1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
– Дамы не пьют по утрам виски! – запротестовала  Бонадея; на миг она снова обрела силу обидеться, и кровь ударила ей в голову,  ибо ей показалось, что простота, с какой Ульрих предложил ей такой грубый и,  как она считала, распутный напиток, содержит жестокий намек.    

Но Ульрих добродушно сказал:    

– Это пойдет тебе на пользу; все женщины, занимавшиеся  большой политикой, тоже пили виски.    

Ибо для объяснения своего прихода к Ульриху Бонадея сказала,  что восхищается великой патриотической акцией и хотела бы предложить свою  помощь по этой части.    

Таков был ее план. Она всегда верила во многое одновременно,  и полуправда облегчала ей ложь.    

Виски было золотистое и грело, как майское солнце.    

Бонадее почудилось, что ей семьдесят лет и она сидит перед  домом на садовой скамейке. Она старела. Дети ее вырастали. Старшему исполнилось  уже двенадцать лет. Было, несомненно, позорно следовать за мужчиной, которого  толком даже не знаешь, в его квартиру только потому, что у него такие глаза,  что он глядит на тебя, словно через окно. Прекрасно видишь, думала она, в этом  мужчине отдельные черточки, которые тебе не нравятся и могли бы тебя  предостеречь; впору бы вообще, – если бы только что‑то могло задержать  тебя в такие мгновения, порвать со всем этим, запылав краской стыда и даже,  может быть, гнева; но поскольку этого не происходит, мужчина вживается в свою  роль все более страстно. А сама при этом совершенно отчетливо чувствуешь себя  какой‑то искусственно освещенной декорацией; перед тобой театральные глаза,  театральные усы, расстегивающиеся пуговицы театрального костюма, и секунды – от  той, когда входишь в комнату, до ужасного первого снова трезвого движения –  разыгрываются в сознании, которое вышло из головы наружу и покрыло стены обоями  иллюзии. Бонадея употребляла не совсем эти же слова, она вообще думала об этом  лишь частично словами, но, пытаясь представить себе это, сразу же чувствовала  себя отданной на произвол такому изменению сознания. «Кто сумел бы описать это,  был бы большим художником; нет, он был бы порнографистом!» – думала она, глядя  на Ульриха. Ибо благих намерений и твердой воли к порядочности она и в минуты  такого состояния ни на миг не теряла; только они тогда стояли снаружи и ждали,  им просто нечего было сказать по поводу этого измененного желаниями мира. Когда  возвращался разум Бонадеи, это бывала ее величайшая мука. Изменение сознания  половым опьянением, переносимое другими людьми как нечто естественное,  приобретало у нее из‑за глубины и внезапности хмеля и раскаяния силу, которая  пугала ее, как только она возвращалась в мирный круг семьи. Тогда она казалась  себе безумной. Она не решалась глядеть на детей из страха повредить им своим  порочным взглядом. Она вздрагивала, когда ее муж смотрел на нее чуть  приветливее, и боялась непринужденности одиночества. Поэтому за эти недели  разлуки в ней созрело намерение не иметь больше другого возлюбленного, кроме  Ульриха; он должен был дать ей опору и уберечь ее от чуждого ей распутства.  «Как это я могла позволить себе его осуждать. – думала она теперь, в  первый раз сидя перед ним снова, – он же намного совершеннее, чем я».  Бонадея приписывала ему ту заслугу, что в пору его объятий она и сама лучше;  думала она, вероятно, и о том, что на ближайшем же благотворительном  празднестве он должен ввести ее в свое новое общество. Бонадея беззвучно дала  присягу, и глаза ее увлажнились слезами растроганности, когда она все это  обдумала.    

Но Ульрих допивал виски с медлительностью человека, который  должен подтвердить нелегкое решение… Сейчас еще невозможно ввести ее в дом  Диотимы, заявил он ей.    

Бонадея захотела, разумеется, точно знать, почему это  невозможно, а потом точно узнать, когда это станет возможно.    

Ульриху пришлось объяснить ей, что она не отличилась ни в  искусстве, ни в науке, ни на ниве благотворительности и что поэтому понадобится  очень много времени, чтобы сделать понятной Диотиме необходимость ее, Бонадеи,  сотрудничества.    

Бонадея же за это время прониклась к Диотиме странными  чувствами. Она была достаточно наслышана о ее добродетелях, чтобы не ревновать;  скорее уж зависть и восхищение вызывала у нее эта женщина, которая привязала к  себе ее возлюбленного, не делая ему безнравственных уступок. Невозмутимость  статуи, замеченную ею, как ей показалось, в Ульрихе, она приписала этому  влиянию. Себя самое она называла «страстной», подразумевая под этим в равной  мере и свою бесчестность, и ее все‑таки почетное оправдание; но она восхищалась  холодными женщинами с таким же чувством, с каким несчастные обладатели вечно  влажных рук кладут свою руку и чью‑то особенно сухую и красивую руку. «Это все  она! – думала Бонадея. – Она так изменила Ульриха!» Жестокий бурав в  ее сердце, сладкий бурав в ее коленях – два эти одновременно и противоположно  друг другу вращавшихся бурава чуть не довели Бонадею до обморока, когда она  встретила в Ульрихе сопротивление. Она пустила в игру последний свой козырь:  Моосбругер!    

В ходе мучительных размышлений ей стало ясно, что Ульрих  питает странное пристрастие к этой ужасной фигуре. У нее самой «грубая  чувственность», выражавшаяся, по ее мнению, в злодеяниях Моосбругера, вызывала  просто отвращение; в этом вопросе она, разумеется, не зная того, была  совершенно заодно с проститутками, которые без всяких смешанных чувств и без  всякой мещанской романтики видят в убийце‑садисте просто угрозу своей  профессии. Но ей, даже при неизбежных ее провинностях, нужен был какой‑то  упорядоченный и правильный мир, и Моосбругер должен был послужить ей средством  его восстановления. Поскольку у Ульриха была к Моосбругеру слабость, а у нее  был муж‑судья, способный дать полезную информацию, в ее покинутости совершенно  сама собой созрела мысль соединить собственную слабость со слабостью Ульриха  через посредство супруга, и эта томительная идея обладала утешительной силой  благословленной правосознанием чувственности. Но когда она обратилась с этим к  своему доброму супругу, тот удивился ее юридическому пылу, хотя и знал, что она  легко воодушевлялась всем по‑человечески высоким и добрым, а поскольку он был  не только судьей, но и охотником, он добродушно отделался ответом, что  единственно правильное – это повсеместно истреблять мелких хищников без  сантиментов, и никакой больше информации не дал. При второй попытке,  предпринятой ею через некоторое время, Бонадея узнала от него дополнительно  только то, что женское дело – это, по его мнению, рожать, а убивать – дело  мужское, и поскольку и этом опасном вопросе ей не следовало навлекать на себя  подозрение чрезмерным усердием, то путь правовой для нее пока что закрылся.  Поэтому она вступила на путь милосердия, единственно остававшийся, если она  хотела сделать на радость Ульриху что‑нибудь для Моосбругера, а этот путь вел –  нельзя даже сказать поразительным, скорее уж притягательным образом – через  Диотиму.    

Мысленно видя себя подругой Диотимы, она оправдывала это  свое желание необходимостью познакомиться с восхитительной соперницей ради  неотложного дела, даже если она, Бонадея, слишком горда, чтобы сделать это из  личной потребности. Она задалась целью расположить Диотиму к Моосбругеру, что  Ульриху, как она сразу догадалась, не удалось, и в ее фантазии рисовались  прекрасные картины. Мраморная, высокая Диотима клала руку на теплые, согнутые  грехом плечи Бонадеи, а роль, отводимая Бонадеей себе, заключалась примерно в  том, чтобы помазать это небесно‑невинное сердце каплей податливости. Таков был  план, который она изложила своему потерянному другу.    

Но мыслью о спасении Моосбругера Ульриха в этот день никак  нельзя было увлечь. Он хорошо знал благородные чувства Бонадеи, знал, как легко  у нее вспышка какого‑то отдельного прекрасного побуждения превращается в панику  охватывающего все тело пожара. Он сказал ей, что не имеет ни малейшего  намерения вмешиваться в дело Моосбругера.    

Бонадея взглянула на него обиженными красивыми глазами, в  которых вода плавала надо льдом, как на границе между весной и зимой.    

Ульрих же так и не потерял целиком известной благодарности  за их ребячески прекрасную первую встречу, когда он лежал без чувств на  мостовой, а Бонадея склонилась над ним и из глаз этой молодой женщины в его  пробуждавшееся сознание потекла каплями ненадежная, авантюрная неопределенность  мира, молодости и чувств. Поэтому он попытался смягчить обидный отказ и  растворить его в долгом разговоре.    

– Представь себе, – предложил он, – ты идешь  ночью по пустынному парку и к тебе пристают два хулигана; станешь ли ты думать  о том, что это достойные сожаления люди и что общество виновно в их  хулиганстве?    

– Но я никогда не хожу ночью по паркам, – ответила  Бонадея тотчас же.    

– Но окажись рядом полицейский, ты все‑таки велела бы  ему арестовать их?    

– Я попросила бы его меня защитить!    

– А это ведь и значит арестовать их??    

– Что он потом с ними сделает, этого я не знаю. Кстати,  Моосбругер не хулиган.    

– Тогда представь себе, что он работает как столяр у  тебя в квартире. Ты с ним одна в доме, и он начинает вот так вращать глазами.    

Бонадея запротестовала.    

– Это же отвратительно, то, чего ты от меня требуешь!    

– Конечно, – сказал Ульрих. – Но ведь я и  хочу показать тебе, что такие легко выходящие из равновесия люди крайне  неприятны. Позволить себе быть беспристрастным по отношению к ним можно, в  сущности, только тогда, когда удары достаются другому. Тогда, конечно, эти люди  вызывают у нас величайшую нежность и оказываются жертвами общественного строя  или судьбы. Признай, что никто не виноват в своих недостатках, если смотреть на  них его собственными глазами; для него они в худшем случае заблуждения или  скверные свойства, из‑за которых он в целом не становится менее добрым, и,  конечно, он совершенно прав!    

Поправляя чулок, Бонадея почувствовала необходимость  поглядеть на Ульриха с чуть запрокинутой головой, и в области ее колена, вне ее  наблюдения, началась полная контрастов жизнь зубчатых оборок, гладкого чулка,  напряженных пальцев и ненапряженного, мягкого, жемчужного блеска кожи.    

Ульрих быстро закурил и продолжал:    

– Человек не добр, а всегда добр; это огромная разница,  понимаешь? Эта софистика себялюбия кажется смешной, а из нее надо бы вывести  заключение, что человек вообще не может сделать ничего злого; он может только  казаться злым. Признав это, мы нашли бы надлежащую отправную точку для  социальной морали.    

Бонадея со вздохом пригладила юбку, выпрямилась и попыталась  успокоить себя глотком тускло‑золотого огня.    

– А теперь я тебе объясню, – прибавил Ульрих с  улыбкой, – почему можно питать к Моосбругеру всевозможные чувства, а  сделать для него все равно нельзя ничего. По сути, все эти дела похожи на  торчащий конец нитки, и если потянуть за него, то расползается вся ткань  общества. Я продемонстрирую это тебе сперва на чисто умозрительных вопросах.    

Бонадея необъяснимым образом потеряла туфлю. Ульрих  наклонился, чтобы ее поднять, и стопа с теплыми пальцами потянулась навстречу  его руке с туфлей, как малый ребенок.    

– Оставь, оставь, я сама! – сказала Бонадея,  протягивая к нему стопу.    

– Первым делом психиатрически‑юридические  вопросы, – неумолимо продолжал объяснять Ульрих, а от ее ноги на него  веяло ограниченной вменяемостью. – Это вопросы, о которых мы знаем, что  чуть ли не сейчас уже врачи могли бы предотвратить большинство таких  преступлений, согласись мы только затратить нужные для этого средства. Это,  стало быть, всего лишь социальный вопрос.    

– Ах, пожалуйста, оставь это! – попросила Бонадея,  когда он теперь уже второй раз произнес слово «социальный». – Дома я  выхожу из комнаты, как только начинают об этом говорить; мне это смертельно  скучно.    

– Ну, ладно, – уступил Ульрих, – я хотел  сказать, что если техника давно уже делает из трупов, нечистот, отбросов и ядов  полезные вещи, то и психологической технике это уже почти по силам. Но мир  нисколько не торопится с решением этих вопросов. Государство швыряет деньги на  любую глупость, а на решение важнейших вопросов у него не находится и гроша.  Это заложено в его природе, ибо государство есть самое глупое и самое злобное  существо в роду человеческом.    

Он сказал это с убежденностью; но Бонадея попыталась вернуть  его к сути дела.    

– Милый, – сказала она, изнемогая, – но ведь  это же как раз очень хорошо для Моосбругера, что он безответствен?!    

– Важнее было бы, наверно, отправить на тот свет  несколько отвечающих за свои поступки людей, чем защитить от смерти одного  безответственного!парировал Ульрих.    

Он ходил теперь близко от нее взад и вперед. Бонадея нашла в  нем революционность и зажигательность; ей удалось поймать его руку, и она  положила ее себе на грудь.    

– Ладно, – сказал он, – теперь я объясню тебе  вопросы эмоциональные.    

Бонадея растопырила его пальцы и расправила его руку у себя  на груди. Взгляд, которым это сопровождалось, тронул бы и каменное сердце; в  следующие мгновенья Ульриху казалось, что он чувствует в груди у себя два  сердца; так в мастерской часовщика тикают, перебивая друг друга, часы. Собрав  всю свою волю, он навел порядок в груди и мягко сказал:    

– Нет, Бонадея!    

Бонадея была теперь близка к слезам, и Ульрих стал  уговаривать ее:    

– Разве нет противоречия в том, что ты волнуешься из‑за  этого дела, потому что я тебе случайно о нем рассказал, а миллионы не меньших  несправедливостей, творящихся ежедневно, просто не замечаешь?    

– Но это же тут совершенно ни при чем, – возразила  Бонадея. – В том‑то и штука, что это я знаю. И я была бы плохим человеком,  если бы оставалась спокойной!    

Ульрих полагал, что надо оставаться спокойной; прямо‑таки  бурно спокойной, – прибавил он. Он освободился и сел на некотором  расстоянии от Бонадеи.    

– Все делается сегодня «временно» и «пока что», –  заметил он, – так и должно быть. Добросовестность нашего разума вынуждает  нас быть чудовищно недобросовестными в движениях души. – Налив себе еще  виски, он положил ноги на диван. Он начинал уставать, – Каждый человек  задумывается поначалу о жизни в целом, – принялся объяснять он, – но  чем точнее он думает, тем уже круг его мыслей. Когда он созревает, то перед  тобой человек, который на каком‑то определенном квадратном миллиметре  ориентируется так великолепно, как от силы еще два десятка людей на свете, но  который, прекрасно видя, как все, кто не так хорошо ориентируется, говорят о  его деле вздор, не смеет и пошевелиться, ибо стоит ему сдвинуться со своего  места хотя бы на микромиллиметр, он сам будет говорить вздор.    

Его усталость была теперь золотистая, как напиток, стоявший  на столе. «Вот и я болтаю вздор уже полчаса», – подумал он, но эта  расслабленность была приятна. Он боялся лишь одного – что Бонадее вздумается  сесть рядом с ним. Против этого было только одно средство – говорить. Он  запрокинул руки под голову и возлежал вытянувшись, как надгробные фигуры в капелле  Медичи. Ему вдруг это подумалось, и действительно, когда он принял эту позу, по  его телу разлилась величественность, он предался ее спокойствию и показался  себе могущественнее, чем был; он впервые почувствовал, несмотря на расстояние,  что понимает эти произведения искусства, на которые до сих пор смотрел только  как на что‑то чужое. И, вместо того чтобы говорить, он замолчал. Бонадея тоже  что‑то почувствовала. Это было неким «мгновением», как называют то, что не  могут определить. Что‑то театрально торжественное соединило их, внезапно  умолкнувших.    

«Что от меня осталось? – думал Ульрих горько. –  Может быть, храбрый и непродажный человек, воображающий, что ради внутренней  свободы он считается лишь с немногими внешними законами. Но эта внутренняя  свобода состоит в возможности думать что угодно, в том, что в любой  человеческой ситуация знаешь, почему не надо привязывать себя к ней, и никогда  не знаешь, чем бы тебе хотелось себя связать!» В это не очень счастливое  мгновение, когда странная маленькая волна чувств, охватившая его на секунду,  схлынула, он готов был бы признать, что не обладает ничем, кроме способности  усматривать в каждом деле две стороны, кроме той моральной двойственности, что  отличала почти всех его современников и составляла врожденную черту его  поколения или даже его судьбу. Его, Ульриха, отношение к миру стало бледным,  призрачным и негативным. Какое он имел право обращаться с Бонадеей дурно? Между  ними повторялся всегда один и тот же неприятный разговор. Он возникал из  внутренней акустики пустоты, где выстрел отдается вдвое громче и с долгим  раскатом; его угнетало, что он уже никак не мог говорить с нею иначе, чем в  этой манере, доставлявшей им особую муку, для которой ему пришло в голову  славное полуосмысленное название – «барокко пустоты». И он выпрямился, чтобы  сказать ей что‑нибудь приятное.    

– Я сейчас заметил одну вещь, – повернулся он к  Бонадее, сидевшей все еще в исполненной достоинства позе. – Смешная штука.  Есть одно любопытное различие: человек, находящийся в здравом уме, всегда может  поступить и иначе, а невменяемый – нет!    

Бонадея сказала в ответ нечто очень значительное, «Ах,  Ульрих!"сказала она в ответ. Это было единственное нарушение тишины, и  молчание сомкнулось опять.    

Ей понравилось, когда Ульрих говорил при ней на общие темы.  При всех своих проступках она все же по праву ощущала себя находящейся среди  похожих на нее людей и верно чувствовала всю его необщительность, чрезмерность  и одинокость в том, как он потчевал ев мыслями вместо чувств. Тем не менее  преступление, любовь и печаль соединились у нее теперь в круг идей, который был  крайне опасен. Ульрих уже совсем не внушал ей такой робости и не казался таким  совершенным, как в начале этой их встречи; но взамен он приобрел что‑то  мальчишеское, волновавшее ее идеализм, как ребенок, не осмеливающийся пробежать  мимо чего‑то, чтобы броситься в объятия матери. Она уже очень долгое время  чувствовала расслабившуюся, давшую себе волю нежность к нему. Но после того как  первый намек на нее Ульрих отверг, Бонадея взяла себя в руки. Она еще не преодолела  воспоминания о том, как в свой последний приход сюда лежала, раздетая и  беспомощная, на его диване, и вознамерилась, если понадобится, так и просидеть  до конца в шляпе и под вуалью на своем стуле, чтобы он понял, что перед ним  человек, умеющий, когда нужно, владеть собой не хуже, чем соперница Диотима.  Для великого волнения, в которое ее приводила близость любовника, Бонадее  всегда недоставало великой идеи; то же самое, правда, можно, увы, сказать и о  жизни в целом, ибо и в ней много волнения и мало смысла; но Бонадея не знала  этого и пыталась высказать хоть какую‑нибудь идею. В идеях Ульриха ей не  хватало достоинства, в котором она нуждалась, и весьма вероятно, что она искала  идеи более красивой и более эмоциональной. Но идеалистическая нерешительность и  низменное влечение, такое низменное влечение и ужасный страх оказаться  преждевременно увлеченной смешивались при этом с порывом к молчанию, в котором  трепетали несостоявшиеся действия, и с воспоминанием о великом покое, связавшем  ее на секунду с ее возлюбленным. В общем это было так, как если бы дождь висел  в воздухе и не мог разразиться. Это было какое‑то оцепенение,  распространявшееся по всей коже и пугавшее Бонадею мыслью, что она может  потерять самообладание, не заметив того.    

И вдруг из всего этого выскочила какая‑то физическая  иллюзия, какая‑то блошка. Бонадея не знала, реальность это или фантазия. Она  почувствовала мурашки в мозгу, неправдоподобное впечатление, будто какой‑то  один образ освободился там от призрачной связанности с другими, но все же был  только фантазией; и одновременно несомненные, совсем по‑настоящему бегущие по  коже мурашки. Она задержала дыхание. Так бывает, когда что‑то топочет,  поднимаясь к тебе по лестнице, топ‑топ‑топ, а ты знаешь, что лестница пуста, и  все‑таки совершенно отчетливо слышишь: тот‑топ‑топ. Бонадея, словно ее озарило  молнией, поняла, что это недобровольное продолжение потерянной туфли. Для дамы  это означало отчаянный паллиатив. Однако в тот миг, когда она хотела прогнать  наваждение, она почувствовала, как ее что‑то резко кольнуло. Она тихонько  взвизгнула, залилась румянцем и призвала Ульриха помочь ей искать. Блоха отдает  предпочтение тем же местам, что и любовник; чулок был обследован до туфли,  блузку пришлось расстегнуть на груди. Бонадея объявила, что подхватила ее в  трамвае или у Ульриха. Но найти ее не удалось, и никаких следов она не  оставила.    

– Не знаю, что это было! – сказала Бонадея.    

Ульрих улыбнулся неожиданно приветливо.    

Тут Бонадея расплакалась, как маленькая девочка, которая  плохо вела себя.    

 64    

Генерал Штумм фон Бордвер навещает Диотиму    

     

Генерал Штумм фон Бордвер нанес Диотиме визит. Это был тот  офицер, которого военное министерство направило на большое учредительное  заседание, где он произнес речь, произведшую на всех немалое впечатление, но не  помешавшую, когда для великой акции мира составлялись комитеты по образцу  министерств, обойти по вполне понятным причинам министерство войны… Он был не  очень осанистый генерал с брюшком и маленькой щеточкой вместо настоящих усов.  Лицо его было круглое, и было в этом лице что‑то от семейного уюта при  отсутствии какого бы то ни было состояния сверх требуемого уставом от  вступающего в брак армейского офицера. Он сказал Диотиме, что солдату подобает  в совете скромная роль. Кроме того, само собой разумеется, что по политическим  соображениям нельзя было при образовании комитетов принимать в расчет военное  министерство. Тем не менее он осмеливается утверждать, что планируемая акция  должна воздействовать на заграницу, а то, что воздействует на заграницу, есть  мощь народа. Он повторил, что знаменитый философ Трейчке сказал, что  государство – это сила, нужная, чтобы выжить в борьбе народов. Сила,  накапливаемая в мирное время, отдаляет войну или по меньшей мере уменьшает ее  жестокость. Он говорил еще четверть часа, привел несколько классических цитат,  которые, как он прибавил, любовно хранил в памяти еще с гимназических времен, и  заявил, что эти годы гуманитарных занятий были лучшими в его жизни; он старался  дать Диотиме почувствовать, что он от нее в восторге и был восхищен тем, как  она руководила большим заседанием; он только еще раз пожелал повторить, что при  правильном понимании совершенствование вооруженных сил, сильно отстающих от  вооруженных сил других великих держав, означает выразительнейшую демонстрацию  миролюбия, и заявил о своей твердой, впрочем, надежде на то, что широкое,  всенародное участие в делах армии возникнет само собой.    

Этот милый генерал до смерти напугал Диотиму. В Какании были  тогда семьи, где появлялись офицеры, потому что дочери выходили замуж за офицеров,  и семьи, где дочери не выходили замуж за офицеров либо из‑за отсутствия денег  для брачного залога, либо из принципа, так что офицеры там и не появлялись;  семья Диотимы принадлежала по обеим причинам ко второй категории, вследствие  чего у этой совестливо красивой женщины сложилось о военных такое примерно  представление, словно это сама смерть, увешанная пестрыми тряпками. На свете,  отвечала она, так много великого и доброго, что выбор нелегко сделать. Это  великая привилегия – дать среди материалистической суеты мира великий  знак, – сказала она, – но это и тяжкая обязанность. И в конце концов  демонстрация должна сама собой вырасти из гущи народа, отчего ей, Диотиме,  следует несколько отодвинуть назад собственные желания. Она тщательно выбирала  слова, как бы сшивая их черно‑желтым шнуром и сжигая на губах легкие благовония  лексикона высшей бюрократии.    

Но когда генерал удалился, душа этой величавой женщины  обессилела. Будь Диотима способна на столь низкое чувство, как ненависть, она  возненавидела бы этого округлого человечка с бегающими глазками и золотыми  пуговицами на животе, но поскольку это не было ей дано, она чувствовала какую‑то  тупую боль обиды и не могла сказать почему. Несмотря на зимний холод, она  отворила окна и несколько раз прошелестела по комнате взад и вперед. Когда она  снова закрыла окна, на глазах у нее были слезы. Она очень удивилась. Уже второй  раз она плакала без причины. Она вспомнила ночь, когда проливала слезы рядом с  супругом, не зная, как их объяснить. На сей раз чисто нервный характер этого  явления, которому никакое содержание не соответствовало, был еще яснее; этот  толстый офицер вызвал у нее слезы, как луковица, без участия какого‑либо  разумного чувства. Она по праву встревожилась: вещий страх говорил ей, что  какой‑то невидимый волк рыщет возле ее загонов и что пора прогнать его силой  идеи. Вот почему после визита генерала она решила как можно скорее устроить  намеченную встречу великих умов, которая должна была помочь ей обеспечить  патриотическую акцию каким‑то содержанием.    

     

65    

Из разговоров Арнгейма и Диотимы    

     

У Диотимы стало легче на сердце, оттого что Арнгейм как раз  вернулся из поездки и был к ее услугам.    

– Всего несколько дней назад мне довелось беседовать о  генералах с вашим кузеном, – ответил он тотчас, сделав это сообщение с  видом человека, намекающего на какую‑то щекотливую связь, но не желающего  выдать, о чем идет речь. У Диотимы создалось впечатление, что ее полный  противоречий, не очень‑то воодушевленный великой идеей акции кузен еще к тому  же играет на руку неясным опасностям, исходившим от того генерала.    

– Я не хотел бы касаться этого при вашем кузене и  выставлять это на смех, – продолжал Арнгейм, давая новый поворот  разговору, – но мне важно, чтобы вы немного почувствовали то, на что сами,  будучи далеки от этих вещей, вряд ли обратите внимание: связь между  предпринимательством и поэзией. Я имею в виду, конечно, предпринимательство в  широком смысле слова, то предпринимательство в мировом масштабе, которым мне,  по моему наследственному положению, суждено заниматься; оно в родстве с  поэзией, оно имеет иррациональные, прямо‑таки мистические стороны; я даже  сказал бы, что именно предпринимательство ими и обладает. Деньги, знаете  ли, – это чрезвычайно нетерпимая власть.    

– Во всем, чем люди занимаются, вкладывая в это себя  целиком, есть, вероятно, известная нетерпимость, – ответила с некоторым  промедлением Диотима, еще державшаяся мыслями за незавершенную первую часть  разговора.    

– Особенно в деньгах! – быстро сказал  Арнгейм. – Дураки воображают, что обладать деньгами – это наслаждение! На  самом деле это ужасная ответственность. Не стану говорить о бесчисленных  жизнях, зависящих от меня, для которых я олицетворяю чуть ли не судьбу;  позвольте мне сказать только о том, что мой дед начал с мусороуборочного  предприятия в одном рейнском городе средней величины.    

При этих словах Диотима и в самом деле почувствовала  внезапный ужас перед чем‑то, что она приняла за экономический империализм; но  она спутала разные вещи; она была не вполне лишена предрассудков своего  общественного круга, и так как при упоминании мусороуборочного предприятия она  подумала о пахнущих навозом крестьянах, отважное признание ее друга заставило  ее покраснеть.    

– Этим процессом переработки отбросов, – продолжал  он свое признание,мой дед заложил основу влияния Арнгеймов. Но даже и мой отец  покажется человеком самостоятельно выбившимся в люди, если учесть, что за сорок  лет он расширил эту фирму до всемирного концерна. Он кончил не больше двух  классов торгового училища, но с первого взгляда видит насквозь любую сложнейшую  мировую ситуацию и знает все, что ему надо знать, прежде, чем это узнают  другие. Я изучал политическую экономию и все мыслимые науки, а ему они  совершенно неведомы, и нельзя объяснить, как это у него получается, но неудач у  него не бывает ни в чем, даже в пустяках. Это тайна могучей, простой, великой и  здоровой жизни!    

Голос Арнгейма, когда он говорил об отце, приобрел  необычное, благоговейное звучание, словно его наставническое спокойствие дало  где‑то трещинку. Это тем более поразило Диотиму, что Ульрих рассказывал ей,  будто старик Арнгейм, по описаниям, просто широкоплечий коротышка с костлявым  лицом и носом пуговкой, который всегда носит широко распахнутый фрак и орудует  своими акциями так же неуступчиво и осмотрительно, как шахматист – пешками. И,  не дожидаясь ее ответа, Арнгейм продолжал после маленькой паузы:    

– Когда предприятие расширяется так, как те немногие, о  которых я сейчас говорю, то нет, пожалуй, такой области жизни, с которой бы оно  не сплелось. Это космос в миниатюре. Вы удивились бы, узнав, каких совсем не  коммерческих с виду проблем – художественных, моральных, политических –  приходится мне касаться в беседах со старшим главой фирмы. Но фирма уже не  растет так стремительно, как в начальные времена, которые я бы назвал  героическими. Для предприятий, несмотря на все процветание, тоже существует  какой‑то таинственный предел роста, как для всего органического. Задавались ли  вы когда‑либо вопросом, почему сегодня ни одно животное не перерастает слона?  Эту же тайну вы найдете в истории искусства и в странных соотношениях в жизни  народов, культур и эпох.    

Диотима раскаивалась теперь в том, что ужаснулась процессу  переработки отбросов, и была в смятении.    

– Жизнь полна таких тайн. Существует что‑то, против  чего разум совершенно бессилен. Мой отец с этим в союзе. А человек типа вашего  кузена, – сказал Арнгейм, – активист, чья голова всегда забита тем,  как устроить все иначе и лучше, к этому нечувствителен.    

