1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
Жан Вальжан, казалось, не слышал. Мальчик схватил его за  ворот блузы и начал трясти. В то же время он силился сдвинуть с места толстый,  подкованный железом башмак, наступивший на его сокровище.    

– Я хочу мою монету! Мою монету в сорок су!    

Мальчик плакал. Жан Вальжан поднял голову. Он все еще сидел,  не трогаясь с места. Глаза его были тусклы. Он взглянул на мальчика как бы с  удивлением, потом протянул руку к палке и крикнул грозным голосом:    

– Кто это?    

– Я, сударь, – ответил ребенок. – Малыш  Жерве! Я! Я! Отдайте мне, пожалуйста, мои сорок су! Отодвиньте ногу, сударь,  пожалуйста, отодвиньте!    

И вдруг, внезапно рассердившись, этот ребенок, этот  мальчуган заговорил почти угрожающим тоном:    

– Вот что! Отодвинете вы, наконец, ногу? Говорят вам,  отодвиньте ногу!    

– Ax, ты все еще здесь! – вскричал Жан Вальжан и,  вскочив, вытянулся во весь рост; не сдвигая ноги с серебряной монеты, он  прибавил:    

– Уходи, покуда цел!    

Мальчуган с испугом посмотрел на него и задрожал всем телом;  несколько секунд он пробыл в оцепенении, а затем пустился бежать со всех ног, не  смея ни оглянуться назад, ни крикнуть.    

Однако, отбежав на некоторое расстояние, он до того  запыхался, что вынужден был остановиться, и Жан Вальжан, погруженный в  раздумье, услышал его плач.    

Несколько мгновений спустя ребенок исчез.    

Солнце село.    

Вокруг Жана Вальжана становилось все темнее. Целый день он  ничего не ел; возможно, у него была лихорадка.    

Он продолжал стоять на одном месте, не меняя положения с той  самой минуты, как убежал мальчик. Прерывистое, неровное дыхание приподнимало  его грудь. Его взгляд, устремленный на десять-двенадцать шагов вперед,  казалось, с глубоким вниманием изучал очертания синего фаянсового черепка,  валявшегося в траве. Вдруг он вздрогнул: только сейчас он почувствовал вечерний  холод.    

Он глубже надвинул на лоб фуражку, машинально запахнул и  застегнул блузу, сделал шаг вперед и нагнулся, чтобы поднять с земли палку.    

Тут он заметил монету в сорок су, наполовину вдавленную его  ногой в землю и блестевшие между камнями.    

Его передернуло, точно от действия гальванического тока.  «Что это?» – пробормотал он сквозь зубы. Он отступил шага на три, потом  остановился, не в силах оторвать взгляд от светлого кружочка, который только  что топтала его нога и который теперь блестел в темноте, словно чей-то  открытый, пристально устремленный на него глаз.    

Так прошло несколько минут. Вдруг он бросился к серебряной  монете, схватил ее, выпрямился, окинул взором равнину и, весь дрожа, стал  озираться по сторонам, как испуганный дикий зверь, который ищет убежища.    

Он ничего не увидел. Надвигалась ночь, равнина дышала  холодом, очертания ее расплылись в густом фиолетовом тумане, поднявшемся из  сумеречной мглы.    

Он глубоко вздохнул и быстро зашагал в ту сторону, где  скрылся ребенок. Пройдя шагов тридцать, он остановился, осмотрелся и опять  ничего не увидел.    

Тогда он закричал изо всей силы:    

– Малыш Жерве! Малыш Жерве!    

Потом замолчал и прислушался.    

Никакого ответа.    

Поле было пустынно и угрюмо. Бесконечность обступала Жана  Вальжана со всех сторон. Вокруг был лишь мрак, в котором терялся его взгляд, и  молчание, в котором терялся его голос.    

Дул ледяной ветер, сообщая всему окружающему какую-то  зловещую жизнь. Маленькие деревца с невероятной яростью потрясали своими тощими  ветвями. Казалось, они кому-то угрожают, кого-то преследуют.    

Он снова зашагал, потом пустился бежать; время от времени он  останавливался и кричал в этой пустыне громким и в то же время жалобным  голосом:    

– Малыш Жерве! Малыш Жерве!    

Если бы даже мальчик и услышал его, он бы, конечно,  испугался и поостерегся показаться ему на глаза. Но, по всей вероятности,  мальчик был уже далеко.    

Дорогой Жан Вальжан встретил ехавшего верхом священника. Он  подошел к нему и спросил:    

– Господин кюре! Вы не видели тут мальчика?    

– Нет, – ответил священник.    

– Мальчика по имени Малыш Жерве?    

– Я никого не видел.    

Жан Вальжан вынул из своего мешка две пятифранковые монеты и  протянул священнику.    

– Господин кюре! Вот вам на бедных. Господин кюре! Это  мальчуган лет около десяти. Кажется, он был с шарманкой и сурком. Он прошел  здесь… Знаете, он из этих, из савояров.    

– Я его не видел.    

– Малыша Жерве? А он не из ближнего села? Вы не знаете?  Можете сказать?    

– Если он такой, как вы его описали, друг мой, то это,  наверное, чужестранец. Они иногда бывают в наших краях, но никто их не знает.    

Жан Вальжан поспешно вынул еще две пятифранковые монеты и  отдал священнику.    

– На ваших бедных, – сказал он.    

И вдруг добавил в каком-то исступлении:    

– Господин аббат, велите меня арестовать. Я вор.    

Священник испугался; он стегнул лошадь и ускакал.    

Жан Вальжан побежал в ту же сторону. Он пробежал довольно  большое расстояние, смотрел, звал, кричал, но никого больше не встретил. Раза  три он сворачивал с тропинки, бросаясь ко всему, что издали напоминало ему  маленькое существо, лежащее на земле или присевшее на корточки: это оказывалось  кустиком или камнем почти вровень с землей. Наконец, подойдя к месту, где  скрещивались три тропинки, Жан Вальжан остановился. Луна уже взошла. Он еще раз  вгляделся в даль и прокричал в последний раз:    

– Малыш Жерве! Малыш Жерве! Малыш Жерве! Его крик замер  в тумане, не пробудив даже эха. Он пробормотал еще раз: «Малыш Жерве!», но уже  слабым и почти невнятным голосом. Это было его последнее усилие; ноги у него  вдруг подкосились, словно какая-то невидимая сила внезапно придавила его всей  тяжестью его нечистой совести; в полном изнеможении он опустился на большой  камень и, вцепившись руками в волосы, спрятав лицо в колени, воскликнул:    

– Я негодяй!    

Сердце его не выдержало, и он заплакал. Он плакал в первый  раз за девятнадцать лет.    

Когда Жан Вальжан вышел от епископа, он отрешился – мы это  видели – от всего, что занимало его мысли до тех пор. Он не мог отдать себе  ясный отчет в том, что происходило в его душе. Он внутренне противился  христианскому поступку и кротким словам старика: «Вы обещали мне стать честным  человеком. Я покупаю у вас вашу душу. Я отнимаю ее у духа тьмы и передаю ее  богу». Слова эти преследовали его неотступно. Он противопоставлял этой  ангельской кротости гордость, живущую внутри нас, как оплот зла. Он смутно  сознавал, что милость священника была самым сильным наступлением, самым грозным  натиском, какому он когда-либо подвергался; что если он устоит перед этим  милосердием, то душа его очерствеет навсегда, а если уступит, то придется ему  отказаться от той ненависти, которою в течение стольких лет наполняли его душу  поступки других людей и которая давала ему чувство удовлетворения; что на этот  раз надо было либо победить, либо остаться побежденным, и что сейчас завязалась  борьба, титаническая и решительная борьба между его злобой и добротой того  человека.    

Вглядываясь в открывшиеся ему духовные просветы, он шел, как  пьяный. Было ли у него отчетливое представление о том, какие последствия могло  иметь для него происшествие в Дине, когда он шел, угрюмо смотря вперед? Слышал  ли он таинственные звуки, которые предупреждают или преследуют нас в иные  минуты нашей жизни? Шепнул ли ему на ухо чей-то голос, что он только что  пережил торжественный час, решивший его судьбу; что отныне для него уже не  может быть середины, и если он не станет лучшим из людей, то станет худшим из  них; что теперь он должен в известном смысле либо подняться выше епископа, либо  пасть ниже каторжника; что если он хочет стать добрым, он должен сделаться  ангелом, если же он хочет остаться злым, ему надо превратиться в чудовище?    

Здесь нужно еще раз задать себе вопросы, которые мы уже  задавали себе ранее: отразилась ли в его сознании хотя бы тень того, что  творилось в его душе? Разумеется, несчастье совершенствует ум, – мы уже  говорили об этом; однако сомнительно, чтобы Жан Вальжан был в состоянии  разобраться во всем том, о чем здесь упоминалось. Если все эти мысли и  приходили ему в голову, то он не останавливался на них, они лишь мелькали в его  мозгу, повергая его в неизъяснимую, почти болезненную тревогу. Когда он вышел  из отвратительной черной ямы, носящей название каторги, на его пути появился  епископ и причинил его душе такую же боль, какую мог бы причинить яркий свет  глазам человека, вышедшего из мрака. Будущая жизнь, та возможная для него  жизнь, которая открывалась теперь перед ним, лучезарная и чистая, вызывала в нем  беспокойство и трепет. Он перестал понимать, что с ним происходит. Подобно  сове, увидевшей восход солнца, каторжник был ошеломлен и как бы ослеплен  сиянием добродетели.    

Одно было достоверно, в одном он не сомневался: он стал  другим человеком, все в нем изменилось, и уже не в его власти было уничтожить  звучавшие в нем слова епископа, коснувшиеся его сердца.    

Таково было его душевное состояние, когда он встретил Малыша  Жерве и украл у него сорок су. Для чего? Вероятно, он и сам не мог бы  объяснить; не было ли это конечным следствием и как бы последним чрезвычайным  усилием злых помыслов, вынесенных им из каторги, остатком тяготения к злу,  результатом того, что в статике называют «силой инерции»? Да, это было так и в  то же время, может быть, не совсем так. Скажем просто: это украл не он, не  человек, – украл зверь; послушный привычке, инстинктивно, бессмысленно, он  наступил ногой на монету, в то время как разум его метался, одержимый столькими  идеями, необычными и новыми. Когда разум прозрел и увидел поступок зверя, Жан  Вальжан с ужасом отшатнулся, испустив крик отчаяния.    

Странное явление, возможное лишь в тех условиях, в каких  находился он! Украв у мальчика эти деньги, он совершил то, на что уже был  неспособен.    

Так или иначе, это последнее злодеяние оказало на него  решающее действие: оно внезапно прорезало хаос, царивший в его уме, рассеяло  его и, оставив все неясное и туманное по одну сторону, а свет – по другую,  подействовало на его душу так же, как некоторые химические реактивы действуют  на мутную смесь, осаждая один элемент и очищая другой.    

Прежде всего, даже не успев еще постичь и обдумать  случившееся, растерянный, словно спасаясь от погони, он бросился искать  мальчика, чтобы вернуть ему деньги; потом, убедившись, что это бесполезно и  невозможно, он остановился в отчаянии. В ту минуту, когда он крикнул: «Я  негодяй!», он вдруг увидел себя таким, каким он был; но он уже до такой степени  отрешился от самого себя, что ему показалось, будто он – только призрак, а пред  ним облеченный в плоть и кровь, с палкой в руках и ранцем, полным краденого  добра, за спиной, в рваной блузе, с угрюмым, решительным лицом и с множеством  гнусных помыслов в душе, стоит омерзительный каторжник Жан Вальжан.    

Мы уже говорили, что чрезмерность страданий сделала его до  известной степени ясновидящим. И этот образ был как бы видением. Он  действительно увидел перед собой Жана Вальжана, его страшное лицо. Он готов был  спросить себя, кто этот человек, и человек этот внушил ему отвращение.    

Его мозг находился в том напряженном и в то же время до  ужаса спокойном состоянии, когда задумчивость становится настолько глубокой,  что она заслоняет действительность. Человек перестает видеть предметы внешнего  мира, зато все, что порождает его воображение, он рассматривает как нечто  реальное, существующее вне его самого.    

Итак, Жан Вальжан стоял как бы лицом к лицу с самим собой,  созерцая себя; и в то же время сквозь этот образ, созданный галлюцинацией, он  видел в таинстве той глубине мерцающий огонек, который он принял сначала за  факел. Однако, вглядываясь более внимательно, Жан Вальжан заметил, что огонек,  вспыхнувший в глубине его сознания, имеет человеческий облик и что это –  епископ.    

Он попеременно всматривался в двух людей, стоявших перед его  сознанием, – в епископа и в Жана Вальжана. Никто, кроме первого, не мог бы  смягчить душу второго. Вследствие странной особенности, присущей такого рода  восторженному состоянию, по мере того как галлюцинация Жана Вальжана  продолжалась, епископ все вырастал и становился все лучезарней в его глазах, а  Жан Вальжан становился все меньше и незаметнее. В какое-то мгновение он  превратился в тень. И вдруг исчез. Остался один епископ. И он заполнил всю душу  этого несчастного дивным сиянием.    

Жан Вальжан долго плакал. Он плакал горючими слезами, плакал  навзрыд, слабый, как женщина, испуганный, как ребенок.    

Пока он плакал, сознание его все прояснялось и, наконец,  озарилось необычайным светом, чудесным и в то же время грозным. Его прежняя  жизнь, первый проступок, длительное искупление, внешнее одичание и внутреннее  очерствение, минута выхода на свободу, еще более радостная для него благодаря  многочисленным планам мести, то, что произошло у епископа, и последнее, что он  сделал, – кража монеты в сорок су у ребенка, кража тем более подлая, тем  более омерзительная, что она произошла уже после того, как епископ его  простил, – все это припомнилось ему и предстало перед ним с полной  ясностью, но в совершенно новом освещении. Он всмотрелся в свою жизнь, и она  показалась ему безобразной; всмотрелся в свою душу – и она показалась ему  чудовищной. И все же какой-то мягкий свет сиял над этой жизнью и над этой  душой. Ему казалось, что он видит Сатану в лучах райского солнца.    

Сколько часов проплакал он? Что сделал после того, как  перестал плакать? Куда пошел? Это осталось неизвестным. Достоверным можно считать  лишь то, что в эту самую ночь кучер дилижанса, ходившего в ту пору между  Греноблем и Динем и прибывавшего в Динь около трех часов утра, видел, проезжая  по Соборной площади, какого-то человека, который стоял на коленях прямо на  мостовой и молился во мраке у дверей дома монсеньера Бьенвеню.    

     

 Книга третья    

В 1817 году    

     Глава первая.    1817 год    

     

