1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
— Милорд Дорал…
     
— А? И приз всех призов за первого родившегося ребенка…
     
— Джоко, милый! Я люблю тебя от всего сердца, но завтра нам придется уехать. Все, чего мы просим, — это пожевать какую-нибудь кость и переночевать в углу.
     
— Чепуха! Вы не сможете так обойтись со мной!
     
— Ты прекрасно знаешь, что мне придется это сделать.
     
— К черту политику! Я умру у твоих ножек, Сладкий Пирожок. Сердце старого бедного Джоко не выдержит. Я чувствую, как уже начинается приступ.
     
Он ощупал грудную клетку.
     
— Где-то здесь было…
     
Она ткнула его в живот.
     
— Жулик старый. Ты помрешь, как жил, и вовсе не от разрыва сердца. Милорд Дорал…
     
— Слушаю вас, миледи?
     
— Я привела к вам Героя.
     
Он захлопал глазами.
     
— Уж не о Руфо ли вы говорите? Привет, Руфо, старый хорек! Свежие анекдоты найдутся? Давай на кухню и выбери себе, какая побойчее.
     
— Благодарю вас, милорд Дорал.
     
Руфо “сделал ножкой”, глубоко поклонившись, и оставил нас. Стар твердо продолжала:
     
— Если Доральцу будет угодно.
     
— Я слушаю.
     
Стар отцепилась от его руки, выпрямилась во весь рост и начала хвалебную песнь:
     
      
       
— От смеющихся Вод Певчих
       
К нам пришел герой отважный.
       
Воина зовут Оскаром.
       
Благороден и красив он,
       
Мудр, силен, неустрашим он.
       
Игли на вопрос поймал он,
       
Парадоксами запутал,
       
Игли рот заткнул он Игли,
       
Самому себе скормил он
       
Злого духа без остатка!
       
Некогда Поющим Водам…
      
     
     
Так продолжалось без остановки, без всякой лжи и все же не совсем правдиво — подкрашено, как сообщение чиновника по делам печати. Например, Стар рассказала ему, что я убил 27 Рогатых Призраков, одного из них голыми руками. Я лично столько не припомню, а что касается “голых рук”, это произошло случайно. Я только что проткнул одного из этих паразитов, как к моим ногам свалился другой, которого пихнули сзади. У меня не было времени вытащить саблю, поэтому я наступил ногой на один рог, а левой рукой что было сил дернул за другой, и его голова развалилась, как куриная дужка. Однако я сделал это от отчаяния, а не по собственному выбору.
     
Стар даже сымпровизировала длинный экскурс в сторону насчет героизма моего, отца и заявила, что мой дед возглавлял атаку на Сан-Хуане,[49] а затем принялась за прадедушек. Когда она рассказывала ему, где я достал свой шрам, идущий от левого глаза до правой челюсти, она точно потеряла всякое чувство меры.
     
Тут дело вот в чем: Стар порасспросила меня в нашу первую встречу и подстрекала рассказывать ей еще во время нашего долгого вчерашнего похода. Но я не болтал ей той чепухи, которой она пичкала теперь Доральца. Она, должно быть, держала на мне целыми месяцами агентов “Сюрте”, ФРГ и Арчи Гудвина. Она даже назвала команду, против которой мы играли, когда я сломал себе нос, а уж этого я ей точно не говорил.
     
Я торчал там, краснея, пока Доралец оглядывал меня сверху донизу, временами присвистывая и уважительно пофыркивая. Стар кончила свою речь, сказав просто:
     
— Вот как было.
     
Он протяжно вздохнул и сказал:
     
— Можно нам послушать еще разок ту часть насчет Игли?
     
Стар подчинилась, рассказав все другими словами и более подробно. Доралец слушал, хмуря брови, и одобрительно кивал.
     
— Решение, достойное Героя, — сказал он. — Значит, он к тому же и математик. Где он обучался?
     
— Природный гений, Джок.
     
— Следовало ожидать. — Он приблизился ко мне, посмотрел прямо в глаза и положил руки мне на плечи. — Герой, поразивший Игли, может выбирать любой дом. Но он почтит мой приют, приняв предложение крыши… и стола… и постели?
     
Он говорил с величайшей серьезностью, не спуская с меня глаз; у меня не было ни малейшей возможности обратиться за подсказкой к Стар. А подсказка была мне нужна. Тот, кто самоуверенно заявляет, что хорошие манеры везде одинаковы, а люди везде люди, никогда не вылезал из своей деревни дальше, чем соседняя остановка свистка. Я не любитель усложнять, но поболтался по свету достаточно, чтобы понять это. Он произнес речь, напичканную протоколом, и ожидал официального ответа.
     
Я сделал все, что мог. Я положил руки ему на плечи и торжественно ответил:
     
— Мне оказаны почести намного больше любых заслуг моих, сэр.
     
— Но вы согласны? — взволнованно спросил он.
     
— Я соглашаюсь от всего сердца. (“Сердце” звучало вполне подходяще. У меня что-то не ладилось с языком.)
     
Он, казалось, вздохнул с облегчением.
     
— Великолепно. — Он сжал меня в медвежьих объятиях, поцеловал в обе щеки, и только серия быстрых уклонов спасла меня от поцелуя в губы.
     
Потом он выпрямился и заорал:
     
— Вина! Пива! Шнапса! Кто, черт его побери, со всеми потрохами, должен сегодня бегать? Я сдеру с кого-нибудь живьем кожу ржавым напильником! Кресла — обслужить Героя!’ Да где же все?
     
