Гимнаст. – Ряса давит вам  плечи, снимите ее!    

– Друг  мой, – сказал монах, – пусть она останется на мне, – ей-богу,  мне в ней лучше пьется, от нее телу веселей. Ежели я ее скину, господа пажи  наделают себе из нее подвязок, как это уже однажды со мной случилось в Кулене.  Вдобавок у меня пропадет весь аппетит. А ежели я сяду за стол в этом самом  одеянии, – вот тебе крест, я с легкой душой не только что за тебя, а и за  твоего коня выпью! Мир честной компании! Я, правда, поужинал, но это мне не  помешает есть за обе щеки, – желудок у меня луженый, он пуст внутри, как  монашеский посошок, и всегда открыт, как мешок адвоката. Из всех рыб, не считая  линя, говорит пословица, лучше всего крылышко куропатки или же окорочок  монашки. Наш настоятель страсть как любит белое каплунье мясо.    

– Этим  он отличается от лисы, – заметил Гимнаст. – Лиса ни у каплунов, ни у  кур, ни у цыплят ни за что не станет есть белое мясо.    

–  Почему? – спросил монах.    

– Потому  что у нее нет поваров, чтобы его варить, – отвечал Гимнаст, – а если  мясо надлежащим образом не проварено, оно все будет красным, а не белым.  Краснота мяса есть признак того, что оно не проварено, – исключение  составляет лишь мясо омаров и раков: их посвящают в кардиналы, когда варят.    

– Свят,  свят, свят! – воскликнул монах. – Стало быть, у нашего монастырского  лекаря плохо проварена голова, – глаза у него красные, как миски из ольхи…  Вот это заячье бедро полезно было бы подагрику. Кстати, отчего это бедра у  девушек всегда бывают прохладные?    

– Этим вопросом  не занимались ни Аристотель, ни Александр Афродисийский, ни Плутарх, –  отвечал Гаргантюа.    

–  Существует три причины, в силу которых то или иное место естественным образом  охлаждается, – продолжал монах. – Primo[209], когда берега его  омываются водой; secundo[210],  если это место тенистое, темное, сумрачное, куда не проникает солнечный свет,  и, в-третьих, если оно беспрестанно овевается ветрами, дующими из теснины, а  также производимыми колыханием сорочки и в особенности колыханием гульфика… А  ну, веселей! Паж, плесни нам еще!.. Чок, чок, чок!.. Надо Бога благодарить за  такое славное вино!.. Живи я во времена Иисуса Христа, – вот как Бог свят,  я бы не дал евреям схватить его в Гефсиманском саду! Черт побери, да я бы  господам апостолам поджилки перерезал за то, что они испугались и убежали после  сытного ужина, а доброго своего учителя покинули в беде! Хуже всякой отравы для  меня те люди, которые удирают, когда нужно взяться за ножи. Эх, побыть бы мне  французским королем лет этак восемьдесят или сто! Ей-богу, я бы выхолостил  всех, кто бежал из-под Павии[211]!  Лихорадка им в бок! Почему они, вместо того чтоб погибнуть, бросили доброго  своего государя на произвол судьбы? Разве не лучше, разве не почетнее –  умереть, доблестно сражаясь, чем остаться жить, позорно бежав?.. В нынешнем  году нам уж гусями не полакомиться. Эй, будь другом, отрежь-ка мне свининки!..  А то ведь уж давно стоит, – стаканчик-то давно передо мной стоит! Germinavit  radix Jessе[212].  Дьявольщина, я умираю от жажды!.. А винцо-то ведь неплохое! Вы что пили в  Париже? Мой дом в Париже более полугода был открыт для всех, ей-ей, не вру!..  Вы знакомы с братом Клавдием из Верхнего Баруа? То-то добрый собутыльник!  Какая, однако ж, муха его укусила? С некоторых пор он все только учится да  учится. А вот я ничему не учусь. Мы в нашем аббатстве ничему не учимся – боимся  свинкой заболеть. Наш покойный аббат говорил, что ученый монах – это чудовище.  Ей-богу, любезный друг, magis magnos clericos поп sunt magis magnos  sapientes…[213]  Если бы вы знали, какая в этом году гибель зайцев! Жаль, нигде я не мог раздобыть  ни ястреба, ни кречета. Господин де ла Беллоньер пообещал мне сапсана, а на  днях прислал письмо: птица-де стала задыхаться. От куропаток в этом году отбою  не будет. Ну да я не любитель расставлять силки, – как раз простуду  схватишь. Если я не бегаю туда-сюда, не мечусь, мне все как-то не по себе. Вот  только начнешь махать через изгороди да кусты – сейчас же ряса в клочья.  Славной борзой я обзавелся. Уж она зайца не упустит, черта с два! Лакей вел ее  к господину де Молеврие, ну, а я ее отнял. Дурно я поступил?    

–  Нисколько, брат Жан, – отвечал Гимнаст, – нисколько, клянусь тебе  всеми чертями, нисколько!    

– Ну так  за чертей, пока они существуют! – подхватил монах. – Бог ты мой, на  что этому хромцу борзая! Подарить бы ему пару волов, – истинный Бог, это  бы его куда больше порадовало!    

– Отчего  это вы, брат Жан, все время божитесь? – спросил Понократ.    

– Это  только для красоты слога, – отвечал монах. – Это цветы Цицероновой  риторики.    

     Глава XL

  Отчего миряне избегают монахов и отчего у одних носы длиннее, чем у других    

     

–  Клянусь христианской верой, – воскликнул Эвдемон, –  благовоспитанность этого монаха наводит меня на глубокие размышления! Он нас  тут всех распотешил, а почему же тогда монахов называют бичами веселья и  изгоняют из всякой славной компании, подобно тому как пчелы гонят из ульев  трутней?    

     

Ignavum fucos pecus a presepibus  arcent[214],  –    

     

говорит  Марон.    

На это  ему Гаргантюа ответил так:    

– Не  подлежит сомнению, что ряса и клобук навлекают на себя со всех сторон поношения,  брань и проклятия, так же точно, как ветер, Цециасом называемый, нагоняет тучи.  Основная причина этого заключается в том, что монахи пожирают людские отбросы,  то есть грехи, и, как дерьмоедам, им отводят места уединенные, а именно  монастыри и аббатства, так же обособленные от внешнего мира, как отхожие места  от жилых помещений. Далее, если вам понятно, отчего все в доме смеются над  обезьяной и дразнят ее, то вам легко будет понять и другое: отчего все, и  старые и молодые, чуждаются монахов. Обезьяна не сторожит дома в отличие от  собаки, не тащит плуга в отличие от вола, не дает ни молока, ни шерсти в  отличие от овцы, не возит тяжестей в отличие от коня. Она только всюду гадит и  все портит, за что и получает от всех насмешки да колотушки. Равным образом  монах (я разумею монахов-тунеядцев) не пашет землю в отличие от крестьянина, не  охраняет отечество в отличие от воина, не лечит больных в отличие от врача, не  проповедует и не просвещает народ в отличие от хорошего проповедника и  наставника, не доставляет полезных и необходимых государству предметов в  отличие от купца. Вот почему все над монахами глумятся и все их презирают.    

– Да, но  они молятся за нас, – вставил Грангузье.    

– Какое  там! – молвил Гаргантюа. – Они только терзают слух окрестных жителей  дилиньбомканьем своих колоколов.    

–  Да, – сказал монах, – хорошенько отзвонить к обедне, к утрене или же  к вечерне – это все равно что наполовину их отслужить.    

– Они  вам без всякого смысла и толка пробормочут уйму житий и псалмов, прочтут  бесчисленное множество раз «Pater noster»[215]  вперемежку с бесконечными «Ave Maria»[216],  и при этом сами не понимают, что такое они читают, – по-моему, это  насмешка над Богом, а не молитва. Дай Бог, если они молятся в это время за нас,  а не думают о своих хлебцах да жирных супах. Всякий истинный христианин, кто бы  он ни был и где бы ни находился, молится во всякое время, а Дух Святой молится  и предстательствует за него, и Господь ниспосылает ему свои милости. Так  поступает и наш добрый брат Жан. Вот почему все жаждут его общества. Он не  святоша, не голодранец, он благовоспитан, жизнерадостен, смел, он добрый  собутыльник. Он трудится, пашет землю, заступается за утесненных, утешает скорбящих,  оказывает помощь страждущим, охраняет сады аббатства.    

– Я еще  и не то делаю, – сказал монах. – За панихидой или же утреней я стою  на клиросе и пою, а сам в это время мастерю тетиву для арбалета, оттачиваю  стрелы, плету сети и силки для кроликов. Я никогда без дела не сижу. А теперь,  дети, выпьем! Выпьем теперь, дети! Подай-ка мне каштанов! Это каштаны из Этросского  леса[217], –  вот я сейчас и выпью под них доброго холодного винца. Что же это вы так  медленно раскачиваетесь? Я, как лошадь сборщика, пью из каждого ручейка,  ей-богу!    

Гимнаст  ему сказал:    

– Брат  Жан, у вас на носу капля.    