1817 год был годом, который Людовик XVIII с истинно  королевским апломбом, не лишенным некоторой надменности, называл двадцать  вторым годом своего царствования. То был год славы для Брюгьера де Сорсума. Все  парикмахерские, уповая на возврат к пудре и к взбитым локонам, размалевали свои  вывески лазурью и усеяли их геральдическими лилиями. То были наивные времена,  когда граф Линч восседал каждое воскресенье в церкви Сен – Жермен – де – Пре на  почетной скамье церковного старосты в парадной одежде пэра Франции, с красной  орденской лентой, привлекая к себе внимание длинным носом и тем величественным  выражением лица, какое свойственно человеку, совершившему славный подвиг. Славный  подвиг Линча заключался в следующем: будучи мэром города Бордо, он 12 марта  1814 года сдал город герцогу Ангулемскому несколько раньше, чем следовало. За  это он и получил звание пэра, В 1817 году мода нахлобучила на головы маленьких  мальчиков в возрасте от четырех до шести лет высокие сафьяновые шапки с  наушниками, напоминавшие остроконечные колпаки эскимосов. Французская армия  была одета во все белое, на манер австрийской; полки именовались легионами; их  уже не обозначали номерами, а присвоили им название департаментов. Наполеон  находился на острове св. Елены, и так как Англия отказывала ему в зеленом  сукне, он перелицовывал свои старые мундиры. В 1817 году Пеллегрини пел, м – ль  Биготтини танцевала, царил Потье; Одри еще не успел прославиться. Г-жа Саки  заступила место Фориозо. Во Франции продолжали стоять пруссаки. Делало был  важной особой. Законный порядок только что утвердился, отрубив руки, а потом и  голову Пленье, Карбоно и Толлерону. Обер – камергер князь Талейран и аббат Луи,  которого прочили в министры финансов, смотрели друг на друга, посмеиваясь, как  два авгура; оба они 14 июля 1790 года отслужили торжественную мессу в праздник  Федерации, на Марсовом поле: Талейран в качестве епископа, Луи в качестве  дьякона. В 1817 году в боковых аллеях этого самого Марсова поля мокли под  дождем и гнили в траве громадные деревянные столбы, выкрашенные в голубой цвет,  с облупившимися изображениями орлов и пчел, с которых слезла позолота. Это были  колонны, два года назад поддерживавшие трибуну императора на Майском собрании.  Они почернели от бивуачных костров австрийцев, построивших бараки возле  Гро-Кайу. Две-три таких колонны и вовсе превратились в пепел, обогревая ручищи  кайзеровцев. Майское собрание было замечательно тем, что оно происходило на  Марсовом поле, и не в мае, а в июне[13].  Двумя достопримечательностями этого 1817 года были: Вольтер в издании Туке и  табакерка с конституционной хартией. Последним событием, взволновавшим парижан,  было преступление Дотена, который бросил голову своего брата в бассейн Цветочного  рынка. В морском министерстве только что приступили к расследованию дела  злополучного фрегата «Медуза», которое должно было покрыть позором Шомарея и  славою – Жерико. Полковник Сельв отправился в Египет, чтобы стать там  Сулейман-пашой. Дворец Терм на улице Лагарпа служил лавчонкой какому-то бочару.  На площадке восьмиугольной башни особняка Клюни еще можно было видеть маленькую  дощатую будку, которая во времена Людовика XVI заменяла обсерваторию Месье,  астроному морского ведомства. Герцогиня Дюра в своем небесно-голубом будуаре,  обставленном табуретами с крестообразными ножками, читала кое-кому из своих  друзей еще не изданную Урику. В Лувре соскабливали отовсюду букву «Н».  Аустерлицкий мост отрекся от своего имени и назвался мостом Королевского сада –  двойная загадка, ибо в ней одновременно скрывались два прежних названия:  Аустерлицкий мост и мост Ботанического сада. Людовик XVIII, по-прежнему читая  Горация и делая ногтем пометки на полях, стал, однако, задумываться над судьбой  героев, которые превращались в императоров, и башмачников, которые превращались  в дофинов; у него было два источника тревоги: Наполеон и Матюрен Брюно.  Французская академия объявила конкурс на тему: «Счастье, доставляемое занятиями  наукой». Беллар блистал официальным красноречием. Под его сенью уже созревал  будущий товарищ прокурора Броэ, которому суждено было стать мишенью для  сарказмов Поля – Луи Курье. Нашелся лже – Шатобриан в лице Маршанжи; лже –  Маршанжи в лице д'Арленкура еще не появился. Клара Альба и Малек-Адель  считались образцовыми произведениями; г-жа Коттен была провозглашена лучшим  современным писателем. Французский институт вычеркнул из своих списков  академика Наполеона Бонапарта. Весь Ангулем королевским указом был превращен в  морское училище: ведь герцог Ангулемский был генерал-адмиралом, и,  следовательно, Ангулем должен был по праву пользоваться всеми преимуществами  морского порта, не то пострадал бы самый принцип монархической власти. В совете  министров обсуждался вопрос о том, можно ли допускать печатанье виньеток,  которые, изображая акробатические упражнения, придавали особую остроту афишам  Фанкони и собирали перед ними целые толпы уличных мальчишек. Автор Агнезы Паэр,  добряк с квадратным лицом и бородавкой на щеке, дирижировал камерными  концертами у маркизы де Сасене на улице Виль – л'Эвек. Девушки распевали Сент –  Авельского отшельника, текст которого был написан Эдмоном Жеро. Журнал Желтый  карлик, преобразился в Зеркало. Кафе «Ламблен» стояло зa императора в пику кафе  «Валуа», стоявшему за Бурбонов. Герцог Беррийский, которого где-то во мраке уже  подстерегал Лувель, только что женился на сицилийской принцессе. Прошел год со  смерти г-жи де Сталь. Гвардейцы встречали свистками м – ль Марс. Большие газеты  стали совсем маленькими. Формат их был ограничен, зато не ограничена свобода.  Газета Конституционалист была действительно конституционной. Минерва писала  фамилию Chateaubriand[14]  так: Chateau-brant. Буква t на конце вместо d вызывала у буржуа громкие  насмешки над великим писателем. Бесчестные журналисты оскорбляли в продажных  газетах изгнанников 1815 года: Давид уже не был талантлив, Арно не был умен,  Карно не был честен; Сульт не выиграл ни одного сражения; Наполеон – и это  правда – уже не был гениален. Ни для кого не секрет, что письма, адресованные  по почте лицам, высланным за пределы Франции, очень редко до них доходят, ибо  полиция считает своим священным долгом перехватывать их. Это факт далеко не  новый; еще Декарт жаловался на него, находясь в изгнании. Когда Давид в одной  из бельгийских газет высказал некоторое неудовольствие по поводу того, что не  получает отправляемых ему писем, это показалось роялистской прессе весьма  забавным, и она осыпала изгнанника насмешками. Одни говорили: «цареубийцы», а  другие: «голосовавшие за казнь»; одни говорили: «враги», а другие: «союзники»,  одни говорили: «Наполеон», а другие: «Буонапарте», и это разделяло людей,  словно глубочайшая пропасть. Все здравомыслящие люди сходились на том, что эру  революций навсегда закончил король Людовик XVIII, прозванный «бессмертным  автором хартии». На откосе у Нового моста, на пьедестале, ожидавшем статую  Генриха IV, вырезали слово Redivivus[15].  Пьетэ подготовлял в доме э 4 на улице Терезы тайное сборище с целью упрочить  монархию. Главари правой говорили в затруднительных случаях: «Надо написать  Бако». Канюэль, О'Магони и де Шапделен, поощряемые старшим братом короля, уже  намечали то, чему впоследствии предстояло стать «Береговым заговором». Общество  «Черной булавки» тоже составляло заговор. Делавердри стакнулся с Троговым.  Деказ, до некоторой степени либерал, был властителем дум. Шатобриан стоял  каждое утро у своего окна в доме э 27 по улице Сен-Доминик, в панталонах со  штрипками, в домашних туфлях, с шелковым платком на седой голове. Разложив  перед собой целый набор инструментов дантиста, он, не отводя глаз от зеркала и  заботливо осматривая свои прекрасные зубы, за которыми тщательно ухаживал,  одновременно диктовал секретарю Пилоржу различные варианты Монархии согласно  хартии. Делавшая погоду критика отдавала предпочтение Лафону перед Тальма. Де  Фелес подписывался буквой А; Гофман – буквой Z. Шарль Нодье писал Терезу Обер.  Развод был упразднен. Лицеи назывались теперь колежами. Ученики колежей, с  золотой лилией на воротничках, тузили друг друга из-за римского короля.  Дворцовая тайная полиция доносила ее королевскому высочеству о том, что на  портрете, выставленном повсюду, герцог Орлеанский в мундире гусарского  генерал-полковника имеет более молодцеватый вид, нежели герцог Беррийский в  мундире драгунского полковника, – крупная неприятность! Париж за свой счет  обновил позолоту на куполе Дома инвалидов. Серьезные люди спрашивали друг у  друга, как поступил бы в том или ином случае де Тренкелаг; Клозель де Монталь  расходился в некоторых вопросах с Клозелем де Кусергом; де Салабери был  недоволен. Автор комедий Пикар, принятый в члены Академии, куда не мог попасть  автор комедий Мольер, ставил пьесу Два Филибера в Одеоне, на фронтоне которого  по следам сорванных букв было еще совсем нетрудно прочитать «Театр  императрицы». Одни высказывались за Кюнье де Монтарло, другие против. Фабвье  был бунтовщиком; Баву был революционером. Книгопродавец Пелисье издавал  Вольтера под заглавием: «Сочинения Вольтера, члена Французской академии». «Это  привлечет покупателей», – говорил наивный издатель. Общее мнение гласило,  что Шарль Луазон будет гением века; его уже начинала грызть зависть-признак  славы, и про него сочинили стишок:    

     

Луазон – воришка, плут,    

Хоть в орла рядится он, —    

Ножки сразу выдают,    

Что гусенок – Луазон.[16]    

     

Так как кардинал Феш не пожелал добровольно отказаться от  своих прав на лионскую епархию, то ею теперь управлял архиепископ Амазийский де  Пен. Между Швейцарией и Францией возникли трения из-за Далекой долины,  начавшиеся с докладной записки капитана Дюфура, впоследствии произведенного в  генералы. Еще никому не ведомый Сен-Симон вынашивал свою величественную мечту.  В Академии наук восседал знаменитый Фурье, теперь уже давно забытый потомством,  а где-то на чердаке ютился другой, неизвестный Фурье, память о котором никогда  не исчезнет. Уже начинала всходить звезда лорда Байрона; в примечании к одному  из своих стихотворений Мильвуа возвестил о нем Франции, именуя его «неким  лордом Байроном». Давид д'Анже делал попытки вдохнуть жизнь в мрамор. В узком  кругу семинаристов, в безлюдном тупике Фельянтинок, аббат Карон с похвалой  отзывался о неизвестном священнике Фелисите Робере, впоследствии превратившемся  в Ламенне. Какая-то штука, которая дымила и пыхтела на Сене, издавая при этом  такие же звуки, какие издает барахтающаяся в воде собака, сновала взад и вперед  под окнами Тюильри от Королевского моста к мосту Людовика XV: это была  никчемная механическая игрушка, выдумка пустоголового изобретателя, утопия –  словом, это был пароход. Парижане равнодушно смотрели на эту бесполезную затею.  Де Воблан, преобразовавший Французский институт с помощью государственного  переворота, приказов и новых назначений, явился достойным создателем нескольких  академиков, но, совершив этот подвиг, сам так и не смог попасть в их число. Сен  – Жерменское предместье и Марсанский павильон пожелали себе в префекты полиции  Делаво по причине его благочестия. Дюпюитрен и Рекамье бранились в  анатомическом театре Медицинской школы и, споря о божественном происхождении  Иисуса Христа, готовы были пустить в ход кулаки. Кювье, глядя одним глазом в  Книгу Бытия, а другим на природу, стремился угодить реакционным ханжам, пытаясь  примирить ископаемых с библейскими текстами и заставляя мастодонтов прославлять  Моисея. Франсуа де Нефшато, достойный почитатель памяти Пармантье, хлопотал о  том, чтобы слово «картофель» произносилось как «пармантофель», что отнюдь не  возымело успеха. Аббат Грегуар, бывший епископ, бывший член Конвента, бывший  сенатор, был низведен роялистской полемикой до степени «презренного Грегуара».  Оборот речи, который мы только что употребили: «низведен до степени», Руайе –  Коллар объявил неологизмом. Под третьей аркой Иенского моста еще можно было  отличить, по его белизне, новый камень, которым за два года до того было  заложено отверстие пробоины, сделанной Блюхером, собиравшимся взорвать мост  пороговой миной. Правосудие посадило на скамью подсудимых человека, который,  увидев, как граф д'Артуа вошел в Собор Парижской Богоматери, громко сказал:  «Черт возьми! Как мне жаль того времени, когда Бонапарт и Тальма под руку  входили на Бал дикарей!» Крамольные речи. Полгода тюрьмы. Изменники  распоясались; люди, которые накануне сражения перешли на сторону врага, не  скрывали полученных наград и бесстыдно разгуливали средь бела дня, цинично  хвастаясь богатством и чинами; дезертиры, показавшие себя при Линьи и при Катр  – Бра, обнажали свои продажные душонки и проявляли верноподданнические чувства,  забыв слова, написанные на внутренней стенке общественных уборных в Англии:  Please adjust your dress before leaving[17].    

Вот что всплывает на поверхности 1817 года, ныне забытого.  История пренебрегает почти всеми этими живописными подробностями, иначе  поступить она не может: они затопили бы ее бесконечным своим потоком. А между  тем эти подробности, несправедливо называемые мелкими, полезны, ибо для  человечества нет мелких фактов, как для растительного мира нет мелких листьев.  Именно из физиономии отдельных лет и слагается облик столетий.    

В этом-то 1817 году четверо юных парижан выкинули «забавную  штуку».    

 Глава вторая.    Двойной квартет    

     

Парижане эти были: один из Тулузы, другой из Лиможа, третий  из Кагора, четвертый из Монтобана; но они были студенты, а студент – это  парижанин: учиться в Париже – все равно что родиться в Париже.    

Эти молодые люди нечего собой не представляли; всем  случалось видеть им подобных – четыре образчика «первого встречного». Не добрые  и не злые, не ученые и не невежды, не гении и не дураки, все они пленяли  очарованием того апреля, имя которому «двадцать лет». То были просто четыре  Оскара, ибо Артуров еще не существовало в ту эпоху. «Воскурите для него  благовония Аравии, – восклицал романс, – Оскар идет, я увижу Оскара!»  Увлечение Оссианом еще не остыло; образцом изящества считались скандинавы и  шотландцы; подлинный английский стиль одержал верх лишь значительно позднее;  первый из Артуров, Веллингтон, только недавно выиграл сражение при Ватерлоо.    

Этих Оскаров звали: одного – Феликс Толомьес из Тулузы,  второго – Листолье из Кагора, третьего – Фамейль из Лиможа и последнего –  Блашвель из Монтобана. Разумеется, у каждого из них была любовница. Блашвель  любил Фэйворитку, получившую это искаженное на английский лад имя после ее  поездки в Англию; Листолье обожал Далию, избравшую своей кличкой название  цветка; Фамейль боготворил Зефину – уменьшительное от Жозефины; Толомьес  обладал Фантиной, прозванной Блондинкой за ее прекрасные волосы цвета солнца.    

Фэйворитка, Далия, Зефина и Фантина были четыре  восхитительные девушки, благоуханные и сияющие, еще не совсем потерявшие облик  работниц и не окончательно расставшиеся с иглой, выбитые из колеи любовными  приключениями, но еще сохранившие на лицах безмятежность-спутницу труда, а в  душе налет невинности, которая у женщины переживает ее первое падение. Одну из  четырех называли молодой, потому что она была младшей, а другую – старухой.  «Старухе» было двадцать три года. Чтобы ничего не утаить, сознаемся, что первые  три были более опытны, более легкомысленны и сильнее увлечены шумным потоком  жизни, нежели белокурая Фантина, переживавшая пору своей первой иллюзии.    

Далия, Зефина и в особенности Фэйворитка не могли бы сказать  о себе того же. Романтическая повесть их юности, едва начавшись, уже  насчитывала не один эпизод: влюбленный, который в первой главе носил имя  Адольфа, во второй превращался в Альфонса, а в третьей – в Гюстава. Бедность и  кокетство – дурные советчицы: первая ропщет, а вторая льстит, и обе, каждая о  своем, нашептывают что-то красивым девушкам из народа. Души, оставшиеся без  присмотра, прислушиваются к этим голосам. В результате – падение, а потом  камни, которыми бросают в падших. Бедняжек подавляет блеск всего, что непорочно  и неприступно. Увы, что сталось бы с Юнгфрау, если бы она испытала голод!    

У Фэйворитки, побывавшей в Англии, были две поклонницы –  Зефина и Далия. Уже в ранней юности она жила совсем одна. Отец ее, старый  учитель математики, грубиян и хвастун, не был женат и, несмотря на преклонный  возраст, бегал по урокам. В молодости этот учитель увидал однажды, как  горничная зацепилась юбкой за каминную решетку; этого случая оказалось  довольно, чтобы он влюбился. В результате на свет появилась Фэйворитка. Время  от времени она встречалась с отцом на улице, и он раскланивался с нею. Однажды  утром какая-то старуха, на вид святоша, вошла к ней в комнату и сказала: «Вы  меня не узнаете, барышня?» – «Нет». – «Я твоя мать». Затем старуха открыла  буфет, напилась и наелась, послала за своим тюфяком и водворилась у дочери.  Мать, ворчунья и ханжа, ни о чем не говорила с Фэйвориткой, часами сидела  молча, завтракала, обедала и ужинала за четверых, а потом спускалась вниз  посудачить с швейцаром, которому рассказывала гадости про свою дочь.    

Причиной, которая свела Далию с Листолье, – а быть  может, и не с одним Листолье, – и бросила ее в объятия праздности, были ее  чересчур красивые розовые ногти. Ну как можно портить такие ногти грязной  работой? Женщина, которая хочет остаться добродетельной, не должна беречь свои  руки. А Зефина завоевала Фамейля своей задорной и вместе с тем ласковой манерой  произносить: «Да, сударь».    

Молодые люди были приятелями, молодые девушки стали  подругами. Подобные любовные связи всегда сопровождаются такого рода дружбой.    

Мудрость и целомудрие – вещи разные; доказательством этому  служит то, что Фэйворитка, Зефина и Далия – разумеется, если принять во  внимание все необходимые оговорки относительно этих незаконных  супружеств, – были девушками мудрыми, а Фантина – девушкой целомудренной.    

«Целомудренной? – спросите вы. – А Толомьес?»  Соломон ответил бы, что любовь является частицей целомудрия. Мы же скажем  только, что любовь Фантины была первой любовью, любовью единственной и верной.    

Из всех четырех лишь к ней одной обращался на «ты» только  один мужчина.    

Фантина принадлежала к числу тех созданий, какие порой  расцветают, так сказать, в самых недрах народа. Выйдя из бездонных глубин  социального мрака, она носила на своем челе печать безыменности и безвестности.  Родилась она в городе Монрейле – Приморском. Кто были ее родители? Никто не мог  бы ответить на это. Никто не знал ее матери, ее отца. Ее звали Фантиной. Почему  Фантиной? Другого имени у нее не было. Когда она родилась, еще существовала  Директория. У нее не было фамилии, потому что не было семьи; у нее не было  имени, которое обычно дают при крещении, потому что в то время не было церкви.  Ее стали звать так, как вздумалось окликнуть ее случайному прохожему, который  встретил ее на улице босоногой девчонкой. Она приняла свое имя так же покорно,  как принимала потоки воды, поливавшие ее непокрытую голову, когда шел дождь. Ее  называли малюткой Фантиной. И это было все, что о ней знали. Так вступило в  жизнь это существо. Десяти лет Фантина покинула город и поступила в услужение к  каким-то фермерам в окрестностях города. Пятнадцати лет она явилась в Париж  «искать счастья». Фантина была красива и оставалась непорочной так долго, как  только могла. Это была хорошенькая блондинка с чудесными зубами. Приданое ее  состояло из золота и жемчуга: золото – на головке, жемчуг – во рту.    