Когда имя Ульриха было упомянуто вновь, Диотима показала  улыбкой, что такой человек, как ее кузен, отнюдь не стремится влиять на нее.  Одноцветная, несколько желтоватая кожа Арнгейма, гладкая на лице, как груша,  покраснела на скулах. Он поддался удивительной потребности, которую давно уже  будила в нем Диотима, незащищенно довериться ей целиком, до последних неизвестных  подробностей. И вот он снова замкнулся, взял со стола какую‑то книгу, прочел ее  заглавие, не вникая в него, нетерпеливо положил ее на место и сказал обычным  своим голосом, который в этот миг поразил Диотиму так, как движение человека,  хватающего свою одежду, почему она и узнала, что он был гол:    

– Я ушел далеко в сторону. По поводу вашего генерала  скажу вам, что самое лучшее, что вы можете сделать, это как можно скорее  осуществить ваш план и возвысить нашу акцию влиянием гуманного духа и его признанных  представителей. Но и генерала незачем отвергать в принципе. Сам он, может быть,  полон доброй воли, а вы ведь знаете мое правило, что никогда не следует  упускать возможность внести дух в сферу сплошной силы.    

Диотима схватила его руку и резюмировала эту беседу,  простившись словами: «Благодарю вас за откровенность».    

Арнгейм несколько мгновений нерешительно подержал мягкую  руку, задумчиво уставившись на нее, словно он забыл что‑то сказать.    

 66    

Между Ульрихом и Арнгеймом не все гладко    

     

Ее кузен нередко доставлял себе тогда удовольствие описывать  Диотиме служебные впечатления, которых он набирался возле его сиятельства,  особенно любил он показывать ей время от времени папки с предложениями,  поступавшими к графу Лейнсдорфу.    

– Могущественная кузина, – докладывал он с толстой  кипой документов в руке, – мне самому уже не справиться; похоже, что весь  мир ждет от нас усовершенствовании, и одна половина их начинается словами  «Освободимся от…», а другая словами «Вперед к …!». У меня здесь призывы в  диапазоне от «Освободимся от Рима!» до «Вперед к огородничеству!». Что вы  выберете?    

Нелегко было внести порядок в пожелания, адресованные  современниками графу Лейнсдорфу, но две группы писем выделялись в его почте  своим объемом. Одна возлагала вину за неурядицы времени на какую‑нибудь  определенную частность и требовала ее устранения, а такими частностями были ни  больше ни меньше как евреи или римская церковь, социализм или капитализм,  механистическое мышление или пренебрежение к развитию техники, смешение рас или  его отсутствие, крупные землевладельцы или большие города, интеллектуализация  или недостаточность народного образования. Другая группа, напротив, обозначала  какую‑нибудь лежащую впереди цель, достижением которой вполне можно было бы  удовлетвориться, и они, эти достойные осуществления цели второй группы, не  отличались обычно от достойных уничтожения частностей первой ничем, кроме  эмоционального ключа, в каком их формулировали, – потому, видимо, что есть  на свете натуры критические и есть покладистые. Так, письма второй группы  сообщали, например, с радостью отрицания, что надо покончить наконец со  смехотворным культом искусств, поскольку‑де жизнь – больший поэт, чем все  писаки, и требовали издания сборников судебных отчетов и путевых очерков для  всеобщего употребления; а письма первой группы заявляли в этом же случае с  радостью утверждения, что чувство, испытываемое при покорении горной вершины,  выше всех взлетов искусства, философии и религии, отчего лучше было бы поощрять  вместо них альпинизм. Таким двояким манером требование замедлить темп времени  выдвигалось наряду с требованием объявить конкурс на лучшую газетную статью,  поскольку жизнь несносно или восхитительно коротка, а освободить человечество  предлагали как с помощью, так и от: дачных поселков, раскрепощения женщины,  танцев, спорта или культуры жилья, равно как с помощью несметного множества и  от несметного множества других вещей.    

Ульрих захлопнул папку и начал частный разговор,    

– Могущественная кузина, – сказал он, – это  удивительный феномен, что одна половина ищет благо в будущем, а другая – в  прошлом. Не знаю, какой вывод надо из этого сделать. Его сиятельство сказал бы,  что настоящее ужасно.    

– Есть ли у его сиятельства какие‑либо намерения,  касающиеся церкви? – спросила Диотима.    

– В данный момент он пришел к убеждению, что в истории  человечества не бывает добровольных поворотов назад. Но трудность состоит в  том, что у нас нет ведь и какого‑то полезного движения вперед. Позвольте мне  назвать удивительной ситуацию, когда нет движения ни вперед, ни назад, а настоящий  момент кажется невыносимым.    

Диотима пряталась, когда Ульрих так говорил, в своей высокой  фигуре, как в башне, отмеченной в туристских справочниках тремя звездочками.    

– Считаете ли вы, сударыня, – спросил  Ульрих, – что, если бы человек, борющийся сегодня – за что‑то или против  чего‑то, чудом стал завтра неограниченным властителем мира, он в тот же день  сделал бы то, чего требовал всю свою жизнь? Я убежден, что он дал бы себе  отсрочку на несколько дней.    

Поскольку Ульрих сделал затем небольшую паузу, Диотима, не  ответив, неожиданно повернулась к нему и строго спросила:    

– По какой причине вы внушили генералу надежду на нашу  акцию?    

– Какому генералу?    

– Генералу фон Штумму!    

– Это тот круглый, маленький генерал, что был на  большом заседании? – С тех пор я его в глаза не видел, а не то что внушал  ему какие‑либо надежды!    

Удивление Ульриха было убедительно и требовало, чтобы она  объяснилась. Но поскольку такой человек, как Арнгейм, тоже не мог говорить  неправду, то произошло, по‑видимему, недоразумение, и Диотима пояснила, на чем  основано ее предположение.    

– Так я, выходит, говорил с Арнгеймом о генерале фон  Штумме? И этого не было! – заверил ее Ульрих. Я с Арнгеймом… минутку…– Он  задумался и вдруг рассмеялся. – Было бы, право, очень лестно, если бы  Арнгейм придавал такой вес каждому моему слову! В последнее время я много раз с  ним беседовал, если вам угодно так назвать наши разногласия, и однажды я  действительно говорил при этом о генерале, но не о каком‑то определенном  генерале, а лишь вскользь, для примера. Я утверждал, что генерал, по  стратегическим соображениям посылающий батальоны на верную гибель, есть убийца,  если связать его с тем фактом, что это тысячи сыновей своих матерей; но что он  сразу делается чем‑то другим, если поставить его в связь с другими мыслями,  например, с необходимостью жертв или маловажностью короткой жизни. Я приводил  также множество других примеров. Но позвольте мне тут отклониться. По очень  понятным причинам каждое поколение обращается с жизнью, которую застает, как с  чем‑то незыблемым, кроме того немногого, в изменении чего оно заинтересовано.  Это полезно, но неверно. Ведь каждый миг мир можно изменить и сразу во всех  направлениях или хотя бы решительно в любом; этим он, так сказать, болен. Жить  самобытно значило бы поэтому попробовать вести себя не так, как определенный  человек в определенном мире, в котором надо, я сказал бы, всего только  передвинуть несколько пуговиц, что именуют развитием, а с самого начала как  человек, рожденный для изменений и окруженный созданным для изменений миром, то  есть примерно так, как капля воды в облаке. Вы презираете меня за то, что я  снова выражаюсь неясно?    

– Я вас не презираю, но понять вас не могу; расскажите‑ка  мне весь разговор! – приказала Диотима.    

– Ну, затеял‑то его Арнгейм; он задержал меня и буквально  втравил в разговор, – начал Ульрих. – «Мы, коммерсанты, – сказал  он мне с очень непроизвольной улыбкой, которая немного не вязалась с его  обычным внешним спокойствием, но все же была очень величественна, – мы,  коммерсанты, не калькулируем, как вы, может быть, думаете. Нет, мы – я говорю,  конечно, о ведущих людях; маленькие, спору нет, иногда только и делают, что  калькулируют, – мы учимся рассматривать наши действительно успешные затеи  как нечто, глумящееся над всякой калькуляцией, подобно тому как глумится над  ней личный успех политика, да и художника тоже в конце концов». Затем он  попросил меня отнестись к тому, что он теперь скажет, со снисходительностью, на  которую вправе претендовать нечто иррациональное. С первого же дня, как он  увидел меня, он не перестает обо мне размышлять, поведал он мне, и вы,  любезнейшая кузина, тоже рассказывали ему обо мне, но ему, заверил он, не нужно  было никаких рассказов, чтобы составить насчет меня мнение, и он заявил мне,  что это странно, что я избрал совершенно отвлеченное, чисто умственное занятие,  ибо, как бы я ни был к нему способен, я ошибся, став ученым, и главный мой  талант, хоть это меня, наверно, удивит, находится в области действия и личного  воздействия!    

– Вот как? – сказала Диотима.    

– Я совершенно с вами согласен, – поспешил  ответить Ульрих, – ни для чего я не гожусь меньше, чем для себя самого.    

– Вы все посмеиваетесь, вместо того чтобы посвятить  себя жизни,заметила Диотима, сердясь на него еще из‑за папок с предложениями.    

– Арнгейм утверждает обратное. У меня, утверждает он,  есть потребность делать слишком фундаментальные выводы о жизни из своих мыслей.    

– Вы насмешничаете и любите отрицать; вы всегда  сбиваетесь в сторону невозможного и уклоняетесь от какого бы то ни было  реального решения,определила Диотима.    

– Я просто убежден, – отвечал Ульрих, – что  мысли – это одно дело, а реальная жизнь – другое. Ведь слишком велика нынче  разница между ступенями, на которых они находятся. Нашему мозгу несколько тысяч  лет, но если бы он продумывал все только наполовину, а другую половину забывал,  то реальность была бы точным его отражением. Ей можно только отказать в  духовном участии.    

– Не значит ли это слишком облегчить себе  задачу? – спросила Диотима без намерения обидеть, глядя на него так, как  глядит гора в ручеек у ее подножья. – Арнгейм тоже любит теории, но,  полагаю, он мало с чем согласится, не проверив этого по всем статьям. Не  кажется ли вам, что смысл всякого думанья в сосредоточенности на его  практическом применении?    

– Нет, – сказал Ульрих.    

– Любопытно, что вам ответил на это Арнгейм?    

– Он сказал мне, что дух глядит сегодня на реальный ход  вещей бессильным зрителем, потому что он отлынивает от великих задач, которые  ставит жизнь. Он призвал меня приглядеться к тому, о чем толкуют искусства,  какая мелочность царит в церквах, как узок даже кругозор учености! И  посоветовал мне подумать о том, что землю тем временем буквально делят. Затем  он заявил мне, что именно об этом он и хотел со мною поговорить!    

– И что же вы ответили? – спросила Диотима с  интересом, угадав, как ей казалось, что Арнгейм хотел упрекнуть ее кузена за  его безучастное отношение к вопросам параллельной акции.    

– Я ответил ему, что реализация всегда привлекает меня  меньше, чем нереализуемое, причем я имею в виду но только нереализуемое в  будущем, но в такой же мере и то, что прошло и упущено. Мне кажется, наша  история состоит в том, что каждый раз, реализовав малую долю какой‑нибудь идеи,  мы на радостях оставляем незавершенной большую ее часть. Великолепные  установления – это обычно испорченные наброски идей; впрочем, и великолепные  личности тоже; так я ему и сказал. Мы по‑разному, так сказать, смотрели на  вещи.    

– Вы проявили задиристость! – сказала Диотима  обиженно.    

– Зато он сообщил мне, кем я кажусь ему, когда  отказываюсь от активности ради какого‑то незавершенного упорядочения мысли в  общем виде. Хотите узнать? Человеком, который ложится на землю рядом с  приготовленной для него постелью. Это растрата энергии, то есть даже нечто  физически аморальное, прибавил он специально для меня. Он донимал меня, чтобы я  понял наконец, что большие духовные цели могут быть достигнуты лишь при  использовании существующего сегодня соотношения экономических, политических и,  не в последнюю очередь, духовных сил. Сам он считает более нравственным  пользоваться им, чем пренебрегать. Он очень меня донимал. Он назвал меня  активнейшим человеком в оборонительной позиции, в судорожной обороне. Думаю,  что у него есть какая‑то не совсем благовидная причина добиваться моего  уважения!    

– Он хочет помочь вам! – воскликнула Диотима  осуждающе.    

– О нет, – отвечал Ульрих. – Я, может быть,  только простой камешек, а он похож на роскошный выпуклый стеклянный шар. Но у  меня такое впечатление, что он боится меня.    

Диотима на это ничего не ответила. То, что говорил Ульрих,  было, возможно, дерзко, но ей пришло на ум, что переданный Ульрихом разговор  был не совсем таким, каким он показался ей со слов Арнгейма. Это ее даже  встревожило. Хотя она считала Арнгейма совершенно неспособным к каким‑то  интригам, Ульрих приобрел у нее большее доперие, и она обратилась к нему с  вопросом, что же посоветует он предпринять с генералом Штуммом.    

– Держать его подальше! – ответил Ульрих, и  Диотима не смогла не упрекнуть себя за то, что ей это понравилось.    

 67    

Диотима и Ульрих    

     

Благодаря вошедшим в привычку встречам отношение Диотимы к  Ульриху в это время заметно улучшилось. Они часто выезжали вместе для нанесения  визитов, и он приходил к ней по нескольку раз в неделю, причем нередко без  предупреждения и в неурочное время. В этих обстоятельствах им было удобно  извлекать пользу из своего родства и смягчать по‑семейному строгости светского  этикета. Диотима принимала его не всегда в гостиной и в полном, от узла волос  до подола, броневом покрытии, а порой и в легком домашнем беспорядке, что,  впрочем, означало беспорядок весьма осторожный. Между ними возникло своего рода  товарищество, заключавшееся главным образом в форме общения; но воздействие  форм простирается внутрь, и чувства, их образующие, могут быть и разбужены ими.    

Иногда Ульрих со всей остротой чувствовал, что Диотима очень  красива. Тогда она ему виделась молодой, высокой, полной, породистой коровой,  твердо шагающей и разглядывающей глубоким взглядом сухие травы, которые щиплет.  Даже тогда, стало быть, он смотрел на нее не без той ехидной иронии, что, мстя  духовному благородству Диотимы сравнениями из животного царства, шла от  глубокой злости, направленной не столько на эту глупую пай‑девочку, сколько на  школу, где ее старания имели успех. «Какой приятной могла бы она быть, думал  он, – окажись она необразованна, небрежна и так добродушна, как это  свойственно большому теплому женскому телу, когда оно не вбивает себе в голову  никаких особых идей!» И тогда знаменитая супруга вызывавшего множество  пересудов начальника отдела Туцци улетучивалась из своего тела, и оставалось  только оно само, как сновидение, превращающееся вместе с подушками, постелью и  сновидцем в белое облако, которое совершенно одиноко на свете со своей  нежностью.    

Но возвращаясь из таких экскурсий воображения, Ульрих видел  перед собой целеустремленный буржуазный ум, искавший контактов с  аристократическими мыслями. При резкой противоположности натур физическое  родство вызывает, кстати сказать, беспокойство, и для этого достаточно даже  самой идеи родства, просто сознания своего «я»; братья и сестры порой не  выносят друг друга без какой бы то ни было оправдывающей это причины, лишь  оттого, что самим фактом своего существования они уже ставят друг друга под  сомнение и служат друг другу слегка искажающим зеркалом. Того, что Диотима была  приблизительно одного роста с Ульрихом, оказывалось иногда достаточно, чтобы  пробудить мысль, что она с ним в родстве, и заставить его почувствовать  отвращение к ее телу. Тут он, хотя и с некоторыми изменениями, возложил на нее  функцию, вообще‑то принадлежавшую другу его юности Вальтеру; заключалась эта  функция в том, чтобы унижать и раздражать его гордость, подобно тому как старые  неудачные фотографии, на которых мы себя узнаем, унижают нас в наших  собственных глазах и одновременно бросают вызов нашей гордости. Получалось, что  и в недоверии, испытываемом к Диотиме Ульрихом, непременно присутствовало что‑то  связующее и сближающее, короче, дыхание настоящей приязни, точно так же, как  былая сердечная привязанность к Вальтеру сохранялась еще в форме недоверия к  нему.    

Ульриха это, поскольку Диотиму он недолюбливал, долгое время  очень удивляло, а разобрать, в чем тут дело, он не мог. Они иногда совершали  вместе небольшие экскурсии; с благословения Туцци Диотима пользовалась хорошей  погодой, чтобы, несмотря на неблагоприятное время года, показать Арнгейму  «красоты окрестностей Вены» – Диотима не употребляла в данном случае никаких  других выражений, кроме этого штампа, – и каждый раз Ульрих оказывался  взятым на роль старшей родственницы, охраняющей честь младшей, потому что  начальник отдела Туцци был занят на службе, а потом случалось так, что Ульрих  выезжал и один с Диотимой, когда Арнгейм отсутствовал. Для таких экскурсий, как  потом и для непосредственных нужд акции, Арнгейм предоставлял автомобили в  любом количестве, ибо украшенный гербами выезд его сиятельства был слишком  известен в городе и обращал на себя внимание; собственностью Арнгейма  автомобили, впрочем, тоже не были, поскольку богатые люди всегда находят  других, для которых одно удовольствие оказать им услугу. Такие поездки  предпринимались не только для удовольствия, но имели целью и привлечь к участию  в отечественной акции влиятельных или состоятельных лиц « совершались внутри  города еще чаще, чем за его пределы. Родственники покидали вдвоем много  красивого: мебель эпохи Марии‑Терезии, дворцы в стиле барокко, людей, которых  их слуги все еще носили по миру на руках, современные дома с большими  анфиладами комнат, дворцы банков и смесь испанской строгости с бытовыми  привычками среднего сословия в квартирах высоких служителей государства. В общем,  если речь шла об аристократии, это были остатки роскошного стиля жизни без  водопровода, а в домах и конференц‑залах богатой буржуазии этот стиль  повторялся гигиенически улучшенной, исполненной с большим вкусом, но более  бледной копией. Каста бар и господ всегда остается немного варварской: шлак и  остатки, которых не сожгло дальнейшее тление времени, лежали в  аристократических замках на прежних своих местах, с великолепной лестницей  соседствовала трухлявая половица, а отвратительная новая мебель беззаботно  стояла среди чудесных старинных вещей. Напротив, класс выбившихся в люди,  влюбленный в импозантные и великие эпохи своих предшественников, невольно  производил придирчивый и утончающий отбор. Если замок принадлежал буржуа, то он  оказывался не только снабженным современными удобствами, как наследственная  люстра электрической проводкой, но и в меблировке кое‑что менее красивое было  убрано и прибавлено кое‑что цепное – либо по собственному усмотрению, либо по  непререкаемому совету экспертов. Заметнее всего, впрочем, был этот процесс  утончения даже не в замках, а в городских квартирах, обставленных в духе  времени с безличной роскошью океанского парохода, но благодаря какому‑нибудь  непередаваемому штриху, какому‑нибудь едва заметному просвету между предметами  мебели или господству на какой‑то стене какой‑то картины хранивших в этой  стране утонченного социального честолюбия нежно‑отчетливый отзвук отшумевшей  славы.    

Диотима была в восторге от такого количества «культуры»; она  всегда знала, что ее родина таит такие сокровища, но размеры их поражали даже  ее. Они бывали вместе в гостях за городом, и Ульрих замечал, что фрукты здесь  нередко ели нечищеными, беря их прямо рукой, или отмечал еще что‑нибудь в этом  роде, тогда как в домах крупной буржуазии строго соблюдался церемониал ножа и  вилки; сходное наблюдение можно было сделать и относительно беседы, которая  почти только в буржуазных домах отличалась совершенным изяществом, в то время  как в аристократических кругах преобладал язык ходовой, непринужденный, похожий  на кучерской. Диотима с энтузиазмом защищала это от своего кузена. Буржуазные  поместья, признавала она, оборудованы более гигиенично и разумно. В  аристократических замках мерзнешь зимой; узкие, стертые лестницы там не  редкость, и затхлые, низкие спальни находятся рядом с ослепительными гостиными.  Нет ни подъемника для блюд, ни ванной для прислуги. Но эта унаследованность,  эта великолепная небрежность – они‑то как раз и более героичны в известном  смысле! – заключала она восторженно.    

Ульрих пользовался такими поездками, чтобы разобраться в  чувстве, связывавшем его с Диотимой. Но поскольку все при этом было полно  отклонений в сторону, нужно немного последовать за ними, прежде чем подходить к  решающему моменту.    

Тогда женщины носили одежду, закрывавшую их от шеи до щиколоток,  а мужчинам, хотя они и сегодня носят такую же одежду, как тогда, она подходила  в то время больше, будучи внешним выражением еще живой связи безупречной  закрытости и строгой сдержанности, считавшихся тогда признаком светскости.  Прозрачно‑откровенное оголение напоказ представилось бы тогда даже человеку без  особых предрассудков и не скованному стыдом, мешающим признать достоинства  обнаженного тела, возвратом в животное состояние, причем не из‑за наготы, а из‑за  отказа от такого цивилизованного средства эротического воздействия, как одежда.  В то время, пожалуй, сказали бы даже: в состояние более низкое, чем животное;  ибо трехлетний конь хороших кровей или играющая борзая гораздо выразительнее в  своей наготе, чем того может достичь человеческое тело. Зато они не могут  носить одежду; у них есть только одна кожа, а у людей тогда было еще множество  кож. Большим платьем, его рюшами, буфами, клешем, каскадом раструбов, кружевами  и сборками они создавали себе поверхность, которая была в пять раз больше подлинной  и представляла собой складчатую, труднодоступную, заряженную эротикой чашу,  таившую внутри узкого белого зверя, заставлявшего искать себя и делавшегося  страшно желанным. То был предначертанный процесс, применяемый самой природой,  когда она заставляет свои создания распушивать перья или изливать облако мрака,  чтобы любовью и страхом возвысить трезвые действия, в которых тут все дело, до  неземного безумия.    

Диотима впервые в жизни почувствовала, что эта игра глубоко,  хотя и самым пристойным образом, ее трогает. Кокетство не было ей чуждо, ибо  оно принадлежало к светский искусствам, которыми дама должна владеть; и от нее  никогда не ускользало, если взгляды молодых людей выражали в ответ на ее  кокетство нечто иное, чем почтение к ней, она даже любила это, потому что  чувствовала силу мягкого, женственного одергиванья, принуждая направленный на  нее, как рога быка, взгляд мужчины обратиться к идеальным предметам, которыми  его отвлекали ее уста. Но Ульрих, прикрытый родственной близостью и  самоотверженностью своего участия в параллельной акции, да и защищенный  составленным в его пользу завещанием, позволял себе вольности, которые напрямик  пробивались сквозь ветви ее развесистого идеализма. Так, однажды во время  загородной поездки машина мчалась мимо прелестных долин, между которыми к самой  дороге подступали поросшие темным сосновым лесом склоны гор, и Диотима указала  на это стихами: «Кто взрастил тебя, о лес, на вершинах недоступных…»; она  процитировала эти строки, разумеется, как стихотворение, не намекнув даже на связанную  с ними мелодию, ибо это показалось бы ей избитым и пустым. Но Ульрих ответил:    

– Нижнеавстрийский поземельный банк. Разве вы не  знаете, кузина, что все леса здесь принадлежат поземельному банку? А творец,  которому вы хотите воздать хвалу, – это главный лесничий, состоящий там на  службе. Здесь природа – плановый продукт лесной промышленности; выстроенный  рядами склад для производства целлюлозы, что, кстати, сразу и видно.    

Ответы его очень часто бывали такого рода. Когда она  говорила о красоте, он говорил о жировой ткани, поддерживающей кожу. Когда она  говорила о любви, он говорил о годичной кривой, указывающей на автоматическое  увеличение и уменьшение рождаемости. Когда она говорила о великих людях  искусства, он заводил речь о цепи заимствований, соединяющей этих людей друг с  другом. В сущности, Диотима всегда начинала говорить так, словно на седьмой  день бог, как жемчужину, вложил человека в раковину мира, а Ульрих потом как бы  напоминал, что человек – это небольшая толика точечек на самой поверхности коры  карликового шарика. Не совсем просто было понять, чего добивался этим Ульрих;  это были явные нападки на ту сферу великого, союзницей которой чувствовала себя  Диотима, и она воспринимала их прежде всего как оскорбительную самонадеянность.  Она не могла примириться с тем, чтобы ее кузен, на ее взгляд, enfant terrible,  знал что‑либо лучше, чем она, и его материалистические доводы, совершенно  непонятные ей, потому что он черпал их из низшей цивилизации счета и точности,  сердили ее жестоко.    

– Слава богу, есть еще люди, – резко возразила она  ему однажды,которые, несмотря на большой опыт, способны верить в простые вещи!    

– Например, ваш супруг, – ответил Ульрих. – Я  уже давно хотел вам сказать, что решительно предпочитаю его Арнгейму!    

Тогда у них вошло в привычку обмениваться мыслями в форме  разговоров об Арнгейме. Ибо, как всем влюбленным, Диотиме доставляло  удовольствие говорить о предмете своей любви, не выдавая себя – как она, по  крайней мере, думала; а поскольку Ульрих находил это невыносимым, – оно и  правда невыносимо для любого мужчины, но связывающего с собственным уходом в  тень никакого тайного намерения, – то в таких случаях он часто делал  выпады против Арнгейма. Возникли особого рода отношения, соединявшие его с ним.  Они встречались, когда Арнгейм не был в отъезде, почти ежедневно. Ульрих,  наблюдавший его воздействие на Диотиму с первого дня, знал, что начальник  отдела Туцци смотрит на этого иностранца с подозрением. Между Диотимой и  Арнгеймом, правда, еще не было, кажется, ничего некорректного, насколько может  судить о таких вещах третий, которого сильно укрепляло в этом предположении то  обстоятельство, что между влюбленными было невыносимо много корректного, явно  равнявшегося на высшие образцы платонического союза душ. Причем Арнгейм  проявлял поразительную склонность втягивать в эти близкие отношения кузена  своей приятельницы (или, может быть, все‑таки возлюбленной? – спрашивал  себя Ульрих; наиболее вероятным он считал что‑то вроде среднего арифметического  возлюбленной и приятельницы). Арнгейм часто обращался к Ульриху тоном старшего  друга, позволительным благодаря разнице в возрасте, но приобретавшим из‑за  разницы в положении неприятный снисходительный оттенок. Ульрих отвечал на это  почти всегда отпором и в довольно вызывающей манере, словно нисколько не ценил  общения с человеком, который мог бы беседовать о своих идеях не с ним, а с  королями и канцлерами. Он возражал ему часто невежливо и неподобающе иронично и  сам досадовал на себя за этот недостаток выдержки, который лучше было бы  заменить удовольствием молчаливого наблюдения. Но, к его собственному  удивлению, Арнгейм его раздражал. Он видел в нем раскормленный милостью  обстоятельств классический образец ненавистного ему, Ульриху, интеллектуального  развития. Этот знаменитый писатель был достаточно умен, чтобы понимать, в какое  сомнительное положение поставил себя человек с тех пор, как ищет свой образ уже  не в зеркале ручьев, а в острых, ломаных плоскостях своего интеллекта; но этот  пишущий железный король считал, что виной тому выход интеллекта на сцену, а не  его, интеллекта, несовершенство. Было какое‑то жульничество в этом соединении  цены на уголь и души, которое одновременно было целесообразным отъединенном  того, что Арнгейм с ясным знанием делал, от того, о чем он со смутным чутьем  говорил и писал. Сюда, к еще большему неудовольствию Ульриха, прибавлялось  нечто для него новое, сочетание ума с богатством; ибо когда Арнгейм, говоря о  каком‑нибудь частном вопросе более или менее как специалист, вдруг с небрежным  жестом отметал частности и заставлял их исчезнуть в свете какой‑нибудь «великой  мысли», то даже если это и вытекало из вполне правомерной потребности, все же  такое свободное манипулирование в двух направлениях напоминало одновременно  богача, позволяющего себе все, что хорошо и дорого. Он был богат умом в каком‑то  всегда немного напоминающем реальное богатство значении слова «богатый». И даже  не это, возможно, больше всего подстрекало Ульриха создавать трудности  знаменитому иностранцу, а, может быть, явная тяга его ума к достоинству  придворного и домашнего обихода, сама собой ведущая к союзу с лучшими сортами и  традиционного, и необычного; ибо в зеркале этой смакующей осведомленности  Ульрих видел ту гримасу искусственного возбуждения, которая есть физиономия  времени, если отнять от нее немногие действительно сильные черты страсти и  интеллекта, и из‑за этого не находил случая вникнуть получше в человека,  имевшего, вероятно, и немало всяких заслуг. Совершенно бессмысленной, конечно,  была борьба, которую он тут вел – в окружении, заранее признававшем правоту  Арнгейма, и за лишенное всякой важности дело; в лучшем случае можно было бы  сказать, что эта бессмыслепность имела смысл полной самоотдачи. Но борьба эта  была и совершенно безнадежна, ибо если Ульриху иногда действительно удавалось  ранить своего противника, то оказывалось, что попал он не в тот бок; когда  интеллектуал Арнгейм лежал, казалось, вконец поверженный, поднимался, как некое  крылатое существо, снисходительно улыбающийся реалист Арнгейм и, спеша перейти  от праздности таких разговоров к действиям, отправлялся в Багдад или Мадрид.    

