1 2 3 4 5 6 7 
Впрочем,  не такое уж это было тяжелое бремя. Миссис Адамс не отличалась требовательностью;  к тому же все необходимое находилось под рукой. Старуха совсем ушла в свое горе  Снедаемая тоской и тревогой, она целые часы проводила в молчании. Ей казалось,  что поезд совсем не двигается. Каждую минуту она спрашивала себя: «Успею ли?»    

А между  тем поезд несся с поразительной скоростью двадцать пять миль в час, более  сорока пяти километров. Настоящее чудо в условиях войны. До железнодорожного  узла Де-Ар он прошел более восьмисот километров, не потеряв ни единого часа.    

Но тут с  графиком было покончено. Теперь приходилось идти вперед кое-как, наудачу: поезд  приближался к театру военных действий.    

До  английских линий, вернее, вспомогательной армии англичан, оставалось еще около  двухсот пятидесяти километров, но уже здесь образовалась плотная пробка,  казавшаяся непробиваемой.    

Санитарный  поезд свистел, шипел, фыркал, то двигался вперед, пробиваясь на десяток километров,  то отползал назад километра на два, потом снова полз вперед и благодаря  настойчивости и ловкости машиниста достиг наконец реки Оранжевой.    

Ему  удалось проскочить через мост, и он продолжал свой путь с бесконечными предосторожностями,  то и дело топчась на месте. Это начинало действовать на нервы. Создавалось  впечатление, будто исполинская черепаха старается побить рекорд медлительности.    

В  Бельмонте три часа стояли; все наспех проложенные саперами боковые пути были  забиты вагонами. Но вот между двумя составами показался просвет. Санитарный  поезд проскользнул в него и со скоростью тачки, подталкиваемой инвалидом, с  грехом пополам дотащился до Граспана.    

Новая  остановка, на этот раз на четыре часа! Опять протяжные свистки, лязг тормозов,  выхлопы пара, внезапные толчки, рывки с места и прочие прелести. На путях все  оглушительней грохотало железо, все чаще попадались обугленные и изрешеченные  снарядами станционные постройки, все сильнее подскакивали вагоны на  исправленном кое-как полотне… Было с чего сойти с ума!    

Но все  же поезд пробивался вперед.    

А вот и  Моддер[45]  – река, прославившаяся теперь на весь мир. Между двумя крутыми берегами катит  она свою красноватую муть – человеческую кровь, смешанную с охрой вельдта. Разрушенный  бурами мост восстановлен, и тоже на скорую руку. Поезд с огромными предосторожностями  пробирался по шпалам.    

Теперь  он был всего в восемнадцати километрах к северо-западу от укрепленного лагеря  Магерсфонтейна.    

Недремлющее  око капитана разведчиков высматривает удобный случай для побега. Доктор Дуглас  расспрашивает всех встречных о своем друге. Старая мать, обессиленная тревогой,  не в состоянии произнести ни слова.    

– Не  слышали ли чего о капитане Адамсе? – кричит доктор проходящим мимо раненым  офицерам.    

– Нет.    

– Адамс  – артиллерийский капитан с четвертой батареи, – настаивает Дуглас.    

– Знаем  только, что батарея сильно пострадала, но о капитане ничего не слыхали.    

Тот же  вопрос и тот же ответ немного дальше. Миссис Адамс рыдает. Бедная женщина в отчаянии;  она постигла наконец оборотную сторону военной славы, питаемой кровью сыновей и  материнскими слезами.    

Навстречу  попадались платформы, нагруженные пленными бурами. Конвоиры пели иронические  куплеты по адресу мистера Чемберлена и лорда Сольсбери.    

Эти  песни причиняли душевную боль миссис Адамс, воинственные чувства которой, еще  недавно столь пламенные, совершенно испарились во время этого скорбного пути.    

Наконец  они в Магерсфонтейне! А вот и укрепленный лагерь, где заканчивалась главная магистраль,  раскинув-шись веером запасных путей.    

– Где  Адамс?.. Кто знает, где капитан Адамс из четвертой батареи? – без  передышки выкрикивал доктор Дуглас.    

– Я  знаю, – ответил наконец один сержант. – Капитан Адамс ранен в грудь  пулей навылет. Лежит в дивизионном госпитале, что в Олифантсфонтейне.    

– Благодарю!  А как его состояние?    

– Безнадежен.  А может быть, уже и скончался.    

– Тсс…  тише! Тут его мать.    

Но  несчастная женщина уже услыхала. Душераздирающий вопль вырвался из ее груди:    

– Нет,  нет, неправда, он не умер! Мой Ричард… Не может этого быть, чтобы его отняли у  меня! Ведите меня к нему!.. Скорее, доктор, умоляю! Вылечите его! Ваше  искусство совершит чудо, вы вернете мне сына!..    

– Располагайте  мною, миледи, – грустно ответил доктор. – Вот достану только коляску,  и поедем.    

Экипаж  скоро нашелся. Это была санитарная повозка, которую предоставил в распоряжение  доктора один из его собратьев по ремеслу.    

Олифантсфонтейн  находился в трех лье, добрый час пути. Доктор и миссис Адамс со служанкой  добрались туда без помех.    

Вот  наконец и дивизионный госпиталь, над которым на высокой мачте развевается белый  флаг с красным крестом.    

– Он  тут… – чуть слышно прошептала миссис Адамс.    

Опираясь  на руку доктора, она в полуобморочном состоянии вошла в госпиталь. Сорви-голова  все с теми же двумя саквояжами остался у входа.    

Аванпосты  буров прямо рукой подать, в каких-нибудь двух километрах к северо-востоку, а  возможно, и ближе.    

Искушение  было велико.    

Около  госпиталя рыла копытами землю великолепная офицерская лошадь, привязанная  недоуздком к столбу. Весь этот участок, отведенный для раненых, был почти  безлюден. Искушение удрать все сильнее мучило Жана.    

Из  госпиталя донесся пронзительный крик. То миссис Адамс остановилась возле  санитара, прикрывавшего простыней лицо только что скончавшегося раненого.  Несчастная мать узнала своего сына; его отняла у нее война, развязанная  английскими биржевиками.    

– Ричард! –  нечеловеческим голосом выкрикнула миссис Адамс и упала, точно сраженная громом.    

– Несчастная  мать… – прошептал доктор. И пока санитар укладывал на койку старую леди,  которая была в обмороке, доктор Дуглас обратился к вошедшему врачу:    

– Капитан  Адамс был моим лучшим другом. Отчего он погиб?    

– Его  поразила пуля необычайной величины и совсем не военного образца. Вероятно, то была  пуля старинных голландских ружей, так называемых «гоег». Рана оказалась  неисцелимой.    

Разговор  их был прерван криками и бешеным конским галопом. Это Сорви-голова, воспользовавшись  отсутствием часовых, подошел к лошади, отвязал ее от столба и, несмотря на то  что юбка сильно стесняла его движения, одним прыжком вскочил в седло.  Чистокровный конь, разгоряченный сильными ударами, которые Сорви-голова под  прикрытием юбки непрерывно наносил ему каблуками, пустился с места в карьер.    

Никто из  встречных, видевших эту мчавшуюся верхом женщину, не мог сообразить, в чем  дело, тем более что Сорви-голова все время выкрикивал своим фальцетом:    

– Остановите  лошадь!.. Я служанка миссис Адамс!.. Остановите!.. Умоляю!..    

Никто,  однако, так и не решился остановить взбесившуюся, как видно, лошадь. Люди склонны  были скорее посмеяться над ошалевшей от страха потешной амазонкой.    

Ухватив  коня за холку, подскакивая при каждом прыжке и ежесекундно рискуя свалиться,  лжеслужанка орала во всю глотку, в то же время незаметно и с изумительной  ловкостью управляя конем. Зеваки тщетно ждали неизбежного падения наездницы,  заранее предвкушая это удовольствие. А конь, все более горячась, набирал  скорость.    

Он  мчался вихрем, проходя не менее восьмисот метров в минуту. Таким аллюром он,  пожалуй, скоро перемахнет через английские позиции.    

А  Сорви-голова все орал уже охрипшим голосом:    

– Остановите!..  Спасите служанку миссис Адамс!..    

Он  проскакал мимо нескольких кавалеристов. Вдруг один из них, внимательно  наблюдавший за наездницей, воскликнул.    

– Глядите-ка!  Эта женщина держится в седле с ловкостью циркача. Нас провели-это шпион!..  Вперед! В погоню! За мной!..    

Все  энергично пришпорили коней, и погоня началась. Раздались револьверные выстрелы.    

Пули,  пущенные на полном скаку, редко достигают цели, и все же они свистали у самых  ушей беглеца.    

«Черт  возьми! Дело как будто портится», – подумал Сорви-голова, пригибаясь к шее  коня.    

Конь  домчал его до передового окопа, к стенке которого прильнули шотландцы. Двое из  них попытались преградить путь штыками.    

Но  Сорви-голова с непостижимой силой и ловкостью заставил коня одним броском  перескочить окоп, оставив позади солдат, штыки – все!    

– Огонь! –  скомандовал командир шотландцев.    

Загремели  сотни выстрелов. Однако, как всегда бывает в таких случаях, стрелки, поторопившись,  лишь щегольнули друг перед другом своими промахами.    

А тут и  буры, со своей стороны, подняли пальбу, и наш бедный Сорви-голова очутился между  двух огней.    

Друзья-буры  были сейчас для Жана страшнее, чем враги-англичане.    

Как дать  им знать, что он свой? Как прекратить эту пальбу, которая при баснословной меткости  буров может оказаться для него гибельной?    

У него  нет белого платка. Но зато у него есть чепчик! Сорвав его с головы и держа за  одну из тесемок, Жан принялся отчаянно размахивать им в знак своих мирных  намерений    

Эмблема  мира остановила огонь.    

И  вовремя! До трансваальских линий оставалось всего триста метров. Пораженный в  грудь, конь капитана Сорви-голова захрипел и стал припадать на ноги Еще минута –  и он упадет. Беглец соскочил на землю, сорвал с себя женское платье и предстал  перед бурами в шерстяной рубашке и в засученных до колен штанах. Он сохранил  только чепчик, эту единственную принадлежность его женского одеяния, и вертел  им, как пращой.    

