1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Вы,  по-видимому, путешествуете для своего удовольствия? Стало быть, вы человек богатый.  Слушайте меня внимательно и решайте быстро, потому что минуты дороги. Ваши  друзья заметят ваше отсутствие и бросятся искать вас, а нам не хочется – по  крайней мере сегодня – вступать с ними в переговоры. У нас было пятьдесят  чернокожих Если хотите, можете считать, что мы захватили их незаконно. Но  каждый из них стоил в среднем сорок фунтов стерлингов. Подпишите нам чек на эту  сумму на имя вашего банкира в Кейптауне, и мы будем квиты и расстанемся, если  вам угодно, друзьями.    

Александр  расхохотался. Предприимчивый мошенник был озадачен.    

– Да  ты просто сумасшедший, – с насмешкой сказал француз. – Во-первых, у  меня нет таких денег. Говорю тебе это просто так, для сведения, потому что,  были бы у меня деньги, ты бы все равно ни гроша не получил. Затем скажи,  пожалуйста, кто может мне помешать выписать тебе чек на любую сумму на имя  какого-нибудь несуществующего банкира?    

– Ну,  знаете, – возразил португалец, – мы тоже умеем читать и писать, и мы  хорошо знаем все банки в городе, да и на всем побережье. Мы через них ведем все  дела.    

– Какая  честь для английских банкиров! Но оставим это. Допустим, ты бы мне поверил, а я  сделал бы все, что только возможно, чтобы тебе заплатить,    

– я  считаю, что долги надо платить даже мерзавцам. Но неужели ты считаешь меня  таким дурачком, чтобы поверить тебе? Если бы я дал тебе деньги, ты бы так-таки  и отпустил меня? Ты бы не попытался отплатить мне за чамбок, от которого у тебя  до сих пор рожа вздута?    

Мерзавец  почувствовал, что его намерения разгаданы, и пришел в ярость. Его напускное  спокойствие сразу пропало. Он уставился на пленника свирепым взглядом, в  котором смешались неутоленная алчность, бешенство и жажда мести.    

– Белый!  Сын белого! Проклятый иностранец! – рычал он сдавленным от ярости  голосом. – Ты угадал. Верно, я хотел заставить тебя подписать мне чек… а  затем убить тебя… убить тебя, как собаку. Но раньше я бы тебя хорошенько  отстегал кнутом! Твоя белая кожа летела бы клочьями. Что ж, денег я от тебя не  получу? Так и быть! Но я, по крайней мере, отомщу тебе. Это тоже кое-чего  стоит.    

Александр  сохранял свою обычную невозмутимость. Человек посторонний никогда не догадался  бы, что перед ним – главное действующее лицо подготовляющейся мрачней драмы.  Если бы не то, что руки и ноги были у него туго связаны лианами, его можно было  бы принять просто за любопытного, которого забавляют штуки человекоподобной  обезьяны.    

– Трус! –  сказал он спокойно. – Сын раба! Барышник! Ты торгуешь человеческим телом!  Попробуй только тронуть один волос у меня на голове, и тогда ты еще увидишь,  что с тобой сделают мои друзья, которые сейчас меня разыскивают. Ага, мерзавец,  дрожишь? А ты торопись выполнить свои намерения. Торопись, потому что все ваши  шкуры в опасности, я не дал бы за них и рейса.[21]    

Мулат  пришел в ярость. Он заорал и бросился на Александра. А тот, считая, что пришло  время прощаться с жизнью, плюнул ему прямо в лицо. Но к обиде мулат был  нечувствителен. Он сделал знак своим сообщникам, те подхватили пленника и  быстро унесли его в глубину леса. Здесь они вышли на полянку, на которой  паслись шесть прекрасных оседланных капских коней. Александра взгромоздили на  одного из этих коней, на шею; его враг вскочил в седло, отдал резко и кратко  несколько приказаний, назначил своим сообщникам место встречи, а затем все  поскакали в разные стороны.    

Бешеная  скачка продолжалась около трех часов. Наконец лошадь выбралась на просторную,  открытую поляну, посреди которой стоял круглый частокол. Остальные пять  лошадей, несшие меньший груз, пришли раньше.    

Они уже  были расседланы и разнузданы и пощипывали редкую траву. Александра спустили на  землю. У него ломило все тело.    

Он  увидел давно покинутый крааль. Хижины были сожжены, сохранилось только укрепление.  Всякого рода отбросы свидетельствовали, что здесь еще недавно было много  народу. Возможно, что в течение некоторого времени здесь содержали бушменов,  которых он освободил.    

Француза  положили на солнцепеке, прямо на раскаленную землю. Его мучила жажда. Португалец  рычал, пена стекала у него изо рта, глаза налились кровью. Он подошел к  Александру.    

– Ну  что, проклятый белокожий, – орал он, – теперь тебе ясно, что ты у  мулата во власти? Теперь, если мулат захочет, он тебе за все заплатит… Да еще с  процентами… Твои дружки далеко, а моя шкура все еще на мне. Я тебе сказал, что  знаю безошибочный способ заставить тебя говорить. Сейчас ты у меня подпишешь  чек. Увидишь!..    

Его  сообщник принес охапку колючек «подожди немного», которые мы описали раньше. Он  привязал их к хвосту одной из лошадей, и она вся затряслась от боли.    

– Так! –  сказал мулат. – А теперь посадите этого белого сеньора в седло. И  привяжите покрепче. Вот так… Садитесь и вы на своих коней. Возьмите чамбоки и  хлещите куда попало и коня и всадника… Слушай, белый, ты будешь скакать час, и  мои люди будут тебя хлестать. Потом мы повторим. Пока ты не подпишешь чек.  Валяйте!    

Коню  отдали поводья. Почувствовав свободу, он шарахнулся, взвился на дыбы и бешено заржал.  Затем он стал на все четыре ноги, взбрыкнул, повернулся и понес. Вскоре  домчался до частокола, но было слишком высоко, перескочить он не мог и стал  мелким галопом бегать вокруг. Один из мулатов до крови хлестнул его чамбоком.  От неожиданности и боли конь сделал бешеный прыжок в сторону. От этого резкого  движения колючки сначала хлестнули его по бокам, а потом врезались в тело. Он  снова пустился вскачь, наткнулся на второго всадника, и тот тоже стегнул его  ремнем. Конь обезумел, понесся, сам не зная куда, и все норовил укусить  человека, который болтался у него на спине. Это ему не удавалось. Палачи  налетали, стегали его по крупу и по шее, заставляя проделывать фантастические  прыжки.    

Наконец,  весь в мыле, тяжело дыша, с широко раздувающимися ноздрями, с ужасом в глазах.  Конь вернулся на середину поляны, стал бить копытом и затем, совершенно  обезумев, понесся прямо на частокол.    

С каждым  его скачком мучения Александра усиливались. Все его тело было так туго перевязано  лианами, что мышцы, казалось, вот-вот лопнут. Кровавый туман застилал ему  глаза, в ушах шумело, в горле пересохло, не хватало воздуха в легких.    

Вдруг  Александр услышал треск и обо что-то больно ударился, а бешеная скачка  сделалась еще более бешеной.    

Конь  очертя голову бросился в крааль. Частокол подался, как если бы в него попала  бомба, и теперь бедное животное, вконец замученное колючками, неслось куда  глаза глядят.    

Александр  понял, что это будет продолжаться до тех пор, покуда конь не свалится замертво.    

 13    

     

     Мрачное  возвращение. – Мучительное ожидание. – Ночной праздник. –  Веселье в краале. – Стрелы и яд бушменов. – Нгуа – яд  смертельный. – Туземная музыка. – Гурра и жум жум, рабукены и  ромельпо. – Пляска. – Человек, который так хорошо танцует, должен  драться еще лучше. – Воины напали на след. – Страшное  возмездие. – «Но где белый вождь?» – «Кто меня любит, за мной!»    

     

Альбер  де Вильрож решил немедленно пуститься по следам той лошади, которая, как ему  казалось, несла двойной груз. Многочисленные невзгоды и приключения сделали  Альбера смельчаком. В пампасах Аргентины он прошел суровую школу гаучосов, он  поддерживал тесные отношения с последними траперами Дальнего Запада и с  охотниками Мексиканской Соньоры, он прекрасно знал пустыню. Так что без долгих  размышлений он решил оставить преподобного его пастве вместе с мастером Вилем,  а самому пуститься с Жозефом на розыски Александра и его похитителей. В нескольких  словах он посвятил в свои намерения проводника Зугу, но тот советовал  подождать.    

Подождать,  когда друг, находящийся в лапах бандитов, быть может, в отчаянии зовет его на  помощь! Подождать! Одно это слово заставило пылкого молодого человека подскочить.  Несмотря на все свое внешнее спокойствие, он был смертельно бледен и весь  трясся нервной дрожью.    

– Поверь  мне, белый вождь, – почтительно настаивал Зуга. – Сегодня ты уедешь  один, а завтра с тобой пойдут бушмены. Ты увидишь, что такое благодарность черных  людей.    

– Но  почему не сегодня?    

– Потому  что сегодня в краале будет праздник. И наконец, скоро ночь, все равно никакие  поиски невозможны. Но время не будет потеряно. У тех, кто похитил белого,  лошади долго бегать не смогут, они скоро устанут. А бушмены быстро их догонят.  Потому что бушмен бегает быстрей любого коня. Я тоже пойду с тобой, потому что  тот белый – друг черных людей.    

Альбер  признал правильность этих доводов и последовал за охотниками, которые, неся богатую  добычу, возвращались в крааль шумной гурьбой.    

У забора  стояла улыбающаяся, счастливая женщина с ребенком за спиной, видимо пришедшая  сюда затем, чтобы первой приветствовать возвращающихся. С невыразимой нежностью  смотрела она на своего ребенка, время от времени переводя взгляд своих черных глаз  на обоих европейцев и Зугу.    

Альбер  узнал ее: это была мать того мальчика, которого укусила пикаколу. А она  заметила бледность обоих каталонцев и то, что с ними нет их третьего товарища.    

– Где  белый? – воскликнула она с тревогой в голосе.    

Подбежал  ее муж.    

– Жена! –  сказал он. – Белого похитили. Приготовь стрелы. Приготовь яд. Я отправлюсь  искать белого. Тот, кто поднял руку на великого вождя, умрет. Ступай!    

– Хорошо! –  ответила женщина и пустилась бегом.    

– Слыхал? –  торжествующе спросил Зуга. – Белый вождь будет освобожден. Его враги  завтра умрут. Так сказал бушмен.    

Альбер,  снедаемый мучительной тревогой, уединился в хижине, которую бушмены наскоро  построили для европейцев, а Жозеф отправился на поиски преподобного и мастера  Виля. Он с возмущением рассказал им, каким несчастьем закончилась охота, и стал  строить планы мести один страшней другого.    

Лжемиссионер  и полицейский взволновались, на что у каждого была своя причина. Но Жозеф был  им признателен за интерес, который они проявили к этому делу. Он не мог  предположить, что в миссионере заговорила алчность; он не знал, что его  преподобие готов перевернуть небо и землю, лишь бы найти Александра, потому что  в его глазах и в глазах его сообщников Александр олицетворял тайну  фантастического богатства. А полицейский считал, что у него похитили преступника,  которого он мечтал изловить. Мастер Виль стал твердить, что надо без  промедления вернуться на английскую территорию за подкреплением и пройти по  всей провинции с огнем и мечом.    

– Во  всяком случае, рассчитывайте на меня, – сказал миссионер. – Я,  правда, человек мирный и всякая мысль о пролитии крови мне претит, но я приму  участие в ваших поисках, хотя бы мне пришлось поплатиться жизнью.    

– А  что касается меня, – заявил мастер Виль, – то хотя одна рука у меня  еще не совсем действует, зато другая, слава богу, достаточно крепка. И ноги  крепкие. Да и голова на плечах. Я с вами в любую минуту.    

Жозеф  был тронут таким сердечным участием:    

– Значит,  друзья, выходим завтра утром. Карай! Скорей бы прошла ночь! Мне не терпится  повидать этих мерзавцев вблизи. Уж я для них что-нибудь придумаю – какую-нибудь  невиданную пытку. Они мне ответят за бедного месье Александра!    

Тем  временем начались приготовления к ночному пиршеству. Всюду пылали огромные жаровни,  из рук в руки передавались плетенки с пивом. Негры пили, как слоны; они  плясали, точно их всех покусали тарантулы.    

В другое  время Альбер не без любопытства и даже не без удовольствия посмотрел бы эти  бурные развлечения, но сегодня ему было не до того. Он покинул свою хижину,  пошел бродить по краалю и оказался перед жалкой лачугой, в которой жена бушмена  готовила яд и стрелы.    

И в  Африке и в Австралии туземцы обычно держат в строгой тайне все, что относится к  изготовлению этих грозных орудий самозащиты, и упорно отказываются посвящать  белых в способы изготовления ядов.    

Наполовину  от нечего делать, наполовину подталкиваемый любопытством, молодой человек  вошел. Женщина не считала нужным скрывать что бы то ни было от друга ее  благодетеля и продолжала свою страшную работу.    

Небольшой  лук из дерева твердой породы, длиной не больше метра, она смазала жиром и  поставила новую тетиву из лосевых жил. Затем она вынула стрелы, хранившиеся в  колчане из леопардовой шкуры, аккуратно разложила их на земле и тщательно  осмотрела. Они были сделаны из простого тростника, но очень искусно: для этих  простодушных работниц изготовление хороших стрел – дело чести. Здешние стрелы  далеко не имеют такой необычайной длины, как стрелы южноамериканских индейцев,  достигающие чуть ли не двух метров в длину. Бушменская стрела короче в четыре  раза. Но как они сделаны, как остроумно подогнаны все части, из которых приготовляется  это смертоносное оружие! Наконечник длиной в шесть-семь сантиметров  представляет собой круглую кость с зазубринами. Он вставляется в полый конец тростника,  но не слишком плотно. Когда стрела попадает в живую цель, тростник можно легко  выдернуть, а наконечник остается на месте. Сбоку у него небольшой железный и  очень острый крючок, который не позволяет его выдернуть. Крючок и зазубрины  смазаны ядом.    

