1 2 3 4 5 
- Ваша светлость, - обратился лейб-медик затем к княгине, - каким   бы странным и тревожным ни казалось состояние принцессы, я все же смею вас   заверить, что оно скоро пройдет без всяких опасных последствий. Принцесса   страдает тем особым, странным родом столбняка, который встречается во врачебной   практике так редко, что многие знаменитейшие врачи ни разу в своей жизни не   имели случая его наблюдать. Поэтому я должен почитать себя поистине   счастливым... - Тут лейб-медик запнулся.      

- Ах, - сказала княгиня горько, - узнаю истинного лекаря,   которого не трогает самое большое несчастье, если только он может обогатить   свои познания.      

- Совсем недавно, - продолжал лейб-медик, пропуская мимо   ушей упрек княгини, - я нашел в одной ученой книге случай болезни, совершенно   схожей с болезнью принцессы. Одна дама, рассказывает автор, прибыла из Везуля в   Безансон хлопотать в суде по какой-то тяжбе. Важность дела, мысль, что потеря   процесса переполнила бы чашу постигших ее несчастий, повергла бы ее в нужду и   бедность, вызвала в ней сильнейшую тревогу, которая перешла в болезненную   экзальтацию. Она проводила ночи без сна, почти не ела, а в церкви била земные   поклоны с необычайным жаром; словом, ее болезненное состояние всячески давало   себя знать. И, наконец, в тот самый день, когда ее дело должно было решиться, с   ней внезапно приключилось, по мнению присутствовавших при этом, нечто вроде   апоплексического удара. Приглашенные врачи нашли эту даму неподвижно сидящей в   кресле; ее сверкающие, широко открытые глаза были устремлены ввысь, веки   недвижимы, сплетенные руки воздеты к небу. Ее лицо, прежде печальное и бледное,   казалось теперь цветущим, даже веселым и привлекательным, как никогда раньше;   дыханье было свободно и ровно, пульс бился слабо, медленно, но ритмично, почти   как у спокойно спящего человека. Ноги и руки были податливы и без всякого   сопротивления принимали любое положение. Но болезненное состояние дамы - и это   свидетельствовало о невозможности обмана - сказывалось в том, что она не могла   сама переменить приданную ей позу. Ее дергали за подбородок - рот раскрывался   да так и оставался открытым. Поднимали вверх ее руки, то одну, то другую, - они   не опускались; их загнули за спину и подняли так высоко, что никто не мог бы   долго продержаться в таком положении, а она держалась. Ее тело можно было   сгибать как угодно, оно оставалось в полнейшем равновесии. Она казалась   совершенно нечувствительной ко всему: ее трясли, щипали, мучили, ставили ногами   на раскаленную жаровню, кричали в уши, что она выиграла процесс, - все было   напрасно; она не подавала никаких признаков сознательной жизни. Мало-помалу она   пришла в себя, но речь ее была бессвязна. Наконец...      

- Продолжайте, - сказала княгиня, когда лейб-медик сделал   паузу, - продолжайте! Не скрывайте от меня ничего, даже самого ужасного. Не   правда ли, она сошла с ума, эта дама?      

- Мне остается, - повел далее речь лейб-медик, - добавить к   этому, что тяжелое состояние этой дамы длилось только четыре дня, что, когда ее   привезли обратно в Везуль, она окончательно выздоровела, ее необыкновенная   болезнь не оставила никаких дурных последствий.      

Княгиня снова погрузилась в печальное раздумье, а лейб-медик   тем временем распространялся о средствах лечения, которые он намерен применить   к принцессе, и под конец расплылся в таких глубокомысленных рассуждениях, как   если бы выступал на консилиуме перед ученейшими докторами.      

- Чем, - перебила наконец княгиня словоохотливого   лейб-медика, - чем могут помочь все премудрые науки, если здоровье духа   находится в опасности?      

Лейб-медик помолчал несколько мгновений, затем продолжал:      

- Светлейшая княгиня, пример с необыкновенным столбняком,   случившимся с дамой в Безансоне, показывает, что в основании этой болезни лежит   причина психическая. Как только дама немного пришла в себя, лечение ее начали с   того, что внушили ей бодрость, уверив, что она выиграла злополучную тяжбу.   Опытнейшие врачи говорят в один голос, что такое состояние вызывается прежде   всего каким-нибудь внезапным и сильным душевным потрясением. Принцесса Гедвига   необычайно, в высшей степени раздражительна, возбудима, я бы даже сказал, что   ее нервная система, в сущности, уже сама по себе несколько отклоняется от   нормы. Весьма вероятно, что ее болезненное состояние вызвано также каким-то   сильным душевным потрясением. Надо постараться открыть причину, и тогда, быть   может, удастся благотворно воздействовать на психику принцессы. Поспешный   отъезд принца Гектора... Вы знаете, государыня, что матери видят иной раз   глубже любого врача и могут дать ему в руки наилучшее средство исцеления.      

Княгиня выпрямилась и сказала холодно и гордо:      

- Даже какая-нибудь мешанка оберегает тайны женского сердца   - члены княжеских фамилий поверяют свои тайны только церкви и ее служителям, но   врач не из их числа.      

- Как можно, - живо воскликнул лейб-медик, - как можно так   резко отделять духовное от телесного? Врач - второй духовник, и ему должно   заглядывать в глубины психического бытия, в противном случае он на каждом шагу   может ошибиться. Вспомните историю больного принца, светлейшая государыня!      

- Довольно! - перебила княгиня врача с заметным   раздражением. - Я никогда не унижусь до того, чтобы совершить что-либо   противное приличию или допустить, будто что-то противное приличию, хотя бы   только в мыслях или чувствах, могло вызвать болезнь принцессы.      

С этими словами княгиня удалилась и оставила лейб-медика   одного.      

«Странная женщина эта княгиня! - обратился он к самому себе.   - Она хотела бы уверить весь свет и себя в том числе, будто известка, которой   природа связывает душу и тело, должна быть совсем особого сорта, ежели она   предназначена для сотворения князей, и никак не похожа на ту, что идет на нас,   бедных детей праха - простых бюргеров. Да не осмельтесь подумать, что у   принцессы есть сердце, ибо вы должны следовать примеру того испанского   царедворца, что отверг шелковые чулки, поднесенные в подарок добрыми   голландскими бюргерами его повелительнице, - он счел это неприличным   напоминанием о том, что у испанской королевы такие же ноги, как и у всякой   другой женщины. И все же держу пари: причину ужаснейшего нервного заболевания,   которое постигло принцессу, нужно искать в сердце - этой лаборатории всех   женских горестей».      

Лейб-медик вспомнил о поспешном отъезде принца Гектора, о   непомерной, болезненной раздражительности принцессы, о ее страстном, как он   полагал, чувстве к принцу, и ему показалось несомненным, что какая-нибудь неожиданная   ссора влюбленных, глубоко задев принцессу, вызвала ее внезапную болезнь.      

Из дальнейшего мы увидим, основательны ли были предположения   лейб-медика. Что до княгини, то, вероятно, она предполагала нечто подобное и   потому именно и сочла противными приличию все расспросы и выпытыванья врача - ведь   всякое глубокое чувство при дворе отвергали как нечто низменное и   непозволительное. Княгиня была от природы женщина с душой и сердцем, но   странное, смешное и отвратительное чудовище, чье имя - этикет, как зловещий   кошмар, сдавило ей грудь, и ни один вздох, ни одно внутреннее движение отныне   не вырывалось наружу. Поэтому-то она и сохраняла самообладание даже при таких   сценах, как та, что произошла между принцем и принцессой, и гордо указывала на   дверь всякому, кто спешил ей на помощь.      

Покуда во дворце происходило все это, в парке творилось   нечто такое, о чем тоже следует рассказать.      

В кустах слева от входа стоял толстый гофмаршал; вынув из   кармана маленькую золотую табакерку и взяв щепотку табаку, он обтер ее несколько   раз рукавом камзола, протянул камердинеру князя и сказал:      

- Драгоценнейший друг, мне известно, вы питаете слабость к   подобным искусным безделицам, примите же настоящую табакерку как ничтожный знак   моего к вам сердечного благоволения, на которое вы всечасно можете   рассчитывать. Скажите же, милейший, как обстояло дело с этой странной,   необычайной прогулкой?      

- Почтительнейше благодарю, - ответил камердинер, кладя   золотую табакерку в карман, затем он откашлялся и продолжал: - Могу вас   уверить, ваше высокопревосходительство, что мой светлейший повелитель весьма   встревожены с того времени, как у их светлости принцессы Гедвиги пропали,   неизвестно почему, их пять чувств. Сегодня они целые полчаса стояли у окна,   совершенно выпрямившись, и так ужасно барабанили светлейшими перстами правой   руки по стеклу, что оно звенело и дребезжало. Однако все это были отличные   марши, приятной мелодии и бодрого духа, как любил говорить мой покойный зять,   придворный трубач. Ваше превосходительство знает, что мой покойный зять, придворный   трубач, был искусный музыкант. У него было фантастическое басовое тремоло, его   верхний регистр, его нижний регистр звучали чисто, как у соловья, а уж что   касается среднего...      

- Знаю, - перебил гофмаршал болтуна, - знаю, милейший! Ваш   покойный зять был превосходнейший трубач, но теперь... Что делали, что говорили   их светлость, когда они изволили барабанить марши?      

- Делали, говорили? - сказал камердинер. - Гм! Не очень-то   много. Их светлость обернулись, посмотрели на меня поистине испепеляющим   взглядом, устрашающе дернули за колокольчик и громко закричали: «Франсуа,   Франсуа!» - «Ваша светлость, я уже здесь!» - воскликнул я. Но всемилостивейший   тгаш повелитель сказали гневно: «Осел, так бы сразу и говорил! - и сейчас же: -   Одеть для прогулки!» Я исполнил приказание. Их светлость изволили надеть   шелковый зеленый кафтан без звезды и направились в парк. Они запретили мне   следовать за ними, но, ваше превосходительство, надо ведь знать, где находятся   всемилостивейший повелитель, если вдруг какое-нибудь несчастье... Ну, словом, я   следовал за ними издалека и убедился, что всемилостивейший повелитель   направились в рыбачью хижину.      

- К маэстро Абрагаму? - воскликнул гофмаршал в полном   изумлении.      

- То-то и оно! - заметил камердинер и состроил   многозначительную, таинственную физиономию.      

- В рыбачью хижину, - повторил гофмаршал, - к маэстро   Абрагаму. Никогда их светлость не посещали маэстро в рыбачьей хижине. - Наступило   многозначительное молчание; затем гофмаршал спросил: - И ничего более не   произнесли их светлость, решительно ничего?      

- Решительно ничего, - ответил камердинер важно. - Однако, -   добавил он с лукавым смешком, - окно рыбачьей хижины выходит в густой   кустарник; в нем есть прогалина. Оттуда можно разобрать каждое слово, которое   скажут в хижине. Можно было бы...      

- О, если б вы сделали это, любезнейший! - воскликнул   восхищенный гофмаршал.      

- Слушаюсь, - сказал камердинер и стал осторожно   прокрадываться вперед.      

Но когда он вылез из кустарника, он наткнулся прямо на   князя, который как раз возвращался во дворец, и чуть не сшиб его с ног. «Vous   etes un grand [89] болван!»   - загремел на него князь, бросил гофмаршалу холодное «dormez bien» [90] и удалился во дворец,   сопровождаемый камердинером.      

Совершенно ошеломленный, гофмаршал застыл на месте, бормоча:   «Рыбачья хижина! Маэстро Абрагам! Dormez bien», - и решил без промедления   отправиться к канцлеру, дабы посовещаться с ним о неслыханном событии, а также,   если это окажется под силу, предугадать новое расположение светил на придворном   небе, предвещаемое этим событием.      

Маэстро Абрагам проводил князя до кустарника, где стояли   гофмаршал и камердинер, затем возвратился - так велел ему князь, не желавший,   чтобы его заметили из окон дворца в обществе маэстро. Благосклонный читатель   знает, как хорошо удалось князю скрыть свой таинственный визит в рыбачью хижину   к маэстро Абрагаму. Но, кроме камердинера, еще одна особа подслушала князя без   его ведома.      

Маэстро Абрагам уже подходил к самой хижине, как вдруг   совершенно неожиданно из вечернего сумрака, затемнившего дорожки, ему навстречу   вышла советница Бенцон.      

- А, - воскликнула Бенцон с горьким смехом, - князь просил у   вас совета, маэстро Абрагам. Вы и вправду подлинная опора княжеского дома; и   отца и сына жалуете своей мудростью и богатым опытом, а когда добрый совет   слишком дорог или вовсе недоступен...      

- На этот случай, - перебил советницу маэстро Абрагам, - имеется   советница, вернее, блистательная звезда, что одна здесь все озаряет и влиянию   которой бедный старый органщик обязан своим существованием, а также   возможностью спокойно завершить свой скромный жизненный путь.      

- Не шутите так горько, маэстро Абрагам! - сказала Бенцон. -   Звезда, озаряющая своим сияньем все вокруг, может быстро померкнуть, а потом и   вовсе исчезнуть с горизонта. Весьма странные события, кажется, всколыхнули этот   замкнутый семейный круг, который жители этого городка, да еще какой-нибудь   десяток людей, кроме них, привыкли называть двором. Быстрый отъезд страстно   ожидавшегося жениха, опасное состояние Гедвиги - да, все это сильно потрясло бы   князя, не будь он таким бесчувственным человеком.      

- Не всегда вы были такого мнения, госпожа советница, - перебил   ее маэстро Абрагам.      

- Я не понимаю вас, - сказала Бенцон презрительным тоном,   бросив на маэстро пронизывающий взгляд, и быстро отвернулась.      

Князь Ириней, доверяя маэстро Абрагаму и даже признавая за   ним духовное превосходство, отбросил прочь всю свою княжескую щепетильность и,   навестив органного мастера в рыбачьей хижине, излил перед ним душу, однако   умолчал о взглядах Бенцон на все тревожные события дня. Маэстро знал это и   потому вовсе не поразился волнению советницы, хотя и был удивлен тем, что она,   при ее холодном и замкнутом нраве, не смогла его скрыть.      

Но советница, видно, была глубоко уязвлена тем, что   присвоенная ею монополия в опеке над князем снова подвергается опасности, да   еще в самую критическую, роковую минуту. По некоторым причинам, каковые, быть   может, выяснятся позже, советница горячо желала брака принцессы Гедвиги с   принцем Ректором. Союз этот, считала она, поставлен на карту, и всякое   вмешательство кого-нибудь третьего представлялось ей опасным. Помимо того она   впервые увидела себя окруженной необъяснимыми тайнами, впервые молчал и князь.   Могла ли она, привыкшая держать в своих руках все нити интриг этого   химерического двора, быть более обижена?      

Маэстро Абрагам хорошо знал, что лучшее возражение   рассерженной женщине - нерушимое спокойствие; поэтому он даже слова не проронил   и молча шагал рядом с Бенцон, которая, углубившись в свои мысли, направлялась к   мосту, уже знакомому благосклонному читателю. Облоко-тясь на перила, советница   устремила свой взор на далекий кустарник, которому солнце, как будто прощаясь с   ним, посылало пламенные, сверкающие лучи.      

- Прекрасный вечер, - произнесла Бенцон, не оборачиваясь.      

- Да, - ответил маэстро Абрагам, - тихий, спокойный, ясный,   как искренняя, безмятежная, не ведающая зла душа.      

- Не вините меня, любезный маэстро, - продолжала советница   сухо, оставив свой обычный дружеский тон, - за то, что я чувствую себя больно   задетой, когда князь вдруг избирает своим доверенным только вас и советуется   только с вами, да к тому же еще о таких делах, в которых опытная женщина может   лучше помочь и советом и делом. Я не могла скрыть эту мелочную досаду, но   теперь она уже прошла, совсем прошла. Я совершенно спокойна - ведь нарушена   только форма. Князю следовало бы самому рассказать мне все, что я теперь узнала   другим способом, и я могу только вполне одобрить то, что вы ему говорили,   дорогой маэстро! Сознаюсь, я совершила нечто непохвальное. Но так как побудило   меня к этому не столько женское любопытство, сколько глубокое участие ко всему,   что затрагивает княжеское семейство, меня можно извинить. Знайте же, маэстро: я   подслушивала вашу беседу с князем и разобрала все до слова...      

При этих словах Бенцон маэстро Абрагама охватило странное   чувство - смесь язвительной иронии и глубокой горечи. Так же, как и княжеский   камердинер, он давно догадался, что, спрятавшись в кустах под окном рыбачьей   хижины, можно легко услышать все, что в ней говорят, но с помощью искусного   акустического приспособления ему удалось устроить так, что от разговора в   хижине до находящегося снаружи человека доходил только смутный,   нечленораздельный шум; разобрать в нем хотя бы слово было совершенно   невозможно. Вот почему жалкой показалась ему попытка Бенцон прибегнуть ко лжи,   дабы проникнуть в тайну, о которой она смутно догадывалась, тогда как князь,   ничего о ней не подозревая, никак не мог открыть ее маэстро Абрагаму. О чем   толковали князь с маэстро в рыбачьей хижине, читатель узнает после.      

- О, - воскликнул маэстро, - о моя драгоценнейшая, вас   привел к рыбачьей хижине живой ум предприимчивой, умудренной опытом женщины.   Как смог бы разобраться я, бедный человек, хоть и старый, однако неопытный во   всех этих вещах, без вашей помощи! Я как раз собирался подробно рассказать вам,   что открыл мне князь; но теперь в этом отпала надобность - ведь вам уже все   известно. Быть может, драгоценнейшая, вы окажете мне честь и выскажете с полной   откровенностью все ваши опасения; быть может, все не так страшно, как оно   кажется на первый взгляд.      

Маэстро Абрагаму так хорошо удался тон простодушной   доверчивости, что Бенцон, несмотря на всю ее проницательность, никак не могла   решить, мистифицирует он ее или нет, и в растерянности упустила ту нить,   которую было поймала, чтобы связать из нее хитроумную петлю для маэстро. И вот,   тщетно стараясь выжать из себя хоть слово в ответ, стояла она на мосту как   пригвожденная и смотрела вниз на озеро.      

Маэстро несколько минут наслаждался ее терзаниями; но вскоре   его мысли обратились к происшествиям этого дня. Он хорошо знал, что Крейслер   стоял в их центре; глубокая скорбь о потере любимейшего друга овладела им, и   невольно у него вырвалось восклицание:      

- Бедный Иоганнес!      

Тут Бенцон быстро повернулась к нему и сказала с внезапной   порывистостью:      

- Как, маэстро Абрагам, неужели вы так безрассудны, чтобы   поверить в гибель Крейслера? Разве окровавленная шляпа - доказательство? И что   могло бы так неожиданно привести его к ужасному решению застрелиться? Но тогда   нашли б и его самого.      

Маэстро немало удивился, услышав, что Бенцон говорит о   самоубийстве, когда напрашивалось совсем иное подозрение. Но прежде чем он   собрался возразить, советница воскликнула:      

- Слава богу, что он исчез, этот несчастный, причиняющий   всюду, где он появляется, непоправимое зло. Его страстная натура, его озлобление   - иначе я не могу определить его хваленый юмор - зароняют тлетворные семена во   всякую чувствительную душу, с которой он заводит свою ужасную игру. Если бы   издевательское пренебрежение всеми условностями, упрямое сопротивление всем   принятым формам обнаруживало превосходство ума, то мы все должны были бы   преклонить колена перед этим капельмейстером; но пусть уж он лучше оставит нас   в покое и не восстает против всего, что подсказано трезвым взглядом на жизнь и   признано основой нашего благополучия. А посему хвала небесам, что он исчез! Я   надеюсь, что никогда больше его не увижу!      

- И все-таки, - мягко заговорил маэстро, - вы когда-то были   другом моего Иоганнеса, госпожа советница, вы заботились о нем в самую   скверную, критическую пору его жизни и сами направляли его на дорогу, откуда   его совлекли как раз те условности, которые вы так усердно защищаете! Почему же   вы теперь вдруг напали на моего славного Крейслера? Что дурное вдруг открыли в   нем? Разве можно его ненавидеть лишь за то, что, когда волею случая он попал в   новый для него круг, жизнь встретила его немилостиво, лишь за то, что ему   угрожал преступный замысел и за ним крался итальянский бандит?      

При этих словах маэстро советница заметно вздрогнула.      

- Что за адская мысль, - сказала она дрожащим голосом, - зародилась   у вас в мозгу, маэстро Абрагам? Но если это и так, если и вправду Крейслер   погиб, то это была справедливая месть за невесту, которую он свел с ума.   Внутренний голос подсказывает мне, что один Крейслер виновен в ужасном недуге   принцессы. Беспощадно напрягал он нежные струны души Гедвиги, пока они не   лопнули.      

- В таком случае итальянский молодчик, - ядовито ответил   маэстро Абрагам, - оказался так скор на руку, что его месть опередила само   злодеяние. Вы ведь слышали, сударыня, все, о чем мы говорили с князем в   рыбачьей хижине, и, стало быть, знаете, что принцесса Гедвига впала в   оцепенение в тот самый миг, когда в лесу грянул выстрел.      

- Право, - сказала Бенцон, - можно поверить во все   химерические россказни, которыми нас теперь потчуют, в передачу мыслей на   расстоянии и прочее. Но повторяю - какое счастье для нас, что он исчез!   Состояние принцессы может измениться - и изменится! Судьба удалила нарушителя   нашего покоя, и признайтесь сами, маэстро Абрагам, ведь в душе нашего друга   царил такой разлад, что навряд ли он в этой жизни мог обрести мир. Итак, если   даже допустить, что...      

Но советница не кончила; маэстро Абрагам, с трудом   сдерживавший свой гнев, внезапно вспыхнул.      

- Почему вы все против Иоганнеса? - воскликнул он, повысив   голос. - Какое зло он вам причинил? Зачем лишаете его пристанища и самого   малого местечка на земле? Вы не знаете? Ну, так я вам скажу. Крейслер не чета   вам; он не понимает ваших вычурных и пустых речей. Стул, который вы ему   подставляете, чтобы он занял место в вашем кругу, для него слишком мал и узок.   Он ничем не походит на вас, и это вас злит. Он не признает вечными те договоры,   что были заключены вами, когда вы устраивали вашу жизнь; он считает даже, что в   своем безумном ослеплении вы не видите подлинной жизни и что та чопорная   важность, с коей вы мните управлять царством, которое всегда останется для вас   за семью замками, поистине смехотворна, - и все это называете вы озлоблением.   Превыше всего он почитает иронию, порожденную глубоким проникновением в суть   человеческого бытия; эту иронию можно назвать прекраснейшим даром природы, ибо   природа черпает ее из чистейшего источника своей внутренней сущности. Но вы - важные,   серьезные люди, вы не расположены иронизировать и шутить. Дух истинной любви   живет в нем; но согреет ли он оледеневшее навеки сердце, где никогда и не   теплилась искра, которую этот дух мог бы раздуть в пламя? Вы не переносите   Крейслера, потому что вам не по нутру его превосходство над вами, которого вы   не можете не признать; потому что вы сторонитесь его как человека, чьи мысли   направлены на более высокие предметы, чем это принято в вашем маленьком мирке.      