Так  добежал он до траншеи, где его весьма неучтиво схватили руки друзей.    

– Кто  ты? – основательно встряхнув его, спросил обросший до самых глаз бородатый  гигант.    

– Капитан  Сорви-голова, командир разведчиков.    

– Врешь!..  А пароль знаешь?    

– Болван!  Ты, может быть, думаешь, что англичане сообщили его мне? Мне неизвестен пароль,  но зато я знаю марш разведчиков.    

И  звонким голосом он затянул веселую песенку, которая разнеслась далеко по  окопам, вызывая улыбку на хмурых лицах буров:    

     

Хоть  мужа моей мамы    

И  должен звать я папой,    

Скажу  – ко мне любви он не питал    

Однажды,  добрый дав пинок,    

Меня  он вывел за порог    

И,  сунув мелкую монету, заорал…    

     

А где-то  за дальней грядой земли молодой смешливый и звонкий голос подхватил припев:    

     

"Проваливай  ко всем чертям!»    

Иди,  живи, как знаешь сам!"    

Вперед,  Фанфан!    

Вперед,  Фанфан.    

По  прозвищу Тюльпан!    

Да,  черт возьми, вперед, Фанфан,    

По  прозвищу Тюльпан!    

     

И в тот  же миг человек пять-шесть побросали свои окопы и со всех ног кинулись к Жану  Грандье.    

Тот, кто  бежал впереди, крикнул, все еще не веря своим глазам:    

– Сорви-голова!  Хозяин!.. Воскрес? Жив?.. – и, упав в объятия беглеца, зарыдал.    

– Фанфан!  Дорогой Фанфан! – воскликнул командир Молокососов. – Неужели ты?    

– Да,  да, я… ты… мы… Не обращай внимания, хозяин! Реву, как теленок… Снова вместе!  Радость, понимаешь, радость душит!.. Ты жив, жив!..    

– Но  каким образом ты здесь, под Кимберли, старина Фанфан? Ведь я же оставил тебя  под Ледисмитом.    

– Потом  расскажу, некогда теперь. Разве не видишь? Все наши сбегаются… Услыхали песенку.  Жан Пьер, Жан Луи и просто Жан, и буры – Карел, Элиас, Иорис, Манус, Гюго,  Иохем…    

– А  я? Обо мне-то забыли? – крикнул какой-то парнишка, бросаясь, как и Фанфан,  на шею юному капитану.    

– Да  это же Поль Поттер!.. Поль! – обнял его растроганный Сорви-голова.    

– А  мы недурно поработали, пока тебя не было, – сказал сын расстрелянного  бура, стукнув о землю прикладом своего карабина с шестиугольным отверстием  крупного калибра.    

Это было  внушительное оружие редкой силы и меткости – старинный и страшный «гоег», с  которым до сих пор никак не могут расстаться старые охотники-буры.    

– Ну  что ж? Друг я вам теперь или нет? Командир Молокососов или уже нет?    

– Да!  Да! Да!..    

– Так  почему мне не дают ружья с патронами? Борьба за независимость обеих республик  не окончена. Впереди еще много жестоких испытаний…    

     

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БОРЬБА  ИСПОЛИНОВ    

     

ГЛАВА 1    

     

     Опять сражение. –  Все в хаки. – Что такое хаки? – Снова шотландцы. – «Роер» Поля  Поттера. – Белые шарфы. – Двенадцатый. – Без страха и  упрека. – Смерть храбреца. – Поражение. – Напрасные  уговоры. – Псалом. – Пророчество.    

     

Обе  армии – буров и англичан – стояли под Кимберли. Их столкновение было неизбежно.  Лорд Митуэн готовился освободить город, осажденный войсками Кронье, а Кронье  был намерен непоколебимо защищать свои позиции.    

Профессиональная  армия англичан, точно так же как и добровольческая[46] армия буров, спешно  заканчивала последние приготовления к бою. Над обоими лагерями нависла зловещая  тишина, всегда предшествующая урагану сражения.    

Буры,  эти сознательные противники наступательной стратегии, все свои надежды  возлагали на оборону.    

Хорошо  укрытые скалами, холмами, пригорками и окопами, буры спокойно поджидали англичан,  внимательно следя за каждым их движением.    

И все же  добровольцы были немного сбиты с толку. Их противников словно подменили. Куда  девались белые каски, султаны на шлемах, яркие мундиры и кожаная амуниция  англичан! Как сквозь землю провалились медные и жестяные воинские побрякушки.  Не осталось и намека на яркую окраску: ни следа белого, черного или другого  резкого цвета. Тусклый, блеклый строй английской пехоты двигался на буров  какой-то расплывчатой громадой.    

Что бы  это значило?    

Фанфан,  лежавший рядом с Сорви-головой, нашел меткое словечко, характеризующее эту  странную перемену в английской армии:    

– Можно  подумать, что англичанишки выкупались в патоке. А, хозяин?    

Сорви-голова  рассмеялся и ответил:    

– Они  получили форму хаки.    

– А  что такое форма хаки? Растолкуй, если можешь, пока не началась потасовка.    

– Ну  что ж, это совсем нетрудно. Англичане, желая стать как можно незаметнее для  слишком уж зоркого глаза наших друзей – буров, приняли на вооружение новую  форму цвета не то ржавчины, не то испанского табака. Этот тусклый цвет диких  каштанов почти сливается с землей, благодаря чему войска, находящиеся на  большом расстоянии, становятся невидимыми. Тем более что у них решительно все  окрашено в цвет хаки: шлемы, каски, куртки, брюки, ремни, ранцы, ножны сабель и  штыков, одеяла, футляры полевых биноклей, фляги, гетры и патронташи. Поэтому,  куда бы ты ни направил взгляд, он всюду встретит однотонную тусклую окраску,  ничто не бросается в глаза.    

– Славно  придумано! Но раз уж господа англичанишки занялись этим, почему бы им не  разукрасить себе заодно руки и лица? Вот был бы маскарад, сударь ты мой!    

– Ты  воображаешь, что шутишь? Не знаю, дошли ли они действительно до того, чтобы красить  лица и руки, но в санитарном поезде рассказывали, что белых и серых коней  перекрашивают в хаки.    

– А  почему бы не выкрасить и полковых собак? Тогда хаки стал бы национальным цветом  англичан.    

Национальным  цветом?    

Да, это  верно! Фанфан прав. Превратив армию в одно тусклое пятно, хаки обесцветил и всю  английскую нацию. В каких-нибудь несколько дней этот цвет стал символом  крикливого, грубого, беспокойного и кровожадного империализма.    

Прежде  всего этим цветом завладела мода. Женщины нарядились в платья цвета хаки; ленты,  занавески, белье, кошельки, табачные кисеты, носовые платки – все цвета хаки.    

Газеты,  выпущенные на бумаге хаки, выдерживали десятки изданий. Их листки развевались  над ликующей толпой, как развернутые знамена. Нищие, одетые в отрепья хаки,  собирали прямо-таки золотую дань.    

Потом  буйно разрослась литература хаки. Ибо разве не хаки вся эта литература, до  безумия возбуждающая британский шовинизм, сводящая с ума великую английскую  нацию и пытающаяся доказать ей, что двести пятьдесят тысяч ее солдат, побитых и  посрамленных двадцатью пятью тысячами бурских крестьян, суть лучшие в мире  войска!..    

Хаки  стал также цветом теперешнего правительства. И он останется цветом  правительства завтрашнего дня, ибо выборы будут проходить под знаменем хаки. У  Йорка[47]  была белая роза, у Ланкастера – алая, у Чемберлена – хаки.    

Для  упрочения славы Великобритании хороши все средства!    

Нельзя,  однако же, сказать, чтобы дебют нового национального цвета под Кимберли был  слишком славен.    

Генеральное  сражение еще впереди, но прелюдия, предшествующая ему, поистине величественна.  Откуда-то издалека, из-за линии горизонта, английские пушки, стволы и лафеты  которых также окрашены в хаки, выплюнули несколько лиддитовых снарядов.    

И вдруг  над окопами зазвучал хор низких мужских голосов и поплыла плавная, торжественная  мелодия. Постепенно к хору присоединялись все новые голоса; пение крепло,  ширилось и, разливаясь все дальше и дальше, донеслось до английских линий. Это  был старинный псалом гугенотов,[48]  горячая мольба, обращенная к богу-воителю.    

Буры  стоят, поднявшись во весь рост, не обращая внимания на град снарядов; в правой  руке они держат шляпы, левой сжимают ружья; они поют псалом своих предков.    

С  английской стороны раздалась в ответ столь же торжественная и протяжная  мелодия, похожая на религиозное песнопение.    

Это  государственный гимн в честь английской королевы, от слишком частого и громкого  исполнения которого со времени господства в Англии хаки охрипли все глотки в  Соединенном королевстве.    

Брошенный  в ответ бурам и подхваченный пятнадцатью тысячами солдат лорда Митуэна гимн  «Боже, храни королеву» производил грандиозное впечатление.    

Даже  самые обыкновенные слова этого гимна приобретали в устах солдат хаки угрожающий  характер.    

Но буры,  спокойно нахлобучив на головы шляпы, уже скрылись в своих боевых укрытиях.  Наступил торжественный миг: сейчас произойдет столкновение.    

Лорд  Митуэн со свойственным ему высокомерным презрением вельможи и вояки решил  атаковать буров с фронта. Его отлично вымуштрованные и закаленные в боях войска  в два счета вышибут с позиций все это мужичье, всю эту недисциплинированную,  необученную армию, лишенную опытных командиров. – Forward! March on![49]    

Взмахнув  саблями, офицеры повторили приказ о выступлении; горнисты протрубили атаку, а  волынщики, прижав к губам волынки, заиграли шотландский марш.    

Сегодня  еще раз, и более чем когда-либо, противник оказался вынужденным бросить на  первую линию огня шотландскую пехоту.    

Но  неужели это те самые гайлендеры, которые еще недавно так гордились своей  живописной формой?    