Последняя реплика была безосновательной; пока Стар расписывала, какой я отличный парень, на террасе собралось человек 18 или 50, которые толкались и пихались, стараясь получше все разглядеть. Среди них наверняка был и личный состав, дневаливший в тот день, ибо прежде чем хозяин перестал вопить, кто-то сунул мне з одну руку кружку эля, а в другую — стакан 110-градусной огненной воды, емкостью унции в четыре. Джоко хватил свою, как водопроводчик; поэтому я последовал его примеру, потом с радостью опустился на стул, который уже был мне подставлен; челюсть у меня отвалилась, волосы встали дыбом, а пиво еще только начало тушить огонь.
     
Кто-то еще набивал меня кусочками сыра, холодными закусками, маринованным тем да сем; в меня влили нераспознаваемое, но сплошь вкусное питье, не ожидая, пока я его приму, а опрокидывая прямо мне в рот, как только я открывал его, хотя бы чтобы сказать:
     
— Гезундхайт!
     
Я ел, что предлагали, и скоро действие гидрофлюоресцидной кислоты заглохло.
     
Тем временем Доралец представлял мне обитателей своего поместья. Было бы лучше, если бы они носили нашивки, потому что в их званиях я так и не разобрался. Одежда не помогала, ибо, во-первых, сам владелец был одет как фермер, во-вторых, даже помощница посудомойки могла (иногда так и бывало) шмыгнуть к себе и обвешаться золотыми украшениями, надев свое лучшее вечернее платье. Да и представлены они были не в порядке чинов.
     
Я едва усек, кто был хозяйкой поместья, женой Джоко — его старшей женой. Она оказалась очень симпатичной зрелой женщиной, брюнеткой; весила она немножко больше, чем нужно, но этот добавочный вес был распределен самым завлекательным образом. Одета она была так же небрежно, как Джоко, но, к счастью, я ее отметил, потому что она тут же подошла приветствовать Стар, и они тепло обнялись, две давние подруги. Так что я держал ушки на ракушке, когда ее мгновение спустя представили мне как (и я это заметил) Доралку (точно так же, как Джоко был Доралец, только с женским отчаянием). Я вскочил на ноги, ухватил ее руху, склонился над ней и прижал ее к губам. Это даже отдаленно не похоже на обычаи Невии, однако вызвало восторг; миссис Дорал покраснела от удовольствия, а Джоко гордо заулыбался.
     
Она была единственной, кого я приветствовал стол. Мужчины и мальчики поголовно делали мне ножкой, с поклоном; вес девушки от шести до шестидесяти делали реверансы — не так, как у нас, а по-невиански. Больше было похоже на па в твисте. Балансируя на одной ноге, отклониться как можно дальше, потом, вертясь на другой, наклониться вперед, при этом все время медленно изгибаясь в стороны. Словами невозможно передать всей грациозности, какова была на самом деле, и к тому же подтвердилось, что нигде во владениях Доральца не было ни единого заболевания артритом или смещенной чашечки.
     
Джоко практически вообще не затруднял себя именами. Женщины для него были Любимая, Кошечка да Овечка, а всех мужчин, даже тех, кто, казалось, был старше его, он звал Сын.
     
Возможно, большинство из них и были его сыновьями. Систему в Невии я полностью не понял. С виду было похожа на феодальные времена нашей собственной истории. Может, так и было. А вот была ли вся эта толпа рабами Доральца, его крепостными, наемными работниками или сплошь членами одной большой семьи, я так и не разобрался. Думается, смесь. Звания ничего не значили. Единственное звание, которое принадлежало Джоко, это то, что его выделяли в произношении, как Доральца с большой буквы, в отличие от любого из пары сотен доральцев. Я в этих воспоминаниях здесь и там понапихал “милордов”, потому что этим титулом пользовались Стар и Руфо, но вообще-то это была просто вежливая форма обращения, выражающая такую же невианскую форму. “Freiherr” не означает “свободный человек”, a “monsieur” не означает “мой господин” — такие вещи не очень гладко переводятся. Стар усеивала свою речь “милордами”, потому что она была слишком вежлива, чтобы говорить “Эй, ты!” даже своим близким.
     
Наивежливейшие обращения на невианском языке принесли бы вам удар по зубам в США.
     
Как только весь состав был представлен перед лицом Гордона, Героя Первого Класса, мы удалились на перерыв, чтобы подготовиться к банкету, которым Джоко, лишенный трех месяцев пиршества, заменил cboVT первоначальные намерения. Я, таким образом, откололся как от Стар, так и от Руфо; проводили меня в мои хоромы две мои прислужницы.
     
Именно это я и сказал. Женщины. Во множественном числе. Хорошо еще, что я привык к женской обслуге в туалетных комнатах европейского типа да еще пообкатался в Юго-Восточной Азии и на Л’иль дю Леван; в американских школах не учат обращению с прислужницами. Особенно когда они молоденькие, симпатичные и страстно хотят услужить… а я пережил долгий, полный опасностей день. В первом же боевом патруле я понял — ничто так не подстегивает наши древние биологические потребности, как перестрелка, в которой удалось уцелеть.
     
Если бы на мою долю пришлась только одна, я, возможно, опоздал бы к завтраку. А так они как бы надзирали друг над другом, хотя, думается мне, и не намеренно. Я похлопал рыженькую пониже спины, когда вторая отвернулась, и достиг, как мне показалось, взаимопонимания насчет встречи попозже.
     