Бушменка  взяла стоявший в углу большой сосуд из необожженной глины и осторожно извлекла  из него штук тридцать гусениц, по-местному называемых «нгуа». Она раздавила их  на куске тыквенной скорлупы, отложила внутренности, а кожицу выбросила. Из этих  внутренностей женщина скатала мягкий зеленоватый шарик, смазала им все стрелы  одну за другой – костяные наконечники и железные крючки – и затем аккуратно все  уложила в колчан.    

Наконец  она закончила работу.    

Альбер  уже слыхал о страшном действии этого яда и все же относился к нему скептически.    

– Если  это все, – пробормотал он про себя, – на что они рассчитывают, чтобы  освободить бедного Александра, то уж лучше я положусь на мой верный карабин.    

Незнание  бушменского языка не позволило ему обратиться к женщине за какими бы то ни было  разъяснениями. Его недоверие было, однако, поколеблено, когда он увидел, как  тщательно она очищает свои ногти от малейших остатков налипшего на них  вещества.    

Он  собирался пойти поискать проводника, когда тот сам вошел в хижину. Увидев, чем  занята хозяйка, он обрадовался.    

– Женщина, –  сказал он, – это хорошо! Ты приготовила нгуа. Те, кто похитил белого,  умрут.    

– Что  ты сказал? – осведомился Альбер.    

– Это  нгуа, – ответил тот. – Нгуа ужасен. Нгуа убивает наповал пантеру и  леопарда. Слон, если стрела попала ему в хобот, умирает очень скоро. А лев  приходит от этого яда в такое бешенство, что, прежде чем умереть, грызет землю  и деревья. Когда стрела с нгуа попадает в человека, он испытывает такую  страшную боль, что катается по земле, рвет свое тело и просит, чтобы мать  покормила его грудью: ему кажется, что он снова стал младенцем. Или же он  впадает в бешенство. Тогда он убегает далеко от крааля, куда-нибудь в глубину  леса, и там умирает. А рот его покрыт пеной. Белый вождь будет отмщен.    

– А  нет ли у бушменов и бечуанов другого яда?    

– Конечно,  есть яд пикаколу и соки растений, которым вы даете непонятные нам названия. Но  эти яды вызывают оцепенение и убивают, не причиняя страданий, а нгуа – яд  мести.    

Наступила  ночь, и на пиру царило небывалое оживление. К потрескиванию тростника, который  охапками бросали в огонь, присоединилось рычание мужчин, визг женщин,  пронзительные крики детей. Все без различия пола и возраста были пьяны. Общий  шум перекрывала невообразимая какофония, которую производили жум-жумы, гурра и  всякие другие местные музыкальные инструменты.    

Гурра  имеет вид лука. Она состоит из струны, прикрепленной к птичьему перу. В стволе  пера проделано отверстие, в которое виртуоз дует изо всех сил, как в дудку.  Когда в оркестре есть десяток этаких гурра, подымается такой вой, такое  мычанье, что становится страшно.    

Рабукен –  длинная треугольная доска, на которую натянуты три струны. Колка нет, и струны  упираются в надутый пузырь, который служит резонатором. Этот инструмент еще  удивительней, чем гурра.    

Но  предел – это ромельпо. Представьте себе дуплистый пень, поставленный на  треножник и туго перетянутый шкурой куагги. Музыкант вооружен двумя дубинами и  беспрерывно бьет ими что есть силы по этой прочной шкуре. Это более  оглушительно, чем все барабаны на свете.    

Танцоры  соответствуют оркестру. Возбужденные его шумом, они становятся в круг. Все почти  совершенно голые. У каждого в руке палка, или топорик, или копье. Каждый орет  во всю силу своих легких. Затем все одновременно поднимают одну ногу и  одновременно отбивают один удар. Это единственное движение, какое они  производят все вместе. А дальше – кто во что горазд. Какие угодно телодвижения,  какие угодно звуки! Вообразите оркестр, в котором каждый музыкант самым  усердным образом исполняет другую мелодию, или балет, в котором каждый танцует  что вздумается, или хор, в котором каждый поет что бог на душу положит, и вы  едва ли получите представление об этом непостижимом смешении звуков и движений,  которое составляет радость жителей крааля. Руки и головы дергаются в разные  стороны, все исступленно кричат; тучи пыли окутывают танцоров, так усердно  колотящих ногами в землю, что после пляски в ней остается глубокий след.    

Время от  времени из круга выходит танцор. Сейчас он будет плясать один. Он исполнит какой-нибудь  особенный, им самим придуманный номер и будет награжден рукоплесканиями.    

В пляске  принимают участие не только молодые. Южноафриканская Терпсихора имеет горячих  приверженцев среди взрослых и даже среди седых стариков. Не стоит и говорить,  какую жажду вызывают такие упражнения. Плетенки с пивом передаются из рук в  руки и опорожняются до капли.    

Бушмен,  который обещал Альберу найти Александра и отомстить его похитителям, обращал на  себя внимание своим бешеным темпераментом. Время от времени он выходил из  круга. Тяжело дыша, с раздувающимися ноздрями подходил он к Альберу и горделиво  выставлял себя напоказ, как бы говоря: «Смотри и любуйся! Смотри, какой я  великий воин! Будь спокоен – человек, который так хорошо танцует, умеет еще  лучше драться».    

«Но  Альберу вся эта гимнастика внушала серьезное беспокойство. Он, пожалуй, не без  оснований думал, что завтра утром эти люди и шевельнуться не смогут.    

Его  тревога оказалась напрасной, потому что задолго до восхода солнца бушмен взял  оружие и вместе со своим братом углубился в лес. А через Зугу он настойчиво  потребовал, чтобы Альбер остался и ждал его возвращения.    

Альбер  был раздосадован. Ему хотелось присоединиться к охотникам, и он уже пожалел,  что доверил розыски друга чужим людям. Жозеф, мастер Виль и преподобный разделяли  его нетерпение. Им тоже хотелось отправиться немедленно.    

Но  проводник отлично знал обычаи черных охотников и потому всячески удерживал европейцев  в краале, убеждая их, что у черных есть свой план и лучше им не мешать.    

– Терпение,  терпение, вождь! – беспрерывно повторял он. – Человек сказал, что  вернется до наступления ночи, – значит, вернется. Не беспокойся!    

Альберу  не оставалось ничего другого, как шагать взад и вперед по краалю и считать часы  и минуты.    

Зуга  оказался прав. Солнце стало скрываться за деревьями, когда вдали, со стороны  хопо, показались люди.    

– Верховые! –  воскликнул Жозеф, взобравшийся на крышу одной из хижин. – Я вижу лошадей!    

– Быть  не может! Ты ошибаешься! Это, должно быть, антилопы, которые уцелели после охоты.    

– Карай!  Я знаю, что говорю! Через минуту вы сами увидите, что это лошади.    

– Но,  в таком случае, кто же это едет?    

– Три,  четыре, пять… Пять лошадей… Постойте, а всадников всего двое. Вот они остановились.  Лошади Отказываются идти дальше. Ах, нет! Копьем в бок – и они скачут!    

– А  месье Александр? Его-то ты видишь?    

– Лица  я различаю плохо – солнце бьет мне прямо в глаза. Нет, месье Александра я не  вижу. Ах, да ведь это те двое, которые ушли ночью!    

Крик  отчаяния вырвался у Альбера:    

– Я  трижды дурак! Я подлец! Как это я мог передоверить чужим людям то, что обязан  был сделать сам! Двенадцать часов я проторчал здесь сложа руки, вместо того  чтобы помчаться на выручку моему другу!    

Жозеф не  ошибался. Двое верховых, которых он увидел, были действительно бушмены. Они  подбадривали коней остриями своих копий и скакали довольно быстро. И еще три  лошади, дисциплинированные, как все капские лошади, привыкшие ходить вместе,  следовали за ними свободно.    

Вид у  наездников был ужасный. С головы до ног оба они были покрыты запекшейся кровью.  Оба исступленно кричали, лица обоих были перекошены злобой, раскрытые рты  показывали сверкающие острые зубы. И лошади, также покрытые кровавой пеной,  имели ужасный вид. У одного из негров – как раз у отца спасенного Александром  ребенка – висела через плечо сетка, в каких женщины переносят яичные скорлупы с  водой. Но в сетках лежали не эти невинные сосуды, а свежесрезанные человеческие  головы.    

Бушмен  быстро соскочил на землю и издал крик, на какой человек, казалось, не способен.  Он быстро освободился от своей страшной ноши, схватил головы за волосы и  швырнул их к ногам окаменевшего от ужаса Альбера.    

– На,  смотри! – с демоническим смехом закричал негр. – Ты их узнаешь?  Считай! Они все тут. Ни один не ушел.    

Альбер,  превозмогая отвращение, взглянул на одну из этих голов и увидел след чамбока –  рубец, который Александр оставил два дня назад на лице португальского мулата.    

И тотчас  он все понял. Он понял, что друг его попал в ловушку, поставленную работорговцами.  Эти негодяи, по-видимому, оставили своих лошадей в укромном месте, а сами  неотступно следили за краалем, за охотой и за охотниками, рассчитывая, что им  представится случай утолить мучившую их жажду мести.    

И этот  случай представился, когда Александр бросился преследовать раненую антилопу.    

– Но  Александр! Где белый вождь? – воскликнул Альбер сдавленным голосом. –  Говори!    

Негр как  будто и не слышал. Ему было непонятно, почему Альбер не уделяет достаточного  внимания его трофеям, и он затянул монотонную песню, которую время от времени  прерывали раскаты сардонического смеха.    

– Полубелые  пришли из страны заката. Они обманом похитили черных людей, чтобы увезти их  далеко, очень далеко. Черные люди носили на шее бревно рабства. Им предстояло  навеки покинуть свою пустыню Калахари. Но прибыли настоящие белые… Такие белые,  как Дауд, высокочтимый отец чернокожих. Настоящие белые сломали бревно рабства  и освободили бушменов. Белые люди – великие воины. Их вождь добр, как Дауд. Он  спас ребенка, которому предстояло умереть. Белый вождь добр. Он храбр, но  неосторожен. Он не убил работорговцев, и они похитили его, чтобы наказать за  то, что он вернул свободу бушменам. Но бушмены великие воины. Они имеют нгуа –  смертельный яд, который причиняет страдания. Стрела, смазанная ядом нгуа, убила  их всех. Они мучились, их рты, которые больше никогда не будут говорить, выли  от боли. Их головы будут выставлены в краале. Бушмены храбры. Они любят белых  людей!    

Альбер  слушал с понятным нетерпением этот дикий напев, из которого не понимал ни одного  звука. Хорошо, что тут был Зуга, который все переводил.    

Бушмен  рассказал также, что нашел мулатов в таком место, где они, видимо, считали себя  в полной безопасности и спали. Он разделался с ними, как счел нужным, и стал  искать Александра. Руководимый своим безошибочным инстинктом, он напал на след  обезумевшей лошади, но не знал, что к ней был привязан спаситель его ребенка.  Он считал, что белый вождь сбежал от мулатов и вернулся в крааль другой  дорогой. Теперь он был совершенно растерян и стал неистово ругать мертвых  мулатов.    

Альбер  на минуту упал духом, но вскоре к нему вернулась вся его энергия. Приготовления  к отъезду он закончил в одну минуту. Оружие, продовольствие, вода, боеприпасы  были упакованы и навьючены на лошадей, которых сметливый и практичный бушмен  пригнал в расчете, что они смогут пригодиться белым гостям.    

Ночь  спустилась быстро. Однако было решено выехать немедленно, чтобы поскорей добраться  до покинутого крааля, где нашли свою смерть работорговцы и где терялись следы  Александра.    

– Давай,  Жозеф, живей! Едем! Едем! А вы, мастер Виль? И вы, преподобный? Едете или  остаетесь?    

– Я  весь к вашим услугам, – ответил каждый из обоих англичан. –  Рассчитывайте на меня.    

– И  я тоже тебя не оставлю, – сказал бушмен. – Ночью в пустыне  небезопасно. Я не хочу, чтобы мой белые благодетель пострадал от когтей льва  или жала змеи. Едем!    

 14    

     

     Бешеная скачка. –  В чем преимущество кожаных наручников перед веревочными. – Александр стал  дичью, за ним охотятся крокодилы. – Он едва не съеден. – Расплата за  добрый поступок. – На что может пригодиться пучок колючек, завернутый в  охотничью куртку. – Крокодил здорово наказан. – Как туземцы погоняют  лошадей. – Отравленная пика. – Освободитель рабов сам попадает в  рабство.    

     

Лошадь,  к которой привязали Александра, была истерзана колючками и неслась без оглядки.  Это было крепкое животное с мощной шеей, с округлым крупом, с выпуклой грудью  скакуна, с тонкими ногами антилопы и с твердыми, как мрамор, копытами.  Распустив гриву, выкатив глаза, тяжело дыша и храпя, лошадь неслась, как  метеор.    

Один  только ее галоп нарушал тишину этих пустынных мест. Лишь изредка взлетала,  хлопая крыльями, стайка рябчиков или проносилось несколько антилоп.    

Александр  ударялся головой о лошадиный хребет; голова его отяжелела, болела и болталась  из стороны в сторону, так что он даже не мог разобрать достаточно хорошо, что  именно с ним происходит. У него стучало в висках, яростное солнце все время  било ему в глаза, он был ослеплен. Напрасно пытался он опустить веки – красные  круги все равно вставали у него перед глазами, пыль все равно забивалась в них.  Он испытывал головокружение и приступы тошноты.    

Однако  памяти Александр не утратил. Все, что предшествовало случившейся с ним беде, и  все, что было после, он помнил вполне отчетливо. Все подробности стояли перед  его невидящими глазами, как кошмарные видения. Но уж таковы были изумительная  крепость организма и сила воли у этого молодого человека, что он сделал еще  одно, последнее бешеное усилие, чтобы порвать путы, которые связывают ему руки  и ноги. Александр судорожно дергался и извивался, но безрезультатно. Он только  причинял лишнюю боль своей лошади, та спотыкалась и едва не падала, а сам он  лишился чувств.    