Куда  девались их красные мундиры? А кильты, эти знаменитые шотландские юбочки в разноцветную  клетку? А чулки с отворотами? А белые гетры и башмаки с пряжками? Все заменил  хаки. Горделивый сын гор превратился в невзрачного пехотинца, одетого в мундир,  брюки и гетры цвета дикого каштана. На смену яркому пледу пришло одеяло цвета  лошадиного помета. Единственным воспоминанием о форме, которой он так гордился,  служит большой, окаймленный мехом кожаный кошель, словно котомка нищего,  висящий у него на животе.[50]    

Но не  одежда красит человека, и не красный казакин и кильт делают отважными  гордонцев. И под формой хаки шотландский солдат сохранил всю отвагу и стойкость  гайлендеров. Прикрывшись цепью стрелков, их бригада выступает парадным маршем,  в то время как английская артиллерия, заняв позиции на флангах, осыпает буров  градом снарядов и шрапнели.    

Последние  отвечают им тем же, и не без успеха. Артиллерийская прислуга буров работает с  изумительной точностью, внося жестокое опустошение в ряды англичан. Время от  времени и «Длинный Том», оглушая прислугу своим громоподобным грохотом, тоже  посылает англичанам свой чудовищный снаряд.    

Сорви-голова  прижал к глазам полевой бинокль, как бы следя за полетом ядра, и, увидев, что  оно опрокинуло вражескую пушку вместе с ее прислугой и конями, радостно  воскликнул:    

– В  самую точку!.. Браво, господин Леон, браво!    

Леон –  француз на службе южноафриканских республик. Один из тех, кто вместе с Галопо,  Грюнсбургом, графом Виллебуа-Марей и многими другими храбрецами примчался сюда,  чтобы пролить свою кровь за священное дело свободы. Выдающийся инженер, Леон  взялся исполнять у буров обязанности артиллериста. Под его руководством  передвигались и устанавливались все эти смертоносные орудия, он давал точный  прицел и, как выразился Сорви-голова, бил в самую точку.    

Очень  скоро Леон стал изумительным артиллеристом. Англичане, которым он причинял  огромный урон, с яростью произносили его имя.    

Шотландская  бригада приближалась. Завязалась перестрелка.    

Молокососы,  занявшие отведенную им позицию, оживленно болтали. Точнее,  Молокососы-иностранцы. Ибо у молодых буров уже проявлялась отличительная черта  ИХ национального характера – молчаливость.    

Поль  Поттер заряжал свое ружье. Работа не из быстрых: надо засыпать порох в дуло, опустить  туда с помощью шомпола пулю, обернутую в пропитанный жиром пыж, потом надеть на  затравочный стержень медный пистон… Такая процедура отнимала добрых полминуты,  тогда как маузеры успевали сделать за то же время десяток выстрелов. Но юный  бур дорожил не столько количеством, сколько качеством выстрелов.    

– Вот  и все, – спокойно произнес он. – Ружье к вашим услугам, господа  «белые шарфы»!    

Все  английское командование, от генерала до младшего офицера, носило как  отличительные знаки своего звания белые шелковые шарфы. Таким образом, нетрудно  сообразить, к кому относились грозные слова юного бура: "Ружье к вашим  услугам, господа «белые шарфы»!    

– А  разве хороший маузер хуже услужил бы им? – спросил Сорви-голова.    

– Ах,  не говори ты мне о современном оружии! – возразил Поль Поттер голосом, в  котором так и звучала нотка злопамятства. – Оно, видишь ли, не убивает.  Вспомни госпиталь под Ледисмитом. Гуманная пуля… Ну нет! Пуля моего «роера» не  знает пощады. Тот, в кого она попадает, обречен. Да вот, можешь сам убедиться…  Видишь того офицера, налево от нас?.. Да, да, того самого, что взмахнул саблей.    

Офицер,  о котором говорил Поль, находился на расстоянии не менее пятисот метров. Несмотря  на это, острое зрение молодого бура уловило даже движение его руки.    

Поль  слегка приподнял дуло старинного ружья, секунды три прицеливался и спустил  курок. Раздался сильный выстрел, и когда густой дым рассеялся, Сорви-голова, не  отрывавший глаз от бинокля, увидел, как офицер судорожно схватился рукой за  грудь, замер на секунду и грохнулся, растянувшись ничком.    

– Ужасно! –  невольно вырвалось у начальника Молокососов.    

А Поль,  вынув из кармана нож, сделал зарубку на прикладе ружья, затем поднял курок, прочистил  дуло и снова методично, не торопясь, как охотник, обстреливающий выводок  куропаток, зарядил свой «роер».    

Засыпать  порох из бычьего рога, доставать пулю из кожаной сумки, укладывать ее в пропитанный  жиром пыж, надевать пистон на затравочный стержень – вся эта процедура кажется  начальнику Молокососов слишком долгой. Он стреляет без передышки.    

– Двенадцатый  с тех пор, как мать принесла мне ружье моего покойного отца, – бормочет  Поль.    

– Что  двенадцатый? – удивляется Сорви-голова.    

– Этот  офицер. Одиннадцатый номер был артиллерийский капитан…    

– Адамс! –  воскликнул Сорви-голова. – Из четвертой батареи! Так это ты его убил?    

– Да.  Он потешался над нами. Самые меткие стрелки не могли его достать. Я же мигом  снял его с коня.    

– Так,  значит, ты ничего не знаешь? Ведь он же… это был один из палачей твоего отца.    

У Поля  вырвался звук, похожий па радостный рев.    

– А,  так это был он? Тот самый бандит?.. Благодарю, Жан!.. Ты даже не представляешь,  какую доставил мне радость!.. Слышишь, отец? Ты отомщен. Ты страшно отомщен!    

Между  тем мужественные шотландцы, охваченные адским ливнем пуль, явно заколебались.  Их шеренги, поредевшие от уничтожающего огня буров, дрогнули.    

– Сомкнуться!  Сомкнуть ряды! – то и дело кричали офицеры.    

Строй  сомкнулся, но не двинулся с места. Человеческая волна разбилась об ураган  снарядов.    

Еще  несколько мгновений – и начнется беспорядочное отступление, быть может,  бегство.    

Генерал  Уошоп, командовавший атакой, понял грозившую им опасность.    

Это был  старый вояка, отважный и добрый. Солдаты шотландской бригады обожали его, а он  всех их знал по именам. Вся его военная служба прошла в войсках гайлендеров  Гордона. Он, единственный из всех, категорически отказавшись от хаки, носил еще  нарядное обмундирование гордонцев.    

Когда  накануне лорд Митуэн приказал ему предпринять лобовую атаку позиций буров, генерал  Уошоп почтительно заметил ему, что подобная задача выше человеческих сил. Но  Митуэн заупрямился так же, как Уайт в деле при Ледисмите. Он недооценивал  буров, их твердое, как гранит, несокрушимое упорство. Он верил в победу и требовал  ее во что бы то ни стало. Уошопу оставалось либо повиноваться, либо отдать свою  шпагу.    

Отдать  шпагу?.. Ни за что!    

Но  повиноваться – значило идти на смерть. Хорошо! Пусть будет так. Он сумеет  достойно умереть!    

Со  стоицизмом древнего римлянина Уошоп отдал последние распоряжения, написал жене  трогательное прощальное письмо и, как рыцарь без страха и упрека, повел свою  бригаду па приступ.    

И вот  наступил момент, когда начали сбываться его печальные предсказания.    

С фронта  позиции буров оказались неодолимыми. Но все же – вперед! Еще одно усилие, последнее,  чтобы спасти воинскую честь.    

Он  приподнялся на стременах и, потрясая саблей, зычным голосом крикнул:    

– Вперед,  солдаты!.. Вперед! За королеву! Шотландцы, воодушевленные пылким призывом,  ринулись на приступ.    

Пальба  стала ужасной, а старый генерал, спокойный, как на параде, не переставал выкрикивать  своим звучным голосом:    

– Вперед,  храбрецы! За королеву! Вперед!.. Генерал, служивший яркой мишенью для самых  метких стрелков бурской армии, казался неуязвимым. Его каска была продырявлена,  мундир изодран, люди вокруг него так и падали, а он продолжал оставаться  невредимым.    

По ходу  битвы он очутился в зоне огня Молокососов. Те стреляли без передышки, опустошая  магазины своих маузеров, и все же ни один их выстрел не задел генерала. Но вот  Поль Поттер, с изумительным хладнокровием наводивший на него свой «роер»,  спустил курок страшного ружья, грохот которого заглушил сухое щелканье  автоматических карабинов. Генерал Уошоп, повторяя трагический жест людей,  пораженных в грудь, судорожно схватился за нее рукой, зашатался в седле и,  скользнув на круп коня, свалился на землю, убитый наповал.    

– А-а…  еще один! – радостно воскликнул молодой бур. – Это уже тринадцатый!    

И он тут  же нанес новую зарубку на ложе своего ружья.    

Увидев,  что генерал убит, шотландцы остановились в нерешительности. Они еще не отступали,  но и не двигались больше вперед.    

Пальба  продолжалась, все более беспощадная и яростная. Ряды шотландцев быстро редели.  Уже треть всей их бригады лежали на земле убитыми и ранеными.    

– Отступать! –  раздалась чья-то команда.    

Это  конец! Англичане, снова побитые, отходили в беспорядке, с поспешностью, похожей  на панику. Как просто было бы теперь превратить их поражение в полный разгром и  захватить в плен все десять тысяч обезумевших от страха солдат. Но для этого  пришлось бы перейти в атаку, а буры никак не хотели расстаться со своими  укреплениями.    

Иностранные  офицеры умоляли Кронье атаковать англичан. Тот наотрез отказался. Тщетно  указывали ему иностранцы на беспорядочное бегство деморализованной армии  англичан. Достаточно было отравить галопом в обход войскам королевы хотя бы –  две тысячи кавалеристов, чтобы отрезать англичанам возможность отступления.    

Кронье  только презрительно пожал плечами и даже не удостоил их ответом.    

А время  между тем шло, приближалась ночь. Скоро уже будет поздно что-либо предпринимать.    