Эта неуязвимость позволяла ему противопоставлять резкости  младшего товарищескую приветливость, в происхождении которой тот не мог  разобраться. Правда, Ульриху самому важно было не очень дискредитировать своего  противника, ибо он, Ульрих, положил себе не начинать больше с такой легкостью  тех половинчатых и недостойных приключений, которыми было слишком богато его  прошлое, и прогресс, замечаемый им в отношениях Арнгейма с Диотимой, придавал  этому намерению большую твердость. Поэтому он обычно старался, чтобы острие его  нападок походило на упругое и гибкое острие рапиры с дружески смягчающим удар  маленьким наконечником. Сравнение это придумала, кстати сказать, Диотима. Ее  кузен ее удивлял. Его открытое лицо с ясным лбом, его спокойно дышавшая грудь,  свободная подвижность всех его членов говорили ей, что этому телу не могут быть  свойственны злые, коварные, извращенно‑сладострастные побуждения; она отчасти  даже гордилась такой приятной внешностью представителя ее семьи и уже в самом  начале знакомства приняла решение взять его под свое руководство. Будь у него  черные волосы, кривые плечи, нечистая кожа и низкий лоб, она сказала бы, что  его взгляды этому соответствуют; но при той наружности, какая у него на самом  деле была, она отмечала лишь известное несоответствие его воззрениям, и это  необъяснимо тревожило ее. Щупальца ее знаменитой интуиции тщетно доискивались  до причины, но на других концах щупальцев эти поиски доставляли ей  удовольствие. Беседовать с Ульрихом ей порою было в известном смысле, смысле,  разумеется, не вполне серьезном, даже приятней, чем с Арнгеймом. Ее потребность  в превосходстве утолялась с ним лучше, она увереннее владела собой, а то, что  она считала его фривольностью, экстравагантностью или незрелостью, наполняло ее  известным удовлетворением, уравновешивавшим ее все более с каждым днем опасный  идеализм, который, как она видела, стихийно возрастал в ее чувствах к Арнгейму.  Душа – дело ужасно трудное, а материализм, следовательно, веселое.  Регламентация ее отношений с Арнгеймом требовала от нее порой такого же  напряжения, как ее салон, и пренебрежение к Ульриху облегчало ей жизнь. Она из  понимала себя, но этот эффект заметила и потому способна была, сердясь на  кузена за какое‑нибудь его замечание, бросить на него искоса взгляд, который  был лишь крошечной улыбкой в уголках глаз, тогда как сами глаза идеалистически  невозмутимо и даже чуть‑чуть презрительно глядели прямо вперед.    

Во всяком случае, какие бы ни были на то причины, Диотима и  Арнгейм относились к Ульриху так, как двое дерущихся, которые, держась за  третьего, от страха попеременно втискивают его в промежуток между собой, и  такое положение не было для него безопасным, ибо из‑за Диотимы при этом живо  вставал вопрос: должны люди быть в согласии со своим телом или нет?    

 68    

Отклонение в сторону: должны ли люди быть в согласии со своим телом?    

     

Независимо от того, о чем говорили лица, во время долгой  езды движение машины покачивало кузину с кузеном, отчего их одежды  соприкасались, немного покрывали друг друга и разъединялись опять; заметно это  было только по плечам, поскольку остальное было закутано общей полостью, но  тела чувствовали эти смягченные одеждой прикосновения так же смутно, как видишь  предметы в лунную ночь. Ульрих не был нечувствителен к этому изощрению любви,  хотя относился к нему без особой серьезности. Сверхутонченный перенос желания с  тела на одежду, с объятия на препятствия – словом, с цели на путь к ней,  отвечал его натуре; чувственность этой натуры влекла ее к женщине, но высшие ее  силы удерживали ее от чужого, не подходящего ей человека, которого она вдруг  видела перед собой с неумолимой ясностью, отчего всегда и разрывалась между  тяготением и отталкиванием. Но это значит, что высокая, человечная красота  тела, миг, когда мелодия духа поднимается из инструмента природы, или тот  другой миг, когда тело подобно чаше, наполненной мистическим зельем, оставались  неведомы ему всю его жизнь, если не считать грез, обращенных когда‑то к майорше  и надолго избавивших его от таких склонностей.    

Все его отношения с женщинами были с тех пор неправильны, а  при некоторой доброй воле обеих сторон это получается, к сожалению, очень  просто. Есть схема чувств, действий и осложнений, которую мужчина и женщина  находят готовой овладеть ими, как только обратят к ней первую мысль, а это  последовательность, по сути обратная, то, что должно быть в конце,  проталкивается вперед, это уже не струя, бьющая из родника; чистая радость двух  людей друг от друга, простое и самое глубокое из любовных чувств, естественное  начало всяких других, при такой психологической перестановке вообще не имеет  места. И вот во время своих поездок с Диотимой Ульрих нередко вспоминал их  прощание при первом его визите. Он тогда держал ее мягкую руку в своей,  искусственно усовершенствованную и облагороженную руку без тяжести, и при этом  они глядели друг другу в глаза; и он, и она наверняка чувствовали тогда  неприязнь, но думали о том, что могли бы вконец изойти друг в друге. Что‑то от  этого видения между ними осталось. Так наверху две головы обдают друг друга ужасным  холодом, а внизу два тела, не сопротивляясь и пылая, вливаются друг в друга.  Есть в этом что‑то злобно‑мифическое, как в двухголовом боге или копыте черта,  сильно сбивавшее с толку Ульриха в юности, когда он встречался с этим чаще, но  с годами выяснилось, что это всего‑навсего очень цивилизованный стимул любви,  совершенно такой же, как замена наготы неодетостью. Ничто не распаляет  цивилизованной любви так, как лестное открытие, что ты обладаешь силой привести  человека в такой восторг, довести до такого безумства, что надо было бы стать  прямо‑таки убийцей, для того чтобы вызвать другим способом подобные перемены… И  правда, подумать только, что такие перемены возможны с цивилизованными людьми,  что такое воздействие способны оказать мы! – разве не этот удивленный  вопрос стоит в смелых и остекленевших глазах всех тех, кто пристает к одинокому  острову сладострастья, где они – и убийцы, и бог, и судьба и крайне удобным  способом достигают предельной для них степени иррациональности и авантюризма?    

Неприязнь, со временем приобретенная им к этому роду любви,  распространилась в конце концов и на собственное его тело, всегда  потворствовавшее установлению таких вывернутых наизнанку связей тем, что  морочило женщин расхожей мужественностью, для которой, однако, у Ульриха было  слишком много ума и внутренних противоречий. Порой он испытывал прямо‑таки  ревность к своей внешности, как к сопернику, действующему дешевыми и не совсем  чистыми средствами, и в этом проявлялось противоречие, присущее и другим,  которые его не чувствуют. Ведь сам же он ублажал это тело гимнастикой и  придавал ему тот вид, то выражение, ту собранность, внутреннее воздействие  которых не так уж незначительно, чтобы нельзя было сравнить его с влиянием  вечно улыбающегося или вечно сурового лица на расположение духа; и у  большинства людей, странным образом, тело либо не ухожено, вылеплено и  обезображено случайностями и почти как бы не имеет отношения к их уму и натуре,  либо покрыто маской спорта, придающей ему такой вид, как в часы, когда оно в  отпуску от самого себя. Ведь это часы, когда человек предается сну наяву, той  мечте о желанной внешности, которую он нечаянно заимствовал в журналах большого  и прекрасного мира. Все эти загорелые и мускулистые теннисисты, всадники и  автомобилисты, выглядящие величайшими рекордсменами, хотя обычно они просто  хорошо делают свое дело, эти великолепно одетые или великолепно раздетые дамы  не кто иные, как фантазеры, и отличаются от обычных мечтателей только тем, что  мечта их не остается в мозгу, а физически, драматически, – памятуя о более  чем сомнительных оккультных явлениях, хочется сказать: идеопластически, –  осуществляется совместно, на вольном воздухе, как творение массовой души. Но  что решительно одинаково у них с обычными фантазерами, так это определенная  неглубокость их сна наяву, неглубокость и по близости его к пробуждению, и по  его содержанию. Проблема собирательной физиономии сегодня еще, кажется, не  раскрыта; хотя мы научились делать заключения о характере людей по почерку,  голосу, позе во время сна и бог весть по чему, заключения иной раз даже  поразительно верные, для тела как целого существуют только образцы моды, по  которым оно себя лепит, или, самое большое, некая моральная философия лечения  природными факторами.    

Но тело ли это нашего духа, наших идей, догадок и планов или  тело наших глупостей, включая красивые? Тот факт, что Ульрих любил эти глупости  и отчасти еще обладал ими, не мешал ему чувствовать себя в созданном ими теле  неловко.    

     

69    

Диотима и Ульрих. Продолжение    

     

И по‑новому укрепила в нем это чувство, что поверхность и  глубина его жизни не едины, прежде всего Диотима. Оно ясно заявляло о себе во  время поездок с нею, которые походили порой на езду сквозь лунный свет, когда  красота этой молодой женщины отделялась от всей ее личности и на какие‑то  мгновения застилала ему глаза, как марево. Он знал, что все, что он говорит,  Диотима сравнивала с тем, что вообще принято – хотя и на известной высоте  общепринятого – говорить, и ему было приятно, что она находила его «незрелым»,  отчего он всегда сидел как бы под направленным на него перевернутым биноклем.  Он становился все меньше, и ему казалось, когда он с ней говорил, или, по  крайней мере, почти казалось, что, беря сторону всего злого и трезвого, он  слышит в собственных словах разговоры своей последней школьной поры, когда он  со своими товарищами восторгался всякими злодеями и извергами мировой истории  именно потому, что так, с идеалистическим отвращением, их именовали учителя. И  когда Диотима глядела на него с досадой, он делался еще меньше и с морали  героизма и экспансивности сбивался на упрямо ложную, грубо и неуверенно  разнузданную мораль отроческих лет – конечно, выражаясь лишь очень  метафорически, как в каком‑нибудь жесте, каком‑нибудь слове можно обнаружить  отдаленное сходство с жестами или словами, которые давно вышли из твоего  обихода, и жестами даже, которые ты видел только во сне или с неудовольствием  наблюдал у других; и все‑таки в его стремлении шокировать Диотиму эта нотка  была. Ум этой женщины, которая была бы без своего ума так прекрасна, вызывал в  нем какое‑то бесчеловечное чувство, страх, может быть, перед умом, неприязнь ко  всем великим вещам, очень слабое, едва различимое чувство – «чувство» было,  возможно, чересчур даже претенциозным словом для такой мимолетности! Но если  увеличить его словами, то они, пожалуй, гласили бы, что не только идеализм этой  женщины, но и весь, во всей его разветвленности и широте, идеализм мира он  физически видел подчас перед собой в каких‑либо двух вершках над этой греческою  прической; еще бы чуть‑чуть, и перед ним были бы рога черта! Тогда он  становился еще меньше и возвращался, выражаясь и дальше метафорически, в  страстную первую мораль детства, в чьих глазах стоят соблазн и страх, как во  взгляде газели. Нежные ощущения этой поры могут в один‑единственный миг одержимости  воспламенить весь тогда еще маленький мир, ибо у них нет ни цели, ни  возможности добиться чего‑нибудь и они сплошь – беспредельный огонь; это не  очень‑то подходило Ульриху, но тосковал он в конце концов в обществе Диотимы по  этим чувствам детства, хотя и с трудом представлял их себе, потому что у них  уже так мало общего с условиями, в которых живет взрослый.    

И однажды он чуть было не признался ей в этом. В одну из  поездок они вышли из машины и вошли пешком в маленькую долину, походившую на  речное устье из лугов с крутыми лесистыми берегами и представлявшую собой  кривой треугольник, в середине которого змеился схваченный морозцем ручей.  Склоны были частично вырублены, оставленные одиночные деревья на проплешинах и  на гребнях холмов выглядели воткнутыми султанчиками из перьев. Эта местность  соблазняла их пройтись; был один из тех трогательных бесснежных дней, которые  смотрятся среди зимы как выцветшее, вышедшее из моды летнее платье. Диотима  внезапно спросила своего кузена:    

– Почему, собственно, Арнгейм называет вас активистом?  Он говорит, что голова у вас всегда занята тем, как все изменить и  улучшить. – Она вдруг вспомнила, что ее разговор с Арнгеймом об Ульрихе и  генерале кончился, ничем не завершившись. – Я этого не понимаю, –  продолжала она, – ведь мне кажется, что вы редко говорите что‑либо  всерьез. Но я должна вас спросить, поскольку у нас есть общая ответственная  задача! Помните ли вы последний наш разговор? Вы тогда сказали одну вещь, вы  заявили, что никто, будь это в полной его власти, не осуществил бы того, чего  он хочет. Мне любопытно, что вы имели в виду. Разве это была не ужасная мысль?    

Ульрих сперва промолчал. И во время этой тишины, после того  как она постаралась произнести свою речь как можно бойчее, ей стало ясно, сколь  живо волнует ее недозволенный вопрос, осуществили ли бы Арнгейм и она то, чего  каждый из них втайне желал. Она вдруг подумала, что выдала себя Ульриху. Она  покраснела, попыталась воспрепятствовать этому, покраснела еще больше и  постаралась глядеть в сторону от него, на долину, с как можно более безучастным  видом.    

Ульрих наблюдал этот процесс.    

– Очень боюсь, что Арнгейм называет меня, как вы  говорите, активистом по той единственной причине, что переоценивает мое влияние  в доме Туцци,ответил он. Вы сами знаете, как мало веса придаете моим словам. Но  сию минуту, когда вы спросили меня, мне стало ясно, какое влияние на вас  следовало бы мне иметь. Можно мне сказать это вам при условии, что вы сразу не  станете снова меня бранить?    

Диотима молча кивнула в знак согласия и постаралась под  видом рассеянности собраться с мыслями.    

– Итак, я утверждал, – начал Ульрих, – что  никто, даже если бы он и мог, не осуществил бы того, чего он хочет. Помните  наши папки, набитые предложениями? И вот я спрашиваю вас: разве любой не  растерялся бы, случись вдруг то, чего он всю свою жизнь страстно требовал? Если  бы, например, на католиков обрушилось вдруг царство божие, а на социалистов –  государство будущего? Но, может быть, это ничего не доказывает; человек  привыкает требовать и совсем не готов к тому, чтобы приступить к осуществлению;  многие, может быть, найдут это вполне естественным. Итак, спрашиваю дальше.  Музыкант, несомненно, считает самым важным на свете музыку, живописец –  живопись; возможно даже, что специалист по бетону считает самым важным строительство  бетонных домов. Думаете ли вы, что поэтому один представляет себе господа бога  сверхспециалистом по железобетону, а другие предпочтут реальному миру мир,  написанный красками или протрубленный на трубе? Вы найдете этот вопрос нелепым,  но вся штука в том, что нам следовало бы требовать этой нелепости!    

– А теперь не думайте, пожалуйста, – обратился он  к ней совершенно серьезно, – что я не хочу этим сказать ничего другого,  кроме того, что каждого привлекает трудноосуществимое и что он пренебрегает  тем, что можно осуществить. Я хочу сказать, что в реальности таится нелепая  жажда нереальности!    

Он завел Диотиму далеко в эту долинку, не заботясь о своей  спутнице; земля была, вероятно из‑за снега, таявшего на склонах, чем выше, тем  мокрее, и им приходилось прыгать с кочки на кочку, что расчленяло речь и  позволяло Ульриху продолжать ее все время рывками. Поэтому и против того, что  он говорил, набиралось так много доводов, что Диотима не могла выбрать ни  одного. Она промочила ноги и остановилась с приподнятыми юбками на бугорке,  заблудившаяся и испуганная.    

Ульрих обернулся и засмеялся:    

– Вы затеяли нечто невероятно опасное, великая кузина.  Люди бесконечно рады, когда их оставляют в таком положении, что они не могут  осуществить свои идеи!    

– А вы‑то что сделали бы, – спросила Диотима  сердито, – если бы вам дано было один день управлять миром??    

– Мне, пожалуй, не осталось бы ничего другого, как  отменить реальность!    

– Хотела бы знать, как бы вы это сделали!    

– Этого я и сам не знаю. Я даже толком не знаю, что я  подразумеваю под этим. Мы непомерно переоцениваем сиюминутное, чувство  сиюминутности, то, что налицо; я хочу сказать, налицо так, как вы сейчас со  мной в этой долине, словно нас запихнули в корзину и крышка мгновения  захлопнулась. Мы это переоцениваем. Мы это запомним. Мы, может быть, и через  год еще сможем рассказать, как мы здесь стояли. Но то, что нас вправду волнует,  меня по крайней мере, всегда находится – говоря осторожно; не стану искать  этому ни объяснения, ни названия – в известном противоречии с таким способом  переживать что‑либо. Оно вытеснено сиюминутным; оно не может поэтому пробиться  в сиюминутность!    

То, что говорил Ульрих, звучало в тесноте долины громко и  сбивчиво. Диотиме вдруг стало не по себе, и она устремилась назад к машине. Но  Ульрих задержал ее и указал ей на окружавшую их местность.    

– Несколько тысяч лет назад это был ледник. Мир тоже не  всею душою то, за что он выдает себя сию минуту, – объяснил он. – У  этого округлого существа характер истерический. Сегодня оно разыгрывает из себя  буржуазную мамашу‑кормилицу. Тогда мир был холодным и ледяным, как злая девица.  А еще за несколько тысяч лет до того он красовался знойными папоротниковыми  лесами, горячими болотами и демоническими зверями. Нельзя сказать, что в ходе  развития он совершенствовался, или сказать, каково истинное его состояние. И  это же относится к его детищу – человечеству. Представьте себе только одежды, в  которых здесь, где мы теперь стоим, стояли в ходе времен люди. Если  пользоваться терминологией сумасшедшего дома, то все это похоже на навязчивые  идеи с внезапно наступающим бредовым состоянием, по выходе из которого налицо  новое представление о мире. Видите, реальность сама себя отменяет!    

– Хочу сказать вам еще кое‑что, – начал Ульрих  через некоторое время все сначала. – Чувство твердой почвы под ногами и  прочной кожи на теле, такое для большинства людей естественное, развито у меня  не очень сильно. Вспомните, как вы были ребенком: сплошь мягкое пламя. А потом  девочка‑подросток, у которой жгло губы томление. Во мне, по крайней мере, что‑то  противится тому, чтобы считать так называемый зрелый возраст вершиной такого  развития. В каком‑то смысле он вершина, а в каком‑то – нет. Будь я  мирмелеониной, похожей на стрекозу личинкой муравьиного льва, меня донельзя  ужасало бы, что год назад я был широким, серым, пятящимся мирмелеоном,  муравьиным львом, который живет на лесной опушке, зарывшись в ямку под песчаной  воронкой, и своими невидимыми щипцами хватает за талию муравьев, доведя их  сначала до изнеможения путем таинственного обстрела песчинками. И совершенно  так же меня действительно берет иногда ужас перед моей юностью, хотя скорей уж  тогда я был стрекозой, а теперь чудовище.    

Он сам не знал, чего он хотел. О мирмелеоне и мирмелеонине  он упомянул не без подражания просвещенному всезнайству Арнгейма. А на языке у  него вертелось: «Подарите мне объятие, просто из любезности. Мы родственники;  не совсем разобщены, отнюдь не одно целое; во всяком случае, это полная  противоположность достойным и строгим отношениям».    

Но Ульрих ошибался. Диотима принадлежала к людям, которые  довольны собой и потому смотрят на свои возрастные ступени как на лестницу,  ведущую снизу вверх. То, что сказал Ульрих, было ей, следовательно, совершенно  непонятно, тем более что она не знала, чего он не стал говорить; но тем временем  они дошли до машины, отчего она почувствовала успокоение и опять принимала его  речь как знакомую ей, полузанятную‑полудосадную болтовню, которую она не  удостаивала большего, чем взгляд искоса. В этот миг он и в самом деле не имел  на нее никакого влияния, кроме отрезвляющего. Легкое облачко смущения,  поднявшееся из какого‑то уголка ее сердца, растаяло и превратилось в сухую  пустоту. Впервые, может быть, она ясно и твердо взглянула на тот факт, что ее  отношения с Арнгеймом рано или поздно поставят ее перед выбором, который может  изменить всю ее жизнь. Нельзя было сказать, что это делало ее теперь  счастливой; но это имело весомость реально высящихся гор. Слабость прошла.  Слова «не делать того, что хочется» на мгновение сверкнули совершенно нелепым  блеском, которого она уже не понимала.    

– Аригейм – полная противоположность мне; он всегда  переоценивает счастье, выпадающее времени и пространству, когда они встречаются  с ним в сиюминутности! – вздохнул Ульрих с улыбкой, чувствуя  добросовестную потребность как‑то заключить сказанное; но о детстве он тоже не  стал больше говорить, и Диотиме поэтому не довелось узнать его с  сентиментальной стороны.    

 70    

Кларисса навещает Ульриха, чтобы рассказать ему одну историю    

     

Переделка интерьеров старых замков стала специальностью  известного художника ван Гельмонда, чьим гениальнейшим творением была его дочь  Кларисса, и она‑то однажды неожиданно явилась к Ульриху.    

– Папа послал меня узнать, – сообщила она, –  не можешь ли ты использовать свои великолепные аристократические связи немножко  и в его интересах.    

Она с любопытством оглядела комнату, быстро села на стул и  бросила на другой свою шляпу. Затем протянула Ульриху руку.    

– Твой папа меня переоценивает, – начал было он,  но она уже продолжала:    

– Ах, глупости! Ты же знаешь, старику всегда нужны  деньги. Дела уже не идут так, как раньше! – Она засмеялась. – У тебя  очень элегантно. Красиво! – Она снова все осмотрела, а потом взглянула на  Ульриха; в том, как она держалась, было что‑то от милой неуверенности  провинившегося щенка. – Ну, ладно, – сказала она. – Если  сможешь, то сделаешь это! А нет – так нет! Я, конечно, обещала ему. Но я пришла  по другой причине; своей просьбой он навел меня на одну мысль. Дело в том, что  у нас в семье произошло кое‑что. Мне хотелось бы услыхать твое мнение об  этом. – Ее рот и глаза, вздрогнув, помедлили один миг, затем она рывком  преодолела первое препятствие. – Поймешь ли ты, если я скажу «врач по  красоте»? Художник – это врач по красоте.    

Ульрих понял; он знал дом ее родителей.    

– Итак, темно, благородно, роскошно, пышно, мягко, в  кисточках и оборочках! – продолжала она. – Папа художник, художник –  это своего рода врач по красоте, и знаться с нами всегда считалось в свете  таким же шиком, как отправиться на курорт. Ты понимаешь. И давно уже главная статья  дохода отца – это декорирование дворцов и загородных замков. Ты знаешь  Паххофенов?    

Это была патрицианская семья, но Ульрих ее не знал; только  некую фрейлейн Паххофен видел он однажды в обществе Клариссы много лет назад.    

– Это была моя подруга, – объяснила Кларисса. –  Тогда ей было семнадцать лет, а мне пятнадцать; папа собирался декорировать и  перестраивать замок.    

– ?    

– Ну, ясно, паххофеновский. Нас всех пригласили в  гости. И Вальтер тоже был в первый раз с нами. И Мейнгаст.    

– Мейнгаст? – Ульрих не знал, кто такой Мейнгаст.    

– Ну, как же, ты его тоже знаешь; Мейнгаст, который  потом уехал в Швейцарию. Тогда он еще не был философом, а пасся во всех семьях,  где были дочери.    

– Я никогда не встречался с ним, – определил  Ульрих, – но теперь я, кажется, знаю, кого ты имеешь в виду.    

– Ну, вот, – Кларисса напряженно считала в  уме, – погоди. Вальтеру было тогда двадцать три года, а Мейнгасту немного  больше. Вальтер, я думаю, втайне очень восхищался папой. Он был впервые в  гостях в замке. Папа часто как бы облекался внутренне в королевскую мантию. Я  думаю, Вальтер сначала был влюблен больше в папу, чем в меня. А Люси…    

– Бога ради, Кларисса, не торопись! – попросил  Ульрих. – Кажется, я потерял нить.    

– Люси, – сказала Кларисса, – это ведь и есть  фрейлейн Паххофен, дочь Паххофенов, у которых мы все были в гостях. Теперь  понятно? Значит, понятно; когда папа закутывал Люси в бархат или парчу с  длинным шлейфом и сажал ее на одну из ее лошадей, она воображала, будто он  какой‑нибудь Тициан или Тинторетто. Они были без ума друг от друга.    

– То есть папа от Люси, а Вальтер от папы?    

– Подожди! Тогда был в ходу импрессионизм. Папа писал  старомодно‑музыкально, как еще и сегодня пишет, коричневый соус с павлиньими  хвостами. А Вальтер был за вольный воздух, за чистые линии английских  прикладных форм, за новое и честное. Папа втайне его терпеть не мог, как  протестантскую проповедь; Мейнгаста, кстати, он тоже терпеть не мог, но ему  нужно было выдать замуж двух дочерей, а денег он всегда тратил больше, чем  добывал, и он терпимо относился к настроениям обоих молодых людей. Вальтер,  напротив, папу втайне любил, это я уже сказала; но он должен был публично его  презирать, из‑за нового направления в искусстве, а Люси вообще никогда ничего  не понимала в искусстве, но она боялась ударить лицом в грязь перед Вальтером и  опасалась, что если Вальтер окажется прав, то папа будет выглядеть всего‑навсего  смешным стариком. Теперь ты в курсе дела?    

Ульриху понадобилось для этого узнать еще, где была мама.    

– Мама, конечно, тоже была там. Они целыми днями  спорили, как всегда, не больше и не меньше. Ты понимаешь, что при этих  обстоятельствах Вальтер был в выгодном положении. Он стал для всех нас как бы  точкой пересечения, папа боялся его, мама его подстрекала, а я начала  влюбляться в него. Люси же подлаживалась к нему. Так Вальтер приобрел известную  власть над папой и начал с осторожным сладострастием ее смаковать. Тогда,  думаю, ему открылось его собственное значение; без папы и без меня он не стал  бы ничем. Понимаешь, как тут все связано?    

Ульрих полагал, что может утвердительно ответить на этот  вопрос.    

– Но я хотела рассказать что‑то другое! – заверила  его Кларисса. Она подумала и через несколько мгновений сказала: – Погоди!  Подумай прежде всего только обо мне и Люси, – это были волнующе запутанные  отношения! Конечно, я боялась за отца, который, влюбившись, готов был разрушить  семью. А при этом мне, конечно, было и любопытно, как происходят такие вещи.  Они оба совсем потеряли голову. У Люси дружеское отношение ко мне смешивалось,  разумеется, с чувством, что возлюбленный ее тот самый человек, которого я  должна была еще послушно называть папой. Она немало этим кичилась, но ей было и  очень совестно передо мной. Наверно, никогда еще этот старый замок не видел в  своих стенах таких сложностей! Целыми днями Люси слонялась с папой где попало,  а ночью приходила ко мне в башню исповедоваться. Я ведь спала в башне, и почти  всю ночь мы не гасили свет.    

– Как далеко зашла Люси с твоим отцом?    

– Это единственное, чего мне так и не удалось узнать.  Но представь себе такие летние ночи! Совы ухали, ночь стонала, и когда нам  становилось очень уж жутко, мы обе ложились в мою постель, чтобы там болтать  дальше. Мы не могли представить себе, чтобы мужчина, охваченный такой  несчастной страстью, не застрелился. Мы просто ждали этого со дня на день…    

– У меня все же такое впечатление, – прервал ее  Ульрих, – что между ними произошло не столь уж многое.    

– Я думаю тоже – не все. Но все‑таки кое‑что. Сейчас  увидишь. Люси пришлось внезапно покинуть замок, потому что неожиданно прибыл ее  отец и повез ее путешествовать по Испании. Поглядел бы ты на папу, когда он  остался один! Думаю, еще немного – и он задушил бы маму. Со складным  мольбертом, притороченным сзади к седлу, он с утра до вечера скакал по  окрестностям, не делая ни одного мазка, и когда оставался дома, тоже не брался  за кисть. Вообще‑то, знаешь, он пишет как машина, но тогда я часто видела, как  он сидит в одном из больших пустых залов за книгой, ее не раскрыв. Так он,  бывало, часами предавался своим мыслям, потом вставал, и в другой комнате или в  саду продолжалось то же самое; иногда весь день напролет. В конце концов он был  старый человек, и юность бросила его на произвол судьбы; это ведь можно понять,  правда?! И мне думается, что картина, которую ему часто являли Люси и я, две  подружки, обнимающие друг друга за талию и доверительно болтающие, пустила в  нем тогда росток, как дикое семя. Может быть, он и знал, что Люси всегда  приходила ко мне в башню. Короче, однажды, часов в одиннадцать ночи – все огни  в замке уже погасили, – он явился! Это, знаешь ли…– Кларисса была теперь  целиком поглощена значительностью собственной истории. – Ты слышишь эти  шорохи и шаги на лестнице и не знаешь, что это; слышишь потом, как неловко  нажимают на ручку двери и дверь, словно в сказке, открывается…    

– Почему ты не позвала на помощь?    

– Вот это и странно. Я с первого же звука поняла, кто  это. Он, по‑видимому, неподвижно стоял в дверях, потому что какое‑то время  ничего не было слышно. Он тоже, наверно, был испуган. Затем он осторожно  затворил дверь и тихо позвал меня. Я была сама не своя. Я совсем не хотела ему  отвечать, но вот это и странно: из самого моего нутра, словно я глубокий  колодец, вырвался какой‑то хнычущий звук. Тебе это знакомо?    

– Нет, Продолжай!    

– Ну, так вот, а в следующий миг он вцепился в меня в  бесконечном отчаянье; он чуть не упал на мою постель, и его голова лежала на  подушках рядом с моей.    

– Слезы?    

– Конвульсии без слез! Старое, покинутое тело! Я поняла  это мгновенно. О, скажу я тебе, если бы можно было потом сказать, что думаешь в  такие мгновения, это было бы что‑то великое! Наверно, из‑за упущенного его  охватила дикая злость на всякие приличия. Вдруг я, значит, замечаю, что он  очнулся, и, хотя было темным‑темно, сразу понимаю что теперь он содрогается от  беспощадной жажды меня. Я знаю, теперь не будет ни пощады, ни жалости; после  моего стона все еще стояла полная тишина; мое тело было пылающе сухим, а его –  как листок бумаги, который поднесли к краю пламени. Он стал каким‑то легким; я  почувствовала, как его рука отпускает мое плечо и спускается, извиваясь, по  моему телу. И тут я хотела спросить у тебя одну вещь. Поэтому я и пришла…    

Кларисса запнулась.    

– Что? Ты же ничего не спросила! – помог ей Ульрих  после короткой паузы.    

– Нет. Сначала я должна сказать еще что‑то: я  чувствовала отвращение к себе при мысли, что мою неподвижность он примет за  знак согласия; но я лежала в полной растерянности, придавленная страхом, как  камнем. Что ты об этом думаешь?    

– Ничего не могу сказать.    