Она работала, чтобы жить; потом – тоже для того, чтобы  жить, – она полюбила, ибо существует и сердечный голод.    

Она полюбила Толомьеса.    

Для него – любовное похождение, для нее – истинная страсть.  Улицы Латинского квартала, кишащие толпами студентов и гризеток, видели  зарождение этой химеры. Фантина в лабиринте холма Пантеона, где происходит  завязка и развязка стольких любовных приключений, долго избегала Толомьеса, но  так, что каким-то образом везде встречала его. Есть такой способ избегать,  который весьма напоминает способ искать. Короче говоря, пастушеская идиллия  началась.    

Блашвель, Листолье и Фамейль составляли нечто вроде кружка,  главарем которого являлся Толомьес. Он был умнее их всех.    

Толомьес олицетворял уже исчезающий тип старого студента;  это был богач с четырьмя тысячами франков ренты; четыре тысячи франков  рентыскандально много для горы св. Женевьевы. Толомьес был тридцатилетний  кутила, плохо сохранившийся, морщинистый и беззубый; кроме того, у него намечалась  лысина, о которой он сам говорил без тени грусти: «В тридцать лет плешь, а в  сорок – колено». У него плохо варил желудок и с некоторых пор начал слезиться  один глаз. Но по мере того как угасала его молодость, он разжигал свою  веселость; зубы он заменил остротами, волосы – жизнерадостностью, здоровье –  иронией, а его плачущий глаз то и дело смеялся. Он был изношен и в то же время  цвел пышным цветом. Его молодость, которая снялась с лагеря на много раньше  срока, отступала в полном порядке, покатываясь со смеху и ослепляя всех своим  блеском. Он сочинил пьесу, которую отверг театр «Водевиль». Время от времени он  пописывал посредственные стишки. А главное, он высокомерно сомневался во всем  на свете – великая сила в глазах слабых. Итак, обладая иронией и плешью, он был  главарем. Iron по-английски значит железо. Не от него ли произошло и слово  ирония?    

Однажды Толомьес отвел в сторону трех остальных членов  компании и с загадочным видом сказал им:    

– Скоро год, как Фантина, Далия, Зефина и Фэйворитка  просят, чтобы мы сделали им сюрприз. Мы торжественно обещали им это. Они то и  дело напоминают нам о нашем обещании, особенно мне. Как старухи в Неаполе  кричат святому Януарию: Faccia gialluta, fa o miracolo! (Желтолицый, сотвори  чудо!) – тaк и наши красотки беспрестанно твердят мне: «Толомьес! Когда же ты  разрешишься своим сюрпризом?» А родители шлют нам бесконечные письма. Словом,  пилят с обеих сторон. Мне кажется, время пришло. Давайте потолкуем.    

Тут Толомьес понизил голос и таинственно произнес нечто  столь забавное, что взрыв громкого восторженного смеха вырвался из всех четырех  глоток, а Блашвель вскричал:    

– Вот так идея!    

По дороге им попался кабачок, полный табачного дыма; они  зашли туда, и завеса мрака покрыла конец совещания.    

Следствием этого загадочного разговора явилась блистательная  прогулка, которая состоялась в следующее же воскресенье и на которую четверо  молодых людей пригласили четырех девиц.    

 Глава третья.    Четыре пары    

     

В наше время мы плохо представляем себе, чем была загородная  прогулка студентов и гризеток сорок пять лет назад. Окрестности Парижа сейчас  совсем не те; за полвека облик так называемой «около – парижской» жизни  совершенно преобразился; прежняя двуколка сменилась вагоном, пакетбот –  пароходом; сегодня съездить в Фекан так же просто, как в Сен – Клу. Париж 1862  года – город, предместьем которого является вся Франция.    

Четыре парочки добросовестно проделали все глупости, какие  можно было проделать на свежем воздухе в то время. Каникулы только что  начались; стоял жаркий, солнечный летний день. Накануне Фэйворитка,  единственная из девушек, которая умела писать, написала Толомьесу от имени всех  четырех записку следующего содержания: «Кто долго спит, тот щастье праспит». По  этой-то причине они и поднялись в пять часов утра. Затем отправились дилижансом  в Сен – Клу, осмотрели бездействовавший каскад, вскричав: «Как это должно быть  красиво, когда пускают воду!», позавтракали в «Черной голове», куда еще не  заглядывал отравитель Кастен, поиграли в кольца на тенистой лужайке у большого  водоема, взобрались на Диогенов фонарь, сыграли в рулетку на миндальное печенье  у Севрского моста, нарвали цветов в Пюто, накупили дудок в Нельи, всюду ели  яблочные пирожные и были вполне счастливы.    

Девушки шумели и щебетали, словно малиновки, вырвавшиеся на  волю. Они были в каком-то чаду. По временам они награждали молодых людей  легкими шутливыми шлепками. Опьянение утром жизни! Чудесные годы! Трепещущие  крылья стрекоз! О, кто бы вы ни были, читатель, вспоминаете ли вы это?  Приходилось ли вам сбегать, смеясь, по мокрому от дождя откосу вместе с любимой  женщиной, которая восклицает, опираясь на вашу руку: «Ой, мои новые ботинки! На  что они стали похожи!»?    

Надо заметить, что на сей раз веселая помеха в виде ливня  миновала нашу жизнерадостную компанию, хотя, отправляясь в путь, Фэйворитка и  сказала наставительным, материнским тоном: «По дорожкам ползают улитки. Это к  дождю, дети мои».    

Все четыре девушки были умопомрачительно хороши собой. Поэт  классической школы, пользовавшийся в то время большой известностью, шевалье де  Лабуис, добродушный старичок, воспевавший свою Элеонору, бродил в тот день,  около десяти часов утра, под сенью каштанов в Сен-Клу и, встретив подруг,  вскричал, несомненно имея в виду трех граций: «Одна тут лишняя!» Фэйворитка,  возлюбленная Блашвеля, та, которой было двадцать три года, то есть «старушка»,  очертя голову неслась впереди всех под густыми зелеными ветвями, перепрыгивала  через канавы, перескакивала через кусты и предводительствовала всеобщим  весельем с пылом юной дриады. Зефина и Далия, которых случай создал так, что  красота одной дополняла красоту другой, причем каждая только выигрывала от  сравнения с подругой, не расставались, побуждаемые не столько дружеской  привязанностью, сколько инстинктивным кокетством, и, томно прижавшись друг к  другу, принимали позы английских леди; первые «кипсеки» только что появились,  меланхолия yже входила в моду у женщин, как несколько позже байронизм стал  модой у мужчин, волосы представительниц прекрасного пола уже начинали свисать  унылыми прядями; Зефнна и Далия носили прически с локонами. Листолье и Фамейль  занялись спором о своих профессорах и разъясняли Фантине, чем Дельвенкур  отличался от Блондо.    

Блашвель, казалось, был создан для того, чтобы по  воскресеньям носить на руке кашемировую шаль Фэйворитки с цветной каймой по краям.    

Толомьес шел сзади и руководил всей компанией. Он был очень  весел, но в нем чувствовалось сознание власти; в его шутках сказывался  диктатор. Главным украшением его особы были нанковые панталоны фасона  «слоновьей ноги» со штрипками из медных цепочек, в руке у него была массивная  трость стоимостью в двести франков, и так как он позволял себе решительно все,  то во рту у него торчала странная штука, именуемая сигарой. Для него не было  ничего святого – он курил.    

«Этот Толомьес просто изумителен! – с почтительным  уважением говорили о нем приятели. – Какие панталоны! Какая энергия!»    

А Фантина была воплощенная радость. Ее чудесные зубы,  несомненно, получили от бога определенное назначение – сверкать при улыбке.  Свою шляпку из строченой соломки, с длинными белыми завязками, она охотнее  носила не на голове, а на руке. Ее густые белокурые волосы, то и дело  рассыпавшиеся и расплетавшиеся, вечно нуждались в шпильках и приводили на  память образ Галатеи, бегущей под ивами. Ее розовые губы что-то восторженно  лепетали. Уголки губ, сладострастно приподнятые, как на античных масках  Эригоны, казалось, поощряли к вольностям, но длинные скромно опущенные ресницы,  скрывающие тайну, смягчали вызывающее выражение нижней части лица, словно  предостерегая от вольных мыслей. Весь ее наряд производил впечатление чего-то  певучего и сияющего. На ней было барежевое платье розовато-лилового цвета,  маленькие темно-красные башмачки-котурны, с лентами, перекрещивающимися на  тонких белых ажурных чулках, и тот самый муслиновый спенсер, который придумали  марсельцы и название которого – «канзу» (искаженное на канебьерский лад: quinzе  aout) – означало пятнадцатое августа, то есть хорошую погоду, зной, полдень.  Остальные три девушки, как мы уже говорили, менее робкие, были откровенно  декольтированы, что летом, в сочетании со шляпками, украшенными цветами,  придавало им очень изящный и задорный вид. Однако рядом с этими смелыми  костюмами прозрачное канзу белокурой Фантины, с его нескромностью и  недомолвками, что-то скрывавшее и в то же время что-то обнажавшее, казалось  дерзкой находкой приличия; пожалуй, знаменитый суд любви, где  председательствовала виконтесса де Сет, обладавшая глазами цвета морской воды,  скорее вручил бы этому канзу приз за кокетливость, нежели за целомудрие, на  которое оно претендовало. Нередко наивность оказывается величайшим искусством.  Это случается.    

Ослепительный цвет лица, тонкий профиль, темно-голубые  глаза, тяжелые веки, изящные маленькие ножки с высоким подъемом и тонкой  лодыжкой, восхитительные руки, белая кожа с сетью голубых жилок, свежие детские  щечки, сильная и гибкая шея эгинских Юнон, крепкий изящный затылок, плечи,  словно изваянные резцом Кусту, с двумя просвечивающими сквозь тонкий муслин  сладострастными ямочками, веселость, слегка сдерживаемая мечтательностью, скульптурные,  изысканные формы – такова была Фантина; под тканями и лентами вы чувствовали  статую и в этой статуе – живую душу.    

Фантина была прекрасна, сама того не сознавая. Немногие  мечтатели, таинственные служители культа красоты, которые молча сравнивают с совершенством  все, что видят, уловили бы в юной швее сквозь прозрачную дымку парижского  изящества античную и священную гармонию. В этой безвестной девушке  чувствовалась порода. Она соединяла в себе красоту стиля и красоту ритма. Стиль  – форма идеала, ритм – его движение.    

Мы уже сказали, что Фантина была воплощенная радость;  Фантина была воплощенная стыдливость.    

Наблюдатель, внимательно присмотревшись к ней, заметил бы,  что сквозь опьянение юностью, весной и любовью в ней просвечивало выражение  непреодолимой сдержанности н скромности. Она всегда казалась слегка удивленной.  Это целомудренное удивление и есть оттенок, отличающий Психею от Венеры. У  Фантины были длинные, белые и тонкие пальцы весталки, которая ворошит пепел  священного огня золотым прутом. Хотя, как мы это слишком ясно увидим из  дальнейшего, она ни в чем не отказала Толомьесу, лицо ее в минуты покоя  выражало чистейшую непорочность; печать серьезного, почти строгого достоинства  внезапно появлялась на нем в иные часы; нельзя было без удивления и волнения  смотреть, как быстро угасала на нем веселость и как, без всякого перехода,  безмятежная ясность сменялась глубокой сосредоточенностью. Эта внезапная  серьезность, порой выраженная очень резко, походила на высокомерие богини. Лоб,  нос и подбородок представляли ту идеальную линию, совершенно отличную от  идеальных пропорций, которая и обусловливает гармонию лица; а в характерном  промежутке между основанием носа и верхней губой у нее была та едва заметная  очаровательная ямочка – таинственная примета целомудрия, – благодаря  которой Барбаросса влюбился в Диану, найденную при раскопках в Иконии.    

Любовь-грех, пусть так! Фантина была невинностью, всплывшей  над пучиной греха.    

 Глава четвертая.    Толомьес так весел, что поет испанскую песенку    

     

Весь этот день от начала до конца был соткан из лучей  утренней зари. Казалось, всю природу отпустили на каникулы и она ликует.  Цветники Сен-Клу благоухали, дыхание Сены едва заметно шевелило листву  деревьев, ветви покачивались от легкого ветерка, пчелы безжалостно грабили кусты  жасмина, целая ватага бабочек налетела на тысячелистник, клевер и дикий овес;  заповедным парком французского короля завладела шумная толпа беспутных  бродяг-то были птицы.    

Четыре веселые парочки, слившись с солнцем, полями, цветами,  лесом, сияли радостью жизни.    

И в этом райском единении с природой молодые девушки  болтали, смеялись, бегали взапуски, танцевали, гонялись за бабочками, рвали  повилику, промачивая в высокой траве розовые ажурные чулки; юные, сумасбродные,  отнюдь не строптивые, они то и дело получали поцелуи от каждого из  мужчин, – все, кроме Фантины, замкнувшейся в своей бессознательной,  задумчивой и пугливой неприступности, все, кроме той, которая любила «Вечно ты  разыгрываешь недотрогу», – говорила ей Фэйворитка.    

Таковы истинные радости. Счастливые пары – это могучий  призыв к жизни и к природе; при их появлении все сущее брызжет лаской и светом.  Некогда жила фея, которая создала рощи и луга только для влюбленных. Так  возникла бессмертная школа любовников, которая возрождается вновь и вновь и будет  существовать до тех пор, пока будут существовать рощи и школьники. Вот почему  весна увлекает мыслителей. Патриций и уличный точильщик, герцог, возведенный в  достоинство пэра, и приказный, «придворные и горожане», как говорилось  встарь, – все они подвластны этой фее. Все смеются, все ищут друг друга,  воздух пронизан сиянием апофеоза, – вот как преображает любовь! Жалкий  писец нотариуса становится полубогом. А легкие вскрики, преследование друг  друга в зеленой траве, девическая талия, которую обнимают на бегу, словечки,  звучащие, как музыка, обожание, предательское звучание одного какого-нибудь  слога, вишни, вырванные губами из губ, – все это искрится, проносясь мимо,  в каком-то божественном ликовании. Красавицы сладостно и щедро расточают себя.  Всем кажется, что это будет длиться вечно. Философы, поэты, художники взирают  на эти восторги и, ослепленные, не знают, как изобразить их. «Отплытие на  Киферы!» – восклицает Ватто; Ланкре, живописец, увековечивший разночинцев,  созерцает горожан, улетающих в лазурь; Дидро раскрывает объятия всем  влюбленным, а д'Юрфе видит среди них друидов.    

После завтрака четыре парочки отправились в Королевский  цветник, как его называли в то время, посмотреть на недавно привезенное из  Индии растение, название которого мы не можем сейчас припомнить и которое  привлекало тогда в Сен – Клу весь Париж; это было причудливое, прелестное  деревцо с высоким стволом, с бесчисленными тонкими, как нити, растрепанными  веточками, лишенными листьев, но зато покрытыми множеством крошечных белых  розочек, отчего куст напоминал голову, усыпанную цветами. Около него всегда  стояла толпа любопытных.    

Осмотрев деревцо, Толомьес вскричал: «Предлагаю ослов!», и,  условившись с погонщиком о цене, компания пустилась в обратный путь через Ванв  и Исси. В Исси – происшествие. Парк, конфискованный во время революции и  перешедший к тому времени во владение поставщика армии Бургена, случайно  оказался открытым. Они вошли за ограду, посетили пещеру с куклой-анахоретом,  испытали на себе все таинственные эффекты знаменитой зеркальной комнаты – этой  западни, достойной похотливого сатира, ставшего миллионером, или Тюркаре,  преобразившегося в Приапа. Молодые люди раскачали большую сетку – качели,  висевшую меж двух каштанов, воспетых аббатом де Берни. Качая красавиц и вызывая  дружный смех и взлет юбок, складки которых восхитили бы самого Греза, Толомьес,  уроженец Тулузы и немного испанец, – ведь Тулуза двоюродная сестра  Толозы, – напевал заунывным речитативом старинную испанскую песенку,  должно быть тоже навеянную образом какой-нибудь красотки, высоко взлетавшей на  веревке меж двух деревьев:    

     

Soy de Badajoz    

Amor me llama,    

Toda mi alma    

Es en mis ojos,    

Porque ensenas    

A tus piernas.[18]    

     

Одна только Фантина отказалась качаться.    

– Терпеть не могу, когда ломаются, – ядовито  пробормотала Фэйворитка.    

После катанья на ослах новое развлечение: переехали на лодке  Сену и прошли пешком от Пасси до заставы Звезды. Как мы помним, молодежь была  на ногах с пяти часов утра, но что из этого! «В воскресенье не устают, –  говорила Фэйворитка, – по воскресеньям усталость тоже отдыхает». Около  трех часов дня четыре парочки, совсем ошалевшие от счастья, кубарем слетали с  русских гор. Это странного вида сооружение находилось в то время на Божонских  холмах, его извилистая линия виднелась над верхушками деревьев Елисейских  полей.    

Время от времени Фэйворитка восклицала:    

– Ну, а сюрприз? Я требую сюрприза.    

– Терпение, – отвечал Толомьес.    

 Глава пятая.    У бомбарды    

     

Исчерпав все прелести русских гор, компания стала подумывать  об обеде, и сияющая восьмерка, наконец-то немного утомившаяся, осела в кафе  «Бомбарда»; то был открытый на Елисейских полях филиал ресторана знаменитого  Бомбарды, вывеска которого красовалась в те времена на углу улицы Риволи, рядом  с пассажем Делорм.    

