1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Сейчас же уродец задом подкопался под одного из оставшихся в дупле братишек. Братишка побарахтался и угнездился в ямке на спине уродца.
    
Тогда уродец ткнулся головой в дно дупла. Как руками, упёрся голыми тонкими крылышками в стенки и стал задом-задом выпячиваться из дупла.
    
Вот пушистый птенчик, сидя в ямке на спине уродца, показался в отверстии дупла. Пеструшка в это время подлетала к липе с бабочкой в клюве. И она увидела: вдруг снизу что-то подбросило её пушистого птенчика.
    
Птенчик вылетел из гнезда, беспомощно перевернулся в воздухе и упал на землю.
    
В ужасе Пеструшка выпустила бабочку, вскрикнула и кинулась к птенчику. Он был уже мёртв.
    
Пеструшка и тут не поняла, что выбрасывает её пушистых птенчиков из дупла птенец-уродец. И кто бы мог подумать, что он такой злодей? Ведь ему было только три дня от роду. Он был ещё совсем голенький и слепой.
    
Когда Пеструшка улетела, он так же подсадил себе на спину четвёртого — последнего — братишку. И так же, упёршись головой и крылышками, неожиданным и сильным толчком вытолкнул его из дупла.
    
Теперь он остался в гнезде один. Мухолов и Пеструшка погоревали-погоревали о пушистых своих птенцах, но делать нечего — стали одного уродца кормить. А он рос не по дням, а по часам. Глаза у него открылись.
    
— Погляди, какой он стал толстый, — говорил Мухолов Пеструшке, когда они встречались у дупла, каждый с мушкой в клюве. — И такой обжора: прямо ненасытный чертёнок!
    
Но Пеструшка уже не боялась за сына. Она знала, что добрый Мухолов ворчит нарочно.
    
А ненасытный птенец всё рос и рос. И прожорливость его росла вместе с ним. Сколько ни приносили еды, ему всё мало.
    
Он уже так вырос, что заполнил собой всё дупло. Он покрылся пятнистыми рыжими перьями, но всё ещё пищал, как маленький, и просил есть.
    
— Что нам делать? — тревожно спрашивал Мухолов у Пеструшки. — Он перерос уже нас с тобой. И он совсем не похож на молодую Мухоловку.
    
— Я и сама вижу, — грустно отвечала Пеструшка, — что он не родной наш сын. Это Кукушонок. Но теперь уж ничего не поделаешь: нельзя же оставить его умирать с голоду. Он наш приёмыш. Мы должны его выкормить.
    
И они его кормили с утра до ночи.
    
Лето кончилось. Всё чаще дул сильный осенний ветер, старая липа дрожала и скрипела под его порывами. Птицы в роще собрались на юг.
    
Трясогузка, Конёк, Пеночка, Соловей и Славка отправлялись в путь со своими птенцами. Они звали с собой Мухолова и Пеструшку.
    
А те только молча качали головой и показывали на старую липу. Из дупла её раздавался голодный писк и высовывался широко разинутый клюв Кукушонка.
    
Пеструшка каждый день упрашивала его вылезти из гнезда.
    
— Смотри, — говорила она ему, — уже холода настают. И тебе и нам пора улететь отсюда. Да и опасно оставаться в гнезде: ветер с каждым днём сильней, того и гляди сломается старая липа!
    
Но Кукушонок только крутил головой и по-прежнему оставался в дупле.
    
Пришла холодная осень, стали исчезать мухи и бабочки. Наконец Мухолов сказал Пеструшке:
    
— Больше нельзя нам оставаться здесь. Летим, летим, пока сами не умерли с голоду. Всё равно уж нам нечем кормить Кукушонка. Без нас он скоро проголодается и вылезет из дупла.
    
Пришлось Пеструшке послушаться мужа. В последний раз они накормили своего приёмыша. Потом вылетели из рощи и понеслись на юг Кукушонок остался один. Скоро ему захоте лось есть, и он стал кричать. Никто не подлетал к нему.
    
Напрасно он старался подальше высунуть голову из дупла, крутил ею во все стороны и кричал всё громче и громче. Пеструшка и Мухолов были уже далеко и не могли его слышать. К вечеру он охрип от крика, но всё ещё сидел в гнезде.
    
А ночью поднялась буря. Дождь хлестал в дупло.
    
Кукушонок втянул голову в плечи и сидел, прижавшись к стенке. Он весь дрожал от холода и страха.
    
Ветер был такой сильный, что старая липа качалась, как травинка, и громко скрипела. Казалось, вот-вот она треснет от корня до самой макушки.
    
К утру буря утихла. Кукушонок всё ещё сидел, прижавшись к стенке. Он ещё не мог опомниться от страха.
    
Когда солнце взошло высоко, его лучи проскользнули в дупло и согрели мокрого Кукушонка.
    
За ночь к нему вернулся голос. Но он уже так ослаб от голода, что не мог подняться на ноги и высунуть голову из дупла.
    
Днём в рощу пришли Мальчик и Девочка.
    
Ветер поднимал с земли жёлтые листья и крутил в воздухе. Дети бегали и ловили их. Потом они принялись играть в прятки. Мальчик спрятался за ствол старой липы.
    
Вдруг ему почудился птичий крик из глубины дерева.
    
Мальчик поднял голову, увидел дупло и вскарабкался на дерево.
    
— Сюда! — крикнул он сестре. — Тут в дупле кукушка сидит.
    
Девочка прибежала и попросила брата достать ей птицу.
    
— Я не могу просунуть руку в дупло! — сказал Мальчик. — Дырка слишком узенькая.
    
— Тогда я вспугну кукушку, — сказала Девочка, — а ты лови её, когда она полезет из дупла.
    
Девочка принялась колотить палкой по стволу.
    
В дупле поднялся оглушительный грохот. Кукушонок собрал последние силы, ногами и крыльями упёрся в стенки и стал вырываться из дупла.
    
Но как ни старался, не мог протиснуться наружу.
    
— Смотри! — закричала Девочка. — Кукушка не может вылезти, она слишком толстая.
    
— Погоди, — сказал Мальчик, — сейчас я её вытащу.
    
Он достал из кармана перочинный ножик и расширил им вход в дупло. Пришлось вырезать широкую дыру в дереве, прежде чем удалось вытащить из него Кукушонка. Он давно уже вырос с большую кукушку и был в три раза толще своей приёмной матери — Пеструшки.
    
Но от долгого сидения в дупле он был очень неповоротлив и не умел летать.
    