–  Ха-ха! – засмеялся монах. – Вы думаете, что если я в воде по самый  нос, стало быть, сейчас утону? Не бойтесь, не утону. Quare? Quia[218]  выйти она из носу выйдет, а обратно не войдет: мой нос весь внутри зарос. Ах,  друг мой, если б кто-нибудь сшил себе на зиму сапоги из такой кожи, как моя, он  бы в них смело мог ловить устриц – нипочем бы эти сапоги не промокли!    

– Отчего  это у брата Жана такой красивый нос? – спросил Гаргантюа.    

– Оттого  что так Богу было угодно, – отвечал Грангузье. – Каждому носу Господь  придает особую форму и назначает особое употребление, – он так же властен  над носами, как горшечник над своими сосудами.    

– Оттого  что брат Жан одним из первых пришел на ярмарку носов, – сказал Понократ, –  вот он и выбрал себе какой покрасивее да покрупнее.    

– Ну,  ну, скажут тоже! – заговорил монах. – Согласно нашей истинной  монастырской философии это оттого, что у моей кормилицы груди были мягкие.  Когда я их сосал, мой нос уходил в них, как в масло, а там уж он рос и  поднимался, словно тесто в квашне. От тугих грудей дети выходят курносые. А ну,  гляди весело! Ad formam nasi cognoscitur ad Те levavi…[219] Варенья я не ем.  Плесни-ка нам, паж! Item[220]  гренков.    

     Глава XLI

  О том, как монах усыпил Гаргантюа, о служебнике его и о том, как он читал часы    

     

После  ужина стали совещаться о неотложных делах, и решено было около полуночи  отправиться в разведку, дабы испытать бдительность и проворство врага, а пока  что решили слегка подкрепить свои силы сном. Гаргантюа, однако ж, никак не мог  уснуть. Наконец монах ему сказал:    

– Я  никогда так хорошо не сплю, как во время проповеди или же на молитве. Я вас  прошу: давайте вместе начнем семипсалмие, и вы сей же час заснете, уверяю вас!    

Гаргантюа  весьма охотно принял это предложение, и в самом начале первого псалма, на  словах Beati quorum[221]  они оба заснули. Монах, однако ж, проснулся как раз около полуночи – в  монастыре он привык в это время вставать к утрене. Проснувшись, он тут же разбудил  всех, ибо запел во все горло песню:    

     

Эй, Реньо, очнись, проснись,    

Эй, Реньо, да ну, вставай же!*    

     

Когда  все проснулись, он сказал:    

– Господа!  Говорят, что утреня начинается с откашливания, а ужин с возлияния. А мы давайте  наоборот: утреню начнем с возлияния, а вечером, перед ужином, прокашляемся  всласть.    

Тут  Гаргантюа сказал:    

– Пить  спозаранку, тотчас же после сна, – это против правил медицины. Прежде  надлежит очистить желудок от излишков и экскрементов.    

– Нет,  это очень даже по-медицински! – возразил монах. – Сто чертей мне в  глотку, если старых пьяниц на свете не больше, чем старых докторов! Я с моим  аппетитом заключил договор, по которому он обязуется ложиться спать вместе со  мной, и целый день я за ним слежу, а просыпаемся мы с ним тоже одновременно. Вы  себе сколько душе угодно принимайте ваши слабительные, а я прибегну к моему  рвотному.[222]    

– Какое  рвотное вы имеете в виду? – спросил Гаргантюа.    

– Мой  служебник, – отвечал монах. – Сокольничие, перед тем как дать своим  птицам корму, заставляют их грызть куриную ножку, – это очищает их мозг от  слизи и возбуждает аппетит. Так же точно и я беру по утрам веселенький мой  служебничек, прочищаю себе легкие, а после этого мне только лей – не жалей.    

– Какого  чина придерживаетесь вы, когда читаете часы? – спросил Гаргантюа.    

– Как  придется – вот чего я придерживаюсь, – отвечал монах. – Иной раз  читаю по три псалма и по три отрывочка из Священного писания, а нет охоты, так  и совсем ничего. Я себя часами не утруждаю – не человек для часов, а часы для  человека. Словом сказать, я поступаю с ними, как все равно со стременными  ремнями – укорачиваю и растягиваю, как мне вздумается: brevis oratio  penetrat celos, longa potatio evacuat cyphos[223]. Кто это сказал?    

–  Честное слово, блудодейчик, не знаю, – молвил Понократ. – Однако ж ты  молодчина!    

– Весь в  вас пошел, – отвечал монах. – А теперь venite apotemus.[224]    

Тут  принесли невесть сколько жаркого, а к нему ломтики хлеба, смоченные в супе, и  монах начал пить в свое удовольствие. Некоторые составили ему компанию, прочие  отказались. Затем все начали собираться в поход и надевать бранные доспехи, при  этом брата Жана облекли в доспехи против его желания, ибо он сначала и слышать  ни о чем не хотел, кроме как о том, чтобы прикрыть живот рясой, а в руку взять  перекладину от креста. Однако, не желая огорчать соратников, он все же  вооружился до зубов и, привесив сбоку булатный меч, воссел на доброго  неаполитанского скакуна, и вместе с ним выступили в поход Гаргантюа, Гимнаст,  Эвдемон и еще двадцать пять самых храбрых слуг Грангузье, все в полном вооружении,  все на конях и с копьями, как святой Георгий, а позади каждого воина на крупе  коня сидел стрелок.    

     Глава XLII

  О том, как монах ободрял соратников и как он повис на дереве    

     

Итак,  доблестные воины отправляются на поиски приключений, точно условившись перед  отбытием, в каких случаях, если пробьет час великого и страшного сражения,  должно давать бой, в каких – уклоняться. А монах знай подбадривает их:    

– Дети  мои, не бойтесь и не пугайтесь! Я поведу вас верным путем. С нами Бог и святой  Бенедикт! Будь я так же силен, как и удал, я бы всех наших супостатов, пропади  они пропадом, ощипал, как уток! Я не боюсь ничего, кроме артиллерии. Впрочем,  подпономарь нашего аббатства дал мне одну молитву, – она охраняет человека  от всякого огнестрельного оружия, только мне-то она ни к чему, потому как я в  нее вот настолько не верю. А уж этой самой перекладиной я наделаю дел! Клянусь  Богом, задай кто из вас стрекача, так пусть меня черт возьмет, ежели я не  сделаю его вместо себя монахом и не наряжу в свою рясу, – ряса ведь  помогает от трусости. Слыхали вы когда-нибудь про борзого кобеля господина де  Мерля? Как охотничья собака, он сплоховал, а хозяин накинул на него рясу.  Клянусь телом Христовым, с тех пор он уж не упустил ни лисы, ни зайца, и это  еще что: он покрыл всех сучек в околотке, а ведь прежде он был по этой части  слаб, de frigidis et maleficiatis.[225]    

Брат Жан  в сердцах произносил эти слова, как раз когда он, держа путь к Соле, проезжал  под ореховым деревом, и тут забрало его шлема зацепилось за обломленный край толстого  сука. Невзирая на это обстоятельство, монах изо всех сил пришпорил коня, конь  же его не выносил шпор: он скакнул вперед, монах, силясь отцепить забрало,  выпустил поводья и ухватился рукой за сук, а в это время конь из-под него  вырвался. Монах вследствие этого повис на дереве и стал звать на помощь,  кричать «караул» и всех обвинять в измене.    

Эвдемон  заметил его первый и обратился к Гаргантюа:    

–  Государь, посмотрите поближе на этого висящего Авессалома![226]    

Гаргантюа  подъехал и, увидев, какое положение принял монах и как именно он повис, сказал  Эвдемону:    

–  Сравнив его с Авессаломом, вы отступили от истины. Авессалом запутался волосами,  а у монаха голова бритая, и его держат уши.    

–  Помогите же мне, черт бы вас всех побрал! – кричал монах. – Нашли  время лясы точить! Вы вроде проповедников-декреталистов, которые говорят, что  ежели нашему ближнему грозит смертельная опасность, то мы под страхом троекратного  отлучения должны прежде убедить его исповедаться и восприять благодать, а потом  уже оказывать ему помощь. Ну так когда кто-нибудь из этих проповедников упадет  на моих глазах в воду и станет тонуть, я, вместо того чтобы броситься к нему и  протянуть руку, прочту ему длиннющую проповедь de contemptu mundi et fuga  seculi[227],  а когда уж он совсем застынет, тут только я его вытащу.    

– Не  дрыгай ногами, душенька, – сказал Гимнаст, – я тебя сейчас сниму, уж  очень ты милый monachus:    

     

Monachus in claustro    

Non valet ova duo;    

Sed quando est extra,    

Bene valet triginta.[228]    

     

Я видел  на своем веку более пятисот повешенных, но никто еще не болтался на дереве с  таким изяществом, как ты. Будь я столь же изящен, я бы согласился провисеть так  всю жизнь.    

– Да  перестанете вы проповедовать? – возопил монах. – Помогите мне ради  Господа Бога, если не хотите помочь во имя кого-то другого! Клянусь моей рясой,  вы об этом еще пожалеете tempore et loco prelibatis.[229]    

Тут  Гимнаст соскочил с коня, вскарабкался на дерево и одной рукой подхватил монаха  под мышки, другой же отцепил его забрало от сука, по каковой причине монах  повалился на землю, а следом за ним спрыгнул Гимнаст.    