Большая, но неуютная комната с альковом и кроватью в глубине  (по случаю воскресенья ресторанчик был переполнен: пришлось волей-неволей  примириться с этим пристанищем); два окна, из которых сквозь листву вязов можно  было созерцать набережную и реку; лучи великолепного августовского солнца,  заглядывавшего в окна; два стола: на одном гора пышных букетов вперемешку со  шляпами, мужскими и дамскими, за другим – четыре парочки, сидящие перед веселым  нагромождением блюд, тарелок, стаканов и бутылок. Кружки пива, бутылки вина; не  слишком большой порядок на столе и большой беспорядок под ним.    

Ногами под столом вы громко топотали[19], – как сказал  Мольер.    

Так обстояло дело в половине пятого вечера с пастушеской  идиллией, начавшейся в пять часов утра. Солнце уже садилось, аппетит постепенно  ослабевал.    

Елисейские поля, залитые солнцем и толпой, были полны света  и пыли, двух составных частей славы. Мраморные кони Марли взвивались на дыбы и  словно ржали в золотистой дымке. Экипажи сновали взад и вперед. Эскадрон  блестящих лейб – гвардейцев с горнистом во главе ехал по авеню Нельи; белое  знамя, чуть порозовевшее в лучах заката, развевалось над куполом Тюильрийского  дворца. Площадь Согласия. вновь переименованную в площадь Людовика XV, заливала  радостная толпа гуляющих. У многих были в петлицах серебряные лилии на белых  муаровых бантах; они еще не совсем исчезли в 1817 году. Хороводы маленьких  девочек, окруженные кольцом аплодирующих зрителей, распевали знаменитую в то  время песенку, прославлявшую Бурбонов и предназначенную для посрамления Ста  дней, с таким припевом:    

     

Верните нам отца из Гента,    

Верните нашего отца.    

     

Жители предместий, разодетые по-праздничному, а иногда, по  примеру буржуа, тоже украшенные лилиями, шумными группами разбрелись по главной  площади и по площади Мариньи, играли в кольца, катались на карусели, пили;  типографские ученики разгуливали в бумажных колпаках; раздавались взрывы смеха.  Все кругом ликовало. То была эпоха прочного спокойствия и полнейшей  безопасности для роялистов; одно из секретных и подробных донесений префекта  полиции Англеса к королю относительно предместий Парижа заканчивалось  следующими словами: «По зрелом размышлении, ваше величество, нет никаких  оснований опасаться этих людей. Они беззаботны и ленивы, как кошки. Простой люд  провинций беспокоен, парижский – ничуть. Все это маленькие человечки. Чтобы  выкроить одного гренадера вашего величества, понадобилось бы не менее двух  таких карликов. Нет, со стороны столичной черни не предвидится ни малейшей  угрозы. Интересно отметить, что за последние пятьдесят лет эти люди стали еще  ниже ростом; теперь население парижских предместий мельче, чем до революции.  Они совершенно не опасны. В общем – это добродушные канальи».    

Префекты полиции не считают возможным, чтобы кошка могла  превратиться в льва; однако это случается, и в этом чудеснейшее свойство  парижского народа. Впрочем, кошка, столь презираемая графом Англесом,  пользовалась уважением в античных республиках; она являлась там воплощением  свободы и, подобно тому как в Пирее возвышалось изображение бескрылой Афины, в  Коринфе на городской площади стояла колоссальная бронзовая статуя кошки.  Простодушная полиция эпохи Реставрации видела парижский люд в чересчур розовом  свете. Это далеко не «добродушные канальи», как думают некоторые. Парижанин по  отношению к французу – то же, что афинянин по отношению к греку; никто не спит  слаще его, ничье легкомыслие и леность не проявляются так открыто, никто,  казалось бы, не умеет так быстро забывать, как он; и все же не следует слишком  полагаться на все эти свойства; он способен на любое проявление беспечности, но  когда перед ним забрезжит слава, его яростный пыл преисполняет вас восторженным  изумлением. Дайте ему пику – и вы увидите 10 августа, дайте ему ружье – и вы  увидите Аустерлиц. Он – точка опоры Наполеона и помощник Дантона. Речь идет об  отечестве – он вербуется в солдаты; речь идет о свободе – он разбирает мостовую  и строит баррикады. Берегитесь! Власы его напоены гневом, словно у эпического  героя; его блуза драпируется складками хламиды. Будьте осторожны! Любую улицу,  хотя бы улицу Гренета, он превратит в Кавдинские ущелья. Пробьет час, и этот  житель предместья вырастет, этот маленький человечек поднимется во весь рост,  взгляд его станет грозным, дыханье станет подобным буре, и из этой жалкой,  тщедушной груди вырвется вихрь, способный потрясти громады Альпийских гор.  Именно благодаря жителю парижских предместий революция, соединившись с армией,  завоевала Европу. Он поет – в этом его радость. Сообразуйте его песню с его  натурой, и тогда вы увидите! До тех пор, пока его припев всего лишь Карманьола,  он ниспровергает одного Людовика XVI; дайте ему запеть Марсельезу – и он  освободит весь мир.    

Написав на полях донесения Англеса эту заметку, возвращаемся  к нашим четырем парам. Обед, как мы уже сказали, подходил к концу.    

 Глава шестая,    в которой все обожают друг друга    

     

Застольные речи и любовные речи! И те и другие одинаково  неуловимы: любовные речи – это облака, застольные – клубы дыма.    

Фамейль и Далия что-то напевали; Толомьес пил; Зефина  смеялась, Фантина улыбалась, Листолье дул в деревянную дудочку, купленную в  Сен-Клу. Фэйворитка нежно поглядывала на Блашвеля и повторяла:    

– Блашвель, я обожаю тебя.    

Это вызвало у Блашвеля вопрос:    

– А что бы ты сделала, Фэйворитка, если б я тебя  разлюбил?    

– Я! – вскричала Фэйворитка. – Ах, не говори  этого, даже в шутку! Если б ты разлюбил меня, я бросилась бы на тебя, искусала,  исцарапала, облила бы тебя водой, велела бы арестовать тебя.    

Блашвель улыбнулся с плотоядным самодовольством фата,  самолюбие которого приятно пощекотали. Фэйворитка продолжала:    

– Да я бы просто закричала: «Держи его!» Стану я с  тобой церемониться, шельма ты этакая!    

Блашвель в полном восторге откинулся на спинку стула и  горделиво зажмурился.    

Далия, не переставая что-то жевать, шепотом спросила  Фэйворитку среди общего гама:    

– Так ты, значит, здорово влюблена в своего Блашвеля?    

– Я-то? Да я его ненавижу, – так же тихо ответила  Фэйворитка, снова берясь за вилку. – Он скупой. Я люблю мальчика, который  живет напротив моего окна. Такой милый молодой человек! Ты не знаешь его? Сразу  видно, что он будет актером. Я очень люблю актеров. Как только он приходит  домой, его мать говорит: «О господи, кончился мой покой! Сейчас он начнет  кричать. Голубчик! Да у меня просто голова разламывается!» Это потому, что он,  знаешь ли, ходит по всему дому, забирается на чердаки, где полно крыс, во все  темные углы чуть не на крышу, начинает там петь, декламировать и всякое такое,  да так громко, что его слышно в самом низу. Он и сейчас уже зарабатывает  двадцать су в день у одного адвоката, пишет ему какие-то кляузные бумаги. Отец  его был певчим в церкви Сен-Жак-дю-О-Па. Ах, как он мил! И до того в меня  влюблен! Увидел как-то раз, что я ставлю тесто для блинчиков, – руки у  меня были все в тесте, – и говорит: «Мамзель, сделайте оладушки из ваших  перчаток, и я их съем». Только артисты способны так выражаться. Ах, как он мил!  Я прямо готова голову потерять из-за этого мальчика. Но это ничего не значит, я  говорю Блашвелю, что обожаю его. Вот врунья, а? Вот врунья!    

Фэйворитка помолчала немного, потом продолжала:    

– Знаешь, Далия, такая тоска! Все лето не переставая  льет дождь, ветер меня раздражает, никак не унимается, а Блашвель ужасный  скупердяй; на рынке ничего нет, один зеленый горошек, просто не знаешь, что и  готовить. У меня сплин, как говорят англичане! Масло так дорого! И потом,  погляди только, какая гадость, – мы обедаем в комнате, где стоит кровать;  это окончательно отбивает у меня охоту жить на свете.    

 Глава седьмая.    Мудрость Толомьеса    

     

Одни пели, другие болтали; голоса сливались в нестройный  шум. Толомьес прекратил его.    

– Полно молоть вздор, да еще без передышки! –  воскликнул он. – Для блестящей беседы надо обдумывать слова. Избыток  импровизации понапрасну опустошает ум. Откупоренное пиво не пенится. На  спешите, господа. Давайте внесем в нашу попойку величие; будем есть  сосредоточенно, будем пировать медленно. Не надо торопиться Взгляните на весну:  если она поторопится, то прогорит, вернее сказать – замерзнет. Чрезмерное  рвение губит персиковые и абрикосовые деревья. Чрезмерное рвение убивает  изящество и радость хороших обедов. Не слишком усердствуйте, господа. Гримо де  ла Реньер вполне согласен на этот счет с Талейраном. Послышался глухой ропот.    

– Толомьес! Оставь нас в покое, – сказал Блашвель.    

– Долой тирана! – заявил Фамейль.    

– Да здравствует кабак, кабацкое зелье, кабацкое  веселье! – вскричал Листолье.    

– На то и воскресенье, – продолжал Фамейль.    

– Мы совершенно трезвы, – добавил Листолье.    

– Толомьес! – произнес Блашвель. – Оцени мою  канальскую выдержку.    

– Да, поистине монканальмскую, – скаламбурил  Толомьес.    

Эта посредственная игра слов произвела действие камня,  упавшего в болото. Маркиз Монкальм был знаменитый в то время роялист. Все  лягушки немедленно умолкли.    

– Друзья! – вскричал Толомьес тоном человека,  который опять стал пользоваться авторитетом. – Придите в себя. Право же,  этот каламбур, упавший с неба, не стоит того, чтобы его встретили таким  оцепенением. Далеко не все, что падает оттуда, достойно восторженного  почитания. Каламбур – это помет парящего в высоте разума. Шутка падает куда  попало, а разум, разрешившись очередной глупостью, уносится в небесную лазурь.  Белесоватое пятно, расползшееся по скале, не мешает полету кондора. Я не  собираюсь оскорблять каламбур. Я уважаю его, но в меру его заслуг, – не  более. Все самое возвышенное, самое прекрасное и самое привлекательное в  человечестве, а может быть, и за пределами человечества, забавлялось игрой  слов. Иисус Христос сочинил каламбур по поводу святого Петра, Моисей – по  поводу Исаака, Эсхил – по поводу Полиника, Клеопатра – по поводу Октавия.  Заметьте, что каламбур Клеопатры предшествовал битве при Акциуме и без него  никто не вспомнил бы о городе Торине, что по-гречески значит – «поварешка». А  теперь возвращаюсь к моему призыву. Братья мои, повторяю вам: поменьше рвения,  поменьше суматохи, поменьше излишеств даже в остротах, в радостях, в веселье и  в игре слов. Послушайте меня, обладающего благоразумием Амфиарая и лысиной  Цезаря. Все хорошо в меру, даже словесные ребусы. Est modus in rebus[20]. Все хорошо  в меру, даже обеды. Вы, сударыни, любите яблочные оладьи, так не  злоупотребляйте же ими Даже яблочные оладьи требуют здравого смысла и  искусства. Обжорство карает самого обжору – gula punit Gulax. Расстройство  пищеварения уполномочено господом богом читать мораль желудкам. Запомните:  каждая наша страсть, даже любовь, обладает своим желудком, который не следует  обременять. Нужно уметь вовремя написать на всем слово finis[21], нужно обуздывать себя,  когда это становится необходимым, запирать на замок свой аппетит, загонять в  кутузку фантазию и отводить собственную особу в участок. Мудрец тот, кто  способен в нужный момент арестовать самого себя. Доверьтесь мне хоть немного.  Из того, что я, как-никак, занимался юридическими науками, – а это  подтверждают сданные мною экзамены, – из того, что я знаю разницу между  процессом, подлежащим разбирательству, и процессом, находящимся в производстве,  из того, что я защищал по-латыни диссертацию на тему о способах казни,  применявшихся в Риме во времена, когда Мунаций Деменс был квестором по делам об  отцеубийстве, из того, что я, по-видимому, буду доктором права, из всего этого,  мне кажется, не так уж безусловно следует, чтобы я был круглым идиотом. Я  рекомендую вам умеренность в желаниях. И я прав – это так же верно, как то, что  меня зовут Феликс Толомьес. Счастлив тот, кто сумел вовремя принять героическое  решение и отречься, как Сулла или как Ориген!    

Фэйворитка слушала, с глубоким вниманием.    

– Феликс! – сказала она. – Какое красивое  слово! Мне нравится это имя. Оно латинское. Оно значит – Счастливец.    

Толомьес продолжал:    

– Квириты, джентльмены, кавальеро, друзья мои! Хотите  не чувствовать больше плотского вожделения, обходиться без брачного ложа и  пренебречь любовью? Нет ничего проще! Рецепт таков: лимонад, усиленные  физические упражнения, тяжелая работа; надрывайтесь, ворочайте каменные глыбы,  не спите, бодрствуйте, пейте селитренные напитки и отвары из кувшинки,  наслаждайтесь эмульсиями из мака и перца, приправьте все это строгой диетой,  умирайте от голода, а ко всему этому прибавьте холодные ванны, пояс из трав, не  забудьте свинцовую примочку, омовения свинцовым раствором и припарки из  сахарной воды с уксусом.    

– Я предпочитаю женщину, – сказал Листолье.    

– Женщину! – возразил Толомьес. – Берегитесь  женщины! Горе тому, кто вверит себя ее изменчивому сердцу! Женщина вероломна и  изворотлива. Она ненавидит змею из профессиональной зависти. Змея – это ее  конкурент.    

– Толомьес, ты пьян! – вскричал Блашвель.    

– И еще как! – добавил Толомьес.    

– В таком случае будь весел, – продолжал Блашвель.    

– Согласен, – отвечал Толомьес.    

Наполнив стакан, он встал.    

– Слава вину!  Nunc te, Bacche, canam![22]  Прошу прощения у дам, – это по-испански. И вот доказательство, сеньоры:  каков народ, – такова и посудина. Кастильская арроба вмещает шестнадцать  литров, кантаро в Аликанте – двенадцать, альмуд Канарских островов – двадцать  пять, куартин Балеарских островов – двадцать шесть, бочка царя Петра –  тридцать. Да здравствует этот царь, который был великаном, и да здравствует его  бочка, которая была еще больше, чем он! Сударыни, дружеский совет: не  стесняйтесь путать своих соседей, сделайте одолжение! Ошибаться – неотъемлемое  свойство любви. Любовное приключение создано не для того, чтобы ползать на  коленях и доводить себя до отупения, словно английская служанка, которая  натирает мозоли на коленках от вечного мытья полов. Оно создано не для того, и  оно весело впадает в ошибки, это сладостное любовное приключение! Кто-то  сказал: «Человеку свойственно ошибаться»; я же говорю: «Влюбленному свойственно  ошибаться». Сударыни, я боготворю вас всех! О Зефина, о Жозефина, ваше  неправильное личико было бы прелестно, если бы все в нем было на месте. У вашей  хорошенькой мордочки такой вид, словно однажды кто-то нечаянно сел на нее. Что  касается Фэйворитки, – о нимфы и музы! – как-то раз, переходя через  канаву на улице Герен – Буассо, Блашвель увидал красивую девушку, которая  показывала свои ножки в белых, туго натянутых чулках. Этот пролог понравился  ему, и он влюбился. Девушка, в которую он влюбился, оказалась Фэйвориткой. О  Фэйворитка, у тебя ионические губы! Некогда существовал греческий живописец по  имени Эвфорион. прозванный живописцем уст. Только этот грек был бы достоин  нарисовать твой рот. Слушай же! До тебя не было в мире существа, достойного его  кисти. Ты создана, чтобы получить яблоко, как Венера, или чтобы съесть его, как  Ева. Красота начинается с тебя. Только что я упомянул Еву, – это ты  сотворила ее. Ты вполне заслуживаешь патента на изобретение хорошенькой  женщины. О Фэйворитка, я больше не обращаюсь к вам на «ты», ибо перехожу от  поэзии к прозе. Вы упомянули о моем имени. Это растрогало меня, но, кто бы мы  ни были, не надо доверять именам. Они обманчивы. Меня зовут Феликс, но я очень  несчастлив. Слова лгут. Не надо слепо верить тому, что они как будто бы  обозначают. Было бы ошибкой обращаться за беарнскими пробками в Льеж, а за  льежскими перчатками в Беарн. Мисс Далия. На вашем месте я бы назвал себя  Розой. Цветок должен обладать ароматом, а женщина – умом. Я ничего не скажу о  Фантине – это мечтательница, задумчивая, рассеянная, чувствительная; это  призрак, принявший образ нимфы и облекшийся в целомудрие монахини, которая  сбилась с пути и ведет жизнь гризетки, но ищет убежища в иллюзиях, которая  поет, молится и созерцает лазурь, не отдавая себе ясного отчета в том, что она  видит или делает; это призрак, который устремил взор в небеса и бродит по саду,  где летает столько птиц, сколько не насчитаешь во всем видимом мире! О Фантина,  знай: я, Толомьес, – всего лишь иллюзия. Да она и не слушает меня, эта  белокурая дочь химер! Итак, все в ней свежесть, пленительность, юность, нежная  утренняя прозрачность. О Фантина, дева, достойная называться маргариткой или  жемчужиной, вы – сама расцветающая заря! Сударыни, второй совет: не выходите  замуж! Замужество – это прививка; быть может, она окажется удачной, а быть  может, и неудачной. Избегайте этого риска. Впрочем, что я! О чем я говорю с  ними? Я только даром теряю слова. Там, где речь идет о свадьбе, девушки  неизлечимы; все, что можем сказать мы, мудрецы, не помешает жилетницам и  башмачницам мечтать о мужьях, осыпанных бриллиантами. Ну что ж, пусть будет  так, но вот что вам надо запомнить, красавицы: вы едите слишком много сахара. У  вас только один недостаток, о женщины, вы вечно грызете сахар. О пол грызунов!  Твои хорошенькие беленькие зубки обожают сахар. Так вот, слушайте внимательно,  сахар – это соль. Всякая соль сушит. А сахар сушит сильнее, нежели все  остальные соли. Он высасывает через вены жидкие элементы крови; отсюда  свертывание, а затем застой крови; отсюда бугорки в легких; отсюда смерть. Вот  почему сахарная болезнь граничит с чахоткой. Итак, не грызите сахар, и вы будете  жить! Перехожу к мужчинам. Господа, одерживайте победы! Без зазрения совести  отнимайте возлюбленных друг у друга. Сходитесь, расходитесь с дамами, как в  кадрили. В любви нет дружбы. Где есть хорошенькая женщина, там открыта дорога  вражде. Никакой пощады, война не на жизнь, а на смерть! Хорошенькая женщина –  это casus belli[23],  хорошенькая женщина – это повод для преступления. Все набеги, какие знает  история, вызваны женской юбкой. Женщина по праву принадлежит мужчине. Ромул  похищал сабинянок, Вильгельм – саксонок, Цезарь – римлянок. Человек, у которого  кет возлюбленной, парит, как ястреб, над чужими любовницами. Я обращаю ко всем  этим несчастным бобылям великолепный клич Бонапарта, который он бросил  итальянской армии: «Солдаты, у вас ничего нет. У врага есть все».    