Иностранцы  взбешенные этим идиотским упрямством, из-за которого гибли плоды блестящей  победы, продолжали настаивать.    

– Да  поймите же вы, – кричал один австрийский офицер, – если мы возьмем в  плен корпус Митуэна, то войдем в Кимберли без единого выстрела!    

Кронье  опять лишь пожал плечами и, даже не потрудившись объяснить причину своего отказа  этим отважным людям, которые покинули свои семьи и дела, чтобы сражаться на его  стороне, повернулся к ним спиной и обратился к окружавшим его бурам:    

– Восславим  господа и возблагодарим его за дарованную нам победу, – и первым затянул  псалом.    

– Ничего  не поделаешь, – с грустью прошептал полковник Виллебуа-Марей. – Он не  знает даже азбуки современной войны. И заранее можно предсказать, что благодаря  раздутой славе и слепой вере в него буров Кронье станет злым гением своего  отечества.    

Эти  воистину пророческие слова меньше чем через два месяца получили печальное подтверждение.    

 ГЛАВА 2    

     

     Иностранный  легион. – Обреченный легион. – Ночная атака. – «Длинный Том»  получает повреждение. – Бронепоезд. – Кронье приказывает. –  Сорви-голова повинуется. – Вперед, Молокососы! – Динамит. –  Железная дорога минирована. – Приказ Фанфану. – Сорви-голова на  мосту. – Ирландец. – В пучине.    

     

Нет  слов, Европа обнаружила у малоизвестных ей до сих пор буров много благородных и  прекрасных черт.    

Буры в  высокой степени отличались трезвостью, выносливостью, бескорыстием, отвагой,  патриотизмом. Эти неотъемлемые хорошие их качества вызвали восхищение всего  мира и заставили даже врагов относиться к ним с уважением. Но все же надо  признаться, что одно из прекраснейших качеств человека – чувство благодарности –  было знакомо им лишь в весьма умеренных дозах.    

Буры с  самого начала платили недоверием тем людям, которые вместе со своей кровью  несли им в дар неоспоримый военный опыт.    

А ведь  эти люди были не простыми искателями приключений. Нет, то были выдающиеся  офицеры – французы, австрийцы, немцы, русские, – блестящие способности  которых высоко ценились в их родных странах. Несмотря на это, иностранных  волонтеров долго держали в стороне от серьезных дел, на самых незначительных  постах. Им приходилось с трудом пробивать себе дорогу, как бы насильно оказывая  бурам те или иные услуги.    

Но,  вопреки всем стараниям, их так и не оцепили по достоинству до самого конца  войны, так и не сумели извлечь из них всю ту пользу, которую они способны были  и хотели принести. К их советам редко прислушивались, и в отношениях с ними  проявлялось возмутительное равнодушие, доходившее часто до пренебрежения и даже  неблагодарности. Об этом в один голос свидетельствуют все иностранцы,  сражавшиеся в армии Трансвааля. Их рассказы о бурской войне пропитаны горечью  разочарования.    

Больше  того: буры при каждом удобном случае пользовались иностранцами для выполнения  самых трудных и опасных операций. На их долю выпадали самые изнурительные  повинности, им поручали самые тяжелые дела, ими сознательно жертвовали и часто  посылали на верную смерть без всякой пользы для дела, вернее, для того, чтобы  сберечь жизни буров. Словом, европейские добровольцы были в Трансваале на  положении иностранного легиона, которым буры широко пользовались для всяких  нужд, примерно так же, как мы во Франции используем наш иностранный легион.    

Нельзя, впрочем,  утверждать, что такое положение вещей было не по душе нашим отважным  волонтерам. Ведь этим отчаянным ребятам предоставлялась полная возможность  драться, как одержимым, и совершать подвиги, казавшиеся невыполнимыми и  граничившие с легендой.    

Мы сочли  уместным упомянуть здесь об этой не лишенной известного исторического значения  черте характера буров, тем более что именно благодаря ей нашему храброму  капитану Сорви-голова вскоре представился новый случай отличиться.    

В ночь  после кровавого поражения, нанесенного английской армии, истомленные буры  крепко уснули на тех самых холмах, которые они столь храбро защищали. Часовые  едва стряхивали с себя дремоту, и даже стрелки, которые несли службу охранения  на далеко выдвинутых постах, отяжелев от усталости, лежали в глубине своих  «rifle pits»,[51]  полузакрыв глаза и с неизменной трубкой во рту.    

Вдруг  яркие вспышки огня прорезали темень на юге, загрохотали пушки, и, прорвав  ночную тишину воющим полетом, на буров полетели фугасные снаряды, рассыпая  вокруг себя фонтаны осколков.    

Началась  бестолковая суета, послышались призывы: «К оружию!», крики начальников, с  большим трудом восстанавливавших боевой порядок, – короче говоря,  поднялась та суматоха, которую всегда влечет за собой неожиданное ночное  нападение.    

Наконец  по всей линии загремели и ответные выстрелы буров. Но их пушки били наугад по  тем местам, где вспыхивали выстрелы. Разумеется, шуму было гораздо больше, чем  дела. По крайней мере, со стороны буров.    

И,  напротив, создавалось впечатление, что англичане заранее выверили свои прицелы.  Несмотря на темноту, их снаряды падали с ужасающей точностью.    

В самое  короткое время две пушки буров были повреждены и выведены из строя лиддитовыми  снарядами. Но несравненно серьезнее оказалось другое: англичане изувечили  «Длинного Тома», большую пушку Крезо. Это привело буров в настоящее отчаяние.  Послышались гневные, полные ужаса возгласы:    

– "Длинный  Том" взорван!.. «Том» взорван!.. Проклятые англичане!    

– Негодяи!  Подлецы! Разбойники!..    

Ствол  лучшей пушки буров, по своему калибру и дальнобойности превосходившей все английские  орудия, был изуродован. Неизвестно откуда пущенный английский снаряд с  дьявольской точностью ударил в край ее жерла. Еще немного – и он проник бы в  самый механизм «Длинного Тома».    

Но  последствия и без того оказались внушительными. Жерло орудия сплющилось, словно  от удара парового молота, а металл так раскалился, что край жерла стал  темно-красным. В довершение всего, пушка перевернулась вместе со своим лафетом.  Она окончательно вышла из строя.    

«Длинный  Том»! Бедняга «Том»!    

Казалось,  что вместе с этой пушкой англичане искалечили душу сопротивления.    

Люди  теснились вокруг орудия, как возле смертельно раненного главнокомандующего. Отважный  французский инженер Леон, словно врач, горестно исследовал повреждение.    

– О,  я вылечу ее, непременно вылечу! – сказал он, грозя кулаком англичанам,  продолжавшим стрелять со стороны Моддера.    

Кронье в  это время сидел один в своей палатке. Склонившись над картой, он при свете  свечи изучал малейшие извилины поля. Ему донесли о несчастье.    

– Да  разве вы не догадываетесь, откуда стреляют? – спросил он с невозмутимым  спокойствием, которое никогда не покидало этого человека.    

– Нет,  генерал. В той стороне не было ни одной английской батареи.    

– Значит,  ее установили недавно, минут пять назад.    

– Не  понимаю, – ответил адъютант.    

– А  бронепоезд? Забыли?    

– Ах  да! Проклятый бронепоезд! – воскликнул адъютант.    

– Его  в таких случаях тихо подводят и останавливают на отрезке железнодорожного полотна,  заранее намеченном для математически точного прицельного огня, – продолжал  Кронье. – Морские орудия, которые шлют нам сейчас свои снаряды,  установлены на специальных платформах и наведены под известным углом, тоже  предварительно выверенным. И вот результат!    

– Но  что же делать, генерал?    

– Надо  раз и навсегда захватить крепость на колесах. Для этого необходимо разрушить  позади нее железнодорожный путь. А еще лучше снова взорвать мост через Моддер.    

– Немедленно? –  спросил адъютант.    

– Да.  Но у нас едва хватит людей для защиты позиций, в случае если бы англичанам вздумалось  возобновить наступление. А это вполне возможно, потому что нападение  бронепоезда – не что иное, как диверсия с целью отвлечь наше внимание. Враг  полагает, что нас гораздо больше. Ах, если б у меня было десять тысяч солдат!    

– Но  ведь для этого рискованного дела вполне достаточно нескольких решительных  людей, – возразил адъютант.    

– Правильно.  Только где найти таких людей?    

– А  Молокососы? А их командир Сорви-голова? – сказал адъютант.    

– Дети! –  воскликнул генерал. – Да, дети, но смелые, как львы, и хитрые, как  обезьяны!    

Подумав  немного, генерал согласился:    

– Хорошо.  Позовите сюда капитана Сорви-голова.    

– Слушаю,  генерал!    

Через  несколько минут адъютант вернулся в сопровождении отважного француза.    

Жан  стоял перед знаменитым главой бурских войск, почтительно вытянувшись  по-военному, но, как всегда, уверенный в себе и сохраняя чувство собственного  достоинства.    

Кронье  устремил на него ясный и твердый, как сталь, свой единственный глаз и без  дальних околичностей спросил:    

– Сколько  людей в вашем распоряжении?    

– Сорок,  генерал.    

– Можно  на них положиться?    

– Как  на меня самого, генерал.    

– Умеете  обращаться с динамитом?    

Жан  вспомнил о своих странствиях по Клондайку, где ему чуть ли не ежедневно приходилось  прибегать к динамиту, и, не колеблясь, ответил:    

– Да,  генерал, и уже давно.    

– В  таком случае, у меня есть для вас трудное, почти невыполнимое поручение.    

– Если  только трудное – считайте, что оно уже выполнено. Если невыполнимое – то либо  оно будет выполнено, либо мы сами погибнем.    

– Дело  не в том, чтобы умереть, дело в том, чтобы успешно выполнить поручение.    

– Слушаю,  генерал!    

– Я  не обещаю вам за это ни звания, ни почестей, ни даже награды.    

– А  мы и не продаем своей крови, генерал. Мы сражаемся за дело независимости  Трансвааля. Распоряжайтесь нами, как взрослыми солдатами, исполняющими свой  долг.    