Сверзившись,  монах тотчас же сбросил с себя все свое вооружение и доспех за доспехом  расшвырял его по полю, засим схватил перекладину от креста и вскочил на своего  коня, которого на бегу перехватил Эвдемон.    

После  этого ратники в веселом расположении духа поехали дальше, по направлению к  Соле.    

     Глава XLIII

  О том, как Пикрохолова разведка наткнулась на Гаргантюа, и о том, как монах  убил военачальника Улепета, а затем попал к неприятелю в плен    

     

Уцелевшие  от разгрома, во время которого был растрепан Трипе, донесли Пикрохолу, что на  его людей совершили нападение черти, и весть эта привела Пикрохола в  совершенное неистовство; всю ночь он держал совет, на котором Бедокур и  Фанфарон утверждали, что могущество его таково, что он разобьет всех чертей  ада, если только они на него ополчатся, чему сам Пикрохол и верил и не верил.    

Как бы  то ни было, он выслал в разведывательных целях отряд легкой кавалерии под  командой графа Улепета численностью в тысячу шестьсот всадников, причем все они  были тщательно окроплены святой водой и у каждого из них вместо знака отличия  красовалась в виде перевязи епитрахиль на тот случай, если они столкнутся с  чертями, которые от григорианской воды[230]  и от епитрахилей должны были неминуемо исчезнуть и расточиться. Так они доехали  почти до самого Лавогюйона и Маландри, но, ни от кого не получив нужных  сведений, повернули обратно и, поехав верхней дорогой, неподалеку от Кудре  обнаружили в пастушеской то ли хижине, то ли лачужке пятерых паломников, коих  они тут же связали веревкой и, невзирая на их вопли, заклинания и мольбы, как  лазутчиков увели с собой. Когда же они спускались к Сейи, их заметил Гаргантюа.    

–  Братцы, – сказал он своим людям, – вон неприятельский разъезд,  вдесятеро превосходящий нас числом. Как вы полагаете, ударить нам на них?    

– А  почему бы нет, черт возьми? – молвил монах. – Неужто вы судите о  людях по их численности, а не по их доблести и отваге? – И, не долго  думая, он крикнул: – Ударим, черти, ударим!    

Когда до  врагов донеслись эти крики, они, разумеется, подумали, что это самые настоящие  черти, и, бросив поводья, обратились в бегство, за исключением Улепета, –  он взял копье наперевес и со всего размаху ударил монаха в грудь, однако  железный наконечник его копья мгновенно притупился о грозную рясу монаха: это  было все равно, как если бы вы тоненькой свечечкой ударили по наковальне. Вслед  за тем монах так хватил его перекладиной между шеей и воротником, прямо по  кости, именуемой «акромион», что тот обмер, лишился чувств и как подкошенный  свалился к ногам коня. Тут только заметил монах, что перевязью служила ему  епитрахиль.    

– Стало  быть, он всего-навсего священник, – сказал он Гаргантюа, – а ведь это  лишь малая толика монаха. Я же, клянусь святым Иоанном, я – монах заправский, и  я вам их всех перебью как мух.    

Тут он  вскачь понесся за ними, нагнал тех, что ехали сзади, и, нанося удары направо и  налево, перемолотил их, как пшеницу.    

Гимнаст  немедленно обратился к Гаргантюа с вопросом, должны ли они преследовать  отступающих.    

– Ни в  коем случае, – отвечал Гаргантюа. – Согласно истинной военной науке  никогда не следует доводить врага до крайности: если он удручен и изнеможен, то  отчаяние придает ему сил и вселяет в него бодрость, ибо отнять у людей  растерявшихся и измученных всякую надежду на спасение – значит наделить их  спасительнейшим средством. Сколько побед было вырвано побежденными из рук  победителей единственно потому, что победители наперекор здравому смыслу  стремились к полному и окончательному уничтожению и истреблению врага, не думая  о том, что следует хоть кого-нибудь оставить в живых, чтобы было кому явиться  вестником их победы! Всегда оставляйте неприятелю все ворота и дороги  открытыми, сооружайте ему серебряный мост, чтобы облегчить отступление.    

– Так-то  оно так, – заметил Гимнаст, – да ведь наш добрый монах бросился в  погоню.    

– Наш  добрый монах? – спросил Гаргантюа. – Ну так им несдобровать, клянусь  честью! На всякий случай, однако ж, подождем немного, побудем пока здесь, в  сторонке. По-моему, я достаточно хорошо изучил повадку наших врагов, – они  полагаются на судьбу, а не на здравый смысл.    

Меж тем  как они стояли в орешнике, монах все еще гнал врага, разя всех, кого встречал  на своем пути, и никому не давая пощады, и наконец увидел всадника, везшего на  крупе одного из несчастных паломников. И как скоро брат Жан замахнулся,  паломник возопил:    

–  Господин настоятель, милый! Господин настоятель! Спасите меня, умоляю вас!    

При этих  словах враги обернулись и, удостоверившись, что свирепствует тут один только  монах, принялись колотить его кто во что горазд, но ему совсем не было больно,  даже когда удары приходились по рясе, – такая у него оказалась толстая  кожа. Затем враги приставили к нему двух лучников и, поворотив коней,  удостоверились, что никого больше не видно, из чего они сделали вывод, что  Гаргантюа со всем своим отрядом бежал. Тогда они стремглав помчались по  направлению к Нуарет, дабы настигнуть Гаргантюа, монаха же оставили под охраной  двух лучников.    

Заслышав  конское ржание и топот копыт, Гаргантюа обратился к своим людям:    

–  Братцы! Я слышу, как скачут наши враги, и уже различаю отдельных всадников из  этого полчища, что мчится на нас. Сомкнем же наши ряды, выстроимся по всем  правилам на дороге, и предстоящее сражение послужит нам к чести, а им принесет  гибель!    

     Глава XLIV

  О том, как монах избавился от своей охраны и как была разбита Пикрохолова  разведка    

     

Итак,  враги впопыхах умчались, и это навело монаха на мысль, что они устремились в  погоню за Гаргантюа и его людьми, каковая мысль глубоко огорчила его, ибо он не  в состоянии был помочь соратникам. Понаблюдав за двумя лучниками, он убедился,  что их так и подмывает броситься вслед за однополчанами, чтобы и на их долю  хоть что-нибудь да перепало, – они всё поглядывали в сторону долины, куда  спускались их товарищи. В конце концов он рассудил так:    

«Сейчас  видно, что мои часовые в ратном искусстве не искушены, – они даже не взяли  с меня клятвы, что я не убегу, и не отобрали меча».    

Затем он  неожиданно выхватил этот самый меч и, ударив лучника, находившегося справа от  него, перерезал ему шейные вены и сфенитидные артерии, а заодно и язычок,  вплоть до миндалин, вторым же ударом обнажил спинной мозг между вторым и  третьим позвонками, после чего лучник приказал долго жить.    

Тогда  монах, поворотив коня налево, наехал на другого лучника, а тот, видя, что его  товарищ мертв, монах же на него наседает, заорал во всю мочь:    

– Ай,  ай, ай, господин настоятель, я сдаюсь! Господин настоятель, родной мой, господин  настоятель!    

А монах  свое:    

– Не  просите меня столь настоятельно, все равно я вам, мой дорогой, накладу  по-настоящему!    

– Ай,  ай, ай! – стенал лучник. – Господин настоятель, голубчик вы мой,  помоги вам Бог стать аббатом!    

–  Клянусь моей рясой, я вас посвящу в кардиналы! – объявил монах. – Вы  с духовных особ берете выкуп? Ну так я вам сейчас вручу кардинальскую красную  шапку.    

А лучник  свое:    

–  Господин настоятель, господин настоятель, господин будущий аббат, господин кардинал,  господин все что хотите! Ах! Ох! Ах! Не надо, господин настоятель, миленький  мой, господин настоятель, я вам сдаюсь!    

– А я  тебя сдам всем чертям, – объявил монах.    

И тут он  одним ударом рассек ему голову – он пробил ему черепную коробку над самой  височной костью, разворотил обе теменные кости, вместе со стреловидным мостом и  большею частью лобной кости, а заодно проткнул обе мозговые оболочки и глубоко  проник в боковые желудочки, так что затылок, держась на одном только кожном  покрове черепной надкостницы, повис над плечами наподобие докторской шапочки,  черной снаружи и красной внутри. Вслед за тем лучник неподвижно распростерся на  земле.    

Покончив  с лучниками, монах дал шпоры коню и устремился по пути следования врагов, враги  же схватились с Гаргантюа и его отрядом на большой дороге, и число их к этому  времени значительно поубавилось, ибо Гаргантюа при помощи своего огромного  дерева и при содействии Гимнаста, Понократа, Эвдемона и других учинил им столь  великое побоище, что от ужаса у них расстроились чувства и помрачился разум,  как если бы перед ними предстала смерть в подлинном своем образе и обличье, и  они поспешно начали отступать.    

Подобно  тому как осел, под хвостом у которого овод Юноны[231] или же муха, мчится, не  разбирая дороги, сбрасывая наземь поклажу, обрывая недоуздок и поводья, ни разу  не передохнув и не остановившись, причем со стороны невозможно понять, чего это  он так припустился, оттого что вам не видно, что именно его беспокоит, –  так же точно бежали обезумевшие эти люди, сами не зная, почему они бегут: их  подгонял панический страх, вселившийся в их души.    