Толомьес остановился.    

– Передохни, Толомьес, – сказал Блашвель.    

И тотчас Блашвель затянул, а Листолье и Фамейль дружно  подхватили одну из тех песен с жалобным напевом, какие поют мастеровые, –  песен, состоящих из первых попавшихся слов, рифмованных или даже вовсе без  рифмы, столь же бессмысленных, сколь бессмысленны движения веток и шум ветра,  песен, которые зарождаются в дыму трубок, улетая и исчезая вместе с ним. Вот  каким куплетом ответила эта троица на речь Толомьеса:    

     

Отцов-глупцов не в меру    

Снабжали прихожане,    

Чтобы Клермон – Тонеру    

Стать папою в Сен – Жане.    

Но кто родился шляпой,    

Вовек не будет папой,    

И у отцов-глупцов приход    

Забрал обратно весь доход.    

     

Однако этого оказалось недостаточно, чтобы охладить  импровизаторский пыл Толомьеса; он осушил свой стакан, вновь наполнил его и  продолжал:    

– Долой мудрость! Забудьте все, что я вам говорил. К  чему нам благомыслие, благонравие, благопристойность? Предлагаю тост за  веселье! Будем веселы! Пополним наш курс юридических наук безрассудством и  пищей. Да здравствует процесс судоговорения и процесс пищеварения! Пусть  Юстиниан и Пирушка вступят в брак! О радость глубин! Живи, мироздание! Мир –  это крупный бриллиант. Я счастлив. Птицы изумительны. Как празднично все  кругом! Соловей – это бесплатный Элевью. Приветствую тебя, лето. О  Люксембургский сад! О георгики, которые разыгрываются на улице Принцессы и в  аллее Обсерватории! О задумчивые солдатики! О прелестные нянюшки! Они пасут  детей и попутно забавляются любовью! Мне могли бы понравиться американские пампасы,  не будь у меня аркад Одеона. Душа моя уносится в девственные леса и в саванны.  Все прекрасно. В сиянии лучей жужжат мухи. Солнце чихнуло, и родился колибри.  Поцелуй меня, Фантина!    

Он ошибся и поцеловал Фэйворитку.    

 Глава восьмая.    Смерть лошади    

     

– А ведь у Эдона лучше кормят, чем у Бомбарды! –  вскричала Зефина.    

– Я предпочитаю Бомбарду, – заявил  Блашвель. – Здесь больше роскоши. Больше азиатчины. Посмотрите на нижний  зал. Стены сверкают зеркалами.    

– Лучше б у них так сверкали тарелки, – возразила  Фэйворитка.    

Блашвель настаивал на своем:    

– Посмотрите на ножи. У Бомбарды ручки серебряные, а у  Эдона костяные. А ведь серебро дороже кости.    

– Только не для тех, у кого вставная челюсть из  серебра, – заметил Толомьес.    

Он смотрел в эту минуту на купол Дома инвалидов, видневшийся  из окон ресторанчика.    

Наступило молчание.    

– Толомьес! – вскричал Фамейль. – Только что  у нас с Листолье был спор.    

– Спор – хорошая вещь, – ответил Толомьес, –  но ссора лучше.    

– Мы спорили о философах.    

– Отлично.    

– Ты кому отдаешь предпочтение – Декарту или Спинозе?    

– Дезожье, – сказал Толомьес.    

Объявив это безапелляционное решение, он выпил и продолжал:    

– Я согласен жить. Не все еще кончено на земле, пока  можно молоть вздор. Воздаю хвалу за это бессмертным богам. Мы лжем, но и  смеемся. Мы утверждаем, но и сомневаемся. Это прекрасно. Неожиданности  выскакивают из силлогизма. Есть еще на земле смертные, которые умеют весело  отпирать и запирать потайной ящичек с парадоксами. Знайте, сударыни, вино,  которое вы пьете с таким безучастным видом, – это мадера из виноградников,  которые находятся на высоте трехсот семнадцати туаз над уровнем моря!  Вдумайтесь в эту цифру, когда будете пить его! Триста семнадцать туаз! А  господин Бомбарда, наш великолепный трактирщик, отдает вам эти триста семнадцать  туаз за четыре франка пятьдесят сантимов!    

Тут его опять прервал Фамейль:    

– Толомьес! Твое мнение – закон. Кто твой любимый  автор?    

– Бер…    

– …кен?    

– Нет… шу.    

Толомьес продолжал:    

– Слава Бомбарде! Он мог бы сравниться с Мунофисом  Элефантинским, если бы нашел мне алмею, и с Тигелионом Керонейским, если бы  раздобыл мне гетеру. Ибо знайте, сударыни, что в Греции и в Египте тоже имелись  свои Бомбарды. Нам известно это от Апулея. Увы! Всегда одно и то же, и ничего  нового. Ничего неизведанного не осталось более в творениях творца! Nil sub sole  novum[24], –  сказал Соломон; Amor omnibus idem[25], –  сказал Вергилий; медикус со своей подружкой, отправляясь в Сен-Клу, садятся в  галиот точно так же, как Аспазия с Периклом восходили на одну из галер  Самосской эскадры. Еще два слова. Известно ли вам, сударыни, кто такая была  Аспазия? Несмотря на то, что она жила в те времена, когда женщины еще не  обладали душой, у нее, однако, была душа – душа, отливавшая розой и пурпуром,  жгучая, как пламя, свежая, как утренняя заря. Аспазия была существом, в котором  соединялись два противоположных женских типа: распутницы и богини. В ней жили  Сократ и Манон Леско. Аспазия была создана на тот случай, если бы Прометею  понадобилась публичная девка.    

Толомьес увлекся, и остановить его было бы нелегко, если бы  в эту самую минуту на набережной не упала лошадь. От сотрясения и телега и  оратор остановились как вкопанные. Это была старая тощая кляча, вполне  заслуживавшая места на живодерне и тащившая тяжело нагруженную телегу.  Поравнявшись с ресторанчиком Бомбарды, одер, выбившись из последних сил,  отказался идти дальше. Это происшествие привлекло толпу любопытных. Едва успел  негодующий возчик произнести с подобающей случаю энергией сакраментальное  словцо «тварь!», подкрепив его безжалостным ударом кнута, как животное упало, с  тем, чтобы уже никогда больше не подняться. Отвлеченные шумом, веселые  слушатели Толомьеса посмотрели в окно, и Толомьес, воспользовавшись этим,  завершил свое краткое выступление следующим меланхолическим четверостишием:    

     

Ей был отчизной мир, где возу и  карете    

Равно враждебен темный рок,    

И разделив судьбу всех кляч на этом  свете,    

Она сломилась, как цветок.    

     

– Бедная лошадка! – вздохнула Фантина.    

А Далия вскричала:    

– Вот те на! Фантина, кажется, собирается оплакивать  лошадей. Надо же быть такой дурой!    

Тут Фэйворитка, скрестив руки и откинув голову назад,  посмотрела на Толомьеса и спросила решительным тоном:    

– Ну, а где же сюрприз?    

– Совершенно верно. Час пробил, – ответил  Толомьес. – Господа! Время удивить наших дам настало. Сударыни! Обождите  нас здесь несколько минут.    

– Сюрприз начинается с поцелуя, – сказал Блашвель.    

– В лоб, – добавил Толомьес.    

Каждый запечатлел на лбу своей возлюбленной торжественный  поцелуй, потом все четверо гуськом направились к двери, таинственно приложив  палец к губам.    

Фэйворитка захлопала в ладоши.    

– Это уже и сейчас интересно, – сказала она.    

– Только не уходите надолго, – негромко  проговорила Фантина. – Мы вас ждем.    

 Глава девятая.    Весел конец веселья    

     

Оставшись одни, девицы по двое оперлись на подоконники и  принялись болтать, высовываясь из окон и перебрасываясь шутками.    

Они увидели, как молодые люди вышли под руку из кабачка  Бомбарды, потом обернулись, с улыбкой кивнули им головой и растворились в  пыльной воскресной толпе, ежедневно наводняющей Елисейские поля.    

– Возвращайтесь скорее! – крикнула Фантина.    

– Интересно знать, что они принесут нам? – сказала  Зефина.    

– Уж, конечно, что-нибудь красивое, – ответила  Далия.    

– Мне бы хотелось, – сказала Фэйворитка, –  чтобы это было что-нибудь золотое.    

Вскоре они загляделись на проносившиеся по набережной  экипажи, еле различимые сквозь ветви высоких деревьев и целиком поглощавшие их  внимание. Был час отправления почтовых карет и дилижансов. Почти все дорожные  кареты, которые держали путь на юг и на запад, проезжали в то время через  Елисейские поля. Большей частью они следовали вдоль набережной и выезжали через  заставу Пасси. Ежеминутно огромная, желтая с черным, тяжело нагруженная и  громыхающая колымага, утратившая свою форму под грудой покрытых брезентом  сундуков, над которыми торчало множество тут же исчезавших голов, дробя  мостовую и превращая каждый булыжник в огниво, с яростью врезалась в толпу; она  рассыпала искры, словно горн, окутанная вместо дыма клубами пыли. Этот содом  веселил девушек. Фэйворитка восклицала:    

– Ну и грохот! Можно подумать, что мчится целый ворох  железных цепей.    

Одна из таких повозок, чуть видная сквозь густую зелень  вязов, на миг остановилась и снова понеслась дальше. Это удивило Фантину.    

– Как странно! – сказала она. – Я думала, что  дилижансы никогда не останавливаются по пути.    

Фэйворитка пожала плечами.    

– Нет, эта Фантина просто поражает меня! Я иной раз  захожу к ней просто из любопытства. Ее удивляют самые обыкновенные вещи. Ну,  представь себе, что я пассажир и говорю кондуктору дилижанса: «Я пойду вперед,  а вы захватите меня на набережной, когда будете проезжать мимо». Кондуктор  замечает меня, останавливается, и я еду дальше. Это случается сплошь и рядом.  Ты, милочка, совсем не знаешь жизни.    

Так прошло некоторое время. Вдруг Фэйворитка вздрогнула, словно  пробуждаясь от сна.    

– Что же это? – произнесла она. – А сюрприз?    

– Да, да, – подхватила Далия, – где же этот  знаменитый сюрприз?    

– Как долго их нет! – вздохнула Фантина.    

Не успела она договорить эти слова, как в комнату вошел  слуга, подававший им обед. В руке он держал что-то, похожее на письмо.    

– Что это? – спросила Фэйворитка.    

Лакей ответил:    

– Это, сударыня, записка, которую изволили оставить для  вас те господа.    

– Почему же вы не принесли ее сразу?    

– Потому, – отвечал слуга, – что господа  приказали передать ее вам не раньше, чем через час.    

Фэйворитка вырвала бумагу у него из рук. Это и в самом деле  было письмо.    

– Странно! – сказала она. – Адреса нет. Но  вот что здесь написано:    

«Это и есть сюрприз».    

Она быстрым движением распечатала письмо, развернула его и  прочла (она умела читать):    

О возлюбленные!    

Знайте, что у нас есть родители. Вам не очень хорошо  известно, что такое родители. В гражданском кодексе, добропорядочном и наивном,  так называют отца и мать. И вот эти родители охают и вздыхают, эти старички  призывают нас к себе, эти добрые мужчины и женщины называют нас блудными  сыновьями; они жаждут нашего возвращения и собираются заклать тельцов в нашу  честь. Будучи добродетельны, мы повинуемся им. В ту минуту, когда вы будете  читать эти строки, пятерка горячих коней уже будет мчать нас к папашам и  мамашам. Выражаясь высоким слогом Боссюэ, мы дали стрекача. Мы уезжаем, мы  уехали. Мы несемся в объятия Лафита на крыльях Кальяра. Тулузский дилижанс  спасет нас от бездны, а бездна – это вы, о прекрасные наши малютки! Мы  возвращаемся в лоно общества, долга и порядка, возвращаемся рысью, со скоростью  трех лье в час. Интересы отчизны требуют, чтобы мы, подобно всем остальным  людям, стали префектами, отцами семейств, провинциальными судейскими  чиновниками и государственными советниками. Отнеситесь же к нам с уважением. Мы  приносим себя в жертву. Постарайтесь не оплакивать нас долго и поскорее  заменить нас другими. Если это письмо разорвет вам сердце, сделайте с ним то  же. Прощайте!    

Почти два года мы дарили вам счастье. Не поминайте же нас  лихом.    

Блашвель.    

Фамейль.    

Листолье.    

Феликс Толомьес.    

Post-scriptum. За обед заплачено».    

Девушки переглянулись.    

Фэйворитка первая нарушила молчание.    

– Что ж? – воскликнула она. – Как-никак, это  забавная шутка.    

– Да, очень смешно, – подтвердила Зефина.    

– Это, должно быть, выдумка Блашвеля, – продолжала  Фэйворитка. – Если, так, я просто готова в него влюбиться. Что пропало, то  в сердце запало. Вот так история!    

– Нет, – сказала Далия, – это выдумка  Толомьеса. Тут не может быть никакого сомнения.    

– В таком случае, – возразила Фэйворитка, –  смерть Блашвелю и да здравствует Толомьес!    

– Да здравствует Толомьес! подхватили Далия и Зефина.    

И покатились со смеху.    

Фантина тоже смеялась.    

Но часом позже, вернувшись в свою комнату, она заплакала. То  была, как мы уже говорили, ее первая любовь; она отдалась Толомьесу, как мужу,  и у бедной девушки был от него ребенок.    

     

 Книга четвертая    

Доверить другому – значит иногда бросить на произвол судьбы    

     Глава первая,    в которой одна мать встречает другую    

     

В первой четверти нашего столетия в Монфермейле, близ  Парижа, стояла маленькая харчевня, ныне уже не существующая. Харчевню эту  содержали люди по имени Тенардье, муж и жена. Она находилась в улочке  Хлебопеков. Над дверью прямо к стене была прибита доска, а на доске было  намалевано что-то похожее на человека, который нес на спине другого человека,  причем на последнем красовались широкие золоченые генеральские эполеты с  большими серебряными звездами; красные пятна означали кровь; остальную часть  картины заполнял дым. и, по-видимому, она изображала сражение. Внизу можно было  разобрать следующую надпись: «Сержант Ватерлоо».    

Нет ничего обыденнее вида повозки или телеги, стоящей у  дверей трактира. И тем не менее колымага, или, вернее сказать, обломок  колымаги, загораживавший улицу перед харчевней «Сержант Ватерлоо», в один из  весенних вечеров 1818 года, несомненно, привлек бы своей громадой внимание  живописца, если бы ему случилось пройти мимо.    

Это был передок телеги, какие в лесных районах обычно служат  для перевозки толстых досок и бревен. Передок состоял из массивной железной оси  с сердечником, на который надевалось тяжелое дышло; ось поддерживала два  огромных колеса. Все вместе представляло собой нечто приземистое, давящее,  бесформенное и напоминало лафет гигантской пушки. Дорожная грязь и глина  облепили колеса, ободья, ступицы, ось и дышло толстым слоем замазки,  напоминавшей отвратительную бурую охру, какою часто окрашивают соборы. Дерево  пряталось под грязью, а железо-под ржавчиной. Под осью свисала полукругом толстая  цепь, достойная плененного Голиафа. Эта цепь вызывала представление не о тех  бревнах, которые ей полагалось поддерживать при перевозках, а о мастодонтах и  мамонтах, которых вполне можно было в нее впрячь, и что-то в ней напоминало о  каторге, но каторге циклопической и сверхчеловеческой; казалось, она была снята  с какого-то чудовища. Гомер сковал бы ею Полифема, Шекспир – Калибана.    

