1 2 3 4 
— Да сами знаете — ни шатко ни валко.
— Понятно. А ваши дела как идут?
— По-моему, хорошо. Может, не так хорошо, как в прошлом году. Но все же вполне прилично. Нас побили на выборах, и теперь надо немножко выждать.
— Но вы-то сами что-нибудь делаете?
— Как вам сказать. Политика ведь у меня скорее для души. То есть умом я тоже в нее верю, да вот больно плохо развит.
— А ведь слишком большое развитие тоже вредно — души не останется.
— Может, и так. А у вас в армии политикой занимаются?
— Еще как, — сказал полковник. — Но не в том смысле, в каком вы думаете.
— Ну, тогда нам лучше этого не касаться. Я вас выспрашивать не хотел.
— Да ведь это я у вас первый спросил, я сам начал разговор. Мы просто болтаем. Никто друг у друга ничего не выспрашивает.
— Конечно. Вы, полковник, на инквизитора не похожи. Я знаю про ваш Орден, хоть в нем и не состою.
— Вы можете стать членом-соревнователем. Я поговорю с Gran Maestro.
— Мы с ним из одного города, но из разных районов.
— Город у вас хороший.
— Понимаете, полковник, я политически так плохо развит, что считаю всех порядочных людей порядочными.
— Ну, это у вас пройдет, — заверил его полковник. — Не беспокойтесь. Партия ваша молодая. Не удивительно, что вы впадаете в ошибки.
— Прошу вас, не надо так говорить.
— Рано утром можно и пошутить.
— Скажите откровенно, полковник, что вы думаете о Тито?
— Разное. Но он мой ближайший сосед. Я не привык сплетничать о соседях.
— А мне хотелось бы знать…
— Узнаете на собственной шкуре. Разве вы не понимаете, что на такие вопросы не отвечают?
— А я надеялся, что отвечают.
— Зря, — сказал полковник. — Во всяком случае, в моем положении. Могу вам только сказать: забот у мистера Тито немало.
— Ну, это я уже понял, — сказал ночной швейцар. Он и в самом деле был еще мальчишка.
— Еще бы, — сказал полковник. — Мудрости тут особой не нужно. Ну, пока, мне надо пройтись — для пищеварения и вообще.
— До свидания, полковник. Fa brutto tempo.45
— Bruttissimo46, — сказал полковник; затянув потуже пояс плаща, расправив плечи и обдернув полы, он переступил порог и вышел на улицу, где гулял ветер.
  
  
   
 
ГЛАВА 21
   
Полковник спустился в гондолу, которая за десять чентезимо перевозила пассажиров через канал, Заплатил грязной ассигнацией сколько положено и встал в толпу людей, осужденных всю жизнь подниматься чуть свет.
Он оглянулся на гостиницу "Гритти" и увидел окна своей комнаты; они все еще были открыты настежь. Дождем не пахло, но дул тот же резкий, порывистый ветер с гор. Люди в гондоле посинели, и полковник подумал:
"Вот бы выдать всем по такому ветронепроницаемому дождевику, как у меня.
Господи, любой офицер, носивший такой дождевик, знает, что от дождя он не спасает; любопытно, кто на этом наживается?
Настоящий дождевик вода не проймет. А наши протекают вовсю, зато какой-нибудь ловкач, наверно, пристроил сынишку в Гротон, а может, в Кентербери, где учатся отпрыски крупных военных поставщиков.
Кому из моих собратьев-офицеров он сунул в лапу? Кто у нас в армии берет взятки? Наверно, — подумал полковник, — не один. Наверно, их очень много. Ты, кажется, еще не проснулся как следует, уж больно ты разоткровенничался. Но от ветра они все-таки защищают. Дождевики! Дождевики, держи карман шире!"
Гондола подошла к причалу на другой стороне канала, и полковник стал наблюдать, как одетые в черное люди выбираются из черной плавучей колымаги. "Разве же это колымага? — подумал он. — У колымаги должны быть колеса или, на худой конец, гусеницы.
Какая ерунда лезет в голову, — думал он. — Особенно сегодня утром. Но помню, и у меня бывали здравые мысли, когда игра шла ва-банк".
Он попал в дальнюю часть города, которая прилегала к Адриатике, — эти кварталы он любил больше всего. Шагая по узенькой улочке, он решил не считать, сколько пересек переулков и мостов, а потом сориентироваться и выйти прямо к рынку, не попав ни разу в тупик.
Это была такая же игра, как для других людей пасьянс. Но она имела то преимущество, что, играя в нее, вы двигаетесь и любуетесь домами, городским пейзажем, лавками, тратториями и старыми дворцами Венеции.
Если любишь Венецию, это отличная игра.
Да, это своего рода solitaire ambulante,47 а выигрываешь радость для глаз и для сердца. Если доберешься в этой части города до рынка, ни разу не сбившись с пути, игра твоя. Но нельзя облегчать себе задачу и вести счет переулкам и мостам.
По другую сторону канала игра заключалась в том, чтобы, выйдя из дверей "Гритти", попасть, не заблудившись, прямо на Риальто через Fondamente Nuove.
Оттуда можно было подняться на мост, перейти через него и спуститься к другому рынку. Рынки полковник любил больше всего. В каждом городе он первым делом осматривал рынки.
Тут он услышал, как двое юнцов прохаживаются на его счет у него за спиной. Он определил их возраст по голосу и не оглянулся, но старался на слух сохранить дистанцию, ожидая поворота, чтобы обернуться и посмотреть, что это за птицы.
"Они идут на работу, — решил он. — Может, это бывшие фашисты, а может, кто-нибудь еще, а может, просто любители почесать язык. Но они говорят обо мне обидно. И дело вовсе не в том, что я американец, — им не нравлюсь я сам, моя седина, то, что я прихрамываю, мои походные сапоги. (Молодчикам такого сорта удобные походные сапоги не нравились. Они любили сапоги с подковками, которые гулко стучали по плитам мостовой и блестели как зеркало.)
Вот и мой плащ на их взгляд мешковат. А теперь они толкуют о том, почему это я вышел в такую рань, и готовы голову прозакладывать, что я уже не мужчина".
Дойдя до угла, он круто свернул налево, посмотрел, с кем ему предстоит иметь дело, смерил разделяющее их расстояние, и когда юнцы обогнули угол, образуемый апсидой церкви Фрари, полковника не было и в помине. Он стоял в мертвом пространстве за апсидою старинной церкви, а услышав, что они подошли вплотную, выступил вперед, засунув кулаки в карманы дождевика, и повернулся к ним — он сам, и дождевик, и два кулака в карманах.
Они остановились, и он поглядел им обоим в глаза, и его улыбка была похожа на оскал мертвеца — старый, испытанный прием. Потом он посмотрел им на ноги — таким типам всегда смотришь на ноги, ведь они носят слишком узкие ботинки, и если их снять, увидишь одни мозоли. Не говоря ни слова, полковник сплюнул.
Оба молодчика — да они и в самом деле были фашисты — смотрели на него с ненавистью и еще с каким-то чувством. Затем они снялись с места, как болотные птицы, вскидывая ноги, будто цапли, и в то же время напоминая чем-то ибисов в полете; они то и дело злобно оглядывались, надеясь оставить за собой последнее слово, когда отойдут достаточно далеко.
"Жаль, что их не было десять на одного, — подумал полковник. — Тогда они, пожалуй, и решились бы на драку. Впрочем, что их винить, ведь они побежденные.
Но вели они себя совсем неподобающе с человеком моего звания и возраста. И потом, глупо думать, что ни один полковник пятидесяти лет от роду не поймет их языка. И еще глупее думать, что старый пехотинец не захочет драться рано утром при таком небольшом перевесе у противника, как два к одному.
Мне было бы неприятно драться в этом городе, ведь я так люблю здешний народ. Я бы этого не хотел. Но разве не могли эти дурно воспитанные юнцы сообразить, на кого они нарвались? Разве они не знают, откуда у человека берется хромота? Разве они не могли разглядеть признаки, по которым узнаешь старых фронтовиков так же безошибочно, как рыбака — по шрамам на ладонях, которые прорезала бечева с большой рыбой?
Правда, они видели только мою спину, мою задницу, ноги и сапоги. Но они могли узнать меня по походке. Или, может, походка у меня изменилась? Впрочем, когда я посмотрел на них и подумал — конец вам обоим! — они меня как будто поняли. Поняли как нельзя лучше.
Чего стоит человеческая жизнь? У нас в армии — десять тысяч долларов, если ты застрахован. К чему это я? Ах да, я как раз думал об этом, когда появились эти хлюсты; я думал о том, сколько денег сберег на своем веку моему правительству, пока всякое жулье опустошало казенную кормушку.
Да, — сказал он себе, — а сколько ты пустил по ветру в тот раз у Шато, считая по десять косых за голову? Ну, никто этого, кажется, так и не понял, кроме меня самого. А сейчас незачем им и объяснять. Начальство любит все сваливать на военную удачу. В армии знают, что на войне бывает всякое. Поступай, как приказано, не считаясь с потерями, — вот ты и герой.
Господи, — подумал он, — посылать людей на убой мне совсем не по нутру. Но когда получаешь приказ, приходится его выполнять. Ошибки — вот что не дает тебе потом покоя. Но какого черта о них вспоминать! От этого никому еще легче не было. Да только иной раз мысли к тебе как привяжутся… Привяжутся так, что не отвяжешься.
"Гляди веселей! — подумал он. — Не забудь, какой при тебе капитал, а ты чуть было не впутался в драку. Если бы тебе попало, они бы непременно обшарили твои карманы. Ты уже не можешь бить наповал этими руками, а оружия при тебе нет.
Вот и нечего напускать на себя меланхолию, малый. Малый, или старый, или полковник, или неудавшийся генерал. Мы уже почти дошли до рынка, а ты и не заметил.
Плохо не замечать, что вокруг тебя делается", — добавил он про себя.
  
  
   
 
ГЛАВА 22
   
Он любил этот рынок. Здесь негде было яблоку упасть, люди теснились в соседних улочках, а давка стояла такая, что трудно было не толкнуть кого-нибудь ненароком, и всякий раз, как ты останавливался поглазеть, купить или просто прицениться, ты создавал Hot de resistance48 перед фронтом утренней атаки покупателей.
Полковник любил разглядывать огромные, высоченные груды сыра и больших колбас. "У нас в Америке воображают, будто mortadella — это сосиски", — подумал он.
Он сказал женщине в платке:
— Дайте мне, пожалуйста, попробовать кусочек этой колбасы. Совсем маленький.
Она сердито и вместе с тем любовно отрезала ему тонкий, как бумага, ломтик, и когда полковник его попробовал, он почувствовал отдающий дымком вкус проперченной свинины; этих кабанов откармливали в горных лесах желудями.
— Я возьму двести пятьдесят граммов.
Завтраки, которыми барон кормил охотников, были спартанскими, и полковник уважал этот обычай, зная, что на охоте наедаться не следует. Но он решил, что все же может добавить к завтраку эту колбасу и поделиться ею с лодочником и егерем. Гончая Бобби тоже получит свой ломтик — зря, что ли, ей мокнуть до костей, ведь, даже дрожа от холода, она работает на совесть.
— А лучше колбасы у вас нет? — спросил он у женщины. — Какой-нибудь еще, из тех, что держите под прилавком для постоянных покупателей?
— Лучше этой не бывает. Другая есть, сами видите. Но эта лучше всех.
— Дайте мне еще полтораста граммов пожирнее и без перца.
— Это можно, — сказала она. — Еще не вылежалась как следует, но как раз то, что вам нужно.
Эта колбаса предназначалась для Бобби.
В Италии, где худшее преступление — прослыть дураком и где столько людей недоедает, лучше и не заикаться, что вы покупаете колбасу для собаки. Можно скормить ей кусок дорогой колбасы на глазах у рабочего человека, который знает, почем фунт лиха и каково собаке в воде зимой. Но никто не объявляет во всеуслышание, для чего покупается эта колбаса. Кроме дураков или миллионеров, нажившихся на войне и послевоенных трудностях.
Полковник расплатился и продолжил свой путь через рынок, вдыхая аромат жареного кофе и разглядывая залитые жиром туши в мясном ряду, словно наслаждался полотнами фламандских мастеров — их имен никто не помнит, но они с непревзойденной точностью изобразили в красках все, что можно застрелить или съесть.
"Рынок сродни хорошему музею, вроде Прадо или Академии", — подумал полковник.
Переулком он вышел в рыбные ряды.
Здесь прямо на осклизлых каменных плитах или в корзинах и ящиках с веревочными ручками лежали тяжелые зеленовато-серые омары с темнокирпичным отливом, предвещавшим близкую смерть в кипятке. "Всех их изловили предательским способом, — подумал полковник, вот и клешни им даже связали".
Были здесь небольшие камбалы, несколько тунцов и пеламиды. Эти большеглазые рыбы морских глубин сохраняют достоинство даже в смерти; они похожи на торпеды, подумал полковник.
Их бы никогда не поймали, не будь они такими прожорливыми. Несчастные камбалы для того и живут на мелководье, чтобы кормить человека. Но эти блуждающие торпеды держатся в глубине синих вод и большими стаями странствуют по морям и океанам.
"Чего только не приходит в голову, — подумал он. — Но посмотрим, что тут еще есть".
Было здесь великое множество угрей, еще живых, хоть они и потеряли всякую веру в свое первородство. Были здесь и сочные рачки, из которых готовят scampi brochetto (они с шипением жарятся на остром вертеле вроде рапиры, который в Бруклине пригодился бы для колки льда). Были тут небольшие креветки, серые, с молочным отливом, — они тоже ждали своей очереди, чтобы попасть в кипяток и обрести бессмертие; их легкую скорлупу понесет отлив по Большому каналу.
"Проворная креветка, чьи щупальца длиннее усов того старого японского адмирала, приходит сюда, чтобы отдать нам свою жизнь, — подумал полковник. — О христианнейшая креветка, мастер отступления, у тебя ведь такая прекрасная разведка — эти тоненькие антенны впереди, почему они не донесли тебе, как опасны огни и сети?
Наверно, по недосмотру", — ответил он себе.
Он глядел на горы маленьких моллюсков с острыми, как бритва, створками раковин, — их непременно надо есть сырыми, если у вас еще действует прививка против брюшного тифа.
Он обошел весь ряд, остановился возле одного из продавцов и спросил, где поймали его моллюсков. Их поймали в хорошем месте, куда не спускают сточные воды, и полковник попросил вскрыть ему полдюжины. Выпив сок, он вырезал мякоть, соскоблив ее кривым ножом, который вручил ему продавец. Тот передал ему нож, зная по опыту, что полковник вырежет мякоть лучше, чем он сам.
Полковник заплатил продавцу какие-то гроши — но куда больше, чем те гроши, которые достались рыбакам, выловившим моллюсков, — а затем подумал: "Взгляну-ка я еще на речных рыб, и пора возвращаться в гостиницу".
  