– Одной рукой он все время гладил мое лицо, другая  блуждала. Дрожа, с наигранной безобидностью, знаешь ли, скользнула, как  поцелуй, по моей груди, потом остановилась, словно ждала и прислушивалась к  ответу. И наконец хотела… ну, ты понимаешь, и одновременно лицо его искало мое  лицо. Но тут я собрала все свои силы и, выкрутившись из его объятий,  повернулась на бок; и опять из груди у меня вырвался этот звук, которого я  вообще никогда не издаю, что‑то среднее между просьбой и стоном. У меня есть  родинка, черный медальон…    

– А как повел себя твой отец? – холодно прервал ее  Ульрих.    

Но Кларисса не дала прервать себя.    

– Вот! – Она напряженно улыбнулась и через платье  указала точку на внутренней стороне бедра. – Вот до сих пор он добрался,  где медальон. Этот медальон обладает чудесной силой. Или тут какая‑то  странность!    

Кровь ударила ей внезапно в лицо. Молчание Ульриха отрезвило  ее и ослабило мысль, которая держала ее в плену. Она смущенно улыбнулась и  закончила скороговоркой:    

– Мой отец? Он тут же приподнялся. Я не видела, что  было написано у него на лице; вероятно, смущение. Может быть, благодарность. Я  ведь спасла его в последний миг. Представь себе: старый человек, а у девушки  хватает силы на это! Должно быть, я показалась ему удивительной, потому что он  очень нежно пожал мне руку, а другой рукой два раза погладил по голове, потом  он ушел, ничего не сказав. Так ты сделаешь для него что сможешь?! Должна же я  была объяснить тебе это в конце концов.    

Подтянутая и корректная, в сшитом на заказ платье, которое  надевала, только когда ездила в город, она стояла, собираясь уйти и протянув на  прощанье руку.    

 71    

Комитет по выработке директив в связи с семидесятилетием правления его  величества начинает заседать    

     

О своем письме графу Лейнсдорфу и о своем требовании, чтобы  Ульрих спас Моосбругера, Кларисса не сказала ни слова; все это она, казалось,  забыла. Но и Ульрих не так‑то скоро об этом вспомнил. Ибо Диотима закончила  наконец все приготовления к тому, чтобы в рамках «Референдума по выработке  директив и учету пожеланий заинтересованных слоев населения в связи с  семидесятилетием правления его величества» созвать особый «Комитет по выработке  директив в связи с семидесятилетием правления его величества», руководство  которым Диотима оставила за собой. Его сиятельство сам сочинил приглашение,  Туцци поправил его, и поправки Туцци были приняты после того, как Диотима показала  их Арнгейму. Тем не менее в этом документе фигурировало все, что занимало ум  его сиятельства. «Приводит нас к этой встрече, – сказано было там, –  согласие насчет того, что могучая, идущая из гущи парода демонстрация не может  быть предоставлена воле случая, а требует очень прозорливого руководства,  которое исходило бы от инстанции с широким кругозором, а стало быть, сверху».  Далее следовали «редчайший праздник благодатного семидесятилетнего пребывания  на престоле», «благодарно сплотившиеся» народы, император‑миротворец,  недостаточная политическая зрелость, всемирно‑австрийский год и наконец призыв  к «собственности и образованности» превратить все это в блестящую демонстрацию  «истинно» австрийского духа, но самым осторожным образом взвесив.    

Из списков Диотимы были выделены и всесторонними усилиями  тщательно дополнены группы искусства, литературы и науки, а из лиц, которым, не  ожидая от них деятельности, позволили присутствовать при этом событии,  остались, напротив, после строжайшего отсева лишь очень немногие; тем не менее  число приглашенных так возросло, что в буквальном смысле о сидении за зеленым  столом не могло быть речи, и пришлось избрать свободную форму вечернего приема  с холодными закусками. Сидели и стояли как попало, и комнаты Диотимы походили  на лагерь армии духа, снабженный бутербродами, тортами, винами, ликерами и чаем  в таких количествах, которые были возможны лишь благодаря особым бюджетным  уступкам, сделанным Туцци своей супруге; сделанным, надо добавить,  беспрекословно, из чего можно заключить, что он старался пользоваться новыми,  интеллектуальными методами дипломатии.    

Роль светской распорядительницы этого сборища предъявляла к  Диотиме большие требования, и многое, наверно, ее раздражало бы, не будь ее  голова похожа на роскошную фруктовую вазу, так переполненную, что из нее то и  дело высыпались слова; слова, которыми хозяйка дома приветствовала каждого, кто  появлялся, и приводила в восторг, показывая точное знание последнего его труда.  Подготовительная работа для этого была проделана чрезвычайная, и справиться с  ней удалось лишь с помощью Арнгейма, передавшего в распоряжение Диотимы своего  личного секретаря, чтобы привести в порядок материал и собрать в сокращенном  виде важнейшие данные. Чудесный шлак этого пламенного рвения составил большую  библиотеку, купленную на средства, ассигнованные графом Лейнсдорфом на начало  параллельной акции, и вместе с собственными книгами Диотимы помещенную как  единственное украшение в последней из освобожденных от мебели комнат, цветастые  обои которой, насколько они вообще были видны, выдавали будуар, а эта связь  побуждала к лестным размышлениям об ее обитательнице. Но и в другом плане эта  библиотека тоже оказалась выгодным приобретением; получив свою долю любезностей  у Диотимы при входе, каждый из приглашенных нерешительно следовал затем через  комнаты, где его непременно, как только он замечал ее, притягивала уставленная  книгами стена в самом конце; перед ней, совершая осмотр, все время поднималась  и опускалась толпа спин, как пчелы перед цветущей живой изгородью, и хотя  причиной было только то благородное любопытство, которое испытывает каждый  творческий человек к собраниям книг, смотрящего разбирало сладкое  удовлетворение, когда он наконец обнаруживал свои собственные произведения, а  это шло на пользу патриотической акции.    

В духовном руководстве собранием Диотима сперва предоставила  события их прекрасному стихийному ходу, хотя и сочла нужным сразу заверить, в  первую очередь поэтов, что вся жизнь основана, в сущности, на внутренней  поэзии, даже деловая жизнь, если «взглянуть на нее широко». Это никого не  удивило, только оказалось, что большинство тех, кто был отмечен такими  обращениями, явилось в уверенности, что их пригласили сюда для того, чтобы они  сами коротко, то есть в пределах примерно от пяти до сорока пяти минут, дали  параллельной акции совет, следуя которому она уже не собьется с пути, на какие  бы пустые и неверные предложения ни тратили время последующие ораторы. Поначалу  Диотима пришла из‑за этого прямо‑таки в плаксивое настроение и лишь с трудом  сохранила внешнюю непринужденность, ибо ей казалось, что каждый говорит что‑то  свое, а она не в состоянии привести это к общему знаменателю. С такими  степенями концентрации эстетического ума она еще не сталкивалась, да и столь  универсальные встречи великих людей случаются тоже не каждый день, а потому  разобраться во всем можно было лишь шаг за шагом, с большими и методичными  усилиями. На свете, кстати сказать, есть много вещей, которые порознь означают  для человека нечто совсем другое, чем вместе; вода, например, в слишком больших  количествах доставляет меньшее удовольствие,ровно на разницу между утолением  жажды и утопанием, – чем то, которое она доставляет в количествах малых, и  сходно обстоит дело с ядами, развлечениями, досугом, фортепьянной игрой, идеалами,  да и вообще, наверно, со всем на свете, так что то, чем является вещь, целиком  зависит от ее насыщенности и других обстоятельств. Прибавить, стало быть, надо  только, что и гений не составляет тут исключения, чтобы никто не усмотрел в  нижеследующих впечатлениях попытки обесценить великих людей, самоотверженно  отдавших себя в распоряжение Диотимы.    

Ибо даже во время этой первой встречи складывалось  впечатление, что каждый великий ум чувствует себя крайне неуверенно, как только  выходит из‑под защиты своего свитого на вершине гнезда и должен объясняться на  обычной почве. Необыкновенное красноречие, поражавшее Диотиму как какое‑то  небесное явление, пока она вела беседу с кем‑нибудь из великих одна, сменялось,  как только к ним присоединялся третий или четвертый и несколько речей шли друг  другу наперерез, мучительной неспособностью добраться до темы, и кто не  шарахается от таких сравнений, мог бы представить себе лебедя, который после  гордого полета передвигается по земле. Однако после более длительного  знакомства и это становится очень понятным. В наши дни жизнь великих умов  основана на принципе «неизвестно зачем». Они пользуются большим почтением,  каковое им и свидетельствуется в дни их рождения от пятидесятого до сотого или  на праздновании десятилетия какого‑нибудь сельскохозяйственного училища,  украшающего себя почетными докторами, а также в других многоразличных случаях,  когда пристало говорить о немецком духовном богатстве. У нас в истории были  великие люди, и мы смотрим на это как на положенный нам институт, так же точно,  как на тюрьмы или на армию; раз он существует, значит, надо кого‑то туда  сунуть. Поэтому с известным автоматизмом, свойственным таким социальным  потребностям, берут всегда того, кто как раз на очереди, и оказывают ему  почести, созревшие для того, чтобы их отдавать. Но это почтение не совсем  реальное; на дне его зевает общеизвестная убежденность, что, в сущности, ни  один ничего подобного не заслуживает, и трудно различить, от восторга ли  раскрывается рот или от зевоты. Когда сегодня называют кого‑нибудь гениальным,  добавляя про себя, что нынче такого вообще уже не бывает, в этом есть что‑то от  культа мертвых, что‑то от той истерической любви, которая устраивает сцены не  по какой иной причине, как по той, что чувства‑то в ней как раз и нет.    

Такое состояние, разумеется, неприятно для чутких умов, и  они стараются по‑разному от него избавиться. Одни от отчаяния делаются  состоятельными людьми, учась извлекать пользу из спроса, существующего не  только на великие умы, но и на неистовых мужчин, остроумных романистов, ярко  выраженных детей природы и вождей молодого поколения: другие носят на голове  невидимую корону, не снимая ее ни при каких обстоятельствах, и с горькой  скромностью уверяют, что хотят, чтобы о ценности созданного ими судили лишь  через три или через десять столетий; но все ощущают как ужасную трагедию  немецкого народа тот факт, что действительно великие никогда не становятся его  живым культурным богатством, потому что они слишком далеко уходят вперед. Надо,  однако, подчеркнуть, что до сих пор речь шла об умах, так сказать,  артистических, ибо в отношениях духа с миром есть одно очень примечательнее  различие. В то время как артистический ум хочет, чтобы им восхищались так же,  как Гете и Микеланджело, Наполеоном и Лютером, вряд ли сегодня кто‑либо знает  имя человека, подарившего людям несказанное благо наркоза, никто не  доискивается до какой‑нибудь госпожи фон Штейн в жизни Гауса, Эйлера или  Максвелла и мало кого заботит, где родились и умерли Лавуазье и Кардапо. Вместо  этого изучают, как были их мысли и открытия развиты другими, столь же  неинтересными лицами, и непрестанно занимаются тем, что ими достигнуто и  продолжает жить в других достижениях, после того как короткий огонь личности  давно отгорел. В первый момент удивляешься, увидев, как резко разделяет это  различие два типа человеческого поведения, но на ум тут же приходят другие  подобные примеры, и различие это уже кажется самым естественным из всех  рубежей. Привычность заверяет нас в том, что это рубеж между личностью и  трудом, между величием человека и величием дела, между образованием и знанием,  между гуманностью и природой. Труд и промышленный гений не умножают  нравственного величия, способности быть человеком под оком неба, той  неразложимой мудрости жизни, что передается по наследству лишь в виде примеров‑политиков,  героев, святых, певцов, даже, если угодно, киноактеров; не умножают именно той  великой, иррациональной власти, причастным к которой чувствует себя и поэт,  пока он верит в свое слово и стоит на том, что его устами, в зависимости от обстоятельств  его жизни, говорит голос нутра, крови, сердца, нации, Европы или человечества.  Он чувствует себя орудием таинственной целокупности, тогда как другие просто  копаются в элементарно понятном, и в эту миссию нужно сперва поверить, а уж  потом можно научиться видеть ее! Заверяет нас в этом, несомненно, голос истины,  но нет ли у этой истины одной странности? Ведь где меньше смотрят на личность,  чем на дело, там примечательным образом всегда появляется заново личность,  которая движет дело вперед; а там, где обращают внимание на личность, по  достижении известной высоты появляется чувство, что нет уже достаточно крупной  личности и что истинно великое принадлежит прошлому!    

У Диотимы собрались сплошь целые величины, и все сразу – это  многовато. Сочинять и думать так же свойственно каждому человеку, как плавать  утенку, а собравшиеся занимались этим профессионально и делали это  действительно лучше, чем прочие. Но зачем? Их труд был прекрасен, был велик,  был уникален, но от такого обилия уникального веяло кладбищенским настроением,  густым дыханием бренности, ибо прямой смысл и цель, истоки и продолжение  отсутствовали. Бесчисленные воспоминания о пережитом, мириады  взаимопересекающихся вибраций духа были собраны в этих головах, торчавших как  иглы ковровщика в ткани, которая простиралась вокруг них, впереди их и сзади  без шва и без кромки, а они в каком‑то месте ткали узор, повторявшийся где‑то  совсем похоже и все‑таки немножко иначе. Но разве это верное употребление  самого себя – изображать такую точечку на ткани вечности?    

Было бы, вероятно, преувеличением сказать, что Диотима это  понимала, но кладбищенский ветер над нивами духа она чувствовала, и чем ближе  подходил к концу этот первый день, тем глубже погружалась она в уныние. На свое  счастье, она вспоминала при этом какую‑то безнадежность, которую Арнгейм, что  тогда было не совсем ей понятно, выразил по другому поводу, когда речь шла о  сходных вопросах; ее друг был в отъезде, но она думала о том, что он  предостерегал ее от слишком больших надежд на эту встречу. И, значит,  погружалась она, по сути, в эту аригеймовскую грусть, что, в конечном счете, и  доставляло ей высокую, почти ощутимо печальную, лестную радость. «Разве по сути  это не тот пессимизм, – спрашивала она себя, размышляя о его  предсказании, – который всегда чувствуют люди действия, когда  соприкасаются с людьми, чье дело – слова?!»    

 72    

Наука улыбается в бороду, или первая обстоятельная встреча со злом    

     

Теперь надо сказать несколько слов об улыбке, притом  мужской, и с участием бороды, пригодной для такого мужского занятия, как  улыбаться в бороду; речь идет об улыбке ученых, явившихся на зов Диотимы и  слушавших знаменитых людей искусства. Хотя они улыбались, ни в коем случае не  нужно думать, что они это делали иронически. Напротив, так они выражали свою  почтительность и некомпетентность, о чем ведь уже говорилось. Но впадать из‑за  этого в заблуждение тоже не надо. В их сознании так оно и было, однако в своем  подсознании, пользуясь этим ходким словом, или, вернее сказать, в суммарном  своем состоянии, это были люди, в которых склонность ко злу потрескивала, как  огонь под котлом.    

Это, конечно, звучит парадоксально, и услышь это какой‑нибудь  ординарный профессор, он, вероятно, возразил бы, что скромно служит истине и  прогрессу и других забот у него нет, ибо такова его профессиональная идеология.  Но все профессиональные идеологии благородны, и охотники, например, очень  далеки от того, чтобы называть себя лесными мясниками, они называют себя  опытными в отстреле друзьями животных и природы, точно так же как торговцы отстаивают  принцип честной прибыли, а воры называют бога торговцев, аристократа и  поборника тесных международных связей Меркурия и своим богом. Таким образом, на  картину какой‑либо деятельности, рисующуюся в сознании тех, кто ею занимается,  особенно полагаться не стоит.    

Если непредвзято спросить себя, как получила наука свой  нынешний облик – что само по себе важно, поскольку она нами владеет и от нее не  защищен даже неграмотный человек, ибо он учится сожительствовать с бесчисленным  множеством научно рожденных вещей, – то картина получится уже другая. По  достоверным преданиям, началось это в шестнадцатом веке, в эпоху сильнейшей  душевной взволнованности, – началось с того, что перестали пытаться, как  пытались дотоле, в течение двух тысячелетий религиозной и философской  спекуляции, проникнуть в тайны природы и поверхностно – иначе это не назовешь –  удовлетворились исследованием ее поверхности. Великий Галилео Галилей,  упоминаемый тут всегда первым, отставил, например, вопрос, по какой заложенной  в ее сути причине природа боится пустых пространств и заставляет падающее тело  проходить пространство за пространством и заполнять их, пока оно не доберется  до твердой почвы, и удовлетворился выяснением куда более простой вещи: он  просто определил, сколь быстро падает такое тело, какой путь оно проделывает и  как возрастает его скорость. Католическая церковь совершила тягчайшую ошибку,  пригрозив этому человеку смертью и вынудив его отречься от своего учения,  вместо того чтобы без долгих церемоний его убить; ибо из его и его единомышленников  подхода к вещам возникли затем – в кратчайший срок по историческим меркам –  железнодорожные расписания, фабричные машины, физиологическая психология и  моральное разложение современности, с которыми ей уже не сладить. Совершила  церковь эту ошибку, вероятно, от слишком большого ума, ибо Галилей ведь не  только открыл закон падения и движения Земли, он был также изобретателем,  интересовавшим, как сказали бы сегодня, крупный капитал, а кроме того, он был  не единственным, кем тогда овладел этот новый дух; напротив, исторические факты  показывают, что трезвость, его воодушевлявшая, распространялась буйно и широко,  как зараза, и как ни предосудительно воодушевляться трезвостью сегодня, когда у  нас ее уже предостаточно, тогда пробуждение от метафизики к суровому  исследованию было, судя по всевозможным свидетельствам, прямо‑таки хмелем и  пламенем трезвости! Но если задаться вопросом, почему, собственно, человечеству  вздумалось так измениться, то ответить можно, что поступило оно в точности так  же, как поступает всякий разумный ребенок, слишком рано попытавшись ходить; оно  село на землю и прикоснулось к ней надежной и не очень благородной частью тела,  то есть как раз той самой, на которой сидят. Ибо самое замечательное состоит в  том, что земля оказалась чрезвычайно предрасположенной к этому и со времен  упомянутого прикосновения позволяет выманивать у себя изобретения, удобства и  научные выводы в граничащем с чудом изобилии.    

После этой предыстории можно не совсем без основания  подумать, что мы находимся внутри чуда Антихриста; ибо употребленную выше  метафору насчет прикосновения следует истолковывать не только в аспекте  надежности, но равным образом и в аспекте непристойного и запретного. И в самом  деле, прежде чем вкус к фактам приобрели люди умственные, им обладали лишь  воины, охотники и торговцы, то есть натуры кик раз каверзные и жестокие. В  борьбе за жизнь нет места философическим сантиментам, а есть лишь желание  погубить противника самым коротким и самым реалистическим путем, тут позитивист  каждый; и в торговле тоже никакая но добродетель давать себя обманывать, вместо  того чтобы смотреть фактам в лицо, а прибыль означает в конечном счете  психологическую и вытекающую из обстоятельств победу над партнером. Если, с  другой стороны, приглядеться, какие свойства ведут к открытиям, то видишь, что  это свобода от традиционной почтительности и скованности, мужество, в такой же  мере предприимчивость, как и жажда разрушать, умение отметать моральные  соображения, терпеливо торговаться из‑за малейшей выгоды, упрямо выжидать на  пути к цели, если понадобится, и уважение к мере и числу, являющееся наиболее  ярким выражением недоверия ко всему неопределенному; другими словами,  обнаруживаешь не что иное, как старые охотничьи, солдатские и торгашеские  пороки, которые только перенесены в духовный план и перетолкованы в  добродетели. И хотя тем самым они отрешены от стремления к личной и  относительно низкой выгоде, элемент изначального зла, так сказать, не утрачен  ими и при таком превращении, ибо он, видимо, нерушим и вечен, по крайней мере  так же вечен, как все человечески высокое, поскольку состоит он не в чем  другом, как в страсти подставить этой высоте ножку и посмотреть, как она  шлепнется носом об землю. Кому неведом злой соблазн, таящийся при любовании  великолепной глазурованной вазой в мысли, что одним лишь ударом палки ее можно  разбить в черепки? Возведенный в героизм горечи по поводу того, что положиться  в жизни нельзя ни на что, кроме крепко‑накрепко приделанного, соблазн этот есть  основное чувство, заложенное в трезвость науки, и если его из почтительности не  решаются называть чертом, то все‑таки серным дымком от него чуточку тянет.    

Взять хотя бы своеобразное пристрастие научной мысли к  механическим, статистическим, вещественным объяснениям, у которых словно бы  вырезали сердце. Видеть в доброте лишь особую форму эгоизма; связывать эмоции с  железами внутренней секреции, констатировать, что человек на восемь или девять  десятых состоит из воды; объяснять знаменитую нравственную свободу характера  как автоматически возникший умственный придаток к свободной торговле; возводить  красоту к хорошему пищеварению или здоровой жировой ткани; сводить зачатия и  самоубийства к ежегодным кривым, показывающим вынужденность того, что  представляется самым свободным волевым актом; усматривать родство между  опьянением и душевной болезнью; приравнивать друг к другу задний проход и рот  как ректальный и оральный концы одного и того же – такого рода идеи, как бы  раскрывающие уловку, на которой строится волшебный фокус человеческих иллюзий,  всегда находят какую‑то благоприятную предрасположенность, чтобы считаться  особо научными. Любовь к истине тут, спору нет, налицо; но вокруг этой светлой  любви есть еще пристрастие к отказу от иллюзий, к необходимости, к  неумолимости, к охлаждению и отрезвлению, коварное пристрастие или, по меньшей  мере, недобровольная эманация чувств такого рода.    

Другими словами, голос истины сопровождается подозрительными  побочными шумами, но наиболее заинтересованные слышать их не хотят. А ведь  психология знает сегодня много таких подавленных побочных шумов и советует  извлекать их и уяснять себе как можно полнее, чтобы предотвратить вредные их  последствия. Так что было бы, пожелай мы проделать подобный опыт и почувствуй  искушение выставить напоказ, доверчиво, так сказать, пустить в мир этот  двусмысленный вкус к истине и к ее злобным обертонам дьявольской пакостности?  Что ж, получился бы примерно тот недостаток идеализма, который был уже описан  под именем утопии точной жизни, система взглядов пробная и временная, по  подвластная железным законам военного времени, действующим при всяком духовном  завоевании. Такой подход к жизни, конечно, не назовешь ни охранительным, ни  умиротворяющим; на все удостоенное жизни смотришь при этом не только с  благоговением, а скорее как на демаркационную линию, которую борьба за  внутреннюю истину постоянно перемещает. Такой подход подверг бы сомнению  святость сиюминутного состояния мира, но не от скепсиса, а в умонастроении  подъема, когда нога, стоящая твердо, оказывается каждый раз ниже. И в огне  такой ecciosia militans, ненавидящей учение ради еще не открывшегося и  попирающей закон и обычай во имя требовательной любви к следующей их ипостаси,  дьявол вернулся бы к богу или, говоря проще, истина стала бы там снова сестрой  добродетели и перестала бы тайком пакостить ей, как молодая племянница  состарившейся в девичестве тетке.    

Все это, более или менее сознательно, вбирает в себя молодой  человек в аудиториях знания, знакомясь вдобавок с элементами великого  конструктивного мировоззрения, которое играючи связывает такие далекие друг от  друга вещи, как падающий камень и вращающаяся звезда, а вещь на вид единую и  неделимую, как возникновение простого действия в центрах сознания, разлагает на  потоки, разделенные в своих истоках тысячелетиями. Но вздумай кто‑нибудь применить  приобретенное таким образом мировоззрение за пределами каких‑то частных,  специальных задач, ему тут же дали бы понять, что у жизни иные потребности, чем  у мысли. В жизни происходит противоположное чуть ли не всему, к чему привык  тренированный ум. Природные различия и сходства котируются здесь очень высоко;  существующее, каким бы оно ни было, воспринимается до известной степени как  нечто естественное, и посягать на него не любят; перемены, делающиеся  необходимыми, совершаются замедленно и как бы перекатыванием туда‑сюда. И если  бы кто‑нибудь, например, из чисто вегетарианских убеждений обратился к корове  на «вы» (справедливо учитывая, что с существом, которому говорят «ты», легче  обходиться бесцеремонно), его обозвали бы шутом, а то и болваном; но не из‑за  его любви к животным или вегетарианских убеждений, – их находят  высокогуманными, – а из‑за того, что он переносит их в действительность  напрямик. Одним словом, между умом и жизнью существуют сложные счеты, при  которых уму оплачивается максимум половина из тысячи его требований, но зато  его украшают званием почетного кредитора.    

Но если ум, в том могучем виде, какой он под конец обрел,  есть и сам, как было предположено выше, очень мужественный святой с побочными –  воинскими и охотничьими – недобродетелями, то из обрисованных обстоятельств  впору заключить, что заложенная в нем склонность к порочности нигде не может  выйти наружу в своей великолепной, что ни говори, полноте и не находит случая  очиститься соприкосновением с действительностью, а потому с наибольшей  вероятностью встречается на всяких довольно странных, неконтролируемых дорогах,  по которым она убегает из своего бесплодного плена. Независимо от того, было ли  все до сих пор игрой, иллюзиями или нет, нельзя отрицать, что это последнее  предположение своеобразным способом подтверждается. Есть некое безымянное  настроение, которое сегодня у многих в крови, ожидание большего зла, готовность  к бунту, недоверие ко всему, что пользуется почтением. Есть люди, жалующиеся на  отсутствие идеалов у молодежи, но в момент, когда им надо действовать,  поступающие совершенно автоматически в точности так же, как человек, который из  самого здорового недоверия к идее подкрепляет ее мягкую силу дубинкой. Есть ли,  говоря иначе, какая‑нибудь благочестивая цель, которая не должна была бы  запастись долей испорченности и принять в расчет низменные людские свойства,  чтобы считаться в этом мире серьезной и всерьез намеченной? Такие слова, как  «связать», «вынудить», «взять в оборот», «не бояться наступить на мозоль»,  «крутые меры», приятны слуху звуком надежности. Идеи вроде той, что величайший  ум, если его отправить на казарменный двор, за неделю обучается прыгать по  команде фельдфебеля или что одного лейтенанта и восьми солдат достаточно, чтобы  взять под арест любую парламентскую говорильню мира, нашли, правда лишь  позднее, свое классическое выражение в открытии, что, влив несколько ложек  касторки в глотку идеалиста, можно сделать смешными самые твердые убеждения, но  они, эти идеи, издавна, хотя их возмущенно гнали прочь, возвращались с диким  упорством кошмарных снов. Так уж повелось, что сегодня у каждого, кто видит  перед собой какое‑нибудь потрясающее явление, даже если оно потрясает его своей  красотой, – что у каждого сегодня вторая мысль во всяком случае такова:  меня не проведешь, я‑то уж поставлю тебя на место! И эта ярость, с которой  эпоха, не только затравленная, но и затравливающая, стремится все умалить, не  есть уже, наверно, естественное для жизни разделение на низменное и высокое, а  есть скорее самоистязательная тенденция духа, его невыразимое удовольствие от  зрелища, что добро можно унизить и на диво легко разрушить. Это смахивает на  страстное желание изобличить во лжи себя самого, и, может быть, вовсе не самое  безотрадное – верить в эпоху, которая появилась на свет задом наперед и  нуждается только в том, чтобы ее повернули руки творца.    

Многое из этого должна, следовательно, выражать мужская  улыбка, даже если она ускользает от самонаблюдения или вообще никогда еще не  доходила до сознания, и такова была улыбка, с которой большинство приглашенных  знаменитых специалистов подчинялось похвальным усилиям Диотимы. Улыбка эта  щекоткой поднималась по ногам, не знавшим толком, куда здесь направился, и  финишировала на лице доброжелательным удивлением. Радовались, встречая  знакомого или близкою коллегу и получая возможность заговорить с ним. У каждого  было такое чувство, что на обратном пути, едва выйдя за дверь, он сделает шаг‑другой  на пробу, чтобы удостовериться в своей способности сохранять равновесие. Но  вообще‑то все было устроено очень мило. Такие предприятия общего характера  никогда, конечно, не обретают настоящего содержания, как вообще все самые общие  и самые высокие понятия; даже понятие «собака» вы не можете представить себе,  это лишь указание на определенных собак и определенные собачьи свойства, а уж  патриотизм и прекраснейшую отечественную акцию вы и подавно не можете  представить себе. Но если содержания тут и нет, то какой‑то смысл все‑таки  есть, и наверняка хорошо время от времени смысл этот будить! Так говорило  большинство друг другу, преимущественно, правда, молча и неосознанно; а  Диотима, все еще стоявшая в главной приемной и оказывавшая приветливое внимание  запоздавшим, удивленно и смутно слышала, что вокруг нее завязывались оживленные  разговоры, из которых, если она не ошибалась, до слуха ее нередко доносились  даже замечания насчет разницы между чешским и баварским пивом или по поводу  издательских гонораров.    

Жаль, что за собравшимся у нее обществом она не могла  наблюдать и с улицы. Оттуда оно выглядело замечательно. Свет ярко мерцал за  гардинами высокого фронта окон, усиливаемый ореолом авторитета и знатности  вокруг стоявших в ожидании экипажей и взглядами зевак, которые, проходя мимо,  останавливались и некоторое время глядели вверх, не зная толком почему. Диотима  порадовалась бы, увидь она это. В сумеречном свете, который праздник бросал на  улицу, все время стояли люди, а за их спинами начиналась великая темень, быстро  делавшаяся чуть дальше совсем непроглядной.    

 73    

Дочь Лео Фишеля Герда    

     

В этой суете Ульрих долго не находил времени сдержать  обещание, данное директору Фишелю, и навестить его дом. Точнее говоря, он  вообще не нашел его, пока не произошло нечто неожиданное – визит супруги Фишеля  Клементины.    

