1 2 3 

Тут я издал несколько притворных стонов, и Петрус выпроводил его из комнаты. Впрочем, он оставил все, что было необходимо, – стерильные бинты, пластырь, мазь, способствующую скорейшему рубцеванию ран.

Но Петрус и знахарка ее применять не стали. Приложили к моим ранам новую порцию лечебных трав и забинтовали, чему я очень обрадовался – не надо больше зализывать места, которым досталось от собачьих клыков. Ночью оба целителя преклонили колени у моей постели и, простирая надо мной руки, вслух читали молитвы. На мой вопрос, что это за молитвы, последовало туманное упоминание о харизмах и о Римском Пути. Я допытывался, но Петрус ничего больше не рассказал.

Через два дня я был уже в полном порядке. Подойдя к окну, увидел, как солдаты обходят дома и прочесывают рощицы на холмах. Я спросил, что они ищут.

– В окрестностях появилась бешеная собака, – был ответ.

В тот же день кузнец, сдавший нам комнаты, потребовал, чтобы, как только я смогу передвигаться, мы с Петрусом немедленно покинули деревню. Все его односельчане уже знали историю с собакой и опасались, что, взбесившись, я перезаражу всю округу. Петрус и знахарка вступили с хозяином в переговоры, которые ни к чему не привели: кузнец стоял на своем. Дошло до того, что он заявил, будто бы своими глазами видел, как у меня изо рта шла пена, а я при этом спал.

Не помогали никакие доводы, включая и тот, что со спящим человеком могут случиться разные разности и странности. Ночью мой проводник и старуха-знахарка снова долго молились, простирая руки надо мной. А наутро, слегка прихрамывая, я уже снова следовал Дивным Путем Сантьяго.

Я спросил Петруса, сильно ли встревожило его мое недомогание.

– Для тех, кто проходит Путь Сантьяго, есть одно правило, о котором я тебе прежде не говорил, – ответил он. – Оно гласит: единственная уважительная причина прервать начатое паломничество – это болезнь. Если бы ты не смог оправиться от ран так скоро и продолжал бы температурить, это было бы основанием к тому, чтобы здесь, в этой самой деревне, завершить наше путешествие.

Но, добавил он не без гордости, молитвы его были услышаны. А я убедился, что эта отвага столь же важна для него, как и для меня.

Дорога теперь шла под уклон, и Петрус предупредил меня, что так будет продолжаться еще двое суток. Теперь мы вернулись к прежнему ритму и во второй половине дня, когда солнце пекло невыносимо, устраивали сиесту. Мой рюкзак нес Петрус – я все еще был на положении выздоравливающего. Можно было не торопиться, ибо назначенная встреча уже состоялась.

Час от часу я чувствовал себя бодрей и очень гордился собой: сумел взобраться по скале под водопадом, одолел демона Пути. Оставалось, впрочем, самое трудное – отыскать свой меч. Я сказал об этом Петрусу.

– Что ж, ты одержал красивую победу, однако в самом главном отнюдь не преуспел, – ответил он, обрушив на меня ушат холодной воды.

– То есть как?

– Ты не угадал точное время схватки. Мне пришлось устроить этот марш-бросок, а тебя хватило на то лишь, чтобы подумать – мы отыскиваем твой меч. Скажи, зачем нужен меч тому, кто не знает, где он встретит врага?

– Меч есть орудие моего Могущества.

– Ты чересчур уверен в своем могуществе. Водопад, ритуалы RAM, разговоры с твоим Вестником заставили тебя позабыть о том, что для победы над врагом все-таки нужен враг. И о том, что у тебя назначена с ним встреча. Прежде чем рука твоя сожмет меч, надо знать, где находится враг, где ты сойдешься с ним лицом к лицу. Меч всего лишь наносит удар. Но еще до того, как нанести этот удар, рука уже осенена победой или потерпела поражение.

Да, ты сумел одолеть Легион без меча. И в наших поисках заключена некая тайна, раскрыть которую ты пока не сумел. Но без нее ты никогда не найдешь то, что ищешь.

Я молчал. Всякий раз, как я начинал верить, что вплотную подобрался к цели, Петрус принимался настойчиво внушать мне, что я – обычный пилигрим, а чтобы найти искомое, не хватает того-то и того-то. И ликование, которое я испытывал всего за минуту до этого разговора, исчезло бесследно.

Я снова вступал на Дивный Путь Сантьяго, и это вселяло в меня уныние. По дороге, которую сейчас попирали мои подошвы, прошли за двенадцать столетий миллионы людей – одни шли в Сантьяго-де-Компостелу, другие возвращались оттуда. Для всех этих людей прибытие в пункт назначения было лишь делом времени. Меня же ловушки и капканы Традиции заставляли преодолевать новые и новые препоны, проходить новые и новые испытания.

Я сказал Петрусу, что устал, и мы присели в тени. По обочинам дороги стояли высокие деревянные кресты. Петрус опустил наземь оба рюкзака и продолжил:

– Враг неизменно выявляет наше слабое место – будь то страх физической боли или ликование по случаю еще не одержанной победы. Или желание выйти из боя, когда показалось, что дело того не стоит.

Наш Враг вступает в бой, лишь когда он уверен, что может поразить нас. Причем именно в тот миг, когда мы, обуянные гордыней, сочли себя непобедимыми. В схватке мы всегда стараемся уберечь свою слабую сторону, тогда как Враг наносит удар в незащищенное место, – а не защищаем мы его потому, что уверены в его неуязвимости. И в конце концов мы проигрываем бой, ибо происходит то, чего происходить не должно ни в коем случае: мы позволили Врагу самому выбрать способ вести бой.

Все, о чем говорил Петрус, присутствовало в моей схватке с псом. И в то же время я отвергал саму мысль о том, что у меня есть враги и что я должен с ними сражаться. Петрус имел в виду Правый Бой, я же считал, что он ведет речь о борьбе за жизнь.

– Ты прав, – ответил он после того, как я поделился с ним своими сомнениями. – Но Правый Бой не сводится к этому. Сражаться не значит совершать грех. Сражаться – значит совершать деяние любви. Враг развивает нас и совершенствует в точности так, как поступил с тобой пес.

– Сдается мне, ты никогда не бываешь доволен. Всегда чего-нибудь да недостает. Расскажи мне о секрете моего меча.

Петрус ответил, что об этом я должен был знать перед тем, как пуститься в путь. И продолжал рассуждать о Враге.

– Враг есть частица Агапе и существует для того, чтобы подвергать испытанию нашу руку, нашу волю, наше искусство владеть мечом. Не случайно, а с умыслом и намерением он внедрен в наши жизни, равно как и мы – в его. И намерение это должно быть исполнено. И потому ничего нет и не может быть хуже, чем уклоняться от борьбы. Это несравненно хуже, чем потерпеть поражение, ибо поражение порой заключает в себе урок, тогда как бегством мы лишь объявляем во всеуслышание о победе нашего Врага.

Я ответил, что мне удивительно слышать подобные речи, оправдывающие насилие, не от кого-нибудь, а от Петруса, который вроде бы так прочно связан с учением Иисуса.

– Подумай о том, сколь необходим для Иисуса Иуда, – сказал он. – Иисус должен был выбрать Врага, иначе его борьба на земле не была бы восславлена.

А кресты вдоль дороги наглядно показывали, из чего делалась эта слава. Из крови, из предательства, из оставленности на произвол судьбы. Поднявшись, я сказал, что готов продолжать путь.

И на ходу спросил, на что же может в борьбе опереться человек, чтобы одолеть Врага.

– На свое настоящее. Лучший союзник ему – дело, которым занят он сейчас, ибо в нем заключено Агапе, желание победить с воодушевлением.

И еще хочу сказать тебе: Враг редко воплощает в себе Зло. Враг нужен потому, что, если не пускать меч в дело, он заржавеет в ножнах.

Тут я вспомнил, как однажды, когда мы строили загородный домик, моей жене вдруг, с бухты-барахты, пришло в голову изменить расположение одной из комнат. На мою долю выпала неблагодарная задача сообщить об этом каменщику. Это был человек лет шестидесяти. Он выслушал меня, поглядел, подумал и предложил иное, гораздо лучшее решение, в котором использовалась стена, уже сложенная к этому времени. Жена пришла от этого в восторг.

Быть может, Петрус замысловатыми словесами пытался выразить ту же самую идею: чтобы одолеть Врага, надо использовать силу того, что мы делаем в настоящий момент.

Я рассказал ему про каменщика.

– Жизнь дает больше, а учит крепче, нежели Дивный Путь Сантьяго, – ответил мой спутник. – Однако мы не больно-то усваиваем ее уроки.

Вдоль обочин по-прежнему стояли кресты. Вероятно, какой-то пилигрим, наделенный едва ли не сверхчеловеческой силой, воздвиг эти тяжелые и крепкие деревянные брусья. Они были вкопаны в землю через каждые тридцать метров и тянулись, насколько хватало глаз. Я спросил Петруса, что они означают.

– Старинное, вышедшее из употребления орудие пытки, – ответил он.

– Да нет же, здесь-то они зачем?

– Я полагаю, кто-то дал обет. Впрочем, откуда мне знать?

Мы замедлили шаг возле одного из крестов – поваленного.

– Должно быть, дерево сгнило, – заметил я.

– Его сколотили из того же дерева, что и все прочие. Остальные же не сгнили.

– Ну, значит, недостаточно глубоко вкопали в землю.

Петрус остановился и огляделся по сторонам. Потом снял с плеч мешок, сел. Я не понимал его действий – ведь совсем недавно мы устраивали привал – и почти инстинктивно стал озираться, ища глазами пса.

– Ты победил его, – промолвил Петрус, будто прочитав мои мысли. – А призраков не страшись.

– Тогда почему мы остановились?

Он знаком велел мне умолкнуть и сам еще несколько минут не произносил ни звука. Но меня вновь обуял старый страх перед псом, и потому я оставался на ногах, ожидая, когда Петрус наконец соизволит заговорить.

– Ты что-нибудь слышишь? – спустя какое-то время спросил он.

– Нет. Ничего. Только тишину.

– Дай нам Бог просветиться настолько, чтобы слышать тишину. Не обольщайся – мы с тобой всего лишь люди и не научились еще слышать даже собственную болтовню. Ты никогда не спрашивал меня, как смог я предчувствовать появление Легиона. Сейчас я отвечу тебе – по слуху. Звук пришел за много дней до этого, когда мы с тобой были еще в Асторге. И тогда я сразу прибавил шагу, ибо все указывало на то, что наши пути пересекутся в Фонсебадоне. Ты слушал то же, что я, – слушал, но не слышал.

Все запечатлено в звуках. Прошлое человека, его настоящее и будущее. Тому, кто не умеет слушать, невнятны советы, которые жизнь дает нам ежеминутно. Лишь тот, кто слышит шум бытия, может принять верное решение.

Петрус велел мне сесть и позабыть про пса. Потом сказал, что обучит меня одному из простейших и важнейших ритуалов Пути Сантьяго.

И научил меня УПРАЖНЕНИЮ ВСЛУШИВАНИЯ.

– Сделай его сейчас же.

Я повиновался. Я слышал ветер, потом отдаленный женский голос, а еще через какое-то время понял, что из земли проклюнулся росток. Упражнение и в самом деле было нетрудное, и простота его завораживала. Прильнув ухом к земле, я услышал ее глуховатый шум. И вскоре различал уже все по отдельности: шелест замерших в безветрии листьев, голос в отдалении, шум рассекающих воздух птичьих крыльев. Вот раздалось ворчание какого-то зверька, а какого именно – я разобрать не смог. Пятнадцать минут упражнения будто пролетели.