  
   
 
ГЛАВА 23
   
Полковник вернулся в "Гритти-палас". Он расплатился с гондольерами и вошел в вестибюль; тут ветра не было.
Провести гондолу от рынка вверх по Большому каналу можно было только вдвоем. Оба гондольера потрудились вовсю, и полковник заплатил им как положено и даже несколько больше.
— Мне никто не звонил? — спросил он дежурного портье.
Портье — умный, подвижный блондин с острым лицом — был неизменно вежлив, но без всякой угодливости. Он скромно носил на лацканах синей ливреи эмблему своей должности — скрещенные ключи. Хотя и был портье. "По званию — вроде капитана, — думал полковник. — Офицер, но не из благородных; правда, дело ему приходилось иметь только с высоким начальством".
— Сударыня уже звонила два раза, — сказал портье по-английски.
"Так приятно называть язык, на котором мы все говорим, — подумал полковник. — Ну что ж, давайте звать его английским. Это, пожалуй, все, что у нас от них осталось. Можно сделать им любезность и сохранить старое название. Хотя Стаффорд Криппс, наверно, и язык скоро будет выдавать по карточкам".
— Будьте добры, соедините меня с ней поскорей, — сказал он портье.
Портье принялся набирать номер.
— Вы можете говорить отсюда, полковник, — сказал он. — Я вас уже соединил.
— Быстро!
— Пройдите в кабину, — сказал портье.
Войдя в кабину, полковник снял трубку и по привычке сказал:
— Полковник Кантуэлл слушает.
— Ричард, я звонила два раза. Но мне сказали, что ты ушел. Где ты был?
— На рынке. Ну, как ты, прелесть моя?
— Все еще спят, и нас никто не слышит. Поэтому — да, я твоя прелесть. Что бы это ни значило.
— Хорошо спала?
— Мне снилось, что я скольжу в темноте, как на лыжах. Может, и не на лыжах, но в темноте.
— Правильно, это и должно было тебе присниться. Почему ты так рано проснулась? Ты даже перепугала нашего портье.
— Наверно, это нескромно, но скоро я тебя увижу? И где?
— Когда и где хочешь.
— Камни еще у тебя? Приятно ты провел время с мисс Портрет?
— Да. И снова да. Камни у меня в верхнем левом кармане, а карман застегнут. С мисс Портрет мы болтали поздно ночью и рано утром, она очень скрасила мне жизнь.
— Ты ее теперь любишь больше, чем меня?
— По-моему, я пока еще человек нормальный. А может, это одно хвастовство. Она очень красивая.
— Где мы встретимся?
— Давай позавтракаем в кафе "Флориан", на правой стороне площади. Площадь, наверно, залило водой, интересно будет поглядеть.
— Хочешь, я приду туда через двадцать минут?
— Хочу, — сказал полковник и повесил трубку.
Он вышел из будки, и вдруг ему стало плохо, а потом показалось, будто дьявол загнал его в железную клетку — и Железную Деву, а может, в Железное Легкое; лицо у него посерело, он еле доплелся до конторки портье и сказал ему по-итальянски:
— Доменико, будьте добры, дайте воды.
Портье ушел, а он привалился к конторке, с трудом переводя дух. Он стоял неподвижно, не теша себя никакими иллюзиями. Портье принес ему стакан воды, и полковник принял четыре таблетки вместо положенных двух, по-прежнему не шевелясь, как усталый ястреб.
— Доменико, — позвал он.
— Да?
— У меня тут в конверте одна вещь, прошу вас, положите ее в сейф. Ее могут потребовать у вас либо я сам, лично или письменно, либо та особа, с которой вы меня только что соединяли по телефону. Дать вам письменное распоряжение?
— Нет. Это ни к чему.
— Ну а если с вами что-нибудь приключится? Вы ведь тоже не бессмертны, а?
— Да, наверно, — сказал портье. — Но я все это запишу, а кроме меня, есть еще управляющий и его помощник.
— И оба люди хорошие, — признал полковник.
— Вы бы присели, полковник.
— Не хочу. Кто же позволяет себе рассиживаться, кроме никчемных старух и стариков в дешевых меблирашках? Вы разве сидите?
— Нет.
— Я могу передохнуть стоя или приткнувшись к любому вонючему дереву. Мои соотечественники вечно присаживаются или просто валяются. И чтобы заглушить свое нытье, жуют укрепляющие галеты.
Он говорил без умолку, стараясь поскорее прийти в себя.
— Неужели у вас продают такие галеты?
— Факт. В них кладут какое-то снадобье, чтоб вы не волновались. Вроде атомной бомбы обратного действия.
— Что-то не верится!
— Ну, у нас есть такие военные тайны, что о них только генеральские жены друг другу рассказывают! Укрепляющие галеты — это еще самая безвредная! Следующий раз мы засыплем всю Венецию бактериями с высоты в пятьдесят шесть тысяч футов. И ничего против этого не поделаешь, — сказал полковник. — Они тебе сибирскую язву, а ты им другую заразу!
— Но это ужасно!
— Просто кошмар, — заверил его полковник. — Невиданный и неслыханный. Об этом сообщали в печати. Но зато вы в это время сможете поймать по радио принцессу Маргарет, она вам споет американский гимн. Думаю, что это мы устроим. Голос у нее я бы не сказал, что большой. В свое время и не такие слыхали. Но теперь ведь кругом жульничество. Радио само делает голоса. А гимн "Звездное знамя" — он вас поддержит почти до самого конца.
— Вы думаете, они в самом деле на нас что-нибудь сбросят?
— Что вы! Когда они это делали?
От гнева, от боли, от чувства беспомощности полковник вел себя так, будто он генерал армии, но, приняв таблетки, почувствовал облегчение и сказал:
— Ciao, Доменико!
Выйдя из отеля, он подсчитал, что ему нужно двенадцать с половиной минут, чтобы добраться до кафе, где он встретится с Ренатой; впрочем, она, наверно, чуть опоздает. Он шел осторожно, не ускоряя шага. Но мосты ему все равно давались с трудом.
  
  
   
 
ГЛАВА 24
   
Точно в назначенное время Рената сидела за столиком. В резком утреннем свете, который падал на залитую водой площадь, она была все такой же красивой. Она сказала:
— Ричард, сядь! Тебе нехорошо? А?
— Ну что ты! — сказал полковник. — Чудо ты мое!
— Ты обошел все наши любимые места на рынке?
— Не все. Я не ходил туда, где продают диких уток.
— Спасибо.
— Не за что, — сказал полковник. — Я никогда не хожу туда без тебя.
— Ты думаешь, мне не надо ехать на охоту?
— Нет. Безусловно, нет. Если бы Альварито хотел, он бы тебя пригласил.
— Он мог меня не пригласить именно потому, что этого хотел.
— Верно, — сказал полковник, обдумывая эту догадку. — Что будешь есть?
— Тут очень невкусно кормят утром, и потом я не люблю площадь, когда она затоплена. У нее такой унылый вид, и голубям некуда сесть. Весело бывает попозже, когда дети прибегают играть. Пойдем завтракать в "Гритти"?
— Тебе туда хочется?
— Да.
— Ладно. Позавтракаем там. Я, правда, уже поел.
— Да ну?
— Я выпью кофе с горячими слойками, а если есть не захочется, хотя бы в руках подержу. Ты очень голодна?
— Ужасно, — призналась она простодушно. — Тогда мы проделаем всю процедуру как следует. Тебе от одного слова "завтрак" станет противно.
Когда они шли, ветер дул им в спину и развевал ее волосы веселее, чем знамя; держа его крепко за руку, она спросила:
— А ты меня еще любишь при резком холодном свете венецианского утра? Он ведь правда такой резкий и холодный, да?
— Я люблю тебя, хотя он и резкий и холодный.
— Я любила тебя всю ночь, когда бежала в темноте на лыжах.
— Как это тебе удавалось?
— Лыжня была такая, как всегда, но только кругом темно и снег не светлый, а темный. А идешь на лыжах обыкновенно: не торопясь, легко.
— И ты бежала на лыжах всю ночь? Сколько же ты прошла?
— Нет, не всю. Потом я крепко спала, а когда проснулась, мне было хорошо. Ты лежал рядом и спал, как ребенок.
— Я не был рядом с тобой, и я не спал.
— Но сейчас ты со мной, — сказала она и прижалась к нему еще крепче.
— И мы почти дошли.
— Да.
— А я тебе уже говорил, что я тебя люблю?
— Говорил, но скажи еще раз.
— Я люблю тебя, — сказал он. — Говорю тебе это прямо и официально.
— Говори как хочешь, если только это правда.
— Молодец, — сказал он. — Ты добрая, славная и красивая девушка. Повернись-ка на мосту в профиль, и пусть ветер треплет твои волосы.
— Ну, это легко, — сказала девушка. — Вот так?
Он посмотрел, увидел ее профиль, утреннюю свежесть кожи, грудь, приподнимающую черный свитер, глаза, прищуренные от ветра, и сказал:
— Да, так.
— Ну и слава богу, — сказала она.
  
  
   
 
ГЛАВА 25
   
Gran Maestro посадил их за столик у окна, выходившего на Большой канал. В ресторане, кроме них, никого не было.
Вид у Gran Maestro с утра был здоровый и праздничный. По утрам он забывал о своей язве, да и о сердце также. Когда у него ничего не болело, он старался не думать о боли.
— Мой товарищ рассказывает, что ваш рябой соотечественник завтракает в постели, — поведал он полковнику. — Сюда, правда, могут прийти несколько бельгийцев. "Храбрейшие из них были белги", — процитировал он. — Есть у нас тут и парочка pescecani; сами знаете, откуда их принесло. Но они переутомились и, по-видимому, будут есть, как свиньи, у себя в номере.
— Отлично доложили обстановку, — сказал полковник. — Проблема, которую нам надо решить, Gran Maestro, состоит в том, что я уже поел у себя в номере, как тот щербатый и ваши pescecani. А вот эта дама…
— Молодая девушка, — поправил его Gran Maestro, улыбаясь во весь рот. Настроение у него было хорошее, ибо день еще только начинался.
— Эта молодая девушка хочет так позавтракать, чтобы никогда уже больше к этому не возвращаться.
— Понятно, — сказал Gran Maestro; он поглядел на Ренату, и сердце у него в груди перекувырнулось, как морская черепаха в океане. Редкостное ощущение, мало кому на этом свете удается его пережить.
— Что ты будешь есть, дочка? — спросил полковник, любуясь ее утренней, ничем не прикрашенной красотой.
— Все подряд.
— Может, ты все-таки уточнишь?
— Чай вместо кофе и все, что Gran Maestro удалось для меня припасти.
— Старыми запасами, дочка, я вас кормить не буду.
— Дочкой зову ее только я.
— Я это сказал от души. Мы можем fabricar49 rognons50, зажаренные с шампиньонами. Грибы собрали люди, которых я хорошо знаю. Или вырастили у себя в сыром погребе. Могу подать омлет с трюфелями — их вырыли очень благородные свиньи. И канадскую грудинку, полученную по случаю из самой Канады.
— Все равно откуда, — сказала девушка, улыбаясь и не теша себя пустыми иллюзиями.
— Все равно откуда, — серьезно повторил полковник. — Я-то уж знаю откуда. Ну ладно, пошутили, и хватит. Давайте теперь поедим.
— Если это не очень нескромно, я бы и сама была за это.
— А мне принесите флягу вальполичеллы.
— И больше ничего?
— Порцию грудинки, если она и правда из Канады.
Он поглядел на девушку, потому что теперь они остались одни, и сказал:
— Ну, как ты, прелесть моя?
— Наверно, я очень хочу есть. Но спасибо тебе за то, что ты сегодня добрый так долго.
— Мне это не было трудно, — объяснил полковник по-итальянски.
  
  
   
 
ГЛАВА 26
   
Они сидели за столиком и любовались, как утренний беспокойный свет золотит воду канала. Теперь, на солнце, вода была уже не серая, а желто-серая, и волны шли навстречу отливу.
— Мама уверяет, будто не может подолгу жить в Венеции, потому что тут нет деревьев, — сказала девушка. — Она то и дело уезжает за город.
— Все ездят за город, — сказал полковник. — Мы могли бы посадить деревья и здесь, если бы нашли дом с мало-мальски приличным участком.
— Я больше всего люблю ломбардские тополя и платаны, но я в этом плохо разбираюсь.
— Я тоже их люблю, однако мне нравятся и кипарисы и каштаны. Обыкновенные каштаны и конские. Но настоящих деревьев, дочка, ты не увидишь, пока мы не поедем в Америку. Вот тогда ты посмотришь, что такое белая сосна или желтая сосна.
— А мы их увидим, когда поедем путешествовать и будем останавливаться на всех заправочных и общественных станциях, или как там они у вас называются?
— Туристские лагеря, — сказал полковник. — Мы будем там останавливаться, только не на ночь.
— Мне ужасно хочется подкатить к общественной станции, шваркнуть об стол деньги и крикнуть: "А ну-ка, Мак, заправь машину и проверь масло!" — как это делают во всех американских романах и фильмах.
— Их называют заправочные станции.
— А что же тогда общественная станция?
— Общественные бывают не станции, а уборные. Куда ты заходишь, когда…
— А-а… — сказала девушка и покраснела. — Извини, пожалуйста. Я ужасно хочу научиться правильно говорить по-американски. Но, наверно, еще долго буду путать, как ты по-итальянски.
— Язык у нас очень простой. И чем дальше на Запад, тем он проще и яснее.
Gran Maestro подал завтрак, и хотя блюда были покрыты серебряными крышками, они почувствовали аромат жареной грудинки и почек, отдающий темным, приглушенным душком тушеных грибов.
— Выглядит это все просто чудно, — сказала девушка. — Большое спасибо, Gran Maestro. Хочешь, я буду разговаривать по-американски? — спросила она полковника. — А ну-ка, приятель, вали сюда! — произнесла она коротко, ткнув рукой, как рапирой. — Жратва мировая!
Gran Maestro ответил:
— Благодарю вас, сударыня.
— Как правильнее сказать: шамовка или жратва? — спросила девушка.
— Одинаково.
— А на Западе так разговаривали, когда ты был маленький? Что там говорят за завтраком?
— Завтрак подавал сам повар. Он бы сказал: "А ну-ка навались, сучьи дети, не то я вышвырну все на помойку!"
— Мне это надо выучить и сказать у нас в имении. Как-нибудь, когда к нам приедет в гости английский посол со своей очень скучной женой, я подучу лакея сказать:
"А ну-ка навались, сучьи дети, не то я вышвырну все на помойку".
— Гость мигом вылетит как пуля, — сказал полковник. — Но опыт будет интересный.
— Научи, что мне сказать по-настоящему, по-американски этому рябому, если он, конечно, появится. Я тихонько шепну ему на ухо, будто назначаю свидание, как когда-то делали дамы.
— Это зависит от того, какой у него будет вид. Если очень кислый, ты ему шепни: "Что ж ты, Мак, ты же грозился набить мне рыло!"
— Какая прелесть! — воскликнула она и повторила эту фразу, подражая Иде Люпино. — А можно мне это сказать Gran Maestro?
— Почему же нет? Gran Maestro!
Gran Maestro подошел и заботливо к ним наклонился.
— Эй, Мак! Ты ж грозился набить мне рыло! — резко выкрикнула девушка.
— Не отрицаю, — ответил Gran Maestro. — Благодарю, что вы мне так недвусмысленно об этом напомнили.
— Если этот тип придет и ты захочешь поговорить с ним, когда он позавтракает, шепни ему на ухо: "Утри бороду, Джек, она вся в яичнице, оправься и катись отсюда".
— Я запомню и поупражняюсь дома.
— А что мы будем делать после завтрака?
— Давай поднимемся наверх и поглядим на портрет при дневном свете, а вдруг он ничего не стоит, я хочу сказать — никуда не годится?
— Идем, — сказал полковник.
  