Тогда  монах, видя, что все их помыслы направлены к тому, чтобы как можно скорее  утечь, соскочил с коня, взобрался на большой придорожный камень и, не жалея и  не щадя собственных сил, стал поражать беглецов смертоносными ударами грозного  своего меча. И столько он умертвил и уложил на месте, что в конце концов меч  его разломился на две части. Тут он рассудил, что резню и избиение нужно  приостановить, – уцелевшие пусть себе бегут и разносят весть о  случившемся.    

Все же  он поднял секиру одного из убитых, снова взобрался на камень и, следя за тем,  как враги бегут и как они натыкаются на мертвые тела, принуждал их бросать  пики, шпаги, копья и пищали; тех же, кто вез с собою связанных паломников, он  вышиб из седел, а коней отдал вышеупомянутым паломникам, и велел он им стать  неподалеку от него, на опушке леса, рядом с Фанфароном, которого он взял в  плен.    

     Глава XLV

  О том, как монах доставил паломников и какое прекрасное слово сказал им  Грангузье    

     

Как  скоро сшибка кончилась, Гаргантюа со всем своим отрядом, за исключением монаха,  поехал обратно, и к вечеру он уже был у Грангузье, а Грангузье в это время,  лежа в постели, молил Бога сохранить их и даровать им победу; когда же он  увидел, что все они целы и невредимы, то расцеловал их от полноты чувств и  спросил про монаха. Гаргантюа же ему на это ответил, что монах, вне всякого  сомнения, у врагов.    

– Ну так  они сами не рады будут, – заметил Грангузье.    

И он был  прав. Недаром у нас до сих пор существует поговорка: подпустить кому-нибудь  монаха.    

Затем,  рассудив, что им необходимо подкрепиться, он велел слугам накормить их, да  посытнее. Когда же все было подано, позвали Гаргантюа, однако ж он был так  огорчен исчезновением монаха, что не мог ни пить, ни есть.    

Но тут  нежданно-негаданно появился монах и, еще стоя в воротах, крикнул:    

–  Гимнаст, братец, холодненького винца мне, холодненького винца!    

Выйдя во  двор, Гимнаст удостоверился, что это точно брат Жан, а с ним пять паломников и  пленный Фанфарон. Потом навстречу ему вышел Гаргантюа и, оказав ему чрезвычайно  радушный прием, повел прямо к Грангузье, и тот стал его расспрашивать, что с  ним приключилось. Монах рассказал ему обо всем: как его взяли в плен, как он  избавился от лучников, какую резню учинил он на большой дороге, как он отбил  паломников и угнал в плен военачальника Фанфарона. После этого начался у них  веселый пир.    

За  столом Грангузье, обратясь к паломникам, полюбопытствовал, из какого они края и  откуда и куда путь держат.    

Неспеша  ответил за всех:    

–  Государь! Я – из Сен-Жну, что в Берри, вот он – из Паллюо, этот – из Онзе, вот  тот – из Аржи, тот – из Вильбернена. Ходили мы в Сен-Себастьен, что близ Нанта,  а теперь, то там, то здесь устраивая привалы, идем восвояси.    

– Так,  так, – молвил Грангузье. – А зачем вы ходили в Сен-Себастьен?    

– Мы  ходили помолиться святому, чтобы он чуму от нас отвел, – отвечал Неспеша.    

– Да вы  что, с ума сошли? – воскликнул Грангузье. – Неужели вы думаете, что  святой Севастьян насылает чуму?    

– Еще  как насылает! – подтвердил Неспеша. – Это мы знаем от нашего  проповедника.    

–  Что? – воскликнул Грангузье. – Эти лжепророки распространяют подобные  суеверия? Клевещут на святых угодников Божиих, уподобляют их бесам, которые  только и делают, что сеют в мире зло? Это все равно как у Гомера на греческое  войско насылает чуму Аполлон, а другие поэты навыдумывали целое сонмище разных  Вейовисов[232]  и злых богов. Так же вот в Сине некий ханжа проповедник поучал, что святой  Антоний палит огнем ноги, святой Евтропий насылает водянку, святой Гильда –  сумасшествие, а святой Жну – подагру. Я его примерно наказал, и хотя он обозвал  меня еретиком, однако с того времени ни один ханжа не посмел сунуть нос в мои  владения. Так вот, я диву даюсь, как это ваш король не возбранит им  проповедовать в его королевстве этакую дичь, – их должно еще строже наказывать,  нежели тех, кто насылает чуму при помощи магии и всякого иного колдовства. Чума  убивает тело, а эти чертовы обманщики отравляют души бедных простых людей.    

В то  время как он держал эту речь, с самым решительным видом вошел монах и спросил:    

– Вы  откуда, горемыки?    

– Из  Сен-Жну, – отвечали паломники.    

– А как  там поживает добрый кутила аббат Траншлион[233]? –  спросил монах. – А что у вас едят монахи? Вот как Бог свят, пока вы тут  паломничаете, присоседятся они к вашим женам!    

– Гм!  Гм! За свою-то я не боюсь, – признался Неспеша, – кто ее увидит днем,  тот не станет ломать себе шею ради того, чтобы навестить ее ночью.    

– Ну,  это еще бабушка надвое сказала! – заметил монах. – Твоя жена может  быть так же уродлива, как Прозерпина, но если только где-нибудь поблизости  завелись монахи, они уж ей проходу не дадут, и то сказать: хороший мастер для  всякой вещи найдет применение. Пусть я заболею дурной болезнью, ежели по  возвращении вы не найдете, что женки ваши растолстели, потому как даже в тени  от монастырской колокольни есть нечто оплодотворяющее.    

– Это  вроде нильской воды в Египте, если только верить Страбону, – вставил Гаргантюа. –  А Плиний в книге седьмой, главе третьей утверждает, что на плодовитость влияют  также одежды, телосложение и питание.    

Тут  Грангузье сказал:    

– Идите  себе с Богом, бедные люди, да будет вечным вашим вожатаем сам Творец, и впредь  не пускайтесь вы в столь бесцельные и беспрокие странствия. Заботьтесь о семьях  ваших, трудитесь всяк на своем поприще, наставляйте ваших детей, – словом,  живите, как учит вас святой апостол Павел. И тогда вы будете Богом хранимы,  ангелы и святые от вас не отступятся и не страшны вам будут ни чума, ни  какая-либо иная болезнь.    

Затем  Гаргантюа провел их в столовую на предмет принятия пищи, однако ж паломники всё  только вздыхали и твердили Гаргантюа:    

– Блажен  тот край, где царствует такой человек! Его слова сильнее укрепили нас в вере и  просветили, нежели все проповеди, какие нам довелось слышать в нашем городе.    

– Вот об  этом-то и говорит Платон в пятой книге De rер., – заметил Гаргантюа, –  государства только тогда будут счастливы, когда цари станут философами или же  философы – царями.    

Затем он  велел наполнить их сумы съестными припасами, а фляги – вином и, дабы облегчить  им остаток пути, каждому из них дал по коню и денег на харчи.    

     Глава XLVI

  О том, как великодушно поступил Грангузье с пленным Фанфароном    

     

Фанфарона  привели к Грангузье, и тот его спросил, что замышляет и затевает Пикрохол и  какую цель преследует он внезапным этим переполохом. Фанфарон же ему на это ответил,  что намерение и цель Пикрохола – завоевать, буде окажется возможным, всю страну  в отместку за обиду, причиненную пекарям.    

– Это он  уж очень размахнулся, – заметил Грангузье, – на чужой каравай рта не  разевай. Времена нынче не те, чтобы завоевывать королевства в ущерб ближнему  своему, брату во Христе. Он берет пример с древних, со всех этих Геркулесов,  Александров Македонских, Ганнибалов, Сципионов, Цезарей и прочих, но ведь это  противоречит евангельскому учению, а по евангельскому учению нам надлежит  охранять и оборонять собственные наши земли, владеть ими и править, а не  вторгаться с враждебными целями в чужие, и что в былые времена у сарацин и  варваров именовалось подвигами, то ныне мы зовем злодейством и разбоем. Сидеть  бы ему у себя дома и блюсти в нем порядок, как подобает королю, а не осквернять  мой дом и не грабить его дотла, ибо, блюдя надлежащий порядок, он приумножил бы  свое достояние, обирая же меня, он сам разорится.    

Идите с  Богом, живите по правде, указывайте вашему королю на его оплошности и ни в коем  случае не давайте ему советов, исходя только из собственной выгоды, ибо вместе  с общим достоянием всегда гибнет и частное. Что же касается причитающегося с  вас выкупа, то я с вас его не возьму, а кроме того, велю возвратить вам коня и  оружие.    