– Со временем ты убедишься, что это упражнение помогает принимать правильное решение, – сказал Петрус, не спрашивая, что я слышал. – Агапе говорит через Голубую Сферу, но также и через зрение и осязание, через обоняние и слух. И через сердце. Самое большее через неделю ты начнешь слышать голоса – поначалу они будут звучать приглушенно и робко, но постепенно ты станешь узнавать от них нечто очень важное. Только будь осторожен со своим Вестником – он непременно попытается смутить тебя и сбить с толку. Но поскольку ты научишься узнавать его голос, он больше не будет представлять угрозы.
Упражнение «Вслушивание»
Расслабься. Закрой глаза.

Постарайся в течение нескольких минут уловить всю совокупность звуков, которые раздаются вокруг тебя, как будто ты слушаешь большой оркестр.

Постепенно ты начнешь различать каждый звук в отдельности. Сосредоточься на каждом, как будто ты слушаешь сольную партию музыкального инструмента. Все прочие звуки постарайся не воспринимать.

Ежедневно повторяя это упражнение, ты вскоре научишься слышать голоса. Поначалу тебе покажется, будто это – лишь игра твоего воображения. Но потом поймешь, что эти голоса принадлежат тем, кто был, кто есть и кто будет, и все они образуют Память Времени.

Это упражнение следует делать не раньше, чем ты узнаешь голос своего Вестника.

Минимальная продолжительность – десять минут.

Еще Петрус спросил, слышался ли мне веселый призыв Врага, приглашение женщины или тайна моего меча.

– Я слышал только женский голос вдали, – ответил я. – Наверно, какая-нибудь крестьянка звала ребенка.

– Тогда взгляни на этот поваленный крест и мысленно воздвигни его снова.

Я спросил, что это за упражнение.

– Верить в силу своей мысли.

Я сел на землю, приняв позу йога. Я знал, что после всего того, чего достиг, – после водопада и поединка с псом – смогу совершить и это. Устремил пристальный взгляд на крест. Представил, как покидаю свое тело, берусь за деревянный брус и усилием тела астрального поднимаю его. На пути Традиции я уже свершал кое-что из этих мелких «чудес» – разбивал рюмки, фарфоровые статуэтки, передвигал предметы по столу. Все это были простейшие магические штуки, которые, хоть и не означали овладения Силой, очень помогали убедить «нечестивцев». Но, хоть никогда прежде не пытался взаимодействовать с такой тяжеленной махиной, как этот крест, я знал – если Петрус приказал, мне удастся и это.

Целых полчаса я пытался так и эдак. Применял астральное путешествие и самовнушение. Вспомнил о том, как Наставник умел преодолевать силу тяжести, и попытался повторить слова, которые он при этом произносил. Ничего. Я достиг предельной концентрации, а крест не сдвинулся с места. Тогда я воззвал к Астрейну – и он возник в столбах пламени. Но стоило мне лишь упомянуть о кресте, как он ответил, что этот предмет внушает ему ненависть.

Петрус растолкал меня и вывел из транса.

– Ну хватит, надоело, – сказал он. – Раз не можешь воздвигнуть крест силой мысли, попробуй сделать это собственными руками.

– Что?

– Делай, что тебе говорят!

И я вдруг испугался – передо мной стоял человек жесткий и непреклонный, совсем не похожий на того, кто так заботливо исцелял мои раны. Я не знал, что отвечать, что предпринять.

– Исполняй! – повторил он. – Я приказываю!

Руки и ноги у меня все еще были в бинтах – последствия столкновения с псом. Несмотря на упражнение Вслушивания, я в буквальном смысле ушам своим не верил. И потому просто и молча показал Петрусу свои раны. Однако он продолжал смотреть на меня холодно и бесстрастно. Он ждал, когда я подчинюсь. Исчез, сгинул без следа мой проводник и друг, который шел со мною рядом все это время, который обучал меня ритуалам RAM и рассказывал чудесные истории о Пути Сантьяго, – вместо прежнего Петруса передо мной стоял человек, глядевший на меня, как хозяин – на раба, и настаивающий на исполнении своих абсурдных требований.

– Чего ждешь?!

Тут мне вспомнился водопад. Вспомнилось, как в тот день я усомнился в Петрусе, а он проявил великодушие. Выказал свою любовь и запретил мне отказываться от моего меча. И в голове не умещалось, как этот благородный человек может сейчас обращаться со мной так безжалостно и воплощать в себе все то, что род людской пытается отринуть навсегда, – подавление человека ближним его.

– Петрус, я…

– Повинуйся, или Путь Сантьяго на этом месте и закончится!

Страх, который внушал мне Петрус, был гораздо сильней того, что я испытывал у водопада, и был несравним с так долго томившим меня страхом перед псом. В отчаянии я взмолился к природе, прося подать мне какой-нибудь знак, сделать так, чтобы я увидел или услышал что-либо, оправдывающее этот бессмысленный приказ. Но все вокруг безмолвствовало. Надо было или подчиниться Петрусу, или навсегда позабыть о моем мече. Я снова простер к проводнику израненные руки, однако он уселся на землю и стал ждать исполнения своего приказа.

И я решил покориться.

Подойдя к поваленному кресту, я толкнул его ногой, чтобы понять, насколько он тяжел. Брус с поперечиной почти не сдвинулся с места. Будь даже руки у меня в порядке, мне было бы весьма и весьма затруднительно поднять его, а уж в нынешнем моем положении это было попросту немыслимо. Но ведь я решил повиноваться. Лечь здесь костьми, если понадобится, взмокнуть кровавым потом, как Иисус, тащивший точно такую же тяжесть, но не уронить свое достоинство перед Петрусом. Быть может, тогда он сжалится надо мной и освободит от этого искуса.

Крест переломился у самого основания, но еще держался на размочаленных волоконцах древесины. Перерезать их было нечем. Преодолевая боль, я обхватил брус и попытался оторвать от основания, стараясь не прикасаться к нему израненными ладонями. Но и предплечья были не в лучшем виде, так что я вскрикнул от боли. Поднял глаза на Петруса, однако он оставался бесстрастен. Тогда я поклялся, что не издам больше ни звука – с этого мгновения стоны будут замирать у меня в душе и наружу не вырвутся.

Я понял, что сейчас следует прежде всего отделить брус от основания, а потом выкопать яму в земле и втащить его туда. Перочинного ножа у меня не было, и потому я вооружился острым камнем и, стиснув зубы, принялся перерубать волокна.

Они поддавались, но медленно, а боль становилась все сильней. Надо прекратить все как можно скорее, пока раны не открылись – тогда я вообще ничего не смогу сделать. Однако поступил как раз наоборот: стал действовать не столь поспешно, чтобы дойти до конца прежде, чем боль меня одолеет. Я снял с себя майку, обмотал ею руки, оберегая их от новых повреждений. Мысль оказалась удачна – вот отделилось первое волокно, а за ним и второе. Выбрал себе другой камень – поострее. Каждый раз, когда я прерывал работу, мне казалось, что возобновить ее не удастся, ибо силы кончатся. Я положил в рядок несколько острых камней и время от времени менял их, надеясь, что разогретая работой рука будет ныть не так мучительно.

Наконец осталось только одно, самое толстое волокно, упорно сопротивлявшееся моим усилиям. Боль нарастала, и, вопреки моим первоначальным намерениям, я принялся работать с лихорадочной поспешностью. Я знал, что момент, когда боль сделается непереносимой, – близок, очень близок. Он настанет, это лишь вопрос времени – времени, которое надо было выиграть. И я пилил, кромсал, колотил, пока не почувствовал, что под бинтами что-то сочится, затрудняя мои движения. Кровь, подумал я, и больше уже старался не думать. Стиснул зубы – и вот волокно уступило, сдалось. Я пребывал в таком возбуждении, что тут же распрямился и изо всех сил саданул ногой по этому брусу, причинившему мне такие нечеловеческие мучения.

И крест, отделившись наконец от основания, с грохотом упал.

Но ликование, охватившее меня, длилось всего несколько мгновений: едва лишь я вновь взялся за работу, как пульсирующая боль стала яростно вгрызаться в руку. Я взглянул на Петруса – тот спал. Какое-то время я раздумывал, как бы обмануть его – установить крест так, чтобы он не заметил.

Но ведь Петрус именно этого и добивался – чтобы я поставил крест. А обмануть его было никак невозможно, ибо исполнение этого зависело только от меня.

Я взглянул на желтую, иссохшую почву. Что ж, опять придется браться за камни. Действовать правой рукой я больше был не в состоянии: слишком сильно она болела. Медленно размотав майку, я увидел, что кровь обильно сочится сквозь бинты, хотя раны к этому времени совсем уж было затянулись. Петрус не ведал жалости.

Я вооружился подходящим камнем – помассивнее и потверже. Обвернул майку вокруг левой руки и принялся ковырять землю у одной из оконечностей креста. Поначалу дело спорилось, но потом застопорилось: уж больно неподатливо-жесткой была здешняя земля. Я все копал и копал, но яма, казалось, не углублялась ни на пядь. Дело еще осложнялось тем, что яма должна была получиться достаточно узкой, чтобы крест вошел в нее плотно, – так что я с большим трудом доставал землю со дна. Кровь унялась, но остался запах, вызывавший тошноту и какое-то странное томление. Работать левой рукой было непривычно, и камень постоянно выскальзывал из пальцев.

Сколько это продолжалось, сказать не берусь. Мне казалось – целую вечность. Каждый раз, как камень бил о дно, каждый раз, как рука моя ныряла в узкое отверстие, чтобы выгрести землю, я думал о Петрусе. Видел, оборачиваясь, как безмятежно он спит, и ненавидел его всем сердцем. Но ни шум, мною производимый, ни злоба, мною источаемая, не тревожили его нисколько. Должно быть, он не просто так это затеял, думал я, но никак не мог постичь своей рабской покорности и его стремления меня унизить. И в такие минуты вместо земли я видел перед собой его физиономию, и вонзал в нее камень, и ярость помогала мне вгрызаться все глубже. Теперь все это было лишь вопросом времени: рано или поздно я добьюсь своего.

Только я успел подумать об этом, как камень стукнул обо что-то твердое и в очередной раз выскользнул у меня из пальцев. Вот этого я и боялся – после долгих часов тяжкой работы наткнуться на глыбу, которую не вытащить и не обойти.

Поднявшись, я вытер пот со лба и принялся размышлять. Вкапывать крест в другом месте – нет сил. Начать все сначала – решительно невозможно, потому что левая рука теперь, когда я дал ей роздых, стала неметь. А это хуже, чем боль, встревожило меня. Я начал рассматривать ее, и убедился, что пальцы шевелятся и пока слушаются, но я безотчетно ощущал – нельзя жертвовать еще и этой рукой.

Перевел взгляд на проделанное мною отверстие. Нет, оно недостаточно глубоко, чтобы тяжеленный крест устоял в нем.

«Заблуждение выведет на правый путь». Я вспомнил эти слова Петруса, а следом – упражнение Теней. Вспомнил и то, как настойчиво повторял он, что ритуалы RAM имеют смысл лишь в том случае, если с их помощью можно ответить на каждодневный вызов, бросаемый нам жизнью. Даже в такой вот абсурдной ситуации они должны пригодиться мне.

«Заблуждение выведет на правый путь». Заблуждением было бы попытаться перетащить крест в другое место: мне это уже не под силу. Заблуждением было бы копать дальше и углубляться в землю.

Но если углубляться – неправильно, стало быть, верным решением будет подняться. Но как?

И вдруг прежняя любовь к Петрусу охватила меня. Он прав! Я могу поднять землю.

И вот я принялся собирать камни и класть их вокруг ямы вперемежку с землей. Потом с неимоверным трудом приподнял крест и положил оконечность бруса в середину образовавшегося каменного холмика.