- Маэстро, - глухо произнесла Бенцон, - горячность, с   которой ты защищаешь своего друга, завела тебя слишком далеко. Ты хотел меня   уязвить? Что ж, это тебе удалось, ты разбудил во мне мысли, спавшие уже   давно-давно. Ты говоришь, оледенело мое сердце? А знаешь ли ты, слышало ли оно   когда-нибудь приветливый голос любви и не нашла ли я утешенье и покой только в   тех условностях, что так презирал необузданный Крейслер? И не думаешь ли ты,   старик, тоже испытавший немало страданий, что стремление возвыситься над этими   условностями и приобщиться к мировому духу, обманывая самого себя, - опасная   игра? Я знаю, холодной и бездушной прозой во плоти бранит меня Крейслер, и ты только   повторяешь его мысли, называя меня оледеневшей; но проникали ли вы когда-нибудь   сквозь этот лед, который уже издавна стал для меня защитным панцирем? Для   мужчин в любви не вся жизнь, это лишь ее вершина, откуда еще ведут вниз   надежные пути; для нас же высший миг озаренья, пробуждающий нас к жизни и   определяющий весь смысл ее, - это миг первой любви. И захочет враждебный рок   отравить этот миг - вся жизнь слабой женщины погублена, и она обречена на   безотрадное прозябание; но женщина, более сильная духом, превозмогает себя и   как раз в обыденных житейских условиях обретает новое равновесие, дарующее ей   мир и покой. Дай мне сказать тебе все, старик, - здесь, в ночном мраке,   поглощающем мои признанья, дай мне сказать тебе все! Когда пришел тот миг моей   жизни, когда я увидела того, кто зажег во мне пыл самой глубокой любви, на   какую только способно женское сердце, - я стояла перед алтарем с тем самым   Бенцоном, который потом стал мне лучшим мужем на свете. Полное его ничтожество   дало мне все, чего только я могла желать, - покойную жизнь, и никогда ни одна   жалоба, ни один упрек не вырвались из моих уст. Я ограничивала себя сферой   обыденного, и если даже в этой сфере случалось нечто, увлекавшее меня в   сторону, если некоторые свои поступки, которые можно счесть недозволенными, я   оправдываю лишь случайным стечением обстоятельств, то осуждать меня вправе лишь   та женщина, которая, как я, прошла до конца тернистый путь, ведущий к отреченью   от всякого более высокого счастья - пусть оно только сладостное мечтанье. Со   мною познакомился князь Ириней. Но я умолчу о том, что давно уже прошло; только   о настоящем может идти речь. Я позволила тебе заглянуть в мою душу, маэстро   Абрагам. Ты знаешь теперь, почему я опасаюсь вторжения всего чуждого, всякого   необычного начала в события, здесь происходящие. Моя собственная судьба в те   роковые часы моей жизни встает передо мной как глумливый, предостерегающий   призрак. Я обязана спасти тех, кто мне дорог; мой план готов. Маэстро Абрагам,   не становитесь мне поперек дороги, если же вы хотите бороться со мной, то   остерегайтесь, как бы я не раскрыла все ваши хитрые фокусы!      

- Несчастная женщина! - воскликнул маэстро Абрагам.      

- Меня называешь ты несчастной, - возмутилась советница, - меня,   которая смогла победить враждебный рок и там, где, казалось, уж все потеряно,   найти покой и удовлетворение?      

- Несчастная женщина, - снова воскликнул маэстро тоном,   говорившим о его глубоком волнении, - бедная, несчастная женщина! Ты думаешь,   что нашла покой и удовлетворение, и не подозреваешь, что это отчаянье, подобно   вулкану, исторгло из твоей души весь ее огненный пыл! В своем угрюмом   ослепленье ты принимаешь мертвый пепел, где не распустится больше ни почки, ни   цветка, за тучное поле самой жизни и надеешься еще снять с него плоды. Ты   хочешь возвести замысловатое здание на фундаменте из камня, раздробленного   молнией, и не страшишься, что оно рухнет в то мгновенье, когда будут весело   развеваться пестрые ленты венка, возвещающего победу строителя? Юлия, Гедвига -   я знаю, для них и сотканы те искусные планы! Несчастная женщина, берегись, как   бы то гибельное чувство, то озлобление, в котором ты несправедливо упрекаешь   моего Иоганнеса, не вырвалось из глубин твоей собственной души; как бы все твои   мудрые прожекты не оказались только рогатками на пути к тому счастью, которым   ты никогда не наслаждалась сама и которого хочешь теперь лишить своих близких.   О твоих планах, а равно и о пресловутых условностях, якобы принесших тебе   покой, на самом же деле толкнувших тебя на позорные поступки, я знаю куда   больше, чем ты предполагаешь.      

Глухой нечленораздельный крик, вырвавшийся у Бенцон при этих   словах маэстро, выдал ее глубокое потрясение. Органщик остановился; но так как   Бенцон тоже молчала, не двигаясь с места, он хладнокровно продолжал:      

- У меня нет ни малейшей охоты ввязываться в какую бы то ни   было борьбу с вами, многоуважаемая. А что касается моих так называемых фокусов,   то вам, почтеннейшая госпожа советница, прекрасно известно, что с тех пор, как   покинула меня моя Невидимая девушка... - И вдруг мысль о потерянной Кьяре сжала   сердце старика такой тоской, какой он давно не испытывал. Ему показалось, будто   он видит ее образ в темной дали, будто он слышит ее сладостный голос. - О   Кьяра, моя Кьяра! - воскликнул он в мучительной скорби.      

- Что с вами? - спросила Бенцон, быстро обернувшись к нему.   - Маэстро Абрагам, что за имя вы произнесли? Однако я повторяю, оставьте в   покое прошлое! Судите обо мне не с той странной точки зрения на жизнь, которую   вы разделяете с Крейслером. Обещайте мне не злоупотреблять доверием, которым   почтил вас князь Ириней, обещайте не становиться мне поперек дороги!      

Но маэстро так глубоко погрузился в скорбные воспоминания о   своей Кьяре, что едва слышал, о чем ему говорила советница, и отвечал ей   невпопад.      

- Не отталкивайте меня, - продолжала советница. - Вы,   кажется, и в самом деле осведомлены о многом лучше, нежели я предполагала; но   возможно, что и я владею тайнами, представляющими для вас большую ценность, так   что я, наверное, смогла бы оказать вам услугу, о которой вы даже и не   помышляете. Будем вместе властвовать над этим маленьким двором - он и впрямь   нуждается в помочах. «Кьяра», - воскликнули вы с такой тоской, что...      

Сильный шум в замке прервал советницу. Маэстро Абрагам   очнулся от своих грез; шум...      

       

(М. пр.)  ...прибавить следующее. Кот-филистер даже   при сильной жажде приступает к миске с молоком с величайшей осторожностью, ему   важно прежде всего не замочить усов и бороды, дабы соблюсти благопристойность,   ибо благопристойность превыше всего. Если ты придешь в гости к коту-филистеру,   то он предложит тебе все, что угодно, но угостит лишь заверениями в дружбе,   когда ты соберешься уходить; сам же после в одиночку и украдкой съест все   лакомые кусочки, которые он тебе предлагал. Кот-филистер благодаря верному,   безошибочному чутью везде, на чердаке, в погребе и т. п., умеет сыскать себе   лучшее местечко и растянуться там с наивозможнейшими удобствами и приятностью.   Он много говорит о своих добрых качествах и о том, что - хвала небу! - он не   может пожаловаться на судьбу за невнимание к этим добрым качествам. Весьма   велеречиво объясняет он тебе, как заполучил теплое место, как сохраняет его за   собой и что еще сделает, дабы улучшить свое положение. Но если ты хочешь   рассказать ему наконец что-нибудь о себе самом и своей судьбе, не столь   благосклонной, он немедля зажмуривает глаза, поджимает уши, притворяясь, будто   спит или просто мурлыкает. Кот-филистер прилежно вылизывает и начищает свою   шкуру до блеска, и, даже охотясь за мышами, он отряхивает лапы на каждом шагу,   как только попадает в сырое место; пусть он и прозевает дичь, зато при всех   обстоятельствах он пребудет изящным, аккуратным, пристойно одетым субъектом.   Кот-филистер боится и избегает малейшей опасности, и если тебе что-нибудь   угрожает и ты просишь его о помощи, он, расточая священнейшие клятвы в своем   дружеском участии, чрезвычайно сожалеет, что именно сейчас его положение и   разные причины, с коими он должен считаться, не позволяют ему тебе помочь.   Вообще все дела и поступки кота-филистера всегда зависят от тысячи тысяч   соображений. Так, например, он учтив и любезен даже с маленьким мопсом, весьма   чувствительно укусившим его за хвост, учтив, чтобы не испортить отношений с   дворовой собакой, чьей протекции он сумел добиться, и только ночью, исподтишка   выцарапает он глаз этому мопсу. День спустя он выражает свое сердечное   соболезнование дорогому другу - мопсу и обличает злобу коварных врагов.   Впрочем, все его уловки подобны хорошо устроенной лисьей норе, позволяющей ему   всегда улизнуть от тебя в тот момент, когда ты считаешь его уже пойманным.   Охотнее всего кот-филистер пребывает под родной печкой, где он чувствует себя в   безопасности; крыша - не по нему: от неоглядного простора у него кружится   голова. Итак, вы видите, друг Мурр, это и есть ваш образ жизни. Ну а теперь,   если я вам скажу, что кот-бурш прям, честен, бескорыстен, сердечен, всегда   готов помочь другу, что ему неведомы никакие другие соображения, кроме   предписываемых честью и совестью, словом, что кот-бурш - полный антипод   кота-филистера, то вам будет нетрудно возвыситься над филистерством и стать   настоящим, порядочным котом-буршем.      

Живо почувствовал я справедливость слов Муция. Я понял, что   не знал только самого слова «филистер», но характер этот был мне очень даже   знаком, ибо я встречал уже многих филистеров, то есть скверных малых нашего   рода, которых я презирал ото всей души. Тем болезненнее чувствовал я поэтому   свое тяжкое заблуждение, из-за которого я мог бы попасть в категорию этих   презренных личностей, и решил следовать во всем совету Муция, чтобы скорее   стать порядочным котом-буршем. Один молодой человек рассказал однажды моему   хозяину о каком-то неверном друге и обрисовал его очень странным, непонятным   мне выражением. Он его назвал «напомаженным малым». Я подумал, что   прилагательное «напомаженный» очень подходит к существительному «филистер», и   спросил мнение друга Муция. Едва произнес я слово «напомаженный», как Муций,   ликуя, подпрыгнул и, крепко обняв меня, воскликнул:      

- Милый друг, теперь я убедился, что ты меня вполне понял.   Да, напомаженный филистер и есть то презренное создание, которое посягает на   благородных буршей, и наше горячее желание травить его до смерти, где бы оно   нам ни попадалось. Да, друг Мурр, теперь ты доказал свое глубокое, верное чутье   ко всему благородному и великому; позволь же еще раз прижать тебя к этой груди,   где бьется честное немецкое сердце. - И тут друг Муций обнял меня снова и   сообщил, что в ближайшую же ночь намерен ввести меня в круг буршей; в полночь я   должен явиться на крышу, откуда он поведет меня на пирушку к Пуффу, старосте   котов-буршей.      

В комнату вошел хозяин... Я, как всегда, прыгнул ему   навстречу, потерся об него и стал кататься по полу, чтобы выказать ему мою   радость. Муций также уставился на него, довольно поблескивая глазами. Хозяин   пощекотал мне слегка голову и шею, окинул взглядом комнату и, найдя все в   должном порядке, сказал:      

- Вот это правильно! Вы вели себя   тихо и мирно, как подобает порядочным, благовоспитанным людям. Это заслуживает   награды.      

С этими словами он пошел к двери, ведущей в кухню, и мы,   Муций и я, отгадав его благодетельную мысль, побежали вслед с веселым   «мяу-мяу-мяу!». И в самом деле, хозяин открыл кухонный шкаф и достал оттуда   остовы и мелкие косточки двух цыплят, которых он вчера уничтожил. Известно, что   мой род считает куриные косточки деликатнейшим лакомством на свете, потому-то   глаза Муция и заблистали ярким огнем; он изогнул свой хвост грациознейшим   образом и громко замурлыкал, когда хозяин поставил перед нами миску на пол.   Хорошо помня о «напомаженном филистере», я подвинул другу Муцию лучшие кусочки,   как-то: шейки, грудки, гузки, и удовольствовался более жесткими костями   крылышек и ножек. Когда мы справились с цыплятами, я хотел было спросить друга   Муция, не угодно ли ему чашку сладкого молока. Но «напомаженный филистер»   крепко сидел у меня в голове, и я, отказавшись от этой церемонии, немедля   вытащил чашку, стоявшую, как я знал, под шкафом, и приветливо пригласил Муция   распить ее со мной, чокнувшись с ним за его здоровье. Муций вылакал ее дочиста,   потом пожал мне лапу и сказал со слезами радости на глазах:      

- Поистине, друг Мурр, ты живешь, как Лукулл! Но вы доказали   мне, что верное, честное, благородное сердце бьется в вас, что суетные утехи   мирские не совратят вас на путь презренного филистерства. Благодарю вас,   сердечно благодарю!      

Честным немецким пожатием лапы, по обычаю предков,   обменялись мы с ним на прощанье. Муций, должно быть желая скрыть слезы   умиления, тут же отважным прыжком выскочил через открытое окно на близлежащую   крышу. Даже я, кого природа одарила в избытке пружинистой силой, изумился этому   смелому прыжку, и мне представился случай вновь воздать хвалу моему роду,   состоящему из прирожденных гимнастов, кои не нуждаются ни в шестах, ни в   трамплинах.      

Помимо этого, на примере друга Муция я убедился, сколь часто   под грубой, отпугивающей внешностью таится нежная, чувствительная душа.      

Я вернулся в комнату и улегся под печкой. Здесь, в   одиночестве размышляя о том, как сложилось все мое прежнее бытие, обозревая мое   недавнее душевное состояние, весь мой образ жизни, ужаснулся я при мысли, сколь   близок был я к бездне, и друг Муций представился мне, невзирая на кое-где   свалявшуюся шубку, прекрасным ангелом-спасителем. В новый мир должен войти я, -   я должен заполнить пустоту в груди, сделаться другим котом! Как трепетало мое   сердце в радостном и боязливом ожидании!      

Было еще далеко до полуночи, когда я попросил хозяина   обычным «мя-яу» выпустить меня.      

- Охотно, - отвечал он, отворяя двери, - охотно, Мурр.   Вечное подпечколежанье и сон тебе ничего хорошего не принесут. Иди-иди, появись   опять в свете, побудь среди котов. Может быть, ты найдешь родственных тебе по   духу хвостатых юношей, с которыми ты развлечешься и делом и шуткой.      

Ах, сколь верно предчувствовал хозяин, что предо мной   занимается заря новой жизни! Наконец, когда пробило полночь, явился друг Муций   и повел меня по крышам соседних домов на итальянскую, почти плоскую крышу, где   десять статных, но одетых так же небрежно и странно, как Муций, котов-юношей   встретили нас громкими кликами ликования. Муций представил меня друзьям,   превознес мои достоинства, мой верный, честный нрав, главным образом напирая на   то, как радушно угостил я его рыбой, куриными косточками и сладким молоком, и в   заключение сказал, что я хотел бы войти в их компанию как добрый кот-бурш. Все   дали свое согласие.      

Тут произошли некие торжественные церемонии, о коих я   умолчу, ибо благосклонные читатели моего рода могут заподозрить, будто я   вступил в запрещенный орден, и еще, чего доброго, заставят меня держать ответ   за это. Однако я заверяю с полной искренностью, что о каком-нибудь ордене со   всеми его атрибутами, как, например, статутами, тайными знаками и т. д., даже и   речи не было; наш союз основывался единственно на сходстве убеждений. Ибо   вскоре объявилось, что каждый из нас предпочитает молоко - воде и жаркое - хлебу.      

После окончания церемоний я получил от каждого братский   поцелуй, все присутствовавшие коты пожали мне лапу и стали называть меня на   «ты». Потом мы уселись за простую, но веселую трапезу, за коей последовала   изрядная попойка. Муций изготовил отменный кошачий пунш. Если какой-либо   юноша-кот, охотник до наслаждений, воспылает жаждой узнать рецепт этого   драгоценного напитка, я - увы! - не смогу ему дать о том никаких   удовлетворительных сведений. Мне ведомо лишь, что изысканная тонкость сего   пунша, равно как и его победительная сила, достигается преимущественно изрядной   примесью селедочного рассола.      

Голосом, загремевшим далеко по крышам, староста Пуфф затянул   прекрасную песню «Gaudeamus igitur» [91].   С неизъяснимым блаженством чувствовал я, что и духом и телом я истинный   «juvenis» [92], и не желал думать ни о   какой «tumulus» [93],   ибо нашему роду жестокий рок редко посылает тихое упокоение в земле. Пели и   другие прекрасные песни, как, например, «Пускай политики болтают». И, наконец,   староста Пуфф ударил мощной дланью по столу и провозгласил, что теперь   надлежало бы спеть истинно вдохновенную песнь посвящения, а именно: «Ессе quam   bonum...» [94], и затянул тотчас хорал   «Ессе...» и т. д. и т. д.      

Никогда раньше не слышал я эту песню, столь глубокую по   мысли, столь истинно гармоническую и мелодическую по своей композиции, что ее с   полным правом можно назвать чудесной и таинственной. Творец ее, насколько мне   ведомо, доныне неизвестен; многие приписывали ее великому Генделю; другие,   напротив того, утверждали, будто бы она существовала уже задолго до времени   Генделя, ибо, как гласит виттенбергская хроника, ее пели, когда принц Гамлет   еще состоял в фуксах. Однако безразлично, кто бы ее ни сочинил, - это творение   великое, бессмертное, и более всего удивляет в нем, какой простор для   приятнейших, неисчерпаемых импровизаций предоставляет певцу соло, искусно   вплетенное в хор. Некоторые из этих импровизаций, услышанные мною в ту ночь, я   сохранил в памяти.      

Едва хор умолк, пятнистый черно-белый юноша внезапно   затянул:      

       

       

Шпиц весь свет облаять рад,       

Пудель тяпнет грубо.       

Одному дан прочный зад,       

А другому - зубы...       

       

       

Хор       

       

       

Ессе quam и т. д.       

       

       

Затем серый:      

       

       

Снял филистер свой колпак,       

Вежливо кивая,       

Смел и радостен простак -       

Вывезет кривая!       

       

       

Хор       

       

       

Ессе quam и т. д.       

       

       

Затем рыжий:      

       

       

Рыба любит глубь реки,       

Птица в небо рвется.       

Крылья их и плавники       

Кто добыть возьмется?       

       

       

Хор       

       

       

Ессе quam и т. д.       

       

       

Затем белый:      

       

       

Фыркай, злись, урчи, мяучь,       

Только не царапай.       

Вкрадчив будь, учтив, певуч,       

Цапай тихой сапой!       

       

       

Хор       

       

       

Ессе quam и т. д.       

       

       

Затем друг Муций:      

       

       

Всё про нас макаки врут,       

Знать, решили слопать.       

Точат зубы, нос дерут...       

Дудки, близок локоть!       

       

       

Хор       

       

       

Ессе quam и т. д.       

       

       

Я сидел подле Муция, и посему теперь наступил мой черед   импровизировать. Все соло, до того пропетые, так сильно отличались от стихов,   которые я слагал ранее, что я пришел в немалое беспокойство и страх, как бы не   погрешить против тона и композиции столь целостного творения. Оттого, когда хор   закончился, я еще безмолвствовал. Уже многие подняли стаканы и восклицали «Pro   poena» [95], но я, напрягши всю мощь   своего духа, запел:      

       

       

Хвост к хвосту, к челу чело, -       

Нас не троньте, крошки,       

Мы филистерам назло       

Забулдыги-кошки!       

       

       

Хор       

       

       

Ессе quam и т. д.       

       

       

Моя импровизация снискала долгие, несмолкаемые похвалы.   Великодушные юноши, ликуя, ринулись ко мне и, заключив меня в свои лапы,   прижимали к своей трепещущей груди. Итак, и здесь распознали во мне дивный   гений! То была одна из прекраснейших минут моей жизни. Затем в честь многих   великих, славных котов, преимущественно тех, коим, невзирая на их величие и славу,   чуждо всякое филистерство, что доказали они и словом и делом, было   провозглашено пламенное «ура!», после чего мы расстались.      

Однако пунш изрядно-таки ударил мне в голову. Мне чудилось,   будто крыши кружатся; я едва смог с помощью хвоста, употребленного мною в виде   балансира, сохранять равновесие. Верный Муций, заметив мое состояние, подхватил   меня и счастливо доставил через слуховое окно домой. От столь сильного   головокружения, никогда мною доселе еще не испытанного, я еще долго не мог...      

       

(Мак. л.)  ...так же хорошо знал, как и остроумная   госпожа Бенцон. Но что именно сегодня, сейчас я получу весть о тебе, верная   душа, этого не предчувствовало мое сердце. - Так сказал маэстро Абрагам, узнав   с радостным удивлением руку Крейслера на полученном письме, запер его, не   распечатывая, в ящик письменного стола и отправился в парк.      

Издавна маэстро Абрагам имел обыкновение несколько часов, а   то и дней не распечатывать полученные письма. «Если письмо неинтересно, - говаривал   он, - то промедление несущественно; если в нем дурная весть, я сберегу еще   несколько веселых или по крайней мере беспечных часов, если же добрая, то   человек рассудительный может и потерпеть, чтобы потом полнее насладиться   радостью». Это обыкновение маэстро Абрагама следует осудить, ибо человек, у   коего письма всегда залеживаются, совершенно непригоден ни к коммерции, ни к   сочинению политических, равно как и литературных обозрений; из вышеизложенного   явствует также, сколь много бедствий может проистечь отсюда для лиц, каковые не   состоят ни коммерсантами, ни газетчиками. А что до настоящего биографа, то он   совершенно не доверяет стоическому равнодушию маэстро Абрагама и приписывает   это его обыкновение скорее сильной его робости перед тайной запечатанного   письма. Ибо есть некое совсем особое удовольствие в получении писем, и   оттого-то особенно приятны нам лица, ближайшим образом содействующие этому   удовольствию, а именно почтальоны, как заметил уже где-то один остроумный   писатель. Да, пожалуй, это можно было бы назвать очаровательным самообманом.   Биограф припоминает, что, когда он, будучи в университете, долго и тщетно   ожидал письма от некоей возлюбленной особы, что доставляло ему немалые муки, он   со слезами на глазах попросил почтальона, чтобы тот постарался как можно скорее   принести ему письмо из родного города, за что получит как следует на выпивку.   Парень с хитрой миной пообещал исполнить просьбу и через несколько дней, когда   письмо и в самом деле пришло, торжествуя, вручил его - будто и впрямь только от   него зависело сдержать свое слово - и без зазрения совести взял деньги.   Впрочем, биограф, должно быть, чересчур приверженный к самообману, не знает,   испытываешь ли ты, любезный читатель, вскрывая полученное письмо, такое же   чувство, как он, - при всей огромной радости, такой же странный страх, вызывающий   сердцебиение, даже когда письмо навряд ли содержит что-нибудь важное для тебя?   Быть может, здесь пробуждается то сжимающее сердце чувство, с каким мы глядим в   ночь будущего. И как раз потому, что достаточно легкого нажатия пальца, чтобы   сокровенное стало явным, единый этот миг и полон такого напряжения, такой   неизъяснимой тревоги. Увы! Сколько прекрасных надежд разбила роковая печать,   сколько дорогих грез, страстных, заветных желаний нашего сердца превратилось в   ничто. Маленький листок почтовой бумаги стал как бы волшебным заклятием,   иссушившим цветущий сад, где мечтали мы бродить, и жизнь предстала перед нами   неприветливой, безотрадной пустыней. Но если не мешает собраться с духом,   прежде чем вверить сокровенное легкому нажатию пальца, то можно простить и   маэстро Абрагаму ранее осужденную нами привычку, привязавшуюся, впрочем, и к   самому биографу с той роковой поры, когда каждое полученное им письмо   напоминало ящик Пандоры, откуда, едва только он раскрывался, вылетали на свет   тысячи бед и несчастий. Хотя маэстро Абрагам и теперь запер письмо   капельмейстера в ящик своего пульта, или письменного стола, и отправился   погулять в парк, благосклонный читатель все же немедля узнает дословно   содержание письма. Иоганнес Крейслер писал:      

       

«Дорогой маэстро !      