– Именно  это я и делаю! Приказываю вам отрезать отступление бронепоезду и взорвать мост.  Действуйте немедленно! Ступайте, мой мальчик, и лишний раз оправдайте ваше  славное прозвище.    

Отдав  честь генералу, Сорви-голова вышел. Он вихрем пронесся по лагерю, на который продолжали  сыпаться снаряды англичан, собрал Молокососов, приказал им седлать коней и  роздал каждому по пять динамитных патронов и бикфордовы шнуры с фитилями. На  все это у него ушло не более десяти минут.    

– Вперед! –  скомандовал он.    

Маленький  экспедиционный отряд насчитывал сорок одного человека.    

Сорванцы  бешено скакали, ежеминутно рискуя сломать себе шею среди скал и рытвин, потому  что единственными источниками света в этой кромешной тьме были звезды да  вспышки пушечных выстрелов.    

Но у  добрых бурских лошадок такая уверенность и сила в шаге, ими руководит столь безошибочный  инстинкт, что ни одна из них ни разу не только не упала, но даже не  споткнулась. За пятнадцать минут они пробежали расстояние в четыре километра.    

И вот  Молокососы уже недалеко от железной дороги. В пятистах-шестистах метрах сверкают  воды Моддера. Очертания местности, которую они в качестве разведчиков изъездили  вдоль и поперек, настолько знакомы им, что, несмотря на темноту, юнцы узнают  малейшие ее извилины. Спешились, не проронив ни слова. Чувствовалось, что  англичане здесь так и кишат.    

Десять  Молокососов остались охранять лошадей. Остальные, захватив динамитные патроны,  отправились пешими за своим командиром.    

Они  передвигались, словно истые индейцы, с бесконечными предосторожностями: ползли,  останавливались, прятались то за скалой, то за кустарником и снова пускались в  путь.    

Бронепоезд  находился всего в полутора километрах от них. Пушки его продолжали грохотать,  оглушая Молокососов. По железнодорожному полотну сновали какие-то тени,  вырисовывались силуэты часовых, расставленных попарно, с промежутками от  полутораста до двухсот метров.    

Отважные  сорванцы с поразительной быстротой и самообладанием прямо голыми руками  принялись копать ямки под рельсами. Сорви-голова насыпал в патроны порох,  вставлял в них шнуры с фитилями и вместе с Фанфаном укладывал их в ямки и  прикрывал сверху землей.    

Неосторожное  движение, малейший удар по стальным рельсам – и все взорвется. От одной мысли  об этом людей менее хладнокровных бросило бы в дрожь.    

К тому  же их каждую секунду могли заметить часовые. Правда, Молокососы работали лежа,  плотно прижавшись к шпалам, с которыми они сливались.    

Слава  богу! Наконец-то уложены все патроны. Их целая сотня, каждый весом в сто  граммов.    

Десять  килограммов динамита! Так встряхнет, что самим чертям тошно станет!    

– Назад! –  голосом тихим, как дыхание, скомандовал Сорви-голова.    

Молокососы  отступили на несколько шагов и припали к земле.    

– Ты,  Фанфан, останешься здесь, – продолжал Сорви-голова, – а я побегу на  мост. Мне понадобится четверть часа, чтобы добраться туда и заложить там  петарды.[52]  Когда услышишь взрыв, подожги фитили и беги. Понял?    

– Да,  хозяин.    

– Если  через четверть часа взрыва не будет, значит меня уже нет в живых. Ты все равно  поджигай тогда… Скажешь Кронье – я сделал все что мог.    

– Есть,  хозяин!.. Только вот что я тебе скажу: взрывать-то взрывай, да не вздумай сам  кокнуться. У меня сердце от горя лопнет.    

– Молчи  и выполняй! Сбор – после взрыва, у стоянки лошадей.    

Отдав  тот же приказ другим Молокососам, Сорви-голова принялся укладывать патроны в  две провиантские сумки, по пятьдесят штук в каждую. Со стороны могло  показаться, что он имеет дело не с динамитом, а с деревянными чурками – так  быстро и уверенно он ими орудовал. Одну сумку через правое, другую через левое  плечо, в каждой по пять килограммов динамита, и – в путь. Сделав небольшой  крюк, Жан свернул прямо к мосту и минут через шесть был уже на месте. Мост, как  он того и ожидал, охранялся часовыми. Сорви-голова бесшумно обошел наскоро сооруженные  англичанами защитные укрепления и добрался до обвалов, вызванных предыдущим взрывом.  Он был в числе тех, кто взрывал тогда мост, и отлично запомнил конфигурацию  местности.    

Как  всегда, Жану невероятно везло: ему удалось взобраться по контрфорсу[53] до настила моста.  Мост был решетчатый. Он состоял из продольных брусьев, поперек которых были  наложены шпалы, а на шпалах укреплены рельсы. Вдоль левой его стороны тянулась  деревянная дорожка для пешеходов, такая узкая, что два человека, встретившись  на ней, с трудом разошлись бы.    

А внизу  река. Пучина!    

Сорви-голова,  положившись на свою счастливую звезду и находчивость, смело ступил на дорожку и  направился к первому устою моста, собираясь взорвать его.    

Но не  прошел он и пятнадцати шагов, как раздался резкий окрик:    

– Who  goes there?    

Уловив  ирландский акцент в английской речи часового, Сорви-голова решился на отчаянный  ход:    

– Это  ты, Пэдди? Без глупостей, дружище! – с деланым смехом ответил он.    

«Пэдди» –  общее прозвище ирландцев, подобно тому как «Джон Буль» – прозвище англичан, а  «Джонатан» – прозвище янки.    

– Томми!  Ты, что ли? – с явным недоверием откликнулся часовой. – Подойди  поближе… Руки вверх!    

– Да  не ори! Смотри, что я стянул… У меня карманы набиты провизией и бутылками виски…  На вот, попробуй!    

Надо  сказать, что ирландцы такие же отчаянные пьяницы, как и храбрецы. Услышав слово  «виски», Пэдди опустил свой штык и, прислонив ружье к парапету, почти вплотную  подошел к этому любезному мародеру. Они едва различали друг друга впотьмах. Но  Сорви-голова успел уже откупорить свою флягу, и до ноздрей столь хорошего  ценителя виски, как Пэдди, донесся аромат «божественного» напитка.    

Фляга  мгновенно перешла из рук лже-Томми в руки Пэдди, который жадно припал к ней губами  и, не переводя дыхания, залпом стал поглощать содержимое.    

Пока он  так наслаждался неожиданным и чудесным угощением, Сорви-голова, протиснувшись  между парапетом и ирландцем, дал ему подножку и что было сил толкнул его в  проем между двумя шпалами. Несчастный парень не успел даже вскрикнуть и, как был,  с флягой у рта, так и полетел. Послышался глухой шлепок по воде, Пэдди исчез в  волнах.    

«Бедняга! –  пожалел Сорви-голова. – Впрочем, от нырянья не всегда умирают».    

Но  размышлять было некогда. Минуты текли, а в его положении каждая минута стоила  часа. Волны с шумом бились об устой моста; он здесь, под ногами Жана, тот самый  устой, который надо подорвать.    

Отважный  сорванец, рискуя разделить участь ирландца, полез под шпалы и зацепился за одну  из них ногами и левой рукой. Нелегко было, находясь в таком положении и  действуя одною лишь правой рукой, достать две сумки, наполненные динамитом, и  уложить их под настилом. Теперь оставалось только зарядить патроны фитилями и  поджечь. Но работа одной рукой отнимала слишком много времени. Тогда, чтобы  высвободить другую руку, Жан плотнее обвил ногами шпалу и повис над бездной  вниз головой.    

Внезапно  деревянная дорожка задрожала под чьими-то тяжелыми шагами. Над Жаном бежали  люди, щелкали ружейные затворы. А под ним, будто его резали, вопил выплывший на  поверхность ирландец.    

«Пропал!»  – подумал Сорви-голова.    

Заряжать  патроны было уже некогда. Да и зачем? Вполне достаточно одного патрона, чтобы  взорвать все остальные. Ему удалось извлечь из сумки патрон и вставить в него  шнур с фитилем. Оставалось только поджечь фитиль. Пройдет добрых две минуты,  пока он прогорит.    

Сорви-голова  по-прежнему висел вниз головой. От прилива крови голова готова была лопнуть, в  ушах шумело, перед глазами плыли огненные круги; у него едва хватило сил  чиркнуть спичкой.    

Подбежавшие  солдаты увидели мигающий во мраке светлячок и силуэт человека, державшего его.    

– Огонь! –  раздалась команда.    

Грянуло  шесть выстрелов.    

Сорви-голова,  не обращая внимания на пальбу, поднес спичку к бикфордову шнуру и стал дуть на  него, чтобы он скорей разгорелся.    

Фитиль  занялся.    

Пули  жужжали у самых ушей сорванца, расщепляя шпалы, рикошетом отскакивая от стальных  рельсов.    

У его  ног двадцать фунтов динамита, сверху его обстреливают прибежавшие караульные, а  внизу – река. Ни секунды не колеблясь, Сорви-голова разжал ноги, обвивавшие  шпалу, и вниз головой полетел в Моддер.    

В то же  мгновение раздался оглушительный взрыв.    

 ГЛАВА 3    

     

     Батарея на  колесах. – Два взрыва. – Фанфан-воитель. – Подвиги капитана  Сорви-голова. – Утонувший ирландец. – Пригвожденный волонтер. –  Завоевание шляпы, с меткой «CIV». – Опять марш Молокососов. –  Английские пленники. – Вероломство пленного капитана. – Трагическая  смерть одного из членов военного суда.    

     

Они  сновали взад и вперед, стреляли и делали страшно много шума, не принося почти  никакой пользы.    

Да оно и  понятно: все передвижения бронепоезда совершались по одним и тем же путям, в  его появлении не было никакой неожиданности, а поле его действий было очень  ограниченно. К тому же он не обладал ни подвижностью полевой батареи, ни  неуязвимостью укрепленного бастиона.    

