1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
В каком  именно месте днище дало течь? Пробоины не было видно, ее скрывала вода, наполнявшая  трюм, она находилась под ватерлинией, где-то глубоко в подводной части урки.  Отыскать ее было невозможно. Невозможно было ее и заделать. Где-то была рана, а  перевязать ее было нельзя. Впрочем, вода прибывала не слишком быстро.    

Главарь  крикнул:    

– Надо  выкачивать воду!    

Гальдеазун  ответил:    

– У  нас больше нет насосов.    

– Тогда, –  воскликнул главарь, – надо плыть к берегу!    

– А  где он, берег?    

– Не  знаю.    

– И  я не знаю.    

– Но  где-нибудь да должен быть?    

– Конечно.    

– Пусть  кто-нибудь ведет нас к берегу, – продолжал главарь.    

– У  нас нет лоцмана, – возразил Гальдеазун.    

– Берись  ты за румпель.    

– У  нас больше нет румпеля.    

– Сделаем  из первой попавшейся балки. Гвоздей! Молоток! Инструмент! Живо!    

– Весь  плотничный инструмент в воде, нет ничего.    

– Все  равно, будем как-нибудь править.    

– Чем  же править?    

– Где  шлюпка? В шлюпку! Будем грести!    

– Нет  шлюпки.    

– Будем  грести на урке.    

– Нет  весел.    

– Тогда  пойдем на парусах.    

– У  нас нет ни парусов, ни мачт.    

– Сделаем  мачту из лонг-карлинса, а парус из брезента. Выберемся отсюда, положимся на  ветер.    

– И  ветра нет.    

Действительно,  ветер совсем улегся. Буря унеслась прочь, но затишье, которое они сочли своим  спасением, было для них гибелью. Если бы юго-западный ветер продолжал дуть с  прежней яростью, он пригнал бы их к какому-нибудь берегу раньше, чем трюм  наполнился водою, или, быть может, выбросил бы их на песчаную отмель до того,  как судно начало тонуть. Шторм помог бы им добраться до суши. Но не было ветра,  не было и надежды. Они погибали, потому что ураган утих.    

Положение  становилось безвыходным.    

Ветер,  град, шквал, вихрь – необузданные противники, с которыми можно справиться. Над  бурей удается одержать верх, ибо она недостаточно вооружена. С врагом, который  беспрестанно сам разоблачает свои намерения, мечется без толку и зачастую  допускает промахи, всегда можно найти средства борьбы. Но против штиля нет  никакого орудия. Тут не за что ухватиться.    

Ветры –  это налет диких всадников; держитесь стойко, и ватага рассеется. Штиль – это клещи  палача.    

Вода,  тяжелая и неодолимая, медленно, но безостановочно прибывала в трюме, и, по мере  того как она поднималась, урка все глубже погружалась. Это совершалось очень  медленно.    

Находившиеся  на «Матутине» чувствовали, как мало-помалу на них надвигается ужаснейшая  гибель, гибель без борьбы. Ими овладела зловеще-спокойная уверенность в  неизбежном торжестве слепой стихии. В воздухе не было ни малейшего дуновения,  на воде – ни малейшей ряби. В неподвижности кроется что-то неумолимое. Пучина  поглощала их в полном безмолвии. Сквозь слой немотствующей воды безгневно,  бесстрастно, бесцельно, безотчетно и безучастно их притягивал к себе центр  земного шара. Пучина засасывала их среди полного затишья. Уже не было ни  разверстой пасти волн, ни злобно угрожавших челюстей шквала и моря, ни зева смерча,  ни валов, вскипавших пеной в предвкушении добычи; теперь несчастные видели  перед собой черное зияние бесконечности. Они чувствовали, что погружаются в  спокойную глубину, которая была не что иное, как смерть. Расстояние от борта до  воды постепенно уменьшалось – только и всего. Можно было точно рассчитать,  через сколько минут оно исчезнет совсем. Это было зрелище, прямо противоположное  зрелищу наступающего прилива. Не вода поднималась к ним, а они опускались к  ней. Они сами рыли себе могилу. Их могильщиком была их собственная тяжесть.    

Им  готовилась казнь не по людским законам, но по законам природы.    

Снег все  шел, и так как тонущее судно не двигалось, эта белая корпия пеленой ложилась на  палубу, точно саваном покрывая урку.    

Трюм  постепенно наполнялся водой. Не было никаких средств остановить течь. У них не  было даже черпака, который, впрочем, не мог бы принести никакой пользы – урка  была палубным судном. Тремя-четырьмя факелами, воткнутыми куда попало, осветили  трюм. Гальдеазун принес несколько старых кожаных ведер; решили отливать воду из  трюма, образовали цепь. Но ведра оказались никуда не годными: одни расползлись  по швам, у других было дырявое дно, и вода выливалась из них по дороге.  Несоответствие между количеством воды прибывавшей и вычерпываемой казалось  прямым издевательством. Прибывала целая бочка, убывал один стакан. Все старания  не приводили ни к чему. Это напоминало усилия скупца, который пытается  израсходовать миллион, тратя ежедневно по одному су.    

Главарь  сказал:    

– Нужно  облегчить судно.    

Во время  бури несколько сундуков, находившихся на палубе, канатами привязали к мачте.  Они так и остались принайтовленными к ее обломку. Теперь найтовы развязали и  столкнули сундуки в воду через брешь в обшивке борта. Один из этих сундуков  принадлежал уроженке Бискайи: у бедной женщины вырвалось горестное восклицание:    

– Ах,  ведь там мой новый плащ на красной подкладке! И мои кружевные чулки! И серебряные  сережки, в которых я ходила к обедне в богородицын день!    

Палубу  очистили, оставалась каюта. Она была доверху загромождена. В ней, как помнит читатель,  находился багаж пассажиров и тюки, принадлежавшие матросам.    

Багаж  вытащили и выкинули за борт через ту же брешь.    

Тюки  также столкнули в море.    

Принялись  до конца опоражнивать каюту. Фонарь, эзельгофт, бочонки, мешки, баки, бочки с  пресной водой, котел с похлебкой – все полетело в воду.    

Отвинтили  гайки у чугунной печки, уже давно потухшей, сняли ее с цементной подставки,  подняли на палубу, дотащили до бреши и бросили за борт.    

Выкинули  в море все, что можно было оторвать от внутренней обшивки, выбросили ридерсы,  ванты, обломки мачты и реи.    

Время от  времени главарь шайки брал факел и освещал цифры на носу урки, показывающие  глубину осадки, стараясь определить, сколько еще продержится судно.    

     18. Крайнее  средство    

     

Избавившись  от груза, «Матутина» стала погружаться немного медленнее, но все же продолжала  погружаться.    

Положение  было отчаянное: ни на что уже не приходилось надеяться. Последнее средство было  исчерпано.    

– Нет  ли там еще чего, что можно было бы бросить в море? – выкрикнул главарь.    

Доктор,  о котором все теперь позабыли, вышел из рубки и сказал:    

– Есть.    

– Что  именно? – спросил начальник.    

Доктор  ответил:    

– Наше  преступление.    

Все  вздрогнули и в один голос воскликнули:    

– Аминь!    

Доктор  весь вытянулся, мертвенно бледный, и, указав рукой на небо, произнес:    

– На  колени!    

Они  качнулись, собираясь пасть ниц.    

Доктор  продолжал:    

– Бросим  а море наши преступления. Они – наша главная тяжесть. Из-за них судно идет ко  дну. Нечего больше думать о спасении жизни, подумаем лучше о спасении души.  Слушайте, несчастные: тяжелее всего наше последнее преступление – то, которое  мы сейчас совершили, или, вернее, довершили. Нет более дерзкого кощунства, как  искушать пучину, имея на совести предумышленное убийство. То, что содеяно  против ребенка, – содеяно против бога. Уехать было необходимо, знаю, но  это была верная погибель. Тень, отброшенная нашим черным делом, навлекла на нас  бурю. Так и должно быть. Впрочем, жалеть нам не о чем. Тут, неподалеку от нас,  в этой непроглядной тьме, Вовильские песчаные отмели и мыс Гуг. Это – Франция.  Для нас оставалось только одно убежище – Испания. Франция для нас не менее  опасна, чем Англия. Избежав гибели на море, мы попали бы на виселицу. Либо  потонуть, либо быть повешенным – другого выбора у нас не было. Бог сделал выбор  за нас. Возблагодарим же его. Он дарует нам могилу в пучине моря, которая смоет  с нас грехи. Братья мои, это было неизбежно. Подумайте, ведь мы сами только что  сделали все от нас зависящее, чтобы погибло невинное существо, ребенок, и, быть  может, в эту самую минуту в небе, над нашими головами, его чистая душа обвиняет  нас перед лицом судии, взирающего на нас. Воспользуемся же последней отсрочкой.  Постараемся, если только это еще возможно, исправить в пределах, нам доступных,  содеянное нами зло. Если ребенок нас переживет, придем ему на помощь. Если он  умрет, приложим все усилия к тому, чтобы заслужить его прощение. Снимем с себя  тяжесть преступления. Освободимся от бремени, гнетущего нашу совесть.  Постараемся, чтобы наши души не были отвергнуты богом, ибо это было бы самой  ужасной гибелью. Наши тела тогда достались бы рыбам, а души – демонам.  Пожалейте самих себя! На колени, говорю вам! Раскаяние – ладья, которая никогда  не идет ко дну. У вас нет больше компаса? Вы заблуждаетесь. Ваш компас – молитва.    

Волки  превратились в ягнят. Такие превращения происходят в минуты безысходного отчаяния.  Бывают случаи, что и тигры лижут распятие. Когда приоткрывается дверь в  неведомое, верить – трудно, не верить – невозможно. Как бы ни были несовершенны  попытки существовавших и существующих религий измыслить картину загробного  мира, но даже и тогда, когда вера человека носит неопределенный характер и  предлагаемые ему догматы никак не согласуются с его смутными представлениями о  вечности, все-таки в последнюю минуту невольный трепет овладевает его душой. За  порогом жизни нас ждет что-то неведомое. Это и угнетает нас перед лицом смерти.    

Час  смерти – время расплаты. В это роковое мгновение люди чувствуют всю тяжесть лежащей  на них ответственности. То, что было, усложняет собою то, чему предстоит  совершиться. Прошедшее возвращается и вторгается в будущее. Все изведанное  предстоит взору такой же бездной, как и неизведанное, и обе эти пропасти, одна  – исполненная заблуждений, другая – ожидания, взаимно отражаются одна в другой.  Это слияние двух пучин повергает в ужас умирающего.    

Беглецы  утратили последнюю надежду на спасение здесь, в земной жизни. Потому-то они и  повернулись в противоположную сторону. Только там, во мраке вечной ночи, они  еще могли уповать на что-то. Они это поняли. Это было скорбным просветлением,  за которым сразу же снова последовал ужас. То, что постигаешь в минуту кончины,  похоже на то, что видишь при вспышке молнии. Сначала – все, затем – ничего. И  видишь, и вместе с тем не видишь. После смерти наши глаза опять откроются, и  то, что было молнией, станет солнцем.    