Но, как  и тогда, когда он потерял сознание во время схватки с крокодилом, его привело в  себя ощущение холода и боли. Шони чувствовал себя так, точно его бросили в воду.  Открыв глаза и увидев серо-зеленую массу, он стал захлебываться, глухой шум  наполнял уши, его сотрясал кашель. Но глаза промылись, освободились от песка, и  несколько глотков, которые он сделал против воли, сразу освежили его. Вместе с  сознанием к нему возвратилось самообладание, и он увидел, что действительно  находится в воде. Однако, лежа на лошади в неудобной позе, он не мог обозреть  берега. Лошадь шла вплавь, с каждым шагом вода становилась все глубже, у  Александра голова то уходила под воду, то снова поднималась над поверхностью.  Освободиться он не мог, но каждый раз, всплывая, он набирал в легкие запасы  воздуха, чтобы не задохнуться при следующем погружении.    

Действительно  ли несколько ослабели путы у него на руках, или ему только показалось? Нет, так  оно и было. Он вспомнил, что мулаты связали его ременным лассо. В воде ремни  набрякли. Скоро они станут растягиваться. Через несколько минут он высвободит  руки.    

А лошадь  наискось пересекала озеро. Время от времени она теряла дно под ногами и пускалась  вплавь, но вскоре снова находила твердую почву. Невольное купанье значительно  успокоило ее и придало новые силы. Александр, предчувствуя, что, когда она  выйдет на сушу, начнется новая скачка, решил использовать передышку. Солнце  высуши! ремни в один миг, и тогда пропала всякая надежда на освобождение. Не  теряя ни секунды, он снова начал дергаться во все стороны, однако не слишком  быстро, чтобы не рас тратить последние силы.    

Наконец  ремень стал поддаваться все больше, и вот исцарапанные и распухшие руки Александра  свободны. Он может хоть немного расправить затекшие члены, вытянуться, лечь на  спину. Как ни малы результаты стольких мучительных, но упорных усилий,  бесстрашный охотник испускает вздох облегчения и чувствует, что к нему  возвращается надежда. Увы, она не очень тверда, эта надежда, потому что руки,  которые были слишком долго и слишком туго связаны, онемели и отказываются  служить. Кровь не хочет больше циркулировать по посиневшим пальцам.    

Александр  начинает бояться, нет ли у него перелома или вывиха. Тревога, на минуту покинувшая  его, возвращается снова, в еще более сильной форме.    

Кроме  того, лошадь, которая, казалось, несколько успокоилась, начинает проявлять  внезапный и необъяснимый страх. Она пытается встать на дыбы, когда достигает  дна, ржет, брыкается и рвется вперед. Александр пытается ее успокоить, повторяя  ей слова, знакомые всем лошадникам, но лошадь пугается чего-то все сильней и  сильней.    

Но вот  онемение в руках как будто проходит. Александр может двигать пальцами, кровообращение  восстанавливается. Он хватается обеими руками за гриву и садится лошади на шею.  С тревогой вглядывается он в горизонт. До берега не так далеко – в каких-нибудь  пятидесяти метрах начинаются прибрежные заросли тростника. Синие цапли и  пепельно-серые аисты поднимаются шумливой тучей, посреди которой, как  фейерверк, сверкают розовые фламинго. Одни эти безобидные голенастые не могли  бы так испугать колониальную лошадь, привыкшую ко всякого рода птицам, как бы  шумно они ни хлопали крыльями, как бы пронзительно ни кричали.    

Но вот на  спокойной глади воды Александр замечает странные борозды: они широки у основания  и сходятся под острым углом. Эти борозды двигаются, приближаются со всех сторон  и к тому же в строгом порядке. Больше нет никаких сомнений – центром, к  которому они тянутся, являются лошадь и всадник, как если бы флотилия подводных  лодок атаковала корабль, который ей удалось окружить.    

Лошадь  окаменевает от страха, но уже не стремится, как раньше, укусить свою живую поклажу.  Она чувствует, что человек наполовину свободен, она оборачивается, смотрит на  него своими умными глазами и с душераздирающей силой ржет, как бы говоря  человеку: «Спаси меня!»    

Пузыри  возникают на воде и лопаются, а в воздухе, громко крича, реют водяные птицы. Несколько  странных черных точек едва показываются над водой и тотчас снова исчезают.    

Александр  понимает ужас своего положения, и дрожь пробегает у него по всему телу. Эта  флотилия, приближающаяся так размеренно и неотвратимо, точно ею руководит  опытный командующий, – не что иное, как стая крокодилов.    

Погибнуть  в когтях льва, попасть под ноги слону или на рога бизону – все это одинаково  ужасно, и никакой храбрец не может думать об этом без содрогания. И все-таки  любой бесстрашный охотник добровольно, с легким сердцем и сознательно идет на  такой риск всякий раз, когда отправляется в малоизученные страны, на охоту за  крупным зверем. Но у охотника есть оружие. Оно дает ему большое  преимущество, – конечно, при условии, если он умеет владеть своими нервами  и не теряет самообладания.    

Но  чувствовать себя бессильным, безоружным, привязанным за ноги к крупу изнуренной  лошади, провести почти целые сутки без пищи, да еще под палящим солнцем,  которое выжигает глаза, и быть на волосок от страшных челюстей крокодила –  согласитесь, тут может взволноваться даже самый закаленный человек. К тому же  лев, слон, даже тигр нередко испытывают при виде человека известную робость, и  охотнику это иной раз помогает выйти из критического положения. Но крокодил,  это олицетворение неумолимой и хищной прожорливости, крокодил, который помышляет  только о том, чтобы проглотить свою добычу, что бы она собой ни представляла,  не знает никакой робости.    

Несчастный,  который попал в пасть к крокодилу, чувствует, как острые зубы впиваются в его  тело, разгрызают его кости. В предсмертную минуту он слышит, как эта огромная  пасть прожевывает и заглатывает его.    

У  Александра нет никакого оружия. Ровно никакого. У него даже нет ножа, чтобы  разрезать ремни, которые стягивают ему ноги. А крокодилы все приближаются на  своих огромных лапах и хлопают челюстями. Иногда они наталкиваются друг на  друга, и тогда раздается сухой стук.    

– Подумать  только, – растерянно бормотал несчастный Александр, – эту пытку даже  невозможно сократить! Сейчас они меня сожрут, а я ничего поделать не могу.  Ничего!.. Ну что ж, пострадаю за то, что совершил хороший поступок. Я не жалею.  Я вернул свободу человеческим существам. Бедняги бушмены станут ценить белых  людей… Это будет мой вклад в дело цивилизации. Альбер, мама, прощайте!    

Чудовищной  величины крокодил до половины вылез в эту минуту из воды и пытался схватить  Александра за руку. К счастью, вода приходилась лошади только по брюхо.    

Александр  вскрикнул так громко, что благородное животное сделало могучий скачок, сильно  ударило крокодила задней ногой и на какую-то минуту оторвалось от земноводного.    

Но  резкое движение сместило колючий клубок, шипы снова врезались лошади в тело, и  она снова пришла в неистовство.    

И тут в  голове у Александра молнией сверкнула счастливая мысль.    

«Инструменты!..  Да ведь при мне мои инструменты?..»    

Делом  одной минуты было порыться в кармане, достать кожаный чехол с инструментами,  найти ланцет и перерезать ремни, которыми были связаны его ноги.    

Вздох  облегчения!    

«Стало  быть, я смогу защищаться… Хотя бы только кулаками и ногами… А там кто знает.  Если у этой проклятой коняки хватит сил, я, быть может, еще спасусь…»    

Берег  понемногу приближался. Крокодилы были в двух-трех метрах. Некоторые из них,  по-видимому, были напуганы или, по крайней мере, озадачены.    

Только  один – тот, который едва не схватил Александра, – продолжал рваться  вперед.    

Но  Александр уже почуял проблеск надежды, и хорошее настроение вернулось к нему со  всей быстротой, свойственной его неустрашимому галльскому характеру.    

– Блестящая  идея! – весело воскликнул он. – Раз я уже сижу верхом по-человечески,  то почему бы мне не поиграть с этой мерзкой тварью, которая хочет попробовать,  каков я на вкус? Но поскорей! Для начала освободим лошадь от этого милого  клубка колючек, который ей прицепили двуногие крокодилы. Надеюсь, они мне еще  за это ответят… Так! Готово! Теперь надо идти на жертву – надо расстаться с  курткой. Ничего не поделаешь! Лучше потерять куртку, чем собственную шкуру.    

Александр  подобрал ноги. Теперь он стоял на спине лошади на коленях.    

И  правильно сделал: крокодилы могли в любую минуту откусить ему ноги. Он снял с  себя куртку, завернул в нее клубок «подожди немного» и застыл в неподвижности.    

Недолго  пришлось ему так стоять. Хищный обжора возобновил свои поползновения и раскрыл  фантастически громадную пасть. Тогда Александр спокойно забросил в нее свой  тючок.    

Кр-рак!  Раздался стук, точно захлопнулась крышка сундука. И сразу крокодил стал вертеться,  кружиться и нырять.    

– Так  тебе, гадина, и надо! – воскликнул Александр.    

Несмотря  на весь ужас своего положения, он не мог удержаться от смеха.    

Крокодил,  разумеется, проглотил колючки, и теперь они ему раздирали небо и глотку. Он уже  не мог закрыть пасть и, бешено колотя хвостом по воде, все высовывался из все,  видимо боясь захлебнуться.    

Не  задерживаясь слишком долго на созерцании этой утешительной картины, молодой человек  дал шпоры лошади, и та вынесла его сначала на отмель, а потом и на твердую  землю.    

– Ну,  кажется, спасся! Долго мне будут сниться эти крокодилы!.. Ладно, посмотрим,  какова обстановка. Не очень она веселенькая, эта обстановочка! Знать бы, по крайней  мере, где я нахожусь… Эта бешеная лошадка бегала и бегала, так что теперь она  еле дышит, а меня она умчала миль на пятнадцать от крааля, если не больше.  Бедный мой Альбер! Мой славный Жозеф! Как они, должно быть, тревожатся! Надо  дать лошади отдышаться. Это прежде всего. Но предварительно надо хорошенько ее  стреножить, чтобы ей не пришло в голову оставить меня здесь одного. Пусть она  пощиплет травку, а уж я пообедаю мысленно. Черт возьми, нет сил… Идея! Если я  не найду каких-нибудь кореньев, то использую тот несложный прием, к которому  одинаково прибегают и чернокожие и люди цивилизованные, с той разницей, что  африканцы стягивают себе живот и желудок лианой и очень туго, а европейцы,  когда приходится долго поститься, затягивают поясок всего на одну дырочку.    

По  счастью, Александр не был доведен до такой крайности. Он уже привык к трудным  условиям жизни в южноафриканской пустыне, он умел извлечь уроки из пережитых  превратностей и помнил полезные наставления своих чернокожих спутников.    

Среди  разнообразных растений, названий и свойств которых он не знал, он заметил зеленоватых  сверчков. Они медленно ползали по толстым, мясистым, необычного вида листьям.    

«Постой-ка! –  подумал Александр. – Этих сверчков я знаю. Когда наш Зуга замечал их, он  начинал раскапывать землю под теми растениями, на которых они живут, и всегда  что-нибудь находил. Копать!.. Но чем копать? Ничего, любая ветка заменит мне  лопату».    

Александр  не ошибался в своих предположениях. Он обломал ветку на первом подвернувшемся  дереве, выковырял при ее помощи широкое углубление в земле и в результате  получасовых усилий нашел крупный клубень, величиной с голову, немного похожий и  по виду и по вкусу на репу, но значительно нежней и сочней.[22] Он с аппетитом съел все  без остатка, затем, подкрепившись этой пищей отшельников, вернулся к лошади.  Она лежала на земле в изнеможении.    

– Так! –  пробормотал Александр. – Теперь только не хватало лишиться лошади! Ладно,  дружище, вставай, и поскорей! Надо снова скакать, как мы скакали сегодня утром,  но только в обратном направлении, на юг. Думаю, что я не ошибаюсь. Мы ведь шли  от крааля в северном направлении. У меня нет компаса! Ни часов! Ничего у меня  нет! Впрочем, у меня есть двадцать тысяч франков золотом. Они лежат у Жозефа в  сумке. Почти семь кило мертвого груза…    

Он  погладил лошадь. Та подняла голову, сделала большое усилие, чтобы встать, и  снова тяжело повалилась.    

Александра  начало охватывать нетерпение.    

– Ну! –  крикнул он и щелкнул языком. – Да она и двигаться не может!.. Если бы у  меня хоть была уздечка! Что ж, в крайних случаях нужно принимать крайние меры.    

Александр  схватил палку и сильно ударил лошадь по крупу. Она встала.    

Александр  вскочил ей на спину, стал бить ее ногами по бокам, даже уколол ее кончиком  ланцета, но ничто не могло заставить ее двигаться.    

Александр  выбивался из сил. Наконец он вспомнил, как в Капской колонии поступают фургонщики,  когда у них заартачится мул. Александр соскочил на землю, набрал песку и  насыпал лошади в уши. Затем снова вскочил ей на спину схватил ее за уши и стал  трясти изо всех сил.    

Эта  необычная и жестокая мера подействовала сразу. Лошадь сделала несколько шагов,  затем понемножку стала расходиться и в конце концов пошла мелкой рысью, чем  всаднику пришлось удовольствоваться, хотя теперь он предпочел бы галоп, каким  лошадь неслась утром.    

– Ну  что ж, – сказал он философски, – заночую где-нибудь под деревом, а  утром доберусь до крааля… Лошадь в неважном состоянии, да я и сам измучился.  Несколько часов отдыха пойдут нам обоим только на пользу.    