Теперь оставалось лишь установить крест. Последнее усилие – и я добьюсь своего! Но одной руки я вообще не чувствовал, а другая болела. Кроме того, они ведь были перебинтованы. Однако оставалась крепкая спина, на которой когти пса оставили лишь несколько царапин. Если сумею подлезть под крест и приподнять его, то, быть может, конец его соскользнет в ямку.

И я лег ничком, чувствуя, как земля хрустит на зубах, запорашивает глаза. Онемевшая рука напряглась в последний раз, чуть приподняла крест, и я оказался под ним. Очень осторожно прижался хребтом к округлому брусу. Да, он был тяжел, да, поднять его было нелегко, но не превыше сил человеческих. Припомнив упражнение «Зернышко», я медленно принял позу зародыша, следя, чтобы крест приходился как раз посередине спины. Несколько раз казалось, что он вот-вот соскользнет, но я успевал почувствовать это и, изменив положение тела, восстановить равновесие. Вот наконец я замер в позе эмбриона, так что почти касался лбом колен и при этом удерживал крест на спине. Оконечность бруса задела каменный холмик, но крест не соскользнул.

Хорошо хоть, что мне не надо спасать человечество, думал я, полураздавленный тяжестью креста и всего, что он олицетворял. И вдруг неистовый религиозный восторг охватил меня. Я вспомнил того, кто нес крест на спине, того, чьи израненные руки не могли – в отличие от моих – избежать мучительно-болезненных прикосновений грубого дерева. Но уже в следующий миг этот перемешанный со страданием восторг исчез, потому что брус снова качнулся у меня на спине.

И тогда, медленно распрямляясь, я начал возрождаться. Оглянуться было нельзя, и потому ориентироваться я мог только по звуку – но ведь немного раньше я уже овладел искусством воспринимать мир на слух, словно Петрус мог угадать, что вскоре мне понадобится этот вид постижения. Я чувствовал, как тяжелый крест приходит в соприкосновение с уготованным ему каменным лоном, как медленно он поднимается, освобождая меня от этого искуса и вновь становясь причудливой рамкой, окаймляющей Путь Сантьяго.

Оставалось сделать последнее усилие. Я присяду на корточки, и крест должен будет, соскользнув с моей спины, проникнуть в отверстие. Два-три камня слетели, но теперь мне помогал уже сам крест, всем своим весом устремленный в предназначенное для него место. И вот по тому, как по-иному давил крест, я понял, что основание его высвободилось. Наступал решающий момент, напомнивший мне о том, как надо было пройти под потоком воды.

Момент решающий и самый трудный, ибо человек боится потерять добытое и склонен сдаться, пока этого не случилось. Снова осознал всю бессмысленность своей затеи: зачем мне устанавливать поваленный крест, если единственная моя цель – обрести свой меч и повалить все, сколько ни есть их на свете, кресты ради того, чтобы Христос-Спаситель воскрес в этом мире. Впрочем, все это было не важно.

Я рывком распрямился, крест соскользнул туда, куда надо, а мне в очередной раз стало ясно: имя той, кто направляла мои действия во время этой изнурительной работы, – Судьба.

На миг мне показалось, что этого толчка недостаточно и крест, покачнувшись, вновь свалится на меня. Но я услышал только глухой удар – это основание комля стукнулось о дно ямы.

Медленно-медленно я стал оборачиваться. Крест, еще чуть покачиваясь, высился над землей. Несколько камней скатились с верхушки холмика, но крест устоял. Я торопливо положил камни на место, приник к кресту, обхватив его руками, чтобы погасить последние колебания. В эту минуту он стал для меня живым и теплым; и не было сомнений в том, что во все продолжение этой тяжкой работы он был моим другом. Я осторожно отпустил его, ногой подгребая камни к его основанию.

Некоторое время я любовался плодом своих усилий, пока не напомнила о себе боль в израненных руках. Петрус все еще спал. Подойдя вплотную, я слегка потыкал его носком башмака.

Тотчас проснувшись, он взглянул на крест и сказал только:

– Очень хорошо. В Понферраде сменим тебе повязки.

Традиция

– Лучше бы я поднял дерево, честное слово. А так, с крестом на плечах, мне казалось, будто поиски мудрости сводятся к тому, что люди приносят тебя в жертву.

Я оглянулся по сторонам, и только что произнесенные слова повисли в пустоте. История с крестом отодвинулась в какую-то дальнюю даль, хотя все это было только вчера. И никак не вязалось с отделанной черным мрамором ванной и с джакузи, где я нежился в теплой воде, медленно потягивая из хрустального бокала превосходную «риоху». Петруса я не видел – он находился в номере роскошного отеля, где мы остановились.

– Так почему же все-таки крест?

– Стоило немалых трудов убедить портье, что ты не бродяга, – крикнул он из комнаты.

Я знал по опыту, что, если Петрус сменил тему, настаивать бесполезно. Я вылез, надел длинные брюки и свежую рубаху. Осторожно размотал бинты, ожидая увидеть открывшиеся раны. Однако лишь там, где отстала корочка, выступило немного крови. Они уже снова зарубцовывались, и я чувствовал себя превосходно.

Мы поужинали в гостиничном ресторане. Заказанное Петрусом фирменное блюдо17 – паэпью по-валенсиански – съедено было в молчании и запито ароматной «риохой». Покончив с едой, Петрус предложил мне прогуляться.

Мы вышли из отеля и направились в сторону вокзала. Петрус, по своему обыкновению, погрузился в молчание и за все время пути не вымолвил ни слова. Когда мы оказались на грязных, пропахших машинным маслом путях, он уселся неподалеку от исполинского локомотива и сказал:

– Побудем здесь.

Но мне вовсе не хотелось пачкать свежие брюки, и я остался на ногах. Осведомился, не лучше ли дойти до главной площади Понферрады.

– Путь Сантьяго близится к концу, – отвечал мой проводник. – А поскольку наша действительность куда ближе к этим железнодорожным вагонам, нежели к прелестно-безмятежным видам, которыми любовались мы с тобой во время нашего путешествия, будет лучше поговорить именно здесь.

Петрус велел мне снять кроссовки и рубаху. Потом ослабил перевязку на предплечье, сделав ее менее тугой, но забинтованные кисти не тронул.

– Не беспокойся, – сказал он. – Сейчас тебе руки не понадобятся – по крайней мере, хвататься ими ни за что не будешь.

Он был как-то необычно серьезен и говорил так значительно, что я невольно встревожился – должно было произойти нечто важное.

Петрус снова уселся на прежнее место и долго глядел на меня. Потом заговорил:

– О вчерашнем эпизоде не скажу тебе ни слова. Ты сам осознаешь, чего ты стоишь, но произойдет это лишь в том случае, если ты решишься когда-нибудь совершить паломничество по Римскому Пути, иначе именуемому Путем харизмы и чудес. Скажу одно лишь: те, кто считают себя всеведущими, нерешительны в миг, когда надо повелевать, и строптивы, когда надо повиноваться. Отдавать приказы им стыдно, получать их – бесчестье. Никогда не поступай так, как они.

В номере ты сказал, что дорога мудрости ведет к жертвам. Это ошибка. Твое ученичество не окончилось вчера – еще предстоит отыскать меч и открыть тайну, заключенную в нем. Ритуалы RAM ведут человека на Правый Бой и дают больше шансов на победу в жизни. То, что ты познал вчера, было всего лишь испытанием Пути – приготовлением к Римскому Пути. Если захочешь. И меня печалит, что такие мысли пришли тебе в голову.

И в самом деле, в голосе Петруса звучала печаль. Я вдруг вспомнил: действительно, на протяжении всего срока, проведенного нами вместе, я постоянно подвергал сомнению все, чему он меня учил. Да, я был не Кастанедой, в могущественном смирении воспринимающим наставления дона Хуана, но надменный мятежник, противостоящий высокой простоте ритуалов RAM. Я хотел сказать это, но сознавал, что уже слишком поздно.

– Закрой глаза, – произнес Петрус. – Сделай ДуновениеRAM и попытайся установить гармонию между собой и всем этим пропитанным машинным маслом железом. Это – наш мир. Ты должен открыть глаза не раньше, чем я завершу то, что мне поручено, и обучу тебя еще одному упражнению.

И я, сосредоточившись на Дуновении, закрыл глаза, почувствовав, как начинает расслабляться мое тело. Слышался городской шум, доносился издали собачий лай, а где-то рядом с тем местом, где находились мы с Петрусом, – приглушенные голоса. Внезапно я услышал и голос моего спутника: он пел итальянскую песенку, от которой во времена моего детства все были без ума благодаря исполнению Пепино Ди Капри. Слов я разобрать не мог, но мелодия всколыхнула в душе воспоминания и помогла как-то успокоиться.

– Некоторое время назад, – заговорил Петрус, завершив пение, – когда я собирался представить в префектуру Милана свой проект, мой наставник сообщил мне о том, что некто прошел до конца Путь Традиции и не нашел свой меч. Я должен буду провести его Путем Сантьяго.

Сообщение нисколько меня не удивило: я ждал чего-то подобного с минуты на минуту, ибо еще не выполнил своей задачи – провести пилигрима по Млечному Пути, подобно тому, как в свое время был проведен по нему сам. Не удивился, но разволновался: ведь мне предстояло сделать это в первый и единственный раз, и я не знал, по плечу ли мне окажется такая миссия.

А вот я удивился, ибо считал, что Петрус делал подобное уже десятки раз.

– Ты пришел, и я повел тебя, – продолжал он. – Признаюсь – поначалу было очень трудно, потому что тебя гораздо больше интересовала интеллектуальная сторона учения, нежели истинный смысл Пути, который есть путь обычных людей. После встречи с Альфонсо наша с тобой связь стала и прочнее, и насыщенней, а я уверился, что смогу открыть тебе тайну твоего меча. Но нет – не вышло, и постигать ее придется тебе самому и за тот небольшой срок, что еще остается.

Я, должно быть, разнервничался, потому что не смог больше сосредоточиваться на Дуновении. Петрус, вероятно, почувствовал мое смятение – он снова затянул старинную песенку и пел до тех пор, пока я не расслабился.

– Сумеешь разгадать тайну и найти меч – значит, откроешь лик RAM и овладеешь Силой. Но это еще не все: чтобы постичь всю мудрость, тебе придется пройти другими Тремя Путями, в том числе – и тайным путем, который не откроет тебе даже человек, сам одолевший его. Я говорю тебе это потому, что мы с тобой встретимся теперь лишь однажды.

Сердце у меня замерло, и я невольно открыл глаза. Петрус был осиян светом – тем, что раньше исходил только от Наставника.

– Закрой глаза! – И я с готовностью повиновался.

Но сердце оставалось маленьким, и сосредоточиться больше не удавалось. Снова мой проводник запел по-итальянски, я сумел расслабиться – да и то не сразу.

– Завтра ты получишь записку, и там будет сказано, где я. Это будет церемония коллективной инициации, церемония в честь Традиции. В честь тех мужчин и женщин, которые на протяжении всех этих столетий не давали угаснуть пламени мудрости, Правого Боя и Агапе. Ты можешь не говорить со мной. Место сбора – священно и обагрено кровью рыцарей, следовавших Путем Традиции и даже отточенными клинками своих мечей не сумевших одолеть тьму. Жертвы их были не напрасны, и лучшее тому доказательство – по прошествии веков люди, шедшие различными путями, придут воздать им дань благодарной памяти. Это важно, и постарайся не забыть никогда, что, даже сделавшись Наставником, ты должен знать: твой путь – всего лишь один из многих, приводящих к Богу. Иисус сказал как-то: «В доме Отца Моего обителей много», а он знал, о чем говорил.

И еще раз Петрус повторил, что завтра мы с ним увидимся в последний раз.