  
   
 
ГЛАВА 27
   
Полковник боялся застать наверху обычный для гостиницы утренний ералаш, но номер уже прибрали.
— Стань с ним рядом, — сказал он. А потом спохватился и прибавил: — Пожалуйста!
Она встала рядом с портретом, и он поглядел на них, откуда смотрел ночью.
— Никакого сравнения, — сказал он. — Я говорю не о сходстве. Сходство схвачено отлично.
— А разве ты хотел нас сравнивать? — спросила девушка, закинув голову; на ней был тот же черный свитер, что на портрете.
— Конечно, нет. Но прошлой ночью и на рассвете я разговаривал с портретом, словно это была ты.
— Вот это мило. Значит, от портрета была какая-то польза.
Они лежали на кровати, и девушка его спросила:
— Ты никогда не закрываешь окон?
— Нет. А ты?
— Только когда идет дождь. По-твоему, мы похожи друг на друга?
— Не знаю. Нам с тобой так и не удалось это проверить.
— Нам с тобой вообще не очень-то везет. Но мне все же повезло, раз я тебя знаю.
— Ну а что это тебе дало? — спросил полковник.
— Понятия не имею. Наверно, что-то дало, и мне лучше, чем другим.
— Верно! Этого и будем добиваться. Я, правда, не люблю ограничиваться малым, но иногда приходится с этим мириться.
— Что тебя огорчает больше всего на свете?
— Когда мне приказывают, — сказал он. — А тебя?
— Ты.
— Я не хочу тебя огорчать. Я не раз бывал последним сукиным сыном. Но еще никогда никому не причинял горя.
— Кроме меня, горе ты мое.
— Ладно, — сказал он. — Допустим.
— Спасибо, что ты это допускаешь. Ты сегодня добрый. Мне стыдно, что у нас так получается… Обними меня, пожалуйста, покрепче, и давай не будем говорить или думать о том, что все могло быть совсем иначе.
— А знаешь, дочка, это как раз одна из тех немногих вещей, которые я умею.
— Ты умеешь очень, очень много разных вещей. Не смей так говорить о себе.
— Ну да, — сказал полковник, — я умею наступать, я умею отступать, а еще?
— Ты все понимаешь в картинах, в книгах и в жизни.
— Ну, это наука нехитрая! Смотри на картины непредвзято, читай книги честно и живи, как живется.
— Не снимай, пожалуйста, мундира.
— Ладно.
— Ты всегда меня слушаешься, если я говорю "пожалуйста".
— Бывало, я слушался и без этого. — Не очень часто.
— Не очень, — признался полковник. — Пожалуйста — очень приятное слово.
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!
— Per piacere — это значит: сделай милость. Жаль, что не можем всегда говорить по-итальянски.
— Можем, но только в темноте. Хотя есть такие вещи, которые лучше звучат по-английски. "Я люблю тебя, моя последняя, настоящая и единственная любовь", — процитировала она. — "Когда сирень в последний раз цвела у нас в саду". "Из колыбели, вечно баюкавшей". "А ну-ка навались, сучьи дети, не то я выброшу все на помойку". Тебе больше нравится на другом языке, Ричард?
— Нет.
— Поцелуй меня еще раз, пожалуйста.
— В этом случае "пожалуйста" лишнее.
— Я, того и гляди, сама стану лишняя. Если ты умрешь, ты, по крайней мере, не сможешь меня бросить.
— Ну, знаешь, это уже грубо, — сказал полковник — следи-ка за своим язычком.
— Я становлюсь грубой, когда ты грубишь, — сказала она. — Ты ведь сам хочешь, чтобы я была хоть немножко на тебя похожа.
— Я не хочу, чтобы ты хоть в чем-нибудь была не такая, какая ты есть. Я люблю тебя всей душой, окончательно и бесповоротно.
— Иногда ты умеешь говорить приятные вещи очень понятно. А что, если не секрет, вышло у тебя с женой?
— Она была женщина честолюбивая, а я слишком часто бывал в отъезде.
— Ты хочешь сказать, что она ушла от тебя из честолюбия, а тебя никогда не бывало дома из-за твоего ремесла?
— Вот именно, — сказал полковник, вспоминая прошлое почти без горечи. — Честолюбия у нее было больше, чем у Наполеона, а таланта — как у первого зубрилы в школе.
— Что бы это ни значило, — сказала девушка. — Но не будем о ней говорить. Жаль, что я тебя о ней спросила. Ей, должно быть, очень обидно, что она с тобой не живет.
— Ничуть. С таким самомнением, как у нее, не обижаются, а замуж она вышла, чтобы примазаться к военной верхушке и приобрести связи, полезные для ее профессии или, может, для ее искусства. Она была журналисткой.
— Но это ужасные люди! — воскликнула девушка.
— Верно.
— Как ты мог жениться на журналистке и позволить ей этим заниматься?
— Я же говорил, что у меня в жизни бывали ошибки, — сказал полковник.
— Давай поговорим о чем-нибудь приятном.
— Давай.
— Нет, это ужасно! Как ты на это решился?
— Не знаю. Я бы мог тебе рассказать подробно, но давай лучше обойдем этот вопрос.
— Давай обойдем. Все-таки я не думала, что это так ужасно. А ты больше такой глупости не сделаешь?
— Клянусь тебе, нет.
— И ты с ней не переписываешься?
— Конечно, нет.
— Ты не расскажешь ей о нас с тобой, она не сможет об этом написать в газетах?
— Нет. Я этой стерве кое-что рассказал, и она об этом написала. Но дело было совсем в другой стране. И к тому же она умерла.
— Правда, умерла?
— Начисто и бесповоротно. Как Феб Финикийский. Но она сама еще об этом не знает.
— А что, если бы мы с тобой гуляли по Пьяцце и ты бы ее встретил?
— Я бы посмотрел на нее в упор и не заметил. Пусть знает, что умерла.
— Большое спасибо, — сказала девушка. — Ты ведь понимаешь, как трудно неопытной девушке справиться с другой женщиной или с памятью о другой женщине.
— У меня нет другой женщины, — сказал полковник, и глаза у него от невеселых воспоминаний стали злые. — И нет памяти о другой женщине.
— Большое спасибо, — повторила девушка. — Сейчас я тебе верю. Но, пожалуйста, никогда не смотри на меня так и никогда обо мне так не думай!
— Давай поймаем ее и вздернем на высоком дереве! — запальчиво сказал полковник.
— Нет. Давай о ней лучше забудем.
— Я ее и так забыл, — сказал полковник.
И, как ни странно, это была правда. Странно потому, что на миг она появилась в комнате и чуть было не нагнала на него панику; это уж совсем странно, подумал полковник. Он-то знал, как люди впадают в панику.
Но теперь она ушла, ушла безвозвратно; она выжжена, изгнана, разжалована по рапорту в одиннадцати экземплярах, к которому приложено официальное, заверенное у нотариуса, свидетельство о разводе.
— Я ее забыл, — сказал полковник.
Это была чистая правда.
— Я очень рада, — сказала девушка. — Не понимаю, как ее вообще пустили сюда, в гостиницу.
— Да, мы с тобой здорово похожи, — сказал полковник. — Нельзя этим так чертовски злоупотреблять!
— Ладно, можешь ее повесить, ведь это из-за нее нам нельзя пожениться.
— Я ее забыл, — сказал полковник. — Пусть получше разглядит себя в зеркале и повесится сама.
— Теперь, когда ее здесь больше нет, не будем желать ей всяких бед. Но, как настоящая венецианка, я бы хотела, чтобы она умерла.
— И я тоже, — сказал полковник. — Но раз она не умерла, давай забудем ее навсегда.
— Навсегда и на веки вечные, — сказала девушка. — Правильно я выговариваю? По-испански это будет para sempre.
— Para sempre и все такое прочее, — добавил полковник.
  
  
   
 
ГЛАВА 28
   
Они молча лежали рядом, и полковник чувствовал, как бьется ее сердце.
Приятно чувствовать, как бьется сердце под черным свитером, который связала ей тетка, и ощущать тяжесть длинных темных волос на здоровой руке.
"Но разве это тяжесть, — думал полковник, — они же легче легкого". Она лежала тихая и ласковая, и все, что им обоим было дано пережить, неразрывно связывало их друг с другом. Он нежно и требовательно поцеловал ее рот, и все вдруг замерло, осталось только ощущение нерасторжимой связи.
— Ричард, — сказала она. — Как обидно, что у нас все так получается…
— А ты никогда ни о чем не жалей, — сказал полковник. — Никогда не считай потерь, дочка.
— Повтори.
— Дочка…
— Расскажи мне что-нибудь хорошее, чтобы я могла думать об этом всю будущую неделю, и еще про войну.
— Давай не будем говорить о войне.
— Нет. Я должна о ней больше знать.
— Я тоже должен, — сказал полковник. — Но не о военных хитростях. Один наш офицер в должности генерала как-то словчил и раздобыл план передвижения войск противника. Он заранее знал о каждом их шаге и провел такую блестящую операцию, что его повысили в чине и отдали ему под начало людей, куда более достойных. Вот почему нас одно время били. Да еще потому, что отдых в субботу и воскресенье у нас такая святыня.
— Сегодня у нас суббота.
— Я знаю, — сказал полковник. — Считать до семи я еще не разучился.
— Но почему ты на всех сердишься?
— Неправда. Мне просто пошел шестой десяток, и я знаю, что к чему.
— Расскажи мне еще что-нибудь о Париже, я люблю всю неделю думать о тебе и Париже.
— Дочка, почему ты все время пристаешь ко мне с Парижем?
— Но я же была в Париже и непременно поеду туда опять. Это самый чудесный город на свете, не считая нашего, и мне хочется побольше о нем узнать.
— Мы поедем вместе, и я там все тебе расскажу.
— Спасибо. Но ты расскажи мне хоть немножко сейчас, чтобы хватило на будущую неделю.
— Я тебе, кажется, объяснял, что Леклерк был хлюст из благородных. Человек очень смелый, очень заносчивый и на редкость честолюбивый. Я уже тебе сказал — он умер.
— Да, это ты мне сказал.
— О мертвых не принято дурно говорить. Но, по-моему, именно о мертвых нужно говорить правду. Я никогда не говорю о мертвых того, чего не сказал бы им при жизни. Напрямик, в лицо, — добавил он.
— Давай не будем о нем говорить. В душе я его уже разжаловала.
— Но что же тебе рассказать? Что-нибудь романтическое?
— Да, пожалуйста. У меня очень дурной вкус, я ведь читаю иллюстрированные журналы. Но когда ты уедешь, я всю неделю буду читать Данте. И каждое утро ходить к мессе. Это, наверно, поможет.
— А перед обедом заходи к "Гарри".
— Хорошо, — сказала она. — Расскажи мне что-нибудь романтическое.
— А не лучше ли нам просто заснуть?
— Разве можно сейчас спать, ведь у нас осталось так мало времени! Хочешь, полежим вот так, — сказала она и уткнулась головой ему в шею, под подбородок, заставив его откинуться назад.
— Ладно, сейчас расскажу.
— Сначала дай мне твою руку. Я буду чувствовать ее в своей, когда стану читать Данте и делать все остальное.
— Данте был отвратный тип. Еще заносчивее Леклерка.
— Говорят. Но писал он совсем не отвратно.
— Да. А Леклерк умел здорово воевать.
— Ну, расскажи!
Теперь ее голова лежала у него на груди. Полковник сказал:
— Почему ты не хотела, чтобы я снял мундир?
— Мне приятно чувствовать твои пуговицы. Это нехорошо?
— Почему? Я был бы самым последним сукиным сыном, если бы это подумал. В вашем роду многие воевали?
— Все, — сказала она. — Всегда. Были у нас и купцы, и дожи, ты ведь знаешь.
— И все воевали?
— Все, — сказала она. — По-моему, все.
— Ладно, — сказал полковник. — Тогда я тебе расскажу.
— Что-нибудь романтическое. Такое, о чем пишут в иллюстрированных журналах, или даже хуже.
— В "Доменика дель коррьере" или "Трибуна иллюстрата"?
— Еще хуже.
— Сначала ты меня поцелуй.
Она поцеловала его нежно, с отчаянием, и полковнику стало трудно думать о боях. Он думал только о ней, о том, что она сейчас чувствует, и о том, как близко граничит жизнь со смертью в минуту высокого блаженства. Но что же такое, черт побери, это блаженство, каково его звание и к какой оно приписано части? И не раздражает ли ей кожу черный свитер? И откуда взялись вся эта мягкость, и прелесть, и удивительное достоинство, и жертвенность, и ребячья мудрость? Да, ты мог узнать блаженство, а вместо этого вытянул пиковую даму.
"Но смерть — дерьмо, — думал он. — Смерть приходит к тебе мелкими осколками снаряда, снаружи даже не видно, где она вошла. Иногда она ужасна. Она может прийти с некипяченой водой, с плохо натянутым противомоскитным сапогом или с грохотом добела раскаленного железа, который никогда не смолкал. Она приходит с негромким потрескиванием, предвещающим очередь из автомата. Она приходит с дымящейся параболой летящей гранаты и с резким ударом мины.
Я видел, как она падает, оторвавшись от бомбодержателя, и описывает в воздухе причудливую дугу. Она приходит с оглушительным скрежетом металла, когда ломается машина или когда просто отказывает управление на скользкой дороге.
Но я знаю, что ко многим она приходит в постели как оборотная сторона любви. Я прожил с ней по соседству почти всю жизнь и отмеривал ее другим — в этом было мое ремесло. Но что же мне рассказать моей девушке в это холодное ветреное утро, здесь, в "Гритти-палас"?"
— О чем бы тебе рассказать, дочка? — спросил он ее.
— Обо всем.
— Ладно, — сказал полковник. — Тогда слушай.
  