Для чего же этот передок стоял здесь, посреди дороги?  Во-первых, для того, чтобы загородить ее, а во-вторых, чтобы окончательно  заржаветь. У ветхого социального строя имеется множество установлений, которые  так же открыто располагаются на пути общества, не имея для этого иных  оснований.    

Середина цепи спускалась почти до земли; в этот вечер на  ней, словно на веревочных качелях, сидели, слившись в восхитительном объятии,  две девочки; одной было года два с половиной, другой – года полтора, и старшая  обнимала младшую. Искусно завязанный платок предохранял их от падения.  Очевидно, мать одной из девочек увидела эту страшную цепь и подумала: «Да ведь  это отличная игрушка для моих малюток!»    

Обе малютки, одетые довольно мило и даже изящно, излучали  сияние; это были две розы, распустившиеся среди ржавого железа; глаза их  светились восторгом, свежие щечки смеялись. У одной девочки волосы были русые,  а у другой – темные. Их наивные личики выражали восторженное изумление;  цветущий кустарник, росший рядом, овевал прохожих своим благоуханием, казалось,  что оно исходит от малюток; полуторагодовалая с целомудренным бесстыдством  младенчества показывала свой нежный голенький животик. Над этими милыми  головками, осиянными счастьем и залитыми светом, высился гигантский передок  телеги, почерневший от ржавчины, почти страшный, напоминавший своими резкими  кривыми линиями и углами вход в пещеру. Сидя поблизости от них на крылечке  харчевни, мать, женщина не слишком привлекательного вида, но в эту минуту  вызывавшая чувство умиления, раскачивала детей с помощью длинной веревки,  привязанной к цепи, и, боясь, как бы они не упали, не сводила с них глаз, в  которых было животное и в то же время божественное выражение, свойственное  материнству. При каждом взмахе звенья отвратительной цепи издавали  пронзительный скрежет, похожий на гневный окрик; малютки были в восторге,  заходящее солнце разделяло их радость, – что могло быть очаровательнее  этой игры случая, превратившей цепь титанов в качели для херувимов?    

Мать раскачивала детей и фальшиво напевала модный в те  времена романс:    

     

Так надо, – рыцарь говорил…    

     

Поглощенная пением и созерцанием своих девочек, она не  слышала и не видела того, что происходило на улице.    

Между тем, когда она пела первый куплет романса, кто-то  подошел к ней, и вдруг, почти над самым ухом, она услышала слова:    

– Какие у вас хорошенькие детки, сударыня!    

     

Прекрасной, нежной Иможине, —    

     

ответила мать, продолжая петь романс, и обернулась.    

Перед ней в двух шагах стояла женщина. У этой женщины тоже  был маленький ребенок; она держала его на руках.    

Кроме того, она несла довольно большой и, видимо, очень  тяжелый дорожный мешок.    

Ее ребенок был божественнейшим в мире созданием. Это была  девочка двух-трех лет. Кокетливостью наряда она смело могла поспорить с  игравшими девочками; поверх чепчика, отделанного кружевцем, на ней была надета  тонкая полотняная косыночка; кофточка была обшита лентой. Из-под завернувшейся  юбочки виднелись пухленькие белые и крепкие ножки. Цвет лица у нее был  прелестный: розовый и здоровый. Щечки хорошенькой малютки, словно яблочки,  вызывали желание укусить их. О глазах девочки трудно было сказать что-либо,  кроме того, что они были, очевидно, очень большие и осенялись великолепными  ресницами. Она спала.    

Она спала безмятежным, доверчивым сном, свойственным ее  возрасту. Материнские руки – воплощение нежности; детям хорошо спится на этих  руках.    

А ее мать казалась печальной. Убогая одежда выдавала  работницу, которая собирается снова стать крестьянкой. Она была молода. Красива  ли? Возможно, но в таком наряде это было незаметно. Судя по выбившейся  белокурой пряди, волосы у нее были очень густые, но они сурово прятались под  монашеским чепцом, некрасивым, плотным, узким, завязанным под самым  подбородком. Улыбка обнажает зубы, и вы любуетесь ими, если они красивы, но эта  женщина не улыбалась. Глаза ее, казалось, не просыхали от слез. Она была  бледна; у нее был усталый и немного болезненный вид; она смотрела на дочь,  заснувшую у нее на руках, тем особенным взглядом, какой бывает только у матери,  выкормившей своего ребенка грудью. Большой синий платок, вроде тех, какими  утираются инвалиды, повязанный в виде косынки, неуклюже спускался ей на спину.  Ее загорелые руки были покрыты веснушками, кожа на исколотом иглой указательном  пальце загрубела; на ней была коричневая грубой шерсти накидка, бумажное платье  и тяжелые башмаки. Это была Фантина.    

Это была Фантина. Почти неузнаваемая. И все же,  приглядевшись к ней внимательней, вы бы заметили, что она все еще была красива.  Грустная морщинка, в которой начинала сквозить ирония, появилась на ее правой  щеке. Что касается ее наряда, ее воздушного наряда из муслина и лент,  казавшегося сотканным из веселья, легкомыслия и музыки, – наряда, словно  звучавшего трелью колокольчиков и распространявшего аромат сирени, то он исчез,  как блестящие звездочки инея, которые на солнце можно принять за бриллианты;  они тают, и обнажается черная ветка.    

Десять месяцев прошло со дня «забавной шутки».    

Чтo же произошло за эти десять месяцев? Об этом нетрудно  догадаться.    

Орошенная Толомьесом, Фантина сразу узнала нужду. Она  потеряла из вида Фэйворитку, Зефину и Далию. Узы, расторгнутые мужчинами, были  разорваны и женщинами; две недели спустя эти юные особы очень удивились бы,  если б кто-нибудь напомнил им о прежней дружбе: для нее уже не было никаких  оснований. Фантина осталась одна. Когда отец ее ребенка уехал, – увы!  подобные разрывы всегда бесповоротны, – она оказалась совершенно одинокой,  между тем ее привычка к трудовой жизни ослабела, а склонность к развлечениям  возросла. Связь с Толомьесом повлекла за собой пренебрежение к ее скромному  ремеслу, она забросила прежних своих заказчиков, и теперь их двери для нее  закрылись. Никаких средств к существованию. Фантина едва умела читать и совсем  не умела писать; в деревне ее научили только подписывать свое имя; она  обратилась к писцу, и тот написал по ее поручению письмо к Толомьесу, затем  второе, третье. Ни на одно из них Толомьес не ответил. Как-то раз Фантина  услышала, как две кумушки, глядя на ее ребенка, говорили: «Разве кто-нибудь  считает их за детей? Все пожимают плечами и только!» Тогда она подумала о  Толомьесе, который пожимал плечами при мысли о своем ребенке и не считал за  человека это невинное создание, и в душе у нее поднялась злоба на этого  человека. Но что же ей предпринять? Несчастная не знала, к кому обратиться. Она  согрешила, это правда, но в глубине души, мы уже говорили об этом, она была  целомудренной и чистой. Она почувствовала, что близка к отчаянию и может  соскользнуть в пропасть. Ей необходимо было мужество: она вооружилась им и  обрела силы. Ей пришла в голову мысль вернуться в свой родной город, в Монрейль  – Приморский. Быть может, там найдется кто-нибудь из знакомых и ей дадут работу.  Да, но придется скрывать свой грех. И у нее возникло неясное предчувствие новой  разлуки, еще более тяжкой, чем первая. Сердце ее сжалось, но она не отступила  от своего решения. Фантина, как мы увидим дальше, обладала суровым бесстрашием  перед жизненными невзгодами. Она мужественно отказалась от нарядов, начала  носить простые холщовые платья, а все свои шелка, все свои уборы, все ленты и  кружева отдала дочери – это был единственный оставшийся у нее повод для  тщеславия, на сей раз – святого. Она продала все, что имела, и получила двести  франков; после уплаты мелких долгов у нее осталось очень мало – около  восьмидесяти франков. Ей было двадцать два года, когда прекрасным весенним  утром она покинула Париж, унося на руках свое дитя. Всякий, кто встретил бы на  дороге эти два существа, проникся бы жалостью. У этой женщины не было в мире  никого, кроме этого ребенка, а у этого ребенка не было в мире никого, кроме  этой женщины. Фантина сама кормила дочь; это надорвало ей грудь, и она  покашливала.    

Нам не придется больше говорить о г-не Феликсе Толомьесе.  Скажем только, что двадцать лет спустя, в царствование короля Луи – Филиппа,  это был крупный провинциальный адвокат, влиятельный и богатый, благоразумный  избиратель и весьма строгий присяжный; такой же любитель развлечений, как и  прежде.    

К концу дня Фантина, проделавшая, чтобы не очень устать,  часть пути в так называемых «одноколках парижских окрестностей», которые брали  от трех до четырех су за лье, очутилась в Монфермейле, на улице Хлебопеков.    

Когда она проходила мимо харчевни Тенардье, две девочки,  которые с восторгом раскачивались на своих чудовищных качелях, словно ослепили  ее, и она остановилась перед этим радостным видением.    

Чары существуют. Две девочки очаровали ее.    

Она смотрела на них с глубоким волнением. Присутствие  ангелов возвещает близость рая. Она словно увидела над этой харчевней  таинственное ЗДЕСЬ, начертанное провидением. Малютки, несомненно, были  счастливы. Она смотрела на них, восхищалась ими и пришла в такое умиление, что  когда мать остановилась, чтобы перевести дыхание между двумя фразами своей  песенки, она не выдержала и сказала ей те слова, которые мы уже привели выше:    

– Какие у вас хорошенькие детки, сударыня!    

Самые свирепые существа смягчаются, когда ласкают их  детенышей. Мать подняла голову, поблагодарила и предложила прохожей присесть на  скамье у двери; сама она сидела на пороге. Женщины разговорились.    

– Меня зовут госпожа Тенардье, – сказала мать двух  девочек. – Мы с мужем держим этот трактир.    

И она снова замурлыкала:    

     

Так надо, – рыцарь повторил, —    

Я уезжаю в Палестину.    

     

Мамаша Тенардье была рыжая, плотная, нескладная женщина, тип  «солдата в юбке» во всей его непривлекательности. Странная вещь – на лице ее  лежало выражение томности, которым она была обязана чтению романов. Это была  мужеподобная жеманница. Старинные романы, зачитанные до дыр не лишенными  воображения трактирщицами, иной раз оказывают именно такое действие. Она была  еще молода; пожалуй, не старше тридцати лет. Возможно, если бы эта сидевшая на  крыльце женщина стояла, то ее высокий рост и широкие плечи, под стать великанше  из ярмарочного балагана, испугали бы путницу, поколебали бы ее доверие, и тогда  не случилось бы то, о чем нам предстоит рассказать. Сидел человек или стоял –  вот от чего иногда может зависеть судьба другого человека.    

Путешественница рассказала свою историю, несколько изменив  ее.    

Она работница; муж ее умер; с работой в Париже стало туго, и  вот она идет искать ее в другом месте, на родине. Из Парижа она вышла сегодня  утром, но она несла на руках ребенка, устала и села в проезжавший мимо  вилемонбльский дилижанс; из Вилемонбля до Монфермейля она опять шла пешком;  правда, девочка шла иногда ножками, но очень мало, – она ведь еще такая  крошка! Пришлось снова взять ребенка на руки, и ее сокровище уснуло.    

Тут она поцеловала свою дочку таким страстным поцелуем, что  разбудила ее. Девочка открыла глаза, большие голубые глаза, такие же, как у  матери, и стала смотреть… На что? Да ни на что и на все, с тем серьезным, а  порой и строгим выражением, которое составляет у маленьких детей тайну их  сияющей невинности, столь отличной от сумерек наших добродетелей. Можно  подумать, что они чувствуют себя ангелами, а в нас видят всего лишь людей.  Потом девочка рассмеялась и, несмотря на то, что мать удерживала ее,  соскользнула на землю с неукротимой энергией маленького существа, которому  захотелось побегать. Вдруг она заметила двух девочек на качелях, круто  остановилась и высунула язык в знак восхищения.    

Мамаша Тенардье отвязала дочек, сняла их с качелей и  сказала.    

– Поиграйте втроем.    

В этом возрасте дети легко сближаются друг с другом, и через  минуту девочки Тенардье уже играли вместе с гостьей, роя ямки в земле и  испытывая громадное наслаждение.    

Гостья оказалась очень веселой; веселость малютки лучше  всяких слов говорит о доброте матери; девочка взяла щепочку и, превратив ее в  лопату, энергично копала могилку, годную разве только для мухи. Дело могильщика  становится веселым, когда за него берется ребенок.    

Женщины продолжали беседу.    

– Как зовут вашу крошку?    

– Козетта…    

Козетта – читай Эфрази. Малютку звали Эфрази. Но из Эфрази  мать сделала Козетту, следуя тому инстинкту изящного, благодаря которому матери  и народ любовно превращают Хосефу в Пепиту, а Франсуазу в Силету. Такого рода  производные вносят полное расстройство и путаницу в научные выводы этимологов.  Мы знавали бабушку, которая ухитрилась из Теодоры сделать Ньон.    

– Сколько ей?    

– Скоро три.    

– Как моей старшей.    

Между тем три девочки сбились в кучку, позы их выражали  сильное волнение и величайшее блаженство. Произошло важное событие: из земли  только что вылез толстый червяк, – сколько страха и сколько счастья!    

Их ясные личики соприкасались; все эти три головки,  казалось, были окружены одним сияющим венцом.    

– Как быстро сходится детвора! – вскричала мамаша  Тенардье. – Поглядеть на них, так можно поклясться, что это три сестрички!    

Это слово оказалось той искрой, которой, должно быть, и  ждала другая мать. Она схватила мамашу Тенардье за руку, впилась в нее взглядом  и сказала:    

– Вы не согласились бы оставить у себя моего ребенка?    

Тенардье сделала движение, не означавшее ни согласия, ни  отказа и выражавшее лишь изумление.    

Мать Козетты продолжала:    

– Видите ли, я не могу взять дочурку с собой на родину.  Работа не позволяет. С ребенком не найдешь места. Они все такие чудные в наших  краях. Это сам бог направил меня к вашему трактиру. Когда я увидела ваших  малюток, таких хорошеньких, чистеньких, таких довольных, сердце во мне  перевернулось. Я подумала: «Вот хорошая мать!» Да, да, пусть они будут как три  сестры. Да ведь я скоро вернусь за нею. Согласны вы оставить мою девочку у  себя?    

– Надо подумать, – ответила Тенардье.    

– Я стала бы платить шесть франков в месяц.    

Тут чей-то мужской голос крикнул из харчевни!    

– Не меньше семи франков. И за полгода вперед.    

– Шестью семь сорок два, – сказала Тенардье.    

– Я заплачу, – согласилась мать.    

– И сверх того пятнадцать франков на первоначальные  расходы, – добавил мужской голос.    

– Всего пятьдесят семь франков, – сказала г-жа  Тенардье, сопровождая подсчет все той же песенкой:    

     

Так надо, – рыцарь говорил…    

     

– Я заплачу, – сказала мать, – у меня есть  восемьдесят франков. Хватит и на то, чтобы добраться до места. Конечно, если  идти пешком. Там я начну работать, и, как только скоплю немного денег, сейчас  же вернусь за моей дорогой крошкой.    

– Есть у девочки одежа? – снова раздался мужской  голос.    

– Это мой муж, – пояснила Тенардье.    

– Разумеется есть, у нее целое приданое, у дорогой моей  бедняжечкн. Я сразу догадалась, сударыня, что это ваш муж. И еще какое  приданое! Роскошное. Всего по дюжине; и шелковые платьица, как у настоящей  барышни. Они здесь, в моем дорожном мешке.    

– Вам придется все это отдать, – снова сказал  мужской голос.    

– А как же иначе! – удивилась мать. – Было бы  странно, если б я оставила свою дочку голенькой!    

Хозяин просунул голову в дверь.    

– Ладно, – сказал он.    

Сделка состоялась. Мать переночевала в трактире, отдала  деньги и оставила ребенка; она снова завязала дорожный мешок, ставший совсем  легким, когда из него были вынуты вещи, принадлежавшие Козетте, и на утро  отправилась в путь, рассчитывая скоро вернуться. Есть такие разлуки, которые  как будто протекают спокойно, но они полны отчаяния.    

Соседка супругов Тенардье повстречалась на улице с матерью  Козетты и, придя домой, сказала:    

– Я только что встретила женщину, – она так  плакала, что просто сердце разрывалось.    

Когда мать Козетты ушла, муж сказал жене:    

– Теперь я заплачу сто десять франков по векселю,  которому завтра срок. Мне как раз не хватало пятидесяти франков. Знаешь, если  бы не это, не миновать бы мне судебного пристава и опротестованного векселя. Ты  устроила недурную мышеловку, подсунув своих девчонок.    

– А ведь я об этом и не думала, – ответила жена.    

 Глава вторая.    Беглая характеристика двух темных личностей    

     

Пойманная мышка была очень тщедушна, но ведь даже и тощий  мышонок радует сердце кошки.    