– Настанет день, и ты получишь от меня весточку с просьбой стать кому-нибудь проводником на Пути Сантьяго, подобно тому как я служил проводником тебе. И вот тогда ты познаешь великую тайну этого путешествия, тайну, которую я сейчас открою тебе, но – лишь на словах. Чтобы понять эту тайну, ее надо прожить, прочувствовать самому.

Он замолчал. Пауза так затянулась, что я подумал было – Петрус передумал или вообще вышел из депо. Мне очень хотелось открыть глаза и понять, что происходит, но огромным усилием воли я заставил себя сосредоточиться на ДуновенииRAM.

– Тайна эта заключается в следующем, – прозвучал наконец голос Петруса. – Научиться можно, лишь когда учишь другого. Мы вместе проделали Путь Сантьяго, и, пока ты изучал ритуалы RAM, я познавал их сокровенный смысл. Обучая тебя, я учился сам. Я был твоим проводником и потому сумел отыскать свой собственный путь.

Если ты сумеешь найти свой меч, то должен будешь научить премудрости Пути другого. И лишь когда это случится и ты примешь на себя роль Наставника, то сумеешь прочесть в своей душе ответы на все вопросы. Ведь мы знаем всё – и еще до того, как кто-нибудь заговорит с нами об этом. Жизнь учит нас ежесекундно, и тайна – в том лишь, чтобы признать, что и в повседневности нашей мы можем быть мудры, как Соломон, и могущественны, как Александр Македонский. Однако нам дано понять это, когда мы должны обучать кого-нибудь и пускаться в такие рискованные странствия, как то, что мы с тобой только что совершили.

Не бывало еще в моей жизни прощанья столь неожиданного. Тот, с кем возникла такая прочная связь, тот, кто, казалось, вместе со мной дойдет до цели, бросал меня на полпути с закрытыми глазами, в пропахшем машинным маслом железнодорожном тупике.

– Я не люблю говорить «прощай», – продолжал Петрус, – ибо чувствителен, как все итальянцы. Закон предписывает тебе отыскать свой меч в одиночку – так, и только так ты сумеешь уверовать в собственное могущество. Все, что надо было тебе передать, я передал. Остается только упражнение Танца, которому я научу тебя сейчас, с тем чтобы ты сделал его завтра, на церемонии.

Помолчал и добавил:

– Пусть все, что должно прославиться, прославится в Господе. Теперь можешь открыть глаза.

Петрус сидел на буфере тепловоза. Мне ничего не хотелось говорить, ибо я тоже был чувствителен – как все бразильцы. Ртутная лампа, освещавшая нас, заморгала, и где-то в отдалении послышался гудок, извещавший о скором прибытии поезда.

Тогда Петрус показал мне УПРАЖНЕНИЕ «ТАНЕЦ».
Упражнение «Танец»
Расслабьтесь. Закройте глаза.

Попытайтесь вспомнить первую мелодию, слышанную вами в жизни. Напевайте ее про себя. Пусть постепенно какая-то определенная часть вашего тела: ноги, руки, голова, живот и т. д. – но только одна – начинает танцевать в такт этой мелодии.

Через пять минут перестаньте напевать и вслушайтесь в те шумы, которые вас окружают. Попробуйте сделать так, чтобы они зазвучали как некая мелодия, и танцуйте под нее – но уже всем телом. Не думайте ни о чем, но старайтесь припомнить образы, которые возникают у вас в голове спонтанно.

Танец – это один из лучших способов общения с Бесконечным Разумом.

Продолжительность упражнения – пятнадцать минут.

– И вот еще что, – добавил он, словно желая что-то прочесть в самой глубине моих глаз. – По окончании первого моего паломничества я написал огромную картину, где было изображено все, что происходило здесь со мной. Это – путь обычных людей, и ты, если захочешь, можешь сделать то же. Не владеешь кистью – сочини повесть или музыку к балету. И тогда люди – независимо от того, где они находятся, – смогут пройти Путем святого Иакова, Млечным Путем, Дивным Путем Сантьяго.

Показался поезд. Петрус махнул на прощанье и скрылся меж стоящих на путях вагонов. Я же остался сидеть, слушая грохот колес по стальным рельсам и пытаясь постичь тайну Млечного Пути, чьи звезды привели меня сюда и безмолвно сопровождают одиночество – неизменный и всеобщий удел человеческий.

В записке, обнаруженной мною наутро, значилось только: «7 ВЕЧЕРА. ЗАМОК ТАМПЛИЕРОВ».

Весь остаток дня я бесцельно прослонялся по городку, не менее трех раз пройдя его из конца в конец и поглядывая на видневшийся вдалеке замок, где мне предстояло быть вечером. Орден тамплиеров, или рыцарей Храма, всегда сильно волновал мое воображение, а замок в Понферраде был не единственным следом их пребывания здесь, на Пути Сантьяго. Орден, созданный по воле девяти рыцарей, решивших не прекращать свои крестовые походы, довольно скоро распространил свое влияние на всю Европу и в начале нашего тысячелетия произвел подлинный переворот в обычаях и нравах. В то время как значительная часть тогдашней феодальной знати мечтала лишь обогатиться за счет своих данников и крепостных, рыцари Храма отдавали свои жизни, свое состояние и свою воинскую доблесть одному делу – защищали паломников на пути в Иерусалим и в этом пытались обрести идеал духовности, которая должна была помочь им в поисках мудрости.

В 1118 году Гуго де Пейн и восемь его товарищей, собравшись во дворе заброшенного замка, принесли клятву любви к человечеству. Спустя два столетия во всех концах света уже существовало более пяти тысяч обителей, сумевших объединить то, что прежде казалось несовместимым, – воинскую службу и религиозное служение. Благодаря доброхотным даяниям членов ордена и пожертвованиям тысяч паломников орден в самом скором времени стал сказочно богатым, причем не раз помогал деньгами христианам, ограбленным мусульманами. Столь велика и безупречна была честность рыцарей Храма, что короли и титулованная знать поручали им хранить свои сокровища, а в странствия отправлялись с документом, удостоверявшим наличие этих средств. Бумагу эту в любом месте, где имелась обитель храмовников, можно было обменять на звонкую монету. Так появились векселя, которые и поныне у нас в ходу.

А благочестие тамплиеров в свою очередь помогло им постичь ту самую Великую Истину, о которой прошлой ночью толковал мне Петрус: «В доме Отца Моего обителей много». Они пытались положить конец религиозным распрям и объединить три важнейших законоучения, зиждущихся на принципе единобожия, – ислам, иудаизм и христианство. И строили свои часовни с круглым куполом, подобным тому, что венчал храм царя Соломона, с восьмиугольными стенами мусульманских мечетей и с нефом, характерным для христианских соборов.

Однако вскоре тамплиеры, как и всё, что немного опережает свое время, начали вызывать подозрения. Богатству их и экономическому могуществу стали завидовать монархи, религиозная открытость встревожила католическую церковь. И в пятницу 13 октября 1307 года Ватикан и основные европейские державы осуществили одну из самых грандиозных полицейских операций средневековья – ночью первые лица ордена были схвачены и отправлены в тюрьму. Их обвинили в том, что они поклонялись сатане, клеветали на Иисуса Христа, служили черные мессы, перераставшие в разнузданные оргии, и практиковали содомский грех. Последовала череда пыток, отречений, предательств – и в итоге Орден Храма был стерт со страниц средневековой истории. Сокровища его были конфискованы, уцелевшие рыцари рассеялись по белу свету, а последний его гроссмейстер Жак де Моле – сожжен заживо на парижской площади. Перед казнью он попросил, чтобы его обратили лицом к колокольням собора Нотр-Дам.

Испания же, которая в это самое время вела борьбу за отвоевание Иберийского полуострова от мавров – Реконкисту, – сочла возможным дать приют тамплиерам, стекавшимся сюда со всей Европы. И вскоре рыцари Храма вступили в другие испанские рыцарские ордены, среди которых Орден Сантьяго отвечал за безопасность пути паломничества.

Вот какие мысли проносились у меня в голове, когда ровно в семь вечера я вошел в главные ворота старинного Замка Храма, где была мне назначена встреча.

Никого. Я прождал полчаса, куря одну сигарету за другой, пока не решил, что перепутал – церемония назначена на семь утра, то есть завтра. Но в тот миг, когда я собрался уходить, появились двое юношей с голландским флагом в руках и с вышитыми на одежде раковинами – символами Пути Сантьяго. Они подошли ко мне, мы обменялись несколькими словами и поняли, что ждем одного и того же. Я с облегчением убедился, что ничего не перепутал.

Каждые пятнадцать минут приходил новый гость – австралиец, пятеро испанцев, еще один голландец. Если не считать нескольких вопросов о времени церемонии, – оказалось, не я один мучился сомнениями, – беседы мы не вели. Присев все вместе в полуразрушенном дворике, где в старину хранили съестные припасы, мы решили ждать, что же за всем этим воспоследует. Даже если ждать придется еще один день и одну ночь.

Но поскольку ожидание все длилось, все же завязался разговор о том, кто по какой причине явился сюда. Вот тогда я и узнал, что Путь Сантьяго используют различные ордены, в большинстве своем связанные с Традицией. Собравшиеся здесь люди прошли через множество испытаний и обрядов инициации, которые я, впрочем, узнал давным-давно, в Бразилии. Так что высшую степень Первого Пути искали только я да австралиец. Он не вдавался в подробности, но я понял, что ритуалы его сильно отличались от ритуалов, принятых в RAM.

И примерно в 8:45, когда мы собрались наконец поговорить о жизни каждого из нас, раздался удар гонга. Он донесся из бывшей часовни замка. Туда мы все и направились.

А то, что предстало нашим взорам, производило сильное впечатление. Часовня – или то, что еще оставалось от нее, ибо она являла собой почти сплошные развалины, – была освещена многочисленными факелами. Там, где некогда высился алтарь, стояли в ряд семеро в стальных шлемах и кольчугах, с мечами и щитами в руках. У меня перехватило дыхание: показалось, что время потекло вспять, и единственное, что вернуло меня к действительности, была наша собственная одежда – джинсы и рубашки с вышитыми на них раковинами.

Даже в тусклом свете факелов в одном из семерых тамплиеров я узнал Петруса.

– Подойдите к своим наставникам, – произнес тот, кто казался старше других. – Смотрите только им в глаза. Разденьтесь и получите новую одежду.

Я направился к Петрусу и взглянул ему в глаза. Он пребывал в некоем трансе и вроде бы не понял, кто стоит перед ним. Однако в глазах его я прочел печаль – ту самую печаль, что звучала в его голосе прошлой ночью. Сбросил с себя одежду, и Петрус протянул мне черную надушенную тунику, свободно ниспадающую с плеч. Я подумал, что у одного из этих наставников должно быть больше одного ученика, но у кого именно – проверить не смог, потому что не сводил пристального взора с Петруса.

Первосвященник велел нам выйти на середину часовни, а двое рыцарей принялись очерчивать магический круг, освящая его заклинаниями:

– Тринитас, Созер, Мессия, Эммануэль, Саббах, Адонай, Атанатос, Иису…

И вскоре, суля нам необходимую защиту, круг замкнулся. Тут только я заметил, что четверо были облачены в белые туники, что означало – они принесли обет полного целомудрия.

– Амидес, Теодониас, Анитор, – провозгласил первосвященник. – Силою ангельской, Господи, облачаюсь я в одежды спасения, и пусть все, чего я ни пожелаю, станет явью по воле Твоей, трижды священный Адонай, да будет царствие твое вечным. Аминь.

И он набросил на кольчугу белый плащ, на плече которого был вышит красный крест Ордена Храма. Прочие рыцари последовали его примеру.