Пользовались  бронепоездами и при осаде Плевны и во время войны на острове Куба,[54] впрочем  также без особого успеха.    

Англичане  во многих войнах проявили себя сторонниками этого орудия войны, особенно в  экспедициях против афридиев, которых бронепоезд повергал прямо-таки в  мистический ужас.    

Англичане  снова, на свой страх и риск, прибегли к нему в войне с бурами. Риск неизбежный,  а опасность до-вольно большая, ибо достаточно сущей безделицы, чтобы превратить  эту крепость на колесах в простую груду железа.    

Первое и  самое главное условие успешности операций бронепоезда – тщательная охрана железнодорожного  пути с целью обеспечить поезду возможность отступления. Кроме того, необходимо,  чтобы вдоль всего пути были размещены на некотором расстоянии подвижные части,  которые могли бы в случае неожиданного нападения прийти ему на помощь. Ибо,  предоставленный самому себе, бронепоезд не может долго защищаться.    

В начале  осады Кимберли англичане принимали все эти разумные меры предосторожности. Но  так как буры не атаковывали поезд, несмотря на его участившиеся нападения,  английское командование стало пренебрегать осторожностью и снаряжало явно  недостаточное количество войска для защиты бронепоезда.    

По мере  того как росла уверенность англичан в безнаказанности их действий, они становились  все более дерзкими.    

Бронепоезд,  который действовал на фронте Моддера, состоял из трех платформ. На них были  установлены три корпуса из листовой стали, хорошо заклепанной и скрепленной  стальными перекладинами. В общем, бронепоезд представлял собою сооружение из  сплошного металла, не пробиваемого пулями и шрапнелью. В его корпусах, стены  которых были прорезаны двумя рядами амбразур, укрывался гарнизон из шестидесяти  бойцов. Нижний ряд амбразур служил для сидящих стрелков, верхний – для стоящих.    

Пушка  находилась в задней части корпуса на легко вращающейся платформе и могла обстреливать  веером. Мощный паровоз также был одет в броню; незащищенной оставалась лишь  верхушка трубы.    

И,  разумеется, все, не исключая и пушек, было окрашено в цвет хаки.    

Но  вернемся к описанному выше ночному нападению бронепоезда. Казалось, для этого  не было никаких оснований, особенно после полного разгрома, понесенного всего  лишь несколько часов назад войсками ее величества королевы. Чем же оно было  вызвано?    

А тем, что  паника среди английских солдат, обезумевших от страха и бежавших врассыпную,  как стадо, была так велика, что лорд Митуэн, опасаясь того самого  преследования, о котором иностранные офицеры тщетно умоляли Кронье, приказал  бронепоезду предпринять эту диверсию.    

Наступление  буров диктовалось простой логикой военных действий, и генерал решил прибегнуть  к этому крайнему средству, чтобы предотвратить или хотя бы ослабить вражескую  контратаку.    

О, если  бы только он знал, что буры, пропев свой псалом, залегли спать!    

Между  тем Фанфан, мучимый беспокойством, лежал, растянувшись на шпалах, и ждал взрыва  моста.    

Сорви-голова  сказал: «Через четверть часа».    

В таком  положении, особенно ночью, минуты тянутся, как часы. Юный парижанин волновался,  сердце его усиленно билось; ему казалось, что четверть часа уже давно прошло.  Ему чудилось, что огонь бронепоезда становится все реже. А что, если эта  крепость на колесах прекратит огонь и уйдет восвояси?.. И действительно,  прильнув ухом к рельсам, он уловил глухой шум медленно двигавшихся колес.    

«Действуй,  Фанфан! Самое теперь время поджечь шнур».    

Чирк!..  Вспыхнула спичка, бикфордов шнур загорелся.    

Фанфан  одним прыжком отскочил от железнодорожного полотна и побежал к своим товарищам.  Найдя Молокососов на том же месте, где оставил их, он бросил им команду, не  имеющую ничего общего с военной терминологией:    

– Давай  драла!    

Юнцы  отбежали метров на двести. Бронепоезд приближался. И по мере его приближения  тревога в душе Фанфана росла: не слишком ли поздно поджег он фитиль?    

Бум!.. –  донесся страшный взрыв со стороны реки, сопровождавшийся яркой вспышкой огня.    

«Браво,  Сорви-голова! Браво!»    

Бум!.. –  раздалось теперь совсем уже рядом, на железнодорожном полотне. Так и казалось,  что там разверзся кратер вулкана: земля задрожала, во все стороны полетели  осколки металла и щепки, вспыхнуло ослепительное пламя. Оба взрыва последовали  один за другим с промежутком секунд в пятнадцать.    

Мост,  очевидно, взорван, железнодорожные пути – тоже. И что за ужасное разрушение! Обвалившаяся  насыпь, груды исковерканных рельсов и деревянная труха шпал.    

Бронепоезд  круто остановился на расстоянии трехсот метров от места взрыва.    

Отступление  было отрезано.    

Несколько  солдат спрыгнули с поезда на полотно дороги и побежали к месту взрыва. Сбежались  часовые, прискакали кавалеристы. Люди заметались. Послышались крики, ругань,  проклятия, порядком потешавшие залегших в траве Молокососов.    

В кучке  англичан, состоявшей примерно из тридцати человек, вспыхнул огонек, –  видно, кто-то зажег фонарь.    

Фанфан  шепотом приказал самым метким своим стрелкам:    

– Огонь!..  Бей в кучу!    

Приказы  Фанфана все меньше и меньше походили на военные, но Молокососы исполняли их  по-военному точно, и все шло, как полагалось.    

Сухо  щелкнули маузеры Ружейный огонь мгновенно разметал толпу. Воздух огласился стонами  и воплями раненых. Уцелевшие солдаты в страхе разбежались    

– Здорово!  Вот здорово!.. – шептал Фанфан. – Бей их, ребята! Сыпь! Сыпь!.. Эх!  Если бы нас видел Сорвиголова!.. Какого дьявола, в самом деле, он провалился?  Не хочу вот, а сам боюсь за него…    

И было от  чего тревожиться. Положение капитана Молокососов, действительно, походило на  безвыходное. Оторвавшись от железнодорожной шпалы, которая служила ему точкой  опоры, он ринулся вниз головой в реку Моддер.    

А как  сказал один упавший с крыши кровельщик: «Лететь не так уж скверно; упасть – вот  в чем мало забавного».    

Река  Моддер глубока. Сорви-голова так и врезался в нее пулей, однако вода уменьшила  скорость падения.    

В то  мгновенье, когда Жан погрузился в реку, раздался оглушительный взрыв, сопровождавшийся  дождем осколков. Произойди этот взрыв секундой раньше – Сорвиголова взлетел бы  вместе с мостом, секундой позже – и он был бы убит обломками. Тогда как теперь,  в момент взрыва, его защитил слой воды толщиною в четыре метра. Опять  счастливая звезда!    

Он  проплыл несколько сажен под водой; но не хватало воздуха, и пришлось подняться  на поверхность.    

И тут  его счастливая звезда закатилась. Он подплыл к бревну, которое после взрыва  торчало из воды под углом в сорок пять градусов, и потянулся к нему, чтобы  подержаться минутку па поверхности и перевести дыхание, как вдруг сильная рука  схватила Жана. У самого его уха раздалась кельтская[55] брань:    

– Арра!  Поймал!.. Вот он, язычник! Лжебрат! Убийца! Поджигатель! Исчадие ада!..    

Сорви-голова  узнал ирландца, которого он так любезно отправил в реку.    

– Караул!..  Держите!.. – продолжал орать ирландец. – На помощь! Да помогите же  доброму христианину взять в плен этого…    

Окончание  фразы растаяло в следующих, весьма выразительных звуках: буль… буль… буль…    

Сорви-голова  обеими руками сдавил шею незадачливого болтуна, который должен был, казалось,  удовлетвориться тем, что ему удалось уже один раз избежать смерти.    

Оба  камнем пошли ко дну, и их понесло течением. Но руки Молокососа не ослабевали и  под водой.    

После  необычайно долгого пребывания под водой выплыл только один из них. Это был Сорви-голова.  Ирландец, задушенный руками юного атлета, исчез навсегда. Отважный сорванец, с  упоением вдохнув струю воздуха, постарался разобраться в том, что произошло.    

Устой  был взорван, и мост, несомненно, поврежден. Над головой Жана на мосту суетились  люди с фонарями, и все они неизменно останавливались на одном и том же месте.  Значит, по мосту нельзя было пройти даже пешеходам.    

До ушей  Жана то и дело долетали английские ругательства, крепкая солдатская брань, советы,  которые каждый давал и никто не исполнял.    

Потом до  него ясно донеслась фраза:    

– Какое  несчастье! Тут работы дней на восемь, не меньше!    

«Отлично! –  с восторгом подумал Сорви-голова. – Кронье будет доволен. Теперь остается  только соединиться с Фанфаном». Но прежде всего надо еще было выбраться из  реки. Жан тихо поплыл вдоль крутых берегов в поисках места, где он мог бы выйти  на берег, и вскоре заметил нечто вроде расщелины среди нагромождения скал.  Подтянувшись на руках, Жан вскарабкался на один из больших камней и, мокрый,  как морской бог, присел на корточки.    

Но и  теперь он, точно истый могиканин, пристально озирался по сторонам и напряженно  прислушивался, инстинктивно чувствуя пока еще незримую опасность, С  железнодорожного полотна доносились звуки выстрелов. Жан узнал щелканье  маузеров.    

«Фанфан! –  радостно подумал он. – Его мина взорвалась, видно, в то время, когда я  возился в воде с этим болваном ирландцем. Итак, отправимся к Молокососам».    

С  гибкостью кошки и ловкостью акробата Жан начал карабкаться на груду камней; но  прежде чем стать на ее вершину, он, припав к камням, осмотрелся. Тишина,  весьма, впрочем, относительная, мало успокаивала его.    

Вдруг он  вздрогнул: в пяти шагах, лицом к берегу, стоял, опираясь на ружье, английский  солдат. Его силуэт четко вырисовывался на фоне ясного неба. Сорви-голова  различил даже головной убор: фетровую шляпу с приподнятым по-мушкетерски левым  бортом. Такие шляпы носили волонтеры английской пехоты.    