Но  Александру положительно не везло. Словно было начертано в книгах судеб, что в  этот злосчастный день одна беда будет на него валиться за другой.    

Он уже  трясся на лошади не меньше часа, все высматривая подходящее место для ночлега,  когда внезапно что-то просвистело у него над головой, скользнул какой-то  предмет, который ему сразу и разглядеть не удалось, и упал лошади прямо на шею.  Лошадь свалилась мгновенно, как сраженная молнией.    

Александр  посмотрел, что убило его лошадь, и только тогда ему стало понятно, какой новой  страшной опасности он подвергался: это было огромное копье с отравленный  наконечником. Туземцы развешивают такие копья над тропинками, по которым ходит  крупный зверь, в частности носорог. Копье висит на веревке, перекинутой через  дерево; свободный конец привязан к колышку, вбитому в землю. Когда зверь  задевает веревку, на него падает тяжелое копье длиной в полтора метра и  толщиной почти с ногу взрослого человека. На древко надет острый наконечник, смазанный  ядом. Наконечник сидит более или менее свободно, так что легко отделяется от древка  и застревает в теле животного.    

Если бы  лошадь шла чуть быстрее, удар получил бы сам Александр.    

Яд  оказался излишним. Железный наконечник, сидевший на тяжелом древке, перебил лошади  спинной хребет. Он сделал это не менее точно, чем нож качетеро, которым  тореадор во время боя быков добивает животное, получившее смертельную рану.    

– Вот  уж действительно, – с шутливым отчаянием сказал Александр, – мне  нельзя служить в кавалерии: я приношу несчастье лошадям! Что ж, перейдем в  пехоту. Ночь я проведу здесь, а утром отправимся дальше пешком. Но пока что  надо развести огонь, потому что туша моего буцефала, конечно, привлечет всех  хищников этого леса. К счастью, у меня уцелело огниво и не промок трут. Значит,  все в порядке. Кусок жареной конины на ужин – и спать.    

Ночь,  наступившая после столь бурного дня, прошла спокойно, и Александр проснулся на  рассвете, разбуженный разноголосым хором серых попугаев. Он хотел вскочить и  поскорей стряхнуть с себя оцепенение, вызванное ночным туманом, но не  мог, – его точно пригвоздили к земле.    

В его  мозгу внезапно пронеслось все, что он пережил накануне. Ему показалось, что продолжается  кошмар или что у него свело руки и ноги, и он крикнул, чтобы убедиться, что не  спит.    

Ему  ответили громкие крики, и он с ужасом увидел, что его окружает многочисленная  толпа чернокожих, одетых в лохмотья и вооруженных старинными ружьями. Эти люди  воспользовались его глубоким сном, чтобы связать его.    

Ничто,  однако, не могло больше ни поразить его, ни тронуть. Он оглядел этих подлых  врагов совершенно невозмутимо, но не смог сдержать возглас удивления, когда  узнал в них тех самых туземцев, которых видел во время своей первой встречи с  миссионером: черные виртуозы из бродячего оркестра, от какофонии которых бежал  преподобный отец.    

– Что  вам от меня нужно? – строго спросил он. – По какому праву вы меня  задержали? Что я вам сделал?    

Тогда  вождь, знавший несколько слов по-английски, нахально подошел к нему почти вплотную  и сказал:    

– Белый  сломал бревно рабства невольников, которые принадлежали купцам, пришедшим со  стороны заката. Бушмены убили купцов, и мои люди больше не могут продавать  невольников. Я не смогу давать моим людям ни платья, ни кап-бренди, ни ружей.  Поскольку белый довел моих людей до нищеты, он сам станет их рабом. Он будет  толочь просо и сорго и во всем помогать женщинам, которые обслуживает мужчин. В  Кейптаун он не вернется никогда. Он раб, пусть на него наденут колодку.    

 15    

     

     Человек, который верит  в нелепости. – Бушмены считают, что борода помогает европейцам не  заблудиться в лесу. – По следу. – Стрела с красным оперением. –  Муха цеце. – Любопытное обезвреживание. – Отчаянный план. –  Плот. – Буря, гроза, наводнение. – Истребление лошадей. –  Погибли! – Опять предательство. – Приступ злокачественной лихорадки.    

     

Верхом  на лошадях, которых предусмотрительный бушмен прислал после истребления работорговцев,  Альбер, Жозеф, мастер Вяль и его преподобие рысью направлялись туда, где, как  все надеялись, можно было найти следы Александра. На пятую лошадь, которую под  уздцы вел Зуга, навьючили вещи, а оба бушмена, не чувствительные ни к зною, ни  к усталости, шли пешком и даже впереди всего каравана. Жители Южной Африки, в  особенности жители Калахари, отличаются способностью ходить не утомляясь так  быстро, что могут легко состязаться с самыми крепкими и выносливыми лошадьми.    

Оба  каталонца пытливо всматривались в местность, его преподобие хранил каменную  непроницаемость, а мастер Виль предавался размышлениям. Больше чем когда бы то  ни было проклинал он свое самомнение, которое толкнуло его на эту дурацкую авантюру,  в скверном исходе которой, быть может не без оснований, он уже не сомневался. С  Другой стороны, его начинало угнетать это существование, наполненное вечными  тревогами и бесчисленными лишениями. Спокойствие трех французов, их полное  достоинства поведение, их благородные поступки – все это сбивало нашего  полицейского с толку. Наконец, ни разу не было сказано ни слова о таинственной  цели их передвижения на север. Эта цель представлялась мастеру Вилю совершенно  непонятной; он не мог постичь, что за странная фантазия толкала французов  навстречу неслыханным трудностям и неисчерпаемым опасностям.    

Что  касается их причастности к убийству в Нельсонс-Фонтейне, то мастер Виль неукоснительно  держался своего первоначального убеждения: как чистокровный англосакс, мастер  Виль был удивительно упрям.    

«Credo  quia absurdum» – «Верю потому, что это нелепо», – говорили древние логики,  когда у них не хватало других аргументов. Мастер Виль был убежден, что три  француза – убийцы, только потому, что это убеждение было глупо.    

Правда,  он признавал, что это все-таки не обычные преступники; однако полиция, эта высшая  и безупречная организация, знает немало фактов еще более необыкновенных и  загадочных, и мастер Виль убеждал самого себя, что если французы действовали и  не с корыстной целью – было очевидно, что они люди не корыстолюбивые, – то  у них было какое-то другое побуждение. Мастер Виль уже бесился от того, что,  беспрерывно ломая голову над этой загадкой, ничего разгадать не мог. Поэтому он  невзлюбил наших бесстрашных путешественников. Его голова, набитая полицейскими  правилами и предвзятыми мнениями, не могла постичь всего благородства трех  отважных сердец. Полицейский, привыкший всегда вращаться на самом дне общества,  видеть только его язвы, всегда кого-нибудь подозревать, не может и не хочет  верить в чью бы то ни было честность. Напротив, он склонен видеть урода или  сумасшедшего во всяком, кто по своим личным качествам стоит выше толпы.  Полицейский разбирается в пороках, но великие человеческие качества скрыты от  него за семью печатями.    

А тут  еще и преподобный со своими подлыми штучками. Он целиком подчинил себе полицейского.  И единственное оправдание, которое можно было бы найти для мастера Виля, если  только глупость может быть оправдана, – заключается в том, что он был  человек добросовестный.    

Итак, он  участвовал в кавалькаде и злился на самого себя и проклинал преступников, которых  не мог разоблачить. Щемящая тревога снедала Альбера де Вильрожа и Жозефа, а  Зуга и оба бушмена были полны странной уверенности. Альбер спросил бушмена,  почему он так верит в успех дела. И бушмен ответил:    

– Великий  белый вождь не пропадет – у него такая же борода, как у вас.    

Лошади  шли рысью, и черные разведчики, искавшие след Александра, отказались от поисков,  только когда спустилась ночь. А наутро, с первыми лучами солнца, поиски были  возобновлены и неутомимо продолжались весь день.    

Кавалькада  находилась на берегу того самого озера, где Александра чуть было не съели крокодилы.  Еще сохранились следы, оставленные его лошадью в тот момент, когда она испугалась  и бросилась, в воду.    

Альбер  не мог понять, ни почему его друг пустил коня в воду, ни в какую сторону он  направился. Он недоумевал, зачем Александр избрал это направление: оно могло  привести его в Нельсонс-Фонтейн, но было прямо противоположно краалю, где  находились его друзья.    

Очень  уж, должно быть, страшные враги преследовали его, если он пустился на такой опасный  шаг!    

Второй  раз прервала ночь эту охоту за человеком. С восходом солнца Зуга и бушмен  обошли все озеро и нашли следы на другом берегу, а также ямку, из которой  Александр вырвал питательный корень. Далее следы вели к тому месту, где лежала  убитая копьем лошадь. Многочисленные следы босых ног окружали обглоданный  хищниками скелет животного. Очевидно, здесь побывало много туземцев; однако –  странное дело! – здесь кончался легко различимый след сапог Александра.  Сколько ни искали, найти этот след дальше так и не удалось. А следы босых ног  уходили в северном направлении и терялись на берегу узкой и глубокой речки,  которая также текла на север.    

Альбер,  бушмен и Зуга не верили своим глазам. Они тщательно осмотрели каждую примятую  травинку, каждую ямку, они терпеливо описывали все более и более широкие круги,  и все было напрасно: найти что-нибудь так и не удавалось.    

Альбер  де Вильрож, охваченный тревогой, почти с отчаянием пришел к заключению, что не  иначе, как его друга похитили чернокожие и понесли к реке. И, очевидно, у них  были важные причины скрывать это похищение и не показывать, в какую сторону они  скрылись, ибо путь свой они продолжали в лодке – вверх или вниз по течению.  Глубокие борозды, оставленные на мокрой песчаной отмели четырьмя лодками, очень  скоро подкрепили это предположение.    

Один  только лжемиссионер очень скоро кое-что понял: он нашел торчавшую в земле  стрелу с красным оперением, и эта находка заставила его вздрогнуть.    

– Вот  оно как! – пробормотал он, сардонически улыбаясь. – Кажется, я знаю  происхождение этой штучки. Пусть черти унесут меня в преисподнюю, если эта  стрела выпала не из колчана кого-нибудь из моих приятелей бечуанов. Они, должно  быть, поймали этого верзилу и увели. Браво! Это упрощает все дело. Его  хорошенько обыщут, и если только карта при нем, она попадет ко мне в руки. Если  карта не при нем, надо постараться узнать, что делается в карманах у тех двух.  Ладно, пока все в порядке.    

Мерзавец  протянул стрелу Альберу и прибавил:    

– Наличие  этой стрелы, месье, только подтверждает ваше предположение. Чернокожие уплыли  куда-то по этой речке. По-моему, она – отдаленный приток Замбези.    

– Вы  в этом уверены?    

– Я  не решусь утверждать. Но должен сказать вам, я в здешних местах не впервые.  Весь общий вид местности, и резкая покатость, и то, что река течет на  север, – все это позволяет думать, что я не ошибаюсь.    

У  Альбера эти слова пробудили надежду. Быть может, решил он, Александр сумел ориентироваться  и пуститься в сторону водопада Виктория и взял чернокожих проводников. А быть может,  он ранен или, попросту, устал и нанял носильщиков. Но ведь, в конце концов,  разве все три приятеля по условились, что, если что-нибудь непредвиденное  разлучит их, каждый должен, не теряя времени, продвигаться к цели экспедиции?    

Правда,  Александр, как человек крайне осмотрительный, пунктуальный и четкий, должен был  бы оставить хоть что-нибудь, что говорило бы о его пребывании здесь и хоть  как-нибудь показывало, в какую сторону он ушел. Но, быть может, что-нибудь  помешало ему сделать это. Надо было предполагать, что соответствующие приметы и  указания скоро будут обнаружены в другом месте.    

Итак,  решили идти на север, следуя течению реки. Черные лодочники обязательно должны  были сделать где-нибудь привал – на одном берегу или на другом.    

Немного  времени прошло с той минуты, как тронулись в путь, и вот оба негра начали проявлять  беспокойство.    

– В  чем дело? – спросил Альбер, пристально вглядываясь в листву.    

– Цеце,  вождь! Цеце! Надо удирать поскорей! Надо уйти от воды, иначе погибнут лошади…    

Альбер  уже не раз слыхал об этом страшном насекомом, и слова проводника заставили его  вздрогнуть. Кавалькада действительно вся была окутана густым роем назойливых  мух, с жужжанием впивавшихся в лошадей.    

Бежать  из этих проклятых мест!.. Да, но это значит оставить тот единственный путь, по  которому должен был проследовать Александр! Оставаться? Но это значило потерять  лошадей. А ведь только лошади могли состязаться в быстроте с пирогами  чернокожих!..    

И  наконец, все равно поздно: минуты не прошло, и каждая лошадь была искусана  этими проклятыми насекомыми более чем в ста местах, а каждый укус смертелен.    

Что  делать? Как быть, когда обрушивается новый удар судьбы? Пройдет двое или трое суток,  быть может, каких-нибудь двенадцать часов, и несчастные животные падут, а  помочь им невозможно.    

Из всех  бесчисленных насекомых, живущих в Южной Африке, между английскими владениями в  Капе и экватором, самым опасным несомненно является цеце. До такой степени, что  даже туземцы либо уходят из тех мест, либо отказываются от занятия  скотоводством.    

Человеку  нечего бояться яда, который цеце выделяет. Ее укус отличается тем, что он безвреден  для человека и диких зверей. Не собака, лошадь, бык    

– эти  первейшие помощники путешественника и колониста – погибают сразу. И чем здоровее  животное, тем быстрее наступает роковая развязка.    

Цеце  жала не имеет. Неуловимое количество яда, который она выделяет, содержится в  железе, находящейся у основания ее хоботка. Когда ей нужна пища, она с  быстротой стрелы летит на замеченное ею животное, вонзает, как это делает  комар, хоботок в его мышцы и скоро улетает, разбухшая от крови. На месте укуса  остается еле заметная краснота и легкий зуд.    