Вот как  должны поступать соседи и старинные друзья, тем более что распря наша не есть  еще настоящая война, – вспомним, что Платон в книге пятой De rep.,  говоря о вооруженных столкновениях греков между собой, вместо слова «война»  употребляет слово «смута» и советует, если уж случится такая напасть, соблюдать  величайшую умеренность. Если вы, однако, называете это войной, то все же это  война поверхностная, она не проникла в тайники наших душ, ибо честь ни у кого  из нас не была задета, и в общем речь идет лишь о том, чтобы исправить ошибку,  допущенную нашими людьми, то есть и вашими и нашими, на каковую ошибку вам  следовало посмотреть сквозь пальцы, даже если б она была вам доподлинно  известна, так как повздорившие скорее заслуживали презрения, а не внимания, и  по отношению к ним можно было ограничиться возмещением убытков, что я, со своей  стороны, и предложил. Пусть нас рассудит всеправедный Господь, а я готов молить  Его о том, чтобы Он послал мне смерть и на моих глазах уничтожил все мое  достояние, только бы ни мне, ни людям моим ни в чем его не прогневить.    

Сказавши  это, Грангузье подозвал монаха и при всех у него спросил:    

– Брат  Жан, любезный мой друг, это вы взяли в плен присутствующего здесь военачальника  Фанфарона?    

– Ваше  величество, – отвечал монах, – он перед вами, он совершеннолетний, в  здравом уме, пусть он сам и расскажет.    

Тогда  Фанфарон сказал:    

– Так,  государь, это он взял меня в плен, я открыто признаю себя его пленником.    

– Вы с  него требуете выкупа? – спросил монаха Грангузье.    

–  Нет, – отвечал монах. – Я об этом и не помышлял.    

– А  сколько бы вы желали получить за его пленение? – спросил Грангузье.    

–  Ничего, ничего, – отвечал монах. – Мне не нужно выкупа.    

Тогда  Грангузье велел отсчитать монаху в присутствии Фанфарона шестьдесят две тысячи  золотых[234]  за его пленение, а тем временем вышеозначенному Фанфарону устроили угощение, и  пока он угощался, Грангузье задал ему вопрос, желает ли он остаться у него или  же намерен возвратиться к своему королю.    

Фанфарон  ответил, что он поступит, как Грангузье посоветует.    

– В  таком случае, – молвил Грангузье, – возвращайтесь к своему королю, и  да хранит вас Господь!    

Засим он  пожаловал ему отличную вьеннскую шпагу[235]  в золотых ножнах с украшениями в виде веточек винограда, ожерелье из  драгоценных камней стоимостью в сто шестьдесят тысяч дукатов, каковые  драгоценные камни были оправлены в золото, весившее семьсот две тысячи марок[236], и  сверх того, в знак особой милости, десять тысяч экю наличными[237]. После беседы с королем  Фанфарон сел на своего коня. Гаргантюа дал ему охрану, состоявшую из тридцати  латников и ста двадцати лучников под командой Гимнаста, и велел проводить его в  случае надобности до самых ворот Ларош-Клермо.    

Когда  пленник отбыл, монах возвратил Грангузье пожалованные ему шестьдесят две тысячи  золотых и сказал:    

– Ваше  величество, сейчас не время для таких подарков. Подождем, пока война кончится,  ведь еще неизвестно, как все обернется, а если война ведется без большого  денежного запаса, то, кроме воинской доблести, у нее, значит, никакой другой  опоры нет. Звонкие монеты – вот мышцы сражения.    

– Ин  ладно, – сказал Грангузье, – когда война кончится, я у вас в долгу не  останусь, а равно и у всех моих верных слуг.    

     Глава XLVII

  О том, как Грангузье собрал свои легионы, и о том, как Фанфарон убил Бедокура,  а затем и сам был убит по приказу Пикрохола    

     

В эти  дни из Бесе, Марше-Вье, селения Сен-Жак, из Рено, Парилье, Ривьеры,  Рош-Сен-Поля, Вобретона, Потиля, Бреемона, Пон-де-Клана, Кравана, Гранмона,  Бурда, Вилломера, Юима, Серже, Юсе, Сен-Луана, Панзу, Кольдро, Верона, Кулена,  Шозе, Варена, Бургейля, Иль-Бушара, Круле, Нарси, Канда, Монсоро и прочих  смежных владений[238]  к Грангузье явились послы и сказали, что они осведомлены о том, какой ущерб  причинил ему Пикрохол, и что издавна существующий между ними союз обязывает их  предоставить в его распоряжение все, чем они богаты, – от людей и денег до  боевых припасов.    

Всего по  договорам было прислано денег на сумму сто тридцать четыре миллиона два с  половиной золотых экю. Людской состав исчислялся в пятнадцать тысяч латников,  тридцать две тысячи всадников легкой кавалерии, восемьдесят девять тысяч  пищальников, сто сорок тысяч добровольцев, а к ним было придано одиннадцать  тысяч двести пушек, обыкновенных и двойных, василисков и спиролей, да еще  выставлено было сорок семь тысяч землекопов; жалованьем и провиантом все это  войско было обеспечено на шесть месяцев и четыре дня. В ответ на это  предложение Грангузье не сказал ни «да», ни «нет», – он изъявил послам  свою глубокую признательность и объявил, что поведет войну таким образом, что  ему не придется губить столько нужных людей. Он ограничился тем, что велел  привести в боевую готовность легионы, которые он постоянно держал в Девиньере,  Шавиньи, Граво и Кенкене и которые располагали двумя тысячами пятьюстами  латников, шестьюдесятью шестью тысячами пехотинцев, двадцатью шестью тысячами  пищальников, двумястами тяжелых орудий, двадцатью двумя тысячами землекопов и  шестью тысячами всадников легкой кавалерии, причем ни один из отрядов не  испытывал нужды ни в казначеях, ни в маркитантах, ни в кузнецах, ни в  оружейниках, ни в других мастерах, без которых в походной жизни не обойдешься,  воины же, все до одного, так понаторели в военном искусстве, так хорошо были  вооружены, так хорошо умели различать знамена своих отрядов, так хорошо соображали,  чего от них требуют начальники, и так беспрекословно им повиновались, так легки  были в беге, так тяжелы на руку, так осмотрительны во всех своих действиях, что  скорей походили на гармонично звучащий орган или же на слаженный часовой  механизм, нежели на армию и ополчение.    

Фанфарон  по приезде явился к Пикрохолу и во всех подробностях рассказал, что с ним  произошло, как он действовал и что довелось ему видеть. В заключение он,  употребляя наикрасноречивейшие выражения, стал склонять Пикрохола на мир с  Грангузье, которого он теперь признавал за самого порядочного человека на  свете, и попытался внушить ему, что стыдно зря обижать соседей, от которых они  ничего, кроме хорошего, не видели, а главное-де, вся эта затея кончится весьма  убыточно и весьма плачевно для них же самих, ибо силы Пикрохола таковы, что  Грангузье легко с ними справится.    

Не успел  Фанфарон окончить свою речь, как возвысил голос Бедокур:    

– Горе  владыке, окружившему себя людьми, которых легко подкупить, а таков, я вижу,  Фанфарон, ибо мужество столь явно ему изменило, что он, уж верно, готов был  предать нас, перейти в стан врагов и начать сражаться против нас, если б только  враги пожелали оставить его у себя; однако ж, подобно тому как людей доблестных  прославляют и ценят все, и друзья и недруги, так же точно подлецы всем ясны и  никому доверия не внушают, и пусть даже враги и воспользуются ими в корыстных  целях, все же они не могут не презирать подлость и предательство.    

Слова  эти привели Фанфарона в негодование, он выхватил шпагу и проткнул Бедокура чуть  повыше левого соска, после чего Бедокур не замедлил отправиться на тот свет, а  Фанфарон извлек из его тела шпагу и во всеуслышание объявил:    

– Так  погибнет всякий, кто будет клеветать на преданного слугу!    

Пикрохол  при виде окровавленной шпаги и ножен внезапно пришел в ярость.    

– Так  тебе дали эту шпажонку, – воскликнул он, – чтобы ты у меня на глазах  вероломно убил доброго моего друга Бедокура?    

Тут он  приказал своим лучникам разорвать Фанфарона на части, каковой его приказ был  исполнен без промедления и с такою жестокостью, что вся комната была залита кровью;  после этого тело Бедокура было похоронено с почестями, а труп Фанфарона был сброшен  с крепостной стены в ров.    

Весть об  этом зверстве разнеслась по всему войску, и многие начали уже роптать на  Пикрохола, так что Цапцарап принужден был ему сказать:    

–  Государь! Мне неизвестно, каков будет исход всего этого предприятия. Одно могу  сказать: люди ваши пали духом. Они находят, что довольствия у нас здесь  недостаточно, к тому же после двух не то трех вылазок ряды наши сильно  поредели. А к неприятелю между тем должны подойти мощные подкрепления. Если нам  придется выдерживать осаду, то, на мой взгляд, дело неминуемо кончится для нас  полным разгромом.    

– Ни  черта, ни черта! – сказал Пикрохол. – Вы похожи на мелюнского угря –  начинаете кричать еще до того, как с вас сдерут кожу. Пусть только они  попробуют!    