Они  воскликнули, обращаясь к доктору:    

– Ты!  Ты! Ты один теперь у нас. Мы исполним все, что ты велишь. Что нужно делать? Говори!    

Доктор  ответил:    

– Нужно  перешагнуть неведомую бездну и достигнуть другого берега жизни, по ту сторону  могилы. Я знаю больше всех вас, и наибольшая опасность угрожает мне. Вы  поступаете правильно, предоставляя выбор моста тому, кто несет на себе самое  тяжелое бремя.    

И он  прибавил:    

– Сознание  содеянного зла гнетет совесть.    

Потом  спросил:    

– Сколько  времени нам еще остается?    

Гальдеазун  взглянул на цифры, показывающие глубину осадки, и ответил:    

– Немного  больше четверти часа.    

– Хорошо, –  промолвил доктор.    

Низкая  крыша рубки, на которую он облокотился, представляла собою нечто вроде стола.  Доктор вынул из кармана чернильницу, перо и бумажник, вытащил из него  пергамент, тот самый, на котором несколько часов назад он набросал строк  двадцать своим неровным, убористым почерком.    

– Огня! –  распорядился он.    

Снег,  падавший безостановочно, как брызги пены водопада, погасил один за другим все факелы,  кроме одного. Аве-Мария выдернул этот факел из гнезда и, держа его в руке, стал  рядом с доктором.    

Доктор  спрятал бумажник в карман, поставил на крышу рубки чернильницу, положил перо,  развернул пергамент и сказал:    

– Слушайте.    

И вот  среди моря, на неуклонно оседавшем остове судна, похожем на шаткий настил над зияющей  могилой, доктор с суровым лицом приступил к чтению, которому, казалось, внимал  весь окружавший их мрак. Осужденные на смерть, склонив головы, обступили  старика. Пламя факела подчеркивало бледность их лиц. То, что читал доктор, было  написано на английском языке. Временами, поймав на себе чей-либо жалобный  взгляд, молча просивший разъяснения, доктор останавливался и переводил только  что прочитанное на французский, испанский, баскский или итальянский языки.  Слышались сдавленные рыдания и глухие удары в грудь. Тонущее судно продолжало  погружаться в воду.    

Когда  чтение было окончено, доктор разложил пергамент на крыше рубки, взял перо и на  оставленном для подписей месте под текстом вывел свое имя: «Доктор Гернардус  Геестемюнде».    

Затем,  обратившись к людям, окружавшим его, сказал:    

– Подойдите  и подпишитесь.    

Первой  подошла уроженка Бискайи, взяла перо и подписалась: «Асунсион».    

Затем  передала перо ирландке, которая, будучи неграмотной, поставила крест.    

Доктор  рядом с крестом приписал: «Барбара Фермой, с острова Тиррифа, что в Эбудах».    

Потом  протянул перо главарю шайки.    

Тот  подписался: «Гаиздорра, капталь».    

Генуэзец  вывел под этим свое имя: «Джанджирате».    

Уроженец  Лангедока подписался: «Жак Катурз, по прозванию Нарбоннец».    

Провансалец  подписался: «Люк-Пьер Капгаруп, из Магонской каторжной тюрьмы».    

Под  этими подписями доктор сделал примечание:    

«Из трех  человек, составлявших экипаж урки, судовладельца унесло волною в море, остальные  два подписались ниже».    

Оба  матроса проставили под этим свои имена. Уроженец Северной Бискайи подписался:  «Гальдеазун». Уроженец Южной Бискайи подписался: «Аве-Мария, вор».    

Покончив  с этим делом, доктор кликнул:    

– Капгаруп!    

– Есть, –  отозвался провансалец.    

– Фляга  Хардкванона у тебя?    

– Да.    

– Дай-ка  ее мне.    

Капгаруп  выпил последний глоток водки и протянул флягу доктору.    

Вода в  трюме прибывала с каждой минутой. Судно все больше и больше погружалось в море.    

Скошенная  к краям палуба медленно затоплялась плоской, постепенно возраставшей волной.    

Все  сбились в кучу на изгибе палубы.    

Доктор  просушил на пламени факела еще влажные подписи, сложил пергамент тонкой трубкой,  чтобы он мог пройти в горлышко фляги, и всунул его внутрь. Потом потребовал:    

– Пробку!    

– Не  знаю, где она, – ответил Капгаруп.    

– Вот  обрывок гинь-лопаря, – предложил Жак Катурз.    

Доктор  заткнул флягу кусочком несмоленого троса и Приказал:    

– Смолы!    

Гальдеазун  отправился на нос, погасил пеньковым тушилом догоревшую в гранате паклю, снял  самодельный фонарь с форштевня и принес его доктору: граната была до половины  наполнена кипящей смолой.    

Доктор  погрузил горлышко фляги в смолу, затем вынул его оттуда. Теперь фляга, заключавшая  в себе подписанный всеми пергамент, была закупорена и засмолена.    

– Готово, –  сказал доктор.    

И в  ответ из уст всех присутствующих вырвался невнятный разноязыкий лепет,  походивший на мрачный гул катакомб:    

– Да  будет так!    

– Mea  culpa![61]    

– Asi  sea![62]    

– Aro  rai![63]    

– Amen![64]    

Восклицания  потонули во мраке, подобно угрюмым голосам строителей Вавилонской башни,  испуганных безмолвием неба, отказывавшегося внимать им.    

Доктор  повернулся спиною к своим товарищам по преступлению и несчастью и сделал несколько  шагов к борту. Подойдя к нему вплотную, он устремил взор в беспредельную даль и  с чувством произнес:    

– Со  мной ли ты?    

Он  обращался, вероятно, к какому-то призраку.    

Судно  оседало все ниже и ниже.    

Позади  доктора все стояли, погруженные в свои думы. Молитва – неодолимая сила. Они не  просто склонились в молитве, они словно сломились под ее тяжестью. В их  раскаянии было нечто непроизвольное. Они беспомощно никли, как никнет в  безветрие парус, и мало-помалу эти сбившиеся в кучу суровые люди с опущенными  головами и молитвенно сложенными руками принимали, хотя и по-разному, сокрушенную  позу отчаяния и упования на божью милость. Быть может, то было отсветом  разверзавшейся перед ними пучины, но на эти разбойничьи лица теперь легла печать  спокойного достоинства.    

Доктор  снова подошел к ним. Каково бы ни было его прошлое, этот старик в минуту  роковой развязки казался величественным. Безмолвие черных пространств,  окружавших корабль, хотя и занимало его мысли, но не повергало в смятение.  Этого человека нельзя было застигнуть врасплох. Спокойствия его не мог нарушить  даже ужас. Его лицо говорило о том, что он постиг величие бога.    

В облике  этого старика, этого углубленного в свои мысли преступника, была торжественность  пастыря, хотя он об этом и не подозревал.    

Он  промолвил:    

– Слушайте!    

И,  посмотрев с минуту в пространство, прибавил:    

– Пришел  наш смертный час.    

Взяв  факел из рук Аве-Марии, он взмахнул им в воздухе.    

Стая  искр оторвалась от пламени, взлетела и рассеялась во тьме.    

Доктор  бросил факел в море.    

Факел  потух. Последний свет погас, воцарился непроницаемый мрак. Казалось, над ними закрылась  могила.    

И в этой  темноте раздался голос доктора:    

– Помолимся!    

Все  опустились на колени.    

Теперь  они стояли уже не на снегу, а в воде.    

Им  оставалось жить лишь несколько минут.    

Один  только доктор не преклонил колея. Снежные хлопья падали, усеивая его фигуру белыми,  похожими на слезы, звездочками и выделяя ее на черном фоне ночи. Это была  говорящая статуя мрака.    

Он  перекрестился и возвысил голос, меж тем как палуба у него под ногами уже начала  вздрагивать толчками, предвещающими близость момента окончательного погружения  судна в воду. Он произнес:    

– Pater  noster qui es in coelis.[65]    

Провансалец  повторил это по-французски:    

– Notre  pere qui etes aux cieux.    

Ирландка  повторила на своем языке, понятном уроженке Бискайи:    

– Ar  nathair ata ar neamh.    

Доктор продолжал:    

– Sanctificetur  nomen tuum.[66]    

– Que  votre nom soit sanctifie, – перевел провансалец.    

– Naomhthar  hainm, – сказала ирландка.    

– Adveniat  regnum tuum[67], – продолжал доктор.    

– Que  votre regne arrive, – повторил провансалец.    

– Tigeadh  do rioghachd, – подхватила ирландка.    

Они  стояли на коленях, и вода доходила им до плеч.    

Доктор  продолжал:    

– Fiat  voluntas tua.[68]    

– Que  votre volonte soil faite, – пролепетал провансалец.    

У обеих  женщин вырвался вопль:    

– Deuntar  do thoil ar an Hhalamb!    

– Sicut  in coelo, et in terra[69], – произнес доктор.    

Никто не  отозвался.    

Он  посмотрел вниз. Все головы были под водой. Никто не встал. Стоя на коленях, они  без сопротивления дали воде поглотить себя.    

Доктор  взял в правую руку флягу, стоявшую на крышке рубки, и поднял ее над головой.    

Судно  шло ко дну.    

Погружаясь  в воду, доктор шепотом договаривал последние слова молитвы.    

С минуту  над водой виднелась еще его грудь, потом только голова, наконец лишь рука, державшая  флягу, как будто он показывал ее бесконечности.    

Но вот  исчезла и рука. Поверхность моря стала гладкой, как у оливкового масла,  налитого в бочку. Все падал и падал снег.    

Какой-то  предмет вынырнул из пучины и во мраке поплыл по волнам. Это была засмоленная  фляга, державшаяся на воде благодаря плотной ивовой плетенке.    

     

 Часть третья    

Ребенок во мраке    

     1. Чесс-Хилл    

     

На суше  буря свирепствовала не меньше, чем на море.    

Та же  дикая ярость окружала и покинутого ребенка. Слабым и неискушенным приходится  самим изыскивать способы борьбы с бешеным разгулом слепой стихии; мрак не  делает различий; природа вовсе не так милосердна, как это предполагают.    

Правда,  на берегу почти не чувствовалось ветра; в холоде была какая-то странная неподвижность.  Града не было. Но шел невероятно густой снег.    

Град  бьет, колотит, ранит, оглушает, разрушает, но снежные хлопья хуже града. Мягкие  неумолимые снежинки делают свое дело втихомолку. Если до них дотронуться – они  тают. Их чистота – то же, что искренность лицемера. Ложась слой за слоем,  снежинки вырастают в лавину; нагромождая обман на обман, лицемер доходит до  преступления.    