— Мы возьмём его с собой, — решили дети, — и будем кормить.
    * * *
    
Мимо пустой липы пролетали на юг птицы. Среди них была и Кукушка.
    
Она увидела дупло, куда весной опустила своё яйцо, и опять подумала:
    
«Какая я ловкая! Как хорошо я устроила своего птенца! Где-то он теперь? Верно, встречу его на юге».
    
И она скорей полетела дальше.
   
   
    
     
Золотое сердечко
    
    
В роще росли рядом молоденькая Рябина, пожилая Берёзка и старый Дуб. Когда набегал ветерок, они шелестели листьями. Так они разговаривали между собой. Старый Дуб умел ещё на разные лады скрипеть стволом. Когда ветер был сильный, голос Дуба слышен был по всей роще. Но всё равно Зоечка и её старая тётя не понимали ни шелеста, ни скрипа деревьев.
    
В первый раз Зоечка и её тётя пришли в рощу, когда поспела земляника. Они брали ягоды, а на деревья не обращали никакого внимания.
    
Прилетела серая тонкая птица, села на ветку молоденькой Рябины и закуковала:
    
— Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
    
Тётя сказала:
    
— Слышишь, Зоечка, — кукушка! Когда я была маленькой, мы пели про неё хорошенькую песенку.
    
И тётя запела тонким жалостным голоском:
    
     
      
Там вдали за рекой
      
Раздаётся порой:
      
Ку-ку! Ку-ку!
      
Это птичка кричит
      
У зелёных ракит:
     
     
      
Ку-ку! Ку-ку!
      
Потеряла детей, —
      
Жалко бедненьких ей.
      
Ку-ку! Ку-ку!
      
Ку-ку-у!..
     
    
    
Тут голосок тёти задрожал-задрожал, а Зоечка горько расплакалась.
    
Тётя погладила Зоечку по головке и сказала:
    
— Золотое у тебя сердечко: всех-то жалеет!
    
Тогда молоденькая Рябина зашелестела всеми своими разрезными листьями:
    
— Слушайте! Слушайте! Ведь это ужасно глупая песенка! Кукушка совсем не теряет своих детей. Она нарочно подкидывает их в чужие гнёзда. Не жалейте, пожалуйста, Кукушку. Жалейте, пожалуйста, других птичек.
    
Но Зоечка и её тётя не слушали шелеста листьев.
    
А серая тонкая птица всё куковала, да так жалобно:
    
— Ку-ку! Ку-ку!
    
Прилетела бурая тонкая птица, села на ветку пожилой Берёзы и пронзительно захихикала:
    
— Хи-хи-хи-хи-хи!
    
Тут Зоечка ещё пуще залилась слезами:
    
— Зачем эта гадкая птица смеётся над бедной Кукушечкой!
    
Тётя опять погладила Зоечку по головке и сказала:
    
— А вот мы её сейчас!..
    
Подняла сучок, замахала им на бурую тонкую птицу:
    
— Кыш! Кыш! — И прогнала её.
    
Тогда пожилая Берёза зашелестела всеми своими листьями, похожими на сердечки:
    
— Слушайте, слушайте! Ведь это ужасно глупое недоразумение. Сами жалеете Кукушку и сами её прогнали! Кукушка-отец кричит: ку-ку! ку-ку! А Кукушка-мать кричит: хи-хи-хи-хи!
    
Бурая — это и есть Кукушка-мать. Сами поёте песенку и сами не знаете, про кого.
    
Молоденькая Рябина прошептала чуть слышно:
    
— Совершенно справедливо, совершенно справедливо.
    
А старый Дуб молчал: он триста лет прожил на свете, и его больше не интересовали слезливые песенки.
    
В другой раз Зоечка и её тётя пришли в рощу, когда поспела малина.
    
Они подошли к старому Дубу. Вдруг из его корней выпорхнула красногрудая птичка. Зоечка наклонилась и увидела между корнями гнёздышко. В нём сидело шесть птенчиков. Пятеро было в тёплом пушку, а шестой ещё совсем голый.
    
Зоечка сейчас же расплакалась:
    
— Зачем он голенький, ему холодно!..
    
А тётя опять погладила Зоечку по головке и сказала:
    
— Золотое сердечко!
    
Тогда молоденькая Рябина зашелестела всеми своими разрезными листьями:
    
— Слушайте, слушайте! Ведь этот птенец вышел на свет тремя днями позже других. Он подрастёт и оденется. Те пятеро тоже были голенькие, а над ними не плакала даже их родная мать.
    
И пожилая Берёзка зашелестела всеми своими листьями, похожими на сердечки:
    
— Слушайте, слушайте! Ведь это же Кукушонок! Не его надо жалеть, а других птенчиков.
    
Но Зоечка и её тётя не обращали никакого внимания на шелест листьев. …..
    
А старый Дуб молчал.
    
И в третий раз Зоечка и её тётя пришли в рощу, когда осенний ветер срывал с деревьев их листья.
    
Зоечка глянула под корни старого Дуба и заплакала.
    
Там сидел один Кукушонок. Он так вырос, что закрывал собой всё гнёздышко.
    
Прилетела красногрудая птичка, и Кукушонок сейчас же открыл рот и закричал.
    
Кукушонок был так велик, а красногрудая птичка была так мала. Ей пришлось сесть ему на голову, чтобы скормить ему бабочку, которую она принесла. И голова красногрудой птички при этом совсем исчезла в разинутом рте Кукушонка.
    
Тётя спросила Зоечку:
    
— Что ты плачешь, моё сердечко?
    
И Зоечка прошептала, всхлипывая:
    
— Да… Все птенчики давно уже вылетели из гнезда. А этот бедненький — хны! хны! Всё время хочет кушать!
    
Тогда молоденькая Рябина прошептала всеми своими оставшимися разрезными листьями:
    
— Смотрите, смотрите! Ведь это Кукушонок!
    
Когда он был ещё голенький, он вышвырнул из гнезда всех детей Красногрудки. Они были слабые, в пушку и погибли один за другим в траве.
    
Кукушонок убил их. Пожалейте птенчиков Красногрудки!
    
И пожилая Берёза прошептала всеми своими оставшимися листьями, похожими на сердечки:
    
— Смотрите, смотрите! Он вырос гораздо больше своей кормилицы-Красногрудки, а всё ещё просит есть у неё. Он лентяй и обжора. Его нельзя жалеть!
    