Что ж, когда тебе массируют спину, это тоже неплохо. Постриженный, пошампуненный, почищенный, побритый, помытый, с запахом, как у воинственной розы, облаченный в наряды, изысканнее которых не было с тех времен, как Сесил Б. де Милль[50] переписал Библию, я был доставлен ими в банкетный зал вовремя.
     
Однако парадное платье проконсула, надетое на мне, оказалось б/у в сравнении с обмундированием Стар. Она в этот день потеряла все свои дивные одежды, но наша хозяйка сумела кое-что откопать.
     
Во-первых, платье, которое укрывало Стар от подбородка до щиколоток, было как листовое стекло. Оно казалось голубой дымкой, оно окутывало ее и волнами опадало позади. Под ним было “нижнее белье”. Она представлялась взгляду укутанной в сплетенный плющ, плющ этот был золотистым, оттененным сапфирами. Он огибал ее красивый живот, делился на ветви и заключал в чаши ее груди; закрыто было столько же, сколько в минимальных размеров бикини, но впечатление было ошеломляющее и намного более эффектное.
     
На ногах у нее были сандалии из чего-то прозрачного и пружинистого, изогнутые в виде буквы S. Ничто, казалось, не держало их на ногах, ни ремешков, ни застежек; ее чудесные ноги босиком покоились на подставках. От этого казалось, будто она стоит на цыпочках дюймах в 4 от пола.
     
Ее пышная грива светлых волос была собрана в сооружение, столь же сложное, как полностью оснащенный корабль, и убрана сапфирами. Там и сям по ее телу было рассеяно еще одно или два состояния в сапфирах; не буду вдаваться в подробности.
     
Она засекла меня как раз, когда я сумел ее увидеть. Лицо ее осветилось изнутри, и она обратилась ко мне по-английски:
     
— Мой Герой, вы ПРЕКРАСНЫ!
     
Я сказал:
     
— Э… — Потом добавил: — Вы тоже не теряли зря времени. Я сижу с вами? Мне потребуется помощь.
     
— Нет-нет! Вы сидите с джентльменами, я сижу с леди. У вас не будет хлопот.
     
Это неплохой способ устраивать банкеты. У каждого из нас были отдельные низкие столики, мужчины сидели в ряд лицом к женщинам на расстоянии футов 15-ти. Не нужно было занимать пустой болтовней дам, а посмотреть стоило на них на всех. Леди Дорал находилась напротив меня и соперничала со Стар в борьбе за Золотое Яблоко. Костюм ее в некоторых местах был непрозрачен, но в местах, не совсем обычных. Основную его часть составляли бриллианты. Я считаю, что это были бриллианты; не думаю, что подделки бывают такими большими.
     
Сидело около двадцати человек; раза в два или три больше прислуживало, развлекалось или толкалось вокруг. Три девушки не занимались ничем иным, кроме наблюдения за тем, чтобы я не голодал и не умирал от жажды — мне не пришлось учиться пользоваться их столовыми приборами; я их не коснулся. Девушки сидели на камнях подле меня; я сидел на большой подушке. Ближе к вечеру Джоко растянулся на спине, положив голову кому-то на колени, чтобы его прислуга могла класть ему пищу в рот или подносить чашку к губам.
     
У Джоко, как и у меня, было три служанки; у Стар и м-с Джоко по две; остальные перебивались, как могли, с одной. Эти вот прислуживающие девы и объясняют, почему я не мог четко различить игроков без списка команд. Хозяйка моя и моя Принцесса одеты были просто глаз не оторвать, это точно. Но вот одна из моей прислуги, достойный претендент на роль Мисс Невии, лет около 16, была одета только в драгоценности, зато их было столько, что она казалась одетой “скромнее”, чем Стар или Дорал Летва, Госпожа Дорал.
     
И действовали они не совсем как слуги, исключая их вдохновенную решимость добиться того, чтобы я окосел и объелся. Они щебетали между собой на подростковом жаргоне и отпускали шуточки насчет моих мускулов и всего прочего, как будто меня и не было рядом. Очевидно от Героев не ждут разговоров, ибо каждый раз, как я открывал рот, в него тут же что-нибудь влетало.
     
В промежутке между столами без остановок что-нибудь да происходило — танцоры, фокусники, декламаторы. Вокруг шныряли Детишки, хватая кусочки с блюд, прежде чем те доходили до столов. Прямо передо мной уселась на пол некая куколка лет трех, вся из больших глаз и открытого рта, и уставилась на меня, предоставив танцорам право обходить ее, как сумеют. Я попытался заманить ее к себе, но она только глазела на меня и играла пальцами ног.
     
Среди столов прошлась, напевая и подыгрывая себе, дева с цимбалами. То есть, может быть, это были цимбалы, и она вполне бы могла быть девой.
     
Где-то часа через два после начала пира Джоко встал, рыкнул на всех, чтобы замолчали, громко отрыгнул, стряхнул с себя служанок, старавшихся не дать ему упасть, и начал читать стихи.
     
Те же слова, другая мелодия — он рассказывал о моих подвигах. Я бы подумал, что он слишком пьян, чтобы прочитать хотя бы лимерик, а он говорил и говорил безостановочно, в полном согласии со сложными внутренними рифмами и журчащими аллитерациями — изумительный пример риторической виртуозности.
     