Ребенок  продолжал идти вперед в сплошном тумане. Туман на первый взгляд представляется  легко преодолимым препятствием, но в этом-то и заключается его опасность: он  отступает, но не рассеивается; так же как в снеге, в тумане есть нечто предательское.  Ребенку, которому по странной прихоти судьбы приходилось бороться со всеми  этими опасностями, удалось достигнуть конца спуска и выйти на Чесс-Хилл. Сам  того не зная, он находился теперь на перешейке; по обеим сторонам от него  простирался океан: достаточно было ему в ночном тумане и снежной метели сделать  несколько неверных шагов, и он, ступив направо, упал бы в глубокие воды залива,  а свернув налево – в бушующие волны открытого моря. Он шел, не подозревая о  том, что идет между двумя безднами.    

В те времена  Портлендский перешеек имел необычайно суровый и дикий вид. Теперь этот перешеек  уже ничем не напоминает то, чем он был прежде. С тех пор как из портлендского  камня стали делать романский цемент, всю скалу изрыли сверху донизу, совершенно  изменив этим ее первоначальный вид. Правда, там и в наши дни еще попадаются  известняки нижнеюрской формации, сланцы и траппы, выступающие из пластов  смешанных пород, точно зубы из десен; но кирка разрыла и сровняла с землей эти  остроконечные каменистые холмы, на которых вили свои безобразные гнезда  стервятники. Нет уже вершин, куда могли бы слетаться поморники и хищные чайки,  любящие, подобно завистливым людям, грязнить все высокое. Напрасно стали бы там  искать и исполинский монолит, прозванный Годольфином, что на древневаллийском  языке означает «белый орел». Летом на этой изрытой и пористой, как губка, почве  еще находят розмарин, мяту, дикий иссоп, морокой укроп, настой которого служит  хорошим укрепляющим средством, и узловатую траву, растущую прямо на песке и  употребляемую для изготовления циновок; но там уже не увидишь ни серой амбры,  ни черного олова, ни трех разновидностей сланца – зеленого, голубого и цвета  шалфейных листьев. Исчезли лисицы, барсуки, выдры, куницы; на скалистых уступах  Портленда, так же как и на высотах Корнуэла, водились прежде серны; теперь их  больше нет. В некоторых местах еще ловят палтусов и сардин. Но вспугнутые  лососи уже не поднимаются в период между днем св. Михаила и рождеством к  верховьям Уэя, чтобы метать там икру. Сюда уже не прилетают, как в старину, во  времена Елизаветы, те неизвестные птицы величиною с ястреба, что расклевывали  яблоко пополам и съедали только семена. Не видно тут и тех коварных желтоклювых  ворон, называемых по-английски cornish dough, а по-латыни pyrrocarax, которые  сбрасывали на соломенные крыши горящие прутья виноградных лоз. Не видно больше  и переселившегося сюда с шотландского архипелага колдуна-буревестника,  выпускавшего из клюва какой-то жир, который островитяне жгли в своих  светильнях. Не встретить больше вечером в лужах, оставленных морским приливом,  древней легендарной птицы со свиными ногами, мычавшей теленком. Приливом уже не  выбрасывает на песок острозубую усатую нерпуху с загнутыми ушами, ползающую на  ластах. На Портленде, ставшем в наши дни неузнаваемым, никогда не водились  соловьи, потому что там не было лесов, но соколы, лебеди и морские гуси  перевелись на нем сравнительно недавно. У теперешних портлендских овец жирное  мясо и тонкое руно; но у тех немногочисленных иизкорослых овец, которые паслись  здесь два века назад, питаясь соленой прибрежной травой, мясо было жесткое, а  шерсть грубая; так и подобало кельтскому скоту, который стерегли во время оно  пастухи, евшие много чеснока, жившие по сто лет и на расстояний полумили пробивавшие  латы своими аршинными стрелами. Где не возделана земля, там и шерсть груба.  Нынешний Чесс-Хилл ничем не напоминает прежнего Чесс-Хилла: до такой степени  все здесь преображено человеком и бешеными ветрами, разрушающими даже камень.    

В наши  дни по этой узкой косе проходит железная дорога, доходящая до Чезлтона, в котором  новенькие дома расположены а шахматном порядке. Есть и станция «Портленд». Там,  где когда-то ползали тюлени, теперь катятся вагоны.    

Двести  лет назад Портлендский перешеек представлял собою двухсторонний скат со скалистым  хребтом посредине.    

Опасности,  угрожавшие ребенку, не исчезли, только стали иными. При спуске самым страшным  для него было сорваться и упасть к подножию утеса; на перешейке же он на каждом  шагу рисковал провалиться в какую-нибудь рытвину. Раньше он имел дело с  пропастью; теперь ему пришлось иметь дело с трясиной. На берегу моря все  оказывается ловушкой: утесы – скользки, песок – зыбуч. Что ни изберешь точкой  опоры – все обманчиво. Ходишь точно по стеклу. В любую минуту почва может  раздаться у вас под ногами, и вы исчезнете бесследно. Берег океана, как хорошо  оборудованная сцена, имеет свои многоярусные люки.    

Высокие  гранитные склоны, в которые упираются оба ската перешейка, почти совсем недоступны.  На них с трудом можно отыскать то, что на театральном языке называется выходом  на сцену. Человек не должен рассчитывать на гостеприимство океана: ни скалы, ни  волны не окажут ему радушного приема. Море заботится лишь с птицах и о рыбах.  Перешейки всегда обнажены и каменисты. Волны, размывающие и подрывающие их с  двух сторон, придают им резкие очертания. Всюду – острые выступы, гребни,  пилообразные хребты, ужасные осколки треснувших глыб, впадины с зазубренными  краями, напоминающие усеянную острыми зубами челюсть акулы, волчьи ямы,  прикрытые влажным мхом, крутые обрывы скал, нависших над пенящимся прибоем. Человек,  задавшийся целью перейти по хребту перешейка, встречает на каждом шагу  уродливые, величиною с дом, громады, имеющие форму берцовых или тазовых костей,  лопаток, позвонков – омерзительную анатомию оголенных утесов. Пешеход с риском  свернуть себе шею пробирается через груды этих обломков. Это почти то же самое,  что ходить по костяку исполинского скелета.    

Представьте  же себе ребенка, совершающего этот Геркулесов подвиг.    

При  ярком дневном свете идти все-таки было бы легче, ко вокруг царила тьма. Здесь  необходим проводник, а ребенок был один. И взрослому человеку здесь пришлось бы  немало потрудиться, а у него были только слабые силы ребенка. Проводника могла  бы, на худой конец, заменить тропинка. Но тропинок здесь не было. Инстинктивно  он избегал цепи острых утесов и старался держаться как можно ближе к берегу. Но  на этом пути ему попадались рытвины. Их было три разновидности: одни –  наполненные водой, другие – снегом, третьи – песком. Последняя разновидность  всего страшнее, ибо песок засасывает.    

Опасность,  которую ждешь заранее, внушает тревогу; опасность неожиданная внушает ужас.  Ребенок боролся с неведомыми ему опасностями. Он то и дело вслепую приближался  к тому, что могло стать его могилой.    

У него  не было колебаний. Он огибал скалы, обходил провалы, чутьем угадывал расставленные  мраком ловушки, преодолевал одно препятствие за другим и смело двигался вперед.  Не имея возможности идти прямо, он все-таки шел уверенно.    

В случае  надобности он мгновенно отступал. Он вовремя выбирался из трясины зыбучих  песков. Он стряхивал с себя снег. Не раз оказывался он по колено в воде, и его  мокрые лохмотья сразу же замерзали на сильном ночном морозе. Он шел быстро в  своей обледеневшей одежде. При этом он как-то умудрился сохранить свою  матросскую куртку сухой и теплой на груди. Голод по-прежнему мучил его.    

Нет  предела неожиданностям, кроющимся в бездне: тут все возможно, даже спасение.  Исхода из нее не видно, но он существует. Каким образом ребенок, застигнутый  снежной метелью, от которой у него захватывало дыхание, заблудившийся на узком  подъеме между двумя разверстыми пропастями, не видя дороги, все-таки одолел  перешеек, он и сам не мог бы объяснить. Он скользил, карабкался, падал,  поднимался, нащупывал дорогу и упорно шел вперед – вот и все. В этом тайна  всякой победы. Не прошло и часа, как он почувствовал, что поднимается в гору:  он достиг другого конца перешейке, он оставил позади себя Чесс-Хилл, он стоял  уже на твердой почве.    

Моста,  соединяющего теперь Сендфорд-Кэс со Смолмоус-Сендом, в ту пору не существовало.  Возможно, что ребенок, руководясь верным инстинктом, добрался до гребня,  высящегося как раз напротив Уайк-Реджиса, где тогда пролегала песчаная коса –  природное шоссе, пересекавшее Ист-Флит.    

Он  избегнул гибели, грозившей ему на перешейке, но все еще находился лицом к лицу  с бурей, с зимою, с ночью.    

Перед  ним снова простиралась во мгле необъятная равнина.    

Он  посмотрел на землю, отыскивая тропинку.    

Вдруг он  наклонился.    

Он  заметил на снегу что-то, похожее на след.    

В самом  деле это был след, след человеческой ноги. Ее отпечаток совершенно явственно  виднелся на белой пелене снега. Ребенок стал рассматривать его. След был  оставлен босой ступней; нога была меньше мужской, но больше детской.    

Вероятно,  это была нога женщины.    

За  первым следом был второй, за ним третий, следы шли на расстоянии шага один от  другого и уклонялись вправо по равнине. Следы были еще свежие, слегка  припорошенные снегом. Здесь несомненно прошла недавно женщина.    

Она,  невидимому, направилась в ту сторону, где ребенок разглядел дым.    

Не  спуская глаз с этих следов, ребенок пошел по ним.    

     2. Действие снега    

     

Некоторое  время он шел по этим следам. К несчастью, они становились все менее и менее  отчетливыми. Снег так и валил. Это было как раз то время, когда «Матутина» под  тем же снегопадом шла к своей гибели в открытом море.    

Ребенок,  боровшийся, так же как и судно, со смертью, хотя она и предстала ему в ином облике,  не видел в окружавшей его со всех сторон непроглядной тьме ничего, кроме этих  следов на снегу, и он ухватился за них, как за путеводную нить.    

Вдруг –  потому ли, что их окончательно замело снегом, или по другой причине – следы пропали.  Все вокруг опять стало гладким, плоским, ровным, без единого пятнышка. Земля  была сплошь затянута белой пеленой, небо – черной.    

Можно  было подумать, что женщина, проходившая здесь, улетела.    

Выбившийся  из сил ребенок наклонился к земле и стал приглядываться. Увы, тщетно.    

Не успел  он выпрямиться, как ему почудился какой-то непонятный звук, но у него не было  уверенности, что он не ослышался. Звук был похож на голос, на вздох, на  неуловимый лепет, и, казалось, исходил скорее от человека, чем от животного.  Однако в нем было что-то замогильное, а не живое. Это был звук, какой нам  слышится иногда сквозь сон.    

Он  посмотрел вокруг, но ничего не увидел.    