Но Зоечка ещё пуще залилась слезами и прохныкала:
    
— Все другие птички — хны! хны! — улетят за море в тёплые края. А эта останется. Пойдёт снег. И — хны! хны! — бедная птичка замёрзнет.
    
Тётя сказала:
    
— Не могу видеть, как разрывается твоё золотое сердечко. Знаешь что, — возьмём эту птичку домой. Ты сама будешь кормить её булочкой, пока опять не настанут тёплые дни.
    
И Зоечка прошептала сквозь слёзы:
    
— И буду петь ей песенку.
    
Тут даже старый Дуб не выдержал и проскрипел:
    
— Скры!.. Скру!.. Поскру!.. Послушайте! Ведь это ж ужасно груст… нет, глупая история! Бросьте Кукушонка! Красногрудка, прочь, — он исправится. Крылья есть, какая кручина? А булку — крысам! Послушайте! Скрылись!..
    
Зоечка и её тётя заткнули уши от страшного скрипа старого Дуба, подхватили Кукушонка и поспешно ушли из рощи.
    
Дома Зоечка посадила Кукушонка за куклин стол и до тех пор кормила его сладкой булочкой, пока Кукушонок не перестал просить есть.
    
Тогда Зоечка уложила его в куклину кроватку, прикрыла куклиным одеялом и запела тонким жалостным голоском:
    
     
      
Там вдали за рекой
      
Раздаётся порой:
      
Ку-ку! Ку-ку!
     
    
    
Кукушонок сейчас же закрыл глазки.
    
Зоечка дальше:
    
     
      
Это птичка кричит
      
У зелёных ракит:
      
Ку-ку! Ку-ку!
     
    
    
Кукушонок перевернулся на спинку.
    
Зоечка тихонько кончила песенку:
    
     
      
Потеряла детей,
      
Жалко бедненьких ей.
      
Ку-ку! Ку-ку!
     
    
    
Кукушонок дрыгнул ножками и сдох.
   
   
    
     
Глупые вопросы
    
    
     
Тихо в комнате. Отец с утра сел за стол. Пишет. Вдруг распахнулась дверь, вбежала его маленькая дочь.
     
— Мама ушла. Мне одной скучно. Можно, я буду у тебя играть?
     
— Хорошо. Только тихо. Садись вон у окна.
     
И не мешай мне.
     
Взяла стул, взобралась на него с ногами и рассматривает книжку с картинками. Но книжка старая, давно знакомые картинки. Из раскрытого окна виден берег реки, опушка леса.
     
Книжка летит на пол. Дочь уже на подоконнике.
     
— Пчичку вижу, — говорит она через минуту тихонечко, будто про себя.
     
— Птичку, — поправляет отец, не поднимая головы от бумаги. — Какую птичку?
     
— Да просто птичка маленькая.
     
— Просто птичек не бывает.
     
— Нет бывает. Вот такие.
     
— Какого цвета?
     
— Какого… Птичьего цвета: серенькая да беленькая. В реке на камушке сидит. И ещё другая. По берегу бежит. Смотри, смотри, кланяется. А та ей с камушка хвостиком кивает.
     
— Мне отсюда не видно. А другая какого цвета?
     
— Песочненького. И с галстучком.
     
— Песочного цвета, с чёрным галстуком и кланяется, — это зуёк. А та, на камушке, хвостиком кивает, — это плиска, трясогузка. У каждой птицы своё имя.
     
— Я знаю. Вон сорока-белобока из леса вылетела, по земле скачет. Хвостатая какая. Отчего такой хвост?
     
— Ну, как — отчего? Что ты спрашиваешь?
     
— Не знаешь? А отчего зуёк кланяется, а плиска хвостиком кивает? Это они здороваются?
     
— Какие пустяки. Разве птицы здороваются?
     
— А вон ещё птицы. Белые, белые! Большие.
     
— Ну, чайки.
     
— Да, да… Они рыбку из воды клюют. А зачем они белые?
     
— Какие глупые вопросы! Я сказал тебе: мне не мешай. А ты всё время со мной разговариваешь. Ступай отсюда. Займись своими игрушками. Ступай, ступай, нечего.
     
Дочь надула губки, всхлипнула. Но ослушаться не посмела — ушла.
     
Отец вдруг положил перо. Посмотрел в окно и крепко задумался. А вечером, когда дочь пришла поцеловать его на ночь, он сказал ей:
     
— Ты прости меня, пожалуйста, что я утром назвал твои вопросы глупыми. Они совсем не глупые. Я подумал, и теперь могу тебе рассказать три сказки.
     
— Расскажи, расскажи! — обрадовалась дочь.
     
И она ловко вскарабкалась к нему на колени.
    
    
     
      
Отчего у сороки такой хвост
     
     
— Первая сказка, — сказал отец. — Жила-была птица. Спросишь, какая? Да никакая. Просто птица и всё тут. У неё имени не было, одно названье — птица. И жила она знаешь где? У человека в голове. Один раз человек открыл рот, хотел зевнуть. Она — порх, и вылетела.
     
Смотрит, — день весенний, весёлый. Небо голубое-голубое, на нём солнце, белые облака. Простору сколько!
     
Внизу стоит лес — кудрявый, густой, тенистый. Уютный такой. А ниже леса — река. Вода бежит, блещет, по берегам кусточки зелёные, песок золотой горит.
     
«Ах! — думает птичка. — Красота какая! Весело как!»
     
Весело-то весело, а кушать надо.
     
Видит: мухи, комары кругом летают.
     
Замахала крылышками, погналась за ними. А крылышки у неё ни длинны, ни коротки, ни круглы, ни остры: средненькие.
     
Машет крылышками, за мухами, комарами гоняется, а поймать не может.
     
Вдруг мчится стриж. Вперёд пронёсся, круг дал, да назад, да вниз, да вверх, вправо, влево, — да всех мух, комаров и переловил.
     
— Вот, — говорит, — как летать надо, чтобы мух, комаров ловить. Вот какие крылья для этого надо, видела?
     
Посмотрела птица, — у него крылья длинные-длинные. Сложит их, — под ними и хвоста не видно. Узкие крылья, острые, как кривые ножницы, если их растопырить.
     
«Ну, так я в лес полечу, — думает птица. — Там себе что-нибудь промыслю».
     
Прилетела в лес, а там — чаща. Крылья за ветки задевают, хвост поворачивать не успевает.
     
А хвост у неё ни длинен, ни короток, ни широк, ни узок, — средненький.
     
Выскочила из чащи сорока, хохочет:
     
— Да разве с таким хвостом в лесу летать?
     