Она предварительно позвонила по телефону, и Ульрих ждал ее  не без тревоги. Он часто бывал в ее доме три года назад, когда прожил в этом  городе несколько месяцев; а в этот раз он заглянул туда лишь однажды, потому  что не хотел возобновлять старый флирт и побаивался материнского разочарования  Клементины. Однако Клементина Фишель была женщина с «большим сердцем», а в  каждодневных мелких стычках с ее супругом Лео у нее было так мало возможностей  пустить это качество в ход, что в особых случаях, выдававшихся, к сожалению,  редко, в ее распоряжении была прямо‑таки героическая высота чувств. Тем не  менее эта худая женщина с суровым, несколько скорбным лицом была немного  смущена, когда оказалась напротив Ульриха и попросила его о беседе с глазу на  глаз, хотя они и так были одни. Он единственный человек, с чьим мнением Герда  еще станет считаться, сказала она, и пусть он не поймет ее просьбу превратно,  добавила она тут же.    

Ульрих знал обстановку в семье Фишелей. Мало того что отец и  мать постоянно вели войну, Герда, их уже двадцатитрехлетняя дочь, окружила себя  толпой странных молодых людей, которые делали скрежетавшего зубами папу Лео,  совершенно против его воли, меценатом и покровителем их «нового духа», потому  что нигде не было так удобно собираться, как у него. Герда такая нервпая и  малокровная и страшно волнуется при малейшей попытке ограничить это общение,  рассказывала Клементина, это в конце концов просто глупые, не умеющие вести  себя мальчишки, но их усердно выставляемый напоказ антисемитизм не только  бестактен, но и свидетельствует о внутренней грубости. Нет, добавила она, она  пришла не для того, чтобы жаловаться на антисемитизм, это примета времени, и  тут ничего не поделаешь; можно даже признать, что в некоторых отношениях в нем  что‑то есть. Клементина сделала паузу и вытерла бы слезу носовым платком, если  бы не носила вуали; но сейчас она не стала пускать слезу и удовлетворилась тем,  что просто извлекла из сумочки белый платочек.    

– Вы знаете Герду, – сказала она, – это  красивая и способная девочка, но…    

– Немножко резкая, – дополнил Ульрих.    

– Да, видит бог, она всегда ударяется в крайности.    

– И, значит, все еще германствует?    

Клементина стала говорить о чувствах родителей. «Хождением  матери» назвала она несколько патетически свой визит, имевший побочной целью  снова привадить к их дому Ульриха, после того как он, по слухам, так преуснел в  параллельной акции.    

– Я сама виновата, – продолжала она, – потому  что в последние годы поощряла наперекор Лео эти знакомства. Я не находила в них  ничего такого; эти молодые люди на свой лад идеалисты; а если ты человек  широких взглядов, то умей выслушать и неприятное. Но Лео – вы же его знаете –  волнуется из‑за антисемитизма, независимо от того, настоящий ли он или только  мистический и символический.    

– А Герда с ее свободным, белокуро‑немецким нравом не  хочет эту проблему признать? – дополнил Ульрих.    

– Она в этих делах такая же, какой я сама была в  молодости. Кстати, как вы думаете, есть у Ганса Зеппа будущее?    

– Герда обручена с ним? – осторожно спросил  Ульрих.    

– У этого мальчика нет ведь никаких видов на то, чтобы  обеспечить жену!    

– вздохнула Клементина. – Как же можно говорить об  обручении; но когда Лео отказал ему от дома, Герда три недели ела так мало, что  от нее остались только кожа да кости. – И вдруг она со злостью сказала: –  Знаете, это, по‑моему, как гипноз, как умственная инфекция! Да, иногда мне  кажется, что Герда загипнотизирована! Мальчишка все время разъясняет в нашем  доме свои взгляды, а Герда не замечает, как это постоянно обижает ее родителей,  хотя вообще‑то она всегда была добрым и душевным ребенком. И стоит мне что‑нибудь  ей сказать, она отвечает: «Ты старомодна, мама». Я подумала, – вы  единственный, кто для нее что‑то значит, и Лео очень высокого о вас  мнения! – не могли бы вы как‑нибудь прийти к нам и немного открыть Герде  глаза на незрелость Ганса и его приятелей?    

Поскольку Клементина отличалась корректностью, а это был акт  насилия, то, видимо, заботы у нее были очень серьезные. Несмотря на все  раздоры, она в этой ситуации чувствовала что‑то вроде солидарности со своим  супругом и общей ответственности. Ульрих встревоженно поднял брови.    

– Боюсь, Герда скажет, что и я старомоден. Эти новые  молодые люди не слушаются нас, старших, а тут допросы принципиальные.    

– Я уж думала, что, найдись у вас для Герды какое‑нибудь  дело в этой великой кампании, о которой столько говорят, то это скорее всего  навело бы ее на другие мысли, – вплела Клементина, и Ульрих поспешил  пообещать, что придет, но заверил ее, что параллельная акция еще не созрела для  такого применения.    

Когда через несколько дней Герда увидела его в своем доме,  на щеках у нее появились круглые красные пятна, но она крепко пожала ему руку.  Она была из тех очаровательно целеустремленных нынешних девушек, которые тут же  стали бы автобусными кондукторшами, если бы какая‑то общая идея потребовала  этого.    

Ульрих не ошибся, предположив, что застанет ее одну; мама  занималась в эти часы покупками, а папа был еще на службе. И едва Ульрих шагнул  в комнату, как все поразительно напомнило ему один день из времен их прежних  встреч. Год, правда, тогда продвинулся уже на несколько недель дальше; была  весна, но стоял один из тех отчаянно жарких дней, что порой летят впереди лета,  как хлопья огня, и плохо переносятся еще не закалившимся телом. Лицо Герды  выглядело осунувшимся и узким. Она была одета в белое и пахла белым, как  высушенное на лугу полотно. Маркизы были во всех комнатах спущены, и вся  квартира была полна капризным сумеречным светом и стрелами тепла, проникавшими  с обломанными остриями сквозь серую преграду. У Ульриха было такое чувство, что  вся Герда, как ее платье, состоит из свежевымытых полотняных завес. Это было  совершенно объективное чувство, и он мог бы спокойно снять их с нее одну за  другой, нисколько не нуждаясь для этого в любовном импульсе. И в точности это  же чувство было у него и сейчас. То была как бы вполне естественная, но  бесцельная близость, и они боялись ее.    

– Почему вы так долго не появлялись у нас? –  спросила Герда.    

Ульрих сказал ей напрямик, что, по его впечатлению, ее  родители не хотят такого близкого знакомства, если оно не имеет целью женитьбу.    

– Ах, мама, – сказала Герда, – мама смешна.  Нам, значит, нельзя быть друзьями, не вызывая сразу таких мыслей?! Но папа  хочет, чтобы вы приходили почаще; вы ведь, говорят, стали важной персоной в  этой великой истории!    

Она совершенно открыто, откровенно сказала об этом, об этой  глупости стариков, уверенная в естественном союзе, объединяющем против них его  и ее.    

– Я буду приходить, – ответил Ульрих, – но  только скажите мне, Герда, куда это нас заведет?    

Дело было в том, что они не любили друг друга. Раньше они  часто вдвоем играли в теннис или встречались в обществе, ходили вместе,  принимали друг в друге участие и таким образом незаметно перешли границу,  отделяющую близкого человека, которому можно показаться и в беспорядке чувств,  от всех, перед кем прихорашиваются. Они неожиданно так сблизились, как  сближаются два человека, давно любящие друг друга, даже почти уже переставшие  любить, но при этом обошлись без любви. Они бранились так, что казалось – они  терпеть не могут друг друга, но это одновременно было препятствием и соединяло.  Они знали, что не хватает лишь искорки, чтобы разжечь из этого пламя. Будь  разница в возрасте между ними меньше или будь Герда замужем, то из случайности,  вероятно, получилась бы кража, а из кражи, хотя бы и задним числом, страсть,  ибо в любовь вгоняют себя словами, как в гнев, делая ее жесты. Но именно  потому, что они это знали, они удержались от этого. Герда осталась девушкой и  страстно на это досадовала.    

Вместо того чтобы ответить на вопрос Ульриха, она чем‑то  занялась в комнате, и вдруг Ульрих оказался возле нее. Это было очень  опрометчиво, ибо нельзя в такой момент стоять возле девушки и начинать о чем‑нибудь  говорить. Они последовали путем наименьшего сопротивления, как ручей, который  течет лугом, обходя препятствия, и Ульрих охватил рукой бедро Герды, доставая  кончиком пальца до той линии, по которой уходит вниз внутренняя подвязка. Он  повернул к себе растерянное и вспотевшее лицо Герды и поцеловал ее в губы.  Потом они стояли и не могли высвободиться или соединиться. Пальцы его попали на  широкую резинку ее подвязки и легонько стегнули ею несколько раз по бедру. Но  вот он оторвался от нее и, пожимая плечами, повторил свой вопрос:    

– Куда это заведет, Герда?    

Герда поборола свое волнение и сказала:    

– Неужели должно быть непременно так?    

Она позвонила и велела принести какой‑то напиток; она  привела в движение дом.    

– Расскажите мне что‑нибудь о Гансе! – мягко  попросил Ульрих, когда они сели и должны были начать новый разговор. Герда, еще  не совсем оправившаяся, сперва не ответила, но через несколько мгновений  сказала:    

– Вы тщеславный человек, вы нас, молодых, никогда не  поймете!    

– Меня не запугаете! – отпарировал Ульрих. –  Я думаю, Герда, что я теперь откажусь от науки. Я перейду таким образом к  новому поколению. Достаточно ли вам, если я торжественно заявлю, что знание  сродни корысти; что оно представляет собой жалкое накопительство; что это  чванливый внутренний капитализм? Чувства у меня больше, чем вы думаете. Но я  хочу уберечь вас от болтовни, где все только слова!    

– Вам надо лучше узнать Ганса, – ответила Герда  вяло, но вдруг резко прибавила: – Впрочем, вы все равно не поймете, что можно  без эгоизма слиться с другими людьми в каком‑то единстве!    

– Ганс все еще так же часто приходит к вам? –  осторожно упорствовал Ульрих. Герда пожала плечами.    

Ее умные родители не отказали Гансу Зеппу от дома, а  уступили ему несколько дней в месяц. За это Ганс Зепп, студент, ничего собою не  представлявший и еще не имевший видов чем‑либо стать, должен был дать им  честное слово, что впредь не будет подбивать Герду ни на что дурное и прекратит  пропаганду мистического германского «дела». Они надеялись лишить его этим  очарования запретности. И Ганс Зепп по своему целомудрию (ибо только  чувственность хочет обладания, а это черта еврейско‑капиталистическая) спокойно  дал потребованное от него честное слово, подразумевая, однако, под этим, что он  не перестанет тайно появляться в доме и воздержится не от пылких речей,  восторженных пожиманий рук и даже не от поцелуев, ибо все это атрибуты  естественной жизни дружественных душ, а лишь от теоретической пропаганды союза,  не легализованного ни священнослужителями, ни государством, которую он дотоле  вел. Честное слово он дал тем охотнее, что считал себя и Герду внутренне еще не  созревшими для осуществления своих принципов, и заслон нашептываниям низменной  природы вполне его устраивал.    

Но, конечно, молодые люди страдали от этого нажима,  устанавливавшего для них границу извне, когда они еще не нашли внутренней,  настоящей. Уж Герда‑то не примирилась бы с этим вмешательством своих родителей,  если бы в ней самой не было неуверенности, но тем большую горечь вызывало оно у  нее. Она не очень, в сущности, любила своего юного друга; в привязанность к  нему она преобразовала скорее несогласие с родителями. Родись Герда на  несколько лет позже, ее папа был бы одним из самых богатых людей в городе, хотя  как раз поэтому не очень‑то уважаемым человеком, и ее мать снова восхищалась бы  им, прежде чем Герде пришлось бы воспринимать раздоры между родителями как  разлад в себе самой. Тогда, вероятно, она с гордостью чувствовала бы себя существом  смешанной расы; при обстоятельствах же, сложившихся на самом деле, она  восставала против своих родителей и их жизненных проблем, не хотела быть  отягощенной наследственностью и была такая белокурая, свободная, немецкая и  энергичная, словно у нее не было с ними ничего общего. Выглядело это прекрасно,  но имело тот недостаток, что ей никак не удавалось вытащить на свет точившего  ее червя. Дома у нее к факту существования национализма и расовой идеологии,  хотя они втянули в свою истерию половину Европы и в фишелевских стенах все  вертелось именно вокруг них, относились так, как будто его не было. Все, что  Герда знала об этом, проникло к ней извне, в неясных формах молвы, в виде  намеков и преувеличений. Ей рано запало в душу противоречие, заключавшееся в том,  что ее родители, вообще‑то очень чуткие ко всему, что говорили люди, делали в  данном случае странное исключение; и не находя в этой призрачной проблеме  определенного и трезвого смысла, она, особенно в годы отрочества, связывала с  нею все, что было ей неприятно и тревожило ее в родительском доме.    

Однажды она познакомилась с христианско‑германским кружком  молодых людей, к которому принадлежал Ганс Зепп, и сразу почувствовала себя в  истинной своей стихии. Трудно сказать, во что верили эти молодые люди; они  составляли одну из тех бесчисленных маленьких, нечетко очерченных свободных  духовных сект, которыми, с тех пор как рухнул гуманистический идеал, кишит  немецкая молодежь. Они не были антисемитами‑расистами, а были противниками  «еврейского образа мыслей», подразумевая под этим капитализм и социализм,  науку, разум, власть и деспотизм родителей, психологию и скепсис. Главным их  тезисом был «символ»; насколько понимал Ульрих, а он кое‑что смыслил в таких  вещах, символом они называли великие проявления благодати, через которые все  смутное и мелкое в жизни, как говорил Ганс Зепп, делается ясным и крупным,  которые заглушают шум чувств и увлажняют лоб в потоках потустороннего. Таковыми  они называли Изенгеймский алтарь, египетские пирамиды и Новалиса; Бетховена и Стефана  Георге они признавали как намеки, а что такое символ в переводе на трезвый язык  – этого они не говорили, во‑первых, потому, что символы нельзя выразить трезвым  языком, во‑вторых, потому, что арийцы не смеют быть трезвыми, отчего им в  последнее столетие удавались лишь намеки на символы, а в‑третьих, потому что  есть такие столетия, которые куда как редко родят далекий от людей миг  благодати в далеком от людей человеке.    

Герда, девушка умная, втайне испытывала немалое недоверие к  этим гиперболам, но она не доверяла и этому недоверию, усматривая в нем  унаследованный родительский разум. При всей своей напускной независимости, она  педантично старалась не слушаться родителей и страдала от страха, что ее  происхождение мешает ей следовать за мыслями Ганса. Она всей душой восставала  против запретов, устанавливаемых моралью так называемой хорошей семьи, против  деспотического и удушающего вторжения в личность родительской власти, в то  время как Ганс, который был «из никакой семьи», – так выражала это ее  мать, – страдал куда меньше; выделившись из круга товарищей как «духовный  руководитель» Герды, он вел с подругой‑ровесницей страстные беседы и пытался  увлечь ее своими сопровождавшимися поцелуями разглагольствованиями в «область  безусловного», но на практике ловко приноравливался к условностям дома Фишелей,  коль скоро ему разрешали отвергать их «по убеждению», что, правда, то и дело  давало повод к ссорам с папой Лео.    

– Милая Герда, – сказал Ульрих через несколько  мгновений, – ваши друзья мучат вас вашим отцом, это самые ужасные  вымогатели, каких я знаю.    

Герда побледнела и покраснела.    

– Вы сами человек уже не молодой, – возразила  она, – вы думаете иначе, чем мы! – Она знала, что задела тщеславие  Ульриха, и прибавила примирительно: – Я вообще не рисую себе любовь чем‑то особенным.  Может быть, я теряю время с Гансом, как вы говорите; может быть, я вообще  должна поставить на любви крест и никогда никого не полюблю так, чтобы  открывать ему каждый уголок души в мыслях и чувствах, в труде и мечтах. Мне это  даже не кажется таким уж страшным.    

– Вы не по годам назидательны, Герда, когда говорите,  как ваши друзья! – прервал ее Ульрих.    

Герда вспылила.    

– Когда я говорю со своими друзьями, – воскликнула  она, – то мысли идут от одного к другому, и мы знаем, что говорим и живем  среди своих людей; понимаете ли вы это вообще? Мы находимся среди бесчисленных  родственных душ и чувствуем их; это чувство психофизическое в том смысле,  который вы наверняка… нет, который вы наверняка и представить себе не можете;  потому что вы всегда желали только кого‑то одного; вы думаете как хищный зверь!    

Почему как хищный зверь? Фраза, предательски повисшая в  воздухе, показалась нелепой ей самой, в она устыдилась своих глаз, которые  испуганно таращились на Ульриха.    

– Не стану на это отвечать, – мягко сказал Ульрих. –  Лучше, чтобы переменить разговор, расскажу вам одну историю. Знаете ли  вы, – и он притянул ее к себе рукой, в которой ее запястье исчезло, как  дитя среди утесов,волнующую историю о захвате луны? Вы ведь знаете, что прежде  у нашей земли было несколько лун? И есть теория, имеющая много сторонников, по  которой такие луны представляют собой не то, за что мы их принимаем, не  охладившиеся небесные тела, вроде самой земли, а большие, носящиеся в космосе  ледяные шары, подошедшие к земле слишком близко и ею задержанные. Наша луна  будто бы последняя из них. Взгляните‑ка на нее!    

Герда повиновалась ему и отыскала на солнечном небе бледную  луну.    

– Разве она не похожа на ледяной диск? – спросил  Ульрих. – Дело не в освещении! Вы когда‑нибудь задумывались, почему так получается,  что лик луны всегда обращен к нам одной и той же стороной? Она ведь уже не  вертится, последняя наша луна, она уже схвачена! Понимаете, попав под власть  земли, луна не только кружится вокруг нее, но и все ближе притягивается к ней.  Мы просто этого не замечаем, потому что эта спираль закручивается сотни тысяч  лет или еще дольше. Но от этого никуда не уйти, и в истории земли бывали,  наверно, тысячелетия, когда прежние луны притягивались к ней совсем близко и  носились вокруг земли с чудовищной скоростью. И так же, как сегодня луна тянет  за собой приливную волну высотой в метр или два, тогда она, кружа над землей,  волочила за собой гору воды и ила высотой с какой‑нибудь огромный хребет.  Нельзя и представить себе страх, в каком, наверно, жили в такие тысячелетия  поколения за поколениями на безумной земле…    

– А разве тогда уже были люди? – спросила Герда.    

– Конечно. Ведь в итоге такая ледяная луна разрывается  на куски, с шумом падает, и волна высотой с гору собранная ею под своей  орбитой, с невероятной силой затопляет весь шар, пока опять не распределится  заново. Это не что иное, как потоп, то есть великое всеобщее наводнепие! Как  могли бы все предания так согласно об этом повествовать, если бы люди этого  действительно не изведали? А поскольку одна луна у нас еще есть, такие  тысячелетия наступят еще раз. Это странная мысль…    

Герда, затаив дыхание, посмотрела в окно на луну; ее рука  все еще лежала в его руке, луна виднелась на небе бледным некрасивым пятном, и  как раз эта невзрачность придавала фантастической вселенской авантюре, жертвой  которой Герда по какой‑то ассоциации чувств ощущала себя, простую будничную  правдивость.    

– Но эта история сплошная неправда, – сказал  Ульрих. – Специалисты называют ее сумасшедшей теорией, и луна в  действительности вовсе не приближается к земле, а даже дальше от нее, чем то  следовало бы по расчетам, на тридцать два километра, насколько я помню.    

– Зачем же вы рассказали мне эту историю? –  спросила Герда, пытаясь высвободить свою руку. Однако ее протест совсем  обессилел; так с ней бывало всегда, когда она говорила с каким‑нибудь мужчиной,  который отнюдь не был глупее Ганса, но отличался от него умеренностью во  взглядах, ухоженными ногтями и причесанными волосами. Ульрих смотрел на тонкий  черный пушок, так не вязавшийся с золотистой кожей Герды; вся многообразная  сложность бедных людей нынешнего дня словно бы пробивалась из плоти с этими  волосками.    

– Не знаю, – ответил он. – Прийти мне снова?    

Герда вылила волнение своей освободившейся руки на разные  мелкие предметы, которые стала передвигать, и промолчала.    

– Значит, я скоро приду опять, – пообещал Ульрих,  хотя до этого свидания у него не было такого намерения.    

 74    

Четвертый век до Р. X. против 1797 года. Ульрих снова получает письмо от  отца    

     

Быстро распространился слух, что встречи у Диотимы проходят  с огромным успехом. В это время Ульрих получил необычно длинное письмо от отца  с приложением толстой кипы брошюр и отдельных оттисков. Письмо было примерно  такое: «Дорогой сын мой! Твое долгое молчание… Однако от третьего лица я с  удовольствием узнал, что мои хлопоты о тебе… мой доброжелательный друг граф  Штальбург… Его сиятельство граф Лейнсдорф… Наша родственница, супруга  начальника отдела Туцци… Дело, ради которого я теперь прошу тебя пустить в ход  все твое влияние в твоем новом кругу, состоит в следующем.    

Мир рухнул бы, если бы истинным считалось все, что принимают  за истину, а позволительным – любое намерение, которое кажется тебе таковым.  Поэтому наш общий долг – определять единственную истину и верные намерения и,  по мере того как мы в этом преуспеваем, с неумолимым чувством долга бдительно  следить за тем, чтобы это было запечатлено и в ясной форме научного  утверждения. Из сказанного ты можешь заключить, что это значит, если я сообщаю  тебе, что не только в дилетантских, но, увы, довольно широко и в научных  кругах, поддающихся внушениям смутной эпохи, давно уже распространилось весьма  опасное движение за то, чтобы в новой редакции нашего уголовного кодекса  добиться каких‑то мнимых улучшений и послаблений. Должен предварить, что для  выработки этой новой редакции уже несколько лет существует созванный министром  комитет известных экспертов, к которому я имею честь принадлежать – равно как и  мой университетский коллега профессор Швунг, – его ты, может быть, помнишь  по прежним временам, когда я еще не раскусил его, благодаря чему он долгие годы  считался лучшим моим другом. Что же касается упомянутых мною послаблений, то  пока в форме слухов, – хотя само по себе это, увы, слишком  вероятно, – я узнал, что в предстоящем юбилейном году нашего достопочтенного  и кроткого правителя, то есть, так сказать, под флагом всяческого великодушия,  следует ждать особых усилий, направленных на то, чтобы проложить у нас дорогу  этому злополучному ослаблению правосудия. Разумеется, профессор Швунг и я  одинаково полны твердой решимости воспрепятствовать подобным попыткам.    

Я учитываю твою юридическую неосведомленность, но тебе,  наверно, известно, что излюбленной лазейкой для этой правовой ненадежности,  лживо именующейся гуманностью, является стремление распространить исключающее  наказание понятие невменяемости, придав ему неясную форму ограниченной  вменяемости, и на тех многочисленных индивидуумов, которые, не будучи ни  душевнобольными, ни морально нормальными, образуют те полчища неполноценных,  морально слабоумных, что, увы, все больше заражают нашу культуру. Ты сам  понимаешь, что понятие такой ограниченной вменяемости – если это вообще можно  назвать понятием, что я оспариваю! – должно быть теснейшим образом связано  с тем, как мы формулируем свое толкование полной вменяемости или не–  вменяемости, и тут я подхожу к существу дела.    

Исходя из уже имеющегося законоположения и ввиду изложенных  обстоятельств, я предложил в упомянутом комитете предварительного обсуждения  дать соотв. параграфу 318 будущего уголовного кодекса следующую формулировку:    

«Наказуемого действия нет в том случае, если лицо, его  совершившее, находилось в момент его совершения в бессознательном состоянии или  в состоянии болезненного нарушения умственной деятельности, в силу чего…» – и  профессор Швунг внес предложение, начинавшееся в точности этими же словами.    

Но далее в его предложении говорилось: «… в силу чего  свобода воли этого лица исключалась», а мое гласило так: «…в силу чего это лицо  не было способно понять неправомерность своего действия». Должен признаться,  что по– началу я и сам не заметил в этом расхождении ничего злостного. Я лично  всегда держался такого взгляда, что с развитием ума и разума воля побеждает  вожделение или инстинкт путем размышления и вытекающего из него решения.  Волевое действие тем самым всегда связано с мышлением не инстинктивно. Человек  свободен в той мере, в какой выбирает свою волю; если у него есть человеческие  вожделения, то есть вожделения соответствующие чувственной стороне его природы,  если, следовательно, его мышление нарушено, он не свободен. Волевой акт именно  не есть что‑то случайное, а есть самоопределение, неизбежно вытекающее из  нашего «я», и воля, таким образом, определяется мышлением, и если мышление  нарушено, то воля уже не есть воля и человек действует лишь согласно природе  своего вожделения! Но мне, конечно, известно, что в литературе представлена и  противоположная точка зрения, по которой, наоборот, мышление определяется  волей. Эта концепция имеет приверженцев среди современных юристов, правда,  только с 1797 года, тогда как первая, разделяемая мною, противостояла всяким  нападкам с IV века до Р.Х, но я хотел доказать свою уступчивость и предложил  поэтому объединяющую оба предложения формулировку, которая, стало быть, звучала  бы так:    

     

«Наказуемого действия нет в том случае, если лицо, его  совершившее, находилось в момент его совершения в бессознательном состоянии или  в состоянии болезненного нарушения умственной деятельности, в силу чего это  лицо не было способно понять неправомерность своего действия и свобода воли этого  лица исключалась».    

     

Но тут профессор Швунг показал себя в своем истинном виде!  Он пренебрег моей уступчивостью и надменно заявил, что вместо «и» в этом  предложении нужно поставить «или». Тебе понятно его намерение. Тем‑то и  отличается человек мыслящий от профана, что всегда различит «или» там, где тот  скажет просто «и», и Швунг сделал попытку уличить меня в поверхностном  мышлении, заподозрив меня на основании моей выразившейся в «и» готовности к  соглашению в том, что я будто бы не понял, как велико и важно противоречие,  которое нужно преодолеть!    

Само собой разумеется, что с этого момента я выступал против  него со всей непреклонностью.    

Я снял свое компромиссное предложение, почувствовав себя  вынужденным настаивать на принятии моей первой редакции без всяких поправок;  Швунг же с коварной изощренностью старается с тех пор чинить мне всякие  трудности. Так, он приводит тот довод, что, согласно моему предложению,  берущему за основу способность понять неправомерность действия, лицо,  страдающее, как это бывает, особого рода бредовыми идеями, но в остальном  здоровое, может быть оправдано ввиду душевной болезни только в том случае, если  удастся доказать, что оно вследствие своих особых бредовых идей предполагало  наличие обстоятельств, оправдывающих его действие или отменяющих наказуемость  такового, а стало быть, вело себя, хотя и в неверно представляемом себе мире,  совершенно корректно. Но это довод совершенно неубедительный, ибо хотя  эмпирической логике известны лица, которые частично больны, а частично здоровы,  логика юридическая не вправе, когда речь идет об одном и том же преступлении,  признавать смешанность двух юридических состояний, для нее лицо либо вменяемо,  либо нет, и мы вправе предполагать, что и у лиц, страдающих бредовыми идеями  особого рода, сохраняется в общем способность отличать правомерное от  неправомерного. Если она в особом случае затемнялась у них бредовыми идеями то  потребовалось бы только особое напряжение их умственных способностей, чтобы  согласовать это с остальным содержанием их личности, и нет никаких причин  видеть в этом особую трудность.    

Я сразу же и возразил профессору Швунгу, что поскольку  состояние вменяемости и невменяемости логически не могут существовать  одновременно, то надо предположить, что у таких индивидуумов они быстро чередуются,  а это как раз для его теории и неудобно, ибо при каждом отдельном преступлении  следовало бы отвечать на вопрос, каким из этих чередующихся состояний оно  вызвано; ведь для этой цели приходилось бы приводить все причины, влиявшие на  обвиняемого с момента его рождения, и все причины, влиявшие на его предков,  наделивших его добрыми и скверными свойствами… Ты, наверно, не поверишь, но у  Швунга хватило наглости ответить мне, что так оно и должно быть, ибо  юридическая логика не вправе, когда речь идет об одном и том же преступлении,  признавать возможность смешения двух юридических состояний, а потому  относительно проявления каждой отдельной воли нужно решать, мог ли обвиняемый  по своему психическому развитию совладать с этой волей или не мог. Мы, смеет он  утверждать, знаем гораздо четче, что наша воля свободна, чем то, что все  происходящее имеет причину, и пока, дескать, мы свободны в основе, мы свободны  и по частным основаниям, отчего следует предположить, что в таком случае нужно  только особое напряжение силы воли, чтобы воспротивиться причинно обусловленным  преступным импульсам».    

На этом месте Ульрих отказался от дальнейшего выяснения  отцовских планов и задумчиво взвесил в руке многочисленные приложения к письму,  ссылки на которые давались на его полях. Он только бросил взгляд на последние  строки письма и узнал из них, что отец ждет от него «объективного воздействия»  на графов Лейнсдорфа и Штальбурга и настоятельно рекомендует ему своевременно  указать в соответствующих комитетах параллельной акции на те опасности, которые  могут возникнуть для духа целостной государственности, если столь важный вопрос  будет неверно поставлен и решен в юбилейном году.    

 75    

Генерал Штумм фон Бордвер смотрит на визиты к Диотиме как на приятное  разнообразие в служебных обязанностях    

     

Маленький, толстый генерал снова засвидетельствовал Диотиме  свое почтение. Хотя солдату в совете подобает скромная роль, начал он, он все  же осмеливается пророчить, что государство – это сила самоутверждения в борьбе  народов и что военная мощь, продемонстрированная в мирное время, отдаляет  войну. Но Диотима сразу же перебила его.    

– Господин генерал! – сказала она, дрожа от  гнева. – Всяческая жизнь основана на мирных силах; даже деловая жизнь,  если найти верный взгляд на нее, – это поэзия.    

Маленький генерал озадаченно взглянул было на свою  собеседницу, но тотчас приосанился.    