     Глава XLVIII

  О том, как Гаргантюа осадил Пикрохола в Ларош-Клермо и как он разбил армию  означенного Пикрохола    

     

Гаргантюа  принял на себя верховное командование. Отец его остался в крепости и, добрым словом  подняв дух войска, посулил великие награды тем, кто совершит какой-либо подвиг.  Некоторое время спустя войско достигло Ведского брода и на лодках и по мостам,  наведенным на скорую руку, все сразу переправилось на другую сторону. Затем,  изучив местоположение города, стоявшего на высоком месте, выгодном для обороны,  Гаргантюа порешил обдумать за ночь, как быть далее. Гимнаст, однако ж, ему  сказал:    

–  Государь! Природа и нрав французов таковы, что они молодцы только на первых порах.  Тут они бывают злее чертей, а чуть застоятся, так и бабы с ними сладят[239]. Я  того мнения, что как скоро люди ваши отдохнут и соберутся с силами, тотчас же  отдайте приказ идти на приступ.    

Мнение  Гимнаста признано было разумным. Гаргантюа, развернув свое войско на равнине,  оставил за косогором засаду. Монах, взяв с собою шесть отрядов пехоты и двести  латников, с великою поспешностью миновал болота и выехал на Луденскую большую  дорогу, а Пьюи остался у него внизу.    

Приступ  между тем продолжался. Люди Пикрохола колебались: то ли им предпринять вылазку  и встретиться с неприятелем лицом к лицу, то ли защищать город, не двигаясь с места.  Наконец Пикрохол, освирепев, вышел с отрядом латников из замка, и тут его  встретили и угостили столь сильной орудийной пальбой, что, дабы не мешать своей  артиллерии, беспрерывно бившей по холмам, гаргантюисты рассудили за благо  отступить к долине. Те, что предприняли вылазку, дрались упорно, но их стрелы  летели слишком высоко и никому не причиняли вреда. Часть отряда, выйдя из огня,  с остервенением кинулась на наших, но ее постигла неудача: вся она была  окружена и смята. Прочие решились отступить, но в это время монах обошел их с  тыла, и тут началось беспорядочное и неудержимое бегство. Некоторые из наших  готовы были броситься за беглецами, однако ж монах удержал их, – он боялся,  что, увлекшись преследованием, они оторвутся от своего отряда, а защищающие город,  воспользовавшись этим, ударят на них. Выждав некоторое время и удостоверившись,  что вылазок пока не предвидится, монах послал герцога Фронтиста[240] сказать  Гаргантюа, чтобы тот занял левый холм и, таким образом, не дал Пикрохолу уйти  через левые ворота. Гаргантюа, нимало не медля, послал туда четыре легиона из  тех, что находились под командой Себаста[241],  но, еще не достигнув высоты, они сшиблись грудью с Пикрохолом и его рассеявшимся  было отрядом. Наши стремительно ринулись на врага – и понесли немалый урон,  оттого что с городских стен их осыпали ядрами и стрелами. Увидевши это,  Гаргантюа почел за нужное оказать им мощную поддержку, и тут его артиллерия  столь яростно начала обстреливать эту часть городской стены, что неприятелю  пришлось бросить сюда все свои силы.    

Как  скоро монах удостоверился, что с той стороны, где он стоит со своими людьми,  город никем больше не охраняется, он, движимый беззаветною храбростью, вместе с  частью своего отряда бросился к городской стене и взобрался наверх, – он  полагал, что неприятеля повергают в страх и трепет не столько те, что с ним  бьются, сколько те, что внезапно ударят на него из засады. Все же он не  производил ни малейшего шума до тех пор, пока на городскую стену не взобрались  все его воины, все, за исключением двухсот латников, которых он оставил на  всякий случай. Потом он вдруг заорал диким голосом, его люди подхватили этот  крик и, перебив стоявшую у ворот стражу, которая не оказала им никакого  сопротивления, распахнули ворота, впустили оставшихся снаружи двести латников,  а затем с великим проворством помчались вместе с ними к восточным воротам, где  кипел жаркий бой, и, обрушившись на врагов с тыла, опрокинули всю их рать.  Видя, что они окружены со всех сторон и что гаргантюисты уже в городе, люди  Пикрохола сдались на милость победителя. По приказу монаха враги сложили  оружие, как холодное, так и огнестрельное, затем монах распорядился загнать их  всех в церкви и запереть, а чтобы они не ушли, приставил к церковным вратам  своих ратников и отовсюду набрал перекладин от крестов; затем, отперев  восточные ворота, поспешил на помощь к Гаргантюа.    

Но тут  самонадеянный Пикрохол, вообразив, что это к нему подходит из города подмога,  усилил натиск до такой степени, что Гаргантюа крикнул:    

– Брат  Жан, брат Жан, как же ты, дружище, вовремя!    

Тут  только Пикрохол и его люди поняли, что все погибло, и бросились кто куда. Гаргантюа  преследовал их до самого Вогодри и истреблял нещадно, а затем велел бить отбой.    

     Глава XLIX

  О том, как с Пикрохолом стряслась по дороге беда и как повел себя Гаргантюа  после сражения    

     

Пикрохол  в отчаянии бросился бежать по направлению к Иль-Бушару, но на Ривьерской дороге  конь его споткнулся и упал, и это его так обозлило, что он в исступлении заколол  коня мечом. Предложить Пикрохолу другого коня было некому, и он совсем уже подобрался  к мельникову ослу, – мельница была тут рядом, – но мукомолы задали  Пикрохолу трепку и раздели его догола, а взамен дали какую-то ветошь.    

В таком  виде поганый злюка зашагал дальше: когда же он перебрался через реку у Пор-Юо,  то повстречал старую колдунью и поведал ей свои злоключения, она же в ответ  прорекла, что королевство будет ему возвращено, когда рак свистнет. С тех пор о  Пикрохоле ни слуху ни духу. Слыхал я, однако ж, что он теперь в Лионе, простым  поденщиком, и все такой же злюка, и кто ни приедет в Лион, он сейчас же с  вопросом: не слыхать ли, чтоб где-нибудь свистнул рак? – видно, не забыл,  что нагадала ему старуха, и все надеется вернуть свое королевство.    

После  того как неприятель отступил, Гаргантюа прежде всего сосчитал своих людей и  удостоверился, что пали в бою лишь немногие, а именно несколько пехотинцев из  отряда военачальника Тольмера[242],  да еще выстрелом из пищали ранило в грудь Понократа. Затем Гаргантюа отдал  приказ отдохнуть и подкрепиться, не покидая, однако ж, своих отрядов, причем  казначеи должны были уплатить жителям за съестное, воспретил чинить населению  какие бы то ни было обиды, раз этот город снова отошел к Грангузье, а кроме  того, приказал всем своим ратникам явиться после обеда на площадь перед  замком, – там-де они получат жалованье за полгода вперед, что и было  исполнено. После этого он велел оставшимся в живых людям Пикрохола собраться на  указанной площади и в присутствии владетельных князей и военачальников  обратился к ним с такими словами.    

     Глава L

  Речь, с которой Гаргантюа обратился к побежденным[243]    

     

–  Приснопамятные отцы наши, деды и прадеды по своей природе и духу были таковы,  что при благоприятном для них исходе битв они в честь торжества своего и победы  предпочитали одним своим человеколюбием возводить трофеи и монументы в сердцах  у побежденных, нежели на землях, ими завоеванных, памятники архитектурные, ибо  живые человеческие предания об их незлобивости значили для них больше, нежели  мертвый язык колонн, арок и пирамид, коих к тому же может и не пощадить  непогода, а равно и людская зависть.    

Достаточно  вам напомнить, какое мягкосердечие выказали они к бретонцам в день битвы при  Сент-Обен-дю-Кормье[244]  и при разрушении Партене[245].  Вас приводили в восхищение рассказы о том, как милостиво обошлись они с  эспаньольскими варварами, разграбившими, опустошившими, разорившими гавань  Олонн и весь Тальмондский приморский край.[246]    