«La fin couronne les ?uvres» [96], - мог бы я воскликнуть, подобно лорду   Клиффорду в шекспировском «Генрихе VI», когда весьма благородный герцог   Иоркский нанес ему какой-то штукой смертельный удар. Ибо, свидетель бог, моя   шляпа свалилась тяжелораненая в кусты, и я вслед за ней, навзничь, как тот, о   ком говорят: он сражен, или - он пал в бою. Такие люди редко снова поднимаются,   однако Ваш Иоганнес, дорогой маэстро, совершил это, и притом немедленно. О моем   тяжелораненом товарище, павшем, правда, не бок о бок со мной, а полетевшем   через мою голову или, скорей, с головы, я уже не мог позаботиться, так как был   достаточно занят тем, чтобы изрядным скачком в сторону - я беру здесь слово   «скачок» не в философском, а исключительно в гимнастическом смысле, - увернуться   от дула пистолета, который некто случившийся поблизости, чуть ли не в трех   шагах, направил прямо на меня. Но я совершил нечто большее: я неожиданно   перешел от обороны к нападению, бросился на пистолянта и без дальнейших   церемоний воткнул в него свою шпагу. Вы всегда упрекали меня, маэстро, в том,   что я не силен в историческом жанре и не способен ничего рассказать без   ненужных фраз и отступлений. Что ж Вы скажете теперь о весьма лаконичном   рассказе про мое итальянское приключение в зигхартсгофском парке? Кстати, великодушный   князь столь милостиво управляет им, что терпит там даже бандитов, - возможно,   приятного разнообразия ради?      

Примите все сказанное, дорогой маэстро, лишь как   предварительный краткий указатель содержания исторической хроники, которую я,   если не помешает мое нетерпение и господин приор, хочу написать для Вас вместо   обычного письма. О самом приключении в лесу мне остается добавить немного.   Когда грянул выстрел и просвистела пуля, я тотчас же понял, что сей гостинец   предназначался мне, ибо, падая, ощутил жгучую боль в левой стороне головы,   которую конректор в Генионесмюле справедливо называл упрямой. И в самом деле,   мой доблестный череп упрямо воспротивился гнусному свинцу, так что след от раны   едва заметен. Но сообщите мне, дорогой маэстро, сообщите мне сейчас же, или   сегодня вечером, или по крайности утром, как можно раньше, в кого заехал я   шпагой! Мне было бы очень приятно услышать, что я пролил не обыкновенную   человеческую кровь, а хотя бы несколько капель принцева ихора, - во всяком   случае, я надеюсь, что это так. Да, маэстро! Вот и привел меня случай к   поступку, что предвещал мне зловещий дух у Вас в рыбачьей хижине! Неужто   маленькая шпага в то мгновенье, когда я воспользовался ею для защиты против   убийцы, превратилась в страшный меч Немезиды, карающей злодеяние? Напишите мне   обо всем, маэстро, и прежде всего о том, что это за оружие Вы вложили мне в   руки, то есть что это за маленький портрет? Но нет - нет, не сообщайте мне о   нем ничего! Пусть этот лик Медузы, перед чьим взором оцепенел дерзкий преступник,   остается для меня самого необъяснимой тайной. Мне сдается, будто этот талисман   потеряет свою силу, как только я узнаю, какое созвездие превратило его в   волшебное оружие. Поверите ли Вы мне, маэстро, я до сих пор даже не рассмотрел   еще как следует Вашу маленькую картинку. Настанет пора, Вы расскажете мне о ней   все, что мне нужно знать, и тогда я верну Вам талисман. Ни слова более о нем!   Итак, продолжу историческую хронику.      

Как только я проткнул шпагой вышеупомянутого некто,   вышеупомянутого пистолянта, и он свалился без звука на землю, я бросился прочь   с быстротой Аякса, ибо слышал в парке голоса и считал себя еще в опасности. Мое   намерение было бежать в Зигхартсвейлер; однако в ночной темноте я сбился с   дороги. Я мчался все быстрее и быстрее, еще надеясь найти путь; перелез через   канаву, взбежал на крутой холм и наконец без чувств свалился в кустарник.   Внезапно словно молния блеснула у меня перед глазами; я ощутил резкую боль в   голове и очнулся от глубокого, обморочного сна. Рана сильно кровоточила; с помощью   носового платка я перевязал ее, причем так искусно, что это сделало бы честь   самому ловкому ротному хирургу на поле брани, и весело и радостно осмотрелся   кругом. Неподалеку от меня возвышались могучие руины какого-то замка. Вы   замечаете, маэстро, к немалому своему удивлению, я попал на Гейерштейн.      

Боль в ране утихла, я чувствовал себя свежим и бодрым. Когда   я выбрался из кустов, служивших мне спальней, солнце уже взошло и, как бы   посылая свой радостный утренний привет, заливало поля и рощи яркими лучами.   Птички пробудились в кустах и, щебеча, купались в прохладной утренней росе,   потом вдруг взмывали ввысь. Глубоко подо мной, еще окутанный ночным туманом,   лежал Зигхартсгоф; но вскоре пелена спала и в пламенеющем золоте показались   деревья и кусты. Озеро парка напоминало ослепительно сияющее зеркало. Я отыскал   рыбачью хижину - белую маленькую точку; даже мост мог я рассмотреть совершенно   ясно. Вчерашний день обступил меня, но так, как если бы он был давно прошедшей   порою, от которой мне ничего не осталось, кроме скорби воспоминаний о навеки   потерянном, раздирающей мне сердце и в то же время наполняющей его сладостным   блаженством. «Шутник, что, собственно, хочешь ты сказать этим? Что потерял ты   навеки в этот давно прошедший вчерашний день?» - так, слышу я, восклицаете Вы,   маэстро. Ах, маэстро! Вот я и вновь на одинокой вершине Гейерштейна, и я вновь   простираю руки, как орлиные крылья, чтобы лететь туда, где царило сладостное   очарование, где любовь, что живет вне времени и пространства, ибо она вечна,   как мировой дух, открывалась мне в полных предвестия небесных звуках, в этой   жажде жажд, в этом никогда не утолимом желании. Я уже знаю, перед самым моим   носом усаживается голодный оппонент - дьявол его возьми! - и, аргументируя от   земного хлеба насущного, спрашивает меня с издевкой, возможно ли, чтобы у звука   были голубые глаза? Я представляю ему убедительное доказательство, что звук,   собственно, есть луч, сияющий нам из царства света сквозь разорванное облачное   покрывало. Но оппонент идет далее и спрашивает со злобным смешком: «А лоб,   волосы, губы, руки и ноги - неужто все это тоже есть у самого простого, чистого   звука?» О боже, я знаю, что хочет сказать бездельник: пока я еще glebae   adscriptus [97], как он и все остальные,   пока мы все питаемся не только солнечными лучами и время от времени должны   садиться на некий стул, а не только восседать на ученой кафедре, - вся эта   вечная любовь и это никогда не утолимое желание, ничего не желающее, кроме себя   самого, о чем умеет болтать всякий дурак... Маэстро, я не хотел бы видеть Вас   на стороне голодного оппонента, это было бы мне весьма неприятно. И скажите   сами, разве нашлась бы у Вас хоть одна разумная причина для этого? Выказывал ли   я когда-нибудь наклонность к ребячливым выходкам? Разве, дожив до зрелых лет,   не сумел я остаться непоколебимо рассудительным? Желал ли я когда-нибудь, как   мой кузен Ромео, быть перчаткой, только для того чтобы целовать щеку Юлии?   Верьте, маэстро, пусть люди говорят что им угодно, в голове я ничего не таю,   кроме нот, а в душе и сердце - ничего, кроме звуков. Ибо, черт возьми, как   иначе мог бы я сочинить такую чинную гармоничную церковную штуку, как та   вечерняя месса, что лежит законченная вон там на пульте? Однако хроника опять   забыта. Я продолжаю.      

Вдали я услышал песню; все ближе и ближе раздавался сильный   мужской голос. Вскоре я увидел монаха-бенедиктинца, который, спускаясь по узкой   тропинке, пел латинский гимн. Неподалеку от меня он остановился, умолк и стал   осматривать местность, сняв широкополую дорожную шляпу и вытирая платком пот со   лба; затем он исчез в кустах. Мне пришла охота присоединиться к нему. Это был   человек более чем упитанный, солнце жгло все сильнее и сильнее, и я подумал,   что он, наверное, отыскивает укромное местечко для отдыха. Я не ошибся; войдя в   кустарник, я увидел, что преподобный отец расположился на густо поросшем мохом   камне. Другой камень повыше, рядом с первым, служил ему столом; он разостлал на   нем белый платок, достал из дорожной сумки хлеб и жареную птицу и начал   обрабатывать ее с большим аппетитом. «Sed praeter omnia bibendum quid» [98], - обратился он к самому   себе и, вытащив из кармана маленький серебряный кубок, налил в него вина из   плетеной бутылки. Только было хотел он выпить, как я со словами «Хвала Иисусу   Христу» подошел к нему. Держа кубок у рта, поднял он на меня глаза, и я   мгновенно узнал в нем моего старого доброго друга из бенедиктинского аббатства   в Канцгейме, достойного отца Гилария, регента хора. «Во веки веков», - забормотал   отец Гиларий, уставившись на меня вытаращенными глазами. Я вспомнил тотчас же о   моем головном уборе, вероятно придававшем мне странный вид, и начал:      

- О мой дорогой и достойный друг Гиларий, не принимайте меня   за беглого бродягу-индуса или за придурковатого селянина, ибо я не кто иной,   как ваш приятель, капельмейстер Иоганнес Крейслер, и никем иным быть не желаю.      

- Клянусь святым Бенедиктом, - воскликнул радостно отец   Гиларий, - я сейчас же узнал вас, божественный композитор и превосходный друг!   Но, per diem [99],   скажите мне, откуда вы? Что с вами случилось, с вами, кто, как я думал, in floribus [100] при эрцгерцогском дворе?      

Я без дальнейших околичностей рассказал вкратце отцу Гиларию   обо всем, что со мной случилось и как я был вынужден воткнуть свою шпагу в   кого-то, кому вздумалось упражняться на мне в стрельбе по мишени, и этот кто-то   был, вероятно, один итальянский принц, звавшийся Гектором, как многие достойные   охотничьи собаки. «Что же теперь предпринять? Вернуться в Зигхартсвейлер или...   Посоветуйте мне, отец Гиларий!»      

Так закончил я свой рассказ. Отец Гиларий, вставлявший   иногда «гм! - так! - ага! - святой Бенедикт!», взглянул себе под ноги,   пробормотал: «Bibamus» [101] -   и единым духом опорожнил серебряный кубок.      

Потом он воскликнул, смеясь:      

- Право, капельмейстер, лучший совет, который я для начала   могу вам дать, это подсесть ко мне и позавтракать. Я рекомендую вам этих   куропаток; их вчера подстрелил наш достопочтенный брат Макарий, который, как   вы, должно быть, помните, нигде не дает промаху, кроме как в респонзориях, а   когда вы отведаете соус, которым залиты эти птички, возблагодарите брата   Эвзебия, самолично зажарившего их из любви ко мне. Что же касается до вина, то   оно вполне достойно оросить глотку беглого капельмейстера. Добрый боксбейтель,   carissime [102] Иоганнес,   добрый боксбейтель из приюта святого Иоанна в Вюрцбурге! Мы, недостойные слуги   божьи, получаем вино лучшего качества. Ergo bibamus [103].      

С этими словами он налил кубок и протянул его мне. Я не   заставил себя просить - пил и ел, как путник, нуждающийся в подкреплении.      

Отец Гиларий выбрал превосходнейшее местечко для своего   завтрака. Густая листва берез затеняла усеянную цветами поляну, а кристально   чистый лесной ручей, плескавшийся по выступам скалы, еще более увеличивал   освежительную прохладу. Уединенность этого потаенного уголка умиротворила меня   и успокоила, и покуда отец Гиларий рассказывал обо всем, что случилось за это   время в монастыре, не забывая ввернуть в рассказ свои обычные шутки и свою   очаровательную кухонную латынь, я прислушивался к голосам леса и ручья,   напевавшим мне утешительные мелодии.      

Отец Гиларий, вероятно, приписал мое молчание тяжкой заботе,   причиненной мне всем случившимся.      

- Не робейте, капельмейстер! - снова начал он, протягивая   мне наполненный кубок. - Вы пролили кровь - это верно, а пролитие крови - грех;   но distinguendum est inter et inter [104].   Каждому его жизнь дороже всего, у каждого она одна. Вы защищали вашу, а этого,   как вполне доказано, церковь вовсе не запрещает, и ни наш достопочтенный   господин аббат, ни какой-нибудь другой служитель божий не откажут вам в   отпущении грехов, даже если вы по недосмотру заехали в княжеские потроха. Ergo   bibamus! Vir sapiens non te abhorrebit, domine! [105] Но, дорогой Крейслер, если вы возвратитесь   в Зигхартсвейлер, вас ехиднейшим манером допросят о cur, quomodo, quando, ubi [106], а если вы обвините   принца в нападении с целью убийства, поверят ли вам? Ibi jacet lepus in pipere [107]. Вот видите,   капельмейстер, какой... но, bibendum quid [108].   - Он опорожнил до краев налитый кубок и продолжал: - Да, недурной совет   подсказал мне боксбейтель! Так вот, я как раз направлялся в монастырь Всех   святых, чтобы достать у тамошнего регента что-нибудь для близящегося праздника.   Дважды, трижды перерыл я все свои ящики; все старо, приелось, а музыка,   сочиненная вами, когда вы были в аббатстве, - да, она красива и свежа; однако   не сочтите за обиду, капельмейстер, - она написана так странно, что никак   нельзя отвести глаз от партитуры. Только покосишься через решетку на   какую-нибудь пригожую девчонку внизу, сейчас же пропустишь паузу или что-нибудь   еще, начинаешь неверно отбивать такт - и все летит вверх тормашками, - а брат   Якоб колотит по органным клавишам бим-бим-бам-бам - ad patibulum cum illis [109]. Итак, я мог бы... но   bibamus!      

После того как мы оба выпили, поток его речи полился дальше:      

- Desunt [110],   кого нет, а кого нет, нельзя спросить. Вот я и думаю, что вам нужно   пропутешествовать со мной обратно в аббатство, которое, если идти по верной   дороге, находится отсюда в двух часах ходьбы. Там вы будете безопасны от   всякого преследования, contra hostium insidias [111]. Я приведу вас туда как музыку во плоти, и   вы можете оставаться там сколько пожелаете или пока вы будете находить это   удобным. Достопочтенный господин аббат позаботится обо всем необходимом для   вас. Вы наденете самое тонкое белье и натянете на себя бенедиктинскую рясу,   кстати, она будет вам очень к лицу. Но чтобы вы не походили в пути на раненого   с картинки о милосердном самаритянине, напяльте на себя мою дорожную шляпу, я   же покрою свою лысину капюшоном. Bibendum quid, дражайший!      

С этими словами он снова опорожнил кубок, выполоскал его в   ручье, быстро уложил все в свою дорожную сумку, нахлобучил мне на лоб свою   шляпу и весело воскликнул:      

- Капельмейстер, спешить нам надобности нет, и ежели мы   побредем с вами вразвалочку, все же доберемся как раз, когда зазвонят «Ad   conventum conventuales» [112],   то есть когда его преподобие садятся за стол.      

Вы понимаете, дорогой маэстро, что я нимало не возражал   против предложения веселого отца Гилария, напротив - мне пришлась очень по душе   мысль отправиться в монастырь, который в некотором отношении мог стать для меня   спасительным убежищем.      

Мы шагали не торопясь, беседуя на всяческие темы, и прибыли   в аббатство, как хотелось отцу Гиларию, когда звонили к трапезе. Дабы   предупредить всевозможные расспросы, отец Гиларий сказал аббату, что, случайно   узнав о моем пребывании в Зигхартсвейлере, он предпочел вместо нот из монастыря   Всех святых прихватить по дороге самого композитора, у коего неисчерпаемый   запас музыки всегда с собой.      

Аббат Хризостом - помнится, я много рассказывал вам о нем - принял   меня с той сердечной радостью, что свойственна лишь людям доброго нрава, и с   похвалой отозвался о решении отца Гилария.      

Теперь, маэстро Абрагам, представьте себе, как я,   преображенный в заправского монаха-бенедиктинца, сижу в высокой, просторной   комнате главного корпуса аббатства и усердно сочиняю вечерни и гимны и даже по   временам делаю наброски к торжественной литургии, как вокруг меня собираются   играющие и поющие братья и хор мальчиков, как усердно я репетирую с ними и как   я дирижирую за решеткой хоров! В самом деле, я чувствую себя словно погребенным   в этом уединении и мог бы сравнить себя с Тартини - из страха перед местью   кардинала Корнаро итальянец удрал в миноритский монастырь в Ассизи, где только   спустя много лет его обнаружил один падуанец, случившийся в церкви и узнавший   на хорах потерянного друга, - порыв ветра на мгновенье приподнял завесу,   скрывавшую оркестр. С Вами, маэстро, могло бы произойти то же, что с тем   падуанцем; но я все-таки обязан был Вам сообщить, где я; иначе Вы придумали бы   бог весть что. Наверное, мою шляпу нашли и недоумевали - где же голова?      

Маэстро! Особенный, благодетельный покой сошел в мою душу - быть   может, здесь мне и суждено наконец бросить якорь? Когда я на днях опять гулял   возле маленького озера в обширном саду аббатства и увидел в воде свое отражение,   странствующее рядом со мной, я сказал себе: «Человек, что бредет там внизу, это   человек спокойный, рассудительный, он уже не мятется в туманных и безграничных   просторах, он крепко держится найденной дороги, и счастье для меня, что человек   этот не кто иной, как я сам». Из другого озера однажды на меня посмотрел   зловещий двойник. Но тише, тише об этом! Маэстро, не называйте мне никого, не   рассказывайте мне ни о чем, даже о том, кого я проткнул! Но о себе пишите   побольше! Братья пришли на репетицию, и я заключаю мою историческую хронику, а   вместе и письмо. Прощайте, мой дорогой маэстро, и вспоминайте обо мне, и проч.   и проч.».      

       

Прогуливаясь в одиночестве по дальним запущенным дорожкам   парка, маэстро Абрагам размышлял о судьбе своего любимого друга, о том, что он,   едва только обрел его, потерял снова. Он видел мальчика Иоганнеса и себя самого   в Генионесмюле перед фортепьяно старого дяди; малыш почти с мужской силой гордо   отбарабанивал труднейшие сонаты Себастьяна Баха, а он, Абрагам, за это украдкой   совал ему в карман пакетик со сластями. Ему казалось, что это было всего   несколько дней тому назад; и он удивлялся, что мальчик был не кто иной, как   Крейслер, теперь впутанный в удивительную, причудливую игру таинственных   обстоятельств. Вместе с мыслями о том прошедшем времени, о роковом настоящем,   перед маэстро встала картина его собственной жизни.      

Отец его, строгий, крутой человек, почти силой приставил его   к ремеслу органщика, которое казалось Абрагаму простым и грубым. Отец не   терпел, чтобы кто-нибудь другой, кроме органного мастера, брался за постройку   органа, и поэтому, прежде чем допустить своих учеников к изготовлению   внутреннего механизма, он делал из них искусных столяров, литейщиков и т. д.   Точность и долговечность органа, удобство игры на нем для старика были всем; в   душе, в звуке он ничего не смыслил, и это удивительно сказывалось на   построенных им органах, справедливо порицаемых за жесткость и резкость звука.   Помимо того, старик весь был во власти ребяческих затей давних времен. Так, к   одному своему органу он приделал царей Давида и Соломона, покачивавших во время   игры головой как бы от удивления; каждый его инструмент был украшен бьющими в   литавры, трубящими, отбивающими такт ангелами, петухами, которые кукарекали и   хлопали крыльями и т. п. Мальчик Абрагам, выдумав какой-нибудь фокус для нового   органа, какое-нибудь пронзительное «кукареку», приводил отца в восторг и только   так избегал заслуженных или незаслуженных колотушек. С робкой и страстной   тоской призывал Абрагам срок, когда он, по обычаю ремесленников, отправится   странствовать. Наконец пора эта наступила, и Абрагам оставил отчий дом, чтобы   никогда туда не возвращаться.      

Во время путешествия, совершенного в обществе нескольких   подмастерьев, большей частью разгульных грубых парней, он забрел однажды в аббатство   Св. Власия, расположенное в Шварцвальде, и услышал там знаменитый орган старого   Иоганна-Андреаса Зильбермана. Вместе с глубокими и дивными звуками этого   инструмента впервые в его душу проникло волшебство гармонии; он почувствовал   себя перенесенным в другой мир, и с этого мгновения им завладела любовь к   искусству, которым прежде он занимался с таким отвращением. Теперь его среда,   да и жизнь, какую он вел до сих пор, представились ему столь недостойными, что   он напряг все силы, стараясь вырваться из затягивавшего его болота. Природный   ум, понятливость позволили Абрагаму сделать гигантские шаги в научном   образовании, и все же часто ощущал он свинцовые гири прежнего воспитания и   пошлого времяпрепровождения. Кьяра - союз с этим странным, таинственным существом   был вторым мигом озарения в его жизни, и оба эти мгновения: пробуждение чувства   гармонии и любовь Кьяры, образовали некий дуализм его поэтического бытия,   благодетельно подействовавший на его грубую, но сильную натуру. Едва он покинул   постоялые дворы, кабаки, где в густом табачном чаду раздавались непристойные   песни, случай или, вернее, его искусство делать механические игрушки, которым   он умел сообщать видимость таинственного, о чем уже известно благосклонному   читателю, перенесли его в совершенно неведомую обстановку, где он, оставаясь   вечным чужаком, удержался лишь потому, что сохранил свойственное ему упорство.   Это упорство все крепло, и так как оно было не упорством простака, а   основывалось на ясном, здравом человеческом разуме, правильных взглядах на   жизнь и порожденной ими меткой насмешке, то, естественно, и произошло, что там,   где юношу едва терпели, мужчина внушал почтение как носитель слишком опасного   начала. Нет ничего легче, как импонировать знатному обществу, которое всегда   гораздо ниже того, чем его считают. Как раз об этом и подумал маэстро Абрагам в   ту минуту, когда он возвратился с прогулки в рыбачью хижину и от души   разразился громким смехом, облегчившим его стесненную грудь.      

Глубочайшую скорбь, прежде вовсе чуждую маэстро, вызвало у   него живое воспоминание о том мгновенье в церкви аббатства Св. Власия и об   утраченной Кьяре. «Зачем теперь вновь так часто идет кровь из раны, которую я   считал зажившей? - обратился он к себе самому. - Зачем предаюсь я пустым   мечтаниям, когда, кажется, мне нужно бы деятельно вмешаться в работу механизма,   неправильно заведенного, вероятно, каким-то злым духом?» При мысли, что его   своеобычному образу жизни и занятиям угрожает опасность - откуда, он сам не   знал, - маэстро охватил страх, пока ход размышлений не привел его, как было   сказано, к знатному обществу, его развеселившему, - и тотчас же он почувствовал   заметное облегчение; вот он уже вошел в рыбачью хижину, чтобы наконец прочесть   письмо Крейслера.      