Перед  ним расстилалась бесконечная, голая, мертвенная пустыня. Он прислушался. Звук  прекратился. Быть может, это ему только почудилось? Он прислушался еще раз. Все  было тихо.    

Очевидно,  в густом тумане что-то вызывало слуховую галлюцинацию. Он снова двинулся в  путь.    

Он брел  теперь наугад.    

Едва  прошел он несколько шагов, как звук возобновился. На этот раз он уже не мог  сомневаться. Это был стон, почти рыдание.    

Звук  вновь повторился.    

Если  души, находящиеся в чистилище, могут стонать, то, вероятно, они стонут именно  так.    

Трудно  представить себе что-либо более трогательное, душераздирающее и вместе с тем более  слабое, чем этот голос. Ибо это был голос – голос, принадлежавший человеческому  существу. В этом жалобном и, казалось, безотчетном стенании чувствовалось  биение чьей-то жизни. Это молило о помощи живое страдание, не сознающее того,  что оно страждет и молит. Этот стон, бывший, может быть, первым, может быть,  последним вздохом, в равной мере напоминал предсмертный хрип и крик  новорожденного. Кто-то дышал, кто-то задыхался, кто-то плакал. Глухая мольба,  доносившаяся неизвестно откуда.    

Ребенок  зорко посмотрел во все стороны: вдаль, вблизи себя, вверх, вниз. Никого и  ничего.    

Он  напряг слух. Звук раздался еще раз. Он явственно услыхал его. Голос немного  напоминал блеяние ягненка.    

Тогда  ему стало страшно, ему захотелось убежать.    

Стон  повторился. Уже четвертый раз. В нем была невероятная мука и жалоба. Чувствовалось,  что это – последнее усилие, скорее невольное, чем сознательное, и что сейчас  этот крик, вероятно, умолкнет навсегда. Это была мольба о помощи, безотчетно  обращенная умирающим в пространство, откуда должно было прийти спасение; это  был предсмертный лепет, взывавший к незримому провидению. Ребенок пошел в ту  сторону, где слышался голос.    

Он  по-прежнему ничего не видел.    

Чутко  прислушиваясь, он сделал еще несколько шагов.    

Стенание  не прекращалось. Из нечленораздельного и еле внятного оно сделалось теперь явственным  и громким. Это было где-то совсем близко. Но где именно?    

Кто-то  рядом жалобно взывал. Эти дрожащие звуки раздавались возле него. Человеческий  стон, носившийся где-то в пространстве, – вот что слышал ребенок в  непроглядном мраке. Таково по крайней мере было его впечатление, смутное, как  густой туман, в котором он блуждал.    

Колеблясь  между безотчетным желанием бежать и безотчетным желанием остаться, он вдруг  заметил на снегу, в нескольких шагах от себя, волнообразное возвышение размером  с человеческое тело, невысокий бугорок, продолговатый и узкий, нечто вроде  белой могильной насыпи на заснеженном кладбище.    

В эту  минуту стон перешел в крик.    

Он  доносился из-под этого холмика.    

Ребенок  нагнулся, присел на корточки перед снежным сугробом и принялся торопливо разгребать  его обеими руками.    

По мере  того как он расчищал снег, перед ним стали обрисовываться очертания человеческого  тела, и вдруг в вырытом углублении показалось бледное лицо.    

Но  кричало не это существо. Нет, глаза его были закрыты, а рот хотя и открыт, но  полон снега.    

Лицо  было неподвижно. Оно не дрогнуло, когда ребенок дотронулся до него рукой.  Ребенок, обморозивший себе кончики пальцев, отпрянул, ощутив холод этого лица.  Это была голова женщины. В разметавшиеся волосы набился снег. Женщина была  мертва.    

Ребенок  снова принялся разгребать снег. Показалась шея покойницы, потом верхняя часть  туловища, прикрытая лохмотьями, сквозь которые виднелось голое тело.    

Вдруг он  почувствовал под своими руками легкое движение. Что-то маленькое шевелилось под  снежным сугробом. Мальчик быстро раскидал снег и увидел на обнаженной груди  матери жалкое тельце крошечного, совершенно голого младенца, хилого,  посиневшего от холода, но еще живого.    

Это была  девочка.    

Рваные  пеленки, в которые ее завернули, были, должно быть, короткими, и она,  ворочаясь, выбилась из них. Тепло, исходившее от ее щуплого тельца и от ее  дыхания, растопило вокруг нее немного снега. Кормилица дала бы ей на вид  месяцев пять-шесть, но ей было, вероятно, около года: ведь нищета ведет детей к  рахитизму и задерживает их рост. Как только лицо малютки показалось из-под  снега, горький плач ее сменился резким криком. Мать несомненно была мертва, если  этот отчаянный вопль не мог разбудить ее.    

Мальчик  взял малютку на руки.    

Эта  мать, застывшая на снегу, производила страшное впечатление. Казалось, ее лицо  светится каким-то призрачным светом. Ее отверстый бездыханный рот как будто  готовился отвечать на невнятном языке теней на вопросы, предлагаемые там, в  незримом мире, мертвецам. На лице ее лежал тусклый отпечаток белеющих кругом  снежных просторов. Виднелось юное чело, обрамленное темными волосами, почти  негодующе нахмуренные брови, сжатые ноздри, закрытые веки, слипшиеся от инея  ресницы и спускавшиеся от углов глаз к концам губ следы обильных слез. Снег  бросал бледный отблеск на это мертвое лицо. Зима и могила отнюдь не враждебны  друг другу. Труп – это обледеневший человек. В наготе груди было нечто  возвышенно-трогательное. Она исполнила свое назначение. Лежавшая на ней  трагическая печать увядания свидетельствовала о том, что это безжизненное  существо дало жизнь другому существу: девственную чистоту сменило величие  материнства. На одном соске белела жемчужина. Это была замерзшая капля молока.    

Поясним  сразу, что по тем же самым равнинам, по которым шел покинутый мальчик, незадолго  до него брела в поисках крова заблудившаяся нищенка с младенцем у груди. Окоченев  от холода, она свалилась под бурным порывом ветра и не могла уже подняться. Ее  замело вьюгой. Из последних сил она прижала к себе ребенка и так умерла.    

Малютка  пыталась прильнуть губами к этому мрамору. В бессознательной доверчивости, с  которой она искала себе пищи, не было ничего противного законам природы, ибо  мать, только что испустившая последний вздох, по-видимому еще способна  накормить грудью ребенка.    

Но ротик  младенца не мог найти соска, на котором застыла похищенная смертью капля молока,  и малютка, более привыкшая к колыбели, чем к могиле, закричала под снегом.    

Покинутый  мальчик услыхал вопль погибавшей крошки.    

Он вырыл  ее из сугроба.    

Он взял  ее на руки.    

Почувствовав,  что ее держат на руках, она перестала кричать. Лица двух детей соприкоснулись,  и посиневшие губы младенца прильнули к щеке мальчика, как к материнской груди.    

Малютка  была близка к тому состоянию, когда застывающая кровь останавливает биение  сердца. Мать уже успела приобщить ее в какой-то мере к своей смерти; холод  трупа распространяется на окружающее: ножки и ручки малютки были словно скованы  этим ледяным холодом. Мальчик тоже почувствовал на себе его дыхание.    

Из всей  одежды на нем осталась сухой и теплой только матросская куртка. Положив крошку  на грудь умершей, он снял с себя куртку, закутал в нее девочку, снова взял ее  на руки и, сам теперь полуголый, ничем почти не защищенный от бушующей вьюги,  держа малютку в объятиях, опять тронулся в путь.    

Снова  отыскав щеку мальчика, младенец прильнул к ней губами, и, согревшись, уснул.  Это было первым поцелуем двух детских душ, встретившихся во мраке.    

Мать  осталась лежать в снегу; лицо ее было обращено к ночному небу. Но в ту минуту,  когда мальчик снял с себя куртку, чтобы завернуть в нее малютку, покойница,  быть может, увидела это из беспредельности, где уже была ее душа.    

     3. Тягостный путь  еще тяжелее от ноши    

     

Прошло  более четырех часов с того момента, как урка покинула воды Портлендской бухты,  оставив мальчика одного на берегу. За те долгие часы, когда он, брошенный  всеми, брел куда глаза глядят, ему повстречались здесь, в человеческом  обществе, в которое ему, быть может, предстояло вступить, лишь трое: мужчина,  женщина и ребенок. Мужчина – тот, что был на холме; женщина – та, что лежала в  снегу; ребенок – девочка, которую он нес на руках.    

От  усталости и голода он еле держался на ногах. Но он шел вперед еще решительнее,  чем прежде, хотя теперь у него прибавилась ноша, а сил убавилось. Он был почти  совсем раздет. Еле прикрывавшие его лохмотья, обледенев на морозе, подобно  стеклу резали тело и обдирали кожу. Он замерзал, зато девочка согревалась. То,  что терял он, не пропадало даром, а шло на пользу малютке. Он ощущал это тепло,  возвращавшее ее к жизни, и упорно шел вперед.    

Время от  времени, стараясь не выронить ноши, он нагибался, захватывал полную горсть снега  и растирал себе ступни, чтобы не дать им закоченеть.    

Порою  же, когда у него пересыхало в горле, он набирал в рот немного снегу и сосал  его; это ненадолго утоляло жажду, но вызывало озноб. Мимолетное облегчение лишь  усиливало страдания.    

Вьюга,  разбушевавшись, уже не знала пределов своему неистовству, – в природе  наблюдаются явления, которые следовало бы назвать снежными потопами. Это и было  таким потопом. Беснуясь, буря обрушилась не только на океан: она свирепствовала  и на побережье. Вероятно, как раз в это время урка, беспомощно носясь по  волнам, теряла в поединке с рифами последние остатки такелажа.    

Двигаясь  сквозь вьюгу на восток, ребенок пересек широкие снежные пространства. Он не  имел представления, который мог быть час. Уже давно не различал он никакого  дыма. Такие приметы исчезают во мраке ночи довольно скоро, не говоря уже о том,  что час был поздний и огни давно были потушены; в конце концов он, может быть,  просто ошибся, и в той стороне, куда он направлялся, не было ни города, ни селения.    

Но эти  сомнения нисколько не ослабили его решимости.    

Два-три  раза малютка принималась кричать. Не останавливаясь, он укачивал ее на ходу;  она успокаивалась и умолкала. Наконец она заснула крепким, безмятежным сном.  Сам дрожа от холода, он чувствовал, что ей тепло.    

Он то и  дело запахивал плотнее куртку вокруг шейки малютки, чтобы в разошедшиеся  складки не забился иней и чтобы к тельцу ребенка не было ни малейшего доступа  таявшему снегу.    

Поверхность  равнины была волнистой. В ложбинах, где она понижалась, ветром намело такие  сугробы, что мальчик утопал в них чуть не по грудь и с трудом прокладывал себе  дорогу, расталкивая снег коленями.    

Выбравшись  из лощины, он попал на плоскогорье, со всех сторон открытое ветрам, где снег  лежал лишь тонким слоем. Там была гололедица.    