  
   
 
ГЛАВА 29
   
Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, на приятной, жестковатой, только что постеленной кровати; она положила ему голову на грудь, и волосы ее рассыпались по его старой, жилистой шее. Он начал рассказывать.
— Мы высадились, но не встретили серьезного сопротивления. Настоящую встречу нам готовили в другом месте. Затем мы соединились с воздушным десантом, заняли и закрепили за собой несколько городов и наконец захватили Шербур. Это было нелегко, операцию пришлось провести очень быстро; командовал ею генерал по прозвищу Молниеносный Джо, о котором ты, верно, никогда и не слыхала. Хороший генерал.
— Пожалуйста, дальше. Про Молниеносного Джо ты мне уже говорил.
— После Шербура у нас всего было вдоволь. Себе я не взял ничего, кроме адмиральского компаса, — у меня тогда была моторка на Чизапском заливе. Нам достался весь коньяк германского интендантства, а кое-кто из офицеров прикарманил миллионов по шести французских франков, которые печатали фрицы. Их принимали до прошлого года; за доллар давали пятьдесят франков, и те, кто ухитрился переслать франки домой — через любовниц или адъютантов, — неплохо на этом нажились.
Я-то ничего не украл, кроме компаса, — мне казалось, что зря красть на войне не стоит: это приносит несчастье. Но коньяк я пил и в свободные минуты учился читать этот сложный компас. Компас был моим единственным другом, а телефон поглощал всю жизнь. Проводов у нас было больше, чем… в Техасе.
— Пожалуйста, рассказывай, но, если можешь, говори поменьше грубых слов. Этого слова я не понимаю и не желаю его понимать.
— Техас — большой штат, — сказал полковник. — Вот почему я привел в пример его женское население. Я же не мог привести в пример Вайоминг — народу там не больше тридцати, ну от силы пятидесяти тысяч, а проводов была уйма, их то и дело приходилось тянуть, свертывать, а потом тянуть снова.
— Дальше.
— Перейдем сразу к прорыву, — сказал полковник. — Но скажи, тебе не скучно?
— Нет.
— Так вот, об этом сволочном прорыве, — сказал полковник, повернув к ней голову. Теперь он уже не рассказывал, а, скорее, исповедовался. — В первый же день появилась их авиация и сбросила такие игрушки, которые сбивают с толку радар, и наше наступление отменили. Мы были готовы, но его отменили. Начальству, конечно, виднее. Ох, до чего же я люблю начальство, прямо как горькую редьку.
— Рассказывай и не злись.
— Условия, видите ли, благоприятствовали, — сказал полковник. — Ну, на другой день мы все-таки бросили вызов врагу, как говорят наши двоюродные братья англичане, которые не в состоянии прорвать даже мокрое полотенце; вот тут над нами и стали парить наши короли воздуха. Когда мы увидели первые самолеты, остальные еще только поднимались с насиженных мест на поросшем зеленой травкой авианосце, который зовется Англией. Они так и сияли, светлые, красивые, — и к тому времени защитную окраску первых дней вторжения уже соскоблили, может, ее и раньше не было. Точно не помню.
Так или иначе, дочка, вереница самолетов тянулась на восток, насколько хватал глаз. Похоже было на бесконечно длинный поезд. Они летели высоко в небе, красота, да и только! Я еще сказал своему начальнику разведки, что этот поезд можно окрестить "Валгалла". Тебе не надоело слушать?
— Нет. Я так и вижу этот экспресс "Валгалла". У нас тут никогда не было столько самолетов. Но вообще самолеты мы видели. Даже часто.
— Мы находились в двух тысячах ярдов от исходного рубежа. А ты знаешь, дочка, что такое две тысячи ярдов перед атакой?
— Нет. Откуда мне знать.
— Тут головная часть экспресса "Валгалла" сбросила дымовые бомбы, развернулась и пошла домой. Бомбы были сброшены точно, они ясно указали цель — позиции фрицев. Хорошие у них были позиции, ничего не скажешь: пожалуй, мы бы их оттуда не выбили, если бы не весь тот пышный аттракцион, который мы тогда наблюдали.
Ну а потом чего только не сбросил экспресс "Валгалла" на фрицев — туда, где они засели и где пытались нас задержать.
Позднее там все выглядело, как после землетрясения, а пленные, которых мы брали, дрожали, словно в лихорадке. Это были храбрые парни из Шестой парашютной дивизии, но их трясло, и они никак не могли взять себя в руки.
Сама видишь, бомбежка была что надо. Как раз то, о чем можно мечтать, если хочешь повергнуть противника в страх и трепет.
Короче говоря, дочка, ветер подул с востока, и дым стало относить назад, прямо на нас. Тяжелые бомбардировщики бомбили линию дымовой завесы, а она висела теперь над нами. Вот авиация и принялась нас бомбить так же усердно, как раньше фрицев. Сперва это были тяжелые бомбардировщики, и тому, кто там побывал, уже нечего бояться ада. Потом, чтобы подготовить прорыв получше и оставить как можно меньше людей с обеих сторон, налетели средние бомбардировщики и принялись за тех, кто был еще жив. Ну а потом, как только экспресс "Валгалла" повернул домой, растянувшись во всей своей красе и величии от французского побережья через всю Англию, мы пошли на прорыв.
"Если у человека есть совесть, — сказал себе полковник, — ему иногда не мешает подумать, что такое военная авиация".
— Дай-ка мне бокал вальполичеллы, — сказал полковник и чуть не забыл добавить "пожалуйста". — Извини, — сказал он. — Пожалуйста, ляг поудобней, киса. Ты ведь сама просила, чтобы я тебе рассказал.
— Я не киса. Ты меня, наверно, с кем-нибудь спутал.
— Правильно. Ты моя последняя, настоящая и единственная любовь. Так? Но ты сама просила меня рассказывать.
— Пожалуйста, рассказывай, — сказала девушка. — Я бы хотела быть твоей кисой, но не знаю, что для этого нужно. Я ведь всего-навсего девушка из Венеции и люблю тебя.
— Так и запишем, — сказал полковник. — И я тебя люблю; а это словечко я, кажется, подцепил на Филиппинах.
— Может быть. Но мне бы хотелось быть просто твоей девушкой.
— Ты и есть моя девушка, — сказал полковник. — Вся, целиком, со всеми потрохами.
— Пожалуйста, не говори грубостей, — сказала она. — Пожалуйста, люби меня и расскажи все, как было, но только не расстраивайся.
— Я расскажу тебе все, как было, — сказал он. — Во всяком случае, постараюсь, и будь что будет. Если уж ты этим интересуешься, лучше тебе все узнать от меня, чем прочесть в какой-нибудь дерьмовой книжке.
— Пожалуйста, не надо быть грубым. Ты просто расскажи мне все, как было, и обними меня покрепче, но рассказывай по порядку, чтобы у тебя на душе стало легче. Если тебе это удастся.
— Мне не от чего облегчать душу, — сказал он. — Разве что от воспоминаний о том, как тяжелые бомбардировщики действуют в тактических целях. Я ничего против их не имею, если они действуют правильно, — пусть даже тебе грозит смерть. Но для поддержки наземных сил мне подавай кого-нибудь вроде Кесады. Вот кто влепит им пинка в задницу.
— Пожалуйста, не надо…
— Если ты хочешь бросить такую старую клячу, как я, этот парень всегда окажет тебе поддержку.
— Ты вовсе не старая кляча, что бы это ни значило, и я тебя люблю.
— Пожалуйста, дай мне две таблетки вон из той бутылочки и налей бокал вальполичеллы, который ты так и не налила, а я расскажу тебе еще кое-что.
— Не надо. Не надо больше рассказывать, я теперь знаю, что тебе это вредно. Особенно — про тот день, когда появился экспресс "Валгалла". Я не инквизиторша, или как там называют инквизиторов женского рода. Давай полежим тихо и поглядим в окно, что творится у нас на Большом канале.
— Пожалуй, это и в самом деле лучше. Да и кому какое дело до этой проклятой войны?
— Разве что нам с тобой, — сказала она и погладила его по голове. — Вот тебе две таблетки из квадратной бутылочки. Вот бокал вина. Надо мне в самом деле прислать тебе вина из нашего имения. Давай немножко поспим. Только будь хорошим, и давай просто полежим. Положи, пожалуйста, сюда свою руку.
— Здоровую или раненую?
— Раненую, — сказала девушка. — Ту, которую я люблю и не могу забыть всю неделю. Я же не могу взять ее на память, как ты взял камни.
— Они лежат в сейфе, — сказал полковник. — Положены на твое имя, — добавил он.
— Давай просто поспим и не будем больше говорить ни о камнях, ни о грустном.
— К черту грустить, — сказал полковник, лежа с закрытыми глазами и положив голову на черный свитер, который был ему дороже родины.
"Надо же иметь настоящую родину, — подумал он. — Моя — вот она".
— Жаль, что ты не президент, — сказала девушка. — Ты был бы замечательным президентом.
— Президентом? Когда мне было шестнадцать, я записался в национальную гвардию штата Монтана. Но я никогда в жизни не носил галстука-бабочки и никогда не был прогоревшим галантерейщиком. Нет у меня данных, чтобы стать президентом. Я даже оппозиции не мог бы возглавить, ведь мне не приходится подкладывать под зад телефонные справочники, когда меня фотографируют. И я не из тех генералов, которые пороха не нюхали. Какого черта, меня даже к Верховному союзному командованию не прикомандировали! И убеленным сединами сенатором мне тоже не быть. Для этого я недостаточно стар. Теперь ведь нами правят подонки. Муть, вроде той, что мотается на дне пивной кружки, куда проститутки накидали окурков. А помещение еще не проветрено, и на разбитом рояле бренчит тапер-любитель.
— Я не все поняла, ведь я так плохо понимаю по-американски. Но это звучит ужасно. А ты все равно не сердись. Лучше я буду сердиться.
— Ты знаешь, что такое прогоревший галантерейщик?
— Нет.
— Само по себе это еще не позор. У нас в Америке их видимо-невидимо. По крайней мере, по одному на каждый город. Но я-то, дочка, всего лишь старый солдат, самый последний человек на свете. Кандидат в Арлингтон, если тело будет возвращено семье. Выбор кладбища остается за семьей.
— Арлингтон красивое место?
— Не знаю, — сказал полковник. — Меня там пока не похоронили.
— А где бы ты хотел, чтобы тебя похоронили?
— Высоко в горах, — сказал он, мгновенно приняв решение. — На любой высоте, где мы били противника.
— Тогда тебя надо похоронить на Граппе.
— В каком-нибудь уголке, на любом изрытом снарядами склоне, лишь бы летом надо мной пасли скот.
— А там пасут скот?
— Конечно. Скот пасут летом повсюду, где трава густая. А девушки из горных поселков, крепко сбитые девушки из крепко сбитых домов, которым не страшны снежные вьюги, загнав осенью скот, ставят капканы на лис.
— И тебе не нравится Арлингтон, или Пер-Лашез, или то, что здесь у нас?
— Эта ваша гнусная свалка?
— Да, хуже, чем это кладбище, у нас в городе нет ничего. Но я постараюсь, чтобы ты лежал там, где тебе нравится, а если хочешь, сама лягу рядом.
— Нет. Это делают всегда в одиночку. Ведь не ходят же вдвоем в сортир!
— Не говори грубых слов, пожалуйста.
— Я хотел сказать, что мне было бы хорошо рядом с тобой. Но смерть — дело сугубо личное и довольно противное. — Он остановился, подумал и неожиданно сказал: — Нет. Выходи замуж, роди пятерых сыновей и всех назови Ричардами.
— Львиное сердце, — без запинки сказала девушка, вступив в игру и положив карты на стол.
— Паршивое сердце, — сказал полковник. — Сердце несправедливого, желчного придиры, который хулит все на свете.
— Пожалуйста, не смей так себя называть, — сказала девушка. — Ты ведь хуже всего говоришь о себе самом. Обними меня покрепче, и давай ни о чем не думать.
Он обнял ее крепко, как только мог, и попытался ни о чем не думать.
  