Тут во какой хвост надо, видела?
     
И подняла свой хвост. А хвост у сороки длинней самой сороки.
     
— Крылышки тебе поменьше бы надо, покруглей, а хвоста прибавить, чтобы верть, и повернула, — верть, и в другую сторону. В чаще-то всё так.
     
Дёрнула хвостом и нет её.
     
«Ну, — думает птица, — значит, на реку мне лететь надо. Там промыслю».
     
И полетела.
     
Тут первой сказке конец, а тебе ответ, — отчего у сороки такой хвост.
    
    
     
      
Кому зуёк кланяется, а плиска хвостом кивает
     
     
— Вторая сказка, — говорит отец. — Прилетела птица на реку.
     
Села на обрыв и видит: по песку, у самой волны, бегает зуёк. Побежит-побежит и станет. А станет, — сейчас кланяться начнёт. И кланяется, и кланяется.
     
А на камушке в воде сидит тоненькая плиска. И всё хвостиком кивает, всё кивает хвостиком.
     
Птица думает:
     
«Кому это они кланяются? Уж не мне ли?
     
Вдруг — жжип! — со свистом пронёсся над ней чеглок-соколок. И пропал.
     
Зуёк и плиска кричат птице:
     
— Счастье твоё, что ты смирнёхонько сидела.
     
А то увидел бы тебя чеглок-соколок и унёс в когтях. Пискнуть бы не успела.
     
Птица удивилась:
     
— А почему бы он меня увидел, если б я двигалась?
     
— Да потому, что ты на земле сидишь, кругом тебя одни камни, тихо всё, не шевелится. А кто шевельнётся, того сразу заметно.
     
— Так чего же вы-то кланяетесь, вы чего киваете?
     
— А мы у волны живём. Волна колышется, и мы колышемся. Нам так надо. Станем смирно, а кругом всё движется, всё качается, — сразу нас заметно.
     
Тут второй сказке конец, а тебе ответ, — кому зуёк кланяется, а плиска хвостиком кивает. И третья сказка…
    
    
     
      
Почему чайки белые
     
     
     
     
Птица думает:
     
«В воздухе мне не прожить, в лесу не прожить, и на реке, выходит, тоже не прожить: я прятаться не умею. Кто бы меня защитил?»
     
И видит — летит-плывёт над рекой белая чайка.
     
Вдруг чайка крылья сложила и пала в воду. Пала в воду, крыльями над спиной взмахнула и опять на воздух поднялась.
     
А во рту у неё — рыбка.
     
Тут ещё и ещё со всех сторон налетели белые чайки. Стали над рекой кружиться, падать, подниматься, — из воды рыбок таскать.
     
«Вот славно, — думает птица. — Пристану к чайкам. И сыта буду и цела буду: чайки большие, чайки сильные, они меня от чеглока-соколка защитят».
     
Полетела к белым чайкам:
     
— Примите меня в артель!
     
Посмотрели на неё белые чайки и говорят:
     
— Не годишься ты в нашу артель. Как ты своим носом рыбку будешь ловить? У нас, видишь, носы крепкие, острые. А твой нос ни крепок, ни мягок, ни тупой, ни остренький, — средненький.
     
— Ничего, как-нибудь, — говорит птица.
     
— И серенькая ты, — говорят белые чайки. — Даже и не поймёшь, какого цвета. А мы, видишь, эелые.
     
— А почему вы белые? — спрашивает птица.
     
— Нам другими быть нельзя, — отвечают белые чайки. — Первое дело, рыбки из воды нас зидеть не должны, — а то разве их поймаешь.
     
Рыбки снизу смотрят, — над ними потолок белый. Речной потолок. А над ним — небо, на нём облака белые. Нас, белых, над белым, под белым рыбкам не видно.
     
Второе дело, мы дружной артелью рыбку ловим. Разлетимся в разные стороны, и каждая высматривает рыбку. Рыба стадами ходит.
     
Вот мы и глядим друг за дружкой издали, из глаз не выпускаем.
     
Вот сложила подружка крылья, — пала на воду. Ага, значит, рыбка там!
     
И все мы к счастливой подружке спешим, все рядом ловить принимаемся.
     
Издали мы друг на дружку сбоку смотрим. И нам друг дружку хорошо видать: ведь белые мы, заметные на воде и над берегом.
     
— А тебя, серенькую, нам не усмотреть: ты над берегом полетишь — не видно, мимо леса — не видно и под небом — не видно. Уж на что у чеглока-соколка глаза вострые, и тот тебя не приметил. А кого не видно, для нас того и нет.
     
— А как же я? — спрашивает птица.
     
— Да тебя и вовсе нет, — отвечают белые чайки. — Ты кругом средненькая. Ты выдуманная. Таким под солнцем места нет. Посмотри-ка ты на себя в воду.
     
Посмотрела птица вниз. Там, в тихой реке, всё как в зеркале: и белые чайки кружат, и зуёк кланяется, и плиска хвостом кивает, и сорока прилетела — на кусту сидит, и стриж в небе мчится. А её — птицы — нет.
     
— И лети-ка, ты, — говорят чайки, — назад, откуда взялась!
     
Делать нечего — полетела птица назад, к своему человеку.
     
Человек тот как раз спал, — рот разинул.
     
Птица и впорхнула ему в голову.
     
Человек глотнул, вздохнул, проснулся и говорит:
     
— Вот сон какой приснился! Будто жила была птица… — И тут третьей сказке конец, в тебе ответ, — почему чайки белые.
    
   
   
    
     
Где раки зимуют
    
    
В кухне на табуретке стояла плоская корзина, на плите — кастрюля, на столе — большое белое блюдо. В корзине были раки, в кастрюле был кипяток с укропом и солью, а на блюде ничего не было.
    
Вошла Хозяйка и начала:
    
раз — опустила руку в корзину и схватила рака поперёк спины;
    
два — кинула рака в кастрюлю, подождала, пока он сварится, и —
    
три — переложила рака ложкой из кастрюли на блюдо.
    
И пошло, и пошло.
    
Раз — чёрный рак, схваченный поперёк спины, сердито шевелил усами, раскрывал клешни и щёлкал хвостом;
    
два — рак окунался в кипяток, переставал шевелиться и краснел;
    
три — красный рак ложился на блюдо, лежал неподвижно, и от него шёл пар.
    
Раз-два-три, раз-два-три, — в корзине оставалось всё меньше чёрных раков, кипяток в кастрюле кипел и булькал, а на белом блюде росла гора красных раков.
    