Теплое  дыхание девочки, касаясь его щеки, согревало его на мгновение, но увлажненные волосы  на виске тотчас же превращались в сосульку.    

Он  отдавал себе отчет, насколько усложнилась его задача: ему уже нельзя было  упасть. Он чувствовал, что, упав, он больше не подымется. Он изнемогал от  усталости, и мрак немедленно придавил бы его своей свинцовой тяжестью к земле,  а мороз заживо приковал бы его к ней, как ту покойницу. До сих пор он уже не  раз висел над пропастью, но спускался благополучно; не раз спотыкался, попадая  ногою в ямы, но выбирался из них невредимым; теперь же всякое падение было  равносильно смерти. Неверный шаг разверзнул бы перед ним могилу. Ему нельзя  было поскользнуться: у него не хватило бы сил даже привстать на колени. А между  тем поскользнуться можно было на каждом шагу: все пространство вокруг покрылось  ледяной корой.    

Девочка,  которую он нес, страшно мешала ему идти; это была не только тяжесть, непосильная  при его усталости и истощении, это была еще и помеха. Обе руки у него были  заняты, между тем при гололедице именно руки служат пешеходу необходимым  естественным балансиром.    

Надо  было обходиться без этого балансира.    

Он и  обходился без него и шел, не зная, как ему управиться с ношей.    

Малютка  оказалась каплей, переполнившей чашу его бедствий.    

Он  продвигался вперед, ставя ноги как на туго натянутом канате, проделывая чудеса  равновесия, которых никто не видел. Впрочем, повторяем, быть может на этом  скорбном пути за ним из мрака бесконечности следили открывшиеся глаза матери да  око божие.    

Он  шатался, оступался, но удерживался на ногах, все время заботясь о малютке,  закутывая ее поплотнее в куртку, покрывая ей головку, опять оступался, но  продолжал идти, скользил и снова выпрямлялся. У ветра же хватало низости еще  подталкивать его.    

Он,  вероятно, много плутал. Судя по всему, он находился на тех равнинах, где  позднее выросла Бинкливская ферма, на полпути между нынешними Спринг-Гарденсом  и Персонедж-Хаузом. В настоящее время там – фермы и коттеджи, тогда же там была  пустошь. Нередко меньше, чем за столетие, голая степь превращается в город.    

Вдруг  слепившая ему глаза и пронизывавшая холодом метель на минуту затихла, и он заметил  невдалеке от себя занесенные снегом крыши и трубы – целый город, выступавший  белым пятном на черном фоне горизонта, так оказать, силуэт наизнанку, нечто  вроде того, что теперь называют негативом.    

Кровли,  жилища, ночлег! Он, значит, куда-то добрался! Он почувствовал неизъяснимый  прилив бодрости, какой пробуждает в человеке надежда. Вахтенный на сбившемся с  курса судне, кричащий своим спутникам: «Земля!», переживает подобное же  волнение. Ребенок ускорил шаги.    

Он,  наконец, нашел людей. Он сейчас увидит живые лица. Куда девался страх! Он  чувствовал себя в безопасности, и от одного этого сознания кровь быстрей  потекла в его жилах. С тем, что ему только что пришлось пережить, было, значит,  покончено навсегда. Не будет больше ни ночи, ни зимы, ни вьюги. Ему казалось,  что все самое страшное теперь позади. Малютка уже нисколько не обременяла его.  Он почти бежал.    

Его  глаза были прикованы к этим кровлям. Там, под ними, была жизнь. Он не сводил с  них взгляда. Так смотрел бы мертвец на мир, представший ему сквозь приоткрытую  крышку гроба. Это были те самые трубы, дым которых он видел издалека.    

Теперь  ни одна из них не дымилась.    

Он быстро  дошел до первых домов. Он вступил в предместье, представлявшее собою открытый  въезд в город. В ту эпоху уже отмирал обычай загораживать улицы на ночь.    

Улица  начиналась двумя домами. Однако в них не было видно ни одной горящей свечи, ни  одной лампы, так же как и во всей улице и во всем городе – нигде не было ни  одного огонька.    

Дом  направо был похож скорее на сарай, чем на жилое строение, до того он был  невзрачен; стены были глинобитные, крыша соломенная и по сравнению со стенами  несоразмерно велика. Большой куст крапивы, разросшийся у стены, доходил чуть не  до застрехи. В лачуге была одна только дверь, похожая на кошачью лазейку, и  лишь одно крошечное окошко под самой кровлей. Все было заперто. Рядом, в хлеву,  глухо хрюкала свинья; это свидетельствовало о том, что и дом обитаем.    

Дом  слева был высоким, длинным каменным зданием с аспидной крышей. Палаты богача,  выросшие против лачуги бедняка.    

Мальчик,  не колеблясь, направился к большому дому. Тяжелая дубовая двустворчатая дверь с  узором из крупных шляпок гвоздей не вызывала сомнения в том, что она заперта на  несколько крепких засовов и замков; снаружи висел железный молоток.    

Ребенок  не без труда поднял молоток – его окоченевшие руки были скорее обрубками, чем  руками. Он постучал.    

Никакого  ответа.    

Он  постучал еще раз, теперь в два удара.    

В доме  не слышно было ни малейшего движения.    

Он  постучал в третий раз. Никто не откликнулся.    

Он  понял, что хозяева либо опят, либо не желают подняться с постели.    

Тогда он  подошел к бедному дому. Разыскав в снегу булыжник, он постучал им в низенькую  дверь.    

Никакого  ответа.    

Привстав  на носки, он стал барабанить камнем в окошечко – достаточно осторожно, чтобы не  разбить стекла, но достаточно громко, чтобы его услышали.    

Никто не  отозвался, никто не шевельнулся, никто не зажег свечи.    

Он  понял, что здесь тоже не хотят вставать.    

И в  каменных палатах и в крытой соломой хижине люди были одинаково глухи к мольбам  обездоленных.    

Мальчик  решил идти дальше и направился в тянувшийся прямо перед ним узкий переулок,  настолько мрачный, что его можно было скорее принять за ущелье между скалами,  чем за городскую улицу.    

     4. Иного рода  пустыня    

     

Поселок,  в который он попал, назывался Уэймет.    

Тогдашний  Уэймет не был нынешним почтенным и великолепным Уэйметом.    

В  старинном Уэймете не было, подобно теперешнему Уэймету, безукоризненной,  прямой, как стрела, набережной со статуей Георга III и гостиницей, носящей имя  того же короля. Это объясняется тем, что Георга III в то время еще не было на  свете. По той же причине на зеленом склоне холма, к востоку от Уэймета, еще не  красовалось занимающее теперь чуть ли не целый арпан[70] и сделанное из  подстриженного дерна, уложенного на обнаженной почве, изображение некоего короля  верхом на белом коне с развевающимся хвостом, обращенным, в честь того же  Георга III[71],  в сторону города. Впрочем, почести эти были заслужены: Георг III, лишившийся в  старости рассудка, которым он не обладал и в молодости, не ответственен за  бедствия, происшедшие в его царствование. Это был дурачок. Почему бы не  воздвигнуть памятник и ему?    

Сто восемьдесят  лет тому назад Уэймет отличался приблизительно той же симметричностью, что и  сваленная в беспорядке куча бирюлек. Легендарная Астарот иногда прогуливалась  по земле с мешком за плечами, в котором было все решительно, включая и домики с  добрыми хозяйками. Груда домишек, выпавшая из этой дьявольской котомки, могла  бы дать точное представление о хаотической разбросанности уэйметских жилищ и  даже о добрых уэйметских хозяйках. Образцом его построек может служить  сохранившийся доныне Дом музыкантов. Множество деревянных хижин, украшенных  резьбою; уродливые, покосившиеся на сторону строения, из коих одни опирались на  столбы, а другие прислонялись к соседним домишкам, чтобы не свалиться под  напором морского ветра, узкие, кривые, извилистые проходы, переулки, перекрестки,  часто затопляемые морским приливом, ветхие лачуги, лепившиеся вокруг старинной  церкви, – вот что представлял собой в ту пору Уэймет. Уэймет был чем-то  вроде древнего нормандского поселка, выброшенного волнами на английский берег.    

Путешественник,  заходивший в таверну, на месте которой стоит ныне гостиница, вместо того чтобы  потребовать жареной камбалы и бутылку вина и с королевской щедростью заплатить  двадцать пять франков, скромно съедал за два су тарелку рыбной похлебки,  впрочем отменно вкусной. Все это было очень убого.    

Покинутый  ребенок, неся на руках найденную им девочку, прошел одну улицу, затем другую,  третью. Он смотрел вверх, надеясь найти хоть одно освещенное окно, но все дома  были наглухо заперты я темны. Иногда он стучался в какую-нибудь дверь. Никто не  отзывался. Теплая постель обладает способностью превращать человеческое сердце  в камень. Стук и толчки разбудили в конце концов малютку. Он заметил это  потому, что она принялась сосать его щеку. Она не кричала, так как думала, что  лежит на руках у матери.    

Быть  может, ему пришлось бы долго кружить и блуждать по лабиринту переулков Скрамбриджа,  где в то время было больше огородов, чем домов, и больше изгородей из кустов  терновника, чем жилых строений, если бы по счастливой случайности он не забрел  в узкий проход, существующий еще и в наши дни возле школы Троицы. Этот проход  вывел его к отлогому берегу, где было сооружено некое подобие набережной с  парапетом. Направо от себя он увидел мост.    

Мост  этот, переброшенный через Уэй, был тот самый, что и теперь соединяет Уэймет с  Мелкомб-Реджисом, – мост, под пролетами которого гавань сообщается с  рекой, прегражденной плотиной.    

Уэймет  был еще в те времена предместьем портового города Мелкомб-Реджиса. Теперь  Мелкомб-Реджис – один из приходов Уэймета. Предместье поглотило город, чему в  значительной степени помог мост. Мосты – это своеобразные насосы,  перекачивающие население из одной местности в другую и иногда способствующие  росту какого-нибудь прибрежного селения за счет его соседа на противоположном берегу.    

Мальчик  направился к мосту, который представлял собой в те времена просто крытые деревянные  мостки. Он прошел по этим мосткам.    

Благодаря  крыше на настиле моста не было снега. Ступая босыми ногами по сухим доскам, он  испытал на минуту блаженное ощущение.    

Перейдя  мост, он очутился в Мелкомб-Реджисе.    

Здесь  деревянных домиков было меньше, чем каменных. Это было уже не предместье, это  был город. Мост упирался в довольно красивую улицу св. Фомы. Мальчик пошел по  ней. По обеим сторонам улицы стояли высокие дома с резным щипцом, там и сям  попадались окна лавок. Он снова стал стучаться в двери. У него уже не было сил  ни звать, ни кричать.    

Никто не  откликался в Мелкомб-Реджисе, так же, как это было и в Уэймете. Все двери были  крепко заперты на замок. Окна были закрыты ставнями, как глаза веками. Были  приняты все меры предосторожности против внезапного, всегда неприятного  пробуждения.    