Как я  уже сказал, человек, дикие звери и – странная вещь! – теленок в период  кормления молоком матери абсолютно нечувствительны к укусу цеце.    

Что  касается быка, то, если он истощен от переутомления и недоедания, признаки  отравления проявляются лишь спустя несколько дней. Начинается обильное выделение  слизи из глаз и ноздрей, и под нижней челюстью образуется опухоль. Бык быстро  худеет, можно сказать – тает на глазах: мускулы увядают, начинается понос,  животное перестает есть, становится похожим на скелет и погибает. А если бык в  теле, то признаки отравления появляются с почти молниеносной быстротой.    

Спустя  каких-нибудь несколько часов после укуса у животного начинается головокружение,  как если бы головной мозг пострадал у него в первую очередь. Бык начинает  кружиться на одном месте, жалобно мычит, слепнет и погибает спустя двенадцать –  пятнадцать часов.    

Вскрытие  показывает полный распад всех тканей и органов. Мышцы становятся вялыми; жир  жидким, как растительное масло, сердце дряблое, как пустой пузырь, печень  бледно-желтая и расползается в руках. Короче, кто своими глазами не видел,  какие разрушения производит этот еле заметный укус, тот никогда не составит  себе о них никакого представления.    

Собака и  лошадь обнаруживают те же признаки, и распад организма протекает у них в такой  же форме. Из всех домашних животных одна только коза пользуется той же  привилегией, что и человек и дикие звери. Этим и объясняется, что коза –  единственное домашнее животное, встречающееся у многих племен, живущих на  берегах Замбези, где цеце является подлинным бичом всех других пород.    

До сих  пор не найдено средств против этого страшного яда, а ученые не могут  установить, чем объясняется иммунитет диких зверей, хотя бы даже имеющих много  общего с некоторыми домашними животными, которые чувствительны к яду цеце. Как,  казалось бы, ничтожна разница между домашним быком и лесным буйволом, между  зеброй и лошадью, и наконец, между бараном и козой! Больше того:  теленок-сосунок не боится яда цеце, только пока кормится молоком матери, равно  как и щенок, сосущий молоко матери. Никакая привычка к климату и никакая  прививка не спасают. Если животное, перенесшее легкий укус, и не погибнет, что  случается крайне редко, то иммунитета оно еще не приобрело: оно погибнет, если  будет укушено в другой раз. И наконец, домашние животные, здесь родившиеся и  живущие здесь же из поколения в поколение на свободе, в почти диких условиях,  не менее подвержены действию яда цеце, чем животные, привезенные из таких мест,  где это насекомое не водится.    

Альбер  понимал, что лошади должны неминуемо погибнуть, и очень скоро, потому что они  находились в хорошем состоянии. Поэтому он решил, что надо использовать их,  пока они живы, и пустить во весь карьер. Нечего больше их беречь, раз их часы  все равно сочтены. А если ускорить аллюр, то, быть может, все-таки удастся  догнать похитителей Александра или, по крайней мере, приблизиться к ним.    

Уже  приступили к осуществлению этого плана, лошадям дали шпоры и они понеслись по  берегу, усаженному редкими и чахлыми кустами. Но, к несчастию, характер  местности очень скоро переменился. Вместо твердого грунта, образуемого сухими  песками и камнями, начались наносные пески, покрытые густой сетью лиан и  водяных растений, через которые нельзя было прорваться. Лошади спотыкались и  увязали на каждом шагу, они утопали среди этой дикой растительности, а всадники  еле удерживались в седле.    

– Над  нами тяготеет какое-то проклятие! – воскликнул Альбер, чуть не рыдая. Ему  казалось, что злой рок преследует его. – Ну-ка, слезайте все! Все равно  тут не пройдет ни конный, ни пеший. Лодок у нас нет. А нам необходимо в  ближайшие два часа найти какой-нибудь способ спуститься вниз по реке.    

– Плот? –  спросил Жозеф.    

– Я  как раз об этом и думал. Леса здесь хватает. И деревья не слишком толстые, они  поплывут легко.    

– Но  чем вы свяжете бревна? – спросил, в свою очередь, миссионер.    

– А  лианы на что?    

– Они  непрочны…    

– Убьем  лошадей. У них шкура крепкая. Сделаем ремни…    

– Правильно!  В таком случае, скорей за дело!    

И оба  англичанина вместе с неграми, подбадриваемые своими неустрашимыми спутниками,  бросились в заросли и стали валить деревья и подбирать их одно к другому по  длине и толщине. Оставалось только скрепить их.    

Всех  охватило такое лихорадочное усердие, что эта часть работы была выполнена меньше  чем за час.    

Зуга и  бушмен зарезали лошадей, освежевали их, бросили в реку отравленное мясо, а  шкуры разрезали на длинные ремни. Никто не думал передохнуть хоть минуту, никто  не думал о голоде, который уже давал себя чувствовать, никто не обращал  внимания на надвигавшиеся густые тучи, на гулкие раскаты грома, на первые  крупные капли дождя. Все работали, как в лихорадке. Стихии разбушевались со  всей яростью, которая им свойственна.    

Но,  несмотря ни на что, плот был сколочен. Однако пуститься в плавание немедленно  было бы большой неосторожностью: ночь стала непроницаемо темной, густые тучи  повисли на верхушках деревьев. Раскаты грома были оглушительны, и тысячи молний  полосовали свинцовую воду реки; буря трепала густые заросли. Дождь превратился  в ливень – один из тех ливней, каких жители наших широт и вообразить не могут.  Это было нечто такое, как если бы где-то наверху вылетело дно водоема площадью  в двадцать пять квадратных миль.    

От  такого притока воды река немедленно вздулась. Еще несколько минут, и ливень  вызвал бы наводнение. Вода уже и так поднималась на глазах, и при вспышках молний  было видно, что она течет все быстрей и быстрей. Надо было поскорей двинуться  вперед. Если на ходу вас может опрокинуть волна, то оставаться на месте еще  опасней: каждую минуту можно погибнуть в потоке, который расшвыривает вырванные  деревья.    

Альбер  стоял на середине плота. Рядом с, ним был миссионер, как всегда, непроницаемый  и мрачный. Сюртук прилипал у него к костлявому телу. Впереди и позади  находились оба негра, вооруженные длинными шестами. Управление утлым плотом они  взяли на себя. Жозеф и мастер Виль оставались еще на берегу и собирались тоже  занять места на плоту.    

В это  время раздался раскат грома, способный заглушить залп двадцати батарей, и  разогнал тучу. Необычайной силы ураган выворачивал деревья, они с шумом  валились, и плот, внезапно оторвавшись, полетел стрелой среди всяких обломков,  которые уносила река.    

Полицейский,  который держал сплетенный из лиан канат, упал. Он заметил при этом, что канат  не порвался, а перерезан острым ножом. Мастер Виль стал ругаться крепкими  матросскими словечками. Крик бешенства вырвался одновременно и у Жозефа,  который увидел, что плот ушел в чернеет вдали на свинцовой поверхности реки.  Никаких сомнений: они с мастером Вилем остались на твердой земле, в то время  как его друг покачивался на зыбких бревнах, уносимых потоком.    

В это  время миссионер быстро оглядел всех, убедился, что негры, занятые своим опасным  делом, не заметили странного движения, которое он сделал в момент отплытия,  спокойно сложил нож, который держал в руке, опустил его в карман и снова застыл  в неподвижности.    

Странно:  Альбер как будто ничего не видел. Он был равнодушен к разгулу стихий. Он сидел  на корточках, обхватив голову руками, и даже не замечал отсутствия двух своих  спутников. Он даже не чувствовал, как бурный поток бросал его плот из стороны в  сторону.    

Миссионер  был заинтригован этим его оцепенением и дотронулся до его плеча. Альбер поднял  голову, посмотрел невидящим взглядом и как будто не узнал его. Между тем молнии  освещали эту странную и драматическую сцену. Зуга и бушмен, работая шестами,  внезапно заметили исчезновение двух белых. Но они едва могли обменяться хотя бы  несколькими словами – работа поглощала все их внимание. Впрочем, остановиться  все равно невозможно – течение слишком стремительно. Надо будет подождать  благоприятной минуты, чтобы задержаться где-нибудь в подходящем месте. Честные  негры и не помышляли бросить своих спутников.    

– Месье!  Месье де Вильрож! – говорит лжемиссионер, все сильней напирая Альберу на  плечо.    

Жалобный  стон раздался ему в ответ. Альбер попытался встать, но, пораженный непонятной  болезнью, он тяжело упал на бревна, не проявляя никаких других признаков жизни,  кроме прерывистого дыхания, которое вырывалось у него со свистом.    

– Так,  отлично! – холодно пробормотал его преподобие. – Только этого не  хватало! У молодца приступ злокачественной лихорадки. Знаю я, что это такое.  Девяносто шансов из ста за то, что он расстанется со своей шкурой! Но тогда я  становлюсь его наследником! Почтенное наследство, если только он держит при  себе пресловутую карту. Тогда уж я узнаю, где они лежат, эти сокровища кафрских  королей. Но хорош я буду, если документа при нем не окажется! Какого черта я  тогда перерезал канат? Если его карманы пусты, надо будет его лечить и  вылечить. Да еще удастся ли? Надо, чтобы он жил и пустился на поиски своего  слуги и дурачка-полицейского. Для этого надо догнать черных, которые похитили  третьего француза. У меня, таким образом, получится целое войско, и эти бойкие  французы сопротивляться не смогут.    

 16    

     

     Читатель наконец  знакомится с госпожой де Вильрож и ее отцом. – На алмазные поля! – По  Южной Африке. – Нападение на дилижанс. – Бандиты в масках. –  Опять убитые. – Гнусная комедия. – Новые проделки Клааса. –  Пастор слишком тяжело ранен. – Покинутый крааль. – Странная  встреча. – Еще одна жертва бура. – Дочь торговца из  Нельсонс-Фонтейна. – Две сиротки.    

     

В тот  самый день, когда Альбер де Вильрож свалился в лихорадке на плоту, ставшем игрушкой  волн, лучи заходящего солнца осветили на берегу реки Брек драматическую сцену.    

По  малоезженой дороге, пролегавшей среди высохших трав, быстро катилась  запряженная четверкой карета. Она была значительно меньше и легче тех огромных  фургонов, которыми обычно пользуются на Капе с тех пор, как здесь возникла  колония. На левой пристяжной сидел прямой, как жердь, форейтор в огромных  сапогах и белом шлеме. Он щелкал бичом и время от времени дул в медный рожок,  висевший у него на ремешке через плечо. А кучер, весь день изнывавший от жары,  с жадностью вдыхал воздух, который уже становился прохладным.    

У обоих  висело на боку по револьверу крупного калибра, и оба настороженно смотрели по  сторонам.    

В карете  сидело всего двое путешественников: старик и молодая женщина. Старик, высокий,  худой, с редкими седыми волосами на голове и тщательно выбритый, представлял  хорошо всем знакомый тип протестантского пастора. Его спутница – одна из тех  прелестных златокудрых и голубоглазых англичанок, цвет лица которых  напрашивается на устарелое, но все же милое сравнение с цветущей розой.    

Несмотря  на всю утомительность долгого путешествия, лицо это сохраняло полную свежесть.  Однако тревога поминутно пробегала по тонким чертам, складки возникали вокруг  рта, и слезы выступали на глазах у прелестной путницы.    

– Отец! –  грустно заметила она, когда лошади чуть замедлили бег. – Отец, почему мы  так медленно плетемся? Скоро ночь, нам бы уже следовало быть в краале.    

– Анна,  дорогое дитя мое, имей терпение. Мы сделали все, что было в человеческих силах.  Мы скачем без передышки. Мы опережаем почту на двое суток…    

– Да,  но Альбер ждет меня… целых три недели. Он ранен… Быть может, его уже нет в живых, –  говорит молодая женщина рыдая.    

Старик  отер слезу, которая скатилась и у него по морщинистой щеке, и окликнул кучера:    

– Дик!    

– Мистер  Смитсон!    

– Где  мы сейчас находимся?    

– Примерно  в десяти милях от Пемпин – крааля.    

– До  вечера доберемся?    

– Если  господу будет угодно, джентльмен. И если лошади не околеют.    

Вы  сможете ехать при луне, когда зайдет солнце?    

– Надеюсь.    

– Дорогу  вы хорошо знаете?    

– Направление  я знаю хорошо, мистер Смитсон. Но поручиться за то, что дорога безопасна, я не  посмею, – негромко ответил кучер. – Видите ли, если бы я не боялся  напугать молодую госпожу…    

– Тихо! –  с тревогой перебил его старик. – Едем! И погоняйте! Я вам заплачу вдвое. И  вашему товарищу! Если падут лошади, мы купим в краале других.    

– Спасибо,  отец! – воскликнула молодая женщина, с нежностью целуя старика. –  Спасибо! Ты такой добрый! Я тебя благословляю за каждую минуту, которая  приближает меня к Альберу. Он жив, не правда ли? Мы его вылечим, он  поправится!..    

Как  видит читатель, дьявольский замысел Клааса вполне удался. После описанной нами  встречи этого мерзавца и его братцев Питера и Корнелиса с загадочной личностью,  которую мы знаем только как его преподобие, Клаас времени не терял.    

Прошло  едва несколько часов после убийства торговца на прииске Нельсонс-Фонтейн, и наш  бур выехал в Кейптаун. Подталкиваемый любовью, ненавистью и алчностью, он  пустился вскачь в Бельфор. На огромном расстоянии, которое лежит между прииском  и этим маленьким городком, он всюду находил своих людей, в каждом краале брал  свежих лошадей взамен заезженных и за неделю покрыл четыреста девяносто  километров, которые лежали между этими двумя населенными пунктами.    