– Ваше превосходительство, – согласился он (а  чтобы понять это обращение, надо напомнить, что супруг Диотимы был начальником  отдела, что начальник отдела в Какании был равен по рангу командиру дивизии, но  что право на обращение «ваше превосходительство» имели только командиры  дивизий, да и то лишь при исполнении служебных обязанностей; но поскольку  солдат – это профессия рыцарская, в ней далеко не уйдешь, не называя их и вне  службы «ваше превосходительство», и в духе рыцарского рвения  «превосходительствами» именовали заодно уж и их супруг, не очень‑то задумываясь  над вопросом, когда же находятся на службе эти последние) – вот какие сложные  ходы проделал в уме одним махом маленький генерал, чтобы первым же словом  заверить Диотиму в том, что он безоговорочно с нею согласен и предан ей, и  сказал: – Ваше превосходительство, вы предвосхитили мою мысль. При образовании  комитетов военное министерство, само собой разумеется, нельзя было по политическим  причинам принимать во внимание, но мы слышали, что это великое движение должно  получить какую‑то пацифистскую цель, – то ли, говорят, стать международной  кампанией мира, то ли увенчаться дарованием дворцу в Гааге фресок нашей  отечественной кисти? – и я могу заверить ваше превосходительство что нам  это в высшей степени приятно. Военных обычно ведь представляют себе неверно; не  стану, конечно, утверждать, что какой‑нибудь молоденький лейтенант не хочет  войны, но все ответственные инстанции глубочайше убеждены в том, что сферу  насилия, которую мы, увы, олицетворяем, следует соединить с духовными благами  именно так, как это вы только что сказали, ваше превосходительство.    

Он извлек из кармана брюк маленькую щеточку и несколько раз  провел ею по своим усикам; то была скверная привычка, оставшаяся у него с  кадетских времен, когда усы составляют еще долгожданную великую надежду, и  сделал он это безотчетно. Уставившись своими большими карими глазами в лицо  Диотиме, он пытался определить, какое действие произвели его слова. Диотима  показала, что смягчилась, хотя никогда в его присутствии не смягчалась вполне,  и соблаговолила проинформировать генерала о том, что произошло со дня великого  заседания. Генерал выказал особый энтузиазм по поводу великого Собора, выразил свое  восхищение Арнгеймом и высказал убежденность в том, что такая встреча окажет  чрезвычайно благотворное действие.    

– Ведь множество людей понятия не имеет, как мало  порядка в делах духовных, – развил он свою мысль. – Я даже, с  позволения вашего превосходительства, убежден, что большинство людей думает,  будто всеобщий порядок день ото дня прогрессирует. Они видят порядок везде – на  фабриках, в конторах, в железнодорожных расписаниях, в учебных заведениях; тут  можно, пожалуй, с гордостью упомянуть и наши казармы, прямо‑таки напоминающие  на свой скромный лад дисциплину хорошего оркестра; словом, куда ни посмотришь,  видишь порядок, порядок в движении пешеходов, транспорта, порядок налогового  обложения, порядок церковный, порядок в делах коммерции, в чинах, правила  поведения на балу, правила нравственности и так далее. Я, стало быть, убежден,  что сегодня чуть ли не каждый считает нашу эпоху вершиной порядка. Нет ли и у  вашего превосходительства в глубине души этого чувства? У меня, по крайней  мере, оно есть. У меня, стало быть, стоит мне только ослабить внимание, сразу  появляется чувство, что дух нового времени заключен именно в этом большем  порядке и что империи Ниневии я Рима погибли, должно быть, из‑за какой‑то  безалаберности. Думаю, что большинство людей так считает, предполагая про себя,  будто прошлое стало прошлым в наказание, в отместку за что‑то, что было не в  порядке. Но это представление, конечно, обман, которому люди образованные не  должны поддаваться. И в этом заложена, увы, необходимость силы и профессии  солдата!    

Генерал испытывал глубокое удовлетворение от такой беседы с  этой умной молодой женщиной; это вносило приятное разнообразие в служебные  обязанности. Но Диотима не знала, что ответить ему; наудачу она повторила:    

– Мы ведь в самом деле надеемся собрать самых  значительных людей, но и тогда задача останется трудной. Вы не представляете  себе, как разнообразны предложения, которыми нас осаждают, а выбрать хочется  лучшее. Но вы, генерал, сказали «порядок». Соблюдая порядок, трезво взвешивая,  сравнивая и проверяя, никогда ничего не добьешься; решение должно быть молнией,  пламенем, интуицией, синтезом! Если взглянуть на историю человечества, то она  не являет нам логического развития, а напоминает поэзию своими озарениями,  смысл которых выясняется лишь задним числом!    

– Не обессудьте, ваше превосходительство, –  отвечал генерал, – солдат мало что смыслит в поэзии; но если кто‑либо  может дать движению пламя и молнию, то это вы, ваше превосходительство, и  старый офицер это понимает!    

     

76    

Граф Лейнсдорф проявляет сдержанность    

     

В общем‑то этот толстый генерал был человек вполне светский,  хотя и наносил визиты без приглашения, и Диотима поведала ему больше, чем  собиралась. Если тем не менее в нем что‑то пугало и заставляло ее потом  сожалеть о своей любезности, то причиной тому был, собственно, не он сам, а,  как объясняла себе Диотима, ее старый друг граф Лейнсдорф. Уж не ревновал ли  его сиятельство? А если да, то кого? Хотя Лейнсдорф каждый раз удостаивал Собор  своего кратковременного присутствия, он явно не благоволил к нему так, как того  ждала Диотима. Его сиятельство питал резко выраженную неприязнь к чему‑то, что  он называл «сплошной литературой». Это было понятие, связывавшееся для него с  евреями, газетами, охочими до сенсаций книготорговцами и либеральным, бессильно  болтливым, творящим за деньги буржуазным духом, и словосочетание «сплошная  литература» стало прямо‑таки любимым его речением. Каждый раз, когда Ульрих  готовился прочесть ему поступавшие с почтой предложения, среди которых  находились всевозможные призывы двинуть мир вперед или назад, он теперь  отбивался теми словами, что употребляет всякий, когда узнает о существовании  наряду с его собственными намерениями намерений всех прочих людей, он говорил:  «Нет, нет, на сегодня у меня намечено кое‑что важное, а это ведь все сплошная  литература!» Он думал тогда о полях, о крестьянах, о сельских церковках и о том  прочно, как снопы на жнивье, связанном рукою божьей порядке, в котором столько  прекрасного, здорового и полезного, хотя он порой и мирится с винокурнями а поместьях,  чтобы идти в ногу со временем. А при этой спокойной широте взгляда стрелковые  кружки и молочно‑производственные товарищества кажутся, несмотря на всю их  неуместность, ячейками твердого порядка и прочной связи; и если они находят  нужным выдвинуть на мировоззренческой основе какое‑то требование, то оно, так  сказать, имеет преимущество зарегистрированной в поземельном кадастре духовной  собственности перед требованиями, рожденными умом какого‑либо частного лица.  Вот почему, когда Диотима хотела серьезно поговорить с графом Лейнсдорфом о  том, что она узнала от великих умов, тот обыкновенно держал в руке или извлекал  из портфеля петицию какого‑нибудь союза из семи болванов и заявлял, что в мире  реальных забот эта бумажка весит больше, чем выдумки гениев.    

Это был дух, подобный тому, за какой начальник отдела Туцци  хвалил архивы своего министерства, которые официально не признавали  существования Собора, но самым серьезным образом относились к любому блошиному  укусу последней провинциальной газетки; и в таких заботах у Диотимы не было  никого, кому бы она могла довериться, кроме Арнгейма. Но как раз Арнгейм брал  его сиятельство под защиту. Это он, Арнгейм, объяснял ей спокойную широту  взглядов этого вельможи, когда она жаловалась на проявляемое графом Лейнсдорфом  пристрастие к стендовым стрелкам и молочно‑производственным товариществам.    

– Его сиятельство верит в направляющую силу почвы и  времени,растолковывал он серьезно. – Поверьте мне, это идет от владения  землей. Почва упрощает, подобно тому как она очищает воду. Даже я, находясь в  своем очень скромном имении, каждый раз ощущаю это воздействие. Подлинная жизнь  дает простоту. – И, немного помедлив, прибавлял: – Его сиятельство в своей  немелочности еще крайне терпим, чтобы не сказать рискованно снисходителен…    

Поскольку эта сторона ее сиятельного покровителя была для  Диотимы новостью, взгляд ее оживился.    

– Не стану с уверенностью утверждать, – продолжал  Арнгейм многозначительно, – что граф Лейнсдорф замечает, как ваш кузен в  роли секретаря посрамляет его доверие – конечно, только в идеологическом  смысле, добавлю сразу – своим скепсисом в отношении великих планов и  насмешливым саботажем. Я опасался бы, что его влияние на графа Лейнсдорфа  неблагоприятно, если бы этот истинный пэр не сжился с великими традиционными чувствами  и идеями настолько прочно, что, вероятно, может позволить себе такое доверие.    

Это была сильная и заслуженная аттестация Ульриха, но  Диотима не обратила на нее особого внимания, находясь под впечатлением другой  части арнгеймовского высказывания, по смыслу которой поместьями можно было  владеть не как помещик, а для психического массажа; она нашла это великолепным  и дала волю воображению, представив себя супругой в таком поместье.    

– Я иногда восхищаюсь тем, – сказала она, – с  какой снисходительностью судите вы о его сиятельстве! Ведь это же в конце  концов уходящий в прошлое период истории?    

– Да, конечно, – отвечал Арнгейм, – но  простые добродетели, которые так образцово развила эта каста, мужество,  рыцарственность и самодисциплина, всегда сохранят свою ценность. Одним словом,  аристократ! Я научился все больше ценить аристократизм и в деловой жизни.    

– Значит, аристократ – это почти как стихи? –  спросила Диотима задумчиво.    

– Вы сказали замечательную вещь! – подтвердил ее  друг. – В этом тайна полнокровной жизни. Руководствуясь одним только  разумом, нельзя ни быть нравственным, ни заниматься политикой. Разума  недостаточно, решающие дела творятся помимо него. Люди, достигшие чего‑то  великого, всегда любили музыку, стихи, форму, дисциплину, религию и рыцарственность.  Я даже осмелюсь утверждать, что только люди, которые это любят, знают счастье!  Ибо это и есть те, не поддающиеся, как говорится, учету факторы, что составляют  настоящего аристократа, настоящего мужчину, и даже в восхищении толпы актером  можно различить непонятный остаток всего этого. Но возвращаюсь к вашему кузену.  Неверно, конечно, что люди делаются консервативнее, когда они просто слишком  разленятся для разгула, нет, все мы рождаемся революционерами, но в один  прекрасный день замечаешь, что просто хороший человек, каковы бы ни были его  умственные способности, человек, стало быть, надежный, веселый, храбрый,  верный, не только доставляет тебе неслыханное наслаждение, но и есть то  реальное земное вещество, в котором заключена жизнь. Это мудрость подержанная,  но она означает решающее изменение вкуса, переход от вкуса юности,  направленного, разумеется, на экзотику, к вкусу зрелого человека. Я многим  восхищаюсь в вашем кузене, а если это сказано слишком сильно, ибо отвечать  можно далеко не за все, что он говорит, то я, пожалуй, сказал бы, что люблю  его, ибо в нем есть что‑то необычайно свободное и независимое при всей его  внутренней жесткости и странности; этим‑то сочетанием свободы и внутренней  жесткости он, может быть, и обаятелен, но человек он опасный из‑за своей  инфантильной моральной экзотичности и своего развитого ума, который всегда ищет  приключений, не зная, что, собственно, толкает его к ним.    

 77    

Арнгейм как друг журналистов    

     

Диотиме то и дело представлялся случай наблюдать на примере  Арнгейма не поддающиеся учету факторы поведения.    

Так, в частности, по его совету на заседания Собора (как  несколько глумливо окрестил «Комитет по выработке директив в связи с  семидесятилетием правления его величества» начальник отдела Туцци) иногда  приглашались и представители крупных газет, и Арнгейм, хотя он присутствовал  только в качестве неофициального гостя, пользовался у них таким вниманием, что  всякая другая знаменитость оставалась в тени. Ибо по какой‑то не поддающейся  учету причине газеты – это не лаборатории и опытные станции духа, чем они, ко  всеобщему благу, могли бы быть, а обычно склады и биржи. Платон – возьмем его  для примера, поскольку его наряду с десятком других называют величайшим  мыслителем, – Платон, если бы он еще жил, наверняка был бы в восторге от  мира газет, где каждый день можно сотворить какую‑нибудь новую идею, заменить  ее другой или утончить, где со всех концов света со скоростью, о какой он  понятия не имел, стекаются новости и штаб демиургов готов тотчас же проверить,  сколько содержится в них ума и реальности. Редакцию газеты он принял бы за тот  «топос ураниос», небесное место идей, наличие которого он описал так  убедительно, что и поныне все лучшие люди, когда они говорят со своими детьми  или служащими, – идеалисты. И конечно, появись вдруг Платон сегодня в  какой‑нибудь редакции и докажи, что он действительно тот великий писатель,  который умер больше чем две тысячи лет назад, он вызвал бы этим сенсацию и  получил бы самые выгодные предложения. Окажись он потом в состоянии написать за  три недели целый том философских путевых заметок и еще несколько тысяч своих  широкоизвестных коротких рассказов, кое‑что из своих старых произведений  экранизировать, то ему, несомненно, долгое время жилось бы отлично. Но как  только злободневность его возвращения прошла бы, а господин Платон все‑таки  пожелал бы реализовать одну из своих известных идей, которые целиком так и не  осуществились, главный редактор предложил бы ему разве что писать иногда  статеечки об этом для литературного приложения газеты (но как можно свободнее и  живее, не таким тяжеловесным стилем, учитывая круг читателей), а заведующий  литературным отделом прибавил бы, что такой материал он сможет печатать, увы,  не чаще, чем раз в месяц, потому что надо ведь считаться и со множеством других  талантов. И у обоих редакторов было бы потом чувство, что они очень много  сделали для человека, который хоть и является Нестором европейских публицистов,  но все‑таки поотстал и по актуальности не идет ни в какое сравнение с таким,  например, автором, как Пауль Арнгейм.    

Что же касается Арнгейма, то он, конечно, никогда бы с этим  не согласился, потому что тем самым было бы оскорблено его благоговение перед  всем великим, но во многих отношениях он нашел бы это очень понятным. Сегодня,  когда говорят наперебой все, что угодно, когда пророки и жулики употребляют  одинаковые выражения, разве что с маленькими различиями, вникать в которые ни у  одного занятого человека нет времени, когда редакциям все время надоедают  какими‑то гениями, очень трудно верно определить ценность человека или идеи;  полагаться можно, собственно, только на слух, чтобы судить, когда бормотанье,  верещанье и шарканье перед дверью редакции достаточно громки, чтобы впустить их  внутрь как голос общественности. С этого момента, правда, гений вступает в  другое состояние. Он уже не пустяк, занимающий литературную или театральную  критику, чьи противоречия читатель, какого желает себе газета, принимает  всерьез не больше, чем детскую болтовню, нет, он переходит в ранг факта со  всеми вытекающими отсюда последствиями.    

Глупые энтузиасты не видят отчаянной потребности в  идеализме, за этим таящейся. Мир пишущих и обязанных писать полон великих слов  и понятий, которые потеряли свои предметы. Эпитеты великих людей и восторги  живут дольше, чем поводы к ним, и поэтому множество эпитетов остается в  излишке. Когда‑то один значительный человек создал их для другого значительного  человека, но оба давно мертвы, а пережившие их понятия надо как‑то применять.  Поэтому к определениям все время подыскивают человека. «Могучая полнота» Шекспира,  «универсальность» Гете, «психологическая глубина» Достоевского и всякие другие  понятия, оставленные долгим развитием литературы, сотнями застревают в головах  пишущей братии, и та просто из‑за затоваривания эпитетов называет сегодня уже  какого‑нибудь теннисного стратега «глубоким» или какого‑нибудь модного  стихотворца «великим». Понятно, что она благодарна, когда может пристроить к  кому‑нибудь без потерь накопившиеся у нее слова. Но этот кто‑нибудь должен быть  человеком, чье значение есть уже факт, благодаря чему всем понятно, что слова  эти приложить к нему можно, неважно, к какому именно месту. И таким человеком  был Арнгейм; ибо Арнгейм был Арнгеймом, в Арнгейме присутствовал Арнгейм,  будучи наследником своего отца, он уже родился как событие, и не могло быть  сомнения в актуальности того, что он говорил. Ему достаточно было сделать лишь  небольшое усилие и сказать что‑нибудь, что при наличии доброй воли можно было  найти значительным. И Арнгейм сам сформулировал это в виде очень верного  правила. «Большая часть реального значения человека заключена в его способности  сделать себя понятным своим современникам», – говорил он.    

Итак, он и на сей раз отлично поладил с газетами, им  завладевшими. Он только посмеивался над честолюбивыми финансистами и  политиками, предпочитавшими покупать целые леса газет, чтобы держать прессу в  своих руках; эта попытка влиять на общественное мнение казалась ему такой же  грубой и малодушной, как мужчина, который предлагает женщине за ее любовь  деньги, хотя все может получить гораздо дешевле, разволновав ее воображение. Он  ответил журналистам, расспрашивавшим его насчет Собора, что самый факт такой  встречи доказывает ее глубокую необходимость, ибо в мировой истории не  происходит ничего неразумного, и этим он так угодил их профессиональному вкусу,  что его слова были приведены во многих газетах. Это, если присмотреться  получше, было и правда хорошее изречение. Ведь людям, которые придают важность  всему, что происходит, непременно стало бы очень не по себе, если бы они не  были убеждены, что на свете не происходит ничего неразумного; но, с другой  стороны, они, как известно, скорее прикусят себе язык, чем придадут чему‑либо  слишком большую важность, если даже это как раз сама значительность. Щепотка  пессимизма в заявлении Арнгейма очень помогла придать атому предприятию  солидное достоинство, а то обстоятельство, что он иностранец, можно было теперь  истолковать как интерес всей заграницы к невероятно любопытным духовным  процессам в Австрии.    

Другие знаменитости, участвовавшие в Соборе, не обладали  таким же бессознательным даром нравиться прессе, но этот эффект они заметили; а  поскольку друг о друге знаменитости вообще знают мало и в поезде вечности,  везущем их всех вместе, видят друг друга по большей части лишь в вагоне‑ресторане,  то особый общественный вес, приобретенный Арнгеймом, подействовал без проверки  и на них, и хотя он по‑прежнему не появлялся на заседаниях всех назначенных  комитетов, в Соборе ему сама собой досталась роль центральной фигуры. Чем  дальше продвигалась эта ассамблея, тем ясней становилось, что он подлинная ее  сенсация, хотя для этого он ничего, по сути, не делал, кроме того, может быть,  что и в беседах со знаменитыми сорадетелями выражал мнение, которое можно было  истолковать как великодушный пессимизм, в том смысле, что от Собора вряд ли  следует чего‑либо ждать, но, с другой стороны, такая благородная задача сама по  себе уже требует от тебя всей отпущенной тебе веры и самоотверженности. Такой  деликатный пессимизм завоевывает доверие и среди великих умов; ибо по каким‑то  причинам представление, что ум сегодня вообще никогда не добивается настоящего  успеха, приятнее, чем представление, что ум одного из коллег такого успеха  добился, и сдержанный отзыв Арнгейма о Соборе можно было понимать как согласие  с более приятным.    

 78    

Превращения Диотимы    

     

Чувства Диотимы развивались не совсем по такой же восходящей  прямой, как успех Арнгейма.    

Бывало, что среди гостей и в ее изменившейся, оголенной во  всех комнатах квартире ей казалось, будто она проснулась в стране, которая ей  снилась. Она стояла тогда, окруженная пространством и людьми, свет люстры  стекал по ее волосам на плечи и бедра, она почти чувствовала на себе его  светлые струи, и вся она была статуей, ей впору было застыть фонтанной фигурой  в самом центре самого центра мира, купаясь в величайшей духовной прелести. Она  считала это положение неповторимой возможностью осуществить все, что казалось  ей в жизни самым важным и самым великим, и уже не очень‑то беспокоилась о том,  что никаких определенных мыслей на этот счет у нее не было. Сама квартира,  присутствие в ней людей, сам вечер окутывали ее, как желто‑шелковое изнутри  платье; она чувствовала его кожей, но не видела. Время от времени взгляд ее  обращался к Арнгейму, который обычно стоял где‑нибудь в группе мужчин и  разговаривал; но потом она замечала, что ее взгляд уже все время на нем  покоился, и теперь к нему оборачивалось только ее пробуждение. Хотя она и не  глядела на него, на лице его непрестанно покоились, если так можно сказать, и  сообщали ей, что в нем происходило, самые кончики крыльев ее души.    

И если уж зашла речь о перьях, то можно прибавить, что и в  его облике было что‑то из области сновидений – этакий торговец с золотыми  ангельскими крыльями, спустившийся сюда в собрание. Грохот экспрессов и  курьерских поездов, гуденье автомобилей, тишина охотничьих домиков, плескание  парусов на яхтах были в этих невидимых, сложенных, тихо шелестевших, когда рука  его делала объясняющий жест, крыльях, которыми наделяло его ее чувство. Арнгейм  по‑прежнему часто бывал в отъезде, и от этого в его присутствии всегда было что‑то  выходившее за пределы момента и местных событий, весьма уже важных для Диотимы.  Она знала, что в то время, как он находился здесь, тайно прибывали и отбывали  телеграммы, посетители и его собственные эмиссары. Постепенно у нее сложилось  представление, возможно даже преувеличенное, о значении всемирной фирмы и ее  сплетенности с событиями большого мира. Арнгейм норой захватывающе интересно  рассказывал об отношениях международного капитала, о заокеанских сделках и  политических подоплеках; совершенно новые горизонты, впервые вообще горизонты  открылись перед Диотимой; надо было только хоть раз послушать, как он говорит,  например, о франко‑германских противоречиях, о которых Диотима знала немногим  больше того, что все в ее окружении питали к Германии легкую антипатию,  смешанную с каким‑то тягостным чувством братского долга; в его освещении это  становилось галльско‑кельтско‑остео‑эндокринологической проблемой, связанной с  проблемой лотарингского угля и далее мексиканской нефти, а также с противоречиями  между англосаксонской и Латинской Америкой. О таких подоплеках начальник отдела  Туцци не имел представления или, по крайней мере, не показывал, что оно есть у  него. Он довольствовался тем, что время от времени напоминал Диотиме, что, по  его мнению, присутствие Арнгейма и арнгеймовское пристрастие к их дому никак  нельзя понять, не предположив каких‑то скрытых целей, но насчет возможного их  характера он помалкивал, да и сам ничего об этом не знал.    

Вот почему супруга его глубоко чувствовала превосходство  новых людей над методами устаревшей дипломатии. Она не забывала той минуты,  когда приняла решение поставить Арнгейма во главе параллельной акции. Это была  первая великая идея ее жизни, и она, Диотима, находилась тогда в удивительном  состоянии; на нес нашла какая‑то мечтательная истома, идею занесло в какую‑то  дивную даль, и все, что составляло дотоле мир Диотимы, потекло в истоме  навстречу этой идее. То, что из всего этого можно было облечь в слова, значило,  прямо сказать, куда как мало; это было сверканье, сиянье, это была странная  пустота и быстрая смена идей, и можно было даже спокойно признать, –  думала Диотима, – что суть всего этого, мысль поставить Арнгейма во главе  небывалой патриотической акции, не лезла ни в какие ворота. Арнгейм был иностранец,  это оставалось в силе. Значит, осуществить этот замысел с такой же простотой, с  какой она изложила его некогда графу Лейнсдорфу и своему супругу, нельзя было.  Но тем не менее все вышло так, как ее осенило тогда, в этом состоянии. Ведь и  все другие усилия наполнить акцию действительно возвышенным содержанием  оказывались до сих пор тщетными; большое первое заседание, работа комитетов,  даже этот частный конгресс, от которого, кстати, Арнгейм, повинуясь какой‑то  удивительной иронии судьбы, предостерегал, не произвели до сих пор ничего  другого, кроме как опять‑таки Арнгейма, вокруг которого все толпились, который  должен был говорить без умолку и составлял тайное средоточие всех надежд. То  был новый тип человека, призванный сменить старые силы в руководстве судьбами.  Она вправе была гордиться тем, что это она сразу же открыла его, поговорила с  ним о проникновении нового человека в сферы власти и помогла ему идти здесь  своим путем, несмотря на сопротивление всех других. И если бы Арнгейм  действительно замышлял при этом что‑то особое, то и тогда Диотима была бы почти  заранее готова поддерживать его всеми средствами, ибо великий час не терпит  мелочной проверки, а она ясно чувствовала, что жизнь ее находится на вершине.    

Если не считать неудачников и счастливчиков, все люди живут  одинаково плохо, но живут они плохо на разных этажах. Это этажное самолюбие  представляет собой сегодня для человека, которому в общем не очень‑то виден  смысл его жизни, чрезвычайно заманчивый заменитель. В исключительных случаях  оно может вырасти в опьянение высотой и властью, ведь есть же люди, у которых  на верхних этажах кружится голова, даже если они знают, что стоят в центре  комнаты и окна закрыты. (Стоило Диотиме подумать, что один из влиятельнейших  людей Европы работает вместе с нею над тем, чтобы внести духовность в сферы  власти, и как ее свело с ним прямо‑таки рукою судьбы, и что происходит, даже  если на высоком этаже всемирно‑австрийского механизма человечества в этот день  как раз и не происходило ничего особенного, – стоило ей об этом подумать,  как развязывались, распускались узлы, скреплявшие ее мысли, скорость их  возрастала, ход их делался легче, они сопровождались необыкновенным чувством  удачи и счастья, и в наплыве их приходили озарения, которые поражали ее самое.  Ее чувство собственного достоинства выросло; успехи, в какие она раньше и  верить‑то не осмелилась бы, находились в непосредственной близости, она  чувствовала себя более веселой, чем то было привычно ей, иногда ей « приходили  в голову даже рискованные шутки, и что‑то такое, чего она не замечала за собой  никогда в жизни – волны веселья, даже распущенности, – пронизывало ее  насквозь. Она чувствовала себя как в башенной комнате со множеством окон. Но  была в этом и своя жутковатость. Ее мучило неопределенное, общее, невыразимое  чувство благополучия, рвавшееся к каким‑нибудь действиям, к какой‑то  всесторонней деятельности, представления о которой не удавалось составить себе.  Можно, пожалуй, сказать, что до ее сознания вдруг дошло вращение земного шара у  нее под ногами, и перестать сознавать это она не могла; или что эти бурные  процессы без конкретного содержания были такой же помехой, как прыгающая у ног  собака, которая вдруг неведомо откуда взялась. Поэтому Диотиму пугала порой эта  перемена, происшедшая с ней без ее несомненного одобрения, и в общем ее  состояние походило больше всего на ту светлую нервную серость, которая  составляет цвет нежного, лишенного всякой тяжести неба в унылый час величайшего  зноя.    