  
   
 
ГЛАВА 30
   
Полковник и девушка лежали молча, и полковник старался ни о чем не думать, как это часто с ним бывало в разное время и в разных местах. Но сейчас у него ничего не выходило. Не выходило потому, что времени осталось так мало.
Слава богу, они не Отелло и Дездемона, хотя дело происходит в том же городе и девушка куда красивее, чем та, у Шекспира, а полковник повоевал ничуть не меньше, а то и больше, чем болтливый мавр.
"Они отличные солдаты, — подумал он, — эти проклятые мавры. Но сколько же мы их истребили на моем веку! Кажется, больше целого поколения, если считать последнюю марокканскую кампанию против Абдэль-Керима. А ведь каждого из них приходилось убивать отдельно. Никто никогда не истреблял их скопом, как мы истребляли фрицев, пока они не получили свое Einheit51".
— Дочка, — спросил он, — ты в самом деле хочешь, чтобы я все тебе рассказал, лишь бы не рассказывал слишком грубо?
— Хочу больше всего на свете. Тогда мы сможем делиться хоть воспоминаниями.
— Стоит ли ими делиться, — сказал полковник. — Бери себе все, дочка. Но это будут только самые яркие эпизоды. Тебе не понять всех военных тонкостей кампании, да и мало кто их понимал. Может быть, Роммель. Правда, во Франции он не вылезал из "котлов", да к тому же мы уничтожили его коммуникации. Это сделали военно-воздушные силы — наши и английские. Но с ним я бы не прочь кое-что обсудить. С ним и с Эрнстом Удетом.
— Рассказывай все, что хочешь, и выпей бокал вальполичеллы; но если тебе будет тяжело, замолчи. Или вообще ничего не рассказывай.
— Вначале я был полковником резерва. Их держат, чтобы затыкать дыры: командиры дивизий заменяют ими тех, кого убили или разжаловали, — добросовестно принялся объяснять полковник. — Убивают редко, а разжалуют многих. Хорошие получают повышение. И довольно быстро, когда все кругом горит.
— Говори, говори. А тебе не пора принять лекарство?
— А будь оно проклято, это лекарство! И Верховное командование союзными экспедиционными силами.
— Это ты мне уже объяснял, — сказала девушка.
— Жаль, черт возьми, что ты не солдат: ты так здорово соображаешь, и память у тебя прекрасная.
— Я бы хотела быть солдатом, если бы ты был моим командиром.
— Только не вздумай воевать под моим началом, — сказал полковник. — Я свое дело знаю. Но мне не везет. Наполеон подбирал командиров, которым везло, и он был прав.
— Но нам ведь с тобой везло.
— Да, — сказал полковник. — Как когда.
— Все равно это было везенье.
— Ну да, — сказал полковник. — Но на войне теперь одного везенья мало. Хотя и без него не обойтись. Те, кто выезжал на одном везенье, пали на поле брани, как наполеоновская кавалерия.
— Отчего ты так ненавидишь кавалерию? Почти все мои знакомые молодые люди из хороших семей служили в трех хороших кавалерийских полках или на флоте.
— Никого я не ненавижу, дочка, — сказал полковник и отпил глоток легкого сухого красного вина, душевного, как дом брата, если вы с братом живете душа в душу. — Просто у меня своя точка зрения, я долго размышлял и понял, на что она годится, эта кавалерия.
— И она действительно так уж плоха?
— Никуда не годится, — сказал полковник. Потом, вспомнив о своем намерении быть добрым, добавил: — В наше время.
— Каждый день теряешь какую-нибудь иллюзию.
— Нет. Каждый день — это новая, прекрасная иллюзия. Но все, что в ней есть фальшивого, надо отрезать, как бритвой.
— Пожалуйста, только не отрезай меня.
— Тебя не возьмет никакая бритва.
— Поцелуй меня и обними покрепче, и давай смотреть на Большой канал, — он сейчас так красиво освещен, — и рассказывай дальше.
Они посмотрели на Большой канал, который и в самом деле был красиво освещен, и полковник продолжал:
— Я получил полк потому, что командующий сместил одного паренька, которого я знал еще тогда, когда ему было восемнадцать. Понятно, пареньком он уже не был. Полк оказался ему не по плечу, но для меня этот полк был пределом мечтаний, пока я его не потерял. — Он добавил: — Разумеется, по приказу начальства.
— А как люди теряют полк?
— Ты бьешься, чтобы занять выгодные позиции, и вот тебе остается только послать парламентера, чтобы противник обдумал свое положение и, если ты прав, сдался. Профессиональные военные — люди разумные, а эти фрицы были профессионалы, а не фанатики. Но тут трещит телефон, говорит кто-нибудь из штаба корпуса и передает приказ из штаба армии или, может, армейской группы, а то и приказ самого Верховного командования; дело в том, что там вычитали в какой-то газетной заметке, присланной, скажем, из Спа, название этого города и отдали приказ взять город штурмом. Город, видите ли, очень важный — не зря ведь попал в газету. И ты должен штурмовать.
Вот и кладешь целый батальон на мосту. Один батальон теряешь целиком, да и от трех других мало что остается. Танки выходят из строя, едва они успели двинуться с места, а двигаются они быстро и вперед и назад.
Подбит первый танк, за ним второй, третий, четвертый, пятый.
Из пяти человек, сидящих в танке, обычно вылезают трое: они пускаются наутек, как участники кросса, отстаивающие честь Миннесоты в соревновании с городом Белуа, штат Висконсин. Я тебе еще не надоел?
— Нет. Я не поняла, что ты сказал про эти американские города. Но ты сможешь мне потом объяснить, когда захочешь. Пожалуйста, продолжай.
— Ты врываешься в город, и тут какой-то штабной ферт бросает на тебя авиацию. Может быть, налет был назначен заранее, и его просто забыли отменить. Не будем никого судить слишком строго. Я рассказываю в общих чертах. Уточнять ни к чему, да штатский все равно и не поймет. Даже ты. От этого воздушного налета не бог весть какая польза, дочка. В городе, пожалуй, тебе все равно не удержаться — слишком мало у тебя осталось людей, а теперь еще надо кого-то выкапывать из-под развалин. Или, наоборот, там и бросить — на этот счет существуют две разные теории. А тебе приказывают штурмовать. Приказывают снова.
Приказ категорически подтвердил некий политик в мундире, который за свою жизнь ни разу не был ранен и никого никогда не убил, разве что по телефону или на бумаге. Если хочешь, вообрази его нашим будущим президентом. Или кем угодно. Но все-таки вообрази и его, и весь штат, вообрази себе эту огромную контору, расположенную так далеко в тылу, что с нею было бы проще всего сноситься голубиной почтой. Только вот при тех мерах предосторожности, которые они соблюдали для защиты своей персоны, зенитки наверняка сбили бы голубей. Если бы смогли в них попасть.
Вот ты и пошел опять на штурм. Теперь я расскажу тебе, на что это похоже.
Полковник вглядывался в игру света на потолке. Там отражалась поверхность канала. Что-то причудливо дрожало и переливалось, как ручей, где ловят форель, двигалось вместе с солнцем, и все лилось куда-то, но никуда не уходило.
Потом он посмотрел на девушку, на ее прекрасное смуглое лицо взрослого ребенка, всякий раз, как он глядел на это лицо, у него сжималось сердце; ему надо с ней расстаться в тринадцать тридцать пять, и тут уже ничего не поделаешь. Он сказал:
— Давай не будем больше говорить о войне, дочка.
— Нет, — сказала она. — Поговорим еще. Тогда мне хватит этого на всю неделю.
— Неделя — короткий срок. Если речь идет о тюремном заключении.
— Ты не знаешь, какая неделя длинная, когда тебе девятнадцать.
— Мне не раз приходилось чувствовать, каким длинным бывает час, — сказал полковник. — Я бы мог тебе рассказать, как бесконечно тянутся две с половиной минуты.
— Пожалуйста, расскажи.
— Я проводил двухдневный отпуск в Париже после боев у Шнее-Эйфель и по знакомству удостоился чести попасть на совещание, куда были допущены только избранные и где генерал Уолтер Беделл Смит объяснил нам, какой легкой будет операция, получившая позднее название "операции Хертгенского леса". Название, собственно, неточное. Хертгенский лес был только небольшим участком фронта. Вся местность называлась Штадтсвальд; там немецкое верховное командование и решило дать нам сражение, после того как мы взяли Аахен и проложили себе дорогу в Германию. Я тебе еще не надоел?
— Ты не можешь мне надоесть. И о войне ничего не может мне надоесть, кроме лжи.
— Странная ты девушка.
— Да, — сказала она. — Это я и сама давно знаю.
— Ты действительно хотела бы пойти на войну?
— Не знаю, смогла бы я или нет. Но я бы попробовала, если бы ты меня научил.
— Ни за что не буду тебя учить. Я только рассказываю тебе забавные истории.
— Предания о смерти королей.
— Нет. У нас их называли Джи-Ай. Господи, как я ненавижу эту кличку и как ее затрепали! Особенно любители комиксов. Те, кого так звали, пришли из самых разных мест. Большинство поневоле. Не все. Но все читали газету "Старс энд страйпс", и непременно нужно было, чтобы там упомянули часть, которой ты командуешь, иначе тебя считали неудачником. Обычно я и был неудачником. Я пытался дружить с корреспондентами, и на том совещании, о котором я говорю, было несколько очень хороших. Не стану называть их фамилий, не то еще пропущу кого-нибудь, а это было бы несправедливо. Всех хороших корреспондентов я не запомнил. Но были среди них и такие, которые увиливали от военной службы; были жулики, которые вопили, что ранены, когда их задевал рикошетом осколок железа, и носили нашивки за ранение, если попадали в автомобильную аварию; были пролазы, трусы, вруны, мародеры и карьеристы. На совещании не присутствовали только убитые. Среди них тоже были свои убитые. Немалый процент. Но убитые, как я уже сказал, не пришли, зато там были женщины в потрясающих мундирах.
— Как же ты все-таки женился на одной из них?
— Я ведь объяснял — по ошибке.
— Рассказывай дальше.
— В комнате висело больше карт, чем сам господь бог мог бы изучить за рабочий день, даже если бы он был в ударе, — продолжал полковник. — Большие карты, средние карты и гигантские карты. Все эти люди прикидывались, будто запросто в них разбираются, как, впрочем, и штабисты с указками в руках, — указка — это нечто вроде бильярдного кия с куцым задом.
— Не говори грубых слов. Я не знаю, что такое куцый зад.
— Обрубленный или укороченный на скорую руку, — объяснил полковник. — Никчемный инструмент или никчемная личность. Это старинное выражение. Его, наверно, можно найти даже в санскрите.
— Ладно, рассказывай.
— А зачем? Разве позор заклеймишь словами?
— Если хочешь, я все запишу. Я умею точно записывать все, что слышу и о чем думаю. Конечно, иногда я делаю ошибки.
— Ну, ты просто счастливица, если умеешь точно записывать все, что слышишь или о чем думаешь. Но не смей ничего записывать из того, что я рассказываю.
Он продолжал:
— Комната была набита корреспондентами, одетыми как бог на душу положит. Одни скалят зубы, другие полны рвения. Чтобы пасти это стадо, тут же толпится, размахивая указками, кучка пистолетных фертиков. Так мы зовем тыловых крыс, выряженных в мундиры, как на маскараде; пистолетный фертик возбуждается всякий раз, когда кобура бьет его по ляжкам. Между прочим, дочка, наш пистолет, в отличие от доброго старого револьвера, дает промах в бою чаще всякого другого оружия. Не бери в подарок пистолета, разве что захочешь стукнуть им кого-нибудь по голове у "Гарри".
— Мне никогда никого не хотелось стукнуть, кроме, пожалуй, Андреа.
— Если вздумаешь когда-нибудь стукнуть Андреа, бей его дулом, а не рукояткой. Рукояткой бить неудобно и легко промазать, а если попадешь, у тебя все руки в крови, когда прячешь пистолет. А вообще бить Андреа не надо — он мой друг. И не думаю, что ударить его будет так просто.
— Да, я тоже не думаю. Пожалуйста, рассказывай дальше об этом совещании. Мне кажется, я бы теперь могла узнать пистолетного фертика сразу. Но, конечно, лучше сначала потренироваться.
— Так вот, пистолетные фертики, гордые собой и своими пистолетами, ожидали появления великого полководца, который должен был объяснить предстоящую операцию. Корреспонденты ворчали, хихикали, а те, кто был поумнее, либо сидели насупившись, либо на все плевали. У каждого был складной стульчик, как летом в университете в Чаутокве. Прости, что я употребляю американские словечки, но без этого у нас, американцев, не обойдешься.
И вот вошел генерал. Это тебе не пистолетный фертик, он крупный делец, знает толк в политике, привык ворочать большими делами. А сейчас армия — самое большое предприятие в мире. Он берет в руки указку с куцым задом и уверенно, не чуя беды, объясняет, как пойдет наступление, зачем мы его затеяли и как все это легко. Проще простого.
— Дальше, — сказала девушка. — Дай я долью тебе вина, и, пожалуйста, посмотри, как играет свет на потолке.
— Долей, а я посмотрю на свет и буду рассказывать дальше.
— Затем этот ловкий деляга — я говорю без всякой насмешки, отдавая должное его талантам, — сообщил, что у нас будет все необходимое. Всего будет вдоволь. Организация, которую именовали Верховным командованием союзными экспедиционными силами, размещалась тогда в городе Версале, возле Парижа. Нам предстояло наступать к востоку от Аахена, примерно в трехстах восьмидесяти километрах от этой резиденции. Как бы армия ни была велика, штабу все же можно подтянуться поближе к фронту. В конце концов они перебрались в Реймс, который находился всего в двухстах сорока километрах от передовой. Но только много месяцев спустя. Я понимаю, что директору крупной фирмы лучше не общаться со своими рабочими. Я понимаю, что армия большая и это создает свои трудности. Я даже кое-что понимаю в организации передвижения войск, что вовсе не так сложно. Но во всей мировой истории ни один командующий не сидел так далеко в тылу.
— Расскажи, как вы взяли город.
— Хорошо. Но я бы не хотел тебя огорчать.
— Ты меня никогда не огорчаешь. У нас старинный город, и наши люди всегда воевали. Мы уважаем военных больше других людей и, по-моему, немножко их понимаем. Мы знаем, что характер у них нелегкий. Женщинам они надоедают быстро.
— А я тебе надоел?
— А как ты думаешь? — спросила девушка.
— Я даже себе надоел, дочка.
— Вряд ли, Ричард; вряд ли бы ты занимался чем-нибудь всю жизнь, если бы тебе это надоело. Пожалуйста, милый, не лги, ведь у нас осталось так мало времени.
— Хорошо, не буду.
— Видишь, ты должен мне рассказать, чтобы избавиться от горечи.
— Я тебе все расскажу.
— Понимаешь, я хочу, чтобы ты умер с легким сердцем. Ах, я совсем не то говорю. Не давай мне говорить чепуху!
— Не дам, дочка.
— Пожалуйста, рассказывай дальше и говори все, что у тебя на душе.
  