Он держался схемы рассказа Стар, но приукрашивал его. Я слушал с растущим восхищением, восторгаясь одновременно им как поэтом и старым добрым “Шрамом” Гордоном, армией из одного человека. Я решил, что я, должно быть, чертовски отважный герой, так что когда он сел, я встал.
     
Девушкам моим удалось больше напоить меня, чем накормить. Большая часть пищи была мне незнакома, и обычно она была вкусной. Но тут как-то принесли холодную закуску, небольших лягушкоподобных животных во льду, приготовленных целиком. Их надо было макать в соус и есть, раскусывая пополам.
     
Девчонка в драгоценностях схватила одного, окунула и поднесла мне ко рту, чтобы я кусал. И тут он очнулся.
     
Этот малыш — назовем его Элмер — Элмер повел глазами и ПОСМОТРЕЛ на меня как раз, когда я собирался раскусить его.
     
У меня резко пропало желание есть и отдернулась назад голова.
     
Мисс Ювелирный магазин от души рассмеялась, снова макнула его в соус и показала мне, как это делается. Был Элмер — и нет…
     
Я довольно долго ничего не ел, а выпил больше чем лишку. Каждый раз, как мне предлагали съесть что-нибудь, мне представлялись исчезающие ноги Элмера, я проглатывал комок в горле и выпивал еще.
     
Вот почему я и встал.
     
Стоило мне встать, как воцарилась гробовая тишина. Музыка смолкла, так как музыканты выжидали начала моего рассказа, чтобы подстроиться под него в качестве фона.
     
До меня внезапно дошло, что мне нечего сказать.
     
Абсолютно нечего. Ни единой молитвы, которую я мог бы экспромтом выдать как благодарственное стихотворение, изящный комплимент своему хозяину — на невианском. Черт возьми, я бы этого и на английском не смог.
     
Глаза Стар смотрели на меня. Она выражала собой спокойную уверенность.
     
Это все и решило. Я не рискнул говорить на невианском; я не смог вспомнить даже, как узнать дорогу в мужской туалет. Так что я выдал им из обоих стволов по-английски “Конго” Вэчея Линдсея.
     
Столько, сколько смог вспомнить, страницы примерно четыре. До что до них я донес, так это его заразительный ритм и рифмический рисунок; я повторялся, изворачивался, как мог, в провалах изо всех сил налегал на “барабаня по столу и ошалев от дум! Бум! Бум! Бум-лэй бум!” Оркестр быстро уловил дух, и от нас задребезжали тарелки.
     
Аплодисменты были невероятные, а мисс Тиффани[51] схватила меня за щиколотку и поцеловала ее.
     
Поэтому я выдал им на десерт “Колокола” м-ра Э.А.По. Джоко поцеловал меня в левый глаз и разрыдался на моем плече.
     
А потом встала Стар и объяснила, с ритмом и рифмой, что в моей стране, на моем языке, среди моего народа — поголовно воинов и художников — я столь же знаменит в качестве поэта, как и героя (что, в общем-то, было верно, ноль равен нулю), и что я оказал им честь, сочинив величайшее свое произведение в перлах родного своего языка, поблагодарив, как подобает, Доральца и дом Доральца за гостеприимное предоставление крыши, стола и постели, и что она, со временем, постарается из своих слабых сил переложить мою музыку на их язык.
     
Объединенными усилиями мы получили Оскара.[52]
     
Потом в зал внесли piece de resistance, целиком зажаренную тушу; ее несло четверо человек. Судя по размеру и форме, это мог быть “крестьянин, жаренный под стеклом”. Но что бы это ни было, оно было мертво и издавало замечательный запах, я съел порядочно и протрезвел. После жаркого нам подали всего 8 или 9 других блюд, бульоны, шербеты да прочие мелочи. Общество порядком расслабилось и уже не задерживалось за столиками. Одна из моих девушек уснула и пролила чашу с вином; примерно в это время до меня и дошло, что большая часть толпы рассосалась.
     
Дорал Летва, усиленная с флангов двумя девушками, сопроводила меня в мои палаты и уложила меня в постель. Они притушили свет и удалились, пока я пытался составить в уме галантное пожелание доброй ночи на их языке.
     
Они вернулись, сбросив все драгоценности и прочие помехи, и замерли у края моей постели, как три Грации. Я еще раньше решил, что две молодки — дочки этой мамаши. Той, что постарше, было лет, наверное, восемнадцать, в самом соку и наверняка вылитая мамаша в ее возрасте; младшая казалась моложе лет на пять, едва достигшая зрелости, ничуть не менее красивая для своего возраста и вполне сознающая свои силы. Она покраснела и опустила глаза, когда я на нее посмотрел. А вот восемнадцатилетняя сестра ее ответила мне знойным, откровенно вызывающим взглядом.
     
Их мать, обняв обеих за талии, объяснила просто, но в рифму, что я почтил их крышу и стол — а теперь настал черед постели. Что было бы угодно Герою? Одну? Двух? Или всех троих?
     
Я слабак. Мы это уже знаем. Если бы младшая сестра не была ростом с тех коричневых сестричек, что напугали меня когда-то, я бы и проявил апломб.
     
Но ведь, черт возьми, нельзя было даже закрыть двери. Кругом одни арки. А Джоко-три-ока мог проснуться в любое время; я не знал, где он. Не стану утверждать, что никогда не спал с замужней женщиной или с чьей-нибудь дочерью в доме ее отца, но в таких делах я всегда следовал принятым в Америке мерам предосторожности. Это недвусмысленное предложение испугало меня сильнее, чем Рогатые Придурки. То есть я хотел сказать “Призраки”.
     