И вот остался в корзине один, последний рак.
    
Раз — и Хозяйка схватила его пальцами поперёк спины.
    
В это время ей крикнули что-то из столовой.
    
— Несу, несу! Последний! — ответила хозяйка — и спуталась: два — кинула чёрного рака на блюдо, подождала немножко, подцепила ложкой с блюда красного рака и — три — опустила его в кипяток.
    
Красному раку было всё равно, где лежать: в горячей кастрюле или на прохладном блюде. Чёрному раку совсем не хотелось в кастрюлю, не хотелось ему лежать и на блюде. Больше всего на свете ему хотелось туда, где раки зимуют.
    
И, долго не раздумывая, он начал своё путешествие: задом-задом, на попятный двор.
    
Он наткнулся на гору неподвижных красных раков и забился под них.
    
Хозяйка украсила блюдо укропом и подала на стол.
    
Белое блюдо с красными раками и зелёным укропом было красиво. Раки были вкусные. Гости были голодны. Хозяйка была занята. И никто не заметил, как чёрный рак перевалился с блюда на стол и задом-задом подполз под тарелку, задом-задом добрался до самого края стола.
    
А под столом сидел котёнок и ждал, не перепадёт ли ему что-нибудь с хозяйского стола.
    
Вдруг — бац! — треснулся перед ним кто-то чёрный, усатый.
    
Котёнок не знал, что это рак, думал — большой чёрный таракан, и толкнул его носом.
    
Рак попятился.
    
Котёнок тронул его лапкой.
    
Рак поднял клешню.
    
Котёнок решил, что с ним дела иметь не стоит, обернулся и мазнул его хвостом.
    
А рак — хвать! — и зажал ему клешнёй кончик хвоста.
    
Что тут с котёнком стало! «Мяу! — он скакнул на стул. — Мяу! — со стула на стол. — Мяу! — со стола на подоконник. — Мяу!» — и выскочил на двор.
    
— Держи, держи, бешеный! — кричали гости.
    
Но котёнок вихрем помчал через двор, взлетел на забор, понёсся по саду. В саду был пруд, и котёнок, верно, свалился бы в воду, если б рак не разжал клешни и не отпустил хвост.
    
Котёнок повернул назад и галопом поскакал домой.
    
Пруд был маленький, весь зарос травой и тиной. Жили в нём ленивые хвостатые тритоны, да карасики, да улитки. Житьё у них было скучное, — всегда всё одно и то же. Тритоны плавали вверх и вниз, карасики плавали взад-вперёд, улитки ползали по траве: один день наверх ползут, другой — вниз спускаются.
    
Вдруг всплеснула вода, и чьё-то чёрное тело, пуская пузыри, опустилось на дно.
    
Сейчас же все собрались на него поглядеть: приплыли тритоны, прибежали карасики, поползли вниз улитки.
    
И верно — было на что поглядеть: чёрный был весь в панцире — от кончика усов до кончика хвоста. Гладкие латы охватывали его грудь и спину. Из-под твёрдого забрала на тоненьких стебельках высовывались два неподвижных глаза. Длинные прямые усы торчали вперёд, как пики. Четыре пары тонких ног были, как вилочки, две клешни — как две зубастые пасти.
    
Никто из прудовых жителей ещё ни разу в жизни не видел рака, и все из любопытства лезли поближе к нему. Рак шевельнулся — все испугались и отодвинулись подальше. Рак поднял переднюю ножку, ухватил вилкой свой глаз, вытянул стебелёк и давай чистить.
    
Это было так удивительно, что все опять полезли на рака, а один карасик даже наткнулся на его усы. Рраз! — Рак схватил его клешнёй, и глупый карасик разлетелся пополам.
    
Всполошились карасики, разбежались — кто куда. А голодный рак спокойно принялся за еду.
    
Сытно зажил рак в пруду. Целыми днями он отдыхал в тине. Ночами бродил, ощупывал усами дно и тразу, хватал клешнями тихоходов-улиток.
    
Тритоны и карасики боялись теперь его и близко не подпускали к себе. Да ему достаточно было и улиток: он съедал их вместе с домиками, и панцирь его только креп от такой пищи.
    
Но вода в пруду была гнилая, затхлая. И его по-прежнему тянуло туда, где раки зимуют.
    
Раз вечером начался дождь. Он лил всю ночь, и к утру вода в пруду поднялась, вышла из берегов. Струя подхватила рака и понесла его прочь из пруда, ткнула в какой-то пень, подхватила опять и бросила в канаву.
    
Рак обрадовался, расправил широкий хвост, захлопал им по воде и задом-задом, как ползал, поплыл.
    
Но дождь кончился, канава обмелела — плыть стало неудобно. Рак пополз.
    
Полз он долго. Днём отдыхал, а ночью снова отправлялся в путь. Первая канава свернула во вторую, вторая — в третью, третья — в четвёртую, а он всё пятился-пятился, полз-полз, — и всё нргкак не мог никуда приползти, выбраться из ста канав.
    
На десятый день пути он забрался, голодный, под какую-то корягу и стал ждать, не поползёт ли мимо улитка, не проплывёт ли рыбка или лягушка.
    
Вот сидит он под корягой и слышит: бултых! Что-то тяжёлое упало с берега в канаву.
    
И видит рак: плывёт к нему мордастый зверь с усами, с короткими лапами, а ростом с котёнка.
    
В другое время рак испугался бы, попятился от такого зверюги. Но голод — не тётка. Чем-нибудь надо брюхо набить.
    
Пропустил рак зверя мимо себя да хвать его клешнёй за толстый волосатый хвост! Думал, отрежет, как ножницами. Да не тут-то было. Зверь — а это была водяная крыса — как рванёт, и легче птички вылетел рак из-под коряги. Метнула крыса хвостом в другую сторону, — крак! — и переломилась рачья клешня пополам.
    
Упал рак на дно и лежит. А крыса дальше поплыла с его клешнёй на хвосте. Спасибо ещё — не хватила рака своими страшными зубами; не помог бы ему и крепкий панцирь.
    
Пополз рак дальше с одной клешнёй.
    
Нашёл водоросли и поел их. Потом попал в ил. Рак засунул в него свои лапки-вилки и давай ими шарить. Левая задняя лапка нащупала и схватила в илу червяка. Из лапки в лапку, из лапки в лапку, из лапки в лапку — отправил рак червяка себе в рот.
    
Подкрепился и пополз дальше.
    