  
   
 
ГЛАВА 31
   
— Слушай, дочка, — сказал полковник. — Хватит говорить о великих мира сего, о больших шишках, которых у нас в одном Канзасе больше, чем на всех ваших кипарисах. В пищу они не годятся — это чисто канзасский продукт. Но мы на фронте их получали большими порциями каждый божий день. Они входили в паек. А пайки у нас были разные, одни получше, другие похуже.
Так мы и воевали. Скучная это материя, хоть и поучительная. Вот как бывает на войне — не знаю только, кому это интересно.
Вот как это бывает. В тринадцать ноль-ноль Красные передают, что двинутся вслед за Белыми. В тринадцать ноль пять (запомни, если можешь, дочка, это пять минут второго) Синие запрашивают (надеюсь, ты знаешь, кто такие Синие!): "Сообщите, когда выступаете". Красные сообщают, что двинутся вслед за Белыми.
Видишь, как просто. Каждый может поупражняться в этом перед завтраком.
— Но не могут же все служить в пехоте, — вполголоса сказала девушка. — Пехотинцев я уважаю больше всего на свете, кроме разве что хороших, честных летчиков. Пожалуйста, рассказывай; а я тебя обниму.
— Хорошие летчики — молодцы, их и надо уважать, — сказал полковник.
Он поднял глаза, посмотрел, как мерцает свет на потолке, и с отчаянием вспомнил о потерянных батальонах и загубленных людях. Никогда больше не будет у него такого полка, никогда! Правда, не он его сколачивал. Он получил его в наследство. Но какое-то время полк доставлял ему огромную радость. Теперь половина его убита, а остальные покалечены. Кто был ранен в живот, кто в голову, в руки или в ноги, в шею, в спину, кому повезло — в ягодицы, кому нет — в грудь. В лесу людей ранило в такие места, куда ни за что не попало бы в открытом месте. И раненые становились инвалидами на всю жизнь.
— Это был хороший полк, — сказал он. — Можно даже сказать, прекрасный полк, пока я не уничтожил его по приказу начальства.
— Но зачем слушаться чужих приказов, если ты знаешь, что они неправильные?
— В нашей армии ты должен слушаться, как собака, — пояснил полковник. — Одна надежда, что тебе попадется хороший хозяин.
— А какие тебе попадались на самом деле?
— Хорошие мне попадались только два раза. После того как я сам стал командовать, мне часто попадались славные люди, но хорошие хозяева — только два раза.
— И поэтому ты сейчас не генерал? Мне бы хотелось, чтобы ты был генералом.
— Мне тоже, — сказал полковник. — Хотя, может быть, и не так, как тебе.
— А ты не попробуешь заснуть? Засни, я тебя прошу.
— Хорошо, — сказал полковник.
— Я подумала, что, если ты заснешь, ты хотя бы во сне избавишься от дурных воспоминаний.
— Хорошо, — сказал полковник. — Большое тебе спасибо.
Что поделаешь, господа! Повиноваться — удел мужчины.
  
  
   
 
ГЛАВА 32
   
— Ты хорошо поспал, — нежно и ласково сказала ему девушка. — Тебе ничего не нужно?
— Ничего, — сказал полковник. — Спасибо. 
Тут он вдруг ощетинился и добавил:
— Дочка, я бы мог заснуть, сидя на электрическом стуле с разрезанными штанинами и остриженной головой. Я сплю, когда нужно и сколько нужно.
— Я так не могу, — ответила сонным голосом девушка. — Я сплю, только когда меня клонит ко сну.
— Ты мое чудо, — сказал полковник. — Ты и спишь лучше всех.
— Вот уж нечем хвастать, — сквозь сон сказала девушка. — Мне просто хорошо спится.
— Вот и поспи, пожалуйста.
— Нет. Рассказывай мне тихо-тихо и положи свою больную руку в мою.
— А ну ее к черту, мою руку! — сказал полковник. — И с каких это пор она такая больная?
— Она больная, — сказала девушка. — Больнее, чем ты даже можешь себе представить. Ну, рассказывай, пожалуйста, о войне, но не будь таким кровожадным.
— Что ж, это не трудно, — сказал полковник. — Не будем уточнять время.
Погода облачная, а место действия — отметка 986 342. Обстановка? Выкуриваем противника огнем артиллерии и минометов. Начальник оперотдела передает приказ начальника штаба — привести себя в боевую готовность и пустить в ход побольше артиллерии. Белые сообщают, что дела идут недурно. Начальник штаба передает, что рота "А" перебрасывается на усиление роты "Б". Рота "Б" остановлена огнем противника и, не выполнив задания, застряла. Начальник штаба недоволен оборотом дела. Но это совершенно секретно. Он приказывает усилить артподготовку, а в резерве артиллерии не осталось…
И на что тебе сдалась эта война, дочка? Не понимаю. А может, и понимаю.
Кому нужна правда о войне? Ну да ладно, вот тебе настоящая война, война по телефону, а потом, если хочешь, я опишу звуки, запахи и распишу, кто, когда и где был убит.
— Я хочу, чтобы ты рассказал только то, что сам хочешь.
— Я расскажу тебе все, как было, — сказал полковник. — А генерал Уолтер Беделл Смит и по сей день этого не знает. Но, может, я и ошибаюсь, как ошибался не раз.
— Хорошо, что нам не нужно встречаться ни с ним, ни с тем салонным шаркуном, — сказала девушка.
— На этом свете они нам не встретятся, — сказал полковник. — А к воротам ада я приставлю караул, чтобы туда таких типов не впускали.
— Ты говоришь, как Данте, — сказала она спросонок.
— Я и есть мистер Данте, — сказал он. — В данный момент.
Так оно теперь и было, и он описал все круги ада. Он был так же пристрастен, как когда-то Данте, но он их все-таки описал.
  
  
   
 
ГЛАВА 33
   
— Я опущу подробности, тебе ведь хочется спать, и в этом нет ничего удивительного, — сказал полковник.
Он снова стал наблюдать за причудливой игрой света на потолке. Потом посмотрел на девушку — она была красивее всех девушек на свете.
Он видел, как красота приходит и уходит, а уж когда уходит, то летит быстрее, чем на крыльях. Красавицы так быстро превращаются в старую рухлядь! Но эта, пожалуй, долго не сойдет с круга. "Темноволосые женщины сохраняются лучше, — подумал он и потом посмотрел, какое у нее тонкое лицо. — У нее хорошая порода, она может держаться вечно. В Америке большинство знаменитых красавиц вышли из-за прилавка, торговали газированной водой и не помнят фамилии деда, разве что он был из немцев и звался Шульц. Или Шлиц."
"Ну, это уже нехорошо, — сказал он себе, — не смей говорить такие вещи этой девушке, они ей не понравятся, а она крепко спит, свернувшись калачиком, как кошка".
— Спи спокойно, дорогая, любовь моя, а я, так и быть, расскажу тебе, как было дальше.
Девушка спала, она все еще держала его искалеченную руку, которая ему так опротивела, и он чувствовал ее дыхание — так дышат только в молодости, когда заснуть легко.
Полковник рассказывал ей, не произнося ни слова.
"Итак, после того, как я имел честь услышать от генерала Уолтера Беделла Смита, как легко будет наступать, мы перешли в наступление. Тут была и знаменитая Красная дивизия, она свято верила во всю ту шумиху, которую сама вокруг себя подняла. И Девятая — та была лучше, чем наша. Наконец, были мы — когда нам говорили "вперед", мы поднимались и шли.
На чтение комиксов времени у нас не хватало, да, впрочем, и ни на что другое: еще не рассвело, а мы уже на марше. Это не так-то легко, тут уж не до Великого Плана, думаешь о своей дивизии, и только.
Мы носили четырехлистник клевера — это ничего не означало, но нам нравилось. И стоит мне теперь увидеть такую нашивку, как внутри у меня все переворачивается. Люди принимали это за плющ. Но ничего подобного, это был клевер с четырьмя листиками, делавший вид, будто он плющ.
Согласно приказу, мы должны были наступать вместе со знаменитой Красной дивизией — Первой пехотной дивизией американской армии, а эта дивизия и ее офицер по связи с печатью, вечно напевавший модную песенку, не давали нам забыть, с кем мы имеем дело. Сам он был славный малый, да такая уж у него была должность.
Втирать очки — дерьмовое дело, и оно легко может осточертеть, если только вы не любите запаха или вкуса дерьма. Я никогда не любил ни того, ни другого. Правда, когда я был мальчишкой, я любил ходить босиком по коровьему навозу. Но теперь я не люблю дерьма и слышу его вонь за добрую тысячу ярдов.
Итак, мы двинулись в наступление, растянувшись всеми тремя дивизиями в одну линию, как раз там, где этого хотели немцы. Не будем поминать лихом генерала Уолтера Беделла Смита. Он не злодей. Он только наобещал с три короба и расписал, как пойдет дело. В нашем демократическом обществе злодеев как будто быть не должно. Генерал Уолтер Беделл Смит всего-навсего дьявольски просчитался. Точка, — добавил про себя полковник.
Вплоть до второго эшелона у всех поснимали нашивки — фрицы не должны были знать, что наступаем именно мы, хорошо знакомые им три дивизии. А мы наступали, растянувшись в линию, без всяких резервов. Не берусь тебе объяснить, дочка, что это значит. Во всяком случае, ничего хорошего. Месту, где мы должны были дать бой, — я к нему как следует присмотрелся, — суждено было стать новым Пашендейлем. Только это был лес, и снаряды обладали двойной убойной силой. Может, я перехватил. Но так уж я думаю.
Злосчастная Двадцать восьмая дивизия, наш сосед справа, торчала здесь уже довольно давно, так что мы знали точно, каково воевать в этих лесах. Думаю, что обстановку, мягко говоря, можно было назвать неблагоприятной.
Нам приказали ввести в бой один полк еще до начала наступления. Значит, противник может захватить, по крайней мере, одного пленного, и снимать дивизионные нашивки теперь уже глупо. Все равно они нас будут ждать. Будут ждать наших ребят с листиками клевера, и те, как ослы, отправятся прямо в ад, где пробудут ровно сто пять дней. Не будем приводить цифры — штатским они все равно ничего не скажут. Да и типам из штаба Верховного командования тоже — никого из них мы, правда, в тех лесах и не видели. По чистой случайности — а наверху такие происшествия всегда зовут случайностью — весь полк был уничтожен. Никто ни сном ни духом не был в этом виноват, и меньше всего тот, кто этим полком командовал. Это был человек, с которым я бы охотно делил свои досуги в аду, и, кто его знает, может, мне это еще удастся.
Вот будет смешно, если вместо того, чтобы отправляться в ад, как мы рассчитывали, мы попадем в одно из этих заведений для фрицев, вроде "Валгаллы", и не сумеем там ужиться с местными жителями. Но, даст бог, меня посадят за один столик с Роммелем и Удетом — тогда это будет точь-в-точь как в горном пансионе для лыжников. Нет, скорее всего мы все-таки попадем в ад, но я вот даже в ад не верю.
Так или иначе, полк получил свежее пополнение, как и всякий американский полк. Не буду объяснять, как это происходит, — ты всегда сможешь прочесть книгу, написанную кем-нибудь из пополнения. В конечном счете дело сводится к тому, что ты остаешься на передовой, пока тебя не убьют, не ранят или пока ты не спятишь и не получишь увольнение вчистую. В общем, система не хуже всякой другой, и ей нельзя отказать в логике, учитывая трудности войсковых перевозок. Но при этом остается несколько недобитых субъектов, которые ведут счет потерям и не больно-то хотят оставаться в этом лесу.
Их настроение можно довольно точно передать словами: "А подите вы все к разэтакой матери".
И поскольку я сам вот уже двадцать восемь лет недобитый субъект, я их отлично понимал. Но они были солдаты, деваться им было некуда, и большинство из них полегло в этих лесах, когда мы брали три городка, которые выглядели так безобидно, а на деле оказались настоящими крепостями. Они были просто ловушкой, а мы об этом и не подозревали. Выражаясь на глупом языке моего ремесла, не исключено, что тут не сработала разведка".
— Мне ужасно жалко тот полк, — произнесла девушка.
Она сказала это со сна.
— Да, — ответил полковник. — Мне тоже. Давай-ка выпьем за него. А потом поспи, пожалуйста, еще, дочка. Война кончилась и уже позабыта.
"Только, пожалуйста, не думай, что я такого высокого мнения о себе, дочка, — сказал он, но не произнес этого вслух. Его последняя любовь заснула опять. Спала она совсем не так, как журналистка. Он не любил вспоминать, как та спит, но помнил. И хотел позабыть. — Та спала не очень-то красиво, — думал он. — Не то что эта девушка, которая будто и не спит, а только веки опустила, хотя и спит. Спи спокойно", — подумал он.
"А кто ты, черт возьми, такой, чтобы ругать ремесло журналисток? Ведь и сам ты выбрал неважное ремесло, да и в нем не очень-то преуспел.
Я хотел дослужиться до генеральской должности в американской армии и своего достиг. Но карьеры так и не сделал и теперь ругаю всех, кто добился успеха".
Его покаянное настроение длилось недолго, и он про себя добавил: "Помолчим о подхалимах, взяточниках и пролазах, которые хоть и командовали, но никогда не дрались.
Правда, под Геттисбергом было убито несколько воспитанников военной академии. Но то было знаменитое побоище, и обе стороны дрались не за страх, а за совесть.
Не злись. В тот день, когда налетел экспресс "Валгалла", по ошибке убили генерала Макнейра. Так что же ты злишься? Значит, убивают и выпускников военной академии, ведь статистика это подтверждает.
А как же я могу вспоминать, если не буду злиться?
Ладно, злись, если иначе не можешь. И расскажи обо всем этой девушке, но только молча, чтобы ее не огорчать, — посмотри, как хорошо она спит".
  
  
   
 
ГЛАВА 34
   
"Спи спокойно, любовь моя, а когда проснешься, все уже будет досказано, я шуткой отвлеку тебя от расспросов о моем triste metier,52 и мы отправимся покупать маленького негра или мавра из черного дерева с точеным лицом и тюрбаном, усыпанным алмазами. Ты его приколешь к платью, мы пойдем выпить к "Гарри" и повидаемся с друзьями, которые окажутся там в этот час.
Мы пообедаем у "Гарри" или вернемся обедать сюда; в это время мои вещи будут уже уложены. Мы с тобой попрощаемся, и я спущусь с Джексоном в motoscafo53, переброшусь веселой шуткой с Gran Maestro, помашу рукой всем прочим кавалерам Ордена, и, судя по тому, как я себя чувствую, ставлю один против десяти или два против тридцати, что больше мы с тобой никогда не увидимся.
"К дьяволу! — сказал он, ни к кому не обращаясь и, уж во всяком случае, не произнося этого вслух. — Сколько раз я чувствовал себя так перед боем, и почти каждую осень, и всегда, когда покидал Париж. Самочувствие, верно, ничего еще не значит.
Да и кому до этого дело, кроме меня самого, Gran Maestro и этой девушки? Уж во всяком случае, не начальству!
Мне и самому на это в высшей степени наплевать. Хотя пора бы мне научиться или привыкнуть не плевать на то, что и плевка не стоит. Это так же ясно, как то, что шлюха — всего только шлюха, то есть женщина, которая… и т. д."
"Но давай не будем об этом думать, мой лейтенант, капитан, майор, полковник или господин генерал. Брось, и будь ты проклята, уродливая старуха, которую когда-то так здорово написал Иероним Босх. Вложи свою косу в ножны, старушка, если у тебя есть для нее ножны. Или, подумал он, вспомнив о Хертгенском лесе, — возьми косу и подавись!"
"Да, это был Пашендейл, настоящий Пашендейл с взлетавшими в воздух стволами деревьев", — рассказывал он одним только отсветам на потолке. Он посмотрел, крепко ли спит девушка, боясь огорчить ее даже своими мыслями.
Потом он взглянул на портрет и подумал: "Вот она передо мной сразу в двух положениях: одна лежит, чуть-чуть повернувшись на бок, а другая глядит мне прямо в лицо. Ну и повезло же тебе, старый хрыч, чего же ты ноешь!"
  