Я стал пыхтеть над переводом своего решения на языке поэзии.
     
Это мне не удалось, зато удалось донести до них идею отказа.
     
Малышка заревела и убежала. Ее сестрица пронзила меня взглядом, фыркнула: “Герои!” и ушла следом. Их мамочка только посмотрела на меня и вышла.
     
Она вернулась минуты через две. Говорила она очень официально, явно сдерживая себя из последних сил, и молила дать ей знать, не встретила ли какая-либо женщина в этом доме благосклонности Героя? Пожалуйста, ну кто она? Не мог бы я ее описать? Может быть, их провести передо мною, чтобы я смог указать ее?
     
Я как мог попытался объяснить, что, если бы я вообще стал выбирать, то выбрал оы именно ее, но я устал и желал только одного — уснуть в одиночестве.
     
Летва сморгнула слезы, пожелала мне отдыха, достойного Героя, и вышла во второй раз еще стремительнее. На какой-то миг мне показалось, что она вот-вот мне врежет.
     
Спустя пять секунд я вскочил и попытался догнать ее. Но ее уже не было, галерея была темна.
     
Я уснул, и мне приснилась Шайка Холодных Вод. Они были еще уродливее, чем намекал Руфо, и пытались заставить меня есть большие золотые самородки, все до единого с глазами Элмера.
    
    
     
      
ГЛАВА IX
     
     
РУФО тряс меня, заставляя проснуться.
     
— Босс! Вставайте, скорее же!
     
Я залез с головой под одеяло.
     
— ’ди о’сюда!
     
Во рту стоял вкус гнилой капусты, в голове гудело, и уши свернулись бантиком.
     
— Да скорее же! Она велит.
     
Я встал. Руфо был в нашей одежде Скоморохов и со шпагой, поэтому я оделся так же и нацепил своию. Прислужниц моих что-то не было видно, так же как и одолженных мне нарядов. Я, спотыкаясь, побрел вслед за Руфо в громадный обеденный зал. Там уже была Стар, одетая по-дорожному, с мрачным выражением на лице. Изысканного убранства прошлой ночи как не бывало; все было голо, как в заброшенном амбаре. Стоял лишь один непокрытый стол, а на нем лежал кусок холодного мяса с застывшим жиром; рядом лежал нож.
     
Я посмотрел на него без аппетита.
     
— Что это?
     
— Ваш завтрак, если вы его пожелаете. А я не стану оставаться под этой крышей и есть холодное плечо.
     
Такого тона, такой манеры я никогда от нее не слыхивал. Руфо коснулся моего рукава.
     
— Босс. Давайте исчезнем отсюда. Поскорее.
     
Так мы и сделали. Не было видно ни души ни в самом доме, ни снаружи, не было даже детей или собак. Однако нас ждали три лихих жеребца. Я имею в виду этих восьминогих пони-тандемов, лошадиный вариант таксы; они были оседла ал и готовы в путь. Седельные устройства их были сложны; на каждую пару ног был одет кожаный хомут, и груз распределен с помощью горизонтально изогнутых жердей, по одной с каждой стороны, а на всем этом устанавливалось кресло со спинкой, обшитым сиденьем и ручками. К каждой ручке подводилась рулевая веревка.
     
Тормозом и по совместительству акселератором служил рычаг, расположенный слева, и неудобно даже говорить, каким образом зверей заставляли выполнять приказания. Однако “лошади”, казалось, не возражали.
     
Это были не лошади. Головы их были слегка похожи на конские, но копыта заменялись лапами, и они были всеядны, не на одном сене работали. Однако со временем эти зверушки начинают нравиться. Моя была черной в белых пятнах — прелесть. Я назвал ее Арс Лонга.[53] У нее были одухотворенные глаза.
     
Руфо пристегнул мой лук и колчан к багажной полке позади сиденья и показал мне, как садиться в седле, обращаться с привязными ремнями и с удовольствием отдыхать, положив ноги на специальные подставки вместо стремян и опираясь на спину, — не менее удобно, чем место I класса в самолете. Мы быстренько снялись с места и пошли ровном ходом в десять миль в час; мы шли рысью (единственный аллюр которым обладают длиннолошади), но она смягчалась их восьмимоторной подвеской, так что езда напоминала движение автомобиля по гравийной дороге.
     
Стар скакала впереди, она не произнесла больше ни слова. Я попытался заговорить с ней, но Руфо тронул меня за руку.
     
— Босс, не надо, — тихо сказал он. — Когда Она такая, то все, что остается делать, это ждать.
     
Как только мы вошли в колею — Руфо и я колено к колену, а Стар впереди, вне пределов слышимости, — я сказал:
     
— Руфо, да что же такое случилось?
     
Он нахмурился.
     
— Нам этого не узнать. У НЕЕ была ссора с Доральцем, это ясно. Но нам лучше делать вид, что этого вовсе не случилось.
     
Он замолчал, я тоже. Может, Джоко вел нахально себя со Стар? Пьян-то он был, это точно, а мог и начать приставать к ней. Но я не мог себе представить, что Стар окажется неспособной обойтись с мужчиной так чтобы избежать насилия, не оскорбив его чувств.
     