Целый месяц уже длилось путешествие по канавам, когда рак вдруг почувствовал себя плохо, так плохо, что не мог ползти дальше; и стал он хвостом песок в берегу ворошить, рыть. Только успел вырыть себе норку в песке, как начало его корчить.
    
Рак линял. Он упал на спину, хвост его то разжимался, то сжимался, усы дёргались. Потом он разом вытянулся — панцирь его лопнул на животе, — и из него полезло розовато-коричневатое тело. Тут рак сильно дёрнул хвостом — и выскочил сам из себя. Мёртвый усатый панцирь выпал из пещерки. Он был пустой, лёгкий. Сильным течением его поволокло по дну, подняло, понесло.
    
А в глиняной пещерке остался лежать живой рак — такой мягкий и беспомощный теперь, что даже улитка могла бы, казалось, проткнуть его своими рожками.
    
День проходил за днём, он всё лежал без движения. Понемногу тело его стало твердеть, снова покрываться жёстким панцирем. Только теперь панцирь был уже не чёрный, а красно-коричневый.
    
И вот — чудо: оторванная крысой клешня быстро начала отрастать заново.
    
Рак вылез из норки и с новыми силами отправился в путь — туда, где раки зимуют.
    
Из канавы в канаву, из ручья в ручей полз терпеливый рак. Панцирь его чернел. Дни становились короче, шли дожди, на воде плавали лёгкие золотые челночки — облетевшие с деревьев листья. По ночам вода подёргивалась хрупким ледком.
    
Ручей вливался в ручей, ручей бежал к реке.
    
Плыл-плыл по ручьям терпеливый рак — и, наконец, попал в широкую реку с глиняными берегами.
    
В крутых берегах под водой — в несколько этажей пещерки, пещерки, как гнёзда ласточек вверху над водой, в обрыве. И из каждой пещерки рак глядит, шевелит усами, грозит клешнёй. Целый рачий город.
    
Обрадовался рак-путешественник. Нашёл в берегу свободное местечко и вырыл себе уютную-уютную норку-пещерку. Наелся поплотней и залёг зимовать, как медведь в берлоге.
    
Да уж и пора было: снег падал, и вода замёрзла.
    
Заткнул рак вход в пещерку своей большой клешнёй, — поди-ка, сунься к нему!
    
И заснул.
    
Так и все раки зимуют.
   
   
    
     
Заяц, Косач, Медведь и Дед Мороз
    
    
Злой голой осенью вот уж плохо стало жить лесному зверю. Плачет Заяц в кустах:
    
— Холодно мне, Заиньке, страшно мне, беленькому! Все кусты облетели, вся трава полегла, — негде мне от злых глаз схорониться.
    
Надел шубку беленькую, а земля черным-черна, — всяк меня видит издалека, всяк меня гонит-ловит. Пропала моя головушка! Косач-Тетерев с берёзы бормочет:
    
— Боюсь понизу бродить, боюсь ягоду клевать. На верховище сижу, кругом гляжу, одни серёжки клюю. Ветром меня на ветках качает, дождём меня мочит, — сидеть нет мочи!
    
Медведь ворчит:
    
— Вовсе в лесу есть нечего стало, — хоть к людям иди, коров дави; давно бы спать завалился, да земля гола, берлога кругом видна — сейчас охотники найдут, сонного убьют.
    
Сговорились Заяц, Косач и Медведь, — послали Синицу за Дедом Морозом.
    
— Приходи к нам, Дед Мороз, принеси нам, Дед Мороз, снега, принеси нам, Дед Мороз, зиму!
    
Дед Мороз покряхтел, пришёл — мешок снега на лес высыпал. Стало кругом бело да ровно. Медведь сказал:
    
— Вот и ладно. Спасибо тебе, Дед Мороз!
    
Залез под кучу валежника. Кучу снегом запорошило, — и не видать, что там берлога.
    
Заяц сказал с оговорочкой:
    
— Спасибо тебе, Дедушка Мороз! Теперь не видно меня, беленького. Хороша твоя пороша, да вот тёплая, печатная: снег-то мягкий, пушной.
    
Следишки мои на нём видны. Где ни ляжешь отдохнуть, — сейчас кто-нибудь найдёт.
    
А Косач — тот даже спасибо не сказал.
    
— Какая это, — бормочет, — зима, когда снегу — курице по колено, когда не прикрыл снег и лежачего полена! Зима наспех — курам на смех. Ни снегу, ни мороза. Что ж мне так всю зиму и болтаться на берёзе?
    
Пожалел его Дед Мороз, — давай снег на лес большими мешками валить да примораживать, чтобы крупитчатый был.
    
Косач сказал:
    
— Вот это дело! — да бух с берёзы в снег. Там и ночевал: в норке-то тепло и не видно.
    
Заяц сказал:
    
— Дедка Мороз, а со мной-то ты что делаешь! Легко ли мне по эдакому снегу бегать? Глыбко. Ведь по уши в него проваливаюсь! А тропой пойдёшь, — тут тебе и Лиса встречь, тут тебе и капканы наставлены. Ты меня, Заиньку, пожалей: сделай, чтобы сверху снег был корочкой.
    
А Медведь — тот ничего не сказал: спал.
    
Пожалел Дед Мороз Зайца. Стал днём снег растоплять, — побежали под валежник струечки. А ночью сырой-то снег сверху давай мостить-примораживать. Сделал наст — крепкую ледяную корку.
    
Заяц сказал:
    
— Вот тебе спасибочко-то, Дедушка Мороз! Теперь всё ладно. По насту бегу, не проваливаюсь. Даже и следишек моих на нём не видать.
    
Косач сказал:
    
— Да ты что, Дед! Я с вечера в мокрый-то снег бухнусь, поглубже закопаюсь, — ан утром хоть голову себе разбей: ледяная крыша над головой!
    
А Медведь как выскочит из берлоги, как рявкнет:
    
— Эй ты, старик! Что снег топишь, струйки пускаешь! Все штаны мне подмочил!
    
Шарахнулся от него Дед Мороз.
    
— А ну вас! — говорит. — Привереды. Кому чего, — на всех не угодишь. Я лучше восвояси уберусь.
    
И ушёл.
    
Ну, сказать, — лесное зверьё не больно долго о нём плакало: взамен ему Синица живо Весну привела. А Весна, — сами знаете, — всем красна. И нам, и всему лесному зверью люба.
    
Всех утешила и всех развеселила.
    
А как она это сделала, — о том другой сказ.
   