Что же,  ползти опять вниз по колеблющимся под ногами и срывающимся камням? Бросаться  снова в реку и отыскивать другое место? Нет, это невозможно!    

Во что  бы то ни стало надо пройти мимо волонтера, невзирая на его штык и на тревогу, которую  он несомненно поднимет, несмотря ни на что!    

«Будет  дело», – решил Сорви-голова.    

Да, будет  дело, короткое, но жаркое.    

С тем  благоразумием, которое у него всегда прекрасно уживалось с безумной отвагой,  Жан обдумывал, как приступить к действиям. Он вспомнил, что в бытность свою в  Капе в качестве служанки он видел этих только что прибывших тогда из Англии  волонтеров. Они были облачены с ног до головы в хаки и носили широкополые  фетровые шляпы, на приподнятых левых бортах которых красовались три буквы: CIV  (City Imperial Volunteers[56]).  Эти карикатурные солдаты, насквозь пропитанные идеями самого воинствующего  империализма, сходили за героев.    

«Пройду!»  – решил Сорви-голова.    

Он весь  подобрался, крепко уперся ногами о камни и приготовился к прыжку.    

Раз,  два… гоп!    

Волонтер,  увидев человека, который, как чертик из шкатулки с секретом, выскочил будто из-под  земли, отступил на шаг и, наклонив штык, крикнул по-английски;    

– Halt!  Stop![57]    

Приходилось  ли вам, читатель, наблюдать плохую выправку новобранцев, когда инструктор  командует:    

«К  штыковому бою… вся…»?    

Правая  рука у них бывает поднята слишком высоко, левая нога слишком вытянута, правая  недостаточно согнута. Вместо того чтобы стоять твердо, как глыба, новичок  находится в состоянии самого неустойчивого равновесия Достаточно малейшего  толчка, чтобы опрокинуть его, чем и пользуются иногда некоторые инструкторы,  любители позабавиться. Они хватаются за острие его штыка, слегка толкают и без  особого усилия сшибают новичка с ног.    

В голове  начальника Молокососов, лишь только он признал в солдате волонтера, молниеносно  созрел план действий.    

«Ты,  верно, стоишь как на ходулях, милейший…»    

И  события вполне оправдали эту догадку, удивительную по своей проницательности  для такого юнца.    

Да! Наш  Молокосос не терял времени даром. Обращая на штык, который вот-вот готов был  проткнуть его, не больше внимания, чем он уделил бы какому-нибудь гвоздю,  Сорви-голова сделал второй прыжок, еще более ловкий, чем первый, и, схватив  ружье волонтера за дуло, изо всех сил толкнул его.    

Но  такого усилия и не требовалось.    

Волонтер  – воин столь же усердный, сколь храбрый, – управлял штыком с ловкостью деревенского  пожарного. Он тотчас же опрокинулся навзничь, подняв в воздух руки и ноги, а  ружье, которого он, конечно, не смог удержать, осталось в руках капитана  Сорви-голова.    

Зато  парень принялся орать, как на пожаре.    

«Он  поднимет тревогу, привлечет соседний пост», – подумал Жан.    

Черт  возьми! Из двух зол надо выбирать меньшее. Жан так и сделал. Пригвоздив  волонтера к земле штыковым ударом в грудь, он сорвал с него шляпу, нахлобучил  ее на себя и со всех ног бросился прочь.    

И  вовремя! Хотя сам волонтер уже перестал дышать, призыв его был услышан. С  ближнего поста прибежали солдаты и, увидев мертвое тело, прежде всего начали  ругаться.    

На войне  много и часто ругаются.    

А  Сорви-голова что было духу мчался туда, откуда доносился грохот маузеров и  ли-метфордов. То защитники бронепоезда и Молокососы вели перестрелку, и те и  другие, впрочем, без особого успеха.    

Открыли  огонь и солдаты прибежавшего патруля. Но и эти тоже стреляли наугад. Словом, со  всех сторон неслась пальба, никому не приносившая вреда.    

Но Жану  грозила новая опасность. Его подкованные железом сапоги гулко стучали по камням.  Услыхав топот, Молокососы подумали, что к ним приближается неприятель, и  наиболее рьяные из них перевели прицел своих ружей в сторону бегущего человека.    

– Эти  дураки решили, кажется, выбить мне глаз. Не хватает только, чтобы и Полю вздумалось  пальнуть из своего «роера»… – ворчал Сорви-голова, прислушиваясь к  жужжанию пуль.    

Из  благоразумия он припал к земле и стал соображать, как бы дать знать о себе  товарищам.    

– Ну  и дурак же я все-таки! – воскликнул он. – А марш Молокососов!..  Ничего лучшего не придумаешь! И он принялся насвистывать марш Молокососов.  Задорный мотив песенки, звонко раздавшийся в темноте, долетел до слуха  сорванцов. Фанфан первый уловил его и радостно вскричал:    

– Хозяин!..  Эй, вы! Хватит палить! Жан услыхал эти слова, но из предосторожности продолжал  насвистывать, не двигаясь с места.    

– Ты,  что ли, хозяин?.. Не бойсь! Признали. Иди на единение…    

Фанфан  хотел сказать: на «соединение». Но в такие минуты не очень-то обращаешь внимание  на всякие тонкости, особенно, если знаешь, что тебя и так поймут.    

И  Сорви-голова понял. Поднявшись, он гимнастическим шагом двинулся к Молокососам.    

Фанфан  встретил его в десяти шагах впереди отряда:    

– Ну  что, хозяин, вернулся? Все в порядке?    

– Да,  дружище Фанфан! Все в полном порядке: взорвал мост, утопил одного ирландца, насадил  на штык одного волонтера, потерял свою шляпу, зато нашел другую и, вдобавок ко  всему, промок до нитки.    

– Ну  и мастак же ты, хозяин! Только и мы тоже не ударили в грязь лицом: порядком исковеркали  пути и помяли бронепоезд. Все, как ты приказал.    

– Но  это только начало. Теперь надо прикончить его, – сказал Сорви-голова.    

– Верно,  но для этого нас слишком мало. Необходимо подкрепление, – ответил Фанфан.    

– В  лагере, конечно, услышали взрывы и, надо полагать, уже послали подмогу, –  сказал Сорви-голова. – А все-таки лучше съездить туда, осведомить обо всем  Кронье и попросить у него две-три сотни бойцов. – Я поскачу! –  ответил Фанфан и сорвался было с места, но до него донесся мерный шаг  приближавшегося отряда.    

Послышался  знакомый говор. Буры!.. Да, это, действительно, были буры. Примчавшись во весь  опор из лагеря, они, как и Молокососы, оставили невдалеке своих коней.    

Их около  трехсот человек. Они приволокли с собой легкую пушку и снаряды, начиненные  мелинитом. Кронье отправил их сюда на всякий случай, и они прибыли как раз  вовремя. Пока Молокососы вели перестрелку, чтобы отвлечь внимание неприятеля,  буры начали рыть окопы.    

Ловко  орудуя своими кирками и лопатами на коротких ручках, они выкопали первую траншею  для укрытия стрелков, затем вторую, с редутом для пушки. Весь остаток ночи ушел  на эту работу, подвигавшуюся с удивительной быстротой.    

Но  только на рассвете и буры и англичане смогли разобраться в позициях друг друга.  Результаты осмотра оказались далеко не утешительными для англичан, которые с  изумлением увидели против бронепоезда укрепленный бастионами и ощетинившийся  штыками вражеский фронт. А пока они рассматривали линию неприятельских окопов,  буры навели свою прекрасно замаскированную ветками пушку на большое орудие  бронепоезда. И, уж конечно, эта пушка не крикнула англичанам: «Берегись!»,  отправив им в виде утреннего приветствия хорошенький снарядец в девять с  половиной сантиметров. Бронированная стена корпуса была снята, словно резцом, а  снаряд, начиненный этим дьявольским веществом – мелинитом, взорвался на левой  цапфе[58]  английского орудия.    

Страшный  удар вдребезги разбил мощный стальной лафет, смял механизм наводки и припаял  пушку к башне, ужасно изувечив при этом пятерых солдат.    

«Длинный  Том» был отомщен.    

Англичане,  взвыв от бешенства, послали бурам несколько залпов из своих ли-метфордов, не  причинивших никакого вреда.    

Бурская  пушка ответила новым снарядом, который пробил блиндаж корпуса другой платформы  и разметал орудийную прислугу, обратив в бегство одних артиллеристов и уложив  на месте других. Все же англичане, проявляя безумную храбрость и стойкость,  дали еще залп. И тогда в третий раз прогремела пушка буров.    

– Они  устанут раньше нас. – Произнес командир бурских артиллеристов.    

И он  угадал! Сквозь дым, окутывавший среднюю платформу, уже показался белый платок,  которым махали, нацепив его на кончик штыка. Англичане решили вступить в  переговоры. Огонь прекратился, и начальник бурского отряда, присланного Кронье,  некий фермер по фамилии Вутерс, в свою очередь водрузил над траншеей белый  платок. Тогда молодой английский офицер проворно спрыгнул на рельсы, прошел  половину расстояния, отделявшего поезд от траншеи, и остановился. Вутерс также  вылез из окопа и подошел к неприятельскому офицеру.    

– Мы  согласны капитулировать, – сказал англичанин, высокомерно поклонившись  буру. – Каковы ваши условия?    

– Наши  условия? Да никаких условий, – спокойно ответил бюргер. – Вы  сдадитесь в плен, только и всего. Вы покинете бронепоезд, оставив там все ваше  оружие, и остановитесь на расстоянии двадцати шагов от первой нашей траншеи.  Оттуда вас отведут в лагерь.    

– Надеюсь,  наши люди имеют право сохранить свои вещи?    

– А  что же вы думаете, – насмешливо ответил Вутерс, – мы поведем их  нагими?    

– Я  хотел сказать: свои рюкзаки, – угрюмо поправился англичанин.    

– Пожалуй,  но после осмотра.    

– Нас  трое офицеров, и всем нам не хотелось бы расставаться со своими шпагами.    