В княжеском дворце между тем происходило нечто достопримечательное.      

Лейб-медик сказал:      

- Удивительно! Это выходит за   границы всякого опыта, всякой практики.      

Княгиня:      

- Так и должно было произойти, и принцесса не   скомпрометирована.      

Князь:      

- Разве я не запретил этого категорически? Но у этого   crapule [113], у этих прислуживающих   ослов нет ушей. Ну, обер-егерь должен позаботиться о том, чтобы принцу больше   не попал в руки порох.      

Советница Бенцон:      

- Слава богу, она спасена!      

В это время принцесса Гедвига глядела в окошко своей   спальни, изредка беря аккорды на гитаре, которую Крейслер в дурном настроении   отшвырнул прочь и потом вновь получил от Юлии освященной, как он говорил. На   софе сидел принц Игнатий, плакал и жаловался: «Больно, больно!», а возле него -   Юлия, прилежно чистившая картофель в маленькую серебряную миску.      

Все это относилось к событию, которое лейб-медик с полным   правом назвал удивительным и выходящим за границы всякой практики. Принц   Игнатий, как не раз уже замечал благосклонный читатель, сохранил игривую   невинность ума и счастливую непосредственность шестилетнего мальчика. Среди его   игрушек была маленькая, отлитая из металла пушка, служившая ему для его любимой   игры, которой, однако, он очень редко мог увеселяться, так как для нее нужны   были некоторые припасы, не всегда бывшие под рукой, а именно несколько крупинок   пороху, крупная дробинка и птичка. Когда принцу случалось достать все это, он   выстраивал свои войска, производил военный суд над птичкой, затеявшей мятеж в   утраченных владениях папы-князя, заряжал пушку и расстреливал птичку,   предварительно намалевав ей черное сердце на грудке и привязав к подсвечнику.   Иногда это ему не удавалось, и тогда он завершал справедливую казнь   государственного изменника с помощью перочинного ножа.      

Фриц, десятилетний сын садовника, поймал для принца очень   красивую, пеструю коноплянку и за это, как всегда, получил крону. Вслед за этим   принц немедленно прокрался в егерскую - егерей там не было, - отыскал мешочек   дроби и рог с порохом и сделал необходимые припасы. Он уже собирался приступить   к экзекуции, которую следовало ускорить, так как пестрый щебечущий мятежник   пытался ускользнуть, - как вдруг ему пришло в голову, что принцесса Гедвига,   ставшая ведь теперь такой послушной, разумеется, не откажется от удовольствия   присутствовать при казни маленького изменника. Он взял под мышку ящик, где   находилась его армия, под другую - пушку, зажал птичку в кулак и тихо-тихо, так   как князь запретил ему видаться с принцессой, прокрался в спальню Гедвиги.   Принцесса лежала на постели все в том же каталептическом состоянии. Камеристок   возле нее как раз не оказалось; это было плохо и вместе с тем хорошо, как мы   сейчас увидим.      

Не медля, принц привязал птицу к подсвечнику, построил армию   в ряды и зарядил пушку; затем он поднял принцессу с постели, заставил ее   подойти к столу и объяснил, что сейчас она изображает генерала, командующего   войсками; он же останется владетельным князем и, кроме того, зажжет фитили у   артиллерии и уничтожит мятежника. Избыток припасов погубил принца; он не только   набил чересчур много пороху в пушку, но и рассыпал его вокруг по столу. Едва он   поднес фитиль, как раздался необыкновенный взрыв, а рассыпанный вокруг порох   загорелся и порядочно обжег ему руку. Принц громко вскрикнул и даже не заметил,   что принцесса в момент взрыва упала на пол. Выстрел прогремел по всему   коридору, все ринулись на шум, предчувствуя недоброе; даже князь и княгиня,   позабыв от страха об этикете, вместе со слугами бросились к дверям. Камеристки   подняли принцессу с пола и положили ее на постель; тем временем послали за   хирургом, за лейб-медиком. Взглянув на стол, князь тотчас же увидел, что   случилось, и с гневно сверкающими глазами обратился к принцу, который отчаянно   вопил и стонал:      

? Видишь, Игнатий, к чему приводят твои глупые, детские   забавы! Вели помазать руку мазью от ожогов и не вой, как уличный мальчишка!   Розгой бы по зад... - Губы князя тряслись, речь стала невнятной, понять его   было невозможно, и он величественно покинул комнату. Глубокий ужас охватил   слуг; ибо всего в третий раз князь обращался к принцу по имени и на «ты» и   каждый раз это означало дикий, еле подавляемый гнев.      

Когда лейб-медик объяснил, что кризис уже наступил и что,   как он надеется, опасное состояние принцессы скоро пройдет и она совершенно   выздоровеет, княгиня промолвила с меньшим волнением, чем можно было бы ожидать:      

- Dieu soit loue! [114] Пусть меня извещают о   дальнейшем! - Но плачущего принца она обняла очень нежно, утешила его ласковыми   словами и последовала за князем.      

В это время в замке появилась Бенцон, собравшаяся вместе с   Юлией навестить несчастную Гедвигу. Едва услышала она, что случилось, как   тотчас же бросилась в покой принцессы, подлетела к ее постели, упала на колени,   схватила руку Гедвиги и пристально заглянула ей в глаза; а Юлия горько рыдала,   воображая, что вскоре ее подруга заснет вечным сном. Но вдруг Гедвига глубоко вздохнула   и сказала глухим, еле слышным голосом:      

- Он мертв?      

Тотчас же принц Игнатий перестал плакать, хоть боль и не   утихла, и вне себя от радости, что экзекуция удалась, ответил, смеясь и   хихикая:      

- Да, да, сестра-принцесса, он мертв, выстрел попал ему в   самое сердце!      

- Да, - продолжала принцесса, снова закрыв раскрывшиеся было   глаза, - да, я знаю это. Я видела каплю крови, она выкатилась из самого сердца,   но тут же упала в мою грудь - и я превратилась в кристалл, и только эта капля   жила в моем трупе!      

- Гедвига, - начала советница тихо и мягко, - очнитесь от   дурных, зловещих грез! Гедвига, узнаете ли вы меня? - Принцесса слабо махнула   рукой, как бы желая, чтобы ее оставили. - Гедвига, - продолжала Бенцон, - Юлия   здесь.      

Улыбка пробежала по лицу принцессы. Юлия наклонилась над ней   и тихо поцеловала побледневшие губы подруги. Тогда Гедвига прошептала еле   слышно:      

- Все прошло. Еще несколько минут, и   я соберусь с силами.      

Никто до сих пор не вспомнил о маленьком государственном   изменнике, лежавшем на столе с раздробленной грудью. Только теперь он попался   Юлии на глаза, и она лишь в это мгновение поняла, что принц Игнатий снова играл   в свою отвратительную, ненавистную ей игру.      

- Принц, - сказала она, и щеки ее запылали. - Принц, что   сделала вам эта бедная птичка? За что вы так безжалостно умертвили ее? Это   очень глупая, ужасная игра. Вы давно обещали мне бросить ее и все-таки не   сдержали слова. Если вы сделаете это еще раз - я никогда больше не буду   выстраивать ваши чашки или учить ваших кукол говорить и не расскажу вам истории   о морском царе!      

- Не сердитесь, фрейлейн Юлия, - захныкал принц, - не   сердитесь. Ведь эта пестрая бестия исподтишка отрезала полы на мундирах всех   солдат и сверх того затеяла мятеж. Ой, больно, больно!      

Бенцон посмотрела на принца, потом на Юлию со странной   усмешкой и воскликнула:      

- Так вопить из-за пустячного ожога! Но в самом деле, этот   хирург вечно запаздывает со своими мазями. Однако есть простое домашнее   средство, помогающее и непростым людям. Пусть принесут сырого картофеля! - Советница   направилась к двери, но вдруг, словно охваченная какой-то внезапной мыслью,   остановилась, вернулась обратно, обняла Юлию, поцеловала ее в лоб и сказала: - Ты   мое милое доброе дитя и никогда не обманешь моих надежд. Берегись лишь   эксцентрических, сумасшедших глупцов и охраняй свою душу от злых чар их   соблазнительных речей! - С этими словами она бросила испытующий взгляд на   принцессу, казалось, мирно и сладко дремавшую, и вышла.      

Тут вошел хирург с необъятным пластырем в руках, повторяя   бесконечные уверения, что он уже с давних пор ожидает всемилостивейшего принца   в его комнате, так как он не осмеливался предположить, что в спальне   всемилостивейшей принцессы... Он собрался было налепить пластырь на принца, но   камеристка, принесшая несколько крупных картофелин в серебряной миске,   заступила ему дорогу и стала уверять его, что тертый картофель - лучшее   средство против ожогов.      

- И я, - перебила Юлия камеристку, беря у нее миску с   картофелем, - я сама хочу сделать из него для вас, мой принцик, самый   деликатный пластырь.      

- Боже милостивый! - воскликнул перепуганный хирург. - Остановитесь!   Разве мыслимо употреблять домашнее средство для обожженных пальцев высокой   княжеской особы! Искусство - только одно искусство может и обязано тут помочь!   - Он снова приступил к принцу, но тот отскочил назад, воскликнув:      

- Прочь отсюда, прочь! Пусть   пластырь для меня сделает фрейлейн Юлия, а искусство убирается вон из комнаты!      

Искусство откланялось и, бросив ядовитый взгляд на   камеристку, исчезло вместе со своим искусно приготовленным пластырем.      

Юлия заметила, как принцесса Гедвига стала дышать все   сильнее и сильнее; но как же удивилась она, когда...      

       

(М. пр.)  ...заснуть. Я ворочался на моем ложе во все   стороны; я перепробовал всевозможные положения. То вытягивался я во всю длину;   то сворачивался в клубок, приклонив голову на подушечки моих лап, изящно обвив   себя хвостом, так что он закрывал мне глаза; то бросался на бок, вытянув лапы   неподвижно вдоль тела и свесив с ложа свой хвост в безжизненном равнодушии.   Все, все было тщетно! Все бессвязнее становились мои мысли, смутней - представления,   пока наконец я не впал в то лихорадочное состояние, что надлежит именовать не   сном, а поединком между сном и бодрствованием, как утверждают по праву Мориц,   Давидсон, Нудов, Тидеман, Винхольт, Райль, Шуберт, Клуге и все иные   физиологические авторы, кои писали о сне и сновидениях и коих я не читал.      

Яркое солнце уже светило в комнату хозяина, когда я очнулся   от этого бреда, от этой схватки меж сном и бодрствованием, и обрел полное   сознание. Но что это было за сознание, что за пробуждение! О юноша кот, ты,   который впиваешь эти строки, навостри уши и будь внимателен, дабы мораль не   ускользнула от тебя! Восчувствуй, что я говорю тебе о состоянии, невыразимую   безутешность коего я могу живописать тебе лишь слабыми красками! Восчувствуй   это состояние, повторяю я тебе, и соразмерь, по возможности, свои силы, когда   тебе случится в первый раз наслаждаться кошачьим пуншем в компании   котов-буршей. Пей понемногу и соблюдая меру, а если кто воспротивится этому,   сошлись на меня и на мой опыт. Тому порукой авторитет самого кота Мурра,   который, надеюсь, признает и оценит каждый!      

Итак! Что до моего физического самочувствия, то я ощущал не   только изнеможение и бессилие, но и совсем по-особому терзавшие меня   дерзостные, непомерные притязания желудка, не достигавшие цели именно по   причине своей непомерности и порождавшие только бесполезное бурчанье в моих   внутренностях, в коем участвовали даже мои потрясенные нервы, болезненно   трепетавшие и содрогавшиеся от непрестанного желания и бессилия моих потуг. То   было гнуснейшее состояние!      

Но душевная подавленность едва ли не была еще   чувствительнее. Вместе с горестным раскаянием и сокрушением по поводу   вчерашнего дня, который я, собственно, не мог счесть достойным порицания, в мою   душу сошло безнадежное равнодушие ко всему земному. Я презирал все блага земли,   все дары Природы, самое Мудрость, Разум, Остроумие и т. д. Величайших   философов, даровитейших поэтов почитал я теперь тряпичными куклами, так   называемыми дергунчиками, и - что было пагубнее всего - это презрение перешло и   на меня самого, и мне сдавалось, что я - всего-навсего обыкновенный, жалкий   крысолов! Нет ничего более гнетущего! Мысль, что меня постигло величайшее   несчастье, что вся твердь земная есть юдоль скорби, повергла меня в   неизъяснимую муку. Я зажмурил глаза и заплакал навзрыд.      

- Ты кутил, Мурр, и теперь у тебя кошки на душе скребут? Да,   так оно и бывает! Ну, выспись хорошенько, старина. Потом станет лучше. - Так   обратился ко мне хозяин, когда я оставил завтрак нетронутым и испустил   несколько горестных вздохов.      

О боже! Хозяин не знал, не мог знать моих страданий, он не   подозревал, как компания буршей и кошачий пунш воздействуют на нежную,   чувствительную душу!      

Вероятно, был уже полдень; я еще не покидал своего ложа, и   вдруг - только небу ведомо, как удалось ему пробраться, - брат Муций предстал   передо мной. Я пожаловался ему на мое злосчастное состояние. Но, вместо того   чтобы, как я надеялся, пожалеть меня и утешить, он разразился непристойно   громким смехом и воскликнул:      

- Ха-ха! Брат Мурр, ведь это кризис,   и ничего более, переход от недостойного, филистерского отрочества к достойному   буршеству, а ты вообразил, будто ты болен и несчастен. Ты еще не привык к   благородным студенческим пирушкам. Но сделай мне удовольствие и не жалуйся по   крайней мере хозяину на свои страдания. И так уж наше племя опорочено из-за   этой мнимой болезни и злоречивый род людской дал ей имя, указывающее на нас;   мне неохота его повторять. Но поднимайся скорее, соберись с силами, - идем со   мной. Свежий воздух пойдет тебе на пользу, и потом - прежде всего тебе надо   опохмелиться. Идем же! Ты узнаешь на деле, что это значит.      

С тех пор как брат Муций вызволил меня из филистерства, он   приобрел неограниченную власть надо мной; я делал все, что он хотел. Поэтому с   невероятными усилиями восстал я с моего ложа, потянулся, сколько это было   возможно при моих изможденных членах, и последовал за верным братом на крышу.   Мы прошлись несколько раз туда и назад, и в самом деле, на душе у меня стало   немного лучше, светлее. Потом брат Муций повел меня за трубу, и здесь, как я ни   противился этому, мне пришлось пропустить несколько глотков чистого селедочного   рассолу. Это и значило, как он мне тут же пояснил, опохмелиться.      

О! Чудом из чудес было поразительное воздействие этого средства!   Что сказать мне? Непомерные притязания желудка умолкли; бурчанье утихло,   нервная система успокоилась; жизнь была вновь прекрасна. Я вновь ценил земные   блага, Науку, Мудрость, Разум, Остроумие и т. д.; я был возвращен самому себе.   Я вновь был дивный, несравненнейший кот Мурр.      

О Природа, Природа! Возможно ль, чтобы несколько капель,   поглощенных легкомысленным котом в неукротимом, свободном порыве, могли   произвести мятеж против тебя, против благодетельного убеждения, взлелеянного   тобою с материнской любовью в его груди, что этот мир с его благами, жареной   рыбой, куриными косточками, молочной кашей и проч. и проч. есть самый   совершенный из всех миров и что Кот - есть самое совершенное в этом мире, ибо   блага эти сотворены лишь для него и ради него? Но философски мыслящий кот   познает эту истину; в ней глубокая мудрость - то безутешное, ужасное состояние   есть лишь некий противовес, производящий нейтрализующее действие, необходимое   для дальнейшего существования в условиях бытия, - и, следственно, оно (то есть   состояние) основано на вечных предначертаниях Вселенной. Опохмеляйтесь,   коты-юноши, и утешьтесь этим философским выводом из опыта вашего ученого и   проницательного товарища по несчастью!      

Довольно сказать, что некоторое время я вел бодрую, веселую   жизнь бурша на всех соседних крышах в компании с Муцием и другими честнейшими,   испытанными, веселыми юношами, белыми, рыжими и пестрыми. Я перехожу к более   важному событию в моей жизни, возымевшему некоторые последствия.      

Однажды, когда ночью при ярком лунном сиянии я направлялся с   братом Муцием на попойку, устроенную буршами, мне повстречался черно-серо-рыжий   предатель, похитивший у меня мою Мисмис. Возможно, что, увидев ненавистного   соперника, которому мне пришлось, к стыду моему, поддаться, я несколько   смутился. Он же прошел мимо, чуть не задев меня, не поздоровавшись, и мне   показалось, будто он язвительно усмехнулся в сознании завоеванного им   превосходства надо мной. Я вспомнил об утраченной Мисмис, о полученных побоях,   и кровь закипела у меня в жилах. Муций заметил мое волнение, и когда я сообщил   ему о том, что мне почудилось, он сказал:      

- Ты прав, брат Мурр. Этот молодчик   скорчил такую кривую рожу, он вел себя так дерзко, разумеется, он хотел тебя   оскорбить. Ладно, мы скоро узнаем это. Если я не ошибаюсь, пестрый филистер   затеял здесь поблизости новую интрижку; каждый вечер он пробирается на эту   крышу. Подождем немного. Наверное, мосье скоро вернется, и тогда все   разъяснится.      

Действительно, вскоре Пестрый надменно возвратился и уже   издали смерил меня презрительным взглядом. Я отважно и дерзко направился ему   навстречу; мы прошли так близко друг от друга, что наши хвосты несколько   неделикатно коснулись один другого. Тотчас же я остановился, обернулся и сказал   твердым голосом:      

- Мяу!      

Он тоже остановился, обернулся и надменно ответил:      

- Мяу!      

И каждый пошел своей дорогой.      

- Он тебя оскорбил! - воскликнул Муций в сильном гневе. - Завтра   же я потребую к ответу этого надменного пестрого молодчика!      

На следующее утро Муций отправился к Пестрому и спросил его   от моего имени, задел ли он мой хвост. Тот велел мне ответить: «Да, он задел   мой хвост». Я на это: «Если он задел мой хвост, то я должен считать, что он   оскорбил меня». Он на это: «Я могу считать это чем угодно». Я на это: «Я   считаю, что он меня оскорбил». Он на это: «Я не в состоянии судить, что такое   оскорбление». На это я: «Я знаю это очень хорошо и лучше его». Он на это: «Я не   та личность, чтобы он стал меня оскорблять». Я на это снова: «Я считаю, что он   меня оскорбил». Он на это: «Я безмозглый малый». На это я, дабы верх был за   мной: «Если я безмозглый малый, то он - презренный шпиц». Тут же последовал   вызов.      

       

       Примечание издателя на полях       

       

О Мурр, о кот мой! Или правила чести не изменились со времен   Шекспира, или я ловлю тебя на литературной лжи, то есть на лжи, нужной тебе для   того, чтобы разукрасить происшествие, о котором ты рассказываешь. Разве рассказ   о вызове на дуэль пестрого любителя поживиться за чужой счет не есть чистейшая   пародия на семикратно отвергнутую ложь Оселка в «Как вам это понравится»? Разве   не нахожу я в описании твоей так называемой дуэли все ступени перехода от   учтивого возражения, тонкой насмешки, прямого выпада, смелого отпора до дерзкой   контратаки, и может ли хоть как-нибудь спасти тебя то, что ты заканчиваешь   откровенной бранью вместо откровенной лжи? Мурр, кот мой! Рецензенты обрушатся   на тебя; но по крайней мере ты доказал, что читал Шекспира с пониманием и   пользой, а это оправдывает многое.      

       

Признаю по чести, я ощутил некоторую дрожь в теле, когда   получил вызов, где говорилось о дуэли на когтях. Я вспомнил, как изувечил меня   пестрый предатель, когда я, побуждаемый яростью и местью, напал на него; и я   пожалел, что с помощью Муция одержал верх в споре. Муций, верно, увидел, что   при чтении кровожадной записки я побледнел, и вообще заметил мое душевное   состояние.      

- Брат Мурр, - сказал он, - сдается мне, что эта первая   дуэль, которую тебе надобно выдержать, вызывает в тебе некоторую дрожь.      

Нимало не медля, я открыл другу всю свою душу и сказал ему,   что поколебало мое мужество.      

- О брат мой! - воскликнул Муций. - О дорогой брат мой Мурр!   Ты забываешь, что, когда этот драчливый негодяй так гнусно тебя исколотил, ты   был зеленый новичок, не то что ныне - славный бурш. Да и твою борьбу с Пестрым   нельзя назвать ни настоящей дуэлью по всем правилам, ни просто поединком, это   была только филистерская потасовка, не приличествующая коту-буршу. Заметь себе,   брат Мурр, что люди, завидующие нашим особым дарованиям, упрекают нас в страсти   к бесчестным потасовкам, и когда нечто подобное случится у них, они с издевкой   именуют это «кошачьей дракой». Уже поэтому порядочный кот, кот добрых правил и   с честью в душе, должен уклоняться от подобных стычек и тем самым устыдить   людей, очень склонных при удобном случае давать и получать колотушки. Итак,   дорогой брат, прочь всякий страх и робость! Сохрани мужество в твоем сердце и   верь, что в настоящей дуэли ты как следует отомстишь пестрому франту за все   испытанные обиды и так отделаешь его, что он надолго забудет о своих любовных   интрижках и своей вздорной спеси. Но постой! Мне начинает казаться, что, после   всего случившегося между вами, единоборства на когтях совершенно недостаточно,   вам надо биться до конца, то есть на клыках. Нам следует выслушать мнение   буршей.      

Муций доложил собранию буршей о случае, происшедшем между   мною и Пестрым. Доклад был так превосходно аргументирован, что все тут же   согласились с оратором, и я попросил своего друга передать спесивому обидчику,   что хотя я и принимаю вызов, однако тяжесть нанесенного оскорбления позволяет   мне драться только на клыках. Пестрый принялся было возражать, ссылаясь на свои   тупые зубы и т. д., но когда Муций со свойственной ему твердостью и   серьезностью заявил, что в данном случае речь может идти только о поединке с   решительным исходом, то есть на клыках, и что, если он, Пестрый, не пойдет на   это, ему придется проглотить «презренного шпица», - дуэль на клыках была делом   решенным.      

Наступила ночь, когда должно было произойти единоборство. В   назначенный час я прибыл с Муцием на крышу дома, стоявшего на границе околотка.   Вскоре явился и мой противник в сопровождении статного кота, который был,   пожалуй, еще пестрее и глядел еще надменнее и наглее того. Как мы и   предположили, это оказался его секундант; они были товарищами по разным   походам, проделанным ими вместе, и оба участвовали в покоренье амбара, за что   Пестрый получил орден Поджаренного сала. Кроме того, тут же находилась - заботами   предусмотрительного и осторожного Муция, как я потом узнал, - маленькая   светло-серая кошка, необыкновенно сведущая в хирургии; она умела лечить самые тяжелые   и опасные раны и вылечивала их в короткий срок. Было условлено, что поединок   состоится в три прыжка, а если и при третьем прыжке не будет решающего исхода,   тогда обсудят, продолжать ли дуэль новыми прыжками или считать дело   поконченным. Секунданты отмерили шаги, и мы стали в позицию друг против друга.   Как велит обычай, секунданты подняли отчаянный крик, и мы бросились один на   другого.      