Хвалы и  приветственные клики, излетавшие из ваших уст и из уст отцов ваших, достигали  неба в тот самый час, когда Альфарбал, царь Канарийский, который в жажде все  новых и новых завоеваний совершил разбойничье нападение на страну Они и своими  пиратскими набегами держал в страхе Арморикские острова и все пограничные  области, в конце концов в честном морском бою был разбит и захвачен в плен моим  отцом, коему сам Господь оказывал помощь и покровительство. И что же вы  думаете? В отличие от других королей и императоров, которые именуют себя  католиками[247],  что не мешает им поступать с пленниками жестоко, заточать их в темницы и  требовать с них непомерного выкупа, отец мой обошелся с Альфарбалом учтиво и  дружелюбно, поместил его в своем дворце, а затем по несказанной доброте своей  осыпал его дарами, щедротами, всякого рода дружескими услугами и отпустил на  свободу. Что же было потом с Альфарбалом? Возвратившись на родину, он созвал  всех владетельных князей и выборных от городов своего королевства, рассказал о  том, как великодушно у нас с ним обращались, и попросил незамедлительно вынести  решение, которое могло бы послужить примером для всех, – решение  касательно того, как им ответить на нашу учтивую любезность столь же любезною  учтивостью. Тогда же было единогласно решено предоставить в полное наше  распоряжение все их земли, поместья и все их королевство. После этого Альфарбал  сам, своею собственной персоной, вновь прибыл к нам и привел с собой девять  тысяч тридцать восемь больших кораблей, нагруженных сокровищами, не только  принадлежавшими ему лично и всему его королевскому роду, но и собранными чуть  ли не со всех концов страны, ибо, когда его корабли в ожидании ветра  вест-норд-ост приставали к берегу, жители, теснясь, бросали туда золото,  серебро, кольца, драгоценности, лакомства, снадобья, душистые вещества, циветт,  попугаев, пеликанов, мартышек, генетт, дикобразов. Все, кто только дорожил  своим добрым именем, почитали за должное принести в дар что-нибудь редкостное.  По прибытии Альфарбал вознамерился облобызать моему отцу ноги, – отец  почел это неприличным и не допустил до этого: он дружески обнял Альфарбала.  Альфарбал заговорил о дарах, – отец мой их отверг, ибо они показались ему  слишком богатыми. Альфарбал объявил себя и потомков своих добровольными его  рабами и слугами, – отец мой от этого отказался, ибо почел это  несправедливым. Альфарбал уступал моему отцу на основании решения выборных все  свои земли и все свое королевство и передавал ему указную крепость,  подписанную, скрепленную и утвержденную всеми, кому это надлежало, – отец  мой и от этого решительно отказался, а грамоты бросил в печь. Кончилось дело  тем, что, оценив по достоинству свободное волеизъявление простосердечных  канарийцев, отец мой растрогался и от жалости к ним залился слезами, а потом в  самых изысканных выражениях, приводя подобающие случаю изречения, постарался  преуменьшить благодеяние, которое он оказал канарийцам; такому благодеянию  грош, мол, цена, никакой особой любезности он по отношению к ним не  выказал, – он просто обязан был это сделать. Но тем более превозносил его  Альфарбал. На чем же, однако, порешили? Приняв в соображение, что мы могли бы  тиранически потребовать за Альфарбала наивысшую сумму выкупа, то есть два  миллиона экю, да еще оставить у себя в качестве заложников старших его сыновей,  канарийцы объявили себя вечными нашими данниками и обязались выплачивать нам ежегодно  два миллиона золотых монет весом каждая в двадцать четыре карата. В первый год  они нам столько и уплатили, на второй год они по доброй воле уплатили нам два  миллиона триста тысяч экю, на третий – два миллиона шестьсот тысяч, на  четвертый – ровно три миллиона, и так они по собственному желанию все  увеличивали и увеличивали сумму выкупа, пока наконец мы вовсе не отказались от  дани. Таково свойство признательности, ибо если время все на свете разрушает и  умаляет, то добрые дела оно возвеличивает и приумножает, оттого что  благодеяние, щедрою рукою оказанное человеку справедливому, беспрерывно  возрастает усилиями благородного его ума и памяти.    

Я же, со  своей стороны, ни под каким видом не собираюсь изменять нашей фамильной черте,  то есть добросердечию, и вот теперь я вас освобождаю и отпускаю, – отныне  вы такие же вольные и свободные люди, какими были прежде. Сверх того, при  выходе из города вы получите каждый такую сумму, которой вам хватит с семьей на  три месяца, а чтобы по дороге на вас не напали мои крестьяне, я дам вам охрану,  состоящую из шестисот латников и восьми тысяч пехотинцев под командой моего  конюшего Александра, и с этой охраной вы благополучно доберетесь до дому. Храни  вас Господь!    

Мне  очень жаль, что здесь нет Пикрохола, – я бы ему объяснил, что война  началась помимо моего желания и что у меня и в мыслях не было таким путем  разбогатеть и прославиться. Но раз он исчез с лица земли и никто не знает, куда  он пропал, я принужден передать все его королевство сыну его; однако ж сын его  слишком мал (он еще не достиг пятилетнего возраста), а потому для руководства и  воспитания к нему будут приставлены почтенные по возрасту владетельные князья и  ученые люди его королевства. Приняв же в рассуждение, что столь сильно обедневшее  королевство легко может быть разорено, если не положить предел алчности и  скупости правителей, я поставлю над ними Понократа и облеку его надлежащими  полномочиями, и будет он находиться при наследнике до тех пор, пока не признает  его способным самостоятельно управлять и вершить дела.    

Со всем  тем мне ведомо, что порочная и тлетворная наклонность попустительствовать  злодеям и прощать их ведет к тому, что они, пользуясь этой пагубной страстью  миловать всех подряд, безбоязненно совершают новые злодеяния.    

Мне  ведомо, что Моисей, кротчайший из всех людей, живших тогда на земле, нещадно  карал смутьянов, бунтовавших народ израильский.    

Мне  ведомо, что даже Юлий Цезарь, полководец, давший Цицерону повод сказать о нем,  что судьба ничего не могла прибавить к тому, чем он уже владел, и что наивысшая  его добродетель заключалась в том, что он только и думал, как бы кого-то спасти  или помиловать, и тот в иных случаях строго наказывал зачинщиков мятежей.    

По их  примеру я требую, чтобы, прежде чем разойтись, вы мне выдали, во-первых,  милейшего вашего Марке, чья безрассудная заносчивость явилась предлогом и  первопричиною этой войны, во-вторых, его товарищей – пекарей, которые не  потрудились тут же загладить его сумасбродство, и, наконец, всех советников,  полководцев, военачальников и приближенных Пикрохола, которые ему кадили,  которые ему советовали, которые его подбивали нарушить границы и натворить нам  таких бед.    

     Глава LI

  О том, как победители-гаргантюисты были награждены после сражения    

     

Как  скоро Гаргантюа окончил речь, ему были выданы зачинщики, коих он требовал, за  исключением Буяна, Молокососа и де Шваль, ибо они бежали за шесть часов до  начала битвы, – один в Аньельское ущелье, другой в Вирскую долину, а  третий в Логроньо[248],  бежали без оглядки и без остановки, – и за исключением двух пекарей,  павших на поле брани. Гаргантюа не сделал зачинщикам ничего дурного, он только  велел им стать к станкам во вновь открытой им книгопечатне.    

Затем он  приказал всех убитых похоронить с почестями в Нуаретской долине и на  Брюльвьейском поле. Раненых он велел отправить на излечение в свой главный  госпиталь. Далее, осведомившись о размерах убытков, причиненных городу и его  жителям, он распорядился полностью возместить их на основании тех показаний,  которые жители дадут под присягой, а также велел заложить в городе крепость и  разместить в ней постоянный гарнизон и караул, чтобы на будущее время город  лучше был защищен от внезапных нападений.    

Перед  отбытием Гаргантюа соизволил объявить благодарность легионерам, участвовавшим в  деле, а затем приказал им стать на зимние квартиры – всем, кроме десятого, отборного,  легиона, особенно в этом бою отличившегося, и некоторых военачальников, коих он  почел за нужное повезти с собой к Грангузье.    

Наконец,  к неописуемой радости доброго короля, воины прибыли во дворец. Король тотчас же  задал им пир, да такой великолепный, богатый и роскошный, какого не видывал  свет со времен царя Артаксеркса[249].  Выйдя из-за стола, он распределил между ними всю посуду из своего буфета, общий  вес которой достигал веса восемнадцати миллионов четырнадцати золотых безантов  и которая состояла из больших античных ваз, больших кувшинов, больших мис,  больших чаш, кубков, кувшинчиков, канделябров, чашек, ладьеобразных ваз для  цветов, ваз для сластей и прочего тому подобного, причем все это было сделано  из чистого золота и украшено каменьями, эмалью и резьбой, каковые, по общему  мнению, стоили еще дороже золота. Этого мало, – Грангузье велел выдать из  своих сундуков по миллиону двести тысяч экю на брата, а еще каждый получил в  вечное владение (вечное – при условии, если у него останутся наследники) замок  и близлежащие угодья, какие он пожелал. Понократу Грангузье подарил  Ларош-Клермо, Гимнасту – Кудре, Эвдемону – Монпансье, Риво – Тольмеру, Итиболу  – Монсоро, Акамасу – Канд, Варен – Хиронакту, Граво – Себасту, Кенкене –  Александру, Лигре – Софрону и так далее.    

     Глава LII

  О том, как Гаргантюа велел построить для монаха Телемскую обитель[250]    

     

Оставалось  только одарить монаха. Гаргантюа хотел было сделать его аббатом в Сейи, но тот  отказался. Тогда Гаргантюа предложил ему на выбор Бургейльское и  Сен-Флорентийское аббатства[251],  а была бы, мол, охота, так и то и другое, но монах ответил напрямик, что не  желает принимать на себя обязанности по управлению монахами.    

– Как я  буду управлять другими, раз я не умею управлять самим собой? – сказал  он. – Если вы полагаете, что я вам оказал и могу и впредь оказать важные  услуги, дозвольте мне построить аббатство, какое я хочу.    

Гаргантюа  такая затея понравилась, и он отвел для этой цели всю Телемскую область до самой  Луары, находящуюся в двух милях от большого леса Пор-Юо, монах же обратился к  нему с просьбой основать на этом месте обитель, не похожую ни на какую другую.    

– В  таком случае, – сказал Гаргантюа, – прежде всего вокруг нее не должно  быть стены, ибо все прочие аббатства обнесены высоченной стеной.    

– А как  же, – сказал монах, – и ведь это неспроста: за стеной не лучше, чем в  застенке, – там и наушничанье, и зависть, и подсиживанье.    