– Об  этом будете договариваться с Кронье. Мое дело только доставить вас к нему. Даю  вам пять минут. Если ровно через пять минут вы не выстроитесь здесь без оружия,  мы возобновим огонь.    

Англичане  поняли, что дальнейшее сопротивление бессмысленно, и решили сдаться. Они  покинули крепость на колесах и под водительством своих офицеров выстроились  перед траншеей.    

Вооруженные  буры вышли из окопов, с любопытством, не лишенным уважения, рассматривая  англичан. Те сохранили свою прекрасную выправку, хотя большинство из них и не  скрывали радости по поводу развязки, которая избавляла их от опасностей войны.    

Осторожный  Вутерс все же скомандовал по-английски:    

– Hands  up![59]    

Приказ  был немедленно выполнен всеми, за исключением капитана, старшего по чину из  троих офицеров.    

Затем  Вутерс в сопровождении капитана Сорви-голова и тридцати бюргеров и Молокососов  приблизился к англичанам, чтобы проверить, нет ли в рюкзаках оружия. Когда он  проходил мимо английского капитана, тот выхватил из рюкзака револьвер и  выстрелил в упор.    

– Вот  тебе, негодяй! – крикнул он. – Всех бы вас уничтожить!    

Вутерс  упал навзничь с раздробленным черепом.    

Это  отвратительное и низкое убийство вызвало у буров взрыв бешенства.    

Сорви-голова  с молниеносной быстротой поднял ружье к плечу и выстрелил в убийцу. Труп  капитана рухнул на тело его жертвы…    

На  мгновение оба отряда оцепенели.    

Но  расправа с преступником на месте преступления не успокоила буров, негодование  их не знало предела. Все они, старые и молодые, жаждали крови остальных  англичан, которые, по их мнению, должны были жестоко поплатиться за подлое  преступление одного из своих товарищей.    

– Смерть  англичанам! Смерть!.. Еще минута – и пленники будут перебиты. Командование  перешло теперь к Жану. Его бросило в дрожь при мысли, что сейчас произойдет  одно из тех массовых убийств, которые вписываются в историю народов и  накладывают позорное пятно как на людей, их совершивших, так и на людей, не  помешавших совершиться им. Сейчас ружья начнут сами стрелять…    

С риском  стать первой жертвой своих обезумевших от гнева друзей Сорви-голова бросился  между англичанами и уже нацеленными на них маузерами буров и, подставив свою  грудь под выстрелы, крикнул:    

– Опустите  ружья! Друзья, умоляю – опустите ружья!    

Буры  спорили, кричали, жестикулировали, но никто из них не выстрелил. Победа была  наполовину одержана.    

А  Сорви-голова продолжал своим звонким голосом:    

– Вы  люди справедливые и сражаетесь за священное дело свободы. Во имя  справедливости, во имя свободы, которую вы непременно завоюете, не карайте этих  пленников за преступление, в котором они невиновны.    

– Верно!  Он прав! – раздалось несколько голосов. Наиболее непримиримые молчали, но  и они не решались уже кричать: «Смерть англичанам!» – и вынуждены были молча,  хотя и с явным сожалением, опустить свои ружья.    

Военнопленные  были спасены.    

Английский  лейтенант подошел к Жану Грандье и, отдав ему честь, сказал:    

– Капитан!  Вы – великодушный противник и настоящий джентльмен. Благодарю вас лично от себя  и от имени этих честных воинов, порицающих отвратительный поступок капитана  Хардена.    

– Харден?  Командир первой роты шотландских стрелков?    

– Вы  его знали?    

– Так  это точно был он?    

– О,  да.    

– В  таком случае, и я, в свою очередь, благодарю вас, лейтенант.    

Во время  этого короткого разговора буры осмотрели рюкзаки сдавшихся и, убедившись, что в  них не спрятано оружия, решили отправить пленных в лагерь. Честь конвоировать  их досталась Молокососам – они ее заслужили.    

И вот  англичане двинулись, окруженные юными ворчунами, самому старшему из которых не  стукнуло еще восемнадцати лет, а младшему не было и пятнадцати. Сорви-голова,  наклонившись к уху своего юного друга Поля Поттера, прошептал:    

– А  знаешь, кто этот английский офицер, которому я размозжил голову?.. Это капитан  Харден, один из пяти членов военного суда, убийца твоего отца.    

 ГЛАВА 4    

     

     Лагерь буров. –  Сорви-голова у генерала. – Командировка. – Велосипеды дяди  Поля. – Сорви-голова и Фанфан. – Солдаты-велосипедисты. –  Переправа через Моддер. – Английские уланы. – Преследование. –  Неожиданный скачок велосипедистов.    

     

Возвращение  Молокососов в лагерь Кронье было настоящим триумфом. Вошедшая в поговорку  невозмутимость буров на этот раз совсем растаяла, и они устроили отважным  сорванцам восторженную встречу. Пленных же они приняли с обычным своим  добродушием и оказали им всякие мелкие услуги.    

Такое  отношение глубоко тронуло англичан. Как! Эти великодушные и гостеприимные люди  и есть те самые буры, которых английские газеты называли мужичьем, тупицами,  белыми дикарями? Пленники, начиненные идеями империализма, не могли прийти в  себя от изумления.    

Кронье,  бесконечно обрадованный успехом дела, которое превратило страшный бронепоезд в  груду железа, пожелал увидеть того, кому он был обязан этой победой. Он  приказал немедленно прислать к нему капитана Молокососов.    

Когда  Сорви-голова явился в палатку главнокомандующего, там собралось большое общество:  знаменитые начальники, родственники и друзья главнокомандующего и простые  волонтеры. Все они беседовали и курили, как равные.    

Чувствовалось  полное отсутствие иерархии, чванливости, высокомерия. Все эти люди были  братьями, бюргерами, солдатами, военная форма которых равно для всех состояла  из винтовки и патронташа.    

Увидев  капитана Молокососов, Кронье поднялся навстречу и, пожав ему руку, сказал:    

– Вы  храбрец! От имени бурской армии благодарю вас, мой юный друг.    

Глаза  отважного юноши увлажнились слезами, сердце сильно забилось.    

– Генерал, –  ответил он, – вы говорили, что у вас нет возможности наградить меня чином  или орденом. Но, поверьте, честь, которую вы мне оказываете, произнесенные вами  слова во сто крат дороже любой нашивки на рукаве или значка на куртке!    

Все  присутствующие встретили слова Кронье и ответ предводителя Молокососов громом  аплодисментов.    

Двенадцать  последующих дней протекли в относительном спокойствии, если не считать обычных  на войне инцидентов, являющихся как бы своеобразной разменной монетой военного  времени.    

А между  тем в других областях Оранжевой республики[60]  и Трансвааля в это же самое время происходили серьезные события. Буры неизменно  одерживали победы, но не умели пользоваться их плодами.    

Ледисмит  энергично защищался, все еще держался Мафекинг, а Кронье с его маленькой армией  не мог сломить сопротивления Кимберли.    

Главные  бурские военачальники поговаривали о том, чтобы, объединив все силы, начать генеральное  наступление и, нанеся массированный удар английской армии, попытаться одержать  над ней решительную победу до прибытия победителя при Кандагаре, лорда  Робертса,[61]  назначенного генералиссимусом английских войск в Южной Африке. Словом,  чувствовалось, что назревают важные события.    

Поднявшись  однажды с зарей, Сорви-голова, в который уже раз, наслаждался живописным  зрелищем бурского лагеря.    

Полная  живых красок и неожиданностей картина этого лагеря превосходно описана знаменитым  французским полковником Виллебуа-Марей, бесстрашным солдатом и человеком большого  сердца, который пал в Трансваале от английской пули.    

Позвольте  же мне, дорогой читатель, воспроизвести здесь его строки, чтобы дать вам возможность  насладиться бесценным ароматом, которым обладает только пережитое лично…    

Подобно  всем современным армиям, этот лагерь имеет в своем распоряжении почту, телеграф,  электрические прожекторы, хорошо оборудованные госпитали. Но самое любопытное в  этом лагере – высокий религиозный дух, которым весь он проникнут. Все здесь  приписывается «божьему промыслу»: судьба Трансвааля, защита свободы и прав  угнетаемого народа. Когда генерала поздравляют с победой, он отвечает: «На то  была воля божья».    

Человек,  которому привелось видеть, как буры ежедневно отправляются на свои ночные посты,  кто пешком, кто на лошади, всегда точно в определенное время и при любой  погоде, не может не склониться перед высшей силой, превращающей этих вольных,  как ветер, людей в строго дисциплинированных воинов.    

Сплошь и  рядом они идут на свои посты, согнувшись в три погибели под проливным дождем.  Легкая одежда едва защищает их, кругом беспросветная тьма, ливень хлещет как из  ведра, а бюргеры, наперекор стихии, стоически продолжают свой путь. И так – изо  дня в день. Прильнув к склону холма, утопая в грязи или хлюпая по лужам, они  бодрствуют до зари на своих постах и спят под открытым небом, каждую секунду  готовые отдать жизнь за свое трансваальское отечество".    

Но  вернемся к нашему герою. Сорви-голова прогуливался по лагерю, рассматривая все,  восхищаясь или отмечая недостатки. Он дышал полной грудью в этой воинственной  атмосфере и снова и снова поздравлял себя с тем, что принял участие в суровой,  полной трагизма, борьбе, от которой зависела судьба целого народа.    

Случайно  или в силу предчувствия он забрел в то место, где стоял шатер генерала.    

Непринужденно  войдя в палатку, Жан застал там Кронье. Генерал был один и писал. Он оторвался  от своего занятия и, дружески улыбнувшись, произнес:    

– Добрый  день, Сорви-голова.    

– Добрый  день, генерал.    

– А  я как раз собирался послать за вами. Вы мне нужны.    

– Рад  вам служить генерал. Я уж и так почти две недели веду праздную жизнь.    

– И  скучаете?    

– Еще  бы! Ведь после взрыва моста у меня ни разу не было случая поколотить англичан.    

– А  если я предоставлю вам такой случай?