Только я собирался схватить моего противника, как он поймал   мое правое ухо и так укусил его, что я невольно громко закричал. «Разойдитесь!»   - воскликнул Муций. Пестрый отпустил меня; мы снова встали в позицию.      

Новый вопль секундантов - второй прыжок. Теперь я надеялся   ловчей схватить моего противника; но предатель увернулся и так укусил меня в   левую лапу, что кровь брызнула струей. «Разойдитесь!» - снова воскликнул Муций.      

«Собственно, дело покончено, - сказал секундант моего   противника, оборачиваясь ко мне, - ибо вы, милейший, из-за сильной раны в лапе   очутились «hors de combat» [115].   Но от гнева и неистовой злобы я вовсе не чувствовал боли и возразил, что третий   прыжок покажет, остались ли еще во мне силы и можно ли считать дело   поконченным. «Ладно, - сказал секундант, язвительно усмехаясь, - если вы   непременно хотите пасть от лапы превосходящего вас противника, пусть будет   по-вашему». Но Муций хлопнул меня по плечу и воскликнул: «Браво, браво, брат   мой Мурр! Истый бурш презирает такие царапины. Держись смелее!»      

В третий раз вопль секундантов - третий прыжок. Как ни был я   разъярен, я заметил хитрость моего противника, всегда прыгавшего немного в   сторону, оттого-то я и промахивался, а ему всякий раз удавалось схватить меня.   Сообразив это, на сей раз я тоже прыгнул в сторону, и пока он собирался меня   схватить, я успел укусить его в шею, да так, что он не мог даже крикнуть и только   застонал. «Разойдитесь!» - воскликнул теперь секундант моего противника. Я   тотчас отпрыгнул, а Пестрый упал без сознания, и кровь потоком хлынула из   глубокой раны. Светло-серая кошка сейчас же поспешила к нему и, чтобы хоть   как-нибудь унять кровь до перевязки, пустила в ход одно домашнее средство,   которое, как уверял Муций, всегда было в ее распоряжении, так как она постоянно   носила его при себе. Она тотчас влила в рану некую жидкость и тут же окропила   ею лежавшего с ног до головы; судя по острому, едкому запаху, эта жидкость   действовала сильно и живительно. Однако ни на одеколон, ни на примочки Тедена   она не походила.      

Муций пламенно прижал меня к своей груди и сказал:      

- Брат Мурр, ты отстоял свою честь, как и приличествует   коту, у которого сердце не напрасно бьется и груди! Мурр, ты возвеличишься, ты   станешь украшением буршества; ты не потерпишь порока, ты будешь всегда первый,   когда понадобится поддержать нашу славу.      

Секундант моего противника, помогавший тем временем   светло-серому хирургу, надменно подошел к нам, утверждая, будто я при третьем   прыжке бился не по правилам. Но брат Муций стал в позицию и, сверкая глазами и   выпустив когти, заявил, что всякий, утверждающий это, будет иметь дело с ним и   что все будет вмиг покончено тут же на месте. Секундант счел благоразумным не   возражать более, молча взвалил на спину раненого друга, который уже немного   пришел в себя, и удалился вместе с ним через слуховое окно. Пепельно-серый   хирург спросила, не нуждаюсь ли и я в ее домашнем средстве. Но я отказался,   хотя лапа и уши у меня сильно болели, и припустился домой в упоенье от   одержанной победы и удовлетворенной жажды мести за похищенную Мисмис и   полученные побои.      

Для тебя, о юноша кот, для тебя столь обстоятельно поведал я   историю моего первого поединка на поле чести. Помимо того что сия   достопримечательная история посвятит тебя во все тонкости кодекса чести, ты   можешь почерпнуть из нее также и полезную в жизни мораль. А именно: отвага и   мужество - ничто против уловок, и посему доскональное их штудирование необходимо,   дабы не быть поверженным на землю, но прочно держаться на ней. «Chi non se   ajuta, se nega» [116],   - говорит Бригелла в «Счастливых нищих» Гоцци, и сей муж прав, доподлинно прав.   Намотай это себе на ус, юноша кот, и нимало не гнушайся уловками, ибо в них, как   в недрах изобильных, сокрыта истинная житейская мудрость.      

Когда я спустился вниз, я нашел дверь уже закрытой, и   поэтому мне пришлось удовольствоваться для ночного ложа соломенной циновкой,   лежавшей у порога. Должно быть, я потерял много крови, и со мной приключилось   нечто вроде обморока. Внезапно я ощутил, что меня осторожно уносят. Это был мой   добрый хозяин, который, услышав меня за дверью - сам того не замечая, я,   наверное, слегка взвизгивал, - открыл ее и заметил мои раны.      

- Бедный Мурр, - воскликнул он, - что с тобой сделали?   Однако тебя изрядно покусали! Но я надеюсь, ты не остался в долгу у твоего   противника!      

«О, если бы ты знал!» - подумал я. И от мысли о полной   победе, о славе, коей я покрыл себя, я почувствовал себя снова на седьмом небе.   Добрый хозяин положил меня на мое ложе, вытащил из шкафа жестяную коробочку с   мазью, приготовил два пластыря и наложил их мне на ухо и на лапу. Спокойно и   терпеливо я позволял ему проделывать все это, испустив лишь легкое, тихое   «мррр!», когда первая перевязка сделала мне немного больно.      

- Ты, Мурр, умный кот, - сказал хозяин. - Ты не отвергаешь,   как другие ворчащие сорванцы из твоего рода, желанья твоего хозяина помочь   тебе. Только веди себя спокойно, а придет время зализывать рану на лапе, тогда   ты сам снимешь повязку. Ну а что до разорванного уха - тут уж ничего не   поделаешь, бедняга, придется тебе терпеть пластырь.      

Я обещал это и в знак моего удовольствия и благодарности за   помощь протянул хозяину здоровую лапу; он, как обычно, взял ее и осторожно   потряс, нимало не сжимая. Хозяин знал толк в обхождении с образованными котами.      

Вскоре я ощутил благодетельное действие пластыря и   обрадовался, что отверг злополучное домашнее средство маленького   пепельно-серого хирурга. Муций, посетив меня, нашел, что я весел и бодр. Вскоре   я уже был в состоянии отправиться с ним на буршескую пирушку. Можно вообразить,   с каким неописуемым ликованием меня встретили. Меня полюбили вдвое против   прежнего.      

С этих пор я зажил прекрасной жизнью бурша, и меня нисколько   не заботило, что от нее выпадали лучшие волосы из моей шубы. Но долговечно ли   счастье в мире сем? Не подстерегает ли нас враждебная сила в каждом   наслаждении, нами вкушаемом, но...      

       

(Мак. л.)  ...высокий и крутой холм - в равнинной   стране он сошел бы за гору. Наверх вела широкая, удобная дорога, обсаженная   благоухающими кустами; каменные скамейки и беседки, во множестве расставленные   по обеим сторонам, доказывали гостеприимную заботу о путешественнике. Только   взойдя наверх, можно было убедиться, как обширно и великолепно здание, которое   издали казалось одиноко стоящей церковью. Гербы, епископская митра, посох и   крест, высеченные из камня над воротами, показывали, что прежде здесь была   епископская резиденция, и надпись «Benedictus, qui venit in nomine   Domini» [117] приглашала   входить набожных гостей. Но каждый посетитель невольно останавливался,   пораженный, захваченный видом церкви с великолепным в стиле Палладио фасадом, с   двумя высокими, легкими башнями; она была центром аббатства, а к ней с обеих   сторон примыкали флигели. В главном здании находились покои аббата, а в боковых   флигелях - кельи братьев, трапезная и другие залы собраний, а также комнаты для   приема заезжих гостей. Неподалеку от монастыря расположились хозяйственные   строения, мызы, дом управляющего; ниже, в долине, красивая деревушка Канцгейм   опоясывала холм как пестрый, пышный венок.      

Эта долина простиралась до подножия далеких гор.   Многочисленные стада паслись на зеленых лугах, прорезанных зеркально-светлыми   ручьями; крестьяне из сел, разбросанных там и сям, весело проезжали через   тучные нивы; ликующее пенье птиц звучало из приветливых рощ; призывный клич   рогов доносился из далекого темного леса; по широкой реке, струившейся через   долину, быстро скользили доверху нагруженные лодки, плеща белыми парусами, и   можно было слышать веселые возгласы лодочников. Всюду пышное изобилие, щедро   ниспосланное благословение природы, всюду деятельная, вечно стремящаяся вперед   жизнь. Вид с холма из окошка аббатства на приветливый ландшафт возвышал душу и   наполнял ее сердечной отрадой.      

При всем благородстве и грандиозности церкви, ее внутреннее   убранство, вероятно, можно было справедливо упрекнуть в излишестве и монашеском   безвкусии из-за обилия крикливо вызолоченной деревянной резьбы и крошечных   образков; зато тем больше бросалась в глаза чистота стиля в архитектуре и   убранстве покоев аббата. С хоров открывался вход в обширную залу, служившую   монахам для собраний и одновременно для хранения музыкальных инструментов и   нот. Длинный коридор, образованный ионийской колоннадой, вел из залы в покои аббата.   Шелковые обои, картины лучших мастеров всевозможных школ, бюсты, статуи великих   людей церкви, ковры, изящная настилка полов, драгоценная утварь - все здесь   говорило о богатстве благоденствующего монастыря. Это богатство, видное во   всем, не было той блестящей роскошью, что ослепляет взор, но не успокаивает   его, ошеломляет, но не радует. Все было на своем месте, не лезло хвастливо в   глаза, одно не мешало эффекту другого, поэтому ценность отдельных украшений не   нарушала приятного чувства от общего вида покоев. Это приятное впечатление   происходило исключительно оттого, что в убранстве не было ничего лишнего, а   точное чувство меры и есть, вероятно, то, что обычно называют хорошим вкусом.   Удобство и уютность покоев аббата граничили с пышностью, нигде не переступая   этой границы, - словом, ничто не оскорбляло священного сана хозяина.      

Аббат Хризостом, прибыв в Канцгейм несколько лет тому назад,   велел обставить свои покои так, как они выглядели и теперь, и по этой   обстановке можно было очень живо представить себе характер аббата и его образ   жизни, даже не видав его самого и не зная о его высокой образованности. Ему   лишь недавно перевалило за сорок. Высокий, статный, с одухотворенным,   мужественно красивым лицом, с обращением, полным привлекательности и   достоинства, аббат внушал всякому, кто с ним соприкасался, глубокое уважение,   подобающее его духовному званию. Ревностный воитель церкви, неутомимый защитник   прав своего ордена, своего монастыря, он казался податливым и снисходительным.   Но эта-то мнимая податливость была оружием, которым он, отлично им владея,   побеждал любое сопротивление, даже самых высших властей. Если и можно было   заподозрить, что за простодушными, елейными речами, казалось полными   чистосердечия, таится монашеское лукавство, то, слушая аббата, собеседник   обнаруживал лишь гибкость выдающегося ума, проникшего в тайные пружины   церковной жизни. Аббат был воспитанник римской Конгрегации пропаганды.      

Сам не очень склонный отрекаться от радостей жизни,   поскольку они совместимы с церковным уставом и обычаями, он и своим   многочисленным подчиненным дал всю свободу, какую только они могли требовать   при своем положении. Так и шло в монастыре: одни, увлеченные различными   науками, изучали их в уединенных кельях, а в это время другие беззаботно гуляли   в парке и развлекались веселыми разговорами; одни, склонные к мечтательной   набожности, постились и проводили время в постоянных молитвах, другие же   наслаждались яствами за обильно уставленным столом и выполняли только те   религиозные обряды, которые были предписаны правилами ордена; одни не желали   покидать аббатства, другие же отправлялись в далекий путь или же, когда   наступала пора, меняли длинное монашеское одеяние на короткую охотничью куртку   и рыскали по окрестностям, став отважными охотниками. Наклонности монахов были различны,   и каждый мог свободно следовать своей собственной, но все они единодушно   сходились в энтузиастическом пристрастии к музыке. Почти каждый из них был   образованный музыкант, и между ними попадались виртуозы, которые сделали бы   честь любой княжеской капелле. Богатое собрание нот, превосходный выбор   инструментов позволяли каждому упражняться в том роде музыкального искусства, в   каком ему хотелось, а частое исполнение избранных музыкальных произведений   давало возможность сохранять должное совершенство в технике.      

Этим-то музыкальным увлечением приезд Крейслера в аббатство   дал новый толчок. Ученые захлопнули свои книги, благочестивые сократили свои   молитвы, все собрались вокруг Крейслера, которого они любили и чьи произведения   они ценили больше всех остальных. Сам аббат был сердечно привязан к нему и   вместе со всеми старался выказать Крейслеру свое уважение и любовь. Местность,   где стояло аббатство, можно было назвать раем; жизнь в монастыре доставляла   весьма приятные удобства, например, отличный стол и благородное вино, о котором   заботился отец Гиларий; среди братии царила сердечная веселость, исходившая от   самого аббата, к тому же Крейслер, неутомимо занимавшийся своим искусством,   купался в родной стихии; поэтому его экспансивный характер стал спокойнее; он   сделался кроток и мягок, как ребенок. Но важнее всего была вновь обретенная   вера в себя, а с этим исчез и призрачный двойник, что питался кровью,   сочившейся из его растерзанного сердца.      

Где-то уже говорилось о капельмейстере Иоганнесе Крейслере,   что друзья никогда не могли заставить его что-нибудь записать, а если это когда   и случалось, то сколько бы радости ни доставляла ему удача, он сейчас же бросал   произведение в огонь. Наверное, это происходило в ту роковую пору, грозившую   бедному Иоганнесу неотвратимой гибелью, о которой настоящему биографу до сих   пор мало что известно. По крайней мере теперь, в Канцгеймском аббатстве,   Крейслер остерегался уничтожать свои сочинения, так и лившиеся из самой его   души; и его настроение выражалось в сладостной и благодетельной печали,   пронизывавшей его творения, тогда как прежде он часто вызывал из глубин   гармонии только могущественных духов, порождавших в человеческой груди страх,   ужас, все муки безнадежно страстного томления.      

Однажды вечером на хорах церкви состоялась последняя   репетиция законченной Крейслером мессы; ее должны были исполнять на следующее   утро. Братья разошлись по своим кельям; Крейслер остался один под колоннадой и   смотрел на ландшафт, распростертый перед ним в мерцании последних лучей   заходящего солнца. Ему казалось, будто он снова слышит откуда-то издали свое   произведение, только что так живо исполненное братьями. И когда наступил черед   «Agnus Dei» [118],   его вновь охватило невыразимое блаженство того мгновения, когда в нем родилось   это «Agnus». «Нет, - воскликнул он, и жаркие слезы показались в его глазах, - нет,   это не я! Это ты, ты одна, ты, моя единственная мысль, ты, моя единственная   мечта!»      

Удивительно, как возникла эта часть композиции, в которой   аббат и братья нашли выражение самого пылкого благочестия и небесной любви.   Полный мыслями о мессе, им начатой, но далеко еще не законченной, Крейслер   как-то увидел во сне, будто день святого, для которого предназначалось   сочинение, уже настал, звонят колокола, он стоит за пультом, перед ним готовая   партитура, аббат, сам служащий обедню, подает знак, и его «Kyrie» [119] начинается.      

Часть за частью исполняется его месса, исполнение отличное,   сильное, оно поражает его, увлекает - и вот уже «Agnus Dei». Но тут он вдруг с   ужасом видит в партитуре белые страницы, на них нет ни одной ноты; братья   смотрят на него, ожидая, что внезапно застывшая капельмейстерская палочка   сейчас поднимется, что заминке придет конец. Свинцовой тяжестью легли на него   смущение, страх, и хотя весь «Agnus» уже готов в его душе, он никак не может перенести   его на партитуру. Неожиданно появляется милый ангельский образ, подходит к   пульту, начинает небесным голосом «Agnus», и этот ангельский образ - Юлия! В   порыве высокого воодушевления Крейслер пробудился и записал «Agnus»,   прозвучавший ему в блаженном сне. И этот сон приснился Крейслеру ныне еще раз.   Он услышал голос Юлии; выше и выше вздымались волны напева, и когда наконец   вступил хор: «Dona nobis pacem» [120],   он погрузился в море бесконечной, блаженной радости, переполнявшей его...      

Легкий удар по плечу вывел Крейслера из овладевшего им   экстаза. Перед ним стоял аббат Хризостом, устремив на него благосклонный   взгляд.      

- Не правда ли, - начал аббат, - не правда ли, сын мой   Иоганнес, теперь ты радуешься от всего сердца, что тебе удалось великолепно и   сильно воплотить в жизнь сокровенное твоей души? Я полагаю, ты вспоминаешь о   своей торжественной мессе, которую я считаю одним из лучших творений,   когда-либо тобою созданных.      

Крейслер молча уставился на аббата; он еще был не в силах   вымолвить ни слова.      

- Ну, ну, - продолжал аббат с добродушной усмешкой, - спустись   вниз из высших сфер, куда ты воспарил. Я совершенно уверен, ты мысленно   сочиняешь и не оставляешь работы, конечно, радостной для тебя, но опасной, ибо   она в конце концов истощит твои силы. Отвлекись на время от творческих мыслей,   пойдем погуляем по этому прохладному коридору и непринужденно поболтаем друг с   другом!      

Аббат говорил об устройстве монастыря, о том, как живут   монахи, восхвалял истинно светлое и набожное настроение, охватившее здесь всех,   и напоследок спросил Крейслера, не ошибается ли он, аббат, полагая, что   Крейслер, с тех пор как он находится в монастыре, стал спокойнее,   непринужденнее, постояннее в деятельном влечении к высокому искусству,   прославляющему служение церкви.      

Крейслеру ничего не оставалось, как согласиться с этим и   сверх того уверить, что аббатство открылось ему спасительным убежищем и что   здесь все кажется ему таким родным, как будто он и впрямь брат ордена и никогда   больше не покинет обители.      

- Оставьте мне, достопочтенный отец, - так закончил   Крейслер, - оставьте мне иллюзию, которой так способствует это одеяние!   Позвольте мне верить, что, сбитый с пути опасной бурей, я, по милости   благосклонной судьбы, пристал к затерянному островку, где и скрылся и где   никогда не отлетит прекрасный сон, который есть не что иное, как вдохновение   художника!      

- В самом деле, сын мой Иоганнес, - ответил аббат, и   особенная приветливость засияла на его лице, - платье, в которое ты облачился,   чтобы казаться нашим братом, тебе очень к лицу, и я хотел бы, чтобы ты его   никогда не снимал. Ты самый достойный бенедиктинец, какого только можно   увидеть... Однако, - продолжал аббат после некоторого молчания, - не будем этим   шутить. Вы знаете, Иоганнес, как я полюбил вас с того мгновения, когда   познакомился с вами, как все возрастает моя сердечная дружба вместе с высоким   уважением к вашему отличному таланту. Кого любят, о том заботятся, и эта-то   забота заставила меня с боязнью наблюдать за вами все время, что вы здесь   находитесь. В результате этих наблюдений я пришел к убеждению, от которого не   могу отказаться. Давно уже я хотел открыть вам мое сердце; я ожидал   благоприятного момента - он настал: Крейслер, отрекитесь от света! Вступайте в   наш орден!      

Как ни нравилось Крейслеру в аббатстве, как ни хотелось ему   продлить свое пребывание там, дававшее ему мир и покой, побуждая к плодотворной   художественной деятельности, предложение аббата неприятно поразило его, ибо он   весьма далек был от мысли похоронить себя среди монахов, отказавшись от своей   свободы, хотя уже несколько раз такая причуда приходила ему на ум, и аббат,   вероятно, это заметил. Удивленный, он посмотрел на аббата, а тот, не дав ему   вставить ни слова, продолжал:      

- Выслушайте меня спокойно, Крейслер, прежде чем отвечать.   Мне было бы радостно доставить церкви надежного служителя; но сама церковь   осуждает искусственные уговоры и хочет только возбудить искру истинного   познания, дабы она вспыхнула светло горящим пламенем веры, отвергнув всякое   обольщение. И я хочу только раскрыть вам и довести до ясного сознания то, что,   наверное, смутно теплится в вашей душе. Нужно ли мне говорить вам, Иоганнес, о   существующем среди мирян сумасбродном предубеждении против монастырской жизни?   Будто бы только ужасная судьба толкает человека в монашескую келью, где,   отрекшись от всех наслаждений света, он обречен на непрерывную муку безотрадной   жизни. Тогда монастырь был бы мрачной тюрьмой, где царит безутешная скорбь о   навеки потерянных радостях, отчаяние, безумие изощренных самоистязаний, где   сокрушенные, бледные призраки влачат жалкое существование, изливая терзающий   сердце страх в монотонном бормотании молитв.      

Крейслер не мог удержаться от улыбки, так как, когда аббат   говорил о сокрушенных призраках, он вспомнил упитанных бенедиктинцев и особенно   бравого краснощекого отца Гилария, не знавшего более страшных мучений, нежели   приятие внутрь плохого вина, и иного страха, кроме как перед новой партитурой,   в которой он не мог сразу разобраться.      

- Вы улыбаетесь, - продолжал аббат, - контрасту между   нарисованной мною картиной и монастырской жизнью, какой вы ее здесь узнали, и,   конечно, имеете основания для этого. Возможно, что иные, сломленные земными   страданиями, бегут в монастырь, отказавшись навсегда от всех мирских радостей,   и благо им, если церковь примет их, ибо в ее лоне найдут они мир, который один   только может утешить их в испытанных бедствиях и вознести над гибельной участью   мирских стремлений! Но как много таких, кого приводит в монастырь истинная   склонность к благочестивой, созерцательной жизни, кто не приспособлен к жизни в   миру, всегда теряясь перед гнетом житейских мелочей, возникающих на каждом   шагу, и чувствует себя хорошо только в добровольно избранном уединении! Однако,   кроме тех и других, есть еще третьи, кто, не имея решительной склонности к   монастырской жизни, только в монастыре и находит свое место. Я разумею тех, что   всегда остаются чужестранцами в свете, ибо они причастны к высшему бытию и не   мыслят жизни без служения этому высшему бытию; но оттого, что они неустанно   преследуют недостижимое, они мечутся туда и сюда, вечно алкая в никогда не   утолимом страстном томлении, и тщетно ищут покоя и мира; их незащищенную грудь   поражает каждая выпущенная стрела; для их ран нет другого бальзама, кроме   горькой насмешки над врагом, постоянно вооруженным против них. Только одиночество,   однообразная жизнь, не нарушаемая враждебными силами, и, прежде всего,   беспрестанное, свободное созерцание светлого мира, к коему они принадлежат,   могут дать им равновесие и наполнить их душу неземным блаженством, недостижимым   средь превратностей мирской жизни. И вы, Иоганнес, вы один из этих людей, коих   предвечный, повергнув в земную скорбь, возвышает к небесному блаженству. Живое   чувство высшего бытия, которое будет, да и должно вечно ссорить вас с пошлой   земной суетой, могущественно сияет в искусстве; оно причастно к другому миру и,   являя собою священную тайну небесной любви, заключено в вашем сердце,   исполненном страстного томления. Это искусство - сама пламенная набожность, и,   предавшись ему, вы совершенно отрешитесь от пестрой светской жизни, которую вы   пренебрежительно отбрасываете от себя, как мальчик, созревший в юношу, - ненужную   игрушку. Оградите же себя навсегда от вздорных насмешек язвительных глупцов,   так часто терзавших вас до крови! Друг простирает к вам руки, дабы принять вас   и ввести в надежную гавань, безопасную от всех бурь.      