Он  пересекал ущелья, овраги, леса, переправлялся через реки, миновал Крамерс –  Фонтейн, переправился через приток Оранжевой реки – Стейнкопф-ривер и купил  коня в краале Кемпбелс-Дорп. Переправа через Кайбу, на виду миссии Бакхуз, едва  не стоила ему жизни. Но он отделался купаньем и потерял в воде лошадь. Из  Бакхуза он добрался до Хоптоуна, поднялся на скалистый массив, на что никто в  одиночку не отважился бы, я, разбитый усталостью, добрался до Рудкил – крааля.  Еще через два дня он был в Ричмонде, оттуда поскакал в Викторию и, не  останавливаясь ни днем, ни ночью, прибыл наконец в Бельфор. Он был до такой  степени измучен, что не смог слезть с лошади без посторонней помощи, ноги его  распухли, и, чтобы снять с него сапоги, их пришлось разрезать. Четыреста  пятьдесят километров из Бельфора в Кейптаун он проехал по железной дороге,  прекрасно отдохнул в поезде и прибыл на место таким же свежим и бодрым, каким  был в момент отъезда. За девять дней он покрыл расстояние почти в тысячу  километров, из коих пятьсот – верхом, да еще по такой дороге, трудней которой  нет на свете.    

В  какой-то продажной газетенке, какие одинаково процветают и в зное колонии и в  грязи метрополий, он напечатал заметку об убийстве торговца-еврея и отправил  госпоже де Вильрож написанное его преподобием письмо о том, что ее муж тяжело  ранен и ждет ее в Нельсонс-Фонтейне. Как и следовало ожидать, это известие  подействовало на бедняжку, как удар молнии.    

– Едем  немедленно! – сказала она своему отцу, который тоже был потрясен.    

Достойная  дочь миссионера, привыкшая ко всем опасностям и невзгодам здешней жизни, Анна  не подумала ни о расстоянии, ни о трудностях, ни об опасностях такого  путешествия. Мистер Смитсон, всегда готовый пуститься в дальнюю дорогу,  согласился беспрекословно, на что был бы способен не всякий житель наших  европейских стран.    

Он без  всякого промедления выехал с дочерью по железной дороге в Бельфор. Туда же вскоре  прибыл и Клаас, который решил следовать за ними по пятам.    

Миссионер  хотел избежать медлительности, с какой передвигаются колымаги, обычно перевозящие  пассажиров в алмазный край. Кроме того, он не мог допустить, чтобы дочь  путешествовала в сомнительной компании. Поэтому он сговорился в Бельфоре с  двумя возницами, которые за довольно круглую сумму согласились доставить его с  дочерью на прииск, где он рассчитывал найти своего зятя.    

Половину  этой второй части путешествия, при всей ее утомительности, молодая женщина  перенесла спокойно и твердо. Поддерживаемая лихорадочной тревогой, госпожа де  Вильрож думала только об одном – как бы поскорей добраться до места. И возницы  только восторгались ее непоколебимой решимостью и неукротимой энергией.    

Вот уже  отъехали сто «километров от Ричмонда. Путники спешили и потому избрали путь, по  которому ранее проследовал Клаас. Они находились на Брек-ривер[23] Эта река образуется из  двух потоков, берущих свое начало один – в Викторин, второй – в Ричмонде. Они  сливаются у Хонинг    

– крааля  и впадают в Оранжевую реку несколько выше прииска. Зимой эта река весьма бурна,  а летом она бы совершенно обмелела, если бы ее не питали многочисленные озера,  или «пены».    

Лошади  страшно устали, но, отчасти чтобы угодить пассажирам, отчасти из собственного  желания поскорей добраться до крааля, форейтор покрикивал на лошадей и то и  дело хлестал их кнутом.    

Карета  отъехала километра два и попала в густые заросли, среди которых вилась еле заметная  тропинка, незаслуженно называемая дорогой. Солнце опускалось все ниже, тени  сгущались. То ли от усталости, то ли боясь встречи с хищными зверями, лошади  замедлили шаг.    

– Вперед! –  понукал их форейтор.    

– Стой! –  властно приказал из-за куста чей-то грубый голос.    

Не  обращая внимания на это требование, форейтор подобрал поводья, дал шпоры своему  коню, а кучер тем временем быстро зарядил свой револьвер, барабан которого  издал при этом сухой треск.    

Лошади  рванулись вперед и громко заржали. Им ответило ржание других лошадей,  по-видимому, стоявших где-то в зарослях. Затем справа и слева раздалось  несколько револьверных выстрелов. Лошадь под форейтором упала с пробитым  черепом. Сам он был отброшен метров на восемь. Он лежал неподвижно на земле, и  кровь шла у него горлом. Кучер стрелял наугад туда, где видел вспышки. Три  лошади, задержанные трупом четвертой, убитой, били друг друга ногами, и карета,  казалось, вот-вот опрокинется.    

Снова  затрещали выстрелы, и из-за кустов появилось несколько человек, одетых  по-европейски и в широкополых шляпах, надвинутых на глаза. Они громко кричали  «ура», а из кареты раздался крик ужаса. У кучера горло было пробито пулей, он  упал на дышло, а оттуда свалился на землю, лошадям под ноги.    

Тем  временем разбойники, угрожая пассажирам оружием, приказали им немедленно выйти  из кареты и предупредили, что застрелят их при малейшей попытке к  сопротивлению.    

Сдавленные  стоны доносились из кареты.    

– Тысяча  чертой! – проворчал один из разбойников. – Неужели мы их всех  ухлопали?    

– Гм! –  так же ворчливо продолжал другой, – Там и не двигается никто.    

– А  ведь Клаас наказывал курочку не трогать!.. «Убейте кучера, убейте форейтора,  ухлопайте старика, если он будет вам надоедать, но женщину пальцем не троньте,  не то я вам головы снесу!» – вот как он говорил.    

– Да  где он, этот верзила? Ведь он собирался разыграть здесь целую комедию! Он  должен был нас обратить в бегство и оказаться благородным спасителем этой  прелестной особы!    

– Чудно  все-таки, когда такой парень, как он, который не боится ни бога, ни черта,  вдруг прибегает к таким дурацким штучкам!    

– Конечно!  На его месте я бы долго разговаривать не стал! Я бы подхватил красотку и унес…  Вот и все!..    

– Однако  мы не можем торчать здесь бесконечно, как пугала на огороде!..    

– Эй,  вы! В последний раз! Выходите, или мы разрубим карету топором! – прорычал  первый разбойник.    

Внезапно,  верхом на огромной лошади, прискакал еще один человек.    

– Дорогу! –  кричал он. – Дорогу! Гром и молния! Дорогу, или я вас всех выпотрошу,  мерзавцы! Назад! Вон отсюда!    

– Ну,  вот наконец и Клаас! Вот он, «спаситель»! Ладно, идем, комедия кончена!    

Разбойников  точно охватил ужас при виде всадника, и они поспешно скрылись в густых зарослях.  Тем временем бур, дышавший тяжело, как после бешеной скачки, соскочил на землю  и бросился к лошадям, которые испугались его и становились на дыбы.    

– Однако, –  бормотал он про себя, – мои ребята поработали на совесть. Кучер убит. Тем  хуже для него. Форейтор тоже убит! Вот это уж напрасно. Теперь мне придется  самому править лошадьми, вместо того чтобы ехать рядом с ней, в карете. Ничего,  потом наверстаю. Но что это? Уж не выполнили ли они мои приказания слишком  усердно? Старик должен был бы орать, как зарезанный, а я ничего не слышу!  Женщина-то, вероятно лежит без чувств. Посмотрим-ка, что там делается внутри!    

Он  перерезал постромки убитой лошади, отвел в сторону остальных, привязал их к  дереву и вошел в карету.    

Здесь  было совершенно темно. Бур стал нащупывать руками, и, несмотря на весь его отвратительный  цинизм, дрожь пробежала у него по телу, когда он почувствовал на пальцах что-то  липкое.    

– Кровь! –  воскликнул он.    

Схватить  неподвижное тело, вынести из кареты и положить на землю было для него делом  одной секунды. В последних лучах догоравших сумерек он узнал мистера Смитсона,  находившегося в бессознательном состоянии. На груди у него было красное пятно.    

– А  она? Горе им, если они ее убили!..    

– Отец!  Где ты, отец?    

Белая  фигура виднелась в глубине кареты. Анна старалась выйти. Глаза ее расширились  от ужаса! В это время бур поднял голову, и Анна оцепенела, увидев его.    

– Клаас! –  пробормотала она. – Клаас!    

– Ваш  покорнейший и почтительнейший слуга, сударыня! – сказал тот взволнованным  голосом, который никак не вязался с его обычной грубостью. – Не бойтесь  ничего. Разбойники, которые на вас напали, уже разбежались. К несчастью, я  прибыл слишком поздно.    

– Что  вы сделали с моим отцом?    

– Он  здесь. Он ранен… Надеюсь, легко… Сейчас я им займусь. Мы кое-что понимаем в  этих делах…    

Уничтоженная  новым несчастьем, ошеломленная неожиданным появлением бура, Анна смотрела на  него с содроганием. А этот гигант занялся раненым с несвойственной ему деликатностью.    

– Бедный  джентльмен очень плох, – сказал он, качая головой. – Пуля попала в  грудь…    

– Но  он будет жить? О, скажите, что он будет жить!..    

– Не  знаю. Надеюсь. Если вам угодно. Но прежде всего надо его доставить в крааль, а  там увидим. Пожалуйста, сударыня, садитесь в карету. Я усажу джентльмена рядом  с вами, и поедем.    

Клаас  сдержал слово. После томительных четырех часов езды шагом карета остановилась  перед забором Пемпин-крааля.    

Вместо  лая, каким бдительные сторожевые псы обычно встречают чужих, вместо разноголосого  мычания и блеяния скота, вместо людских голосов наши путники нашли в краале  гробовое молчание. Забор был местами развален, хижины разрушены или сгорели,  всюду валялись обломки, которые еле освещала луна, – короче, все говорило,  что на «станции» разыгралась катастрофа, какие, увы, слишком часто происходят в  здешних местах.    

У  госпожи де Вильрож сердце сжалось при виде этой ужасной картины. Неужели ее  отец так и умрет без помощи? Даже бур, который надеялся сменить здесь лошадей и  в чьи расчеты вовсе не входило задерживаться, не скрывал уже своего  беспокойства.    

Крик  радости вырвался у него, когда он увидел огромный фургон, вокруг которого  спокойно лежало не меньше двенадцати быков. Покинутый крааль служил убежищем  каким-то другим проезжим, которые, пожалуй, смогут чем-нибудь помочь.    

– Кто  там? – с сильным малайским акцентом воскликнул человек, вооруженный  копьем, – по-видимому, погонщик.    

– Скажи  своему хозяину, что раненый джентльмен и молодая дама нуждаются в немедленной  помощи.    

– У  меня нет хозяина.    

– Что  же ты здесь делаешь?    

– Я  сопровождаю в Кейптаун хозяйку. Она возвращается с алмазных полей.    

– Дубина!  Какая мне разница – хозяин у тебя или хозяйка! Иди скажи хозяйке!    

– Хорошо.  Иду.    

В доме  на колесах загорелся свет, и у входа показалась грациозная женщина.    

– Кто  бы вы ни были, – обратилась к ней Анна слабым голосом, – но откажите  в помощи человеку, который находится при смерти. Внемлите мольбе дочери,  которая просит у вас сострадания к умирающему отцу.    

– Пожалуйста,  войдите и располагайтесь, – просто ответила незнакомка.    

Клаас,  как ребенка, взял на руки несчастного миссионера, поднялся в фургон и положил раненого  на циновку.    

Выражение  глубокого сострадания появилось на лице незнакомки. Она протянула руку госпоже  де Вильрож, которую душили рыдания, затем раскрыла ей объятия и прижала к  груди.    

– Увы,  сударыня, – сказала она, – судьба, которая нас столкнула, вдвойне  ужасна: вашего отца ранили разбойники, моего отца убили три недели назад в  Нельсонс-Фонтейне, и почти у меня на глазах.    

Услышав  эти слова, Клаас вздрогнул и стал более внимательно разглядывать хозяйку фургона.  Несмотря на всю свою наглость, мерзавец задрожал. Он попал в тот самый фургон,  который недавно ограбил в Нельсонс-Фонтейне, и даже вспомнил, в каком именно  углу свалился заколотый им торговец.    

– Да  ведь это дочка того старика! – пробормотал он, но быстро овладел  собой. – Какого черта она здесь делает? Вот так встреча!..    

– Бедная  вы моя! – сказала Анна, глубоко тронутая ее сочувствием. – И вы едете  одна, куда глаза глядят?    

– Я  возвращаюсь в Кейптаун. Я буду работать. Постараюсь зарабатывать себе на жизнь…  Но вы…    

Она  хотела сказать: «Вы тоже скоро будете сиротой», – потому что мистер  Смитсон все по приходил в себя. Он еле дышал, и губы его покрылись кровавой  пеной, его широко раскрытые остекленевшие глаза ничего не видели, щеки запали.  Он агонизировал.    

Агония  была недолгой, но мучительной. Затем наступила последняя судорога, умирающий  положил руку себе на грудь, сделал попытку приподняться и упал мертвый.    

Невозможно  описать отчаяние молодой женщины: она считала, что муж ее тоже тяжело ранен,  быть может, уже умер. Таким образом, вместе с лучшим из отцов она теряла и  того, кого считала своей единственной опорой в жизни.    

Клаас  был человеком диким. Он стоял посреди фургона, с глупым видом смотрел на эту сцену  отчаяния и переминался с ноги на ногу, как медведь, все время делая неуклюжие  попытки утешить Анну, но этим лишь растравлял ее горе и усиливал тревогу. Клаас  но испытывал ни тени раскаяния. Он думал о двух убитых им стариках так же  хладнокровно, как если бы речь шла о двух подстреленных антилопах. Ему казалось  одинаково естественным убить животное ради пропитания и убить человека, который  мешает ему в делах. Поэтому он с нетерпением ожидал минуты, когда прах  миссионера будет предан земле и можно будет приняться за дальнейшее осуществление  планов. Он решил не торопиться, пока находится на английской территории, и все  думал, как бы поскорей ее покинуть.    