  
   
 
ГЛАВА 35
   
"В первый же день мы потеряли там трех батальонных командиров. Одного убили через двадцать минут, двух других — чуть позже. Для какого-нибудь журналиста это холодные цифры потерь. Но хорошие командиры батальонов не растут на елке, даже на рождественских елках, которых не счесть в тех лесах. Не знаю, сколько раз мы теряли командиров роты. Но я мог бы установить и это.
Их тоже не пекут и не выращивают, как картошку. Мы получали кое-какое пополнение, но, помнится, я думал: проще и целесообразнее пристреливать их сразу, на месте, где они высаживаются, приезжая из тыла, чем потом тащить оттуда, где их все равно убьют, и хоронить по всем правилам. Чтобы везти их трупы, нужны люди и горючее; чтобы рыть могилы, опять же нужны люди. А эти люди тоже должны воевать и подставлять грудь под пули.
Все время сыпал снег или какая-то крупа, похожая на снег, был дождь, туман; дороги были заминированы, кое-где лежало чуть не по четырнадцать мин в ряд, машины вязли в грязи, буксовали, мы постоянно теряли машины и, конечно, людей, которые в них ехали.
Противник вел адский минометный огонь и простреливал все просеки из пулеметов и автоматов; он продумал все до тонкостей, и, как ни хитри, ты все равно попадал в ловушку. К тому же он пустил в ход тяжелую артиллерию.
Человеку очень трудно было там выжить, даже если он сидел смирно. А мы еще ходили в атаку — все время, изо дня в день.
Не будем больше об этом думать. Ну его к черту. Вот вспоминаю еще только два случая, чтобы от них отвязаться. Один произошел на голом пригорке, по дороге в Гроссагау.
Как раз перед тем, как выбраться на открытое место — а оно просматривалось противником и простреливалось полевыми пушками, — вы попадали в мертвое пространство, где вас могли достать только гаубичным заградительным огнем или из минометов справа. Когда мы выбили противника, оказалось, что его минометчики хорошо просматривали и этот участок.
И все-таки это было довольно безопасное место; ей-богу, не вру, да тут и не соврешь. Попробуй-ка, обмани тех, кто побывал в Хертгенском лесу; соври — и тебя уличат, не успеешь и рта открыть, будь ты хоть трижды полковник.
Вот тут мы и встретили грузовик. Лицо у водителя было такое же серое, как у всех, и он сказал:
— Господин полковник, там, впереди, посреди дороги, лежит убитый солдатик; всякий раз, когда идет машина, приходится по нему ехать, и это, наверно, производит на людей скверное впечатление.
— Мы его уберем.
И мы его убрали с дороги.
Не могу забыть, какой он был на ощупь, когда мы его поднимали, как его сплющило и как странно видеть сплющенного человека.
И еще. Мы сбросили целую кучу белого фосфора на город, прежде чем его, так сказать, захватили. Я первый раз в жизни видел, как немецкая собака жрет поджаренного фрица. Потом я видел, что за него принялась еще и кошка. Голодная кошка, хотя в общем и симпатичная с виду. Но ты бы могла себе представить, дочка, чтобы добрая немецкая кошка закусывала добрым немецким солдатом? Или что добрая немецкая собака может слопать окорок доброго немецкого солдата, поджаренный на белом фосфоре?
Сколько можно рассказывать таких историй? Уйму, но что проку? Расскажи их хоть тысячу — войне все равно не помешаешь. Люди возразят: мы же теперь не воюем с фрицами, да и кошка ела не меня и не моего брата Гордона, тот был на Тихом океане. Может, Гордона съели крабы. А может, он просто растворился в океане.
В Хертгене убитые превращались в сосульки, а холод стоял такой, что даже мертвые были румяными от мороза. Очень это было странно. Летом все мертвецы были серые и желтые, как восковые куклы. А зимой мертвецы были румяные.
Настоящий солдат не станет рассказывать, как выглядят свои мертвецы, — сказал он, обращаясь к портрету. — Впрочем, с этой темой я покончил. А вот как насчет роты, которая полегла на мосту? Что ты скажешь о ней, старый вояка?
Они мертвы, — сказал он. — Лопни мои глаза.
Так с кем же мне чокнуться бокалом вальполичеллы? Скажи, портрет, когда мне разбудить твой оригинал? Нам еще надо зайти к ювелиру. И я буду шутить и занимать тебя веселым разговором.
А что на свете есть веселого, а, портрет? Тебе ведь и карты в руки. Ты умнее меня, хотя я и больше твоего пошатался по свету.
Ладно, нарисованная девушка, — сказал полковник, не произнося вслух ни слова, — на этом мы кончим рассказ, а ровно через одиннадцать минут я разбужу живую девушку, мы выйдем с ней в город, будем веселиться, а тебя оставим здесь, и тебя здесь запакуют.
Я не хотел тебя обидеть. Это просто неуклюжая шутка. Я вообще не хочу тебя обижать, ведь отныне мы будем жить с тобой вместе. Надеюсь, что будем жить", — добавил он и выпил бокал вина.
  
  
   
 
ГЛАВА 36
   
День был ветреный, холодный и ясный; они стояли у витрины ювелира и рассматривали фигурки негритят из черного дерева, украшенные драгоценными камнями. "Какой из них лучше?" — думал полковник.
— Какой тебе больше нравится, дочка?
— Пожалуй, тот, что справа. У него лицо симпатичнее, верно?
— Они оба симпатичные. Но живи мы с тобой в прежние времена, я бы все же предпочел, чтобы тебе прислуживал тот.
— Хорошо. Тогда купим его. Давай войдем в магазин и посмотрим на них поближе. А я спрошу, сколько они стоят.
— Я один схожу.
— Нет, цену лучше спрошу я. С меня возьмут меньше. Ты же все-таки богатый американец.
— Et toi54, Рембо?
— Верлен из тебя вышел бы очень смешной, — сказала девушка. — Давай будем какими-нибудь другими знаменитостями, ладно?
— Входите, ваше величество, и поскорее купим эту проклятую побрякушку.
— Настоящий Людовик Шестнадцатый из тебя тоже не получится.
— Но зато я поеду вместе с тобой на казнь и плюну с эшафота.
— Давай забудем о казнях и обо всех горестях, купим игрушку, а потом пойдем к Чиприани и будем играть в каких-нибудь знаменитостей.
Они вошли в магазин и попросили показать им негритят. Девушка узнала, сколько они стоят, завязался оживленный разговор, после чего цену порядком снизили. Все же денег потребовалось больше, чем было у полковника.
— Я схожу к Чиприани и возьму у него взаймы.
— Не надо, — сказала девушка. Она попросила продавца: — Положите это в футляр и отправьте к Чиприани. Скажите, что полковник просил заплатить и спрятать до его прихода.
— Пожалуйста, — сказал продавец. — Все будет сделано.
Они снова вышли на улицу, на солнце, под беспощадные удары ветра.
— Имей в виду, твои камни я оставил в сейфе "Гритти" на твое имя, — сказал полковник.
— Не мои, а твои.
— Нет, — сказал он ей мягко, но так, чтобы она хорошенько поняла. — Есть вещи, которых делать нельзя. Ты это знаешь. Ты вот не выходишь за меня замуж, и я это понимаю, хотя и не могу с этим согласиться.
— Ну что ж, — сказала девушка. — Понятно. Но возьми хоть один камень на счастье.
— Нет. Не могу. Он слишком дорого стоит.
— И портрет стоит денег!
— Это другое дело.
— Да, — признала она. — Верно. Кажется, я начинаю понимать.
— Я бы взял у тебя в подарок лошадь, если бы я был беден, молод и хорошо ездил верхом. Но не мог бы принять автомобиль.
— Да, теперь я наконец поняла. Куда бы нам пойти, сейчас, сию минуту, чтобы ты мог меня поцеловать?
— В этот переулок, если ты тут никого не знаешь.
— А мне все равно, кто здесь живет. Я хочу, чтобы ты меня покрепче обнял и поцеловал.
Они свернули в переулок и дошли до тупика, которым он кончался.
— Ох, Ричард, — сказала она. — Дорогой…
— Я тебя люблю.
— Пожалуйста, люби меня.
— Я тебя люблю.
Ветер поднимал ее волосы и закидывал ему за шею, и он поцеловал ее снова, чувствуя, как ветер треплет по его щекам шелковистые пряди.
Потом она вдруг резко вырвалась, посмотрела на него и сказала:
— Пойдем-ка лучше в "Гарри".
— Пошли. Давай играть в великих людей?
— Да, — сказала она. — Давай играть, будто ты — это ты, а я — это я.
— Давай, — сказал полковник.
  
  
   
 
ГЛАВА 37
   
У "Гарри" никого не было, кроме редких утренних посетителей, которых полковник не знал, и двоих людей, занимавшихся своим делом за стойкой.
В баре бывали часы, когда он наполнялся знакомыми с такой же неумолимой быстротой, с какой растет прилив у Мон-Сен-Мишеля. "Вся разница в том, — думал полковник, — что часы прилива меняются каждый день, а часы наплыва у "Гарри" неизменны, как Гринвичский меридиан, метр-эталон в Париже или самомнение французского командования".
— Ты знаешь кого-нибудь из этих любителей выпить с утра? — спросил он девушку.
— Нет. Сама с утра не пью и никогда их не встречала.
— Их отсюда смоет, когда начнется наплыв.
— Нет. Как только народу прибавится, они уйдут сами.
— Тебе не обидно, что мы пришли сюда не вовремя?
— Ты думаешь, что я сноб, если наш род такой старый? Как раз мы-то снобами и не бываем. Снобы — это те, кого ты зовешь хлюстами, и богатые выскочки. Ты когда-нибудь видел столько новых богачей?
— Да, — сказал полковник. — В Канзас-Сити, в загородном клубе. Я туда ездил из Форт-Райли играть в поло.
— И это было так противно?
— Наоборот, очень мило. Мне там нравится, а эта часть Канзас-Сити очень красивая.
— Правда? Мне хочется туда с тобой поехать. А у них там тоже есть туристские лагеря? Такие, где мы сможем с тобой останавливаться?
— Конечно. Но мы остановимся в гостинице "Мюльбах" — там самые огромные в мире кровати — и сделаем вид, будто мы нефтяные магнаты.
— А где мы поставим наш "Кадиллак"?
— Ага, теперь это "Кадиллак"!
— Да. Если не хочешь брать большой "Бьюик" с гидравлическим управлением. Я объехала на нем всю Европу. Он снят в том номере "Вог", который ты мне послал.
— Придется, пожалуй, выбрать что-нибудь одно, — сказал полковник. — В общем, ту машину, на которой мы решим поехать, поставим в гараж возле "Мюльбаха".
— А "Мюльбах" очень роскошный отель?
— Необычайно. Тебе понравится. Когда выедем из города, двинем на север до Сент-Джо, чего-нибудь выпьем в баре Рубиду, может, закажем и по второй, переедем через реку и свернем на запад. Сначала будешь вести ты, а потом мы сможем меняться.
— То есть как, меняться?
— Будем вести по очереди.
— Сейчас веду я.
— Давай поскорее проедем через эти скучные места и доберемся до Чимни-Рока и дальше до Скотсблаффа и Торрингтона. Вот когда ты увидишь настоящую природу!
— У меня есть все дорожные карты и книжка с советами, где надо обедать, и путеводитель по туристским лагерям и гостиницам.
— И ты все это изучаешь?
— Да, я это изучаю по вечерам, вместе с книжками, которые ты мне послал. А где мы получим права?
— В Миссури. Машину мы купим в Канзас-Сити. А туда мы летим, разве ты забыла? Можно, конечно, сесть и на хороший поезд.
— Я думала, мы полетим до Альбукерка.
— Это в другой раз.
— Мы будем останавливаться, как только стемнеет, в самых лучших гостиницах, по путеводителю. Я приготовлю тебе твой любимый напиток, ты в это время будешь читать газеты и "Лайф", "Тайм" или "Ньюс-уик", а я — свеженький "Вог" и "Харперс базар".
— Да. Но мы непременно вернемся в Венецию.
— Конечно. И машину привезем. Мы поедем на итальянском пароходе, выберем самый лучший. А из Генуи на машине прямо сюда.
— Ты не хочешь где-нибудь переночевать по дороге?
— Зачем? Нам надо поскорей попасть домой.
— А где будет наш дом?
— Ну, это мы еще решим. В Венеции всегда сколько угодно домов. А тебе не хочется жить иногда за городом?
— Хочется, — сказал полковник. — Конечно, хочется.
— Тогда, проснувшись, мы будем видеть деревья. А какие деревья мы увидим во время путешествия?
— Главным образом сосну, и тополь вдоль ручьев, и еще осину. Подожди, ты увидишь, как осенью желтеет осина.
— Ладно, подожду. А где мы остановимся в Вайоминге?
— Сначала заедем в Шеридан, а там будет видно.
— Шеридан — красивое место?
— Замечательное. Мы поедем на машине туда, где шел бой с индейцами, — я тебе о нем расскажу. Потом мы отправимся дальше, в сторону Биллинса, где погиб этот дурень Джордж Армстронг Кэстер, ты увидишь мемориальные доски на том месте, где их всех перебили, а я объясню тебе, как шло сражение.
— Ах, как здорово! А на что Шеридан больше похож: на Мантую, на Верону или на Веченцу?
— Ни на один из этих городов. Он стоит высоко в горах, почти как Скио.
— Значит, он похож на Кортину?
— Ничуть. Кортина — это высокое плато, окруженное горами. Шеридан прилепился прямо к склону. Возле Биг-Хорна нет холмов. Горы поднимаются прямо из долины. Оттуда виден Облачный пик.
— А наши машины туда взберутся?
— Еще как взберутся. Но только я бы предпочел машину без гидравлического управления.
— Да я и могу без нее обойтись, — сказала девушка. Потом она выпрямилась, чтобы не заплакать. — Как и без всего остального.
— Что ты будешь пить? — спросил полковник. — Мы еще ничего не заказали.
— Я, пожалуй, ничего не буду пить.
— Два очень сухих мартини и стакан холодной воды, — сказал полковник бармену.
Он сунул руку в карман, отвинтил крышку у бутылочки с лекарством и вытряхнул две большие таблетки на ладонь левой руки. Держа их, он снова завинтил крышку. Это было не так уж трудно для человека, который нередко обходится без помощи правой руки.
— Я ведь сказала, что ничего не буду пить.
— Ладно, дочка. По-моему, тебе не мешает выпить. Пусть пока постоит. А не то я сам выпью. Пожалуйста, не сердись. Я нечаянно заговорил так резко.
— Мы еще не взяли нашего маленького негритенка, который будет за мной ухаживать.
— Да. Я не хотел его брать, пока не придет Чиприани и я не расплачусь.
— Какие у тебя на все строгие правила!
— Да, строгие, — сказал полковник. — Ты уж меня, дочка, прости.
— Скажи три раза "дочка".
— Hija, figlia55, дочка.
— Не знаю, что и делать, — сказала она. — Давай лучше отсюда уйдем. Я люблю, когда на нас с тобой смотрят, но сегодня мне никого не хочется видеть.
— Футляр с негритенком лежит на кассе, сверху.
— Знаю. Я давно его заметила.
К ним подошел бармен и принес напитки, холодные как лед, судя по запотевшему стеклу бокалов; он подал и стакан воды.
— Принесите тот пакетик, который прислали на мое имя, он лежит сверху на кассе, — сказал полковник. — Скажите Чиприани, что я пришлю ему чек.
Он изменил свое решение.
— Хочешь выпить, дочка?
— Да. Если ты не рассердишься, что я тоже передумала.
Они чокнулись и выпили. Чокнулись они так легко, что бокалы едва коснулись друг друга.
— Ты был прав, — сказала она, чувствуя, как внутри разливается тепло и мгновенно пропадает грусть.
— Ты тоже была права, — сказал он, сжимая в ладони две таблетки.
Он решил, что принять их сейчас с водой неприлично. Поэтому, когда девушка отвернулась, провожая взглядом одного из утренних посетителей, он запил их мартини.
— Ну как, пойдем, дочка?
— Да. Конечно.
— Бармен! — позвал полковник. — Сколько с меня? Не забудьте сказать Чиприани, что за эту ерунду я пришлю ему чек.
  