- Глубоко, - сказал серьезно и мрачно Иоганнес, когда аббат   умолк, - глубоко чувствую я, мой достойнейший друг, истину ваших слов; правда,   я не гожусь для мира, который предстает мне вечным загадочным недоразумением. И   все же - я охотно признаюсь в этом - предубеждение, всосанное мною с молоком   матери, заставляет меня бояться самой мысли надеть это платье; оно   представляется мне тюрьмой, откуда я никогда не смогу выбраться. Мне кажется,   будто этот мир, где капельмейстер Иоганнес находил все же немало хорошеньких   садиков с благоухающими цветами, для монаха Иоганнеса обратится внезапно в   глухую, неприветливую пустыню; будто для того, кто однажды замешался в живую   жизнь, отречение...      

- Отречение? - перебил капельмейстера аббат, возвысив голос.   - В чем же отречение для тебя, Иоганнес, когда дух искусства день ото дня все   сильнее овладевает тобою и могучим взмахом крыла ты возносишься в сияющие   облака? Какая радость жизни способна еще ослепить тебя? Однако, - продолжал он   мягче, - создатель вложил в нашу грудь чувство, потрясающее с непобедимой мощью   все наше существо. Это - таинственные узы, связующие дух и тело; дух полагает,   будто он стремится к высшему идеалу химерического блаженства, на самом же деле   хочет только того, к чему понуждают нас потребности тела, и так возникает   взаимодействие, порождающее продолжение рода человеческого. Нужно ли мне   добавлять, что я говорю о плотской любви и что я вовсе не считаю безделицей   полное отречение от нее. Но, Иоганнес, если ты отречешься, ты спасешь себя от   гибели. Никогда, никогда не сможешь ты вкусить и не вкусишь химерического   счастья земной любви!      

Аббат произнес эти слова так торжественно, так напыщенно,   как будто перед ним лежала открытая книга судеб и он возвещал из нее бедному Крейслеру   все уготованные ему мучения, которых он мог избежать, лишь вступив в монастырь.      

Но тут на лице Крейслера началась та странная игра мускулов,   что обычно предшествовала появлению овладевавшего им духа иронии.      

- Ха-ха! - воскликнул он. - Ваше высокопреподобие не правы,   совершенно не правы. Ваше высокопреподобие заблуждаются в моей персоне, сбиты с   толку моим одеянием, которое я надел, чтобы некоторое время подтрунивать над   людьми en masque [121] и,   оставаясь неузнанным, говорить им на ухо их настоящие имена: пусть они знают,   кто они. И разве я не вполне сносный мужчина, еще в цвете лет, довольно   приятной наружности, и притом достаточно образованный и любезный? Разве не могу   я вычистить прекраснейший черный фрак, надеть его, облачившись с ног до головы   в шелковое белье, смело подступить к любой краснощекой, к любой каре- или   голубоглазой профессорской дочке или дочке надворного советника и спросить у   нее без дальнейших околичностей, с наивозможнейшей сладостью изящнейшего   amoroso [122] в   манерах, лице и голосе: «Прелестнейшая, не пожелаете ли вы отдать мне вашу руку   и к ней в придачу вашу драгоценную особу?» И профессорская дочка опустила бы   глаза и тихо-тихо пролепетала бы: «Поговорите с папа!» Или же дочка надворного   советника бросила бы на меня мечтательный взгляд и потом стала бы уверять, что   она давно втайне заметила любовь, для которой я лишь теперь обрел язык, и   мимоходом заговорила бы об отделке на подвенечном платье. И, о боже, как охотно   почтительные господа папаши сбыли бы с рук своих дочерей в ответ на предложение   такой почтенной персоны, как эрцгерцогский экс-капельмейстер. Но я мог бы также   воспарить на романтические высоты, завести идиллию и предложить руку и сердце   ясноглазой арендаторской дочке в ту минуту, когда она варит козий сыр, или, как   второй нотариус Пистофолус, побежать на мельницу и отыскать там мою богиню в   небесных облаках мельничной пыли. Кто бы отверг верное, честное сердце, ничего   не желающее, ничего не требующее, кроме свадьбы, свадьбы, свадьбы? Нет для меня   счастья в любви? Ваше высокопреподобие совсем не подумали о том, что я,   собственно, и есть тот человек, который будет безмерно счастлив в любви, что   моя немудреная тема - это «Коль хочешь ты меня, то я беру тебя», а ее   дальнейшие вариации после свадебного allegro brillante будут разыгрываться в   браке. Далее, ваше высокопреподобие не знает, что уже и раньше я очень серьезно   подумывал о супружестве. Конечно, я был тогда еще юноша с недостаточным опытом   и образованием, ибо мне было всего семь лет; но тридцатитрехлетняя девица, избранная   мною в невесты, обещала мне, скрепив свою клятву объятиями и поцелуями, выйти   замуж только за меня, ни за кого другого, и я сам не знаю, почему потом дело   расстроилось. Заметьте же, ваше высокопреподобие, что счастье любви улыбалось   мне уже в детском возрасте, - так подать мне скорее шелковые чулки, шелковые   чулки и башмаки, чтобы с руками и ногами ринуться в жениховство и неудержимо   лететь к той, что уже протянула мне нежнейший указательный пальчик, ждущий с   нетерпением обручального кольца! Как ни недостойно честного бенедиктинца   увеселяться козлиными прыжками, но я сейчас же немедленно станцую на глазах   вашего высокопреподобия матлот, или гавот, или вальс-галоп, единственно от   радости, охватывающей меня, когда я думаю о невесте и свадьбе. Ха-ха! По части   блаженства любви и брака я молодец! Я бы хотел, чтобы вы поняли это, ваши   высокопреподобие!      

- Я, - ответил аббат, когда Крейслер наконец остановился, - я   не хотел перебивать вашу странно-шутливую речь, Крейслер, ибо она как раз   доказывает то, что я утверждал. Я прекрасно почувствовал жало, которое должно   было меня уколоть, но не укололо. Благо мне, что я не верю в химерическую   любовь, бесплотно витающую в воздухе и не имеющую ничего общего с основой   человеческого естества! Возможно ль, что вы, при вашем болезненном возбуждении   духа... Но довольно об этом! Пора ближе подойти к преследующему вас опасному   врагу. Вы ничего не слышали о судьбе того несчастного художника, Леонгарда   Этлингера, во время вашего пребывания в Зигхартсгофе?      

Крейслер весь содрогнулся от таинственного ужаса, когда   аббат назвал это имя. С его лица бесследно сбежал всякий след только что   владевшей им горькой иронии, и он спросил глухим голосом:      

- Этлингер? Этлингер? Что мне до   него? Какое мне до него дело? Я никогда его не знал; то была лишь игра   воспаленной фантазии, когда мне однажды примерещилось, будто он говорит со мною   из озера.      

- Успокойся, - сказал аббат нежно и мягко, пожимая руку   Крейслера, - успокойся, сын мой Иоганнес! У тебя нет ничего общего с тем   несчастным, кого заблуждение могущественно разросшейся страсти низринуло в   пучину погибели, но его ужасная судьба может послужить для тебя   предостерегающим примером. Сын мой Иоганнес, ты стоишь на еще более скользком   пути, чем он; поэтому беги, беги! Гедвига! Иоганнес, дурной сон крепко держит   принцессу в цепях, что кажутся нерасторжимыми, пока свободный дух не разобьет   их. А ты?      

Тысячи мыслей пронеслись в голове Крейслера при этих словах   аббата. Он убедился, что аббату известно не только о всех обстоятельствах   княжеского дома в Зигхартсгофе, но и о всем том, что случилось во время его   пребывания там. Ему стало ясно, что принцессе при ее болезненной   чувствительности его близость грозила опасностью, о которой он и не подозревал.   А кто другой, кроме Бенцон, мог подозревать об этой опасности и потому   добиваться его удаления со сцены? Разумеется, Бенцон была связана с аббатом,   известившим ее о пребывании Крейслера в аббатстве, и, таким образом, она была   двигательной пружиной всех поползновений его преподобия. Живо вспомнились ему   те мгновения, когда принцесса действительно казалась охваченной зарождавшейся в   душе страстью; однако при мысли, что сам он мог быть предметом ее страсти, он   почувствовал какой-то таинственный страх. Ему казалось, что какая-то чуждая   духовная сила хочет насильственно вторгнуться в его душу и похитить у него   свободу мысли. Внезапно принцесса Гедвига встала перед ним и пристально   посмотрела на него своим странным взглядом; и в то же мгновение электрический   удар отдался эхом во всех его нервах, как в тот раз, когда он впервые   прикоснулся к руке принцессы. Зато прежнего таинственного страха теперь как не   бывало, он чувствовал, как электрическая теплота отрадно пронизала все его   существо. Тихо, будто во сне, он проговорил:      

- Маленькая плутовка, Raja torpedo, ты опять дразнишь меня,   хоть и знаешь, что тебе нельзя безнаказанно ранить меня, так как я только из-за   любви к тебе пошел в монахи.      

Аббат взглянул на капельмейстера проницательным взором,   словно хотел пронизать все его «я», затем торжественно спросил:      

- С кем говоришь ты, сын мой Иоганнес?      

Но Крейслер уже пробудился от своих грез, ему пришло в   голову, что аббат, если он был извещен о всем случившемся в Зигхартсгофе,   должен знать также и о дальнейшем ходе событий и что было бы хорошо побольше   узнать об этом.      

- Я, ваше высокопреподобие, - ответил он аббату, лукаво   улыбаясь, - говорю, как вы слышали, не с кем иным, как с Raja torpedo, которая   непрошено вмешивается в нашу разумную беседу и хочет сбить меня с толку еще   больше, чем вы. Но я вижу по всему, что кое-кто считает меня таким же большим   дураком, как блаженной памяти придворного портретиста Леонгарда Этлингера,   намеревавшегося не только писать высокую персону, которой, естественно, не было   до него дела, но и полюбить ее, и притом совсем так, как Ганс свою Грету. О боже,   да разве у меня хоть раз недостало почтительности, когда я брал прекраснейшие   аккорды, аккомпанируя гнусному верещанию? Заводил ли я разговоры о недостойных   или вздорных материях, о любви и ненависти, когда их маленькое высокородное   своенравие изволили чудно кривляться, увеселяясь всякими удивительными   забавами, и морочить честных людей магнетическими видениями? Скажите, поступал   ли я так когда-нибудь?      

- Но однажды ты, Иоганнес, - прервал его аббат, - заговорил   о любви артиста...      

Крейслер пристально взглянул на аббата, сложил руки и   воскликнул, воздев очи горе:      

- О небо! Так значит - это - Высокочтимые   люди, - продолжал он, и шутовская усмешка вновь появилась на его лице, а голос   пресекся от внутренней скорби, - высокочтимые люди, разве вы никогда не слыхали,   хотя бы на самых обыкновенных подмостках, как принц Гамлет говорит честному   человеку по имени Гильденстерн: «Хоть вы и умеете меня расстроить, но не умеете   на мне играть». Черт возьми! Ведь так произошло и со мною! Зачем подслушиваете   вы доверчивого Крейслера, если гармония любви, заключенная в его груди, только   режет вам уши? О Юлия!      

Внезапно пораженный чем-то неожиданным, аббат, казалось,   тщетно искал слов, а Крейслер стоял перед ним, вперив свой полный экстаза взор   в огненное море заката.      

Тут на башнях аббатства раздались звуки колоколов и словно   чудесные голоса неба понеслись к сияющим золотом вечерним облакам.      

- С вами хочу я умчаться, аккорды! - воскликнул Крейслер,   широко раскинув руки. - Пусть возвещаемая вами безутешная скорбь поднимется во   мне и сама уничтожит себя в моей груди, пусть ваши голоса, подобно небесным   гонцам мира, возвестят, что скорбь растворилась в надежде, в страстном томлении   вечной любви!      

- Уже звонят к вечерне, - сказал аббат, - я слышу шаги   братьев. Утром, дорогой друг, мы, я думаю, еще поговорим о некоторых событиях в   Зигхартсгофе.      

- О! - воскликнул Крейслер, который только теперь вспомнил о   том, что хотел выведать у аббата. - О ваше высокопреподобие, я хотел бы многое   узнать о веселой свадьбе и тому подобном. Принц Гектор ведь не помедлит   схватить руку, которой он уже издавна домогался? С великолепным женихом никаких   неприятностей не случилось?      

Тут вся торжественность исчезла с лица аббата, и он произнес   со свойственным ему мягким юмором:      

- С великолепным женихом, добрый мой Иоганнес, ничего не   случилось, но его адъютанта, должно быть, укусила в лесу какая-то оса.      

- Ха-ха! - рассмеялся Крейслер. - Оса, которую он жаждал   истребить огнем и мечом!      

Братья вошли в коридор и...      

       

(М. пр.)  ...старается ли она выхватить из-под самого   носа честного, безобидного кота лакомый кусок? Недолго мы так благоденствовали,   ибо наше славное содружество на чердаке получило удар, от которого ему не   суждено было оправиться, и расстроившая все наши кошачьи радости вражья сила   появилась в образе могучего, взбесившегося филистера по имени Ахиллес. С   гомеровским тезкой у него было мало сходного, разве что геройство последнего   заключалось преимущественно в медвежьей ловкости и бессмысленном горлопанстве.   Ахиллес был, собственно, обыкновенной дворняжкой, но состоял на должности   сторожевой собаки, и хозяин, к коему он поступил на службу, привязал его на   цепь, дабы укрепить его привязанность к дому, оттого-то он мог рыскать на воле   лишь по ночам. Некоторые из нас сострадали ему, невзирая на его невыносимый нрав;   однако он не очень-то близко принимал к сердцу утрату своей свободы, ибо он был   настолько безрассуден, что воображал, будто эта тяжеловесная цепь дарована ему   для почета и украшения. К немалому раздражению Ахиллеса, наши собеседования   тревожили его сон по ночам, когда ему полагалось рыскать по двору и охранять   дом от всяких насильственных покушений, и он угрожал нам, нарушителям его   покоя, лихой смертью. Но так как он при своей ловкости не мог взобраться даже   на чердак, не то что на крышу, мы нимало не внимали его угрозам и вели себя   по-прежнему. Тогда Ахиллес принял другие меры; он повел наступление против нас,   как искусный генерал, начав с тайной подготовки, а потом перейдя к открытой   перестрелке. Как только мы начали пенье, всевозможные шпицы, которым он порой   оказывал честь играть с ними, захватив их в свои неуклюжие лапы, по его   приказанию подняли такой зверский лай, что мы не могли разобрать ни одной   осмысленной ноты. Более того! Кое-кто из этих филистерских лизоблюдов ворвался   на чердак, и когда мы показали им когти, они, уклонившись от честного,   открытого боя, подняли такой ужасный шум, рычание и лай, что не только был   нарушен сон сторожевого пса, но и сам хозяин дома не мог сомкнуть глаз. Не видя   конца подобному галдежу, он вышел из себя и схватил арапник, чтобы прогнать   буянов, бесновавшихся над его головой.      

О кот, читающий это! Если в груди твоей сокрыто истинное   мужество, а в голове - светлый разум, если твои уши не отупели, то существует   ли для тебя, говорю я, что-либо отвратительнее, противнее, ненавистнее и притом   ничтожнее, нежели визжащий, пронзительный, диссонирующий во всех тонах лай   исступленного шпица? Этого маленького, виляющего, тявкающего создания с   жеманными ужимками - берегись его, кот! Не доверяй ему! Поверь мне,   приветливость шпица опаснее, нежели выпущенные когти тигра! Однако умолчим о   горьком и, увы, столь богатом опыте, который мы в сем смысле обрели, и   возвратимся к дальнейшему ходу нашей истории.      

Итак, хозяин, как сказано, схватил арапник, чтобы прогнать   буянов с чердака. Но что же случилось? Шпицы завиляли ему навстречу хвостами,   облизали ноги и представили все дело так, будто гвалт был поднят только ради   его покоя, хотя хозяин из-за него-то как раз и лишился безмятежного сна. Они,   мол, лаяли только на нас, так как мы учиняем нетерпимые бесчинства на крыше,   распевая песни слишком звонкими и резкими голосами. Хозяин, увы, поддался   болтливому красноречию шпицев и поверил им, тем более что сторожевой пес, когда   он спросил его об этом, не преминул подтвердить все, ибо он затаил в душе   злобную ненависть к нам. И началось преследование. Слуги сгоняли нас отовсюду   метлами и черепицами; везде были поставлены западни и капканы, куда мы должны   были попадаться и, к сожалению, попадались на самом деле. Мой дорогой друг   Муций сам попал в беду, то есть в капкан, раздробивший ему самым плачевным   образом заднюю лапу.      

Так и закончилась наша веселая совместная жизнь, и я   вернулся назад под печку хозяина, дабы в глубоком одиночестве оплакивать судьбу   моего несчастного друга.      

Однажды в гости к моему хозяину пришел господин Лотарио,   профессор эстетики, а за ним в комнату впрыгнул Понто.      

Не могу выразить, сколь неприятное, зловещее чувство   пробудил во мне один вид Понто. Хоть он и не был ни сторожевой пес, ни шпиц,   все же он был из того рода, чей подлый, враждебный нам образ мыслей разрушил   мою жизнь в веселом обществе котов-буршей, и уже потому дружба, которую Понто   мне выказывал, была весьма подозрительна. Кроме того, мне показалось, что во   взгляде Понто, во всем его существе было нечто высокомерное, насмешливое, и   посему я порешил лучше вовсе не говорить с ним. Тихо-тихо сполз я с моей   подушки, одним прыжком скрылся в печке и запер за собой дверцу.      

Господин Лотарио говорил с хозяином о чем-то мало меня   интересовавшем, тем более что все мое внимание обратилось на молодого Понто,   который, поплясав по комнате, фатовато напевая себе под нос какую-то песенку,   вспрыгнул на подоконник, высунулся из окошка и, по обычаю фанфаронов, то и дело   раскланивался с проходившими мимо знакомыми, даже слегка тявкая, вероятно,   чтобы привлечь к себе взгляды красавиц из его племени. Казалось, обо мне   ветреник даже и не вспомнил, и хотя я, как было сказано, вовсе не желал с ним   разговаривать, все же мне было совсем не по душе, что он даже не справился обо   мне. Совсем иначе и, как мне показалось, куда учтивей и разумнее вел себя   профессор-эстетик господин Лотарио; поискав меня взглядом по комнате, он   обратился к хозяину со словами:      

- Но где же ваш превосходный мосье Мурр?      

Для честного кота-бурша нет более гнусного обращения, чем   «мосье»; но чего только не приходится терпеть от эстетиков на этом свете! Я   простил профессору обиду.      

Маэстро Абрагам уверил его, что с некоторых пор я отделился   от него и редко бываю дома, особенно по ночам, и оттого выгляжу истощенным и   усталым. Но я только что лежал на подушке, и он, право, не знает, куда я столь   стремительно исчез.      

- Я предполагаю, маэстро Абрагам, - продолжал профессор, - что   ваш Мурр... Но не спрятался ли он и не подслушивает ли здесь где-нибудь!   Давайте посмотрим!      

Я тихо подался в задний угол печки; но можно представить,   как я навострил уши: ведь речь шла обо мне. Хозяин Понто тщетно обшарил все   углы, к немалому удивлению маэстро, воскликнувшего со смехом:      

- Право, профессор, вы оказываете неслыханную честь моему   Мурру!      

- Ого! - ответил наш гость. - У меня не выходит из головы   подозрение против вас и вашего педагогического эксперимента, имеющего целью   превратить кота в поэта и сочинителя. Или вы уже совсем забыли о сонете, о   глоссе, похищенной Понто чуть ли не из лап вашего Мурра. Но, как бы там ни   было, я воспользуюсь отсутствием Мурра, чтобы сообщить вам об одном дурном   предположении и настоятельно рекомендовать присматривать за поведением Мурра.   Хотя прежде кошки меня мало заботили, все же от меня не ускользнуло, что многие   раньше учтивые и разумные коты теперь вдруг переменили свои повадки, грубо   нарушая порядок и обычаи. Они уже не гнут смиренно спину и не ласкаются, как   прежде, а приняли надменный вид и вовсе не боятся выдать свою первобытную дикую   натуру сверкающими взглядами и гневным ворчаньем и даже выпускать когти. Они   столь же мало заботятся о том, чтобы иметь внешность благовоспитанных светских   людей, как и о скромном, тихом поведении. Они пренебрегают и чисткой усов, и   облизыванием шерсти до лоска, и откусыванием отросших не в меру когтей;   лохматые, взъерошенные, с растрепанными хвостами бегают они, вызывая ужас и   отвращение у всех воспитанных котов. Но что особенно достойно порицания и вовсе   нетерпимо - это тайные сборища, которые устраивают они по ночам, и при этом   предаются бесчинству, называя его пением, хотя нет ничего непереносимее для   уха, чем этот бессмысленный аритмичный крик, фальшивый и лишенный всякой   гармонии. Я боюсь, я очень боюсь, маэстро Абрагам, что ваш Мурр ступил на   плохую дорожку и участвует в этих недостойных увеселениях, а это не принесет   ему ничего, кроме изрядных побоев. Меня огорчило бы, если бы вы даром положили   столько трудов на этого серого малого и если бы он со всей своей ученостью   опустился до пошлого, беспорядочного существования вульгарных, беспутных котов.      

Когда я услышал, сколь гнусно уничтожают меня, моего доброго   Муция, всех моих великодушных братьев, я невольно испустил горестный звук.      

- Что это было? - воскликнул профессор. - Я уверен, Мурр   спрятался где-то в комнате. Понто! Allons! Ищи, ищи!      

Одним прыжком Понто соскочил с подоконника и стал обнюхивать   комнату. Перед печкой он остановился, сперва заворчал, затем громко залаял и   подпрыгнул.      

- Он в печке! Это несомненно! - заявил   маэстро и отворил дверцы.      

Я спокойно продолжал сидеть, поглядывая на своего хозяина   ясными, блестящими глазами.      

- Так и есть! - воскликнул он. - Так и есть. Он сидит тут,   забившись глубоко в печку. Ну-с, не угодно ли тебе выйти? Вылезай!      

Хоть у меня было мало охоты покидать свое убежище, я должен   был повиноваться приказанию хозяина, ибо не желал допустить насилия над собой и   таким образом остаться в накладе. Вот я и выполз. Едва я появился на свет, как   профессор и хозяин воскликнули разом:      

- Мурр! Мурр! На кого ты похож! И   что это за штуки? Разумеется, я был в золе с ног до головы, к тому же моя   внешность и вправду с некоторых пор заметно пострадала, поэтому мне пришлось   узнать себя в сделанном профессором изображении котов-отщепенцев, и я вполне   мог представить себе, какое жалкое зрелище являл я собой. Я сравнил мой достойный   сожаления вид с видом моего друга Понто, красовавшегося в своей ловко сшитой,   блестящей, красиво завитой шубе, и меня охватил глубокий стыд. Тихо и печально   я отполз в угол.      

- И это, - воскликнул профессор, - разумный, благонравный   кот Мурр, изящный писатель, остроумный поэт, пишущий сонеты и глоссы? Нет, это   самый обыкновенный домашний кот, из тех, что толпами бездельничают на кухне да   только и умеют, что ловить мышей в погребах и на чердаках. Эй, скажи мне, мой   благонравный скот, скоро ли ты получишь докторскую степень и взойдешь на   кафедру профессором эстетики? Право же, премилую докторскую мантию нацепил ты   на себя!      

Насмешливые речи продолжались и дальше в том же роде. Что   мне оставалось делать? Только поплотней прижать уши - таков уж был мой обычай   во всех подобных случаях, то есть когда меня поносили.      