Это привело меня к другим мрачным мыслям. Если бы старшая сестра пришла ко мне одна… Если бы мисс Тиффани не отключилась под столом. Если бы моя огневолосая служанка явилась раздеть меня, как она, насколько я понял, собиралась… Эх черт!
     
Вскоре Руфо ослабил свой привязной ремень, — опустил спинку сиденья, поднял подставки для ног в положение отдыха, закрыл лицо платком и захрапел. Спустя некоторое время то же сделал и я; спал я мало, завтрака не было, зато было королевских размеров похмелье. Моей “лошади” никакая помощь была не нужна; обе держались следом за животным Стар.
     
Проснувшись, я почувствовал себя лучше, не считая голода и жажды. Руфо все еще спал; жеребец Стар был все еще в 50 шагах впереди. Растительность кругом была по-прежнему роскошная, а впереди, примерно в полумиле, стоял дом — не богатое поместье, а просто ферма. Я мог видеть колодезный журавль, и тут же подумал о покрытых мхом бадьях, прохладных, мокрых и шибающих тифом — что ж, меня напичкали вакцинами еще в Гейдельберге; я хотел напиться. Воды, конечно. А еще лучше пива — тут поблизости делали чудное пиво.
     
Руфо зевнул, убрал платок и поднял сиденье.
     
— Кажется, вздремнул, — сказал он с глупой ухмылкой.
     
— Руфо, видишь вот тот дом?
     
— Да. Ну и что в нем такого?
     
— Завтрак, вот что. Хватит уже, достаточно я проехал на пустой желудок. И пить так охота, что я мог бы сжать камень и выпить из него сыворотку.
     
— Тогда вам лучше так и сделать.
     
— Чего?
     
— Милорд, прошу прощения — мне тоже хочется пить, — но мы здесь не остановимся. Это не понравилось бы Ей.
     
— Ей не понравилось бы, да? Руфо, дай-ка я тебе все объясню. Только то, что миледи Стар в плохом настроении, еще не повод для того, чтобы я весь день ехал без пищи и воды. Делайте, как считаете нужным; я остаюсь позавтракать. Э-э, у тебя есть с собой деньги? Местные деньги?
     
Он покачал головой.
     
— Здесь так не делают, босс. Потерпите еще часик. Пожалуйста.
     
— Почему?
     
— Потому что мы все еще находимся на земле Доральца, вот почему. Не знаю, послал ли он вперед приказ убить нас на месте при встрече у Джоко, старого афериста, доброе сердце. Но я был бы не прочь надеть сплошной панцирь; меня не удивила бы внезапная туча стрел. Или сеть, наброшенная на нас, как только мы въедем вон под те деревья.
     
— Ты и правда так считаешь?
     
— Все зависит от того, насколько он сердит. Я помню, однажды, когда кто-то серьезно оскорбил его, Доралец велел, чтобы этого бедного олуха раздели донага, связали его фамильными драгоценностями и поместили… нет, не могу я этого рассказывать.
     
Руфо проглотил комок; ему чуть не стало дурно.
     
— Здорово погуляли вчера вечером, я что-то не в себе. Лучше нам поговорить о приятном. Вы упомянули о выжимании воды из камня. Вы, без сомнения, подумали о Мальдуне. Сильном?
     
— Черт возьми, не меняй темы! — Кровь толчками билась в моей голове. — Не поеду я под эти деревья, да и тот, кто выпустит в меня стрелу, пусть лучше проверит, не появилось ли дырок в его собственной коже. Я хочу пить.
     
— Босс, — взмолился Руфо, — Она не будет ни есть, ни пить на земле Доралъца — даже если Ее будут упрашивать. И Она права. Вы не знаете обычаев. Здесь принимают все, что дается добровольно, но даже ребенок слишком горд, чтобы коснуться того, чего жалеют. Еще пять миль. Еще пять миль. Разве не сможет Герой, убивший Игли до завтрака, продержаться еще пять миль?
     
— Н-ну… хорошо! Но это какая-то чокнутая страна, согласись. Совершенно безумная.
     
— Мммм… — ответил он. — Вам не случалось бывать в Вашингтоне, O.K.?
     
— Что ж… — я криво ухмыльнулся. — Туше! К тому же я забыл, что это твоя родина. Я не хотел тебя обидеть.
     
— Э, да это вовсе не так. С чего вы так подумали?
     
— Ну как же, — я пытался вспомнить. Ни Руфо, ни Стар этого не говорили, но: — Ты знаешь их обычаи, говоришь на их языке, как местный житель.
     
— Милорд Оскар, я уже забыл, на скольких языках я разговариваю. Когда я слышу один из них, я начинаю говорить на нем.
     
— Ну, уж ты точно не американец. И, я думаю, не француз.
     
Он весело осклабился.
     
— Я бы мог вам показать свидетельства о рождении из обеих стран — точнее, мог бы, пока мы не потеряли свой багаж. Но нет, я родом не с Земли.
     
— Так откуда же ты?
     
Руфо заколебался.
     
— Лучше будет, если все факты вам сообщит Она.
     
— Вот ерунда! Стреножили мне ноги и на голову мешок надели. Это же нелепо.
     
— Босс, — искренне сказал он, — Она ответит на любые ваши вопросы. Но вы должны их задать.
     
— Уж, конечно, задам!
     
— Тогда давайте поговорим о другом. Вы упомянули Мальдуна Сильного…
     
— Это ТЫ заговорил о нем.
     