Было ровно девять – наступил час Меркурия, божественного вестника. И снова стоял я в центре круга Традиции. В часовне воскурялись благовония – росный ладан, базилик, мята. Началось большое заклинание, произносимое всеми рыцарями:

– Великий и могущественный царь Н., правящий по воле Всевышнего над всеми духами горними и дольними, и в особенности – над Адским Орденом Владычества Восточного, заклинаю тебя <опущено>, явись и исполни волю мою, какова бы ни была она, могуществом Всевышнего и Создателя, Творца и Повелителя всего сущего в небесах, на земле и в преисподней.

Глубочайшая тишина осенила всех нас, и, даже не видя, мы почувствовали присутствие того, кто был вызван. Таково было освящение Таинства, знак, позволяющий продолжать магические ритуалы. Мне доводилось сотни раз участвовать в подобных церемониях, и результаты их бывали куда более ошеломительными, нежели в этот час. Но, должно быть, часовня в замке Храма подхлестнула мое воображение, ибо я был уверен, что вижу, как парит в левом углу часовни нечто вроде никогда прежде не виданной мною птицы в блестящем оперении.

Первосвященник, не заступая за магическую черту, окропил нас водой. Потом священной тушью вывел на полу 72 имени, которыми в Традиции зовется Бог.

И все мы – пилигримы и рыцари – начали произносить эти священные имена. Пламя факелов трещало, и это был знак того, что дух, которого мы заклинали, покоряется нам.

Пришел черед Танца. Я понял теперь, почему Петрус накануне обучил меня совсем другому танцу, столь отличному от того, к которому я привык на этом этапе церемонии.

Нам никто не продиктовал правил, но каждый и сам знал, что нельзя выходить за пределы этого защитного круга, ибо у нас, в отличие от рыцарей, под одеждой не было кольчуг. Прикинув радиус окружности, я сделал в точности то, чему научил меня Петрус.

И начал вспоминать детство. Где-то в душе у меня зазвучал далекий женский голос, напевавший песенку, под которую водят хоровод. Опустившись на колени, я весь съежился, приняв положение ростка, и вскоре ощутил, как начинает танцевать моя грудь – пока только грудь. Я хорошо себя чувствовал и уже полностью предался ритуалу Традиции.

Но вот мелодия внутри меня изменилась, движения мои стали более резкими и порывистыми – и я вошел в экстаз. Все потонуло во тьме, и тело мое утратило вес. Я полетел над цветущими полями Агаты и на них встретился с дедом и дядей – в детстве моем оба значили для меня чрезвычайно много. Я улавливал колебания Времени, окутанного лоскутной тканью дорог, которые перемешивались, перетекали одна в другую, становились – при всей разности своей – единым целым.

Спустя какое-то время мимо, блистая красным, стремительно пролетел австралиец.

Следующий образ, явившийся мне в целостном виде, был чашей для причастия и дискосом – подносиком, на котором во время мессы священник подносит прихожанам кусочки священной гостии, – и он стоял у меня перед глазами так долго, словно хотел сказать мне что-то. Я попытался было расшифровать этот образ, но не смог, хоть и не сомневался, что он каким-то образом связан с моим мечом. Потом я увидел, как нож RAM засверкал во тьме, сгустившейся после исчезновения чаши и дискоса. Клинок приблизился и стал лицом Н., вызванного нами духа и моего давнего знакомца. Но с ним не возникло никакой связи, и лицо его пропало во тьме, то появлявшейся, то исчезавшей.

Не знаю, сколько продолжался этот танец. Но вот внезапно раздался голос:

– ЯХВЕ, ТЕТРАГРАММАТОН…

Я не хотел выходить из транса, но голос настаивал:

– ЯХВЕ, ТЕТРАГРАММАТОН…

И я узнал голос Первосвященника, заставлявший меня и всех кругом выйти из транса. И это приводило меня в бешенство. Традиция оставалась корнем моего бытия, и я не хотел возвращаться к действительности. Однако Первосвященник был упорен:

– ЯХВЕ, ТЕТРАГРАММАТОН…

И, не в силах удержаться, я против воли спустился на землю и вновь очутился в магическом круге, в древней замковой часовне.

Мы – пилигримы – переглянулись. Внезапность перехода огорчила всех. Мне ужасно хотелось рассказать австралийцу, что я видел его. Но, встретившись с ним глазами, понял, что в этом нет нужды: он тоже видел меня.

Рыцари окружили нас, оглушительно стуча мечами о щиты, покуда не заговорил Первосвященник:

– Дух Н., покорствуя моей воле, ты явился сюда и потому я даю тебе свое торжественное позволение удалиться, не чиня никакого вреда и ущерба ни зверю, ни человеку. Ступай, говорю тебе, но будь готов вернуться по первому зову – когда в соответствии со Священными Ритуалами Традиции ты будешь вытребован к нам сюда снова. Заклинаю тебя – удались спокойно и тихо, и да почиет Божий Мир неизменно и вечно между тобой и мною. Аминь.

Круг разомкнулся. Мы преклонили колени, опустили головы. Один из рыцарей вместе с нами прочел семь раз «Отче наш» и семь раз «Аве Марию». Первосвященник прибавил к этому еще семь «Верую», заявив, что так решила Пречистая Дева Междугорская, явления которой отмечались в Югославии с 1982 года. Теперь мы начинали Христианский Ритуал.

– Эндрю, встань и подойди сюда, – сказал Первосвященник.

Австралиец приблизился к алтарю, перед которым стали семеро рыцарей.

И один из них – наверно, его проводник – спросил:

– Брат, нуждаешься ли ты в Доме?

– Да, – отвечал австралиец.

И тогда я понял, что мы присутствуем при посвящении в рыцари Храма.

– Знаешь ли ты, сколь велики тяготы для вступающего в пределы его? Знаешь ли, какие законы милосердия правят в нем?

– Я готов вынести все во имя Божье и хочу стать слугой и рабом Дома навсегда, до последнего часа моей жизни, – отвечал австралиец.

Последовала еще череда ритуальных вопросов. Одни в нашем сегодняшнем мире уже потеряли смысл, но другие были проникнуты глубокой верой и любовью. Эндрю с поникшей головой отвечал на все.

– Достойный брат, ты просишь о многом, ибо видишь лишь оболочку нашей религии – красивых коней и нарядную одежду, – промолвил мой проводник. – Но не знаешь, сколь суров наш устав, ибо нелегко будет тебе, хозяину самого себя, стать послушным слугой других. И редко доведется тебе поступать по собственной воле и разумению. Ты захочешь остаться здесь – а тебя отошлют за море, тебе полюбится Акра, а придется ехать в Триполи, в Антиохию или в Армению. И когда тебя будет томить сон, придется ночи напролет не смыкать глаз, а когда ты расположен будешь бодрствовать, тебе прикажут идти спать на ложе твоем.

– Я желаю войти в Дом, – отвечал австралиец. Казалось, что рыцари прежних времен, некогда обитавшие в этом замке, одобрительно взирают на церемонию посвящения. Факелы потрескивали беспрестанно.

Австралиец, которому задали еще несколько предостерегающих вопросов, всякий раз заявлял о своей готовности принять любые испытания, ибо он желает войти в Дом. Наконец его проводник обернулся к Первосвященнику и повторил ответы испытуемого. Первосвященник торжественно спросил, согласен ли он подчиняться всем нормам и правилам Дома.

– Да, Наставник, согласен, если будет на то воля Божья. Перед лицом Его, перед вами и братьями моими смиренно прошу вас и к вам взываю именем Господа нашего и Пречистой Девы о том, чтобы приняли меня в свое сообщество и осенили духовной благодатью Дома, как всякого, кто хочет быть слугой и рабом в Доме отныне и впредь, до конца дней моих.

– Во имя Господней любви введите его в сообщество, – промолвил первосвященник.

И в этот миг все рыцари обнажили мечи и воздели их к небу. Потом опустили клинки, образовав вокруг головы Эндрю подобие стальной короны. В пламени факелов лезвия мечей заиграли золотым блеском, и от этого все происходящее обрело характер священнодействия.

Наставник величаво приблизился к австралийцу и протянул ему меч.

Кто-то ударил в колокол, и под сводами старого замка гулким эхом раскатился, бесконечно повторяя сам себя, звон. Все мы потупились, потеряв, таким образом, рыцарей из виду. А когда вновь подняли головы, нас осталось только десятеро – австралиец вместе с ними отправился на ритуальное пиршество.

Переодевшись, мы распрощались друг с другом запросто. Церемония, должно быть, оказалась долгой – уже занимался рассвет. Безмерное одиночество заполнило мою душу.

Я завидовал австралийцу, вернувшему себе свой меч и достигшему конца пути. Я же остался один, и некому отныне будет вести и направлять меня, ибо Традиция – в одной далекой стране, расположенной в Южной Америке, – отторгла меня от себя, а пути назад не указала. И хоть мне пришлось пройти Дивным Путем Сантьяго, который сейчас близится к своему завершению, но я так и не узнал тайну моего меча или способ обрести его.

А колокол все звонил. Выйдя из замка – было уже совсем светло, – я понял, что звон доносился с ближней церкви, сзывая прихожан к заутрене. Город просыпался, готовясь к рабочей неделе, к несчастной любви, к отдаленным мечтаньям, к неоплаченным счетам. И ни колокол, ни город не ведали, что этой ночью в очередной раз состоялся древний ритуал, и все, что на протяжении столетий считалось мертвым, продолжало жить, обновляться и доказывать свое необоримое Могущество.

Себрейро

– Вы – пилигрим? – спросила меня девочка. Кроме нее, в этот знойный предвечерний час на улочке Вильяфранки-дель-Бьерсо не было ни души.

Я лишь молча поглядел на нее. Девочка – плохо одетая, лет восьми на вид – подбежала к фонтану, у которого я присел перевести дух.

Единственной моей заботой было – как можно скорее добраться до Сантьяго-де-Компостелы и покончить с этой сумасбродной затеей. Я все никак не мог позабыть печальный голос Петруса и его отчужденный взгляд во время церемонии в замке – казалось, что все усилия, которые он предпринял, чтобы помочь мне, пропали втуне. Когда австралийца позвали к алтарю, у меня возникла уверенность – Петрус хочет, чтобы я был следующим. Мой меч вполне мог бы очутиться в этом замке, осененном легендами и древней мудростью. Он вполне удовлетворял всем требованиям – место пустынное, посещаемое только пилигримами, почитающими реликвии Ордена Храма, и стоящее к тому же на священной земле.

Но предстать перед алтарем довелось одному лишь австралийцу. И Петрус, надо полагать, почел себя униженным перед прочими, ибо оказался проводником, неспособным указать своему подопечному, где скрыт его меч.

Кроме того, от Церемонии Традиции вновь повеяло на меня очарованием мудрости Сокрытого, о котором я уж было стал забывать, следуя Дивным Путем Сантьяго, дорогой «обыкновенных людей». Дар заклинать духов, почти абсолютный контроль над материей, связь с другими мирами – все это было гораздо интересней, нежели ритуалы RAM. Не исключено, что они найдут более практическое применение в моей жизни; нет сомнений и в том, что я сам сильно изменился с тех пор, как двинулся Дивным Путем Сантьяго. Не без помощи Петруса я узнал, что приобретенные познания помогают мне одолевать водопады, одерживать победы над Врагами, беседовать с Вестниками о вещах практических и реальных. Да, я увидел лик моей Смерти и Голубую Сферу Любви Всеобъемлющей, заполняющей весь мир. Я готов вступать в Правый Бой и сделать из своей жизни череду побед.

И все равно – потаенная часть моей души все еще тосковала по магическим кругам, по трансцендентальным формулам, о воскурении ладана, о Священной туши. То, что Петрус называл «возданием почестей древним», для меня было целительным и насыщенным соприкосновением с уже позабытыми, старыми уроками. И одна лишь мысль о том, что я навсегда, быть может, утрачу доступ к этому миру, сильнейшим образом обескураживала меня.