Стремление Диотимы к идеалу претерпело при этом важную  эволюцию. Стремление это никогда вполне четко не отличалось от корректного  восхищения великими вещами, то был благородный идеализм, сдержанная  восторженность, и поскольку в наше более закаленное время мало кто помнит, что  это такое, придется вкратце еще раз кое‑что об этом сказать. Он не был  конкретен, этот идеализм, потому что конкретность ремесленна, а ремесло всегда  неопрятно; скорее в нем было что‑то от цветов в живописи эрцгерцогинь, которым  никакие другие, кроме цветов, модели не приличествовали, и очень характерно для  этого идеализма было понятие «культура», он чувствовал себя исполненным  культуры. Но и гармоническим его тоже можно было назвать, потому что он терпеть  не мог всякой неуравновешенности и видел задачу образования в том, чтобы  привести к гармонии существующие, увы, в мире грубые противоречия; одним  словом, он, может быть, не так уж отличался от того, что еще и сегодня –  правда, лишь там, где держатся великих буржуазных традиций, – понимают под  доброкачественным и опрятным идеализмом, который ведь очень четко отличает  предметы его достойные от не достойных его и но причинам высшей гуманности  совершенно не разделяет убеждения святых (а также врачей и инженеров) в том,  что и в моральных отбросах есть неиспользованная небесная теплотворность. Если  бы раньше Диотиму, разбудив среди ночи, спросили, чего она хочет, то она, не  задумываясь, ответила бы, что присущая живой душе любовная сила испытывает  потребность приобщиться ко всему миру; но немного пободрствовав, она уточнила  бы это замечанием, что в нынешнем мире, каким он стал из‑за гипертрофии  цивилизации и разума, даже когда дело касается высших натур, говорить можно  осторожности ради только о каком‑то аналогичном любовной силе стремлении. И она  действительно так думала бы. Есть и сегодня еще тысячи таких людей, похожих на  распылители любовной силы. Когда Диотима садилась за книги, она откидывала со  лба свои прекрасные волосы, что придавало ей сосредоточенный вид, и читала с  сознанием ответственности и стремлением сделать себе из того, что она называла  культурой, помощницу в своем нелегком общественном положении; так она и жила,  по капелькам тончайшей любви раздавая себя всем предметам, которые этого  заслуживали, оседая на них, как налет от дыхания, в некотором отдалении от  самой себя, а ей самой оставалась, собственно, лишь пустая бутылка тела,  входившая в домашний инвентарь начальника отдела Туцци. Перед появлением  Арнгейма это привело наконец к приступам тяжелой меланхолии, когда между своим  супругом и ярчайшим лучом своей жизни, параллельной акцией, Диотима стояла еще  одна, но с тех пор ее состояние очень естественным образом переформировалось.  Любовная сила мощно сгустилась и, так сказать, вернулась в тело, а из  «аналогичного» стремления получилось стремление очень эгоистичное и  однозначное. То, впервые вызванное кузеном представление, что она находится в  преддверии какого‑то поступка и нечто, чего представлять себе ей еще не  хотелось, должно произойти между нею и Арнгеймом, стало настолько  концентрированнее всех представлений, занимавших ее дотоле, что у нее было  совершенно такое чувство, словно она перешла от сна к бодрствованию. И пустота,  свойственная в первые мгновения такому переходу, тоже возникла поэтому в  Диотиме, а по описаниям она помнила, что это признак начала больших страстей.  Она полагала, что многое из того, что говорил Арнгейм в последнее время, можно  понять в этом смысле. Его отчеты о его позиции, о необходимых для его жизни  добродетелях и обязанностях были подготовкой к чему‑то неотвратимому, и,  оглядывая все, что было до сих пор ее идеалом, Диотима чувствовала духовный  пессимизм действия; так человек, чьи чемоданы уложены, бросает последний взгляд  на полуусопшие комнаты, которые годами были его пристанищем. Неожиданным  следствием этого оказалось то, что душа Диотимы, временно уйдя из‑под надзора высших  сил, вела себя, как расшалившийся школьник, который резвится до тех пор, пока  на него не найдет грусть от его нелепой свободы, и благодаря этому  примечательному обстоятельству в ее отношения с супругом, несмотря на  возраставшую отчужденность, вошло на короткое время что‑то странно похожее если  не на позднюю весну любви, то на смесь всех ее времен года, Начальник отдела,  этот миниатюрный человек с приятным запахом смуглой, сухой кожи, не понимал,  что происходит. Он уже несколько раз замечал, что при гостях жена его  производит впечатление какой‑то странной рассеянности, погруженности в себя,  далекости и крайней нервности, да она и была в каком‑то нервном состоянии и в  то же время как‑то отрешенно отсутствовала; но когда они оставались одни и он,  несколько робко и растерянно, приближался к ней, чтобы спросить ее об этом, она  с беспричинной веселостью бросалась вдруг ему на шею и прижималась к его лбу  чрезвычайно горячими губами, которые напоминали ему щипцы парикмахера, когда те  почти касаются кожи при завивке усов. Она была неприятна, такая неожиданная  нежность, и он тайком стирал следы ее, когда Диотима отворачивалась. Но когда  он хотел обнять ее или, что было еще досаднее, обнимал, она взволнованно  упрекала его в том, что он никогда ее не любил, а только набрасывается на нее,  как животное. Что ж, известная мера чувствительности и капризности была  неотъемлема от рисовавшегося ему с юности образа желанной, дополняющей мужское  естество женщины, и одухотворенное изящество, с каким Диотима протягивала чашку  чая, брала в руки новую книгу или судила о том или ином вопросе, в котором, по  убеждению супруга, ничего не способна была понять, всегда восхищало его своей  совершенной формой. Это действовало на него как ненавязчивая застольная музыка,  а ее он любил донельзя; однако Туцци придерживался и того мнения, что отрыв  музыки от принятия пищи (или от посещения церкви) и культивирование ее ради нее  самой есть уже буржуазное чванство, хотя и знал, что говорить это вслух нельзя,  да и вообще не очень‑то задавался такими мыслями. Что же было делать ему, если  Диотима то обнимала его, то раздраженно заявляла, что рядом с ним человек с  душой на находит свободы, чтобы подняться к своей истинной сущности? Что можно  было ответить на требования вроде того, чтобы он больше думал о глубоком море  внутренней красоты, чем занимался ее, Диотимы, телом? Ему, оказывается,  следовало уяснить себе разницу между эротикой, где свободно парящий дух любви  не отягощен вожделением, и сексуальностью. Конечно, это были книжные  благоглупости, над которыми можно смеяться; но когда их изрекает женщина,  раздеваясь при этом, – с такими‑то поучениями на устах! – думал  Туцци, – они становятся обидными. Ведь от него не ускользнуло, что нижнее  белье Диотимы прогрессировало в сторону известной светской фривольности. Она и  всегда, конечно, одевалась тщательно и обдуманно, поскольку ее общественное  положение требовало от нее в равной мере, чтобы она была элегантна и чтобы не  конкурировала с вельможными дамами; но в лежащей между почтенной  неснашиваемостыо и сладострастной паутинностью гамме белья она делала теперь  уступки красоте, которую прежде назвала бы недостойной интеллигентной женщины.  Стоило, однако, отметить это Джованни (Туцци звали Ганс, но по стилистическим  соображениям он был переименован созвучно его фамилии), как она краснела до  плеч и что‑то рассказывала о госпоже фон Штейн, которая но уступала даже такому  человеку, как Гете! Начальнику отдела Туцци не доводилось уже, таким образом, в  надлежащее, на его взгляд, время отвлекаться от важных, отмежеванных от частной  жизни государственных дел и находить успокоение в лоне семьи, теперь он  чувствовал себя отданным на произвол Диотиме, и то, что было чистоплотно  разделено, напряжение ума и отдохновенную уверенность при ублажении тела,  приходилось опять приводить к утомительному и немного смешному единству  домогающейся жениховской поры, что напоминало глухаря на току или пишущего  стихи юнца.    

Не будет преувеличением сказать, что в глубине души он порой  испытывал к этому самое настоящее отвращение, и потому общественный успех,  которого добилась в ту пору его супруга, причинял ему чуть ли не боль. Диотима  пользовалась всеобщим расположением, а это начальник отдела Туцци при всех  обстоятельствах уважал настолько, что боялся показаться человеком тупым, если  ответит на непонятные ему капризы жены окриком или слишком резкой насмешкой.  Постепенно ему стало ясно, что это мука мученическая, которую притом надо  тщательно скрывать, – быть супругом выдающейся женщины, что это в  известном смысле похоже на кастрацию в результате несчастного случая. Он  всячески старался, чтобы этого не замечали, бесшумно и незаметно появлялся и  исчезал, закутавшись в облако официально любезной непроницаемости, когда у  Диотимы бывали гости или происходили совещания, делал при случае вежливо‑полезные  или отпускал утешительно‑иронические замечания по их поводу, проводил свою  жизнь как бы в замкнутом, но дружественном соседнем мире, был всегда как бы в  полном согласии с Диотимой, время от времени давал даже ей с глазу на глаз  мелкие поручения, открыто показывал свое благосклонное отношение к частым в его  доме визитам Арнгейма, изучал в свободные от важных забот службы часы сочинения  Арнгейма и ненавидел пишущих мужчин как причину своей муки.    

Ибо это был вопрос, к которому главный вопрос, по какой причине  Арнгейм бывает у него в доме, теперь порою сводился: почему Арнгейм писал?  Писание – особая форма болтовни, а мужчин‑болтунов Туцци терпеть не мог. У него  они вызывали энергичное желание сомкнуть по‑матросски челюсти и сплюнуть сквозь  сжатые зубы. Тут были, конечно, исключения, с которыми он считался. Он знал  нескольких высокопоставленных чиновников, опубликовавших по выходе на пенсию  свои воспоминания, да и таких, что пописывали в газетах; Туцци объяснял это  тем, что чиновник пишет, только если он недоволен или если он еврей, ибо евреи  были, по его убеждению, честолюбивы и всегда недовольны. Еще писали книги о  пережитом крупные практические деятели; но на закате жизни и в Америке или  разве что в Англии. Кроме того, Туцци и вообще был литературно образованным  человеком и, как все дипломаты, предпочитал мемуары, где можно было набраться  умных суждений и знания людей; но ведь неспроста, видимо, таковых сегодня не  пишут, и, вероятно, это какая‑то устаревшая потребность, отставшая от эпохи  новой деловитости. Пишут наконец и потому, что это профессия; это Туцци  признавал целиком и полностью, если ты хорошо этим зарабатываешь или подходишь  под как‑никак существующее понятие «поэт»; он чувствовал себя даже несколько  польщенным, видя у себя тузов этой профессии, к которой до сих пор относил  писателей, кормящихся из секретного фонда министерства иностранных дел, хотя и  «Илиаду», и Нагорную проповедь, высоко им ценимые, он тоже, не долго думая,  причислил бы к этим достижениям, возможность которых объясняется добровольным  или вынужденным профессиональным трудом. Только с чего бы такой человек, как  Арнгейм, совершенно не нуждавшийся в этом, стал так много писать – вот где, как  особенно теперь подозревал Туцци, таилось что‑то, до чего он никак не мог  докопаться.    

 79    

Солиман любит    

     

Солиман, маленький раб‑негр, а то и негритянский принц,  убедил за это время Рахиль, маленькую камеристку, а то и подругу Диотимы, что  за происходящим в доме надо следить, чтобы сорвать какой‑то темный замысел  Арнгейма, когда наступит надлежащий момент. Точней говоря, убедить он ее не  убедил, но они были настороже, как два заговорщика, и подслушивали каждый раз у  двери, когда кто‑нибудь приходил. Солиман страшно много рассказывал о ездивших  взад и вперед курьерах и таинственных лицах, вертевшихся в отеле вокруг его  господина, и изъявил готовность поклясться африканской княжеской клятвой, что  раскроет тайный смысл всего этого; африканская княжеская клятва состояла в том,  что Рахиль должна была положить свою руку между пуговицами его куртки и его рубашки  на его голую грудь, когда он станет произносить торжественное обещание и таким  же манером положит свою руку на грудь Рахили; но Рахиль но захотела. И все‑таки  маленькая Рахиль, имевшая счастье одевать и раздевать свою госпожу и звонить по  телефону от ее имени, Рахиль, через чьи руки каждое утро и каждый вечер текли  черные волосы Диотимы, а в уши лились ее золотые речи, эта маленькая  честолюбка, жившая на верхушке столпа, с тех пор как существовала параллельная  акция, и ежедневно сотрясаемая токами обожания, летевшими от ее глаз к  богоравной женщине, Рахиль с некоторых пор находила удовольствие в том, чтобы  за этой женщиной просто‑напросто шпионить.    

Через открытые двери из смежных комнат, или через щель  медлительно притворяемой двери, или просто медленно делая что‑нибудь  поблизости, она подслушивала Диотиму и Арнгейма, Туцци и Ульриха и брала под  свой надзор взгляды, вздохи, целования рук, слова, смех, движения, и они были  как клочки разорванного документа, составить который она не могла. Но больше  всего ощущений, довольно занятно напоминавших Рахили то давно забытое время,  когда она потеряла честь, дарило ей главным образом маленькое отверстие  замочной скважины. Взгляд проникал далеко в глубь комнаты; люди плавали там,  распавшись на двухмерные части, и голоса не были оправлены в тесную рамку слов,  а разрастались бессмысленным шумом; робость, почтение и восторг, которыми  Рахиль была привязана к этим людям, претерпевали тогда буйный распад, и  волновало это так же, как когда любимый вдруг всем своим существом проникнет в  любимую до того глубоко, что темнеет в глазах и за задернутым занавесом кожи  загорается свет. Маленькая Рахиль сидела на корточках перед замочной скважиной,  ее черное платье натягивалось на коленях, на шее и на плечах, Солиман сидел на  корточках рядом с ней – он был в своей ливрее как горячий шоколад в темно‑зеленой  чашке – и время от времени быстрым движением руки, которая на миг замирала,  потом расслаблялась до кончиков пальцев и наконец, нежно помедлив, отпускала на  волю и их, хватал Рахиль за плечо, за колено или за юбку, когда терял  равновесие. Он не удерживался от хихиканья, и Рахиль прикладывала свои  маленькие мягкие пальцы к туго набитым подушечкам его губ.    

В отличие, кстати сказать, от Рахили, Солиман находил Собор  неинтересным и всячески уклонялся от того, чтобы обслуживать гостей вместе с  ней. Он предпочитал сопровождать Арнгейма, когда тот наносил визиты один.  Тогда, правда, ему, Солиману, приходилось сидеть в кухне и ждать, когда  освободится Рахиль, и кухарка, так славно беседовавшая с ним в первый день,  злилась, потому что с тех пор он почти онемел. Но Рахили всегда было некогда  рассиживаться в кухне, и когда она опять уходила, кухарка, которой уже  перевалило за тридцать, оказывала Солиману материнское внимание. Он терпел это  некоторое время с надменнейшим выражением своего шоколадного лица, потом обычно  вставал и, делая вид, будто что‑то забыл или ищет, задумчиво возводил глаза к  потолку, поворачивался спиной к двери и начинал пятиться, словно бы только  затем, чтобы видеть потолок лучше; кухарка распознавала уже эту неуклюжую игру,  как только он вставал и выкатывал белки глаз, но от досады и ревности  притворялась, что ни о чем не догадывается, и Солиман в конце концов перестал  усердствовать в этом ставшем уже как бы сокращенной формулой лицедействе, после  которого он оказывался на пороге светлой кухни и еще немного медлил с как можно  более непринужденным видом. Кухарка нарочно не глядела уже в его сторону. Как  темная тень в темную воду, Солиман выскальзывал спиной вперед в сумрачную переднюю,  прислушивался еще секунду без всякой нужды и вдруг начинал с фантастическими  прыжками рыскать в поисках Рахили по чужому дому.    

Начальника отдела Туцци дома никогда не бывало, а Арнгейма и  Диотимы Солиман не боялся, зная, что они слышат только друг друга. Он даже  несколько раз в виде опыта что‑то опрокидывал, но этого никто не заметил. Он  был хозяин во всех комнатах, как олень в лесу. Кровь перла из его головы, как  рога с восемнадцатью острыми, как кинжал, отростками. Острия этих рогов  задевали стены и потолок. В доме было принято задергивать занавески во всех  комнатах, когда ими не пользовались, чтобы мебель не выцветала на солнце, и  Солиман, размахивая руками, пробирался сквозь полумрак, как сквозь густую  листву. Ему доставляло радость делать это с преувеличенными телодвижениями. Его  стремлением было насилие. Этот избалованный женским любопытством мальчик в  действительности еще не имел дела с женщиной, а только узнал пороки европейских  мальчишек, и ею желания были еще настолько не смягчены опытом, настолько  необузданны и нецеленаправленны в своем горении, что когда он видел свою  любимую, похоть его не знала, утолить ли ей себя кровью Рахили, ее поцелуями  или оцепенением каждой жилки собственного его тела.    

Где бы Рахиль ни пряталась, он неожиданно возникал там и  улыбался по поводу своей удавшейся хитрости. Он отрезал ой путь, и ни кабинет  хозяина, ни спальня Диотимы не были для него священны; он появлялся из‑за  гардин, письменного стола, шкафов и кроватей, и у Рахили каждый раз замирало  сердце от такой дерзости и от опасности, им грозившей, как только полумрак  сгущался вдруг где‑нибудь в черное лицо с двумя светящимися белизной рядами  зубов. Но как только Солиман оказывался перед реальной Рахилью, приличия  одерживали над ним верх. Эта девушка была ведь гораздо старше его и так хороша,  как тонкая рубашка, которую при всем желании нельзя сразу испортить, когда она  приходит свежей из стирки, и вообще Рахиль была просто настолько реальна, что  всякие фантазии меркли в ее присутствии. Она упрекала его за скверное поведение  и хвалила Диотиму, Арнгейма и почетную возможность участвовать в параллельной  акции; а у Солимана всегда бывал для нее какой‑нибудь небольшой подарок, он  приносил ей то цветок, выдернув его из букета, посланного его хозяином Диотиме,  то украденную дома папироску, то горсть конфет, вытащенных мимоходом из вазы;  вручая Рахили свой презент, он только сжимал ей пальцы и прижимал ее руку к  своему сердцу, горевшему в его черном теле как красный факел в темной ночи.    

А однажды Солиман проник даже в каморку к Рахили, куда ей  пришлось удалиться с каким‑то шитьем по строгому приказанию Диотимы, которой  накануне во время визита Арнгейма мешал шум в передней. Прежде чем сесть под  домашний арест, Рахиль поспешно поискала Солимана, но нигде не нашла, а когда она  печально вошла в свою комнатушку, он, сияя, сидел на ее кровати и глядел на  нее. Рахиль не решилась затворить дверь, но Солиман вскочил и сделал это. Затем  он порылся у себя в карманах, что‑то извлек, сдул с этого пыль и приблизился к  девушке, как горячий утюг.    

– Дай руку! – приказал он.    

Рахиль протянула ее. У него в руке было несколько сверкающих  запонок, и он попытался прикрепить их к манжете ее платья. Рахиль подумала, что  они стеклянные.    

– Драгоценные камни! – объяснил он гордо.    

Девушка, у которой эти слова вызвали дурное предчувствие,  отдернула руку. Она не имела в виду ничего определенного; у сына африканского  князя, даже если он и был похищен, могло быть еще несколько тайком зашитых в  рубашку драгоценных камней, о таких вещах ничего не знаешь наверняка; но она  невольно испугалась этих запонок, как будто Солиман протягивал ей яд, и какими‑то  странными показались ей вдруг все цветы и конфеты, которые он ей дарил. Она  прижала руки к своему телу и растерянно взглянула на Солимана. Она чувствовала,  что должна сказать ему что‑то серьезное; она была старше, чем он, и служила у  добрых господ. Но в этот миг в голову ей приходили только такие сентенции, как  «Честность – самое надежное дело» или «Всегда будь верен и правдив». Она  побледнела; это показалось ей слишком простым. Свою житейскую мудрость она  приобрела в родительском доме, и это была строгая мудрость, такая же красивая и  простая, как старая домашняя утварь, но толку от нее было мало, ибо в таких  сентенциях после одной‑единственной фразы всегда ставилась точка. И такой  детской мудрости она стыдилась сейчас, как стыдятся старых, затасканных вещей.  Что старый сундук, стоящий на чердаке у бедняков, становится через сто лет  украшением в салона богачей, этого она не знала и, как вез честные простые  люди, восхищалась новым плетеным стулом. Поэтому она искала у себя в памяти  уроки своей новой жизни. Но сколько ни вспоминалось ей замечательных сцен любви  и ужасов в книгах, которые она получала от Диотимы, ни одна из них не была  именно такой, какая здесь пригодилась бы, все прекрасные слова и чувства имели  свою собственную ситуацию и не подходили к ее ситуации, как не подходит ключ к  чужому замку. То же самое было с великолепными афоризмами и наставлениями,  услышанными ею от Диотимы. Рахиль чувствовала, как вокруг нее кружится пылающий  туман, и готова была расплакаться. Наконец она резко сказала:    

– Я не краду у своих хозяев!    

– Почему? – показал зубы Солиман.    

– Я этого делать не стану!    

– Я не крал. Это мое! – воскликнул Солиман.    

«Добрые хозяева заботятся о нас, бедных», – чувствовала  Рахиль. Любовь к Диотиме чувствовала она. Беспредельное уважение к Арнгейму.  Глубокое отвращение к тем подстрекателям и смутьянам, которых славная полиция  называет подрывными элементами; но для всего этого у нее не было слов. Как  огромный, перегруженный плодами и сеном воз, у которого тормоза отказали, вся  эта кипа чувств в ней пришла в движение.    

– Это мое! Возьми! – повторил Солиман, снова  схватив руку Рахили. Она рванула ее назад, он хотел задержать ее, постепенно  стал разъяряться и, когда должен был вот‑вот выпустить ее, потому что его  мальчишеской силы не хватало на то, чтобы справиться с сопротивлением Paxили,  вырывавшейся всем весом своего тела, остервенело нагнулся и, как зверек, укусил  девушку в руку.    

Рахиль вскрикнула, тут же сдавила крик и ударила Солимана по  лицу.    

Но в этот миг на глазах у него уже были слезы, он бросился  на колени, прижался губами к платью Рахили и зарыдал с такой страстью, что  Рахиль почувствовала, как горячая влага орошает ей бедра.    

Она беспомощно стояла перед мальчиком, который, не  поднимаясь с колен, цеплялся за ее юбку и зарывался головой в ее тело. Она еще  никогда в жизни не испытывала такого чувства, и она тихо гладила Солимана,  пропуская сквозь пальцы мягкую проволоку его вихров.    

 80    

Более близкое знакомство с генералом Штуммом, который неожиданно появляется  на Соборе    

     

Тем временем Собор получил примечательное пополнение:  несмотря на строгое просеивание тех, кого приглашали, однажды вечером там  появился этот генерал, не преминувший горячо поблагодарить Диотиму за честь,  оказанную ему ее приглашением. Солдату подобает в совете скромная роль, заявил  он, но присутствовать на таком высоком собрании хотя бы безмолвным слушателем  было с юности сокровенной его мечтой. Диотима молча глядела мимо него, ища  виновника; Арнгейм говорил с его сиятельством как политический деятель с другим  политическим деятелем, Ульрих с несказанно скучающим видом смотрел на буфет и,  казалось, считал выставленные тем пирожные; привычное зрелище являло плотно  сомкнутый фронт, не оставляя ни малейшей лазейки столь необычному подозрению. С  другой стороны, Диотима знала как нельзя точнее, что сама она генерала не  приглашала, ей оставалось только предположить, что она страдает сомнамбулизмом  пли провалами памяти. Это была жутковатая минута. Перед ней стоял этот  маленький генерал, и в нагрудном кармане его голубого, как незабудки, мундира,  несомненно, лежало приглашение, ибо такой наглости, какого был бы его приход  иначе, от человека в его положении нельзя было ждать; с другой стороны, там, в библиотеке,  стоял грациозный письменный стол Диотимы, и в ящике его были заперты лишние  печатные пригласительные билеты, к которым вряд ли кто‑либо, кроме самой  Диотимы, имел доступ. Туцци? – мелькнуло у нее в голове, однако и это было  маловероятно. Оставалось спиритической, можно сказать, загадкой, как  соединились приглашение и генерал, и поскольку Диотима, когда речь шла о ее  частных делах, была слегка склонна верить в сверхъестественные силы, она  почувствовала пробежавшую по ней от головы до ног дрожь. Но ей ничего не  оставалось, как приветствовать приход генерала.    

Впрочем, и он несколько удивился этому приглашению; тот  факт, что оно в итоге пришло, его поразил, потому что во время двух его визитов  Диотима ничем, увы, не выдавала такого намерения, и он обратил внимание на то,  что адрес, написанный явно наемной рукой, содержал в обозначении его звания и  должности неточности, которые даме, занимавшей такое общественное положение,  как Диотима, не подобали. Но генерал был человек благодушный и не в его праве было  воображать что‑то необыкновенное, не говоря уж о сверхъестественном. Он решил,  что тут вышел какой‑то маленький промах, а это не должно было мешать ему  наслаждаться своим успехом.    

Ибо генерал‑майор Штумм фон Бордвер, заведующий отделом  армейского образования и воспитания в военном министерстве, был искренне рад  этой официальной миссии, ему доставшейся.    

Когда большое учредительное заседание параллельной акции  только еще предстояло, начальник управления вызвал его к себе и сказал ему:    

– Ты, Штумм, такой ученый малый, мы напишем тебе  рекомендательное письмо, и ты сходишь туда. Погляди и расскажи нам, куда они  гнут.    

И как бы он потом ни оправдывался, тот факт, что ему не  удалось закрепиться в параллельной акции, означал пятно в его послужном списке,  которое он своими визитами к Диотиме тщетно пытался смыть. Поэтому, когда  приглашение все же пришло, он сразу побежал в управление и, запыхавшись, но с  изяществом и не без нагловатой небрежности выставив под животиком одну ногу  вперед, доложил, что подготовленное и ожидаемое им событие в конце концов,  конечно, произошло.    

– Ну, вот, – сказал генерал‑лейтенант Фрост фон  Ауфбрух, – другого я и не ждал.    

Он предложил Штумму сесть и закурить, переключил световой  сигнал у двери на «Вход воспрещен, важное совещание» и ознакомил Штумма с его  миссией, сводившейся в основном к тому, чтобы наблюдать и докладывать.    

– Понимаешь, ничего особенного нам не нужно, но ты  будешь ходить туда как можно чаще, чтобы показать, что мы существуем; если нас  нет в комитетах, то это пока, пожалуй, в порядке вещей, но нет никаких причин  отстранять нас, когда обсуждается, так сказать, духовный подарок ко дню  рождения нашего верховного главнокомандующего. Поэтому я тебя‑то и предложил  его превосходительству господину министру, тут никто ничего возразить не может;  ну, бывай, желаю успеха!    

Генерал‑лейтенант Фрост фон Ауфбрух любезно кивнул головой,  и генерал Штумм фон Бордвер, забыв, что солдату не полагается выказывать  эмоции, щелкнул, если можно так выразиться, от всей души каблуками со шпорами и  сказал:    

– Рад стараться, большое тебе спасибо, ваше  превосходительство!    

Если есть штатские, которые воинственны, то почему не должно  быть офицеров, которые любят мирные искусства? В Какании таких было сколько  угодно. Они занимались живописью, собирали жуков, заводили альбомы для почтовых  марок или изучали всемирную историю. Крошечность многих гарнизонов и то  обстоятельство, что офицеру запрещалось выходить со своими духовными  свершениями на публику без ведома начальства, придавали обычно этим усилиям  какой‑то особенно личный характер, и в прежние годы генерал Штумм тоже отдавал  дань таким увлечениям. Сначала он служил в кавалерии, но всадник он был  никудышный; его маленькие руки и короткие ноги не годились для того, чтобы  седлать и взнуздывать такое глупое животное, как лошадь, да и властности ему не  хватало, отчего его начальники обычно говорили о нем в те времена, что если  построить эскадрон во дворе казармы головами, а не, как это водится, хвостами к  стене конюшни, он, Штумм, уже не сумеет вывести его за ворота. В отместку  маленький Штумм отрастил себе окладистую бороду, черно‑каштановую и округлую;  он был единственным офицером в императорской кавалерии, который носил  окладистую бороду, но формально это запрещено не было. И он начал научно  коллекционировать перочинные ножи; на коллекционирование оружия доходов его не  хватало, но перочинных ножей, классифицированных в зависимости от их  конструкции, от того, со штопором ли они и пилочкой для ногтей или без оных, от  сорта стали, происхождения, материала черенка и так далее, стало у него вскоре  великое множество, и комната его была уставлена высокими комодами с плоскими выдвижными  ящиками и надписями на них, что создало ему славу человека ученого. Стихи он  тоже умел писать, еще кадетом всегда получал по закону божьему и за сочинения  отметки «отлично», и вот однажды полковник вызвал его в канцелярию.    

– Приличным кавалерийским офицером вы никогда не  станете, – сказал он ему. – Если посадить на коня и поставить перед  строем грудного младенца, он будет выглядеть нисколько не хуже, чем вы. Но полк  давно никого не посылал в академию, и ты вполне мог бы подать рапорт, Штумм!    

Так Штумму достались два чудесных года в академии  генерального штаба в столице. Там у него и в интеллектуальном отношении  обнаружился недостаток четкости, которая нужна для верховой езды, но он не  пропускал ни одного военного концерта, посещал музеи и собирал театральные  программы. Он подумывал о том, чтобы перейти на гражданское положение, но не  знал, как это сделать. В результате учения он не был признан ни способным, ни  совершенно негодным к службе в генеральном штабе; слывя человеком неловким и  нечестолюбивым, но философом, он был еще на два года в виде опыта  прикомандирован от генерального штаба к командованию пехотной дивизии и по  истечении этого срока принадлежал как ротмистр к большому числу тех, кто,  числясь в резерве генерального штаба, никогда уже не расстанется с армией, если  ничего совсем уж необыкновенного не стрясется. Ротмистр Штумм служил теперь в  другом полку, считался ныне офицером с военным образованием, но уже вскоре и  новое его начальство могло по достоинству оценить аналогию с практическими способностями  грудного младенца. Он как мученик дослужился до подполковника, но уже майором  мечтал только о долгосрочном, с половинным окладом отпуске, чтобы дождаться  момента, когда сможет выйти в отставку почетным полковником, то есть со званием  и мундиром полковника, но без полковничьей пенсии. Ему осточертели разговоры о  повышении в чине, которое в частях шло по списку командного состава как  несказанно медленные часы; осточертела утренняя тоска, когда с восходом солнца,  уже обруганный сверху донизу, возвращаешься с учебного плаца и входишь в  запыленных кавалерийских сапогах в казино, чтобы умножить пустоту еще такого  долгого впереди дня пустыми бутылками; осточертели армейская общительность,  полковые анекдоты и те полковые амазонки, что проводят свою жизнь рядом со  своими мужьями, повторяя градацию их чинов серебристо точной, неумолимо нежной,  еле слышной, но все же слышимой гаммой; осточертели и те ночи, когда пыль,  вино, скука, простор полей, пронесшихся под копытами, гнали женатых и неженатых  мужчин в те занавешенные сборища, где девок ставили на голосу и лили им в юбки  шампанское, осточертел универсальный еврей проклятых галицийских гарнизонных  дыр, похожий на маленькую покосившуюся лавку, где в долг с процентами можно  было приобрести все – от любви до седельной мази, куда доставляли девочек,  дрожавших от почтительности, страха и любопытства. Единственной его отрадой в  эти времена было дальнейшее разборчивое коллекционирование ножей и штопоров, и  многие из них приносил ему в дом опять‑таки тот самый еврей, который, прежде  чем положить их на стол малохольного подполковника, чистил их о рукав с таким  благоговейным лицом, словно это были доисторические, найденные при раскопках  реликвии.    

Неожиданный поворот произошел тогда, когда один одногодок из  академии вспомнил о Штумме и предложил откомандировать его в военное  министерство, где в отделе образования искали для заведующего помощника с  недюжинным пониманием гражданской жизни. Два года спустя Штумму, который тем  временем стал полковником, доверили уже этот отдел. Он был другим человеком, с  тех пор как вместо священного животного кавалерии под ним оказалось кресло. Он  стал генералом и мог довольно уверенно ждать, что станет и генерал‑лейтенантом.  Бороду он, конечно, давно уже сбрил, но с возрастом у него увеличился лоб, и  его склонность к полноте придавала ему вид человека всесторонне образованного.  Счастлив он тоже теперь стал, а счастье‑то как раз и умножает  работоспособность. Он принадлежал к высшим слоям общества, и это сказывалось во  всем. В платье какой‑нибудь необыкновенно одетой женщины, в смелой безвкусице  нового тогда венского архитектурного стиля, в море красок какого‑нибудь  большого овощного рынка, в серо‑буром асфальтовом воздухе улиц, в этом мягком  воздушном асфальте, полном миазмов, запахов и благоухания, в лопавшемся на  несколько секунд, чтобы выпустить какой‑то отдельный звук, шуме, в  беспредельном разнообразии штатских и даже в белых ресторанных столиках,  которые так неслыханно индивидуальны, хотя, бесспорно, на вид одинаковы, –  во всем этом было счастье, звеневшее в голове, как звон шпор. Это было счастье,  какое люди штатские испытывают лишь при поездке на поезде за город; не знаешь  как, но проведешь день среди зелени, счастливо и под каким‑нибудь сводом над  головой! Внутри этого чувства ощущалась собственная важность, важность поенного  министерства, образования, всякого другого человека, и ощущалось все это с  такой силой, что с тех пор, как Штумм прибыл сюда, ему еще ни разу не приходило  в голову снова побывать в музеях или в театре. Это било нечто такое, что редко  доходит до сознания, но, проникая во все, от генеральских нашивок до голосов  башенных колоколов, становится равнозначным музыке, без которой мгновенно  прекратилась бы пляска жизни.    