– И вот  еще что, – продолжал Гаргантюа. – В некоторых монастырях существует  обычай: если туда войдет женщина (я разумею женщину добродетельную и  целомудренную), то в местах, через которые она проходила, полагается после  производить уборку, ну, а там будет заведен такой порядок: тщательно убирать  все те помещения, в коих побывают инок или инокиня, которые случайно туда  забредут. В монастырях все размерено, рассчитано и расписано по часам, именно  поэтому мы постановим, чтобы там не было ни часов, ни циферблатов, – все  дела будут делаться по мере надобности и когда удобнее, ибо считать часы – это  самая настоящая потеря времени. Какой от этого прок? Глупее глупого  сообразовываться со звоном колокола, а не с велениями здравого смысла и разума.  Item[252],  в наше время идут в монастырь из женщин одни только кривоглазые, хромые,  горбатые, уродливые, нескладные, помешанные, слабоумные, порченые и  поврежденные, а из мужчин – сопливые, худородные, придурковатые, лишние рты…    

–  Кстати, – прервал его монах, – куда девать женщин некрасивых и  настырных?    

–  Настырных – в монастырь, – отвечал Гаргантюа.    

–  Верно, – согласился монах.    

–  Следственно, туда будут принимать таких мужчин и женщин, которые отличаются  красотою, статностью и обходительностью. Item, в женские обители мужчины  проникают не иначе как тайком и украдкой, – следственно, вам надлежит  ввести правило, воспрещающее женщинам избегать мужского общества, а мужчинам –  общества женского. Item, как мужчины, так и женщины, поступив в  монастырь, после годичного послушнического искуса должны и обязаны остаться в  монастыре на всю жизнь, – следственно, по вашему уставу, как мужчины, так  и женщины, поступившие к вам, вольны будут уйти от вас, когда захотят,  беспрепятственно и безвозбранно. Item, обыкновенно монахи дают три  обета, а именно: целомудрия, бедности и послушания, – вот почему вам  надлежит провозгласить, что каждый вправе сочетаться законным браком, быть  богатым и пользоваться полной свободой. Что касается возрастного ценза, то при  поступлении для женщин должен быть установлен предел – от десяти до пятнадцати  лет, а для мужчин – от двенадцати до восемнадцати.    

     Глава LIII

  О том, как и на какие деньги была построена Телемская обитель    

     

На  построение и устройство обители Гаргантюа отпустил наличными два миллиона  семьсот тысяч восемьсот тридцать один «длинношерстый баран» и впредь до  окончания всех работ обещал выдавать ежегодно под доходы с реки Дивы один  миллион шестьсот шестьдесят девять тысяч экю с изображением солнца и столько же  с изображением Плеяд. На содержание обители Гаргантюа определил в год два  миллиона триста шестьдесят девять тысяч пятьсот четырнадцать нобилей с  изображением розы, каковую сумму монастырская казна должна была получать в виде  гарантированной земельной ренты, в подтверждение чего Гаргантюа выдал особые  грамоты.    

Само  здание было построено в виде шестиугольника, с высокими круглыми башнями по  углам, диаметром в шестьдесят шагов каждая; все башни были одинаковой величины  и одинаковой формы. На севере протекала река Луара. На берегу реки стояла  башня, которая называлась Арктика; с восточной стороны высилась другая башня,  под названием Калаэра, следующая башня называлась Анатолия, за нею –  Мессембрина, затем – Гесперия и, наконец, последняя – Криэра. Пространство  между башнями равнялось тремстам двенадцати шагам. Здание было семиэтажное,  если подвальный этаж считать за первый. Своды второго этажа напоминали ручки от  корзины. Верхние этажи были оштукатурены фландрским гипсом, замки сводов имели  форму лампад. Крыша из лучшего шифера была украшена свинцовыми поделками в виде  маленьких человечков и зверьков, искусно сработанных и позолоченных; с крыши,  между окнами, на некотором расстоянии от стен, спускались водосточные трубы,  расписанные крест-накрест золотом и лазурью; внизу они переходили в широкие желобы,  из которых вода стекала под здание, а оттуда в реку.    

Здание  это было стократ пышнее Бониве, Шамбора и Шантильи[253]; в нем насчитывалось  девять тысяч триста тридцать две жилые комнаты, при каждой из которых была своя  уборная, кабинет, гардеробная и молельня и каждая из которых имела выход в  большой зал. Башни сообщались между собой изнутри и через жилой корпус при  помощи винтовых лестниц, ступени которых были сделаны частью из порфира, частью  из нумидийского камня, частью из мрамора-змеевика; длина каждой ступени  равнялась двадцати двум футам, высота – трем пальцам, от площадки к площадке вели  двенадцать таких ступеней. На каждой площадке были две прекрасные античные  арки, откуда шел свет и которые вели в ажурные лоджии, по ширине равные  лестнице, а лестница поднималась до самой кровли и увенчивалась павильоном. По  таким же точно лестницам можно было с любой стороны пройти в большой зал, а из  зала в жилые помещения.    

Между  башнями Арктикой и Криэрой находились превосходные обширные книгохранилища, в  которых были собраны книги на греческом, латинском, еврейском, французском,  тосканском и испанском языках, причем на каждом этаже хранились книги только на  одном каком-нибудь языке.    

Посредине  была устроена прекрасная лестница, вход на которую был сделан снаружи и  представлял собой арку шириною в шесть туаз[254].  Лестница эта была столь соразмерна и широка, что по ней могли одновременно  подниматься на самый верх шестеро латников с копьями у бедер.    

Между  башнями Анатолией и Мессембриной были расположены прекрасные просторные  галереи, расписанные по стенам фресками, которые изображали подвиги древних героев,  события исторические и виды различных местностей. Между этими башнями были  такие же точно лестница и вход, как и со стороны реки. А над входом крупными  античными буквами была выведена следующая надпись.    

     Глава LIV

  Надпись на главных вратах Телемской обители    

     

     

Идите мимо, лицемер, юрод[255],    

Глупец, урод, святоша-обезьяна,    

Монах-лентяй, готовый, словно гот    

Иль острогот, не мыться целый год,    

Все вы, кто бьет поклоны неустанно,    

Вы, интриганы, продавцы обмана,    

Болваны, рьяно злобные ханжи, –    

Тут не потерпят вас и вашей лжи.    

     

Ваша ложь опять    

Стала б распалять    

Наши души гневом,    

И могла б напевам    

Нашим помешать    

Ваша ложь опять.    

     

Идите мимо, стряпчий-лиходей,    

Клерк, фарисей, палач, мздоимец  хваткий,    

Писцы, официалы всех мастей,    

Синклит судей, который, волка злей,    

Рвет у людей последние достатки.    

Сдирать вы падки с беззащитных  взятки,    

Но нас нападки ваши не страшат:    

Сюда не вхожи крючкодел и кат.    

Кат и крючкодел    

Были б не у дел    

В этих вольных стенах;    

Обижать смиренных –    

Вот для вас удел,    

Кат и крючкодел.    

     

Идите мимо, скряга-ростовщик,    

Пред кем должник трепещет разоренный,    

Скупец иссохший, кто стяжать привык,    

Кто весь приник к страницам счетных  книг,    

В кого проник бесовский дух маммоны,    

Кто исступленно копит миллионы.    

Пусть в раскаленный ад вас ввергнет  черт!    

Здесь места нет для скотских ваших  морд.    

     

Ваши морды тут    

Сразу же сочтут    

Обликами гадин:    

Здесь не любят жадин,    

И не подойдут    

Ваши морды тут.    

     

Идите мимо, сплетник, грубиян,    

Супруг-тиран, угрюмый и ревнивый,    

Драчун, задира, скандалист, буян,    

Кто вечно пьян и злостью обуян,    

И вы, мужлан, от люэса паршивый,    

Кастрат пискливый, старец похотливый.    

Чтоб не могли вы к нам заразу внесть,    

Сей вход закрыт для вас, забывших  честь.    

     

Честь, хвала, привет    

Тем, кто в цвете лет    

Предан негам мирным    

В зданье сем обширном;    

Всем, в ком хвори нет,    

Честь, хвала, привет.    

     

Входите к нам с открытою душой,    

Как в дом родной, пажи и паладины.    

Здесь обеспечен всем доход такой,    

Чтоб за едой, забавами, игрой    

Ваш шумный рой, веселый и единый,    

Не находил причины для кручины.    

Приют невинный тут устроен вам,    

Учтивым, щедрым, знатным господам.    

     

Господам честным,    

Рыцарям лихим    

Низость неизвестна;    

Здесь не будет тесно    

Стройным, удалым    

Господам честным.    

     

Входите к нам вы, кем завет Христов    

От лжи веков очищен был впервые.    

Да защитит вас наш надежный кров    

От злых попов, кто яд фальшивых слов    

Всегда готов вливать в сердца  людские.    

В умы живые истины святые    

Роняйте, выи яростно круша    

Всем, у кого глуха к добру душа!    

     

Душ, к добру глухих,    

Книжников пустых,    

Нету в этом зданье.    

Здесь, где чтут Писанье,    

Не найти таких    

Душ, к добру глухих.    

     

Входите к нам, изящества цветы,    

Чьей красоты не описать словами.    

Тут днем и ночью двери отперты