Когда после церемонии я вернулся в отель, портье вместе с ключом от номера передал мне «Путеводитель пилигрима»: эту книгу Петрус использовал в тех случаях, когда желтые знаки становились едва заметны, а надо было определить расстояние от одного города до другого. И уже наутро я покинул Понферраду – даже не поспав – и отправился Путем. К концу дня я обнаружил, что карта неточна, – и потому мне пришлось провести ночь под открытым небом, притулившись в расщелине скалы.

И вот там, размышляя обо всем, что произошло со мной после встречи с мадам Дебриль, я никак не мог отделаться от назойливого воспоминания о том, как настойчиво старался Петрус внушить мне – вопреки тому, чему всегда учили нас, – важен только результат. Сколь бы ни были полезны и необходимы усилия, они теряют всякий смысл, если результат не достигнут. А от себя самого и от всего, что повидал я и испытал, результат мог быть только один – обретение моего меча. А он пока не был найден. Между тем до Сантьяго оставались считанные дни пути.

– Если вы – пилигрим, я могу проводить вас ко Вратам Прощения, – не отставала от меня девочка. – Тому, кто проходит этими вратами, уже можно не идти до Сантьяго.

Я протянул ей несколько песет, чтобы она шла своей дорогой, а меня оставила в покое. Не тут-то было: она принялась играть со струей из фонтана, так что вода забрызгала мой заплечный мешок и бермуды.

– Пойдем, пойдем… – повторила девочка.

В этот самый миг я вспомнил одно из любимых высказываний Петруса: «…Кто пашет, должен пахать с надеждою, и кто молотит, должен молотить с надеждою получить ожидаемое». Это были слова из посланий апостола Павла.

И все же надо было побороться еще немного. Продолжить поиски до конца и не бояться потерпеть поражение. Сохранить надежду отыскать меч. Разгадать тайну.

И – как знать? – может быть, эта девочка пыталась сказать мне что-то такое, чего я никак не желал понимать. И, может быть, Врата Прощения, находящиеся в церкви, окажут такой же духовный эффект, как и прибытие в Сантьяго. И что, если мой меч находится там?

– Ну, идем, – сказал я девочке.

Потом взглянул на гору, с которой только что спустился: придется возвращаться и одолевать подъем. Я прошел Вратами Прощения, не заинтересовавшись ими, ибо моей единственной целью было прибытие в Сантьяго. И вот теперь, в этот раскаленный летний вечер, повстречал девочку, которая так настойчиво зовет меня вернуться и узнать то, что я не удостоил внимания. Быть может, спешка и упадок духа сделали так, что я прошел мимо цели моего странствия, не заметив ее. И почему, в конце концов, девочка, получив от меня деньги, не убежала прочь?

Петрус всегда говорил, что у меня слишком необузданное воображение. Но ведь он мог и ошибаться.

Шагая вслед за девочкой, я вспоминал историю Врат Прощения. Поскольку с этого места и до самой Компостелы Путь шел по горным кручам и изобиловал опасностями, Церковь заключила нечто вроде сделки с паломниками. В XII веке какой-то римский папа заявил: тому, у кого по болезни или иной причине нет сил продолжать путь, достаточно пройти Вратами Прощения – и он получит такое же отпущение грехов, как и те, кто дошел до Компостелы. Будто взмахнув волшебной палочкой, решил этот понтифик проблему с трудными горными дорогами и поощрил новых пилигримов.

Мы поднимались теми же тропами, по которым я не так давно спускался, – извилистыми, скользкими и крутыми. Девочка шла впереди с таким невообразимым проворством, что я несколько раз обращался к ней с просьбой идти помедленнее. Поначалу она слушалась, но очень скоро теряла ощущение скорости и вновь принималась буквально лететь. И вот после многочисленных моих жалоб и требований мы через полчаса достигли Врат Прощения.

– Ключ от церкви у меня, – сказала девочка. – Я войду первая и отворю Врата, чтобы вы могли пройти ими.

Она шагнула внутрь, я же остался ждать в сторонке. Это была даже не церковь, а маленькая часовенка, и дверь ее, обращенная на север, была украшена раковинами и сценами из жития святого Иакова. В тот миг, когда заскрипел ключ в замке, появилась откуда ни возьмись огромная немецкая овчарка, приблизилась и оказалась между мною и Вратами.

Тело мое немедленно напряглось, изготовившись к борьбе. «Опять, – подумал я. – Похоже, конца этому не будет. Опять испытания, схватки, унижения. И ни намека на меч».

Но тут отворились Врата Прощения, и на пороге показалась девочка. При виде пса, скрестившего со мной взгляд, она произнесла несколько ласковых слов, и тот разом утратил свою свирепость. Завилял хвостом и исчез в церкви.

Может быть, Петрус прав и я в самом деле чересчур склонен к фантазиям? Обыкновенную немецкую овчарку взял да и преобразил во что-то сверхъестественное и сулящее опасность. Это дурной знак, это примета усталости, ведущей к поражению.

Впрочем, есть еще надежда. Девочка поманила меня за собой. Чувствуя, как сердце мое переполняется ожиданием, я переступил порог и, значит, получил то же отпущение грехов, что и паломники на Пути Сантьяго.

Обшарил глазами пустой, почти совсем лишенный статуй святых храм в поисках того единственного предмета, который меня интересовал.

– Здесь вы видите, что капители колонн завиты в форме раковины, – голосом экскурсовода начала девочка. – Образ святой Агеды относится к…

И очень скоро я понял, что зря проделал весь обратный путь.

– А это – образ святого Иакова Ратоборца. Видите, он занес меч и попирает мавров копытами своего коня. Скульптура была создана в…

Да, вот он, меч Сантьяго. Но – не мой. Я протянул еще несколько песет моей спутнице, но она не приняла их. Слегка обидевшись, оборвала свои объяснения и попросила меня удалиться.

И снова спустившись по склону горы, я направился в сторону Компостелы. Когда я во второй раз за день пересекал Вильяфранку-дель-Бьерсо, мне повстречался человек, который сказал, что зовут его Анхель, и спросил, не желаю ли я осмотреть собор святого Иосифа Чудотворца. Магия его имени18 произвела, конечно, свое действие, но я еще не отошел от предыдущего разочарования и убедился, что Петрус поразительно разбирается в людях. А людям весьма свойственно придумывать то, чего не существует, и не извлекать полезнейшие уроки из находящегося у нас перед глазами.

И вот – исключительно ради того, чтобы лишний раз подтвердить эту истину, – я согласился пойти с Анхелем в церковь. Но она оказалась закрыта, ключа же у него не нашлось. Анхель показал мне высеченную над входом скульптуру святого Иосифа с плотницкими инструментами в руках. Я посмотрел, поблагодарил и предложил ему несколько песет, которые он отверг со словами:

– Не ради денег мы это делаем. Мы гордимся нашим городом.

И снова вернувшись на прежнюю дорогу, я через пятнадцать минут оставил позади Вильяфранку-дель-Бьерсо с ее улицами, дверьми и таинственными гидами, ничего не берущими за свои услуги.

Довольно долго я шел по горной дороге – труды были тяжкие, а результаты жалкие. Поначалу размышлял только о своем – об одиночестве, о том, как стыдно будет разочаровать Петруса, о мече и его тайне. Но потом перед глазами стали возникать образы девочки и Анхеля, и не думать о них я уже не мог. Покуда я был сосредоточен исключительно на себе, эти двое отдавали мне самое дорогое, чем были наделены, – любовь к своему городку. И притом отдавали совершенно безвозмездно. Где-то в глубине моего существа начала брезжить покуда еще смутная мысль. Что-то такое, связующее все воедино. Петрус всегда твердил, что для того, чтобы одержать Победу, мысль о законной награде более чем необходима. И всякий раз, когда я забывал весь мир и все помыслы мои сосредоточивались только на мече, проводник, устраивая мне какое-нибудь мучительное испытание, неизменно возвращал меня к действительности. Так во время нашего паломничества происходило не однажды.

Ох, это было не случайно. И имело явное отношение к моему мечу. И то, что пребывало на дне моей души, вдруг шевельнулось, вздрогнуло и стало высвечиваться. Я и сам пока еще не мог бы сказать, о чем думаю, но чувствовал – я на верном пути.

И испытал благодарность судьбе, пославшей мне встречу с девочкой и Анхелем: в том, как говорили они оба о церквах, звучал голос Любви Всепоглощающей. И оба заставили меня дважды проделать путь, намеченный на сегодня. И это вытравило из памяти очарование ритуалов Традиции, вернув меня на испанскую почву.

Мне вспомнился тот теперь уже далекий день, когда Петрус сказал мне, что мы кружим по одному и тому же месту в Пиренеях. Вспомнился со светлой грустью. Это было хорошее начало путешествия – и, как знать, вдруг повторение окажется предвестием удачного конца.

К вечеру я добрался до жилья и попросил приюта в доме старухи-крестьянки, которая за ночлег и еду взяла с меня сущие пустяки. Мы немного поговорили с ней, и она рассказала мне о том, как верит в Святое Сердце Иисусово, и о том, что год выдался засушливый и много было хлопот с урожаем маслин. Я съел суп, выпил вина и рано лег спать.

Я чувствовал – во мне зреет и вот-вот проявится какая-то идея, и потому умиротворение наконец-то осенило мою душу. Я помолился, сделал несколько упражнений, которым обучил меня Петрус, а потом решил вызвать Астрейна.

Мне надо было поговорить с ним обо всем, что происходило во время моей схватки с псом. В тот день он сделал все, чтобы навредить мне, а когда отказался помочь воздвигнуть крест, я решил навсегда изгнать его из моей жизни. С другой стороны, если бы я не узнал его голос, то, весьма вероятно, поддался бы искушениям, прельщавшим меня на всем протяжении схватки.

– Ты сделал все возможное, чтобы победу одержал Легион, – сказал я.

– Я не сражаюсь против моих братьев, – отвечал Астрейн.

Такого ответа я и ждал. Я предвидел это – давным-давно предвидел – и было бы просто глупо гневаться на Вестника за то, что он не в силах изменить собственную природу. Надо просто искать в нем товарища, который поможет тебе в такие минуты, как те, например, что я переживаю сейчас, – а ничего иного от него требовать не приходится: это его единственное предназначение. И, отринув былую злость, мы оживленно заговорили о Пути, и о Петрусе, и о тайне моего меча, которая, как я предчувствовал, уже обосновалась в моей душе. Он не сказал ничего значительного, разве только что раскрывать эти тайны ему запрещено. Но по крайней мере мне, рта не раскрывавшему всю вторую половину дня, было с кем отвести душу. И беседа наша длилась до тех пор, пока старуха-хозяйка не постучала в дверь, сказав, что я разговариваю во сне.

Проснулся я бодрым и очень рано поутру пустился в путь. По моим расчетам выходило, что к вечеру я должен буду вступить в пределы Галисии, где и расположен Сантьяго-де-Компостела. Дорога все время шла в гору, так что почти четыре часа кряду приходилось прикладывать удвоенные усилия, чтобы двигаться в моем обычном ритме. Я все ждал, что вот за следующим гребнем начнется наконец спуск. Однако этого все не происходило, так что я уже стал терять надежду, что в это утро смогу прибавить ходу. Впереди виднелись еще более высокие горы, и я постоянно держал в памяти то, что рано или поздно должен буду взбираться и на них. Зато физическое напряжение, которое я испытывал, отгоняло праздные мысли, и постепенно я стал чувствовать себя в большем ладу с самим собой.