Черт возьми, он своего добился! Так думал Штумм о себе, вдобавок  ко всему прочему стоя теперь еще и здесь, в таком знаменитом собрании, среди  этих комнат… Он стоял‑таки здесь! Он был единственным мундиром в этом  проникнутом духовностью окружении! И еще одна вещь поражала его. Надо  представить себе земной шар небесной голубизны с оттенком штуммовского, цвета  незабудок мундира, сплошь состоящий из счастья, из важности, из таинственного  мозгового фосфора внутренней просветленности, а внутри этого земного отара  генеральское сердце, а на этом сердце, как деву Марию, попирающую голову змия,  божественную женщину, чья улыбка слита со всеми вещами на свете и составляет их  тайную тяжесть, – надо представить себе это, чтобы примерно вообразить  впечатление, которое в первый же час, когда ее образ наполнил его медленно двигавшиеся  глаза, произвела Диотима на Штумма фон Бордвера. Женщин генерал Штумм любил,  собственно, не больше, чем лошадей. Его округлые, коротковатые ноги чувствовали  себя в седле неуютно, и когда ему еще и в свободное от службы время приходилось  вести разговоры о лошадях, ему потом снилось ночью, что он уже до костей протер  себе ягодицы, а слезть но может; в точности так же его любовь к покою никогда  но одобряла и любовных излишеств, а поскольку служба и так достаточно утомляла  его, ему незачем было источать свои силы еще и через ночные клапаны.  Некомпанейским занудой он, правда, в свое время тоже но был, но, проводя вечера  не со своими ножами, а со своими товарищами, обычно прибегал к мудрому  паллиативу, ибо его чувство физической гармонии скоро научило его, что сквозь  бурную стадию можно быстро пропиться к сонной, а это было ему куда удобнее  опасностей и разочарований любви. Только когда он позднее женился и вскоре  должен был содержать двух детой вместе с их честолюбивой родительницей, он  впервые вполне осознал, как разумны были его привычки прежде, до того, как он  поддался соблазну вступить в брак, к чему его, несомненно, побудило лишь что‑то  невоенное, присущее идее женатого воина. С той поры в нем энергично развивался  внебрачный идеал женственности, который он безотчетно носил в себе, по‑видимому,  и раньше, и заключался этот идеал в легком увлечении женщинами, внушавшими ему  робость и тем избавлявшими его от всяких усилий. Когда он рассматривал портреты  женщин, вырезанные им в холостые годы из иллюстрированных журналов, – что  было, однако, всегда лишь, побочной ветвью его коллекционерской  деятельности, – то у всех у них была эта черта; но раньше он этого не  понимал, а в могучее увлечение это превратилось лишь благодаря встрече с  Диотимой. Совершенно независимо от впечатления, произведенного со красотой, он  уже в самом начале, услыхав, что она вторая Диотима, должен был заглянуть в  энциклопедический словарь, чтобы узнать, что это такое вообще – Диотима;  прозвище это, однако, он не вполне понял и отметил лишь, что оно связано с  широким кругом гражданской образованности, веч еще, увы, слишком чуждой ему,  несмотря на его положение, – и духовное превосходство мира сплавилось с  физической прелестью этой женщины. Сегодня, когда отношения полов так упрощены,  надо, пожалуй, подчеркнуть, что ничего более высокого мужчина изведать не  может. Руки генерала Штумма мысленно чувствовали себя слишком короткими, чтобы  охватить величественную полноту Диотимы, а ум его одновременно испытывал это же  чувство перед миром и перед культурой мира, вследствие чего все происходившее  на свете проникалось любовью, а круглое тело генерала – чем‑то похожим на  плавную округлость земного шара.    

Это‑то увлечение и возвратило Штумма фон Бордвера в  окружение Диотимы, вскоре после того как она удалила его оттуда. Стоя вблизи  этой восхищавшей его женщины, тем более что он никого больше не знал, он слушал  ее разговоры. Он охотно делал бы заметки, ибо никогда не подумал бы, если бы не  слышал собственными ушами речей, которыми Диотима приветствовала всяческих  знаменитостей, что таким духовным богатством можно с улыбкой играть, как ниткой  жемчуга. Только ее взгляд, когда она несколько раз немилостиво повернулась в  его сторону, дал ему понять, что генералу не подобает подслушивать, и прогнал  его прочь. Он несколько раз одиноко прошелся по переполненной квартире, выпил  стакан вина и как раз хотел найти себе декоративную позицию где‑нибудь у стены,  когда вдруг обнаружил Ульриха, которого видел уже на первом заседании, и миг  этот озарил его память, ибо Ульрих был некогда смышленым, беспокойным  лейтенантом в одном из тех двух эскадронов, которыми в свое время, будучи  подполковником, мягко командовал генерал Штумм. «Одного со мной ноля  ягода, – подумал Штумм, – а уже в молодом возрасте достиг такого  высокого положения!» Он направился к нему, и после того как старые знакомые  немного поболтали о происшедших переменах, Штумм указал на окружавшую их толпу  и сказал:    

– Великолепная для меня возможность познакомиться с  важнейшими штатскими проблемами мира!    

– Тебя ждет много сюрпризов, генерал, – ответил  Ульрих.    

Генерал, искавший себе союзника, тепло пожал ему руку.    

– Ты был лейтенантом в девятом уланском полку, –  сказал он со значением, – и это будет для нас когда‑нибудь большой честью,  хотя другие еще не понимают это сейчас так, как я!    

 81    

Граф Лейнсдорф высказывается о реалистической политике. Ульрих учреждает  союзы    

     

В то время как на Соборе не замечалось ни малейшего сдвига,  во дворце графа Лейнсдорфа параллельная акция делала стремительные успехи. Туда  сбегались нити реальности, и Ульрих появлялся там дважды в неделю.    

Ничто так не удивляло его, как число имеющихся на свете  союзов. Объявлялись союзы, связанные с землей, и союзы, связанные с водой,  союзы трезвенников и союзы пьяниц, короче – союзы и антисоюзы. Эти союзы содействовали  стараниям своих членов и противодействовали стараниям членов других союзов.  Создавалось впечатление, что каждый человек состоит по меньшей мере в одном  союзе.    

– Ваше сиятельство, – удивленно сказал  Ульрих, – это уже нельзя назвать по невинной привычке союзоманией;  возникло чудовищное положение, когда по принципу высокоорганизованного  государства, нами придуманному, каждый человек принадлежит еще к какой‑нибудь  разбойничьей банде!..    

Граф Лейнсдорф, однако, питал слабость к союзам.    

– Учтите, – отвечал он, – что идеологическая  политика еще никогда ни к чему хорошему не приводила; мы должны заниматься  реалистической политикой. Скажу даже, что усматриваю известную опасность в  слишком умственных устремлениях в кругу вашей кузины!    

– Не дадите ли вы мне директив, ваше  сиятельство? – попросил Ульрих.    

Граф Лейнсдорф поглядел на него. Он думал, не слишком ли все‑таки  смело то, что ему хотелось сообщить, для этого неопытного и еще молодого  человека. Но потом он решился.    

– Да, видите ли, – начал он осторожно, – сейчас  я вам что‑то скажу, чего вы, может быть, еще не знаете, потому что вы молоды;  реалистическая политика – это не делать именно того, что тебе хочется сделать;  зато можно расположить к себе людей, выполняя их маленькие желания!    

Его слушатель озадаченно вытаращил на него глаза. Граф  Лейнсдорф польщенно улыбнулся.    

– Так вот – пояснил он, – я только что сказал, что  реалистическая политика не должна отдавать себя во власть идеи, а должна  руководствоваться практической потребностью. Прекрасные идеи рад был бы,  конечно, осуществить каждый, это понятно само собой. Значит, именно то, что  тебе хочется сделать, делать не надо. Это сказал уже Кант.    

– В самом деле! – удивленно воскликнул, услыхав  это, Ульрих. – Но цель‑то все‑таки надо иметь?!    

– Цель? Бисмарк хотел видеть величие прусского короля;  это была его цель. Он не знал с самого начала, что для этого он будет воевать с  Австрией и Францией и станет основателем Германской империи.    

– Вы, значит, хотите сказать, ваше сиятельство, что мы  должны желать, чтобы Австрия была великой и могучей, и ничего больше?    

– Времени у нас еще четыре года. За эти четыре года  может произойти все, что угодно. Народ можно поставить на ноги, но идти должен  он потом сам. Вы меня понимаете? Поставить на ноги – вот что мы должны сделать!  А ноги народа – это его твердые установления, его партии, его союзы и так  далее, а не разговоры.    

– Ваше сиятельство! Это же, хотя звучит оно не совсем  так, поистине демократическая мысль!    

– Ну, аристократическая, может быть, тоже, хотя люди  моего сословия не понимают меня. Старик Генненштейн и Тюркгейм‑старший ответили  мне, что из всего этого выйдет одно безобразие. Давайте, значит, действовать  осторожно. Не станем замахиваться на большое. Будьте приветливы с людьми,  которые к нам приходят.    

Поэтому в последующие дни Ульрих никому не отказывал в  приеме. Один посетитель долго рассказывал ему о собирании марок. Во‑первых, оно  сближает народы; во‑вторых, удовлетворяет желание собственности и славы,  каковое, нельзя отрицать, составляет основу общества; в‑третьих, оно требует не  только знаний, но прямо‑таки художественных решений. Ульрих поглядел на  просителя, вид у того был унылый и бедноватый; но он, казалось, уловил скрытый  в этом взгляде вопрос, ибо возразил, что марки представляют собой и выгодный  товар, этого нельзя недооценивать, тут бывают миллионные обороты; на большие  филателистические биржи съезжаются торговцы и коллекционеры со всех концов  земли. Можно разбогатеть. Но он лично идеалист; он завершает особую коллекцию,  которая в настоящее время ни у кого интереса не вызывает. Он хочет только,  чтобы в юбилейном году была открыта большая выставка марок, где он уж  постарался бы привлечь внимание к своей особой области!    

Вслед за ним пришел другой и рассказал следующее. Когда он  идет по улице, – но еще больше это волнует, когда едешь на трамвае, –  он уже много лет считает линии, образующие большие латинские буквы на вывесках  магазинов (А, например, состоит из трех, М – из четырех линий) и делит их число  на количество букв. До сих пор средний результат все время был два с половиной;  но цифра эта, конечно, отнюдь не обязательна, она может на каждой новой улице  измениться. Поэтому отклонения от нее внушают большую тревогу, а совпадения с  ней – большую радость, что походит на эффект очищения, приписываемый трагедии.  Если же, с другой стороны, считать сами буквы, то, как Ульрих может убедиться,  делимость на три – это редкая удача, отчего большинство надписей оставляет  прямо‑таки чувство неудовлетворенности, которое отчетливо замечаешь;  исключением тут оказываются те, которые состоят из множественных, то есть  четырехлинейпых букв, например WEM – они при всех обстоятельствах наполняют  тебя совершенно особым счастьем. Что же из этого следует, спросил посетитель.  Не что иное, как необходимость, чтобы министерство здравоохранения издало  предписание, которое поощряло бы при обозначении фирм выбор четырехлинейных  букв и всячески препятствовало бы применению однолинейных, как О, S, I, С, ибо  они навевают грусть своей бесплодностью!    

Ульрих поглядел на этого посетителя, держась на некотором от  него расстоянии; но тот, в сущности, не производил впечатления душевнобольного,  это был явно принадлежащий к «порядочному обществу» человек лет тридцати с  приветливым и смышленым выражением липа. Он спокойно объяснял дальше, что  устный счет есть способность, необходимая в любой профессии, что облекать  учение в форму игры требует современная педагогика, что статистика уже часто  обнаруживала глубокие связи задолго до того, как появлялось их объяснение, что  общеизвестен великий вред, приносимый книжным образованием, и что, наконец,  великое волнение, в которое его опыты приводили всякого, кто решался их  повторить, говорит само за себя. Если бы министерство здравоохранения  воспользовалось его открытием, то этому примеру вскоре последовали бы другие  государства, и юбилейный год мог бы стать благословением для человечества.    

Всем таким людям Ульрих советовал:    

– Учредите союз; времени у вас на это еще почти четыре  года, и если вам это удастся, его сиятельство, конечно, употребит в вашу пользу  все свое влияние!    

Но у большинства уже имелся союз, и тогда дело обстояло  иначе. Оно решалось относительно просто, если какой‑нибудь футбольный клуб  ходатайствовал, чтобы его правому крайнему присвоили звание профессора,  засвидетельствовав тем самым важность новейшей физической культуры; ибо тут  можно было все‑таки пообещать содействие. Но дело оказывалось трудным в таких  случаях, как нижеследующий, когда пришлось принять одного субъекта лет  пятидесяти, представившегося обер‑официалом некоей канцелярии; лоб его светился  мученичеством, и он заявил, что, являясь основателем и председателем  стенографического союза «Эль», позволит себе обратить внимание секретаря  великой патриотической акции на одноименную систему скорописи.    

Система скорописи «Эль», – сказал он, –  изобретение австрийское, чем, пожалуй, в достаточной мере и объясняется тот  факт, что она не получает распространения и поддержки. Он позволит себе  спросить господина секретаря, знает ли тот стенографию; господин секретарь  отвечал отрицательно, и поэтому ему были объяснены духовные преимущества  скорописи. Экономия времени, экономия умственной энергии; представляет ли он  себе, какая масса умственных сил ежедневно тратится на все это финтифлюшки,  длинноты, неточности, на сбивающие с толку повторения сходных элементов, на загромождения  действительно что‑то выражающих и значащих компонентов письма орнаментально‑пустыми  и произвольными, чисто личными?.. К своему изумлению, Ульрих познакомился с  человеком, который преследовал невинное, казалось бы, обыденное письмо с лютой  ненавистью. С точки зрения экономии умственного труда скоропись была вопросом  жизни развивающегося под знаком спешки человечества. Но и с точки зрения  нравственности вопрос «краткость или долгота» оказывался решающим. По‑ослиному  длинноухое письмо, как его, пользуясь горьким выражением обер‑официала,  справедливо можно назвать за бессмысленные завитки, склоняет к неточности,  произволу, расточительности и безалаберному времяпрепровождению, тогда как  скоропись – это школа точности, сильной воли и мужественности. Скоропись учит  делать то, что необходимо, и не заниматься ненужным, никчемным. Не думает ли  господин секретарь, что в этом есть какая‑то практическая мораль, имеющая  величайшее значение, особенно для австрийца? Но к проблеме этой можно подойти и  с эстетической стороны. Разве растянутость не по праву считается безобразной?  Разве не объявляли уже великие классики выражение наибольшей целесообразности  существенным компонентом прекрасного? Но и с точки зрения социальной гигиены,  продолжал обер‑официал, чрезвычайно важно сократить время согбенного сидения за  письменными столами. Только после того как проблема скорописи была, к изумлению  Ульриха, разобрана в этой же манере и со стороны других наук, его посетитель  стал объяснять ему бесконечное превосходство системы «Эль» над всеми другими  системами. Он показал ему, что со всех изложенных точек зрения всякая другая  стенографическая система – это надругательство над идеей скорописи. А затем он  развернул перед ним историю своих страданий. Существовали более старые, более  могущественные системы, успевшие уже связать себя со всевозможными  материальными интересами. Коммерческие училища преподавали систему Фогельбауха  и оказывали сопротивление любому новшеству, в чем к ним, по закону косности,  конечно, присоединялось купечество. Газеты, которые на объявлениях коммерческих  училищ зарабатывают, понятно, кучу денег, глухи к каким бы то ни было  предложениям реформаторского характера. А министерство просвещения? Это просто  издевательство! – сказал господин Эль. Пять лет назад, когда постановили  ввести в средней школе обязательное преподавание стенографии, была создана  комиссия по определению рекомендуемой системы, и, конечно, в комиссии этой  оказались представители коммерческих училищ, купечества, парламентских  стенографов, которые неразрывно связаны с газетными репортерами, и больше  никто! Ясно, что принята будет система Фогельбауха. Стенографический союз «Эль»  предостерегал от этого преступного обращения с национальным богатством и  выражал протест! Но представителей союза даже не принимают уже в министерстве!    

О таких делах Ульрих докладывал его сиятельству.    

– Эль? – спросил граф Лейнсдорф. – И он  чиновник? – Его сиятельство долго тер себе нос, но ни к какому решению не  пришел. – Может быть, вам следовало бы поговорить с надворным советником,  которому он подчинен, – не водится ли за ним…– сказал он через некоторое  время, но, находясь в творческом настроении, отменил это указание. – Нет,  вот что, давайте‑ка лучше составим акт. Пускай они выскажутся! – И он  добавил несколько доверительных фраз, чтобы Ульрих понял ход его мысли. –  Ведь во всех этих делах никогда неизвестно, – сказал он, – не вздор  ли это. Но знаете, доктор, чтото важное возникает обычно как раз тогда, когда  чему‑то придаешь важность! Я снова убеждаюсь в этом на примере доктора  Арнгейма, за которым гоняются газеты. Газеты могли бы ведь заняться и чем‑нибудь  другим. Но коль скоро они гоняются за доктором Арнгеймом, доктор Арнгейм  становится важен. Вы говорите, у Эля есть союз? Это, конечно, тоже ничего не  доказывает. Но с другой стороны, как известно, надо идти в ногу со временем; и  если много людей выступает за что‑то, то можно с довольно большой уверенностью  сказать, что из этого что‑то выйдет!    

 82    

Кларисса требует года Ульриха    

     

Ее друг отправился к ней, разумеется, не по какой‑либо иной  причине, а лишь потому, что должен был хорошенько отчитать ее за письмо,  написанное ею графу Лейнсдорфу; когда она недавно была у него, он начисто об  этом забыл. Тем не менее на пути к ней ему подумалось, что Вальтер наверняка  ревнует к нему Клариссу и этот визит встревожит Вальтера, как только он узнает  о нем; но Вальтер просто не мог ничего против этого предпринять, и такое  положение, в котором находится большинство мужей, было, в сущности, довольно  смешным: только поело службы у них есть время, если они ревнивы, охранять своих  жен.    

Время суток, когда Ульрих решил поехать туда, было такое,  что он вряд ли застал бы Вальтера дома. Это было чуть за полдень. Он  предупредил, что приедет, по телефону. На окнах, казалось, не было занавесок –  так била сквозь стекла белизна снегов. В этом беспощадном свете, окружавшем  каждый предмет, стояла Кларисса и, смеясь, глядела из середины комнаты на  своего друга. Со стороны окна легкая выпуклость ее узкого тела светилась яркими  красками, а теневая сторона была синевато‑коричневым туманом, из которого лоб,  нос и подбородок выступали как сглаженный ветром и солнцем гребень сугроба. Она  меньше походила на человека, чем на встречу льда и света в призрачной  пустынности высокогорной зимы. Ульрих понял, как должна была она очаровывать  Вальтера в иные минуты, и на короткое время его смешанные чувства к другу  юности сменились способностью вглядеться в зрелище, являемое друг другу двумя  людьми, чьей жизни он все‑таки, возможно, не представлял себе.    

– Не знаю, рассказывала ли ты Вальтеру о своем письме  графу Лейнсдорфу, – начал он, – но я пришел поговорить с тобой  наедине и предостеречь тебя от таких поступков на будущее.    

Кларисса сдвинула два стула и заставила его сесть.    

– Не говори об этом с Вальтером, – попросила она, –  но скажи мне, какие у тебя возражения. Ты ведь имеешь в виду год Ницше? Что  сказал твой граф по этому поводу?    

– А что он, по‑твоему, мог сказать?! Связь, в которую  ты поставила это с Моосбругером, была ведь чистейшим безумием. Да он и без того  отбросил бы, наверное, твое письмо.    

– Вот как? – Кларисса была очень разочарована.  Затем она заявила: – Но, к счастью, слово и за тобой!    

– Я уже сказал тебе, что ты просто сумасшедшая.    

Кларисса улыбнулась и приняла это как лесть. Положив ладонь  на предплечье Ульриха, она спросила:    

– Австрийский год – это же, по‑твоему, чепуха?    

– Конечно.    

– А год Ницше мог бы быть недурен; так почему же нельзя  хотеть чего‑то только потому, что это и по нашему разумению недурно?!    

– Как, собственно, ты представляешь себе год  Ницше? – спросил он.    

– Это твое дело!    

– Ты смешная!    

– Нисколько. Скажи, почему тебе кажется это смешным –  осуществить то, что умом принимаешь всерьез?!    

– Изволь, – ответил Ульрих, освобождаясь от ее  руки. – Это ведь не должен быть непременно Ницше, речь могла бы идти также  о Христе или о Будде.    

– Или о тебе. Возьми да придумай год Ульриха!    

Она сказала это с таким же спокойствием, с каким призвала  его освободить Моосбругера. Но на сей раз он не был рассеян, а глядел ей в  лицо, слушая ее. На лице этом была только обычная улыбка Клариссы, всегда  против ее воли проступавшая как веселая, выдавленная напряжением гримаска.    

«Что ж, прекрасно, – подумал он, – она не хочет  сказать ничего обидного».    

Но Кларисса приблизилась к нему снова.    

– Почему ты не устраиваешь года Себя Самого? Ведь  сейчас это, наверно, в твоей власти. Пожалуйста, повторяю, ничего не  рассказывай Вальтеру, ни об этом, ни о письме насчет Моосбругера. И вообще что  я об этих вещах с тобой говорю! Но поверь мне, этот убийца музыкален; он только  не может сочинять музыку. Ты еще не замечал, что каждый человек находится в  центре небесной сферы? Когда он уходит со своего места, она идет с ним. Так  надо делать музыку – без участия совести, просто как будто это небесная сфера,  что над тобой.    

– И что‑то подобное мне следовало бы, по‑твоему,  придумать в виде моего года?    

– Нет, – ответила Кларисса на всякий случай. Ее  узкие губы хотели что‑то сказать, но промолчали, и пламя безмолвно вышмыгнуло  из глаз. Нельзя было определить, что от нее исходило в такие. мгновения. Оно  обжигало, как если бы ты подошел слишком близко к чему‑то раскаленному. Теперь  она улыбалась, но улыбка вилась у нее на губах, как оставшийся пепел, когда  потухло вспорхнувшее в ее глазах.    

– Но как раз что‑нибудь такое я, на худой конец, мог бы  еще придумать, – повторил Ульрих. – Только боюсь, что, по‑твоему, я  должен совершить государственный переворот?!    

Кларисса подумала.    

– Ну, скажем, год Будды, – предложила она, не  отвечая на его возражение. – Я не знаю, чего требовал Будда; знаю лишь  так, в общих чертах; но возьмем это просто предположительно, и если это найдут  важным, то, значит, и надо бы это осуществить! Ведь всякая вещь либо  заслуживает того, чтобы в нее верили, либо нет.    

– Прекрасно, но вот смотри, ты сказала: год Ницше. Но  чего же, собственно, требовал Ницше?    

Кларисса подумала.    

– Ну, конечно, я не имею в виду памятник Ницше или  улицу Ницше,сказала она смущенно. – Но надо бы научить людей жить так,  как…    

– Как он того требовал?! – прервал ее  Ульрих. – Но чего он требовал?    

Кларисса попыталась ответить, подождала, наконец возразила:    

– Ну, ты же сам знаешь...    

– Ничего я не знаю, – поддразаил он ее. – Но  скажу тебе одно. Можно осуществить требования супораздаточной столовой имени  юбилея императора Франца‑Иосифа или требования союза защиты владельцев домашних  кошек, но осуществить хорошие мысли так же нельзя, как музыку. Что это  означает? Не знаю. Но это так.    

Он наконец нашел себе место на маленьком диване, позади  столика; это место было удобнее для сопротивления, чем место на стульчике. В  пустой середине комнаты, как бы на другом берегу продлевавшего доску стола  марева, все еще стояла Кларисса и говорила. Ее узкое тело тихо говорило и  думало вместе с ней; все, в сущности, что она хотела сказать, она ощущала  сперва всем своим телом и постоянно испытывала потребность что‑то с ним  сделать. Ее друг всегда считал ее тело твердым и мальчишеским, но сейчас, когда  она мягко покачивалась на сомкнутых ногах, Кларисса вдруг представилась ему  яванской танцовщицей. И он вдруг подумал, что не удивился бы, если бы она впала  в транс. Или он сам был в трансе? Он произнес длинную речь.    

– Ты хочешь жить по своей идее, – начал он, –  и хочешь знать, как это сделать. Но идея – это самая парадоксальная вещь на  свете. Плоть соединяется с идеями, как фетиш. Она становится волшебной, если в  ней участвует идея. Простая пощечина может из‑за идеи чести, кары и тому  подобного стать смертельной. И все же идеи никогда не могут сохраниться в том  состоянии, в котором они всего сильнее; они подобны веществам, тотчас же  принимающим на воздухе другую, более прочную, но испорченную форму. Это часто  бывало и с тобой. Ведь идея – это ты, в определенном состоянии. На тебя что‑то  дохнуло; словно вдруг из рокота струн родилась нота; что‑то встало перед тобой,  как марево; из сумятицы твоей души образовалась какая‑то бесконечная вереница,  и все красоты мира, кажется, лежат на ее пути. Такое действие часто оказывает  одна‑единственная идея. Но через некоторое время она делается похожей на все  другие идеи, которые у тебя уже были, она подчиняется им, она становится частью  твоих взглядов и твоего характера, твоих принципов или твоих настроений, она  теряет крылья и приобретает нетаинственную прочность.    

Кларисса ответила:    

– Вальтер относится к тебе ревниво. Вовсе не из‑за  меня. А потому, что у тебя такой вид, словно ты можешь сделать то, что ему  хотелось бы сделать. Понимаешь? В тебе есть что‑то такое, что отнимает у него  его самого. Не знаю, как это выразить.    

Она испытующе посмотрела на него.    

Обе эти речи сплелись.    

Вальтер всегда был нежным любимчиком жизни, он сидел у нее  на коленях. Что бы с ним ни случалось, он превращал это в нежную оживленность.  Вальтер всегда был тем, кто испытывал больше. «Но способность испытывать больше  есть один из самых ранних и самых тонких признаков посредственности, –  думал Ульрих. – Связи отнимают у того, что ты испытываешь, личную горечь  или сладость!» Так примерно обстояло дело… И сама эта убежденность, что обстоит  оно так, была связью, и за это тебя не целовали и не порывали с тобой. И все‑таки  Вальтер относился к нему ревниво? Это его обрадовало.    

– Я сказала ему, что он должен тебя умертвить, –  сообщила Кларисса.    

– Что?    

– «Убить», – сказала я. Если ты не так  замечателен, как воображаешь, или если он лучше тебя и успокоиться может лишь  таким способом, то это же совершенно верная мысль? А кроме того, ты ведь можешь  защищаться.    

– Ничего себе!.. – ответил неуверенно Ульрих.    

– Ну, мы ведь только так, к слову. Кстати, а ты что  скажешь? Вальтер говорит, что о таком и думать нельзя.    

– Отчего же? Думать – пожалуйста, – ответил он,  помедлив, и внимательно поглядел на Клариссу. В ней было странное очарование.  Можно сказать, что она как бы стояла рядом с собой. Она отсутствовала и  присутствовала, одно было совсем рядом с другим.    

– Ах, думать, велика важность! – прервала она его.  Она говорила в сторону стены, перед которой он сидел, как если бы взгляд ее был  устремлен в какую‑то промежуточную между ними точку. – Ты так же пассивен,  как Вальтер! – Эта фраза тоже упала в промежуток; она, как оскорбление,  устанавливала дистанцию и все же примиряла предположением какой‑то  доверительной близости. А я говорю: если можешь что‑то подумать, то уж смоги  это и сделать,повторила она сухо.    

Затем она покинула свое место, подошла к окну и заложила  руки за спину. Ульрих быстро встал, пошел за ней и обнял ее за плечи.    

– Кларисса, маленькая, ты вела себя сейчас довольно  странно. Но я должен замолвить за себя слово; тебе ведь, в сущности, нет до  меня никакого дела, по‑моему, – сказал он.    

Кларисса глядела в окно. Но теперь пристально; она  уставилась взглядом во что‑то снаружи, чтобы держаться за это. У нее было  впечатление, что ее мысли побывали где‑то вне ее, а теперь вернулись назад. Это  ощущение своего сходства с комнатой, где еще чувствуется, что дверь захлопнули  только что, не было для нее новым. Случались у нее порой дни и недели, когда  все, что ее окружало, было светлее и легче, чем обычно, так, словно не  составляло особой трудности проскользнуть туда и погулять вне себя самой по  миру; а затем, бывало, опять наступали тяжелые времена, в которые она  чувствовала себя узницей, они, правда, обычно длились недолго, но она боялась  их как кары, потому что тогда все делалось тесным и грустным. И сейчас, в этот  миг, отличавшийся ясным, трезвым спокойствием, в ней жила неуверенность; она  уже толком не знала, чего еще только что хотела, а такая свинцовая ясность и  спокойное с виду самообладание часто предваряли собой время кары. Кларисса  напряглась с таким чувством, что она спасет себя самое, если сумеет убедительно  продолжить этот разговор.    

– Не называй меня маленькой, – надулась  она, – а то я в конце концов сама тебя убью!    

Это прозвучало у нее теперь чистой шуткой; значит,  получилось как нужно. Она осторожно повернула голову, чтобы взглянуть на него.    

– Я, конечно, просто выразилась так, – продолжала  она, – но пойми, что я что‑то имею в виду. На чем мы остановились? Ты  сказал, что нельзя жить по идее. У вас нет настоящей энергии, ни у тебя, ни у  Вальтера!    

– Ты меня ужасно назвала – пассивистом. Но есть две  разновидности: пассивная пассивность, вальтеровская, и активная!    

– Что это такое – активная пассивность? – спросила  Кларисса с любопытством.    

– Это когда пленник ждет случая вырваться на волю.