Под конец профессор и хозяин разразились звонким хохотом,   пронзившим мне сердце. Но, пожалуй, еще горше их смеха было для меня поведение   Понто. Он не только одобрял насмешки своего хозяина всевозможными ужимками,   корчил брезгливые рожи, но и открыто выставлял свой страх приблизиться ко мне -   то и дело отскакивал в сторону, как бы боясь запачкать свою красивую чистую   шубу. И должен признаться - немалое испытание для кота, сознающего свое   превосходство, терпеть пренебреженье от какого-то фатишки-пуделя.      

Профессор пустился в пространные разговоры с хозяином; они,   по-видимому, не касались до меня и до моего рода, и к тому же понял я из них,   собственно, немного. Однако, насколько я мог заметить, речь шла о том, что было   бы лучше: противодействовать ли часто превратным и необузданным влечениям   экзальтированного юношества открытой силой или же искусным и незаметным образом   ограничивать его, давая ему простор для обретения собственного опыта, который   вскоре сам по себе уничтожит эти влечения. Профессор был за открытую силу, ибо   устроение всего ко всеобщему благу требует, чтобы каждый человек, сколь бы он   этому ни противился, был бы как можно скорее втиснут в форму, обусловленную   отношением отдельных частей к целому; иначе возникнет чудовищная   несоразмерность, а она может послужить причиной всяческих бед. При этом   профессор упоминал о любителях бить стекла под крики «Pereat!» [123], что я не вполне понял.   Маэстро, напротив, полагал, что с экзальтированными юношами, при их характере,   нужно обходиться как со слегка помешанными: если открыто им противодействовать,   их помешательство усиливается, тогда как самостоятельно достигнутое осознание   своего заблуждения начисто излечивает их и позволяет более не опасаться возврата   болезни.      

- Ну, - воскликнул под конец профессор, вставая и берясь за   трость и шляпу, - ну, маэстро, вы должны со мной согласиться хотя бы в том, что   нужно беспощадно применять открытую силу против экзальтированных стремлений,   когда они разрушительно вторгаются в жизнь! Поэтому - я опять возвращаюсь к   вашему коту Мурру - все же очень хорошо, что порядочные шпицы, как я слышал,   разогнали проклятых котов, так нечеловечески оравших и притом мнивших себя на   удивление великими виртуозами.      

- Как на это взглянуть, - ответил хозяин. - Если бы им   позволили петь, быть может, они и сделались бы тем, чем они ошибочно себя   воображали, то есть хорошими виртуозами, а теперь они сомневаются и в истинной   виртуозности.      

Профессор откланялся; Понто выскочил вслед за ним, даже не   удостоив меня прощальным поклоном, как это он всегда делал раньше с большой   приветливостью.      

- Я сам тоже недоволен твоим поведением, Мурр, - обратился   хозяин ко мне. - Пора тебе раз и навсегда образумиться и остепениться и вновь   заслужить лучшую репутацию, чем та, какой ты, по-видимому, теперь пользуешься.   Если бы ты был способен меня вполне понять, я бы тебе советовал быть всегда   тихим и приветливым и совершать все, что тебе хочется предпринять, втихомолку,   ибо именно так легче всего обрести хорошую репутацию. Для примера я могу   назвать тебе двух людей: один из них каждый день в одиночестве садится в угол и   тихо пьет вино, бутылку за бутылкой, покуда не делается совершенно пьян, однако   от долгих практических упражнений он так хорошо умеет скрывать это, что никто и   не подозревает о его состоянии. Другой, напротив, лишь иногда выпивает стакан   вина в компании веселых, сердечных друзей. Напиток развязывает ему язык,   раскрывает сердце; его настроение поднимается, он говорит много и горячо, но не   оскорбляя ни нравов, ни приличий. И его-то свет зовет присяжным винососом, а   тот - тайный пьяница - слывет тихим, умеренным человеком. Ах, Мурр, славный мой   кот, если бы ты знал жизнь света, ты увидел бы, что филистер, скрывающийся в   своей скорлупе, поступает умнее всех. Но как можешь ты знать, что такое   филистер, хотя и среди твоего племени, наверное, много их!      

При этих словах хозяина я не мог удержаться от громкого   радостного фырканья и мурлыканья, сознавая, что благодаря наставлениям Муция и   собственному опыту я достиг совершенного познания кошачьего рода.      

- Мурр, кот мой! - воскликнул хозяин, громко смеясь. - Сдается   мне, что ты меня понимаешь, и профессор прав, обнаружив в тебе какой-то   особенный разум и устрашившись тебя, как своего эстетического соперника.      

Для подтверждения, что это и вправду так, я издал звучное,   гармоническое «мяу» и без дальнейших околичностей вспрыгнул хозяину на колени.   Я не сообразил, что хозяин только что надел парадный шелковый шлафрок с   большими цветами на желтом поле, и я его, разумеется, запачкал. С гневным «чтоб   тебя...» маэстро отшвырнул меня так стремительно, что я перекувырнулся и в   совершенном испуге, прижав уши и закрыв глаза, замер на полу. Но хвала   мягкосердечию моего доброго хозяина!      

- Ну, - сказал он приветливо, - ну, ну, Мурр, кот мой, тут   не было злого умысла! Знаю, знаю, ты руководствовался добрыми намерениями: ты   хотел доказать мне свою симпатию, но ты сделал это неуклюже, а в таких случаях   кому дело до намерений! Ну иди сюда, мой маленький трубочист! Я вычищу тебя, и   ты снова будешь походить на вполне порядочного кота.      

С этими словами хозяин скинул шлафрок, взял меня на руки и   не побрезговал вычистить мне шкуру мягкой щеткой, а потом маленьким гребешком   расчесал мне волосы до блеска.      

Когда туалет был закончен и я прогуливался мимо зеркала, то   сам подивился тому, сколь внезапно я стал другим котом. И таким красивым я   предстал перед собою, что не мог удержаться и с удовольствием помурлыкал самому   себе. Не буду отрицать: великие сомнения касательно достоинств и пользы   буршеского клуба зашевелились во мне. Мое бегство в печку сдавалось мне теперь   сущим варварством, объяснимым лишь своеобразным одичанием, и я уже совсем не   нуждался в предостережениях маэстро, воскликнувшего: «Только не лазить мне   снова в печку!»      

На следующую ночь мне почудилось, будто я слышу тихое   царапанье в двери и боязливое «мяу!», кого-то мне напомнившее. Я подкрался и   спросил, кто там. Тогда - я тотчас же признал его по голосу - мне ответил   бравый староста Пуф:      

- Это я, верный брат Мурр. Я принес тебе печальнейшую   новость.      

- О небо, что...      

       

(Мак. л.)  ...очень несправедливо поступала, моя   дорогая, милая подруга! Нет, ты для меня больше, чем подруга, ты - моя верная   сестра. Я мало тебя любила, мало доверялась тебе. Только теперь я открою тебе   мое сердце, только теперь, так как я знаю...      

Принцесса запнулась, слезы потоком хлынули из ее глаз. Она   снова нежно прижала Юлию к сердцу.      

- Гедвига, - мягко сказала Юлия, - разве раньше ты не любила   меня всей душой? Разве у тебя когда-нибудь были тайны, которых ты не хотела мне   доверить? Что ты знаешь? О чем ты только теперь проведала? Но нет, нет! Ни   слова больше, пока твой пульс снова не успокоится, пока в твоих глазах не   потухнет мрачный огонь!      

- Не знаю, чего вы все от меня хотите, - ответила принцесса   с внезапным раздражением и чуть ли не с обидой. - По-вашему, я больна, а я   никогда не чувствовала себя такой сильной и здоровой. Вас напугал мой странный   припадок, и все-таки возможно, что такой электрический удар, приостановивший   всю жизненную деятельность, был для меня нужнее и полезнее всех средств,   предложенных в злополучном самообольщении тупоумной, убогой медициной. Какое   несчастье для меня этот врач, вознамерившийся управлять человеческой натурой,   как часовым механизмом, который нужно только вычистить и завести! Он мне отвратителен   с его каплями, его эссенциями! Неужели от всего этого должно зависеть мое   благополучие? Нет, тогда земная жизнь была бы ужасающей насмешкой мирового   духа!      

- Твое чрезмерное возбуждение как раз и доказывает, - перебила   Юлия принцессу, - что ты еще больна, Гедвига, и что тебе нужно беречься больше,   чем ты это делаешь.      

- И ты хочешь сделать мне больно! - воскликнула принцесса,   поспешно вскочила, подбежала к окошку, отворила его и высунулась в парк. Юлия   пошла за ней и, обняв ее, попросила с нежной грустью остерегаться хотя бы   сурового осеннего ветра и не нарушать покоя, столь целительного для нее, по   мнению врача. Но принцесса ответила, что как раз струя холодного воздуха,   льющаяся в окно, подкрепляет ее и восстанавливает ее силы.      

С глубочайшей сердечностью Юлия заговорила о недавних днях,   когда над всем словно витал темный, грозный дух; о том, что им нужно собрать   все свои внутренние силы, чтобы не растеряться от события, внушившего ей   чувство, сравнимое лишь с самой настоящей смертельной боязнью привидений. Она   подразумевала таинственное столкновение, происшедшее между принцем Гектором и   Крейслером и заставлявшее предполагать самое ужасное; ибо вероятнее всего,   бедный Иоганнес должен был пасть от руки мстительного итальянца, и спасся он,   по мнению маэстро Абрагама, только чудом.      

- И этот ужасный человек, - сказала Юлия, - должен был стать   твоим мужем? Нет, никогда! Хвала всевышнему! Ты спасена. Он никогда не   возвратится. Не правда ли, Гедвига? Никогда!      

- Никогда! - ответила принцесса глухим, еле слышным голосом.   Затем, глубоко вздохнув, она сказала тихо, как во сне: - Пусть этот чистый   небесный огонь только светит и греет, не опаляя сокрушительным пламенем, и из   души художника сверкает воплощенной в жизнь мечтой она сама - его любовь! Так   говорил ты здесь тогда...      

- Кто говорил это? - воскликнула потрясенная Юлия. - О ком   вспомнила ты, Гедвига?      

Принцесса провела рукой по лбу, как бы силясь возвратиться к   действительности. Потом, шатаясь, она добрела с помощью Юлии до софы и   опустилась на нее в совершенном изнеможении. Юлия, озабоченная состоянием   принцессы, хотела было позвать камеристку, но Гедвига нежно усадила ее рядом с   собой и прошептала:      

- Нет, моя девочка, ты, только ты должна быть возле меня! Не   думай, что у меня опять что-то вроде болезни! Нет, это была мысль о величайшем   блаженстве, ставшая слишком ощутимой и грозившая разбить мое сердце, и ее   небесный восторг превратился в смертельную боль. Побудь со мной, моя девочка!   Ты сама не знаешь, какая у тебя удивительная, волшебная власть надо мной. Дай я   загляну в твою душу, как в прозрачное, чистое зеркало, чтобы я в нем снова   узнала себя! Юлия, часто мне кажется, будто на тебя сходит небесное вдохновение   и будто слова, слетающие с твоих губ как дыхание любви, - утешительное   пророчество. Юлия, моя девочка, останься со мной, не покидай меня никогда,   никогда!      

С этими словами принцесса, крепко сжимая руки Юлии, упала с   закрытыми глазами на софу.      

Юлия достаточно привыкла к тому, что порою принцессой   овладевало болезненное перенапряжение духа; но теперешний ее пароксизм был для   нее нов, совершенно нов и загадочен. Прежде это было страстное ожесточение,   проистекавшее из несоответствия внутреннего чувства образу жизни и, разрастаясь   до ненависти, оно оскорбляло детскую душу Юлии. Но теперь Гедвига казалась, чего   никогда не было, совершенно изнемогающей от боли и невыразимой скорби, и эта   безутешность столь же тронула Юлию, сколь усилила ее тревогу за любимую   подругу.      

- Гедвига! - воскликнула она. - Милая Гедвига, я не покину   тебя; ни одно преданное сердце не привязано к тебе более моего; но скажи мне,   о, скажи, доверься же мне, что мучит и терзает твою душу? Я погорюю, я поплачу   вместе с тобой!      

И тут по лицу Гедвиги скользнула странная улыбка; нежный   румянец затрепетал на шеках, и, не открывая глаз, она прошептала тихо:      

- Ведь правда, Юлия, ты не влюблена?      

Странно почувствовала себя Юлия при этом вопросе принцессы:   ее словно потряс внезапный испуг.      

В чьем девичьем сердце не шевелились предчувствия страсти,   этого, по-видимому, главного условия женского существования, ибо только   полюбившая женщина - вполне женщина? Но чистая, детская, набожная натура не   внемлет этим предчувствиям, она не желает разбираться в них и с похотливой   нескромностью срывать покров со сладостной тайны, раскрывающейся лишь в тот   миг, что сулит смутное томление. Так было и с Юлией: когда она неожиданно   услышала вопрос о том, о чем не осмеливалась думать, то, испуганная, будто ее   уличили в грехе, в котором она сама не отдавала себе отчета, она силилась   проникнуть в глубину своей собственной души.      

- Юлия, - повторила принцесса, - ведь ты не любишь? Скажи   мне! Будь искренна!      

- Как странен твой вопрос, - ответила Юлия. - И что я могу   тебе ответить?      

- Говори, о, говори же, - умоляла принцесса.      

Тут душа Юлии вдруг озарилась солнечным сиянием, и она нашла   слова, чтобы выразить открывшееся ей в собственном сердце.      

- Что творится в твоей душе, Гедвига, когда ты спрашиваешь   меня об этом? - начала она очень серьезно и спокойно. - Что такое для тебя   любовь, о которой ты говоришь? Не правда ли, нужно ощущать влечение к любимому   с такой непреодолимой силой, чтобы существовать и жить только мыслями о нем,   отказаться ради него от самой себя и видеть в нем все свои стремления, все   надежды, все желания, весь свой мир? И эта страсть должна возносить на вершины   блаженства, да? У меня кружится голова от подобной высоты - ведь внизу зияет   бездонная пропасть со всеми ужасами безвозвратной гибели. Нет, Гедвига, мое   сердце не понимает такой любви, столь же ужасной, как и греховной, и я буду   твердо верить, что оно останется навеки чистым, навеки свободным от нее. Но   может, конечно, случиться, что мы отличаем какого-нибудь мужчину из всех других   или даже чувствуем искреннее восхищение перед ним за выдающуюся мужественную   силу его духа. Даже более того: в его присутствии мы чувствуем какую-то   таинственную, сердечную отраду; кажется, будто наш дух только сейчас проснулся,   будто только сейчас засияла нам жизнь; мы веселы, когда он приходит, и мы   печалимся, когда он нас покидает. Ты назовешь это любовью? Ну, так почему бы   мне не признаться тебе, что покинувший нас Крейслер вызывает во мне это чувство   и что мне тяжко его не видеть?      

- Юлия! - воскликнула принцесса, внезапно вскочив и   пронизывая Юлию горящим взглядом. - Можешь ли ты вообразить его в объятиях   другой и не испытывать при этом невыразимой муки?      

Юлия покраснела и ответила голосом, выдававшим, как сильно   она была оскорблена.      

- Никогда я не воображала его в моих объятиях!      

- Ты не любишь его! Ты не любишь   его! - резко воскликнула принцесса и снова упала на софу.      

- О! - сказала Юлия. - Если б он вернулся! Чисто и невинно   чувство к этому дорогому человеку в моем сердце, и если я никогда больше его не   увижу, мысль о нем, незабываемом, будет освещать мою жизнь прекрасной светлой   звездой. Но, конечно же, он вернется назад! Как же можно...      

- Никогда! - перебила Юлию принцесса раздраженным, резким   тоном. - Никогда не сможет и не посмеет он возвратиться. Говорят, что он   находится в аббатстве Канц-гейм и собирается, покинув свет, вступить в орден   Святого Бенедикта.      

На глазах Юлии показались светлые слезы; она молча встала и   отошла к окошку.      

- Твоя мать права, вполне права, - продолжала принцесса. - Хорошо,   что его нет, этого сумасшедшего. Как злой дух ворвался он в тихие палаты нашего   сердца, нарушил согласие наших душ. И музыка его была той волшебной сетью,   которой он нас опутал. Никогда не захочу я вновь увидеть его.      

Ударами кинжала были для Юлии слова принцессы; она   схватилась за шляпу и шаль.      

- Ты хочешь меня покинуть, моя милая подружка, - воскликнула   принцесса. - Останься, останься и утешь меня, если можешь. Таинственным ужасом   веет от этих зал, от парка! Так знай же... - С этими словами Гедвига подвела   Юлию к окну, указала на павильон, где жил адъютант принца Гектора, и начала   глухим голосом: - Взгляни туда, Юлия! Те стены скрывают грозную тайну;   кастелян, садовники клянутся, что с отъездом принца там никто не живет, что   двери крепко заперты, и все-таки... О, взгляни сейчас туда! Взгляни же - ты   ничего не видишь в окне?      

В самом деле, Юлия увидела в окне, прорезанном во фронтоне   павильона, темную фигуру, которая тут же исчезла.      

По мнению Юлии, ощущавшей, как болезненно содрогается рука   принцессы в ее руке, здесь и речи не могло быть о какой-нибудь грозной тайне   или о чем-нибудь сверхъестественном, скорее всего кто-нибудь из слуг без позволения   занял пустой павильон. Павильон можно обыскать, и тогда сейчас же выяснится,   что это за фигура показывается в окне. Но принцесса уверяла, что старый верный   кастелян по ее желанию уже давно сделал все это и клялся, что в павильоне не   найдено и следа человека.      

- Дай я тебе расскажу, - сказала принцесса, - что произошло   три ночи тому назад! Ты знаешь, что сон часто бежит от меня и что тогда я встаю   и расхаживаю по комнатам, пока меня не одолеет усталость, помогающая мне   заснуть. И вот третьего дня меня как раз мучила бессонница, и я забрела в эту   комнату. Внезапно я заметила, как по стене пробежал трепещущий отблеск света. Я   посмотрела в окно и увидела четырех человек: один из них нес потайной фонарь.   Затем они скрылись в направлении павильона, но я не успела заметить, вошли ли   они туда. Немного погодя окно осветилось, и в нем замелькали тени, потом опять   стало темно, однако скоро в кустах замерцал ослепительный свет, падавший,   должно быть, из открытой двери павильона. Свет все приближался, пока наконец из   кустов не вышел монах бенедиктинец, несший в левой руке факел, а в правой - распятие.   За ним следовали четыре человека с носилками на плечах, покрытыми черными   сукнами. Едва они прошли несколько шагов, как навстречу им двинулась какая-то   фигура в широком плаще. Они остановились, положили носилки; фигура отдернула   покрывало, и стал виден труп. Я едва не упала без чувств и успела только   заметить, что люди снова подняли носилки и поспешили за монахом по широкой   тропинке, которая вскоре выводит из парка на дорогу в аббатство Канцгейм. С тех   пор эта фигура показывается в окне, и, наверное, это пугающий меня дух   злодейски убитого.      

Юлия была склонна считать все происшествие сном или, если   принцесса на самом деле бодрствовала у окна, - игрой возбужденного воображения.   Кто мог быть этот мертвец, которого с такими таинственными церемониями уносили   из павильона, - ведь никто не умер, и кто бы мог поверить, что этот неизвестный   мертвец появляется по ночам там, откуда его унесли? Юлия высказала все это   Гедвиге и добавила, что виденье в окне могло быть также оптическим обманом, а   то и шуткой старого мага, маэстро Абрагама, который горазд на подобные проделки   и, возможно, обратил пустой павильон в обиталище привидений.      

- Так быстро, - мягко улыбаясь, сказала принцесса, совершенно   овладевшая собой, - находим мы объяснение, случись что-нибудь чудесное,   сверхъестественное! А что до мертвеца, то ты забываешь, что произошло в парке   перед тем, как Крейслер нас покинул.      

- Ради бога, - воскликнула Юлия, - неужели и вправду там совершилось   ужасное дело? Кто? От чьей руки?      

- Ты ведь знаешь, моя девочка, - продолжала Гедвига, - что   Крейслер жив. Но жив и тот, кто тебя любит. Не смотри на меня так испуганно!   Разве ты не подозревала раньше, о чем мне надо тебе сказать, дабы ты знала то,   что может тебя погубить, если скрывать это и дальше? Принц Гектор любит тебя,   тебя, Юлия, со всей дикой страстью итальянца. Я была его невестой, я и теперь   его невеста, но та, кого он любит, это ты, Юлия.      

Последние слова принцесса подчеркнула с особой резкостью,   но, впрочем, без того выражения, которое выдает чувство внутренней горечи.      

- О силы небесные! - воскликнула Юлия порывисто, и слезы   хлынули из ее глаз. - Гедвига, ты хочешь разбить мне сердце? Какой мрачный дух   говорит твоими устами! Нет, нет, ты можешь вымещать на мне, бедняжке, свои   дурные сновидения, так расстроившие тебя, я охотно снесу это, но никогда я не   поверю, что страшные сны твои могут сбыться. Гедвига, одумайся! Ведь ты уже не   обручена с этим ужасным человеком, явившимся к нам воплощением гибели. Он   никогда не вернется назад; никогда не будешь ты его женой.      

- Нет, вернется, - ответила принцесса, - вернется! Приди же   в себя, дитя! Когда церковь свяжет меня с принцем, только тогда, может быть,   разрешится чудовищное недоразумение, сделавшее меня столь несчастной. Тебя   спасет чудесное предопределение неба. Мы разлучимся. Я последую за мужем, ты   останешься здесь.      

От внутреннего волнения принцесса умолкла; Юлия тоже не   могла произнести ни слова. Обе, заливаясь слезами, упали друг другу в объятья.      

Доложили, что чай уже подан. Юлия пришла в такое волнение,   которое никак не вязалось с ее рассудительным, спокойным характером. Она не   могла быть на людях, и мать охотно разрешила ей отправиться домой, так как и   принцесса тоже нуждалась в покое.      

Фрейлейн Наннета в ответ на расспросы княгини уверила ее,   что и после обеда и вечером принцесса чувствовала себя прекрасно, но пожелала   оставаться наедине с Юлией. Насколько она могла заметить из соседней комнаты,   принцесса и Юлия рассказывали друг другу всякую всячину, представляли комедию и   то смеялись, то плакали.      

- Милые девушки! - прошептал гофмаршал.      

- Милостивая принцесса и милая девица! - поправил его князь,   сверкнув на маршала совершенно круглыми очами. Потрясенный своим ужасным   промахом, тот хотел было разом проглотить порядочный кусок сухаря,   предварительно размоченного чаем. Но кусок застрял у него в глотке, и он так   страшно раскашлялся, что должен был спешно оставить залу. Позорной смерти от   удушья он избежал только благодаря искусству придворного квартирмейстера,   исполнившего на его спине опытным кулаком отличное соло на литаврах.   Провинившись в двух неприличностях, гофмаршал побоялся, как бы не совершить еще   и третью; поэтому он не осмелился вернуться в залу и попросил извинить его   перед князем внезапно приключившимся нездоровьем.      

Отсутствие гофмаршала расстроило партию в вист, которую   князь обычно разыгрывал по вечерам. Когда приготовили игорные столы, все   напряженно ждали, что сделает сиятельная особа в столь критическом случае. Но   князь не сделал ничего; дав знак остальным садиться за игру, он взял за руку   советницу Бенцон, повел ее к канапе, предложил ей сесть и сам уселся рядом.      