  
   
 
ГЛАВА 38
   
Они пообедали в "Гритти", и, развернув негритенка из черного дерева, девушка приколола его у левого плеча. Фигурка была длиной около трех дюймов и довольно красива, если любишь такие вещи. "А не любят их только дураки", — думал полковник.
"Не смей говорить грубости даже про себя, — сказал он мысленно. — Постарайся получше себя вести, пока вы с ней не распрощались. Что это за слово "прощай", — думал он. — Так и просится в альбомные стишки.
Прощай, и bonne chance,56 и hasta la vista,57 а мы говорили просто merde58. И все тут! Счастливый путь — вот это хорошие слова! Прямо из песни, — думал он. — Счастливый путь, счастливый путь, вот и ступай в дорогу, унося с собой эти слова. И точка", — думал он.
— Дочка, — сказал он, — давно я не говорил, что тебя люблю?
— С тех пор, как мы сели за столик.
— Ну вот, а теперь говорю.
Когда они пришли в гостиницу, она сходила в дамскую комнату и терпеливо расчесала волосы. Вообще она не любила дамских комнат.
Она подкрасила губы, чтобы сделать рот таким, какой любит он, и сказала себе, старательно размазывая помаду: "Только ни о чем не думай. Только не думай. И не смей быть грустной, ведь он уезжает".
— Какая ты красивая.
— Спасибо. Мне хочется для тебя быть красивой, если у меня это выйдет и если я вообще могу быть красивой.
— Какой звучный язык итальянский.
— Да. Мистер Данте тоже так думал.
— Gran Maestro, — позвал полковник. — Чем нас покормят в вашем Wirtschaft59?
Gran Maestro искоса наблюдал за ними — ласково и без всякой зависти.
— Вы хотите мясо или рыбу?
— Сегодня не пятница, — сказал полковник. — Рыбу есть не обязательно. Поэтому я буду есть рыбу.
— Значит, камбала, — сказал Gran Maestro. — А вы, сударыня?
— Все, что вы мне дадите. Вы больше меня понимаете в еде, а я люблю все.
— Решай сама, дочка.
— Нет. Пусть решает тот, кто больше меня понимает. Я после пансиона все никак досыта не наемся.
— Я вам приготовлю сюрприз, — сказал Gran Maestro. У него было длинное доброе лицо, седые брови над чуть дряблыми веками и всегда веселая улыбка старого солдата, который радуется тому, что еще жив.
— Что новенького у нас в Ордене? — спросил полковник.
— Я слышал, что у нашего патрона неприятности. Конфисковали все имущество. Или, по крайней мере, наложили арест.
— Надеюсь, ему не грозит ничего серьезного?
— За патрона можно не беспокоиться. Он пережил бури пострашнее.
— За здоровье нашего патрона! — сказал полковник. Он поднял бокал, наполненный только что откупоренной настоящей вальполичеллой.
— Выпей за него, дочка.
— Не буду я пить за такую свинью, — сказала девушка. — И к тому же я не принадлежу к вашему Ордену.
— Нет, вы уже в него приняты, — сказал Gran Maestro. — Роr merito di guerra.60
— Тогда, видно, придется за него выпить, — сказала она. — Но я в самом деле принята в Орден?
— Да, — ответил Gran Maestro. — Правда, диплома вы еще не получили, но я назначаю вас Верховным Секретарем. Полковник откроет вам тайны Ордена. Откройте ей все, прошу вас, полковник.
— Сию минуту, — сказал полковник. — А рябых поблизости нет?
— Нет. Он ушел со своей возлюбленной. С мисс Бедекер.
— Тогда другое дело, — сказал полковник. — Сейчас открою. Есть только одна великая тайна, которую тебе надо постичь. Поправьте меня, Gran Maestro, если я допущу ошибку.
— Приступайте, — сказал Gran Maestro.
— Приступаю, — сказал полковник. — Слушай внимательно, дочка. Это Высочайшая тайна. Слушай! "Любовь есть любовь, а радость есть радость. Но все замирает, когда золотая рыбка умирает".
— Ты приобщилась к тайне, — возгласил Gran Maestro.
— Я счастлива и очень горжусь, что вступила в Орден, — сказала девушка. — Но, честно говоря, какой-то он грубый, ваш Орден.
— Что верно, то верно, — сказал полковник. — А теперь, Gran Maestro, долой таинственность и скажите, что мы будем есть?
— На первое: жюльен из крабов по-венециански, но холодный. В кокотнице. Потом камбала для вас, а для вас, сударыня, поджарка. Какие прикажете овощи?
— Все, какие есть, — сказал полковник.
Gran Maestro ушел, и полковник сперва посмотрел на девушку, а потом на Большой канал за окном, на волшебные переливы света, которые были видны даже отсюда, из самого дальнего конца бара, ловко переоборудованного в ресторан, и сказал:
— Дочка, я тебе говорил, что я тебя люблю?
— Ты мне давно этого не говорил. Но я тебя люблю.
— А что бывает с людьми, которые любят друг друга?
— У них, наверное, что-то есть — что бы оно ни было, — и они счастливее других людей. А потом одному из них навек суждена пустота.
— Не хочу быть грубым, — сказал полковник. — А то я мог бы тебе ответить. Но, пожалуйста, чтобы не было у тебя никакой пустоты!
— Постараюсь, — сказала девушка. — Я сегодня стараюсь с самого утра, с тех пор как проснулась. Я стараюсь с тех пор, как мы узнали друг друга.
— Вот и старайся, дочка.
Потом полковник сказал Gran Maestro, который отдал, свои распоряжения и вернулся:
— Бутылку этого vino secco61 со склонов Везувия к камбале. Ко всему остальному у нас есть вальполичелла.
— А мне нельзя запивать поджарку вином с Везувия? — спросила девушка.
— Рената, дочка, конечно, можно. Тебе все можно.
— Если уж пить вино, я хочу пить такое, как ты.
— Хорошее белое вино в твоем возрасте идет и к поджарке, — сказал полковник.
— Жалко, что у нас такая разница в возрасте.
— А мне это как раз нравится, — возразил полковник. — Не считая того… — прибавил он и вдруг осекся, а потом сказал: — Давай будем fratche et rose comme aujour de bataille.62
— Кто это сказал?
— Понятия не имею. Я это слышал, когда учился в College des Marechaux.63 Довольно претенциозное название, правда? Колледж я все-таки кончил. Но лучше всего я знаю то, чему выучился у фрицев, воюя с ними. Самые лучшие солдаты — это они. Вот только силы свои рассчитать никогда не умеют.
— Давай будем такими, как ты сказал, и, пожалуйста, повтори, что ты меня любишь.
— Я тебя люблю, — сказал он. — Можешь не сомневаться. Уж ты мне поверь.
— Сегодня суббота, — сказала она. — А когда будет следующая суббота?
— Следующая суббота — праздник ненадежный, дочка. Покажи мне человека, который что-нибудь может сказать про следующую субботу.
— Ты бы сам сказал, если бы захотел.
— Спрошу Gran Maestro, может, он знает. Gran Maestro, когда будет следующая суббота?
— A Pagues ou a la Trinite,64 — сказал Gran Maestro.
— Но почему из кухни не доносится никаких ароматов для поднятия нашего духа?
— Потому что ветер дует не в ту сторону.
"Да, — думал полковник. — Ветер дует не в ту сторону, а как бы я мог быть счастлив, если бы у меня была эта девушка, а не та женщина, которой я плачу алименты, хотя она не смогла даже родить мне ребенка! А ведь грозилась, что родит. Но разве поймешь, кто тут виноват?
Ладно, держись, — сказал он себе. — И люби свою девушку.
Она тут, рядом, и хочет, чтобы ее любили, если у тебя осталась хоть капля любви, которую ты можешь ей дать". На него нахлынула горячая волна, как бывало всегда, когда он видел Ренату, и полковник спросил:
— Ну, как ты, как твои волосы, словно вороново крыло, и лицо, от которого сжимается сердце?
— Хорошо.
— Gran Maestro, — сказал полковник, — сделайте так, чтобы до нас дошли запахи из вашей закулисной кухни, хотя ветер и дует не в нашу сторону.
  
  
   
 
ГЛАВА 39
   
Портье распорядился, швейцар позвонил по телефону, и им подали ту же лодку, в которой они ехали сюда.
Джексон сел в лодку рядом с чемоданами и портретом, который заботливо упаковали. Ветер дул все так же яростно.
Полковник расплатился по счету и роздал положенные чаевые. Служащие гостиницы уложили чемоданы и портрет в лодку и устроили в ней Джексона поудобнее. Потом они ушли.
— Ну вот, дочка, — сказал полковник.
— А мне нельзя доехать с тобой до гаража?
— В гараже будет ничуть не лучше.
— Пожалуйста, разреши мне доехать до гаража.
— Ладно, — сказал полковник. — Дело твое. Садись.
Они не разговаривали: ветер дул в корму, поэтому при той скорости, которую можно было выжать из жалких останков мотора, казалось, будто ветра нет вовсе.
На пристани Джексон отдал чемоданы носильщику, а портрет понес сам. Полковник спросил:
— Хочешь, простимся здесь?
— А разве нельзя иначе?
— Можно.
— Давай я провожу тебя до бара и подожду, пока подадут машину.
— Так будет еще хуже.
— Пусть.
— Отправьте вещи в гараж и попросите присмотреть за ними, пока не выведете машину, — сказал полковник Джексону. — Проверьте, в порядке ли ружья, и уложите вещи так, чтобы на заднем сиденье было как можно свободнее.
— Слушаюсь, господин полковник, — сказал Джексон.
— Значит, я еду? — спросила девушка.
— Нет, — сказал ей полковник.
— Почему мне нельзя с вами поехать?
— Сама знаешь. Тебя никто не приглашал.
— Отчего ты такой злой?
— Господи, дочка, если бы ты знала, как я стараюсь быть добрым! Но человеку легче на душе, когда он злой. Давай-ка расплатимся с нашим приятелем лодочником и посидим вон там на скамейке под деревьями.
Он заплатил хозяину лодки и сказал, что не забудет насчет мотора с "Виллиса".
Он, правда, посоветовал особенно на это не рассчитывать, хоть дело вполне могло и выгореть.
— Мотор будет подержанный. Но все равно лучше того кофейника, который стоит у вас сейчас.
Они поднялись по истертым каменным ступеням, прошли по дорожке, усыпанной гравием, и сели на скамейку под деревьями.
Черные деревья раскачивались от ветра, и ветки на них были голые. Листья в этом году опали рано, их давно вымели.
К ним подошел человек и предложил купить почтовые открытки. Но полковник ему сказал:
— Ступай отсюда, сынок. Тебе тут делать нечего.
Девушка наконец расплакалась, несмотря на решение никогда не плакать.
— Слушай, дочка, — сказал полковник. — Ну что я могу тебе сказать? На машине, на которой мы с тобой едем, к сожалению, нет амортизаторов.
— Я больше не плачу, — сказала она. — Я не истеричка.
— Нет, этого я про тебя сказать не могу. Я могу сказать, что ты самая красивая и самая милая девушка на свете. Во все времена. На всей земле. Во всем мире.
— Но какой в этом толк, даже если бы это была правда?
— Вот это верно, — сказал полковник. — Но это правда.
— Ну и что же теперь будет?
— Теперь мы с тобой поцелуемся и скажем друг другу "прощай".
— А что такое "прощай"?
— Не знаю, — сказал полковник. — Но думаю, что это одно из тех слов, которые каждый толкует по-своему.
— Попробую и я.
— Ты не очень расстраивайся, дочка, слышишь?
— Хорошо, — сказала девушка. — Хотя в нашей машине и нет амортизаторов.
— Тележка, в которой возили на эшафот, — самая подходящая для тебя машина. С того дня, как ты меня узнала.
— Неужели ты не можешь быть добрее хоть сейчас?
— Видно, нет. Но я все время старался.
— Постарайся еще. Это все, что нам остается.
— Конечно, постараюсь.
И они тесно прижались друг к другу и поцеловались, а потом полковник повел девушку по дорожке, усыпанной гравием, и вниз по каменным ступеням.
— Возьми лодку получше. Зачем тебе эта рухлядь с испорченным мотором?
— Я поеду на этой рухляди, если ты не рассердишься.
— Рассержусь? — спросил полковник. — Нет, я не рассержусь. Я только отдаю приказы и выполняю приказы. Но не сержусь. Прощай, дорогая, прощай, чудо мое.
— Прощай, — сказала она.