Маленький  скиталец испытал на себе не выразимое никакими словами влияние спящего города.  Безмолвие такого оцепеневшего муравейника способно вызвать головокружение.  Кошмары тяжелого сна, что толпой теснятся в мозгу неподвижно распростертых  человеческих тел, как будто исходят от них клубами дыма. Смутная мысль спящих  реет над ними то легким туманом, то тяжким угаром и сливается с несбыточными их  мечтами, которые, пожалуй, тоже витают в пространстве, где-то на грани сна и  действительности. Отсюда вся эта путаница наших снов. Грезы, наплывая облаком,  порою плотным, порою прозрачным, заслоняют собою звезду, имя которой разум. За  сомкнутыми веками глаз, где зрение вытеснено сновидением, проносятся призрачные  силуэты, распадающиеся образы, совсем живые, но неосязаемые, и кажется, что  рассеянные где-то в иных мирах таинственные существования сливаются с нашей  жизнью на том рубеже смерти, который называется оном. Этот хоровод призраков и  душ кружится в воздухе. Даже тот, кто не спит, чувствует, как давит его эта  среда, исполненная зловещей жизни. Окружающие его химеры, в которых он  угадывает нечто реальное, не дают ему покоя. Бодрствующий человек проходит по  спящим улицам точно сквозь мглу чужих сновидений, безотчетно сопротивляясь  натиску наступающих на него призраков; он испытывает (или во всяком случае ему  кажется, будто он испытывает) ужас соприкосновения с незримыми и враждебными  существами; каждое мгновение он сталкивается с чем-то неизъяснимым, что сейчас  же пропадает бесследно. В этом ночном странствии среди летучего хаоса сонных  грез есть нечто общее с блужданием в дремучем лесу.    

Это и  есть то состояние, которое называют беспричинным страхом.    

У  ребенка это чувство проявляется еще сильнее, чем у взрослых.    

Ужас,  внушаемый мальчику ночным безмолвием и зрелищем как будто вымерших домов,  усугублял тяжесть бедственного его положения.    

Войдя в  Коникер-лейн, он увидел в конце этого переулка запруженную реку и принял ее за  океан; он уже не мог бы сказать, в какой стороне находится море; он возвратился  на прежнее место, свернул влево по Мейдн-стрит и пошел назад по  Сент-Олбенс-роу.    

Там он  стал уже без разбора громко стучать в первые попавшиеся дома. Беспорядочно сыпавшиеся  отрывистые удары, в которые он влагал свои последние силы, повторялись через  определенные промежутки все с большей и большей яростью. Это билось в двери его  иссякшее терпение.    

Наконец  раздался ответный звук.    

Ответили  часы.    

На  старинной колокольне церкви св. Николая медленно пробило три часа ночи.    

Затем  все снова погрузилось в безмолвие.    

Может  показаться невероятным, что ни один из жителей города не приоткрыл даже окошка.  Однако это находит некоторое объяснение. Надо сказать, что в январе 1690 года  только что улеглась довольно сильная вспышка чумы, свирепствовавшей в Лондоне,  и боязнь впустить к себе в дом какого-нибудь больного бродягу вызвала во всей  стране, упадок гостеприимства. Не решались даже слегка приотворить окно, чтобы  не вдохнуть зараженного воздуха.    

Холодность  людей была для ребенка еще страшнее, чем холод ночи. В ней ведь всегда чувствуется  преднамеренность. Сердце у него болезненно сжалось: он впал в большее уныние,  чем там, в пустыне. Он вступил в общество себе подобных, но продолжал  оставаться одиноким. Это было мучительно. Безжалостность пустыни была ему  понятна, но беспощадное равнодушие города казалось ему чудовищным. Мерные звуки  колокола, отбивающего истекшие часы, повергли его в еще большее отчаяние. Порою  ничто не производит такого удручающего впечатления, как бой часов. Это –  откровенное признание в полном безразличии. Это – сама вечность, заявляющая громогласно:  «Какое мне дело?»    

Он  остановился. Как знать, может быть в эту горькую минуту он задал себе вопрос:  не лучше ли лечь прямо на улице и умереть? Но в это время девочка склонила  головку к нему на плечо и опять заснула. Инстинктивная доверчивость малютки  побудила его идти дальше.    

Он,  вокруг которого все рушилось, почувствовал, что сам является чьей-то опорой. При  таких обстоятельствах в человеке пробуждается голос долга.    

Но ни  эти мысли, ни состояние, в котором он находился, не соответствовали его  возрасту. Возможно, что все это было выше уровня его понимания. Он действовал  бессознательно. Он поступал так, не отдавая себе отчета.    

Он  направился к Джонсон-роу.    

Он уже  не шел, а еле волочил ноги.    

Оставив  по левую руку от себя Сент-Мери-стрит, он миновал несколько кривых переулков и,  пробравшись через узкий извилистый проход между двумя лачугами, очутился на  довольно обширном незастроенном поле. Этот пустырь находился приблизительно в  том месте, где теперь Честерфилдская площадь. Здесь дома кончались. Направо  виднелось море, налево – редкие хижины предместья.    

Как  быть? Опять начиналась голая равнина. На востоке простирались покрытые пеленою  снега широкие склоны Редипола.    

Что  делать? Идти дальше? Уйти снова в безлюдье? Вернуться назад на городские улицы?  Что предпочесть: безмолвие снежных полей или глухой, бездушный город? Которое  выбрать из этих двух зол?    

Существует  якорь спасения, существует и взгляд, молящий о спасении. Именно такой взгляд  кинул вокруг себя отчаявшийся ребенок.    

Вдруг он  услышал угрозу.    

     5. Причуды  мизантропа    

     

Какой-то  странный, пугающий скрежет донесся до него из темноты.    

Тут было  от чего попятиться назад. Однако он пошел вперед.    

Тому,  кого удручает безмолвие, приятно даже рычание.    

Эта  свирепо разверстая пасть ободрила его. Угроза сулила какой-то выход. Здесь,  неподалеку, было живое, не погруженное в сон существо, хотя бы и дикий зверь.  Он пошел в ту сторону, откуда доносилось рычание.    

Он  повернул за угол и при мертвенно-тусклых отсветах снега увидел какое-то темное  сооружение, приютившееся у самой стены: не то повозку, не то хижину. Оно стояло  на колесах, – значит, повозка. Но у него была крыша, как у дома, –  значит, людское жилье. Над крышей торчала труба, из трубы шел дым. Дым был  красноватого цвета, что свидетельствовало о жарко горящем очаге. Петли,  приделанные снаружи на стене, указывали на то, что здесь устроена дверь, а  сквозь четырехугольное отверстие в середине двери виден был свет, горевший в  хижине. Ребенок подошел ближе.    

Существо,  издававшее рычание, почуяло его. Когда он приблизился к повозке, угрожающие  звуки стали еще яростнее. Это уже было не глухое ворчанье, а громкий вой. Он  услыхал лязг натянувшейся цепи, и внезапно между задними колесами повозки, под  самой дверью, блеснул двойной ряд острых белых клыков.    

В ту же  минуту, как между колесами показалась звериная морда, в четырехугольное отверстие  двери просунулась чья-то голова.    

– Молчать! –  крикнула голова.    

Вой  прекратился.    

Голова  спросила:    

– Есть  тут кто-нибудь?    

Ребенок  ответил:    

– Да.    

– Кто?    

– Я.    

– Ты?  Кто ты? Откуда ты?    

– Я  устал, – сказал ребенок.    

– А  который теперь час?    

– Я  озяб.    

– Что  ты там делаешь?    

– Я  голоден.    

Голова  возразила:    

– Не  всем же быть счастливыми, как лорды. Убирайся прочь!    

Голова  скрылась. Форточка захлопнулась.    

Ребенок  опустил голову, прижал к себе спящую малютку и собрал последние силы, чтобы  снова тронуться в путь. Он уже отошел на несколько шагов от возка.    

Но в то  самое время, как закрылась форточка, распахнулась дверь, и опустилась подножка.  Голос, только что говоривший с мальчиком, сердито окликнул его из глубины  возка:    

– Ну,  что ж ты не входишь?    

Ребенок  обернулся.    

– Входи  же, – продолжал голос. – И откуда это еще взялся на мою беду такой  негодяй? Голоден, озяб, а входить не хочет.    

Ребенок,  которого одновременно прогоняли и звали, стоял не двигаясь.    

Голос  продолжал:    

– Говорят  тебе, входи, бездельник!    

Мальчик,  наконец, решился и уже занес ногу на первую ступеньку лестницы.    

Но в эту  минуту под тележкой послышалось рычанье.    

Он  отступил. Из-под возка опять показалась разинутая пасть.    

– Молчать! –  крикнул человеческий голос.    

Пасть  исчезла. Рычанье прекратилось.    

– Влезай! –  продолжал человек.    

Ребенок  с трудом поднялся по трем ступенькам лестницы. Его движениям мешала девочка,  которую он держал на руках; она вся закоченела, хотя так плотно была закутана в  куртку, что ее совсем не было видно: это был какой-то бесформенный сверток.    

Одолев  все три ступеньки, мальчик остановился на пороге.    

В домике  не горело ни одной свечи – вероятно, из нищенской экономии. Он был освещен лишь  красноватым отблеском, вырывавшимся из дверцы чугунной печки, где потрескивал  торф. На печке стояла дымившаяся миска и горшок, в котором, невидимому, готовилось  какое-то кушанье. От него шел приятный запах. Все убранство домика состояло из  сундука, скамьи и подвешенного к потолку незажженного фонаря. По стенам, на  подставках, было укреплено несколько полок и вбит ряд крюков, на которых висела  разная утварь. На полках и отдельно, на гвоздях, поблескивала стеклянная и  медная посуда, перегонный куб, колба, похожая на сосуд для плавления воска, и  множество странных предметов, назначения которых ребенок не мог себе объяснить  и которые составляют кухню химика. Домик имел продолговатую форму; печь  помещалась в самой глубине. Это была даже не клетушка, а деревянный ящик не  слишком больших размеров. Снаружи домик был освещен снегом сильнее, чем изнутри  – печкой. Полумрак, наполнявший каморку, скрадывал все очертания. Тем не менее  благодаря отсвету пламени можно было прочитать на потолке слова, написанные  крупными буквами: «Урсус, философ».    

В самом  деле, ребенок очутился в жилище Гомо и Урсуса. Рычание, которое мы только что  слышали, было рычанием Гомо, а голос – голосом Урсуса.    

Переступив  порог, ребенок увидел около печки высокого пожилого мужчину, худощавого и  гладко выбритого; он был одет во что-то серое и стоял, упираясь лысым черепом в  самый потолок. Человек этот не мог приподняться на носки: каморка была высотою  как раз в его рост.    

– Входи, –  сказал человек. Это был Урсус.    

Ребенок  вошел.    

– Узелок  положи вон туда.    

Ребенок,  боясь испугать и разбудить малютку, бережно опустил на сундук свою ношу.    