Что за ерунда такая, проносилось у меня в голове, в конце концов, сколько человек во всем мире всерьез примут чудака, который все бросил да отправился отыскивать какой-то меч? Ну а если спросить, положа руку на сердце: что уж такого страшного случится со мной, если я этот меч не найду?! Я овладел практиками RAM, узнал своего Вестника, сражался с псом и смотрел в лицо своей Смерти, – перечислял я, пытаясь убедить себя в том, сколь важен был для меня Путь Сантьяго. А меч – это всего лишь следствие. Конечно, мне хочется найти его, но еще больше – узнать, что с ним делать. Ибо его непременно надо будет применить к делу, подобно тому, как я использовал упражнения, которым обучил меня Петрус.

И тут я замер. Мысль, все это время пытавшаяся пробиться на поверхность, вдруг взорвалась. Все вокруг будто осветилось, и неудержимая волна Агаме буквально затопила мою душу. Как же страстно мне захотелось, чтобы Петрус сейчас оказался здесь и я смог бы поведать ему то, что он желал знать обо мне: то единственное, что способно было бы увенчать собой опыт познания, обретенный на Дивном Пути Сантьяго, – тайну моего меча.

А она, тайна эта, как, впрочем, и любого завоевания, которое тщится человек совершить в жизни своей, была проще простого – что с этим мечом делать?

Я прежде никогда не смотрел на это с такой точки зрения. Следуя Дивным Путем Сантьяго, я всего лишь хотел знать, где спрятан мой меч. И не спрашивал себя, зачем я ищу его и что буду с ним делать, когда найду. Все мои душевные силы были направлены на то, чтобы усилия мои были вознаграждены, и невдомек мне было, что человек, алчущий чего-либо, должен очень ясно отдавать себе отчет, чего же он хочет. Вот она – единственная причина искать воздаяния за труды, и вот она – тайна моего меча.

Петрус непременно должен был бы знать, что я открыл ее, но я почему-то был совершенно уверен – больше мы с ним не увидимся. Он так ждал этого дня – и не дождался.

Тогда я молча опустился на колени, вырвал листок из блокнота и записал, что собираюсь делать со своим мечом. Потом бережно сложил листок пополам и засунул его под камень, ибо он напоминал мне его имя19 и крепость его дружбы. Да, разумеется, время очень скоро уничтожит этот листок, но можно считать, что я символически отдал его Петрусу.

Теперь он знает, что я добуду своим мечом. А я исполнил свой долг перед ним.

Я вновь полез вверх по склону, и струящаяся из недр моей души Агапе яркими красками расцвечивала горы вокруг меня. Теперь, когда тайна раскрыта, предстоит найти искомое. Вера, несокрушимая вера завладела всем моим существом. Я стал напевать ту итальянскую мелодию, которую припомнил Петрус, сидя на подножке тепловоза. Слов я не знал и потому придумывал их на ходу. Вокруг не было ни души, и, очутившись в густом лесу, я запел еще громче. И вскоре понял, что бессмыслица, рождавшаяся в моей голове, становилась средством общения с миром, известным только мне одному, ибо мир этот учил и наставлял меня.

Я уже испытал это – правда, немного по-другому – во время моей первой встречи с Легионом. В тот день проявился во мне Дар Языков. Я был тогда слугой Духа, который использовал меня, чтобы спасти женщину, сотворить Врага и преподать мне самый жестокий вид Правого Боя. Да, теперь было иначе: я стал Наставником самому себе и учился разговаривать со Вселенной.

И я начал говорить со всем, что встречалось мне на пути, – со стволами деревьев, с опавшими листьями, бочагами с водой, с удивительными вьюнками. Это был урок обычных людей – дети его усваивают, а взрослые забывают. И я получал таинственный отклик от моих собеседников: они словно бы понимали обращенные к ним слова, а в ответ осеняли меня Любовью Всеобъемлющей. И я пребывал в некоем трансе, и сам себя боялся, однако готов был продолжать эту игру, пока не выбьюсь из сил.

И в очередной раз подтвердилась правота Петруса: когда ты учишь самого себя, то превращаешься в Наставника.

Пришло время обеда, но я не останавливался. Проходя через деревеньки, лежавшие на пути, я что-то бормотал себе под нос, тихонько смеясь, и если кто-нибудь случайно обращал на меня внимание, то думал, вероятно, что нынче в собор святого Иакова явятся полоумные пилигримы. Но все это было не важно, ибо я упивался жизнью и знал, что стану делать со своим мечом, когда найду его.

И весь день до вечера шел я в трансе и, хоть сознавал твердо, куда направляюсь, еще непреложней сознавал жизнь, окружавшую меня и осенявшую меня Агапе. А на небе меж тем впервые за долгое время набухали грузные тучи, и я призывал дождь – после утомительного пути по жаре он был бы новым и восхитительно-волнующим впечатлением бытия.

В три часа я вступил в пределы Галисии и определил по карте, что осталось одолеть всего лишь одну гору – и сегодняшний дневной переход будет окончен. Я решил все же перевалить гору и заночевать в первой же деревушке на склоне. Называлась она Трикастелой, и именно там великий король Альфонс XIII мечтал когда-то выстроить огромный город. Но прошли века, и дело закончилось всего лишь деревенькой.

И, продолжая напевать и болтать на неведомом наречии, мною же придуманном для общения с миром, я начал восхождение на последнюю гору, именуемую Себрейро. Название это досталось ей от когда-то находившихся здесь римских поселений и заключало в себе осколок слова «февраль»: вероятно, в этом месяце произошло в незапамятные времена какое-то значительное событие. В старину гора считалась самым трудным отрезком Пути Сантьяго, но теперь все переменилось. Подъем и вправду был круче, но зато высившаяся на вершине соседской горы огромная телевизионная антенна служила паломникам превосходным ориентиром, не давая им сбиться с пути, чего никак не удавалось избежать в прошлом.

А тучи нависали все ниже, так что очень скоро я должен был оказаться в густом тумане. Чтобы попасть в Трикастелу, мне следовало держаться желтых знаков, ибо антенна совсем уже скрылась в молочной пелене. Если собьюсь с пути, придется еще одну ночь провести не просто под открытым небом, а под проливным дождем, а это восхитительных ощущений не сулило. Одно дело – чувствовать, как капли дождя освежают разгоряченное лицо, наслаждаться свободой и полнотой бытия, но при этом знать, что впереди тебя ждет крыша над головой, стакан вина и постель, где ты отдохнешь перед следующим переходом. И совсем другое – когда впереди бессонная ночь, ибо попробуй-ка уснуть в грязи, да еще когда бинты намокнут, грозя инфекцией.

Решать надо было не откладывая. Либо двигаться вперед и пройти по леднику, пока еще не стемнело окончательно, либо возвращаться и ночевать в деревеньке, оставленной несколько часов назад, а переход через Себрейро отложить до утра.

В тот миг, когда я осознал необходимость немедленного решения, стало мне вполне очевидно и то, что со мной творится нечто странное. Уверенность в том, что я открыл тайну своего меча, толкала меня вперед – на ледник, который в самом скором времени должен будет окружить меня со всех сторон. И чувство это разительно отличалось от того, которое заставило меня последовать за девочкой к Вратам Прощения или за Анхелем – к церкви святого Иосифа Чудотворца.

Я вспомнил, как в Бразилии, читая время от времени лекции по магии, я уподоблял овладение ею с другим навыком, всем хорошо знакомым, – с тем, как человек учится ездить на велосипеде. Садишься в седло, нажимаешь педаль – и падаешь. Поднимаешься и снова падаешь, и снова, и снова, и снова, потому что умение держать равновесие не приходит постепенно. Но вдруг ты овладеваешь им в совершенстве, и велосипед полностью покоряется твоей воле. Опыт не накапливается, а приходит будто «по волшебству» в тот момент, когда велосипед «ведет тебя», а не ты – его или, иными словами, когда ты вдруг открываешь в себе способность удержаться от неминуемого, казалось бы, падения, отклонив корпус в нужную сторону или сильнее нажав на педаль.

Вот и тогда, в четыре часа дня, на склоне Себрейро я заметил – это чудо повторилось. Столько времени я шел по Пути Сантьяго – а теперь Путь Сантьяго повел меня. Я лишь покорялся тому, что принято называть Наитием. И благодаря Любви Всеобъемлющей, которую я испытывал весь день оттого, что тайна моего меча была наконец раскрыта, и оттого, что человек в кризисные моменты неизменно принимает верное решение, я без страха двинулся прямо в туман.

Рассеется же он когда-нибудь, думал я, отчаянно пытаясь разглядеть желтые знаки Пути на камнях и на стволах деревьев. Вот уже почти целый час, как видимость сократилась едва ли не до нуля, но я продолжал петь, отгоняя страх и надеясь, что случится нечто необыкновенное. Плавая в густой туманной пелене, один-одинешенек в этом призрачном мире, я опять увидал Путь Сантьяго, как кинофильм – когда герой совершает такое, что никому не под силу, а зрители уверены, что подобное бывает только в кино. Тем не менее это было не кино, а самая что ни на есть реальность. Безмолвие в лесу делалось все полнее, туман уже не был таким плотным, но странный свет, все вокруг окрашивающий в тона тайны и жути, не давал разглядеть, долго ли мне еще брести в этой пелене.

Я не мог не обратить внимания на то, какая почти непроницаемая тишина стояла вокруг, когда неожиданно слева от меня раздался женский голос. Тотчас остановившись, я прислушался – не повторится ли. Но не слышалось даже шороха сухой листвы, жужжанья насекомых и прочих обычных для леса звуков. Я взглянул на часы – четверть шестого. Прикинул, что до Трикастелы еще километра четыре и я вполне успею преодолеть их засветло.

А когда отвел глаза от циферблата, женский голос прозвучал вновь. И в этот миг суждено было начаться одному из важнейших в моей жизни событий.

Голос этот исходил не откуда-нибудь извне, а из меня самого. Он слышался отчетливо и ясно, усиливая то, что принято называть наитием. И принадлежал не мне и не Астрейну. А сказал он всего лишь, чтобы я шел дальше, и я повиновался, как говорится, глазом не моргнув. Казалось, что вернулся Петрус и говорит со мной о приказе и подчинении, я же в это мгновение сделался всего лишь орудием Пути, пролегшим через меня. Пелена тумана рассеивалась и редела все больше. Одиночные деревья справа и слева, а под ногами – влажная скользкая почва и крутой подъем, который я одолеваю уже довольно давно.

И вот в одну минуту, точно по волшебству, туман рассеялся окончательно. И передо мной на вершине возник крест.

Я поглядел на туманное море, из которого только что выплыл, и на другое, клубившееся высоко над головой. А между ними виднелись самые высокие вершины гор и увенчанный крестом пик Себрейро. Меня охватило неодолимое желание помолиться. Я знал – это уведет меня с прямого пути на Трикастелу, но все же решил подняться на вершину и вознести молитвы у подножья креста. Подъем занял сорок минут, прошедшие в полнейшей тишине, молчал я, и все кругом молчало. Выдуманный мною язык позабылся и уже не мог связывать меня ни с людьми, ни с Богом. Путь Сантьяго вел меня, и он должен был вывести туда, где лежал мой меч. Петрус снова оказался прав.

А на вершине, рядом с крестом сидел и что-то писал человек. Сначала я решил, что это – видение, посланец небес, но все то же наитие шепнуло: нет – и тотчас мне бросилась в глаза вшитая в его одеяние раковина. Это был всего лишь паломник: он долго глядел на меня, а потом, потревоженный моим появлением, скрылся. Быть может, он, как и я, ожидал здесь Ангела, а обнаружился человек. Человек, идущий путем обычных людей.

Как ни одолевало меня желание помолиться, я не мог произнести ни слова. И долго простоял у креста, оглядывая горы и облака, окутывавшие и небо, и землю так, что на виду оставались только вершины. В ста метрах ниже я увидел россыпь домиков и маленькую церковь – там затеплились огоньки. Что ж, по крайней мере, будет где переночевать, если так распорядится Путь. Я не знал, когда именно это произойдет, но, хоть Петруса больше и не было со мной, без проводника я не остался. Меня вел Путь.