Что представляли собой эти Тенардье?    

Пока что скажем о них два слова. Мы дополним наш набросок  несколько позже.    

Эти существа принадлежали к тому промежуточному классу,  который состоит из людей невежественных, но преуспевших, и людей образованных,  но опустившихся, – к классу, который, находясь между так называемым  средним и так называемым низшим классом, соединяет в себе отдельные недостатки  второго и почти все пороки первого, не обладая при этом ни благородными  порывами рабочего, ни порядочностью буржуа.    

Это были те карликовые натуры, которые легко вырастают в  чудовища, если их подогреет зловещее пламя. В характере жены таилась скотская  грубость, в характере мужа – прирожденная подлость. Оба они были в высшей  степени одарены той омерзительной способностью к развитию, которая растет лишь  в сторону зла. Есть души подобные ракам. Вместо того чтобы идти вперед, они  непрерывно пятятся к тьме и пользуются жизненным опытом лишь для усиления  своего нравственного уродства, все больше развращаясь и все больше пропитываясь  скверной. Именно такой душой и обладали супруги Тенардье.    

Особенно неприятное впечатление на физиономиста производил  сам Тенардье. Некоторые люди с первого взгляда внушают вам недоверие, ибо вы  чувствуете, что они темны, так сказать, со всех сторон. Позади себя они  оставляют тревогу, а тому, что впереди, несут угрозу. В них таится  неизвестность. Невозможно поручиться ни за то, что они уже сделали, ни за то,  что будут делать. Их сумрачный взгляд сразу их выдает. Стоит услышать одно  слово, сказанное ими, или увидеть хотя бы одно их движение, как вы уже ощущаете  черные провалы в их прошлом и темные тайны в их будущем.    

Этот Тенардье, если верить его словам, был некогда  солдатом-сержантом, как он говорил. По-видимому, он участвовал в кампании 1815  года и, кажется, даже проявил некоторую отвагу. В свое время мы узнаем, кем  именно он был. Вывеска на кабачке намекала на один из его подвигов. Он  намалевал ее сам, так как с грехом пополам умел делать все, – и намалевал  скверно.    

То была эпоха, когда старый классический роман уже спустился  от Клелии к Лодоиске и, продолжая оставаться аристократическим, но все более  опошляясь и переходя от м – ль де Скюдери к г-же Бурнон – Маларм и от г-жи де  Лафайет к г-же Бартелеми – Адо, воспламенял любвеобильные сердца парижских  привратниц и распространял свое разрушительное действие даже на пригороды  Парижа. Умственного развития г-жи Тенардье как раз хватало на чтение подобных  книг. Они были ее пищей. В них топила она остатки своего разума. Именно поэтому  в дни ранней молодости, и даже немного позднее, она казалась мечтательницей  рядом с мужем, мошенником с некоторой долей глубокомыслия и распутником,  осилившим кое-какую премудрость за исключением грамматики, человеком  простоватым и в то же время хитрым, а в отношении всяких сентиментов – почитателем  Пиго-Лебрена, законченным и беспримесным хамом во всем, что, выражаясь на его  жаргоне, – «касается женского пола». Жена была лет на двенадцать –  пятнадцать моложе мужа. С течением времени, когда ее поэтически свисавшие  локоны начали седеть, когда в Памеле проглянула мегера, она превратилась  попросту в толстую злую бабу, голова которой была набита глупыми романами. Но  чтение вздора не проходит безнаказанно. Вот почему ее старшая дочь была названа  Эпониной. Бедняжку младшую чуть было не назвали Гюльнарой, и только благодаря  счастливому повороту в ее судьбе, произведенному появлением романа  Дюкре-Дюминиля, она отделалась именем Азельмы.    

Впрочем, не все было смешно и легковесно в ту любопытную  эпоху, о которой идет речь и которую можно было бы назвать анархией собственных  имен. Наряду с упомянутой выше романтической стороной здесь есть и социальный  оттенок В наше время какого-нибудь мальчишку-волопаса нередко зовут Артуром,  Альфредом или Альфонсом, а виконта – если еще существуют виконты – зовут Тома, Пьером  иди Жаком. Это перемещение имен, при котором «изящное» имя получает плебей, а  «мужицкое» – аристократ, есть не что иное, как отголосок равенства. Здесь, как  и во всем, сказывается непреодолимое вторжение нового духа. Под этим внешним  несоответствием таится нечто великое и глубокое: Французская революция.    

 Глава третья.    Жаворонок    

     

Чтобы благоденствовать, недостаточно быть негодяем. Дела  харчевни шли плохо.    

Благодаря пятидесяти семи франкам путешественницы папаше  Тенардье удалось избежать опротестовывания векселя и уплатить в срок. Через  месяц им снова понадобились деньги; жена отвезла в Париж и заложила в ломбарде  гардероб Козетты, получив за него шестьдесят франков. Как только эта сумма была  израсходована, Тенардье начали смотреть на девочку так, словно она жила у них  из милости, и обращаться с ней соответственно. У нее не было теперь никакой  одежды, и ее стали одевать в старые юбчонки и рубашонки маленьких Тенардье,  иначе говоря – в лохмотья. Кормили ее объедками с общего стола, немного лучше,  чем собаку, и немного хуже, чем кошку. Кстати сказать, собака и кошка были ее  постоянными сотрапезниками: Козетта ела вместе с ними под столом из такой же,  как у них, деревянной плошки.    

Мать Козетты, поселившаяся, как мы это увидим дальше, в  Монрейле-Приморском, ежемесячно писала, или, вернее сказать, поручала писать  письма к Тенардье, справляясь о своем ребенке. Тенардье неизменно отвечали:  «Козетта чувствует себя превосходно».    

Когда истекли первые полгода, мать прислала семь франков за  седьмой месяц и довольно аккуратно продолжала посылать деньги. Не прошло и  года, как Тенардье сказал: «Можно подумать, что она облагодетельствовала нас!  Что для нас значат ее семь франков?» И он потребовал двенадцать. Мать, которую  они убедили, что ее ребенок счастлив и «растет отлично», покорилась и стала  присылать двенадцать франков.    

Есть натуры, которые не могут любить одного человека без  того, чтобы в то же самое время не питать ненависти к другому. Мамаша Тенардье  страстно любила своих дочерей и поэтому возненавидела чужую. Грустно, что  материнская любовь может принимать такие отвратительные формы» Как ни мало  места занимала Козетта в доме г-жи Тенардье, той все казалось, что это место  отнято у ее детей и что девочка ворует, воздух, принадлежащий ее дочуркам. У  этой женщины, как и у многих, ей подобных, был в распоряжении ежедневный запас  ласк, колотушек и брани. Без сомнения, не будь у нее Козетты, ее собственные  дочери, несмотря на всю нежность, которую она к ним питала, получали бы от  всего этого свою долю; но чужачка оказала им услугу, приняв на себя все удары.  Маленьким Тенардье доставались одни лишь ласки. Каждое движение Козетты  навлекало на ее голову град жестоких и незаслуженных наказаний. Нежное,  слабенькое созданье! Она не имела еще никакого представления ни об этом мире,  ни о боге и, без конца подвергаясь наказаниям, побоям, ругани и попрекам,  видела рядом с собой два маленьких существа, которые ничем не отличались от нее  самой и в то же время жили, словно купаясь в сиянии утренней зари.    

Тенардье дурно обращалась с Козеттой; Эпонина и Азельма тоже  стали обращаться с ней дурно. Дети в таком возрасте – копия матери. Меньше  формат, вот и вся разница.    

Прошел год, потом другой.    

В деревне говорили: «Какие славные люди эти Тенардье! Сами  небогаты, а воспитывают бедную девочку, которую им подкинули!»    

Все думали, что мать бросила Козетту.    

Между тем папаша Тенардье, разузнав бог знает какими путями,  что, по всей вероятности, ребенок незаконнорожденный и что мать не может  открыто признать его своим, потребовал пятнадцать франков в месяц, заявив, что  «эта тварь» все растет и ест, и пригрозив отправить ее к матери. «Пусть лучше  не выводит меня из терпения! – восклицал он. – Не то я швырну ей  назад ее отродье и выведу на чистую воду все ее секреты. Мне нужна прибавка». И  мать стала платить пятнадцать франков.    

Ребенок рос, и вместе с ним росло его горе.    

Пока Козетта была совсем маленькая, она была бессловесной  жертвой двух сестренок; как только она немножко подросла – то есть едва  достигнув пятилетнего возраста, – она стала служанкой в доме.    

– В пять лет! – скажут нам. – Да ведь это  неправдоподобно!    

Увы, это правда. Социальные невзгоды постигают людей в любом  возрасте. Разве мы не слыхали о недавнем процессе Дюмолара, бандита, который,  рано осиротев, уже в пятилетнем возрасте, как утверждают официальные документы,  «зарабатывал себе на жизнь и воровал»?    

Козетту заставляли ходить за покупками, подметать комнаты,  двор, улицу, мыть посуду, даже таскать тяжести. Тенардье тем более считали себя  вправе поступать таким образом, что мать, по-прежнему жившая в Монрейле –  Приморском, начала неаккуратно высылать плату. Она задолжала за несколько  месяцев.    

Если бы по истечении этих трех лет Фантина вернулась в  Монфермейль, она бы не узнала своего ребенка. Козетта, вошедшая в этот дом  такой хорошенькой и свеженькой, была теперь худой и бледной. Во всех ее  движениях чувствовалась настороженность. «Она себе на уме!» – говорили про нее  Тенардье.    

Несправедливость сделала ее угрюмой, нищета – некрасивой. От  нее не осталось ничего, кроме прекрасных больших глаз, на которые больно было  смотреть, потому что, будь они меньше, в них, пожалуй, не могло бы уместиться  столько печали.    

Сердце разрывалось при виде бедной малютки, которой не было  еще и шести лет, когда зимним утром, дрожа в дырявых обносках, с полными слез  глазами, она подметала улицу, еле удерживая огромную метлу в маленьких  посиневших ручонках.    

В околотке ее прозвали «Жаворонком». Народ, любящий образные  выражения, охотно называл так это маленькое создание, занимавшее не больше  места, чем птичка, такое же трепещущее и пугливое, встававшее раньше всех в  доме, да и во всей деревне, и выходившее на улицу или в поле задолго до восхода  солнца.    

Только этот бедный жаворонок никогда не пел.    

     

 Книга пятая    

По наклонной плоскости    

       Глава первая.    Как было усовершенствовано производство изделий из черного стекла    

     

Что же, однако, сталось с ней, с этой матерью, которая, как  полагали жители Монфермейля, бросила своего ребенка? Где она была? Что делала?    

Оставив свою маленькую Козетту у Тенардье, она продолжала  путь и пришла в Монрейль – Приморский.    

Это было, как мы помним, в 1818 году.    

Фантина покинула родину лет десять назад. С тех пор  Монрейль-Приморский сильно изменился. В то время как Фантина медленно  спускалась по ступенькам нищеты, ее родной город богател.    

Года за два до ее прихода там произошел один из тех  промышленных переворотов, которые в небольшой провинции являются крупнейшим  событием.    

Факт этот имеет большое значение, и мы считаем полезным  изложить его со всеми подробностями, даже больше – подчеркнуть его.    

Монрейль – Приморский с незапамятных времен занимался особой  отраслью промышленности – имитацией английского гагата и немецких изделий из  черного стекла. Этот промысел всегда был в жалком состоянии вследствие  дороговизны сырья, что отражалось и на заработке рабочих. Но к тому времени,  когда Фантина вернулась в Монрейль – Приморский, в производстве «черного  стеклянного товара» произошли неслыханные перемены. В конце 1815 года в городе  поселился никому не известный человек, которому пришла мысль при изготовлении  этих изделий заменить древесную смолу камедью и, в частности при выделке  браслетов, заменить кованые металлические застежки литыми. Это ничтожное  изменение произвело целую революцию.    

В самом деле, это ничтожное изменение сильно снизило  стоимость сырья, что позволило, во-первых, повысить заработок рабочих –  благодеяние для края, во-вторых – улучшить выделку товара – выгода для  потребителя, в-третьих – дешевле продавать изделия, одновременно утроив  барыши, – выгода для фабриканта.    

Итак, одна идея дала три результата.    

Меньше чем за три года изобретатель этого способа  разбогател, – что очень хорошо, и обогатил всех вокруг себя, – что  еще лучше. В этом краю он был чужой. Никто ничего не знал о его происхождении;  сведения о его прошлом были самые скудные.    

Говорили, что когда он пришел в город, у него было очень  мало денег – самое большее, несколько сот франков.    

Этот-то ничтожный капитал, употребленный на осуществление  остроумной идеи и умноженный благодаря разумному употреблению и деятельной  мысли, послужил не только к его собственному обогащению, но и к обогащению  целого края.    

Когда он появился в Монрейле – Приморском, то своей одеждой,  речью и манерами ничем не отличался от простого рабочего.    

По слухам, в тот самый декабрьский день, когда в сумерки, с  мешком за спиной и с терновой палкой в руках, никем не замеченный, он вошел в  городок Монрейль – Приморский, в здании ратуши вспыхнул пожар. Незнакомец  бросился в огонь и, рискуя жизнью, спас двух детей, которые оказались детьми  жандармского капитана; по этой причине никому не пришло в голову потребовать у  него паспорт. Имя его стало известно позднее. Его звали дядюшка Мадлен.    

 Глава вторая.    Мадлен    

     

Это был человек лет пятидесяти, с задумчивым взглядом и  добрым сердцем. Вот и все, что можно было о нем сказать.    

Благодаря быстрым успехам той отрасли промышленности.  которую он так изумительно преобразовал, Монрейль – Приморский стал крупным  центром торговых операций. Испания, потреблявшая много черного гагата, ежегодно  давала на него огромные заказы. Монрейль – Приморский в этом промысле чуть ли  не соперничал теперь с Лондоном и Берлином. Дядюшка Мадлен получал такие  барыши, что уже на второй год ему удалось выстроить большую фабрику, где были  две обширные мастерские: одна для мужчин, другая для женщин. Всякий голодный  мог явиться туда в полной уверенности, что получит работу и кусок хлеба. От  мужчин Мадлен требовал усердия, от женщин – хорошего поведения, от тех и других  – честности. Он отделил мужские мастерские от женских для того, чтобы сохранить  среди девушек и женщин добрые нравы. Здесь он был непреклонен. Только в этом  вопросе он и проявлял своего рода нетерпимость. Его суровость имела тем больше  оснований, что Монрейль – Приморский, как гарнизонный город, был местом, полным  соблазнов. Словом, его приход туда был благодеянием, а сам он – даром  провидения. До дядюшки Мадлена весь край был погружен в спячку; теперь все  здесь жило здоровой трудовой жизнью. Могучий деловой подъем оживлял все и  проникал повсюду. Безработица и нищета были теперь забыты. Не было ни одного  самого ветхого кармана, где бы не завелось хоть немного денег; не было такого  бедного жилища, где бы не появилось хоть немного радости.    

Дядюшка Мадлен принимал на работу всех. Он требовал одного:    

«Будь честным человеком! Будь честной женщиной!»    

Как мы уже сказали, среди всей этой кипучей деятельности,  источником и главным двигателем которой был дядюшка Мадлен, он богател и сам,  но, как ни странно это для простого коммерсанта, он, видимо, не считал наживу  своей основной заботой. Казалось, он больше думал о других, чем о себе. К 1820  году – это все знали – у Лафита на его имя было помещено шестьсот тридцать  тысяч франков, но, прежде чем отложить для себя эти шестьсот тридцать тысяч  франков, он израсходовал более миллиона на нужды города и на бедных.    

Больница нуждалась в средствах. Он содержал в ней за свой  счет десять коек. Монрейль – Приморский делится на верхний и нижний город. В  нижнем городе, где жил дядюшка Мадлен, была только одна школа – жалкая лачуга,  грозившая развалиться; он построил две новые – одну для девочек, другую для  мальчиков. Он из собственных средств назначил двум учителям пособие,  превышающее вдвое их скудное казенное жалованье; и когда однажды кто-то выразил  удивление по этому поводу, он сказал: «Самые важные должностные лица в  государстве – это кормилица и школьный учитель». Он на свой счет основал  детский приют – учреждение, почти неизвестное в то время во Франции, и кассу  вспомоществования для престарелых и увечных рабочих. Так как его фабрика  сделалась рабочим центром, вокруг нее очень быстро вырос новый квартал, где  поселилось немало нуждающихся семей; он открыл там бесплатную аптеку.    

В первое время, когда он только начинал свою деятельность,  добрые люди говорили. «Это хитрец, который хочет разбогатеть». Когда он занялся  обогащением края, прежде чем разбогатеть самому, те же добрые люди сказали:  «Это честолюбец». Последнее казалось тем более вероятным, что человек этот был  религиозен и даже соблюдал некоторые обряды, что в ту пору считалось очень  похвальным. Каждое воскресенье он ходил к ранней обедне. Его набожность не  замедлила встревожить местного депутата, которому всюду чудились конкуренты.  Этот депутат, заседавший во времена Империи в Законодательном собрании,  разделял религиозные воззрения одного из членов конгрегации, известного под  именем Фуше – герцога Отрантского, который был его другом и покровителем. При  закрытых дверях он слегка подсмеивался над богом. Однако, узнав, что  состоятельный фабрикант Мадлен ходит в семь часов утра к ранней обедне, он  увидел в нем возможного кандидата на свое место и решил превзойти его; он взял  себе в духовники иезуита и стал ходить и к обедне и к вечерне. В те времена  честолюбцы добивались у бога земных благ земными поклонами. От этого страха  перед соперником выиграл не только бог, но и бедняки, ибо почтенный депутат  тоже взял на себя содержание двух больничных коек – всего их стало двенадцать.    