Мужчина  продолжал:    

– Что  это ты так осторожно кладешь? Мощи там у тебя, что ли? Уж не боишься ли ты разорвать  свое тряпье? Ах, мерзкий бездельник! В такой час слоняться по улицам! Кто ты?  Отвечай! Впрочем, не надо никаких разговоров! Сперва проделаем самое  неотложное: ты прозяб, ступай погрейся.    

И, взяв  мальчика за плечи, он толкнул его к печке.    

– Ну  и промок же ты! Ну и замерз же ты! И в таком-то виде ты смеешь являться в чужой  дом? Ну-ка, сбрасывай поскорее с себя всю эту ветошь, негодяй!    

И с  лихорадочной поспешностью он одной рукой сорвал с него лохмотья, которые от  одного прикосновения рвались на клочья, а другою снял с гвоздя мужскую рубашку  и вязаную фуфайку.    

– Ну,  напяливай на себя!    

Выбрав  из вороха тряпок шерстяной лоскут, он принялся растирать перед огнем руки и  ноги нагого, остолбеневшего от неожиданности и близкого к обмороку ребенка,  которому в эту минуту блаженного тепла показалось, что он попал на небо.  Растерев мальчику все тело, человек ощупал его ступни.    

– Ну,  кощей, ничего у тебя не отморожено. А я-то, дурень, боялся, не отморозил ли он  себе передние или задние лапы! На этот раз ты еще не калека! Одевайся!    

Ребенок  натянул на себя рубашку, а поверх нее старик накинул на него фуфайку.    

– Теперь…    

Он  пододвинул ногою скамью, толкнул на нее ребенка и пальцем показал на миску, от  которой шел пар. В этой миске ребенку снова явилось небо, на этот раз в виде  картошки с салом.    

– Раз  голоден, так ешь!    

Достав с  полки черствую горбушку хлеба и железную вилку, он протянул их ребенку; тот не  решался взять.    

– Уж  не прикажешь ли накрыть для тебя стол? – заворчал мужчина.    

И он  поставил миску мальчику на колени.    

– Лопай  все это!    

Голод  взял верх над изумлением. Ребенок принялся за еду. Бедняжка не ел, а пожирал убогую  снедь. В каморке слышался веселый хруст жестких корок, которые он уплетал.  Хозяин ворчал:    

– И  куда это ты торопишься, обжора! Ну и жаден же, негодяй! Эти голодные канальи  едят так, что тошно становится. То ли дело лорды: любо посмотреть, как они  кушают. Мне случалось видеть герцогов за столом. Они совсем ничего не едят; вот  что значит благородное воспитанта. Правда, они пьют… Ну, ешь до отвала,  поросенок!    

Голодное  брюхо к ученью глухо; ругательства, которыми хозяин осыпал своего гостя, не  производили на него особого впечатления, тем более что они явно противоречили  той доброте, которую проявил к нему Урсус. К тому же все внимание ребенка было  всецело поглощено двумя желаниями: согреться и поесть.    

Продолжая  негодовать, Урсус между тем ворчал себе под нос:    

– Я  видел, как ужинал сам король Иаков; это было в Банкетинг-Хаузе, где по стенам  висят картины знаменитого Рубенса[72];  его величество даже не притронулся ни к чему. А этот нищий знай набивает себе  живот! Недаром «живот» и «животное» – слова одного корня. И дернула же меня  нелегкая забраться в этот Уэймет, чтоб ему провалиться! С самого утра ничего не  продал, краснобайствовал перед снегом, играл на флейте для урагана, не  заработал ни одного фартинга, а вечером тут как тут – нищие! Ну и гнусный край!  Только и знаешь, что с дураками прохожими состязаться, кто кого надует! Они  стараются отделаться от меня жалкими грошами, а я стараюсь всучить им  какое-нибудь целительное снадобье. Но сегодня, как назло, – ничего,  решительно ничего! Ни одного болвана на перекрестке, ни одного пенни в кассе!  Ешь, исчадие ада! Уплетай за обе щеки, грызи, глотай! Мы живем в такое время,  когда ничто не может сравниться с наглостью лизоблюдов. Жирей на мой счет,  паразит! Это не голодный ребенок, а людоед! Это не аппетит, а звериная  жадность. Тебя, видно, разъедает изнутри какая-то зараза. Кто знает? Уж не чума  ли? У тебя чума, разбойник? Что, если она перебросится на Гомо? Ну нет, подыхай  один, подлое отродье, не хочу я, чтоб умер мой волк. Однако я и сам  проголодался. Надо прямо сказать, пренеприятный случай. Сегодня я проработал до  глубокой ночи. Бывают такие обстоятельства в жизни, когда человеку нужно что-нибудь  до зарезу. Нынче вечером мне во что бы то ни стало надо было поесть. Сижу я  здесь один, развел огонь; всего-то припасов у меня две картошки, горбушка  хлеба, ломтик сала да капля молока; ставлю я все это подогреть и думаю: ладно,  попробую как-нибудь этим насытиться. Трах! Надо же было, чтобы этот крокодил  свалился мне на голову! Ни слова не говоря, становится между мной и моей пищей.  И вот в моей трапезной хоть шаром покати! Ешь, щука, ешь, акула! Хотелось бы  знать, во сколько рядов зубы у тебя в пасти? Жри, волчонок! Нет, беру это слово  назад – из уважения к волкам. Глотай мой корм, удав! Работал, работал, а в желудке  пусто, горло пересохло, в поджелудочной железе боль, все кишки свело; трудился  до поздней ночи – и вот моя награда: смотрю, как ест другой. Что ж, так и быть,  разделим ужин пополам. Ему – хлеб, картошка и сало, мне – молоко.    

В эту  минуту каморка огласилась протяжным и жалобным криком. Урсус насторожился.    

– И  еще кричишь, мошенник? Чего ты орешь?    

Мальчик  повернулся к нему. Было очевидно, что кричит не он. Рот у него был полон.    

Крик не  прекращался.    

Урсус  направился к сундуку.    

– Да  это твой сверток орет! Долина Иосафата! Вот уж и свертки стали горланить. Чего  это он раскаркался?    

Он  развернул куртку. Из нее показалась головка младенца, надрывавшегося от крика.    

– Это  еще кто там? – спросил Урсус. – Что это такое? Еще один! Этому конца  не будет! Караул! В ружье! Капрал, взвод вперед! Вторичная тревога! Что это ты  мне принес, бандит! Разве ты не видишь, что она хочет пить? Значит, надо ее  напоить. Ничего не поделаешь, придется, видно, остаться и без молока.    

Он  выбрал из кучи хлама, лежавшего на полке, несколько ветошек, губку и пузырек,  продолжая все время яростно ворчать:    

– Проклятый  край!    

Потом  осмотрел малютку.    

– Девчонка.  Можно по визгу узнать. Эта тоже насквозь промокла.    

Он  сорвал с нее, так же как с мальчика, тряпье, в которое она была укутана, и  завернул ее в обрывок грубого толста, дырявый, но чистый и сухой. Внезапное и  быстрое переодевание окончательно растревожило малютку.    

– Ну  и мяучит! Пощады нет! – промолвил он.    

Он  откусил зубами продолговатый кусок губки, оторвал от тряпки четырехугольный  лоскут, вытянул из него нитку, снял с печки горшок с молоком, перелил молоко в  пузырек, наполовину воткнул губку в горлышко, прикрыл ее лоскутом, обвязал  холст ниткой, приложил пузырек к щеке, чтобы убедиться, что он не слишком  горяч, и взял подмышку спеленутого младенца, продолжавшего неистово кричать.    

– На,  поужинай, негодная тварь! Вот тебе соска!    

И он  сунул ей в рот горлышко пузырька.    

Малютка  стала с жадностью сосать.    

Он  поддерживал склянку в наклонном положении, продолжая ворчать:    

– Все  они на один образец, негодные! Как только преподнесешь, чего им хочется, так и  замолкают.    

Малютка  глотала молоко так торопливо и с такой жадностью впилась в искусственную грудь,  протянутую ей этим ворчливым провидением, что закашлялась.    

– Да  ты захлебнешься, – сердито буркнул Урсус. – Смотри-ка, тоже обжора  хоть куда!    

Он отнял  у нее губку, выждал, пока прошел кашель, затем снова сунул ей в рот пузырек, говоря:    

– Соси,  дрянь ты этакая!    

Тем  временем мальчик положил вилку. Он смотрел, как малютка сосет молоко, и забыл о  еде. За минуту до этого, когда он утолял свой голод, в его взгляде было только  удовлетворение; теперь же этот взгляд выражал признательность. Он смотрел на  возвращавшуюся к жизни малютку. Окончательное воскрешение девочки, вырванной из  объятий смерти, исполнило его взор неизъяснимо радостным блеском. Урсус  продолжал сердито ворчать сквозь зубы. По временам мальчик поднимал на него  глаза, влажные от слез: бедное создание, хоть его и осыпали руганью, было  глубоко растрогано, но не умело выразить словами волновавших его чувств.    

Урсус  гневно накинулся на него:    

– Будешь  ты есть, наконец!    

– А  вы? – дрожа всем телом, спросил ребенок, в глазах которого стояли  слезы. – Вам ничего не останется?    

– Ешь  все, говорят тебе, дьявольское отродье! Здесь и тебе одному еле хватит, если  для меня было мало.    

Ребенок  взял вилку, но не решался есть.    

– Ешь! –  заорал Урсус. – При чем тут я? Кто тебя просит заботиться обо мне? Говорю  тебе, ешь все, босоногий причетник Безгрошового прихода! Раз ты попал сюда, так  надо есть, пить и спать. Ешь, не то я вышвырну тебя за дверь вместе с твоей  негодницей.    

Услышав  эту угрозу, мальчик снова принялся за еду. Ему не пришлось слишком много трудиться,  чтобы уничтожить то, что еще оставалось в миске.    

Урсус  пробормотал:    

– Постройка  не из важных: от окон так и несет холодом.    

В самом  деле, оконце в двери было разбито не то от тряски, не то камнем шалуна. Урсус залепил  дыру бумагой, но она отставала. Через это отверстие проникал холодный ветер.    

Урсус  присел на самый край сундука. Малютка, которую он, обхватив обеими руками, держал  у себя на коленях, с наслаждением сосала свою соску, впав в то состояние  блаженной дремоты, в котором находятся херувимы перед ликом божьим и младенцы у  материнской груди.    

– Наелась, –  промолвил Урсус.    

И  прибавил:    

– Проповедуйте-ка  после этого воздержание!    

Ветром  сорвало со стекла наложенную Урсусом заплатку; клочок бумаги, взлетев на  воздух, закружился по всей каморке, но такой пустяк не мог отвлечь внимания  детей от занятия, возвращавшего их обоих к жизни.    