Вскоре  хозяина фургона сама предоставила ему такую возможность. Узнав, что Анна  направляется к мужу, в Нельсонс-Фонтейн, она сказала ей просто и сердечно:    

– Меня  зовут Эстер. У меня нет семьи, я совершенно одинока на свете. Будьте моей  сестрой. Мне все равно, что ехать в Кейптаун, что возвратиться на прииски. У  меня в фургоне имеется всего вдоволь. Ведь это был наш магазин. Я вас отвезу  туда. Вы согласны, сестрица?    

Анна  едва смогла пробормотать несколько слов благодарности. Она дала волю своим  слезам, бросилась в объятия чудесной девушки и с нежностью ее обняла.    

«Отлично! –  решил бур, потирая руки. – Править фургоном буду я, и пусть меня возьмут  черти, если он попадет на прииск. Он поедет туда, куда я захочу. А женщины даже  не заметят. Затем надо признать, что мой братец Питер все-таки удачливый малый.  Я искал жену, а нашел двух. Поделимся. Питеру – еврейка, мне – англичанка. Что  касается Корнелиса, пусть пока подождет. Очень уж у него рожа прожарена  револьвером. Итак, значит, все идет хорошо. Теперь нам остается только найти  сокровища кафрских королей».    

     

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СОКРОВИЩА  КАФРСКИХ КОРОЛЕЙ    

     

1    

     

     Драка на прииске. –  Крепкие словечки, подкрепленные затрещинами. – Необыкновенная дуэль. –  Нож против револьвера. – Стакан крови за стакан воды. – Сэм  Смит. – Самородок ценой в пятьдесят тысяч франков и алмаз величиной с  орех. – Три выстрела и три рваные раны.    

     

– Карай!  Вы мерзавец!    

– Я?  Я – мерзавец? Я?..    

– Да,  вы! Я говорю вам это прямо в глаза, хотя в вас два метра роста и вы похожи на  гиппопотама. И силы у вас, должно быть, не меньше, чем у быка. А я говорю и  повторяю, что вы мерзавец! Мерзавец! Мерзавец!    

– Да  я вас только один раз стукну кулаком – и вас больше нет на свете!    

– Руки  коротки!    

– Я  всажу вам пулю в лоб!..    

– Руки  коротки!.. Вы слишком громко орете. Я вас называю мерзавцем прямо в глаза, а вы  только грозитесь и орете. Плевать я хотел на ваши кулачищи и на ваш револьвер,  свинья вы американская! Мерзавец и задавака! Если кто-нибудь из почтенных  джентльменов одолжит мне нож, я берусь зарезать вас, как самую последнюю  чикагскую свинью.    

Гигант,  на которого сыпались эти оскорбления, пришел в бешенство и с криком бросился на  обидчика, человека ростом не больше пяти футов, сгреб его одной рукой, схватив  за лохмотья, еле прикрывавшие его загорелую грудь, поднял, как ребенка, над  своей головой и стал искать глазами, куда бы его швырнуть.    

По  маленький человечек оказался храбрецом. Он использовал эти короткие секунды  раздумья своею врага и стал хлестать гиганта по лицу – по одной щеке и но  другой.    

Бац!  Бац! Две увесистые оплеухи прозвенели, точно здесь били тарелки, и вызвали у  многочисленных свидетелей этой необычайной картины возгласы удивления и  восторга. А человечек не удовольствовался раздачей оплеух, которые были,  пожалуй, не столь чувствительны, сколь обидны. Он уперся гиганту ногой в грудь  и изо всех сил толкнул его. В руке мастодонта остались одни лохмотья, а их  маленький владелец вырвался, сделал ловкий прыжок, вскочил на ноги как ни в чем  не бывало и, держась за бока от смеха, воскликнул:    

– Карай!  А неплохо бывает иной раз одеваться в рванину! Ваше мнение, джентльмен? Но, быть  может, вам угодно поиграть всерьез? Тогда пусть мне дадут нож. Я принимаю на  себя обязательство выпустить этому дураку все его кишки на вольный воздух.  Тысяча чертей!.. Он не знает, с кем имеет дело, этот мерзавец! Я ему покажу,  как связываться с человеком, который был тореадором в Барселоне!    

Раздался  взрыв смеха, и посыпались замечания:    

– Он  прав, этот француз!    

– Он  не француз, он испанец!    

– Все  равно, он лихой парень, и Дик получил от него по заслугам.    

– А  все-таки глупо. Нельзя задевать такого джентльмена, как Дик!    

– Так  его бить по физиономии!..    

– Нет,  почему же? Он молодец, этот французик!..    

– Ничего  подобного! Надо было вызвать на дуэль и драться по правилам!    

– Да  ведь я сам только этого и прошу, черт возьми! – отозвался  незнакомец. – Неужели кто-нибудь порицает меня за то, что я дал этому  нахалу по заслугам? Но позвольте спросить, кто кого обидел? Я приехал сюда без  сил и без гроша в кармане. Однако бедность не порок, я думаю? Мне подают стакан  воды, а этот мерзавец опрокидывает мой стакан и смеется мне прямо в лицо. И все  потому, что у него есть золото – несомненно, краденое    

– и  он может лакать черри, а у меня нет ничего! Джентльмены, да любой из вас охотно  разбил бы ему голову. Но я буду мстить по-своему. Я проткну ему брюхо и выцежу  из него стакан крови. Вот так!..    

Гром  аплодисментов покрыл этот смелый выпад, и тотчас присутствующие стали заключать  пари насчет исхода предстоящей схватки.    

– Дуэль!  Правильно! Правильно! Браво! Я ставлю за смелого французика!    

– Сто  фунтов стерлингов за Дика!    

– Держу!    

– Двести  фунтов за француза!    

– Держу!    

– Дик  сделает из него котлету!    

– Ничего  подобного! Он зарежет Дика, как свинью!    

– Давно  пора! Он здесь всем надоел, этот Дик! Он – животное, а не человек!    

– Смотрите,  смотрите, как он играет револьвером! Малыш повернуться не успеет, как Дик  всадит ему пулю в череп!    

– А  вот и нет! Мы не допустим! Надо, чтобы был поединок. Честный поединок. У нас на  прииске не каждый день увидишь что-нибудь забавное. Если Дик выйдет  победителем, мы его линчуем сию же минуту.    

Какой-то  мексиканец с лицом оливкового цвета, в широкополой шляпе, в короткой куртке и  широких брюках вышел вперед, бросил свою сигарету, церемонно снял шляпу и  сказал, обращаясь к французу:    

– Кабальеро,  не угодно ли будет вашей милости сделать мне честь и воспользоваться моими  услугами в качестве секунданта?    

– Я  буду считать это за честь для себя, сеньор, и принимаю с благодарностью.    

– Ваша  милость просили нож. Вот моя наваха.[24]  Не знаю ничего лучшего, когда надо кому-нибудь выпустить кишки.    

– Вы  крайне добры, ваша милость. Благодарю вас, кабальеро.    

Вмешался  рыжебородый англичанин с холодным, но симпатичным лицом.    

– Джентльмен,  вооруженный только ножом, не может драться на дуэли с мастером Диком, у  которого в руках револьвер. Я предлагаю обоим почтенным джентльменам помериться  силами в благородном боксе.    

На Дика  наседали со всех сторон. Он уже и сам не знал, чего ому желать, и заявил:    

– Бокс,  револьвер, нож – мне все равно, лишь бы я его убил.    

– А  что касается меня, – ответил француз, – то, по правилам дуэли, выбор  оружия принадлежит мне, потому что обида была нанесена мне. И я выбираю нож. А  вы берите, что вашей душе угодно. Мне все равно, лишь бы я нацедил из вас  стакан красного винца. Позвольте, у меня мелькнула мысль. Вы хотите  позабавиться, джентльмены?    

– Конечно!  Мы за тем и пришли!    

– В  таком случае, вот что я предлагаю. Мы с моим противником станем в двадцати пяти  шагах друг от друга и без права идти на сближение. Пусть он стреляет, а я буду  пользоваться только ножом.    

Предложение  встретили громким смехом. Оно было так неожиданно и необычайно, что заставило  усомниться в умственных способностях француза.    

Один  лишь мексиканец, предложивший свою наваху, посмеивался многозначительным  смешком человека, который кое-что понимает. Но у тех, которые ставили на  француза, физиономии вытянулись.    

А  француз заявил звонким голосом:    

– Джентльмены,  я покажу вам нечто такое, чего вы еще, пожалуй, не видали. Я предоставляю этому  человеку три раза стрелять в меня, раньше чем я пущу в ход свое оружие. Дарю  ему три пули. Первую потому, что я француз; вторую потому, что он пьян; третью  потому, что он боится. Будьте спокойны, он промахнется. Что касается меня, то я  всажу ему нож прямо в горло, между краями расстегнутого воротника. И я сделаю  это не сходя со своего места. Когда вам будет угодно, джентльмены? Я готов.    

Эти  последние слова окончательно покорили собравшихся. Они шумно выражали свое одобрение  на всех языках мира. Отважный малый, чье спокойствие так резко подчеркивало  бешенство американца, уже вырастал в героя.    

– Еще  одно слово! – добавил он. – Личность, которую вы зовете мастер Дик,  промахнется, стреляя в меня, и перебьет немало посуды. Поэтому следовало бы  потребовать у него известную сумму в залог, или же не надо, чтобы я стоял  впереди буфета, потому что хозяин еще может потребовать, чтобы ему возместили  убытки. Но кто ему заплатит, когда мастер Дик испустят дух? У меня-то ведь нет  ни гроша, я уже имел честь предупредить вас.    

Такое  неслыханное самообладание привело всех в восторг. Все кричали и топали ногами.  Прогремело троекратное «ура», и секунданты стали отмерять шаги.    

Большинство  присутствовавших европейцев составляли англичане и немцы; много было ирландцев,  которых из родных мест выгнала нужда, и несколько бельгийцев. Были и американцы  с козлиными бородками, мексиканцы, люди из Венесуэлы и Аргентины и китайцы с  бесстрастными желтыми лицами и длинными косами, затянутыми в тугие узлы. Все –  народ не слишком щепетильный: люди с приисков, отчаянные головы. В бассейн  Замбези их привели рассказы, быть может правдивые, которые они слышали от  людей, недавно побывавших и здешних местах. Это были рассказы о богатых  россыпях, начинающихся недалеко от водопада Виктория, между 25ь41 восточной  долготы по Гринвичу и 17ь41 южной широты. Говорили, будто золото и алмазы встречаются  там в огромных количествах, а искатели заглядывают редко. Этого было довольно,  чтобы люди сбежались со всех сторон. Их не меньше тысячи. Они роются в земле –  пока без особого успеха – и ради утешения превращают свои последние деньги в  самые разнообразные, но крепкие напитки.    

Сегодня  на прииске не работают. Эти безбожники свято соблюдают закон о воскресном отдыхе.  Не из побуждений религиозных, как всякий понимает, а ради того, чтобы поиграть  в азартный игры и выпить сколько возможно и даже больше чем возможно.    

Так или  иначе, а громадная прямоугольная палатка из белой парусины, являющаяся главным  строением будущего города, была набита битком. Всевозможные аптечные снадобья,  которые так любят англосаксы, распространяли странный запах смеси наркотиков с  одеколоном; шумно хлопали пробки, вылетая из бутылок с каким-то подозрительным  шампанским синеватого цвета; вина образовывали лужицы на столах некрашеного  дерева; разные виды алкоголя, в которых вряд ли могла бы разобраться  органическая химия, горели, распространяя чад, и все это радовало пьяниц, чьи  разъеденные глотки уже не могли приспособиться к напиткам безобидным или хотя  бы не столь обжигающим.    

Только  что описанная ссора, которая, несомненно, приведет к смертоубийству, была  вызвана именно безмерным поглощением этих опасных напитков…    

Повод,  как мы видели, сам по себе ничтожен: просто один из посетителей опрокинул, быть  может нечаянно, стакан воды другого посетителя, которого впервые видел. Но в  этих разношерстных компаниях люди всегда возбуждены, всегда способны на самые  дикие поступки, самые ничтожные пустяки разрастаются у них в большие события.    

Кроме  того, этот пьяница – американец. А всякий, кто знает грубость и нахальство  янки, которые сами говорят о себе, что они «наполовину крокодилы, наполовину  лошади», не удивится тому, что столь ничтожный случаи сразу вырос в casus  belli.[25]  На месте американца, всякий другой извинился бы. Но американец только  рассмеялся. Он зажал между челюстями щепоть жевательного табаку и, мыча, послал  незнакомцу прямо на ноги струю черной слюны. Мол, что это еще за беднячишка,  который пьет только воду! К тому же он и ростом мал – не больше пяти футов, да  и весит он вряд ли больше пятидесяти кило! Если у человека таких габаритов нет  по меньшей мере своих ста тысяч долларов, он ничто, нуль, меньше нуля, он  блоха, назойливое насекомое, от которого можно избавиться щелчком.    

Так  поначалу думали все. Но вот насекомое протестует, оно проявляет силу и  достоинство. Оно наносит обидчику оскорбления, издевается над ним и чертовски  ловко хлещет его по физиономии. И наконец, оно собирается ухлопать гигантское  животное и предлагает ему такие условия поединка, что к нему, насекомому, все  проникаются симпатией – все, за исключением нескольких задир, преданных  американцу, потому что он одинаково щедро всех угощает грогом и тумаками.    

Сторонники  маленького француза наперебой подносят ему выпивку, закуску, стараются  подкрепить его, поддержать; они хотят, чтобы он выстоял против американца: они  боятся проиграть свое пари. А он вежливо благодарит, по твердо все отклоняет.  Он берет только сигарету у мексиканца, жадно затягивается и смотрит холодными  глазами на хозяина заведения, который протягивает внутри палатки веревки вдоль  стен: зрители будут стоять за веревками.    

Покуда  американец вливал грог в раскрытый кратер своей глотки, покуда шли приготовления  к дуэли, возобновилась прерванная ссорой беседа.    