- Мне было бы весьма прискорбно, если б гофмаршал задохся от   сухаря, - сказал он затем, как всегда тихо и мягко, Бенцон. - Однако он, как я   уже примечал неоднократно, по вероятности, чрезвычайно рассеян, ибо он назвал   принцессу Гедвигу девушкой, а его рассеянность была бы в висте чрезвычайно   пагубна. Итак, дорогая Бенцон, мне сегодня весьма желательно и приятно вместо   партии в вист здесь, в уединении, доверительно обменяться с вами несколькими   словами, как прежде. Ах - как прежде! Но вам известна моя привязанность к вам,   любезная сударыня! Она не прекратится никогда; княжеское сердце постоянно,   ежели только неотвратимые обстоятельства не потребуют перемены.      

С этими словами князь поцеловал руку Бенцон много нежнее,   чем позволяли его положение, возраст и обстановка.      

Бенцон, со сверкающими от радости глазами, заверила его, что   она давно уже выжидала случая поговорить с князем с глазу на глаз, так как ей   надобно кое-что сообщить ему, что, наверное, не будет для него неприятным.      

- Узнайте же, всемилостивейший государь, - сказала   советница, - советник посольства снова написал, что наше дело внезапно приняло   более благоприятный оборот, и...      

- Тише, дражайшая! - перебил ее князь. - Ни слова более о   государственных делах! Ибо и князь облекается в шлафрок и надевает ночной   колпак, когда, почти сокрушенный бременем правления, он отправляется на покой;   не таков, разумеется, единственно Фридрих Великий, король прусский, который,   что, вероятно, вам как особе начитанной известно, даже и в постели надевал   фетровую шляпу. Словом, я полагаю, что и князю свойственно слишком многое из   того, что... словом, что составляет, как говорится, мещанские добродетели,   как-то: супружество, отеческие радости и тому подобное, и он не в силах вовсе   отрешиться от этих чувств; donc [124] по   меньшей мере извинительно, что он предается им в те мгновения, когда   государство, заботы о надлежащей благоустроенности двора и страны не всецело   поглощают его. Дражайшая Бенцон, подобное мгновение настало! Семь подписанных   бумаг лежат у меня в кабинете, и теперь дозвольте мне совершенно забыть о моем   сане, - дозвольте мне здесь за чаем быть единственно отцом семейства - «Немецким   отцом семейства» барона фон Геммингена! Дозвольте мне говорить о моих - да! - о   моих детях, причиняющих мне столько горя, что я порою готов впасть в совершенно   неприличное расстройство чувств!      

- О ваших детях будет идти речь, всемилостивейший государь?   - колко спросила Бенцон. - Иначе говоря, о принце Игнатии и принцессе Гедвиге.   Говорите, всемилостивейший государь, говорите. Может быть, я смогу дать вам   совет и принести утешение, подобно маэстро Абрагаму.      

- Да, - продолжал князь, - совет и утешение были бы мне по   временам необходимы. Так вот, сперва касательно принца; разумеется, ему нет   надобности в особых дарованиях, коими природа наделяет тех, кто иначе по   причине своего низкого звания оставался бы в забвении и ничтожестве. Но все же   для него было бы желательно несколько более esprit [125], он - simple [126] и пребудет им. Взгляните, вот он сидит,   болтает ногами, делает в игре промах за промахом и хихикает и смеется, как   семилетний мальчик! Бенцон! Entre nous soit dit [127] - он никогда не освоит искусства письма в   той мере, в какой оно ему потребно, - его княжеская подпись подобна каракулям.   Всеблагое провидение, что-то будет? Недавно я был потревожен в моих занятиях   мерзким лаем под окном. Я бросил взор вниз, дабы прогнать отвратительного   шпица, и что же я узрел? Поверите ли, дражайшая сударыня? Это был принц, с   громким лаем, подобно безумцу, скакавший вслед за мальчишкой садовника. Они   играли в собаку и зайца. Я сомневаюсь, есть ли у него хоть некоторый разум?   Таковы ли должны быть княжественные увлечения? Обретет ли принц когда-либо хоть   малейшую самостоятельность?      

- Поэтому необходимо, - ответила Бенцон, - поскорее женить   принца и выбрать для него жену, чья прелесть, обаяние и ясный разум пробудят   его дремлющие чувства, - жену, достаточно добрую, чтобы снизойти к его ребячливости   и постепенно возвысить его до себя. Женщине, предназначенной принадлежать   принцу, эти свойства необходимы, чтобы вызволить его из этого душевного   состояния, которое - с болью говорю я это, всемилостивейший государь! - наконец   может обратиться в подлинное безумие. Поэтому тут все решают только эти редкие   свойства, и нельзя строго считаться с происхождением.      

- Никогда, - сказал князь, наморщив лоб, - никогда не бывало   мезальянсов в нашем доме. Откажитесь от помысла, коего я не могу одобрить. Я был   всегда и ныне готов исполнить все иные ваши пожелания.      

- Мне это вовсе не известно! - резко вставила Бенцон. - Как   часто справедливые желания должны были умолкать ради химерических соображений!   Но есть требования, которые выше всяких условностей.      

- Laissons cela! [128] - перебил князь Бенцон,   откашлявшись и взяв щепотку табаку. После некоторого молчания он продолжал: - Еще   более принца меня печалит принцесса. Скажите, Бенцон, возможно ль, чтобы от нас   произошла дочь со столь странным нравом и, даже более того, со столь странной   болезненностью, повергающей в затруднение самого лейб-медика? Не наслаждалась   ли всегда княгиня цветущим здоровьем? Была ли она склонна к мистическим нервным   припадкам? Я сам? Не был ли я всегда сильным и телом и духом князем? Как же явилось   у нас дитя, которое - к моей горькой печали, мне надлежит признать это - кажется   вовсе безумным, попирающим и отвергающим все княжеские благоприличия?      

- Для меня натура принцессы также непостижима, - ответила   Бенцон. - Мать была всегда невозмутима, разумна, свободна от всех гибельных,   пылких страстей. - Последние слова Бенцон произнесла тихо и глухо, про себя,   опустив глаза.      

- Вы разумеете княгиню? - спросил князь с ударением, так как   ему показалось непристойным, что к слову «мать» не было добавлено «княгиня».      

- О ком же другом могла я думать? - сдержанно ответила   Бенцон.      

- Не развеял ли в прах последний фатальный случай с   принцессой весь успех моих трудов и радость от скорого ее супружества? - продолжал   князь. - Ибо, дорогая Бенцон - entre nous soit dit, - единственно внезапная   каталепсия принцессы, приписываемая мною лишь сильной простуде, виною тому, что   принц Гектор нежданно уехал. Он хочет разорвать с нами - juste ciel! [129] - и я должен признаться,   что не могу пенять на него за это, так что, ежели бы приличия и без того уже не   запрещали мне всякого более короткого сближения, один его отъезд удержал бы   меня, князя, от дальнейших шагов к осуществлению желания, от коего я отступаюсь   весьма неохотно и только по принуждению. Согласитесь со мной, любезная сударыня,   что всегда несколько страшно иметь супругу, подверженную подобным удивительным   припадкам. Что, ежели такая княжественная, однако каталептическая супруга   остановится, подобно автомату, посреди наиблестящего двора, принудив тем   достойных особ, там присутствующих, подражать ей, оставаясь недвижимыми? Без   сомнения, двор, настигнутый всеобщей каталепсией, явил бы собою   торжественнейшее и возвышеннейшее зрелище в мире, ибо в нем малейшее нарушение   надлежащего достоинства было бы невозможно даже для легкомысленнейших особ.   Однако чувство, охватывающее меня в подобные семейно-отеческие мгновения,   дозволяет мне заметить, что такое состояние невесты должно некоторым образом   внушать леденящий ужас княжественному жениху, и посему, Бенцон, вы, достойная,   разумная дама, - вы, вероятно, сыщете возможность покончить дело с принцем,   какой-либо способ?..      

- Этого совсем не нужно, всемилостивейший государь! - живо   перебила советница князя. - Вовсе не болезнь принцессы так быстро оттолкнула   принца; в этой игре другая тайна, и в эту тайну замешан капельмейстер Крейслер.      

- Как? Что вы сказали, Бенцон?   Капельмейстер Крейслер? - воскликнул князь в полном удивлении. - Следовательно,   правда, что он?..      

- Да, всемилостивейший государь, - подтвердила советница, - принца   удалило столкновение с Крейслером, которое, вероятно, должно было завершиться   слишком героическим образом.      

- Столкновение? - перебил князь советницу. - Столкновение...   завершиться героическим образом? Выстрел в парке! Окровавленная шляпа! Бенцон,   это невозможно! Принц - капельмейстер, дуэль - rencontre! [130] И то и другое немыслимо.      

- Всемилостивейший государь, - продолжала советница, - нет   никакого сомнения, что Крейслер оказал огромное влияние на чувства принцессы и   что этот непонятный страх, более того - ужас, который она испытывала в   присутствии Крейслера, превратился в гибельную страсть. Возможно, принц был   достаточно наблюдателен и заметил, что в Крейслере, сразу же выступившем против   него с враждебной, ядовитой иронией, он имеет опасного противника, от которого он   и счел нужным избавиться. Это толкнуло его на поступок, который - хвала   создателю! - не увенчался успехом и не может быть оправдан ничем, кроме как   кровавой ненавистью за оскорбленную честь и ревностью. Я признаю, что все это   не объясняет скоропалительного отъезда принца и что тут, как я уже сказала,   кроется какая-то тайна. Принц, по словам Юлии, убежал, испуганный портретом,   который показал ему Крейслер, всегда носивший портрет с собой. Но как бы то ни   было, а Крейслера нет, и кризис принцессы уже миновал. Поверьте мне,   всемилостивейший государь, если Крейслер остался бы, бурная страсть к нему   вспыхнула б в сердце принцессы, и она охотнее умерла бы, чем отдала принцу свою   руку. Теперь все это обернулось иначе; скоро принц Гектор вернется, и его брак   с принцессой положит конец всем тревогам.      

- Бенцон! - вскипел князь. - Какая дерзость со стороны   презренного музыканта! Его намеревается полюбить принцесса, отказывая в своей   руке любезнейшему принцу? Ah le coquin! [131] Ну, лишь ныне я вас совершенно уразумел,   маэстро Абрагам! Вам придется избавить меня от этой фатальной личности, дабы   она никогда более не возвращалась!      

- Все, что мог бы предложить для этого мудрый маэстро   Абрагам, - сказала советница, - оказалось бы излишним, потому что все уже   совершилось как нужно. Крейслер находится в аббатстве Канцгейм и, как пишет мне   аббат Хризостом, наверное, решится покинуть свет и вступить в орден. Я уже   осведомила об этом принцессу в благоприятную минуту и, так как я не заметила   при этом в ней никакого особого волнения, могу поручиться, что угрожающий   кризис, как я говорила, уже миновал.      

- Божественнейшая, достолюбезнейшая сударыня! - заговорил   князь. - Сколь много преданности явили вы мне и моим детям! Сколь печетесь вы о   благе, о процветании моего дома!      

- В самом деле? - заметила Бенцон горько. - Это я-то? Могла   ли я, имела ли я право всегда заботиться о счастье ваших детей?      

Бенцон сделала на этих словах особое ударение; князь молча   смотрел себе под ноги и, сложив руки, перебирал большими пальцами. Наконец он   тихо пробормотал:      

- Анджела! Все еще никаких следов?   Совсем исчезла?      

- Да, это так, - ответила Бенцон, - и я опасаюсь, что   несчастное дитя сделалось жертвой какой-нибудь гнусности. Ее как будто видели в   Венеции; но, конечно, это ошибка. Признайтесь, всемилостивейший государь, вы   поступили ужасно жестоко, велев оторвать дитя от материнской груди и обрекая   его на безнадежное изгнание. Эта рана, нанесенная мне вашей суровостью, никогда   не перестанет болеть.      

- Бенцон, - сказал князь, - не назначил ли я вам и ребенку   значительное пожизненное содержание? Мог ли я сделать больше? Останься Анджела   здесь, разве не был бы я принужден каждое мгновение страшиться, что наши   faiblesses [132] обнаружатся   и возмутят благопристойный покой нашего двора? Вы хорошо знаете княгиню. И   знаете также, что у нее иногда бывают особые причуды.      

- Значит, - заговорила советница, - деньги, пожизненное   содержание должны вознаградить мать за всю боль, за всю скорбь, за все горькие   слезы о потерянном ребенке? Право, всемилостивейший государь, можно по-другому   позаботиться о своем ребенке и лучше успокоить мать, чем все золото мира.      

Бенцон произнесла эти слова со взглядом и с выражением,   несколько смутившими князя.      

- Досточтимая сударыня, - начал он растерянно, - что за   странные мысли? Или вы полагаете, что бесследное исчезновение нашей милой   Анджелы для меня не прискорбно и не бедственно? Она, вероятно, сделалась бы   учтивой и прекрасной девицей, ибо она произошла от красивых, прелестных   родителей.      

Князь снова очень нежно поцеловал руку Бенцон, но она быстро   отдернула ее и со сверкающим пронзительным взглядом прошептала князю на ухо:      

- Признайтесь, всемилостивейший государь, вы были   несправедливы, жестоки, настояв на удалении ребенка. И разве вы не обязаны   исполнить мое желание? Я, будучи довольно добра, охотно сочла бы это некоторым   возмещением за мои страдания.      

- Бенцон, - ответил князь еще смиреннее, чем прежде, - добрейшая,   божественная Бенцон, разве наша Анджела не сможет сыскаться? Я свершу нечто   героическое, дабы исполнить ваше желание, дражайшая сударыня. Я хочу довериться   маэстро Абрагаму и обсудить это с ним. Он - разумный, сведущий человек;   вероятно, он может помочь.      

- О! - перебила Бенцон князя. - Оставьте маэстро Абрагама!   Вы думаете, всемилостивейший государь, что он и впрямь расположен что-нибудь   сделать для вас, что он привязан к вашему дому? Но как удастся ему что-нибудь   выпытать о судьбе Анджелы, после того как все розыски во Флоренции и Венеции   оказались напрасны и, что самое скверное, у него было похищено таинственное   средство узнавать неведомое!      

- Вы разумеете его жену, злую колдунью Кьяру? - спросил   князь.      

- Еще очень сомнительно, - ответила советница, - заслужила   ли такое прозвище женщина, одаренная высшими, чудесными силами, притом,   вероятно, только кем-то вдохновляемая. Во всяком случае, было несправедливо и   бесчеловечно похитить у маэстро Абрагама любимое существо, к которому он был   привязан всей душой, вернее, которое было частью его самого.      

- Бенцон! - воскликнул князь в полном испуге. - Бенцон,   сегодня я вас не узнаю! У меня голова идет кругом! Не вы ли сами были согласны,   что надлежит удалить опасное создание, с помощью коего маэстро Абрагам вскоре   раскрыл бы наши отношения? Не вы ли сами одобрили мое послание к эрцгерцогу, в   коем я излагал ему, что, поелику волшебство в стране давно воспрещено, далее   невозможно терпеть особ, кои промышляют оным занятием, и безопасности ради их   надлежит на время заключить под стражу? Разве не единственно из сострадания к   маэстро Абрагаму над таинственной Кьярой не была учинена открытая расправа: ее   схватили без всяческого шума и выслали, мне даже неведомо куда, ибо я более о   том не заботился. В чем же возможно меня упрекнуть?      

- Прошу прощения, всемилостивейший государь, - ответила   Бенцон, - и все же вас можно упрекнуть по меньшей мере за поспешный поступок. Знайте,   всемилостивейший государь, маэстро Абрагам проведал, что его Кьяру удалили по   вашему приказанию. Он тих, он приветлив; но неужели вы, всемилостивейший   государь, полагаете, что он не лелеет в сердце ненависти и жажды мести тому,   кто похитил у него самое дорогое в мире? И этому человеку хотите вы довериться,   хотите открыть ему душу?      

- Бенцон, - сказал князь, вытирая крупные капли пота со лба.   - Бенцон, вы меня нервируете до чрезвычайности, можно сказать, неописуемо! Боже   милостивый! Подобает ли князю так терять contenance? [133] Черт побери! Бог мой, уж не бранюсь ли я   здесь, за чаем, как драгун! Бенцон! Отчего вы не сказали мне этого раньше? Он   уже знает все! В рыбачьей хижине, когда я был в совершенном расстройстве чувств   из-за припадка принцессы, я излил ему свою душу. Я сказал об Анджеле, я открыл   ему все, Бенцон, это ужасно! J'etais un [134] осел! Voila tout! [135]      

- А он? - напряженно спросила Бенцон.      

- Сколько я помню, - продолжал князь, - маэстро Абрагам   завел сперва речь о прежней нашей attachement [136] и о том, каким счастливым отцом я мог бы   стать, вместо того чтобы быть, как ныне, отцом несчастнейшим. Когда я закончил   свои признанья - и это уж достоверно, - маэстро молвил с улыбкою, что все ему   давно уже известно и что, по всей вероятности, вскоре выяснится, где пребывает   Анджела. Многие тайны станут тогда явью, многие обманы рассеются.      

- Маэстро сказал это? - спросила Бенцон дрожащими губами.      

- Sur mon honneur [137],   - ответил князь, - он сказал это! Тысяча дьяволов! Пардон, Бенцон, но я гневен.   А вдруг старик пожелает мне отомстить? Бенцон, que faire? [138]      

Князь и Бенцон безмолвно уставились друг на друга.      

- Светлейший повелитель! - тихо пролепетал камер-лакей,   поднося князю чай.      

- Bete! [139] - крикнул князь, стремительно поднявшись и   выбив из рук лакея поднос вместе с чашкой. Все в ужасе вскочили из-за игорных   столов. Игра кончилась; князь, овладев собой, улыбнулся, кинул испуганному   обществу приветливое «adieu» и направился с княгинею во внутренние покои. На   лице каждого можно было ясно прочесть: «Боже, что это, что это значит? Князь не   играл, так долго, так горячо говорил с советницей и потом так ужасно   разгневался!»      

Между тем советница Бенцон не могла, разумеется,   предчувствовать, какая сцена ожидает ее в собственном доме, стоявшем бок о бок   с замком. Не успела она войти, как навстречу ей бросилась Юлия совершенно вне   себя и... Но наш биограф очень доволен, что на сей раз он может рассказать обо   всем приключившемся с Юлией, пока у князя пили чай, гораздо лучше и яснее, чем   о многих других событиях этой запутанной, по крайней мере до сих пор, истории.   Итак...      

Мы знаем, что Юлии было позволено уйти домой пораньше.   Лейб-егерь освещал ей дорогу факелом. Едва они отошли на несколько шагов от   замка, как вдруг лейб-егерь остановился и поднял факел вверх.      

- Что там? - спросила Юлия.      

- Эге! - протянул в ответ лейб-егерь. - Фрейлейн Юлия,   заметили вы фигуру, быстро прошмыгнувшую вон там перед нами? Я не знаю, что и   подумать, но несколько вечеров подряд здесь шныряет какой-то человек, и, судя   по тому, как он скрывается ото всех, он, должно быть, затеял недоброе. Мы уже   расставляли ему всевозможные ловушки, но он ускользает из рук, вернее,   пропадает на наших глазах, как призрак или как сама нечистая сила.      

Юлия вспомнила о виденье в окне павильона и задрожала от   леденящего страха.      

- Пойдемте скорее отсюда, ах, пойдемте скорее! - крикнула   она егерю. Но тот, смеясь, заявил, что милой барышне, мол, нечего бояться:   прежде чем привидение сможет причинить ей какой-либо вред, ему придется иметь   дело с ним, лейб-егерем; кроме того, неизвестное существо, замеченное в   окрестностях замка, бесспорно состоит из костей и мяса, как и другие честные   люди, а трусит и боится света, словно заяц.      

Юлия отослала спать свою горничную, которая жаловалась на   головную боль и лихорадочный озноб, и надела ночное платье без ее помощи.   Теперь, когда она была одна в своей комнате, в ее душе снова встало все, о чем   говорила ей принцесса в состоянии, объясняемом только болезненным возбуждением.   И все-таки не было сомнений, что это болезненное возбуждение могло иметь лишь   психическую причину. Невинные, чистые душой девушки редко отгадывают истину в   таких запутанных случаях. Точно так же и Юлия, когда она снова восстановила все   в памяти, могла предположить только, что принцесса охвачена ужасной страстью,   так страшно изображенной самой Юлией, как если бы предчувствие этой страсти   таилось в ее собственной душе, и что принц - тот человек, кому принцесса   предалась всей душой. И теперь, заключила она, Гедвигой, бог знает почему,   овладела безумная мысль, будто принц любит кого-то другого, мысль эта мучит ее   как неустанно преследующий призрак, и поэтому душа принцессы в ужасном   смятении.      

«Ах, - сказала Юлия сама себе, - добрая, милая Гедвига, как   только принц Гектор вернется, ты сразу убедишься, что тебе нечего опасаться   твоей подруги!»      

Но когда Юлия произнесла эти слова, мысль, что принц ее   любит, выступила в ее душе так ясно, что она испугалась ее силы и жизненности и   почувствовала невыразимый страх: если правда то, о чем говорила принцесса, то   ее, Юлии, гибель предрешена. Тогдашнее странное, отталкивающее впечатление от   взгляда принца, от всего его существа снова пришло ей на ум; тогдашний страх   снова пробежал по ее телу. Она вспомнила о том мгновении на мосту, когда принц,   обняв ее, кормил лебедя, те замысловатые речи, какие он произносил, и как ни   безобидны представлялись они ей тогда, теперь они показались ей полными   глубокого значения. Она вспомнила и о зловещем сне, когда она почувствовала,   как охватили ее железные руки - это принц крепко держал ее, - о том, как она,   проснувшись, заметила в саду Крейслера, и весь он стал ей понятен, и она   подумала, что он защитит ее от принца.      

- Нет! - громко воскликнула Юлия. - Нет! Это не так, это не   может быть так, это невозможно! Это злой дух, сама преисподняя будит грешные   сомнения во мне, несчастной! Нет, он не получит власти надо мной!      

С мыслями о принце, о тех опасных мгновениях, где-то в   потаенной глубине души Юлии зашевелилось чувство, о грозности которого можно   было догадаться только по тому, что от стыда за это чувство кровь бросилась ей   в лицо и на глазах выступили горячие слезы. Благо для милой, набожной Юлии, что   она обладала достаточной силой, чтобы заклясть злого духа и не дать ему   утвердиться в ее сердце.      

Здесь надо бы вновь повторить, что принц Гектор был самый   красивый и любезный мужчина, какого только можно представить, что его искусство   нравиться было основано на глубоком знании женщин, приобретенном им в жизни,   полной счастливых приключений, и что именно молодая, чистая девушка могла   испугаться победоносной силы его взгляда, всего его существа.      

- О Иоганнес! - сказала она нежно. - О добрая, прекрасная   душа! Разве не найду я у тебя обещанной мне защиты? Разве ты не утешишь меня,   говоря со мной небесными звуками, что так громко отдаются эхом в моей груди?      

С этими словами Юлия открыла фортепьяно и начала играть и   петь любимые сочинения Крейслера. Скоро и вправду она утешилась и повеселела;   пение перенесло ее в другой мир; для нее больше не существовало ни принца   Гектора, ни даже Гедвиги, чьи болезненные видения, должно быть, ее расстроили.      

- Ну, теперь еще мою самую любимую канцонетту! - сказала   Юлия и начала «Mi lagnero tacendo» [140],   положенную на музыку столь многими композиторами. Действительно, эта песня   удалась Крейслеру лучше всех. Сладостная скорбь страстного томления любви была   выражена мелодией, простой и правдивой, с силой, непреодолимо захватывающей   каждую впечатлительную душу.