— Ну, может, и я. Сам я Мальдуна не встречал, хоть и бывал в той части Ирландии. Хорошая страна и единственный по-настоящему логичный народ на Земле. Факты не поколеблют их перед лицом высшей правды. Изумительный народ. Я слыхал о Мальдуне от одного из своих дядьев, правдивого человека, который многие годы писал для других политические речи. Но в то время из-за неприятной случайности при составлении речей для кандидатов-соперников он наслаждался отдыхом в качестве внештатного корреспондента американского синдиката, специализировавшегося на воскресных жанровых очерках. Он прослышал о Мальдуне Сильном и выследил его, оправившись из Дублина на поезде, потом перейдя на автобус мерного сообщения и код конец на своих двоих Он повстречался с человеком, вспахивавшим поле однолошадным плугом… только этот человек толкал плуг перед собой без помощи лошади, оставляя ровную борозду глубиной в 8 дюймов.
     
— Ага, — сказал мой дядюшка и окликнул его: — Мистер Мальдун!
     
Фермер остановился и отозвался:
     
— Благослови тебя Бог за эту ошибку, друг! — поднял плуг одной рукой и, указав им, скачал: — Мальдуна ты найдешь в той стороне. Вот уж он-то СИЛЕН.
     
Так что мой дядя поблагодарил его и пошел дальше, пока не нашел еще одного человека, который ставил столбы для забора, втыкая их в землю голыми реками… причем в каменистую почву, честное слово. Поэтому мой дядя вновь обратился к нему как к Мальдуну.
     
Человек этот так изумился, что выронил десяток либо дюжину шестидюймовых стволов, которые запихнул под другую руку.
     
— Давай-ка проваливай со своей лестью! — откликнулся он. — Ты, должно быть, знаешь, что Мальдун живет дальше вот по этой самой дороге. Он же СИЛЕН.
     
— Следующий абориген, которого увидал дядя, складывал каменную ограду. Кладка у него шла без раствора, насухую и очень чисто. Этот мужик обтесывал камень без молотка или зубила, обкалывая их ребром ладони, а мелкую обработку производил, отщипывая кусочки пальцами. Поэтому снова дядюшка назвал его этим славным именем.
     
Человек начал было говорить, но горло его пересохло от тучи каменной пыли; голос изменил ему. Тут он схватил большой камень, сдавил его, как вы сдавливали Игли, выжал из него воду, как если бы это был бурдюк, напился. Затем он сказал:
     
— Это не я, друг мой. Он же СИЛЕН, это знает каждый. Да что говорить, не раз видывал я, как он вставлял свой мизинец…
     
Внимание мое было отвлечено от этой вереницы выдумок смазливой девчонкой, стоговавшей сено рядом с придорожной канавой. У нее были сильно развитые грудные железы и лава-лава была ей в самую пору. Она увидала, что я ее разглядываю, и немедленно в свою очередь оглядела меня, присовокупив к взгляду неплохую позу.
     
— Значит, ты говорил?.. — спросил я.
     
— А? Только на один первый сустав… и держался на вытянутой руке ЧАСАМИ!
     
— Руфо, — сказал я, — мне что-то не верится, что он мог это делать дольше нескольких минут. Нагрузка на мышцы и тому подобное,
     
— Босс, — ответил он обиженно, — я мог бы показать вам то самое место, где Дуган Могучий часто показывал этот номер.
     
— Ты говорил, что его звали Мальдун.
     
— Он был Дуган по материнской линии, очень он гордился своей матерью. Вам будет приятно узнать, милорд, что уже видна граница земель Доральца. Завтрак через считанные минуты.
     
— Он придется весьма кстати. Плюс галлон чего угодно, хоть воды.
     
— Принято единогласно. Воистину, милорд, я сегодня не в лучшей форме. До начала борьбы мне необходимы еда и питье и долгая сиеста, иначе я зевну, когда нужно будет парировать. Слишком длинный вечер.
     
— Я что-то не видел тебя на банкете.
     
— Я был там душой. На кухне и пища погорячее, и выбор побогаче, да и компания не так официальна. Но я вовсе не собирался устраивать пир. Рано ложиться — мой девиз. Умеренность во всем. Эпиктет. Но вот кондитерша… Кстати, она напоминает мне одну девицу, которую я знавал однажды, мою партнершу в узаконенном бизнесе, контрабанде. Так вот, ее девизом было, что все, что вообще стоит делать, стоит делать с избытком — так она и поступала. Она устроила контрабанду на контрабанде, собственную побочную линию, не упоминала мне о ней и не вводила ее в отчеты — ибо я все полностью регистрировал у служащих таможни, представляя им копию вместе со взяткой, чтобы они знали, что веду дела честно.
     
Но ведь не может же девушка пройти через барьер толстой, как фаршированный гусь, и вернуться сквозь него двадцать минут спустя худой, как единица, — не то чтобы она была худая, это просто оборот речи — не вызвав задумчивых взглядов. Если бы не странная штука, которую собака сделала ночью, нас застукали бы.
     
— Что за странная штука, которую собака сделала ночью?
     
— Как раз то, чем занимался прошлой ночью я. Нас разбудил шум, мы выскочили через крышу и смылись, но от шести месяцев тяжелой работы не осталось ничего, кроме ободранных коленок. Но та кондитерша — вы видели ее, милорд. Каштановые волосы, голубые глаза, прическа на особый лад.
     