Но вот, в 1819 году однажды утром в городе распространился  слух, что по представлению префекта за заслуги, оказанные краю, король  назначает дядюшку Мадлена мэром Монрейля – Приморского. Лица, называвшие  пришельца честолюбцем, с восторгом подхватили этот слух, дававший приятную для  каждого человека возможность кричать: «Ага! Что мы говорили?» Весь город пришел  в волнение. Слух оказался обоснованным Несколько дней спустя о назначении  сообщалось в Монитере. На следующий день Мадлен от него отказался.    

В том же 1819 году изделия, выработанные по новому способу,  изобретенному Мадленом, попали на промышленную выставку; согласно заключению  испытательной комиссии, король пожаловал изобретателю орден Почетного легиона.  Новое волнение в городе. «Так вот чего он хотел! Ордена!» Дядюшка Мадлен  отказался и от орденского креста.    

Решительно этот человек был загадкой. Добрые люди вышли из  затруднения, сказав: «В таком случае это авантюрист».    

Как мы видели, край был обязан ему очень многим, а бедняки  были обязаны ему всем; он принес столько пользы, что нельзя было не  проникнуться к нему уважением, и был так приветлив, что нельзя было не полюбить  его; рабочие его фабрики преклонялись пред ним, и он принимал их преклонение с  какой-то печальной серьезностью. Когда его богатство стало общепризнанным  фактом, «люди из общества» начали раскланиваться с ним, и в городе его стали  называть «господин Мадлен»; рабочие и детвора по-прежнему звали его «дядюшка  Мадлен», и это обращение вызывало у него добродушную улыбку. Как только он  пошел в гору, приглашения посыпались на него дождем. «Общество» заявляло на  него свои права. Маленькие чопорные гостиные Монрейля – Приморского, которые,  разумеется, в свое время были закрыты, для ремесленника, широко распахнули  двери перед миллионером. Ему было сделано множество лестных предложений. Он  отклонил их.    

Добрые люди и на этот раз не остались в долгу. «Это  невежественный и невоспитанный человек. Неизвестно еще, откуда он взялся. Он,  наверное. не сумел бы держать себя в порядочном обществе. Вполне возможно, что  он не знает даже и грамоте».    

Когда он начал зарабатывать деньги, про него сказали –  «Торгаш». Когда он начал сорить деньгами, про него сказали «Честолюбец». Когда  он оттолкнул от себя почести, про него сказали. «Авантюрист». Когда он  оттолкнул от себя общество, про него стали говорить «Грубиян».    

В 1820 году, через пять лет после его водворения в  Монрейле-Приморском, услуги, оказанные им краю, были так очевидны, воля всего  населения так единодушна, что король снова назначил его мэром города. Он снова  отказался, но префект не принял его отказа, все именитые лица города явились  просить его, народ, столпившийся на улице, умолял его согласиться, и мольбы эти  были так горячи, что в конце концов он уступил. Было замечено, что на его  решение, пожалуй, больше всего повлиял возглас какой-то старухи из  простонародья, которая сердито крикнула ему с порога своего домишки «От  хорошего мэра может быть большая польза. Как не совестно идти напопятную, если  выпал случай сделать добро?»    

Это была третья фаза его восхождения. Дядюшка Мадлен  превратился в господина Мадлена; господин Мадлен превратился в господина мэра.    

 Глава третья.    Суммы депонированные у Лафита    

     

Впрочем, он продолжал держать себя так же просто, как и в  первые дни У него были седые волосы, серьезный взгляд, загорелая кожа рабочего,  задумчивое лицо философа. Обычно он носил широкополую шляпу и длинный редингот  из толстого сукна, застегнутый доверху. Обязанности мэра он выполнял  добросовестно, но вне этих обязанностей жил отшельником. Он редко разговаривал  с кем-либо. Он уклонялся от расточаемых ему любезностей, кланялся на ходу,  быстро исчезал, улыбался, чтобы избежать беседы, и давал деньги, чтобы избежать  улыбки. «Славный медведь!» – говорили о нем женщины. Больше всего он любил  прогулки по окрестным полям.    

Он всегда обедал в одиночестве, держа перед собой открытую  книгу. У него была небольшая, но хорошо подобранная библиотека. Он любил книги;  книги – это друзья, бесстрастные, но верные. По мере того как вместе с  богатством увеличивался и его досуг, он, видимо, старался употребить его на то,  чтобы развивать свой ум. С тех пор как он поселился в Монрейле-Приморском, речь  его с каждым годом становилась все более изысканной и более мягкой, что было  замечено всеми.    

Он часто брал с собой на прогулку ружье, но редко им  пользовался. Когда же ему случалось выстрелить, он обнаруживал такую меткость,  что становилось страшно Он никогда не убивал безвредных животных. Никогда не  стрелял в птиц.    

Он был уже далеко не молод, но о его физической силе  рассказывали чудеса Он предлагал помощь всякому, кто в ней нуждался: поднимал  упавшую лошадь, вытаскивал увязшее колесо, останавливал, схватив за рога,  вырвавшегося быка. Он всегда выходил из дому с полным карманом денег, а  возвращался с пустым. Когда он заходил в деревни, оборванные ребятишки весело  бежали за ним следом, кружась возле него, словно рой мошек.    

Можно было предположить, что когда-то он живал в деревне,  потому что у него был большой запас полезных сведений, которые он сообщал  крестьянам. Он учил их уничтожать хлебную моль, обрызгивая амбары и заливая  щели в полу раствором поваренной соли, и выгонять вредных жуков, развешивая  повсюду, на стенах, на крыше, на пастбищах и в домах, пучки цветущего шалфея. У  него были «рецепты», как выводить с полей куколь, журавлиный горох, лисий хвост  – сорные травы, заглушающие хлебные злаки. Он охранял кроличий садок от крыс,  сажая туда морскую свинку, запаха которой они не выносят.    

Однажды он увидел, что местные жители усердно трудятся над  уничтожением крапивы; взглянув на кучу вырванных с корнем и уже засохших  растений, он сказал: «Завяла. А ведь если бы знать, как за нее взяться, она  могла бы пойти в дело. Когда крапива еще молода, ее листья – вкусная зелень, а  в старой крапиве – такие же волокна и нити, как в конопле и льне. Холст из  крапивы ничем не хуже холста из конопли. Мелко изрубленная крапива годится в  корм домашней птице, а толченая хороша для рогатого скота. Семя крапивы,  подмешанное к корму, придает блеск шерсти животных, а ее корень, смешанный с  солью, дает прекрасную желтую краску. Кроме того, это отличное сено, которое  можно косить два раза в лето. А что нужно для крапивы? Немного земли, и никаких  забот и ухода. Правда, семя ее, по мере созревания, осыпается, и собрать его  бывает нелегко. Вот и все. Приложите к крапиве хоть немного труда, и она станет  полезной; ею пренебрегают, и она становится вредной. Тогда ее убивают. Как  много еще людей, похожих на крапиву! – После минутного молчания он добавил:  – Запомните, друзья мои: нет ни дурных трав, ни дурных людей. Есть только  дурные хозяева»    

Дети любили его еще и за то, что он умел делать хорошенькие  вещицы из соломы и скорлупы кокосовых орехов.    

Когда он видел, что дверь церкви затянута черным, он входил  туда; похороны привлекали его так же, как других привлекают крестины. Чужая  утрата и чужое горе притягивали его к себе, потому что у него было доброе  сердце; он смешивался с толпой опечаленных друзей, с родственниками, одетыми в  траур, и священнослужителями, молившимися за усопшего. Казалось, он охотно  погружался в размышления, внимая погребальным молитвам, полным видений иного  мира. Устремив взгляд в небо, как бы порываясь к тайнам бесконечного, он слушал  скорбные голоса, поющие на краю темной бездны, называемой смертью.    

Он творил множество добрых дел тайком, как обычно творят  дурные. Вечером он украдкой проникал в дома, тихонько пробирался по лестницам.  Какой-нибудь бедняга, поднявшись на свой чердак, находил дверь отпертой, а иной  раз даже взломанной. «Здесь побывали воры!» – восклицал несчастный. Он входил к  себе, и первое, что бросалось ему в глаза, была золотая монета, кем-то забытая  на столе. Побывавшим у него «вором» оказывался дядюшка Мадлен.    

Он был приветлив и печален. Народ говорил: «Богач, а совсем  не гордый. Счастливец, а с виду невеселый».    

Предполагали, что это какая-то загадочная личность, и  уверяли, что никому и никогда не разрешается входить к нему в спальню, которая  якобы представляет собой монашескую келью, где красуются старинные песочные  часы, скрещенные кости и череп. Об этом говорилось так много, что несколько  жительниц Монрейля – Приморского, молодых и нарядных, однажды явились к нему  домой и попросили: «Господин мэр! Покажите нам вашу спальню. Мы слышали, что  это настоящая пещера». Он улыбнулся и тотчас же ввел их в эту «пещеру».  Насмешницы были жестоко наказаны за свое любопытство. Это была комната,  обставленная самой обыкновенной мебелью, правда, из красного дерева, но  довольно некрасивой и оклеенная обоями по двенадцать су за кусок. Единственное,  что привлекло внимание дам, были два старомодных подсвечника, стоявших на  камине, по-видимому серебряных, «потому что на них была проба». Замечание  вполне в духе провинциального городка.    

Люди тем не менее продолжали говорить, что никому не  разрешается входить в эту комнату и что это келья отшельника, могила, склеп.    

Шушукались и о том, что у него имеются «колоссальные» суммы,  лежащие у Лафита, причем будто бы эти суммы вложены с таким условием, что могут  быть взяты оттуда полностью и в любое время, «так что, – добавляли  кумушки, – господин Мадлен может в одно прекрасное утро зайти к Лафиту,  написать расписку и через десять минут унести с собой свои два или три  миллиона». В действительности, как мы уже говорили, эти «два или три миллиона» сводились  к сумме в шестьсот тридцать или шестьсот сорок тысяч франков.    

 Глава четвертая.    Господин Мадлен в трауре    

     

В начале 1821 года газеты возвестили о смерти епископа  Диньского мириэля, прозванного монсеньером Бьенвеню и почившего смертью  праведника в возрасте восьмидесяти двух лет.    

Епископ Диньский – добавим здесь одну подробность, опущенную  в газетах, – за несколько лет до кончины ослеп, но он радовался своей  слепоте, так как сестра его была рядом.    

Заметим, кстати, что на этой земле, где все несовершенно,  быть слепым и быть любимым – это поистине одна из самых необычных и утонченных  форм счастья. Постоянно чувствовать рядом с собой жену, дочь, сестру, чудесное  существо, которое здесь потому, что вы нуждаетесь в нем, а оно не может  обойтись без вас, знать, что вы необходимы той, которая нужна вам, иметь  возможность беспрестанно измерять ее привязанность количеством времени, которое  она вам уделяет, и думать про себя: «Она посвящает мне все свое время, значит,  ее сердце целиком принадлежит мне»; видеть мысли за невозможностью видеть лицо,  убеждаться в верности любимого существа посреди затмившегося мира, ощущать  шелест платья, словно шум крыльев, слышать, как это существо входит и выходит,  двигается, говорит, поет, и знать, что вы центр, к которому направлены эти  шаги, эти слова, эта песня; каждую минуту проявлять нежность, чувствовать себя  тем сильнее, чем слабее ваше тело, стать во мраке и благодаря мраку ярким  светилом, к которому тяготеет этот ангел, – все это такая радость, которой  нет равных. Высшее счастье жизни – это уверенность в том, что вас любят; любят  ради вас самих, вернее сказать – любят вопреки вам; вот этой уверенностью и  обладает слепой. В такой скорби ощущать заботу о себе – значит ощущать ласку.  Лишен ли он чего-либо? Нет. Свет для него не погас, если он любим. И какой  любовью! Любовью, целиком сотканной из добродетели. Где есть уверенность, там  кончается слепота. Душа ощупью ищет другую душу и находит ее. И эта найденная и  испытанная душа – женщина. Чья-то рука поддерживает вас – это ее рука; чьи-то  уста прикасаются к вашему лбу – это ее уста; совсем близко от себя вы слышите  чье-то дыхание – это она. Обладать всем, что она может дать, начиная от ее  поклонения и кончая страданием, не знать одиночества благодаря ее кроткой  слабости, которая является вашей силой, опираться на этот негнущийся тростник,  касаться руками Провидения и брать его в объятия – великий боже, какое это  блаженство! Сердце, этот загадочный небесный цветок, достигает своего полного и  таинственного расцвета. Вы не отдали бы этого мрака за весь свет мира.  Ангельская душа здесь, все время здесь, рядом с вами; если она удаляется, то  лишь затем, чтобы вернуться к вам. Она исчезает, как сон, и возникает, как явь.  Вы чувствуете тепло, которое все приближается, – это она. На вас нисходит  ясность, веселье, восторг; вы – сияние среди ночи. А тысяча мелких забот!  Пустяки, занимающие в этой пустыне огромное место. Самые тонкие, едва уловимые  оттенки женского голоса, убаюкивающие вас, заменяют вам утраченную вселенную.  Вы ощущаете ласку души. Вы ничего не видите, но чувствуете, что кто-то  боготворит вас. Это рай во тьме.    

Из этого рая монсеньор Бьенвеню и переселился в иной рай.    

Извещение о его смерти было перепечатано местной  монрейльской газетой. На следующий день Мадлен появился весь в черном и с  крепом на шляпе.    

В городе заметили его траур, и начались толки. Обыватели  решили, что это проливает некоторый свет на происхождение Мадлена. Очевидно, он  был в каком-то родстве с почтенным епископом. «Он надел траур по епископу  Диньскому», – говорили в гостиных; это предположение сильно повысило  Мадлена в глазах монрейльской знати, и все немедленно прониклись к нему  уважением. Микроскопическое сен – жерменское предместье городка решило снять  карантин с Мадлена, по всей видимости, родственника епископа. Мадлен заметил  возросшее свое значение по более низким поклонам старушек и более приветливым  улыбкам молодых женщин. Как-то вечером одна из видных представительниц этого  маленького «большого света», считавшая, что ее преклонный возраст дает ей право  на любопытство, отважилась спросить у него:    

– Скажите, господин мэр, покойный епископ Диньский был,  вероятно, в родстве с вами?    

– Нет, сударыня, – ответил он.    

– Почему же вы носите по нем траур? – снова  спросила старушка.    

– Потому что в молодости я служил лакеем у него в  доме, – ответил он.    

Было замечено еще одно обстоятельство: каждый раз, когда в  городе появлялся юный савояр, мэр звал его к себе, справлялся о его имени и  давал ему денег. Маленькие савояры рассказывали об этом друг другу, и в городе  их перебывало очень много.    

 Глава пятая.    Зарницы    

     

Мало-помалу все проявления неприязни исчезли. Вначале  Мадлен, согласно неписаному закону, которому всегда подвластен тот, кто  преуспевает, был окружен грязными сплетнями и клеветой, затем их заменили  злобные выходки, затем только злые шутки, а затем прекратилось и это; уважение  сделалось полным, искренним, единодушным, и, наконец, настало время, – это  было около 1821 года, – когда слова «господин мэр» произносились в  Монрейле – Приморском почти с таким же благоговением, с каким слова «его  преосвященство» произносились в 1815 году в Дине. Люди приезжали за десять лье,  чтобы посоветоваться с Мадленом. Он решал споры, предупреждал тяжбы, мирил  врагов. Каждый для защиты своей правоты приглашал его в заступники. Казалось,  душа его заключала в себе весь свод естественных законов. Это была какая-то  эпидемия преклонения перед ним, которая в течение лет семи, заражая одного  жителя за другим, наконец охватила весь край.    

Только один человек в городе и во всем округе не поддавался  этой болезни, несмотря на все добрые дела дядюшки Мадлена, словно какой-то  инстинкт, непоколебимый и неподкупный, стоял на страже и не давал ему покоя. В  иных людях и в самом деле как бы таится инстинкт животного; природный и  неистребимый, как всякий инстинкт, он внушает симпатии и антипатии, неумолимо  отделяет одну породу существ от другой, никогда не колеблется, не смущается, не  дремлет и не изменяет себе; он ясен в своей слепоте, безошибочен, властен, не  подчиняется советам разума, разлагающему воздействию рассудка и, независимо от  того, к чему приводит людей судьба, тайно уведомляет человека-собаку о близости  человека-кошки, а человека-лису – о близости человека-льва.    

Иной раз, когда Мадлен проходил по улице, спокойный,  приветливый, осыпаемый всеобщими благословениями, какой-то высокий человек в  рединготе серо-стального цвета и в шляпе с опущенными полями, вооруженный  толстой палкой, внезапно оборачивался и провожал его взглядом до тех пор, пока  мэр не скрывался из виду; потом, скрестив руки и медленно покачивая головой, он  поднимал верхнюю губу к самому носу, – многозначительная гримаса, которую  можно было бы истолковать так: «Кто этот человек? Я уверен, что где-то видел  его прежде. Во всяком случае, меня-то он не проведет».    

Этот суровый, почти угрожающе суровый человек принадлежал к  числу людей, которые даже при беглой встрече внушают наблюдателю тревогу.    

Его звали Жавер, и служил он в полиции.