Пока  девочка пила, а мальчик ел, Урсус продолжал брюзжать:    

– Пьянство  начинается с пеленок. Стоит ли после этого быть епископом Тиллотсоном и метать  громы и молнии на пьяниц! Вот отвратительный сквозняк! Да и печка того гляди  развалится. Такой дым, что глаза ест. Не сладить ни с холодом, ни с огнем. Да и  темновато. Эта тварь злоупотребляет моим гостеприимством, а я еще не разглядел  его рожи. Да, до роскоши здесь далеко. Клянусь Юпитером, я умею ценить  утонченное пиршество в теплом зале, где тебя не продувает насквозь. Я изменил  своему призванию: я рожден для чувственных удовольствий. Величайший из мудрецов  – Филоксен[73]:  он выразил желание иметь журавлиную шею, чтобы подольше наслаждаться хорошей  трапезой. Сегодня ни гроша не заработал! За весь день ничего не продал! Катастрофа.  Пожалуйте, горожане, слуги, мещане, вот лекарь и вот лекарства! Напрасно  стараешься, старина. Убери-ка свою аптеку. Здесь все здоровы. Что за проклятый  город, где нет ни одного больного! Одни лишь небеса страдают поносом. Вон какой  снег! Анаксагор[74]  учил, что снег черного цвета. Он был прав: холод – это чернота. Лед – это ночь.  Ну и вьюга! Представляю себе, как приятно сейчас в море. Ураган – это хоровод  дьяволов, это бешеная свистопляска вампиров, все они скачут галопом и  кувыркаются у нас над головой. Они мелькают в тучах: у одного – хвост, у  другого – рога, у третьего вместо языка во рту пламя, у этого – крылья с  когтями, у того – брюхо лорд-канцлера, а вон у того – башка академика. Каждого  из них можно распознать по особому, им одним издаваемому звуку. Что ни порыв  ветра, то новый адский дух; слышишь и видишь в одно и то же время, ибо этот  грохот принимает зрительные формы. Черт возьми, а ведь в море, наверно, есть  люди! Друзья мои, управляйтесь с бурей как-нибудь без меня, а мне и самому-то  нелегко управиться с жизнью. Что я вам, содержатель харчевни, что ли? С какой  это стати ко мне прут путешественники? Всемирная нужда перехлестывает через  порог моего убогого жилища. Омерзительные брызги человеческой нищеты летят  прямо ко мне в хижину. Я жертва алчности всяких проходимцев. Я их добыча.  Добыча околевающих с голоду. Зима, ночь, картонный домишко, под ним –  несчастный друг; снаружи со всех сторон – буря, в каморке – картошка, жалкий  огонь в печке, попрошайки, ветер, свистящий во все щели, ни гроша в кармане и  впридачу – свертки, которые вдруг начинают выть. Разворачиваешь его, а там –  маленькая нищенка! Ну и жизнь! Не говоря уже о том, что здесь налицо явное нарушение  закона. Ах ты, бродяга, гнусный карманник, преступный недоносок! Шатаешься по  улицам после того, как погасили огни. Если бы наш добрый король узнал об этом,  он мигом законопатил бы тебя в какое-нибудь подземелье, чтобы проучить как  следует: шутка ли сказать, молодчик прогуливается по ночам со своей девицей! В  пятнадцатиградусный мороз без шапки и босиком! Да ведь это запрещено, на сей  счет существуют особые правила и указы, мятежник ты этакий! Ты разве не знаешь,  что все бродяги подлежат наказанию, тогда как благонамеренные люди, имеющие  свои дома, пользуются охраной и покровительством закона: недаром же короли –  отцы народа. Я, например, человек оседлый! Если бы тебя поймали, тебя выпороли  бы кнутом на площади, и отлично бы сделали. В благоустроенном государстве нужен  порядок. Напрасно я сразу же не донес на тебя констеблю. Но так уж я создан:  знаю, что хорошо, а поступаю дурно. Ах ты, мерзавец! Явился ко мне в таком  виде! Я и не заметил сперва, сколько снегу ты нанес. А теперь все растаяло.  Лужи во всех углах. Настоящее наводнение. Придется сжечь уйму угля, чтобы  осушить это озеро. А уголь-то стоит двенадцать фартингов мерка! Как же мы  поместимся втроем в этой хибарке? Кончено, отныне я завожу у себя питомник – в  моих руках будущее всей английской голи, которую мне придется вскармливать на  свой счет. Моим занятием, обязанностью и назначением в жизни будет воспитание  недоносков великой мошенницы – нищеты, наведение лоска на малолетних  висельников, превращение молодых плутов в философов! И подумать только, что  если бы меня тридцать лет кряду не объедали такие твари, как эти, я был бы  богачом, Гомо нагулял бы жиру, у меня был бы врачебный кабинет со всякими диковинками  и хирургическими инструментами, как у доктора Лайнекра, хирурга короля Генриха  Восьмого, с чучелами разных зверей, египетскими мумиями и тому подобным. Я был  бы членом Докторской коллегии, имел бы право пользоваться библиотекой,  выстроенной в тысяча шестьсот пятьдесят втором году знаменитым Гарвеем[75], и работал  бы под стеклянным куполом, откуда открывается вид на весь Лондон. Я мог бы  продолжать заниматься вычислением солнечных затмений и доказал бы, что от этого  светила исходит неуловимый глазом пар. Таково мнение Иоганна Кеплера[76], который  родился за год до Варфоломеевской ночи и был придворным математиком императора.  Солнце – это очаг, который иногда дымит, как моя печка. Она не лучше солнца.  Да, я нажил бы себе состояние, был бы совсем другим человеком – не пошляком,  унижающим достоинство науки на всех перекрестках. Народ не заслуживает, чтобы  его просвещали, ибо народ – это сборище безумцев обоего пола, беспорядочная  смесь возрастов, нравов, общественных положений, чернь, которую мудрецы всех  времен открыто презирали, сумасбродство и ярость которой справедливо ненавидят  даже самые умеренные из них. Ах, мне надоело все на свете! С такими чувствами  долго не проживешь. Говорят, что жизнь человеческая коротка. А я уже ею сыт по  горло. Чтобы мы не впали в полное отчаяние, чтобы заставить нас добровольно  влачить это глупое существование, чтобы мы не воспользовались великолепным  случаем повеситься на первой попавшейся веревке и гвозде, природа нет-нет да и  прикинется, будто она не прочь и позаботиться о человеке, – я не говорю об  этой ночи. Она, эта угрюмая природа, взращивает хлебные колосья, наливает соком  виноград, заставляет петь соловья. Порою луч зари или стакан джина вызывает у  нас обманчивые мечты о счастье. Узенькая полоска добра окаймляет огромный саван  зла. Наша судьба целиком соткана дьяволом, а бог только подшил рубец. Ах ты,  воришка: пока я тут разглагольствовал, ты проглотил весь мой ужин!    

Между  тем у малютки, которую он осторожно держал на руках и, несмотря на высказываемое  негодование, старался не беспокоить, начинали смыкаться глазки – знак того, что  она вполне удовлетворена. Взглянув на пузырек, Урсус буркнул:    

– Все  вылакала, бессовестная!    

Поддерживая  крошку левой рукой, он встал, приподнял правой рукой крышку сундука и извлек  оттуда медвежью шкуру, которую он, как помнит читатель, называл своей  «настоящей шкурой».    

Проделывая  все это, он искоса поглядывал на другого ребенка, еще занятого едой.    

– Туго  придется мне, если надо будет кормить этого обжору. Это будет подлинный солитер  во чреве моего промысла.    

Свободной  рукой он старательно разостлал медвежью шкуру на сундуке, помогая себе локтем  другой руки и следя за каждым своим движением, чтобы не потревожить засыпавшую  малютку. Затем положил ее на мех, поближе к огню.    

Покончив  с этим, он поставил пустой пузырек на печку и воскликнул:    

– Смерть  как хочется пить!    

Заглянув  в горшок, где оставалось еще несколько глотков молока, он поднес этот горшок к  губам. Но в эту минуту его взгляд упал на девочку. Он поставил горшок обратно  на печку, взял пузырек, вылил в него остатки молока, снова вложил губку в  горлышко, обернул ее лоскутком и завязал ниткой.    

– А  все-таки хочется и есть и пить, – продолжал он.    

И  прибавил:    

– Когда  нет хлеба, пьют воду.    

За  печкой стоял безносый кувшин.    

Он взял  его и подал мальчику.    

– Пей!    

Ребенок  напился и снова принялся за еду.    

Урсус  схватил кувшин и поднес его ко рту. Вода в нем, благодаря соседству в печкой,  нагрелась неравномерно. Он сделал несколько глотков и скорчил гримасу.    

– О  ты, якобы чистая вода, ты похожа на мнимых друзей. Сверху ты теплая, а на дне –  холодная.    

Между  тем мальчик покончил с ужином. Миска была не только опорожнена: она была вылизана  дочиста. О чем-то задумавшись, мальчик подбирал и доедал последние крошки  хлеба, упавшие к нему на колени.    

Урсус  повернулся к нему.    

– Это  еще не все. Теперь потолкуем. Рот дан человеку не только для того, чтобы есть,  но и для того, чтобы говорить. Ты согрелся, нажрался и теперь смотри, животное,  берегись: тебе придется отвечать на мои вопросы. Откуда ты пришел?    

Ребенок  ответил:    

– Не  знаю.    

– Как  это не знаешь?    

– Сегодня  вечером меня оставили одного на берегу моря.    

– Ах,  негодяй! Как же тебя зовут? Хорош гусь, если от него даже родители отказались.    

– У  меня нет родителей.    

– Ты  должен считаться с моими вкусами: имей в виду, что я терпеть не могу вранья.  Раз у тебя есть сестра, значит есть и родители.    

– Она  мне не сестра.    

– Не  сестра?    

– Нет.    

– Кто  же она такая?    

– Эту  девочку я нашел.    

– Нашел?    

– Да.    

– Где?  Если ты лжешь, я тебя убью.    

– На  мертвой женщине в снегу.    

– Когда?    

– Час  тому назад.    

– Где?    

– В  одном лье отсюда.    

Урсус  сурово сдвинул брови, что характерно для философа, охваченного волнением.    

– Так  эта женщина умерла? То-то счастливица. Надо ее так и оставить в снегу. Ей там  хорошо. А где ж она лежит?    

– Как  идти к морю.    

– Ты  переходил мост?    

– Да.    

Урсус  открыл форточку в задней стене и посмотрел, что делается на дворе. Погода нисколько  не стала лучше. Все так же падал густой, наводивший уныние снег.    

Он  захлопнул форточку.    

Подойдя  к разбитому стеклу, он заткнул дыру тряпкой, подбросил в печку торфу, разостлал  как можно шире медвежью шкуру на сундуке, взял лежавшую в углу толстую книгу,  пристроил ее в изголовье вместо подушки и положил на нее головку уснувшей  малютки.    

Затем  повернулся к мальчику:    

– Ложись  сюда.    

Ребенок  послушно растянулся во всю длину рядом с девочкой. Урсус плотно закутал обоих  детей в медвежью шкуру и подоткнул ее края им под ноги.