   
    
     
Заяц, Косач, Медведь и Весна
    
    
    
    
Прилетела красавица Весна на лебединых крыльях, — и вот стало шумно в лесу! Снег рушится, бегут-журчат ручьи, льдинки в них позванивают, в ветвях ветер насвистывает. И птицы, птицы щебечут, поют-заливаются, ни днём, ни ночью покоя не знают!
    
А Дед Мороз недалеко ушёл, — он всё слышит.
    
«То ли дело, — думает, — при мне было. Тишина в лесу, только деревья покряхтывают. Поди, всем надоел весенний-то гам. Будут рады теперь, коли вернусь».
    
Пробрался ночью в лес, схоронился под тёмной елью.
    
Вот зорька занялась. И слышит Дед Мороз: бежит по лесу Заяц, притоптывает, в голос кричит.
    
«Плохо пришлось Заиньке, — думает Дед Мороз. — Снег-то, почитай, весь сошёл, земля серая, а он беленький, — всяк его видит-ловит. Совсем ополоумел косой со страху».
    
Глядь — выскочил Заяц на тропочку. Только он уж не белый: серый Заяц. За ним товарищи — такие же серые зайцы. Кричат, притоптывают, один через другого скачут.
    
Дед Мороз и рукава развёл.
    
— Что такое Весна делает! Заяц товарищей со всего леса созвал. Верещит. Чехарду затеял, — совсем страх потерял!
    
Проскакали мимо весёлые зайцы.
    
Зорька ярче.
    
И видит Дед Мороз: сидит на лугу у опушки Косач-Тетерев, чёрный, как уголь.
    
«Вот кому беда пришла, — думает Дед Мороз. — Ведь он у меня под снегом ночевал. Теперь снегу нет, а лес ещё голый стоит. Негде Косачу спрятаться, покой найти — ни на земле, ни на дереве».
    
А Косач и не думает прятаться: к нему тетё-рочки на опушку слетаются, а он-то перед ними красуется, звонким голосом бормочет:
    
     
      
— Чуф-ши! Чуф-ши!
      
Красны брови хороши!
      
Хвост-косицы подниму,
      
Круты крылья разверну!
     
    
    
К нему товарищи на луг слетаются. А он их задирает:
    
     
      
— Чуф-шу! Чуф-шу!
      
Выходите на левшу!
      
Я вам перья причешу!
     
    
    
Подпрыгнул — сшиблись, — только пух летит!
    
«Что Весна делает-то! — Мороз думает. — Мирная птица в драчку полезла. О покое и забыла».
    
Разгорелся день, — улетели тетерева с луга.
    
Идёт по лесу Медведь. Тощий.
    
«Каково-то тебе, косолапый? — думает Дед Мороз. — Небось плачешь по берлоге своей? Спал бы да спал в ней — и голода бы не знал».
    
А Медведь остановился, когтями из земли какие-то корешки выкопал, — жуёт, похрюкивает от удовольствия: видать, сладкие на вкус корешки-то.
    
Дед Мороз пятернёй под шапку полез:
    
— Что ты скажешь, — и этот Весне рад! Никто по мне не тужит… Пойти спросить у неё, чем она всех с ума свела?
    
Вылез из-под ели, пошёл по лесу Весну разыскивать. А красавица Весна сама ему навстречу летит, лебедиными крыльями плещет, — вся в цветах разноцветных, вся в солнечном золоте. Говорит ему свирельным голосом:
    
— Что, старый? На пляски, да песни наши пришёл поглядеть? Или напугать кого задумал?
    
— Напугаешь их!.. — кряхтит Дед Мороз. — Заяц — и тот нынче страх потерял. И что ты сделала им такое, что все тебя славят, с ума посходили?
    
Улыбнулась красавица Весна.
    
— А ты их сам спроси, чему они радуются. Заиграла песню и с песней полетела над лесом, над лесом в зелёной дымке. Отыскал Дед Мороз Зайца.
    
— Ты чему рад?
    
— Весне, Дедушка. Рад теплу, солнцу рад, травке шёлковой. Ведь всю зиму зелёного росточка не видел, все осинки ободрал, горьку кору глодал. А травка-то сладенька.
    
Отыскал Дед Мороз Косача.
    
— Ты чему рад?
    
— Рад я крылья поразмять, удаль-силу показать. Чуф-ши! Чуф-ши! Красны брови горячи, круты крылья хороши.
    
Отыскал Дед Мороз Медведя.
    
— А ты чему рад?
    
Медведь застыдился, лапой закрылся, шепчет:
    
— Цветочкам я, Дедушка, рад…
    
— Ох-ох, насмешил, ох, распотешил! Красным девушкам впору цветам радоваться, не тебе, косолапому. Веночки из них, что ли, плести будешь? Да я тебе, — хочешь? — мешок цветов накидаю, всю землю ими покрою. Все беленькие — один к одному.
    
И ну трясти рукавом. А из рукава у него — снежинки, снежинки, снежинки, — и закрутилась метелица хлопьями.
    
Медведь говорит:
    
— Нет, старик! Твои цветы мёртвые. Не пахнут они и глаз не радуют. Ими только могилы засыпать. А у Весны-красавицы каждый малый цветочек — радость светлая, каждый счастье сулит. Ты придёшь — зиму лютую с собой приведёшь. А Весна идёт — красно лето за собой ведёт. Каждый малый цветочек её мёд в себе копит, каждый летом ягоду нам обещает.
    
Помолчал Медведь и опять лапой закрылся.
    
— А мы, — шепчет, — медведи-то, ба-альшие сластёны! Я зимой в берлоге сплю, снег да лёд надо мной, а сны мне всё про сладкое снятся: про мёд да про ягоды.
    
— Ну, — сказал Дед Мороз, — коли уж ты, лохматый, о сладком мечтаешь, так мне и впрямь у вас делать нечего.
    
Рассердился и ушёл так далеко, что скоро Заяц, Косач да Медведь и совсем о нём забыли.
   
   
    
     
Мишка-башка
    
    
Из прибрежных кустов высунулась толстая звериная башка, в лохматой шерсти блеснули зелёные глазки.
    
— Медведь! Медведь идёт! — закричали перепуганные ласточки-береговушки, стремительно проносясь над рекой.
    
Но они ошиблись: это был всего только медвежонок. Ещё прошлым летом он вприскочку бегал за матерью-медведицей, а этой весной стал жить сам по себе, своим умом: решил, что он уже большой.
    