– Вы  знаете? – сказал некий оборванный ирландец некоему аргентинцу, бронзовому,  как ворота пагоды. – Вы знаете, Сэм Смит здесь.    

Это имя,  произнесенное шепотом и чуть ли не со страхом, вызвало удивление и любопытство.    

– Сэм  Смит?..    

– Он  самый, дружище! Император грабителей, монарх темного мира, великий вождь негодяев,  которые обирают нас как липку, когда мы находим что-нибудь интересное.    

– Тихо!  Молчите! Опасно так говорить о Сэме – у него тысячи ушей!    

– А  вы его видели? Откуда вы знаете, что он здесь?    

– Господи,  да он всегда бывает там, где можно сделать дельце! Он обобрал Нью-Раш, потом он  остановил дилижанс, который увозил добычу из Олд-де-Бирса, потом его видели в  Нельсонс-Фонтейне. Говорят, он там зарезал какого-то торговца.    

– Расскажите  подробной, джентльмен.    

– Сейчас.  Раньше посмотрим дуэль.    

Потом  вмешался бельгиец, которого трепала лихорадка:    

– А  ты знаешь, месье, кто его компаньоны? Говорят, эти три бура.    

– Клаас,  Корнелис и Питер – колонисты из Вааля?    

– Они  самые.    

– Ошибаетесь.  Сэм Смит всегда работает один. Правда, у него есть помощники. Они ему фанатически  преданы, и время от времени он бросает им косточку…    

– Говорят,  он настоящий джентльмен.    

– Он  щедр, как лорд.    

– Он  силен, как слон.    

– Он  жаден, как ростовщик.    

– Короче,  он и хуже всех и лучше всех!    

– Откуда  он? Кто он?    

– О  нем рассказывают странные вещи. Якобы он долго был главарем шайки грабителем в  Австралии. У него было свыше пятисот человек, и он не боялся ни бога, ни черта.  Богаты они были прямо-таки непостижимо. Лорд генерал-губернатор со всем своим  жалованьем был против них бедняк. Но, к несчастью, дела у них пошатнулись.    

– Вы  сказали – к несчастью?    

– Я  так выразился с точки зрения искусства обирать ближнего. Сэм увидел, что в той  отрасли деятельности, в которой он подвизался, может наступить безработица. Он  заметил также, что в Австралии растут на деревьях хорошо намыленные пеньковые  персики. Тогда он решил податься в Южную Африку и приняться за разработку  алмазных и золотых приисков.    

– Но  чтобы так говорить о нем, вы должны его знать?    

– Я  видел его два раза и при таких обстоятельствах, которые не скоро забуду.    

– Расскажите,  пожалуйста.    

– Очень  охотно, если это вас интересует. Но вы мне скажете, когда начнется дуэль. Я поставил  на француза. Если он выиграет, я вас угощу таким грогом, какого хозяин нашего  кабака еще не приготовлял с тех пор, как мы промываем песок на Замбези.    

– Браво!  Вы настоящий джентльмен!    

– В  первый раз я видел Сэма Смита три недели назад.    

– А  второй раз?    

– Вчера  утром.    

– Где?    

– В  каких-нибудь двух милях отсюда. Но я вас предупреждаю, что, если вы этак будете  меня перебивать, я не смогу удовлетворить ваше любопытство. Имейте терпение.  Моя история может быть изложена в двух словах. Я возвращался с водопада  Виктория, где разведывал местность в скалах. Там есть золото. Я еле волочил  ноги от усталости, но я был счастлив, потому что кое-что все-таки нашел. Немало  золота у меня было в поясе, а, кроме того, в сумке лежал самородок величиной с  два кулака.    

– Здорово!  Такой орешек вполне мог потянуть двенадцать кило!    

– Считайте  шестнадцать, приятель. Чистейшее золото. Во Франции такое золото стоит три  франка грамм. Так что мой орешек стоил добрых пятьдесят тысяч франков…    

– Арра! –  воскликнул ирландец. – Было бы на что пить всю жизнь.    

– И  вот я иду себе и напеваю, когда из-за кустов раздается резкий голос и  приказывает мне остановиться. Конечно, я и не подумал останавливаться. Я только  зажал в руке револьвер и прибавил шагу. Внезапно раздается выстрел. Я  почувствовал сильный удар в руку, в ту, в которой держал оружие, и мой  револьвер выпал. Он был пробит пулей. И тут из зарослей выскакивает хорошо  одетый верзила и становится прямо передо мной, а в руках у него двуствольный  карабин, и из правого ствола еще вьется дымок. Стоит и смеется, подлец, до  упаду и все смотрит на меня такими глазами, что меня начинает трясти.  «Упрямец, – говорит он, – если бы вы меня послушали и остановились, и  поделились со мной по-братски результатами вашей разведки, у вас бы теперь был  револьвер. Кроме того, у вас была бы половина вашего золота. А теперь вам  придется вывернуть карманы».    

– И  вы не сопротивлялись?    

– Сопротивляться?  Он пустил бы мне в голову пулю двенадцатого калибра и лишил бы меня  удовольствия рассказать вам эту историю. Я подчинился немедленно, потому что  этот джентльмен торопился. И он еще сказал мне с этаким дьявольским смешком:  «Хорошо, дружок! Когда вы в другой раз повстречаетесь с Сэмом Смитом, помните,  что его малейшие желания равносильны приказу». А я оробел, я просто обалдел,  уверяю вас, и говорю: «Поверьте, ваша милость, я не знал, с кем имею дело». А  он взорвался. «То есть как? – он говорит. – Неужели кто-нибудь смеет  мне подражать здесь? Кто-нибудь без моего позволения взимает налог с рудников?  Я один, запомни это хорошенько, я один и только я один плюю на вашу полицию и  на ваш суд Линча. Если у меня есть конкурент, смело скажи мне, кто он, и я тебе  клянусь, что сам учиню над ним суд Линча». А я говорю: «Нет, джентльмен! Просто  я думал, что вы сейчас заняты где-то в других местах».    

И тут он  еще громче рассмеялся, забрал все, что я имел, оставив, впрочем, на земле  щепотку золотого песку, свистнул своего коня, легко вскочил в седло и дал  шпоры. На прощанье он мне сказал:    

«Теперь  я тебя знаю. Шесть месяцев тебя никто не тронет. Подбери эту мелочь – я ее оставляю  тебе по доброте сердечной – и помни в другой раз, что со мной надо делиться». С  этим он исчез, а я остался на месте, как дурак, и бесился.    

– Есть  от чего!    

– Смелый  парень, ничего не скажешь!    

– Дьявол!  Сам дьявол! И вы еще с ним столкнетесь.    

– Посмотрим!    

– Но  что было дальше? Расскажите о второй встрече.    

Рассказчик  влил в себя огромную порцию спиртного, точно ему хотелось прогнать воспоминания  об этом неприятном приключении, и продолжал:    

– Как  я уже имел честь сказать вам, вторая встреча произошла вчера утром, километрах  в двух от водопада. Я возвращался с новой разведки. Она оказалась менее  удачной, чем первая. У меня не было ни грамма золота в кармане, запасы  продовольствия давно кончились, так что я подыхал от голода и еле волочил ноги.  И вот я упал и скатился в овраг, – куда, кажется, не ступала нога  человека. Падение было настолько тяжелым, что я потерял сознание и мысленно  прощался навеки и с приисками, и с добрыми пирушками, какие я себе закатывал,  когда приходила удача. И вдруг меня привело в чувство какое-то ощущение  прохлады. Открываю глаза и, как бы сквозь туман, вижу высокого роста  джентльмена в белом шлеме. И он ухмыляется. А лицо все обросло густейшей  бородищей. Он положил мне на лоб тряпку, которую намочил в ближайшей луже, и  энергично растирал мне все тело.    

«Ну что,  старина? – сказал он. – Ваше счастье, что я как раз в этом месте  охотился на рябчиков. А то ведь смотрите, сколько здесь носится коршунов. Они  бы вас исклевали живьем».    

Я  пробормотал несколько слов благодарности и жадно прильнул губами к фляжке  кап-бренди, которую он мне поднес. И тут он говорит этак сердечно и весело:    

«Ну вот,  это молочко вас подкрепило! Теперь вы сможете добраться до прииска. У вас есть  на что пообедать сегодня вечером?»    

«Ни одного  шиллинга, джентльмен!» – отвечаю я.    

А он  говорит:    

«За этим  дело не станет. Я при деньгах. Возьмите у меня и выпейте за мое здоровье».    

И тут он  вынимает из патронташа небольшой кожаный мешочек, достает из него алмаз величиной  с орешек, кладет мне в руку, подбирает свое ружье и в тот же миг исчезает. Я  даже не успел его поблагодарить.    

– А  алмаз? – закричали со всех сторон.    

– Да  вот мы сейчас его и пропиваем, джентльмены!    

– И  это опять был Сэм Смит? Да?    

Громкое  «ура» помешало услышать ответ. Это дуэлянты заняли места. Их разделяло двадцать  пять метров, строго отмеренных секундантами.    

В это  время в палатку вошел новый посетитель. Это был человек среднего роста. Он был  оборван, на лице его лежали следы недавно перенесенных испытаний. Незнакомец  сел на один из многих освободившихся стульев, поставил локти на залитый вином  стол, обхватил голову руками и застыл в неподвижности, точно пригвожденный к  месту усталостью или болезнью. Однако начало дуэли сопровождалось таким шумом,  что его появления никто и не заметил.    

Американец  Дик принял несколько капель нашатыря, и это его протрезвило. Теперь он твердо  занял позицию, осмотрел свой револьвер и ждал сигнала. А на другом конце стоял  бесстрашный француз с навахой в руке.    

Воцарилась  тишина, было слышно, как прерывисто дышат несколько наиболее впечатлительных  зрителей.    

– Угодно  вам начать? – холодно сказал француз, кладя свой длинный нож плашмя на  ладонь, острием в сторону локтя.    

– All  right![26]  – ответил американец.    

Секунданты  быстро отошли в сторону. Один из них, соблюдая правильные интервалы, хлопнул в  ладоши три раза.    

Дик  поднял револьвер и выстрелил. Мгновенно послышался грохот, звон и треск битой посуды  и веселый смех француза.    

– Вы  взяли выше на целый фут, мастер Дик! – сказал он насмешливо. – Ваша  пуля попала в бутылки.    

Со всех  сторон послышались возгласы «браво» и «тише». Дик глубоко вздохнул, тщательно  прицелился и нажал собачку второй раз. Он побледнел, когда увидел сквозь  рассеявшийся дым, что его противник стоит на месте и смеется пуще прежнего.    

– Да  этак вы все перебьете… Кроме моей головы, конечно. Вот вы уже наколотили  долларов на двадцать, не считая моей шляпы, в которой вы сделали дырочку. Но  это не важно! Одной дыркой больше, одной меньше – какое это имеет значение? Но  берегитесь, теперь вам остается всего один выстрел. А моя наваха остра, как  иголка.    

Человек,  который сидел за столом, обхватив голову руками, вздрогнул, услышав этот издевательский  голос.    

Американец  был бледен, как полотно, но жилы на его бычьей шее вздулись и стали похожи на  веревки. Он крепко выругался, выплюнул весь свой жевательный табак и два раза  сильно топнул ногой. Сделав последнее и энергичное усилие, чтобы взять себя в  руки, он быстро опустил револьвер, снова медленно взвел его, выискивая точку  прицела снизу вверх. Все это он делал с медлительностью, которая должна была  обеспечить меткость выстрела и одновременно усилить тревогу противника. Рука на  секунду застыла, затем курок стал опускаться, и прогремел выстрел. Француз  зарычал, сделал резкое движение и упал, и многие решили даже, что он смертельно  ранен; затем сверкнула молния и послышался резкий свист.    

Глухой  рев, точно идущий из глотки медведя, вырвался у американца. Вскинув руками, он  грохнулся наземь, обливаясь кровью, и забился в судорогах. Наваха, пущенная  недрогнувшей рукой его противника, попала в горло, рассекла кадык и прошла  насквозь.    

Победитель  этого свирепого поединка встал и с гордостью дал всем осмотреть царапину, которую  у него на голове оставила пуля американца.    

– Как  говорится, ежели бы да кабы… Ежели бы мастер Дик взял на один сантиметр ниже,  то копытами кверху лежал бы теперь я. Но я потерял клок волос и отделался  царапиной.    

Прогремело  «ура». Оцепенение, в котором все находились, сменилось неистовым и бурным  весельем. Бесстрашного француза обнимали, поздравляли, целовали даже те, кто  проиграл пари. Но когда безумствующая публика подняла его высоко над головами,  он увидел новоприбывшего, который смотрел на него как окаменелый, видимо не  веря своим глазам.    

– Месье  Альбер! – воскликнул француз. – Месье Альбер! Это вы?    

– Жозеф!  Славный ты мой Жозеф! – пробормотал тот, с трудом поднимаясь.    

Но ко  всем неожиданностям этой драматической сцены вскоре прибавилась еще одна. Полог  палатки раскрылся, и твердой походкой вошел мужчина высокого роста, в белом  шлеме и с карабином через плечо. Он с любопытством стал осматривать публику,  находившуюся точно в бреду.    

Три  возгласа прозвучали одновременно. Один вырвался из груди Жозефа, другой издал  Альбер де Вильрож, третий шел из публики.    

– Александр?    

– Месье  Александр?    

– Сэм  Смит! Собственной персоной!    

 2    

     

     Великолепный  удар. – Три друга. – Снова вместе. – Опасное  недоразумение. – Мерзкое обвинение. – Буры. – Опять драка. –  Вид Альбера де Вильрожа плохо действует на двух мерзавцев. – В  окружении. – На баррикады! – Бомбардировка полотняного дома. –  Живописная и удачная оборона. – Пролом. – Отступление. – В  краале. – Возобновление военных действий. – Александр мимоходом  сообщает своим друзьям, что имеет на триста тысяч алмазов.    

     

Шум еще  не улегся, когда труп Дика вытащили за руки и за ноги на пустырь, лежавший позади  палатки.