Заблудившийся ягненок одолел подъем и оказался между мною и крестом. Поглядел на меня довольно испуганно. А я еще довольно долго глядел на почти черное небо, на крест и на белого ягненка у его подножья. Потом как-то внезапно ощутил навалившуюся усталость от затянувшихся так надолго переходов, испытаний, уроков. Острая боль, возникнув где-то в животе, стала подниматься к горлу и разрешилась сухими, бесслезными рыданьями перед крестом и этим отбившимся от своих ягненком. Крестом, который мне не надо воздвигать, – вот он высится, огромный, одинокий, противостоящий напору времени. Все уроки, преподанные мне Путем Сантьяго, пронеслись у меня в голове, покуда я рыдал перед единственным свидетелем – этим ягненком. А потом, когда смог наконец начать молитву, сказал:

– Господи, я не распят на этом кресте, и того, кто был распят, не вижу я на нем. Он пуст и должен пребыть таким во веки веков, ибо время Смерти миновало, и Бог сейчас воскресает в моей душе. Крест этот – символ бесконечного могущества, которым наделен всякий из нас. Теперь это могущество воскресает для жизни, мир спасен, и я способен творить Твои чудеса. Ибо прошел путем обычных людей и в них открыл Твою тайну. Так что и Ты тоже прошел путем обычных людей. Ты пришел в этот мир научить нас всему, на что мы способны, а мы не желали внимать Твоему поучению. Ты показал нам, что Слава и Сила доступны любому, и они, внезапно явленные нам, ослепили нас. И мы распяли Тебя не потому, что оказались неблагодарны по отношению к Сыну Божию, а потому, что испугались признать собственные свои возможности. Мы распяли Тебя от страха, что сами станем богоравными. Под воздействием времени и традиции Ты снова превратился в одно из отдаленных божеств, мы же вернулись к нашему человеческому уделу.

Нет греха в том, чтобы быть счастливым. Полдесятка упражнений и чуткий слух могут сделать так, что человек осуществит самые свои дерзновенные мечты. Я слишком тщеславился своей мудростью, и за это Ты заставил меня пройти дорогой, доступной любому, и открыть то, что узнает каждый, если чуть повнимательней вглядится в жизнь. Ты заставил меня понять, что каждый ищет счастья по-своему, и не существует образца, который можно передать другим. Прежде чем найти свой меч, мне пришлось открыть его тайну, а она оказалась необыкновенно проста: надо всего лишь знать, что делать с ним. С мечом и с тем счастьем, которое он будет воплощать для меня.

Я прошагал столько километров, чтобы открыть то, что уже знал раньше, – и я знал, и все мы знаем, – но что так трудно принять. Есть ли что-нибудь более трудное для человека, Господи, чем внезапное постижение: я способен достичь Могущества? Боль, которая сейчас теснит мою грудь и исторгает из нее рыдания, пугающие этого агнца, присуща человеку с момента его сотворения. Мало кому по плечу бремя одержанной победы – большинство отказывается от своих мечтаний, как только те становятся возможными. Люди отказываются вести Правый Бой, ибо не ведают, что им делать со своим собственным счастьем, и слишком сильно привязаны к земному и вещественному. В точности как я, который желал найти свой меч и не знал, что будет делать с ним.

Бог, дремавший внутри меня, просыпался, боль становилась все острее. Почувствовав рядом присутствие Наставника, я сумел наконец пролиться слезами. Я плакал от благодарности за то, что он отправил меня Путем Сантьяго на поиски моего меча. Я плакал от благодарности Петрусу, который, не произнося ни слова, сумел внушить мне: мечты мои исполнятся, если я сначала смогу определить, что же мне с ними делать. Я видел пустой крест и у подножья его – ягненка, который мог бродить по этим горам, где ему вздумается, и видеть облака над головой и под ногами.

Ягненок поднялся, и я двинулся следом. Я знал, куда он ведет меня, и мир, хоть и был окутан туманной пеленой, стал ясен для меня. Пусть я не видел в небе Млечный Путь, но знал: он существует, он указывает всем Путь Сантьяго. Я шел за ягненком, направлявшимся к городку, который носил то же имя, что и эта гора, – Себрейро. Там некогда случилось чудо – чудо преображения того, что ты делаешь, в то, во что веруешь. И не это ли было тайной моего меча и Дивного Пути Сантьяго?

И покуда я спускался по склону, мне припомнилась одна история. Некий крестьянин из соседней деревушки, невзирая на сильную бурю, разыгравшуюся в тот день, отправился слушать мессу в Себрейро. А служил ее монах, почти начисто лишенный веры и в глубине души презиравший самоотверженность крестьянина. Однако в самый миг причастия хлеб превратился в плоть Христову, а вино – в Его кровь. Эти реликвии и поныне хранятся в маленькой скромной церковке, и ценность их превыше всех сокровищ Ватикана.

Ягненок немного помедлил перед тем, как войти в пределы городка, где была только одна улица, которая вела к церкви. В этот миг я, объятый необоримым страхом, начал беспрестанно повторять: «Господи, я недостоин войти в Дом Твой». Однако ягненок взглянул на меня, словно хотел сказать, что пора уж навсегда забыть о том, что я могу быть недостоин, – во мне воскресла Сила, как может она воскреснуть в каждом, кто сумеет претворить свою жизнь в Правый Бой. Настанет день – читал я в глазах ягненка, – когда человек вернется и испытает гордость за себя самого, а вся Природа восславит Бога, Который дремал в нем, а теперь пробудился.

Да, все это я читал в обращенных ко мне глазах ягненка, ставшего ныне моим проводником по Пути Сантьяго. На мгновение все вокруг меня покрылось тьмой, и в голове понеслись картины, очень напоминавшие Апокалипсис: я увидел Великого Агнца на троне и людей, омывающих свои одежды в его крови. Так происходило пробуждение Бога, дремлющего в душе каждого из них. Я видел также битвы, видел годы лишений и вселенских катастроф, от которых в ближайшие годы содрогнется земля. Но завершится все победой Агнца, и каждый человек, сколько ни есть их в мире, пробудит дремлющего Бога во всем могуществе Его.

И, поднявшись, я последовал за ягненком к маленькой часовенке, выстроенной крестьянином и монахом, поверившим в конце концов в дело рук своих. Никто не ведал, кто были эти двое, – и лишь безымянные надгробные плиты на кладбище по соседству указывали, где покоятся их останки. Однако не известно, кто под какой лежит. Ибо для совершения Чуда нужно, чтобы две силы вступили в Правый Бой.

Когда я приблизился к дверям часовни, она вся была залита светом. Да, я был достоин того, чтобы переступить ее порог, – я обрел свой меч и знал, что делать с ним. И это были не Врата Прощения, ибо я уже был прощен и омыл свои одежды в крови Агнца. Я хотел ныне лишь одного – взять меч в руки и отправиться на Правый Бой.

В часовне не было креста. А на алтарь были возложены реликвии Чуда – дискос и чаша, которые я видел во время Танца, и серебряный ковчежец, хранящий кровь и плоть Иисусову. Я вновь обрел веру в чудеса и в то невероятное и небывалое, что способен человек совершить в своем будничном повседневье. А окружавшие меня вершины гор твердили мне, казалось, что существуют они для того лишь, чтобы бросать человеку вызов. А человек – чтобы удостоиться чести вызов этот принять.

Ягненок скользнул за одну из двух скамеек, а я поглядел вперед. У алтаря стоял Наставник с улыбкой облегчения на устах. И с моим мечом в руке.

Я остановился. А он приблизился ко мне и прошел мимо через всю часовню, оказавшись снаружи. Я двинулся следом. Поглядев в черное небо, он обнажил мой меч и велел мне взяться за рукоять. Устремил острие вверх и прочитал священный псалом о даровании победы тем, кто странствует и сражается:

Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя;

но к тебе не приблизится.

Не приключится тебе зло,

и язва не приблизится к жилищу твоему;

Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех Путях твоих.

Я преклонил колени, и, коснувшись клинком моих плеч, он проговорил:

– «На аспида и василиска наступишь;

Попирать будешь льва и дракона».

И, едва лишь прозвучали эти слова, пошел дождь. Он оплодотворял землю, и вода его возвращалась на небо лишь после того, как, покорствуя ее благотворной силе, набухало зерно, вырастало дерево, распускался цветок. Дождь лил все сильней, я же стоял с поднятой головой, впервые за все то время, что следовал я Путем Сантьяго, чувствуя низвергающуюся с небес влагу. Я вспомнил о запущенных полях и возрадовался, ибо нынче вечером будут они орошены. Я вспомнил о леонских камнях, о наваррской пшенице, о выжженной кастильской почве, о жаждущих виноградниках Риохи – нынче ночью они пьют воду, хлещущую потоками, дарующую силу небес.

Я вспомнил, как воздвиг крест, и подумал, что буря, должно быть, вновь повалила его наземь для того, чтобы другой паломник смог постичь таинство Приказа и Подчинения. Я вспомнил про водопад – наверно, благодаря дождю он теперь стал еще мощней. И про Фонсебадон, где ради того, чтобы заново оплодотворить почву, оставлено было столько Могущества. И про воду, выпитую мною из стольких ручейков и источников, – теперь они не обмелеют, не пересохнут. Я достоин своего меча, ибо знаю, что с ним делать.

Наставник протянул мне меч, и я сжал его в руке. Поискал глазами ягненка, но тот куда-то исчез. Впрочем, теперь это уже не имело никакого значения: Живая Вода падала с неба, и в струях ее блистал клинок моего меча.

Эпилог. Сантьяго-де-Компостела

Из окна моего номера я вижу кафедральный собор святого Иакова и туристов, толпящихся у входа. В толпе проходят студенты в средневековых черных одеяниях, торговцы сувенирами ставят свои лотки и палатки. Раннее утро, и, если не считать путевых заметок, эти строки – первое, что я написал о Пути Сантьяго.

Я приехал сюда вчера на рейсовом автобусе, курсирующем между Педрафитой, расположенной неподалеку от Себрейро, и Компостелой. Полторы сотни километров, разделяющих два города, мы одолели за четыре часа, и как же было не вспомнить тут, что порой мы с Петрусом тратили на такое расстояние две недели. Скоро я выйду из отеля и возложу на гробницу Сантьяго образ Пречистой Девы Явления, вделанный в три раковины. А потом при первой возможности улечу в Бразилию, ибо дела не ждут. Я помню, как Петрус сказал, что все впечатления от паломничества он вложил в свою картину, и мне в голову приходит мысль написать книгу о том, что я увидел. Но мысль эта еще смутная и отдаленная, а теперь, когда я вернул себе свой меч, мне еще много чего надлежит сделать.

Тайна моего меча известна мне одному, и я не выдам ее никому. Она занесена на бумагу и оставлена под камнем, но после такого дождя едва ли уцелела. И хорошо. Петрусу ее знать не надо.

Я спросил Наставника, как узнал он дату моего прибытия. Или, может быть, он уже давно здесь? Засмеявшись, он сказал, что приехал накануне утром, а уехал бы на следующий день, даже если бы я не появился.

Я спросил, как же это возможно, а он промолчал в ответ. Но когда наступил час прощанья, Наставник, уже садясь в машину, чтобы ехать в Мадрид, протянул мне небольшой знак ордена святого Иакова-Меченосца. И сказал, что я получил великое Откровение, когда заглянул в глаза ягненку.

Что ж, если я и впредь не буду ослаблять своих усилий, то, быть может, когда-нибудь сумею понять: там, где нас ждут, мы всегда оказываемся точно в срок.