Но стоило ему только выйти из кустов — и всем стало видно, что большая у него только голова — настоящая толстая лохматая башка, а сам-то он ещё маленький, — с новорождённого телёнка, да смешной такой: на коротких косолапых лапах, хвостишко куцый.
    
В этот знойный летний день в лесу было душно, парно. Он и вышел на бережок: так приятно тут обдувал свежий ветер.
    
Мишка уселся на траве, сложил передние лапы на круглом брюшке. Человечком сидел и степенно поглядывал по сторонам.
    
Но ненадолго хватило у него степенности: он увидел под собой весёлую, быструю речку, перекувырнулся через голову и на собственных салазках ловко съехал с крутого бережка. Там стал на четвереньки — и давай лакать прохладную воду. Напился всласть, — и вразвалочку, не спеша закосолапил вдоль берега. А зелёные глазёнки так и сверкают из шерсти: где бы чего напроказить?
    
Чем дальше он подвигался, тем выше и круче становился берег. Всё громче и тревожнее кричали над ним ласточки. Некоторые из них проносились мимо самого его носа с такой быстротой, что он не успевал разглядеть их, кто такие, и только слышал жужжание их крылышек.
    
«Ишь, их тут сколько! — подумал Мишка, остановившись и поглядев вверх, — что пчёл у дупла».
    
И сразу вспомнил, как прошлым летом мать-медведица подвела его с сестрёнкой к пчелиному Дуплу.
    
Дупло было не очень высоко, и медвежата почуяли чудесный запах мёда. Вперегонки полезли на дерево.
    
Мишка первый долез и запустил в дупло лапу. А пчёлы как загудят, как накинутся на них! Сестрёнка завизжала и кубарем вниз. А он отведал-таки душистого сладкого мёду. И опять засунул в дупло лапу и опять облизал её.
    
Но тут одна пчёлка больно ужалила его под глаз, а другая — в самый нос. Он, конечно, не заревел, но очень быстро скатился с дерева.
    
Пчёлки хоть совсем махонькие, а сердитые; пришлось удирать подальше в лес. А сестрёнка ещё долго хныкала: ей так и не удалось попробовать мёду.
    
Сейчас Мишка с опаской поглядывал на стаю береговушек: он первый раз их видел и не совсем был уверен, птицы ли они. А вдруг они такие большие пчёлы?
    
Ну, так и есть: вон и дупла их — множество чёрных дырок под самым обрывом! То и дело вылетают из них всё новые береговушки и с криком присоединяются к стае. А что кричат — непонятно.
    
Мишка их языка не знал. Понимал только, что сердятся. А ну как возьмут в работу да начнут жалить?! Ой-Ой!
    
А дырок-то, дырок в берегу сколько! И в каждой, наверно, пуд мёда. Интересно, — такой же он сладкий, как у тех маленьких лесных пчёлок?
    
Под самой кручей стоял почерневший от старости ольховый пень. Не долго думая, Мишка вскарабкался на него. Да нет, где там отсюда достать!
    
Мишка спустился с пня и полез вверх по круче. Ласточки всей стаей закружились над ним и чуть не оглушили его своим криком. Ну да пусть, лишь бы не жалили!
    
Ни одна не ужалила. И Мишка стал карабкаться в гору храбрее.
    
А гора песчаная. Мишка старается, лезет, а песок под ним осыпается. Мишка ворчит, сердится! Наддал со всей силой. Глядь, что такое? Вся круча поехала! И он с ней едет, едет… И приехал как раз на то место, откуда полез в гору…
    
Сел Мишка и думает: «Как же теперь быть? Этак ввек никуда не влезешь».
    
Ну, ведь Мишка — башка: живо придумал, как горю пособить. Вскочил — да назад по речке, откуда пришёл. Там без труда забрался по траве на невысокий берег — и опять сюда, к обрыву.
    
Лёг на брюхо, заглянул вниз: тут они, ласточкины дупла, прямо под ним! Только лапу протянуть! Лапу протянул, — нет, не достать!..
    
А ласточки над ним вьются, пищат, жужжат! Надо скорее. Просунулся осторожно ещё вперёд, обе лапы тянет, вот уже было совсем достал, да кувырк!
    
Ах ты, глупая, толстая, тяжёлая медвежья башка! Ну, куда такую башку годовалому медвежонку? Ведь перевесила…
    
Летит Мишка под кручу, через голову кувыркается, — только пыль столбом!
    
Летит вниз, сам себя не помнит, да всё шибче, шибче…
    
Вдруг — раз! — его кто-то по лбу.
    
И стоп! Прикатил Мишка. Сидит.
    
Сидит — качается: очень здорово его по лбу треснули. Чихает сидит: в нос песку набилось.
    
Одной лапой шишку трёт: большущая шишка на лбу выскочила!
    
Другой лапой глазёнки протирает: полны глаза песку да пыли.
    
Ничего толком перед собой не видит. Только будто маячит перед ним кто-то высокий, чёрный…
    
— А-а-а, так это ты меня по лбу! — заревел Мишка. — Я тебя!
    
Вскинулся на дыбы, лапы над головой, — да рраз! — со всей силы чёрному в грудь.
    
Тот — с ног. И Мишка не удержался: за ним следом. Да оба, обнявшись, — бултых в воду!
    
А под обрывом-то омут глубокий…
    
Ушёл Мишка в воду весь — и с головой.
    
Ну, ничего, всплыл всё-таки.
    
Лапами заработал, чёрного от себя оттолкнул, — чёрный тоже всплыл. Мишка кое-как лягушкой, лягушкой до того берега.
    
Выскочил на берег и без оглядки, полным ходом махнул в лес!
    
Береговушки за ним тучей мчатся. Кричат: «Грабитель! Разоритель! Прогнали, прогнали!»
    
Мишке и оглянуться некогда: вдруг там за ним ещё тот, чёрный, гонится?
    
А чёрный в омуте плавает: это пень. Высокий, почерневший от старости ольховый пень.
    
Никто Мишку по лбу не стукал: сам Мишка на пень налетел, лбом об него треснулся, как с кручи-то летел.
    
Башка-то у Мишки большая, крепкая, а сам ещё маленький.
    
Многому ещё учиться надо без мамы.
    
    
   
  
  
   
    
ОРАНЖЕВОЕ ГОРЛЫШКО
   
   
    
    
    
   
   
    
     
Что увидел Жаворонок, когда вернулся на Родину
    
    
Уж Волк умылся, а Кочеток спел. Начинало светать.
    
В поле между комьями холодной земли проснулся Жаворонок.