— Что-то мне смутно припоминается кто-то похожий.
     
— Значит, вы ее не видели, в Налии нет ничего смутного. Как бы то ни было, я намеревался вчера вечером вести невинный образ жизни, зная, что сегодня предстоит пролиться крови. Вы же знаете:
     
      
       
Ложась в кровать, старайтесь спать;
       
Встав поутру, несите новый день.
      
     
     
— Как советовал Мудрец. Но я не принял в расчет Налию. Вот так я здесь и оказался, не выспавшись, не позавтракав, и если я окажусь мертвым до прихода ночи в луже собственной крови, это будет частично и виной Налии.
     
— Я побрею твой труп, Руфо, обещаю тебе.
     
Мы проехали мимо столба, отмечающего границу чужих владений, но Стар не замедлила темпа.
     
— Между прочим, где ты научился ремеслу гробовщика?
     
— Чему? О! Вот это было действительно далеко. Наверху этого подъема, вон за теми деревьями, стоит дом; вот там-то мы и позавтракаем. Люди хорошие.
     
— Здорово.
     
Мысль о завтраке была светлым пятном, потому что мне снова стало досадно, что я так по-бойскаутски вел себя прошлой ночью.
     
— Руфо, ты все перепутал насчет странной штуки, которую собака сделала ночью.
     
— Милорд?
     
— Собака ничего не делала ночью, вот в чем странная штука.
     
— Во всяком случае, на СЛУХ так не казалось, — с сомнением сказал Руфо.
     
— Другая собака и совершенно в другом месте. Прости. Начал я говорить вот о чем: со мной прошлой ночью по пути в постель приключилась интересная история. Вот я и повел невинный образ жизни.
     
— На самом деле, милорд?
     
— На деле, хоть и не в мыслях.
     
Мне нужно было поделиться с кем-то, а Руфо был тем типом негодяя, которому я мог довериться. Я рассказал ему Сказку о Трех Обнаженных.
     
— Надо было мне рискнуть с этим. — закончил я. — И чтоб меня расплющило, я так бы и сделал, если бы ту девчонку уложили в постель одну в положенное ей время. Сдается мне, я так бы и сделал, невзирая на Белый Дробовик или необходимость прыгать из окна. Руфо, почему это у самых красивых девушек всегда есть отцы или мужья? Но я тебе всю правду говорю, вот так они стояли, как Три Медведя: Большая Обнаженная, Средняя Нагая и Маленькая Голышка, так близко, что их можно было коснуться, и все с радостью согласные согреть мою постель — а я ни черта ни сделал! Валяй, смейся. Я это заслужил.
     
Он не засмеялся. Я повернулся посмотреть на него; лицо его выражало жалость.
     
— Милорд Оскар, товарищ мой! СКАЖИТЕ МНЕ, ЧТО ЭТО НЕПРАВДА!
     
— Это правда, — надувшись, сказал я. — И я сразу же пожалел об этом. Слишком поздно. А ТЫ, еще жаловался на СВОЮ ночь!
     
— О ГОСПОДИ! — Он перевел свое животное на скорость выше и рванул вперед.
     
Арс Лонга вопросительно оглянулась через плечо и, пошла все тем же аллюром.
     
Руфо поравнялся со Стар; они остановились недалеко от дома, где, как я ожидал, мы позавтракаем. Они подождали, пока я не присоединюсь к ним. Лицо Стар не выражало ничего; Руфо выглядел невыносимо озабоченным.
     
Стар сказала:
     
— Руфо, сходи попроси дать нам позавтракать. Принеси завтрак сюда. Я желала бы поговорить с милордом наедине.
     
— Да, миледи!
     
Ускакал он быстро.
     
Стар сказала мне, по-прежнему без выражения:
     
— Милорд Герой, верно ли это? То, что ваш слуга сообщил мне.
     
— Я не знаю, что он вам сообщил.
     
— Сообщение касалось вашего провала — предполагаемого вашего провала — прошлой ночью.
     
— Не понимаю, что вы подразумеваете под словом “провал”. Если вам угодно знать, что я делал после банкета… Я спал один. Точка.
     
Она вздохнула, но выражение ее лица не изменилось.
     
— Я хотела это услышать из ваших уст. Чтобы быть справедливой.
     
Вот тут выражение ее лица изменилось, и такого гнева я никогда не видывал. Тихим, почти невыразительным голосом она начала прорабатывать меня.
     
— Ты, Герой. Чурбан, чучело безмозглое. Неуклюжий, неучтивый, ленивый, прыщавый, недоделанный, перегруженный мускулами, полный идиотизма…
     
— КОНЧАЙ!
     
— Тихо, я еще тебя не отделала. Оскорбить трех невинных женщин, обидеть достойного…
     
— МОЛЧАТЬ!!!
     
Воздушной волной ей отбросило волосы назад. Я перехватил инициативу прежде, чем она сумела снова завестись.
     
— Больше ни разу не смей заговаривать со мной в таком тоне, Стар. Никогда.
     
— Но…
     
— Придержи язык, скверная девчонка! Ты еще не заслужила права так разговаривать со мной. И ни одна девушка в жизни его не заслужит. Отныне ты будешь всегда — ВСЕГДА! — обращаться ко мне вежливо и с уважением. Еще одно словечко твоей мерзкой грубости, и я отхлещу тебя так, что слезы у тебя ручьем покатятся.
     
— Ты не ПОСМЕЕШЬ!
     
— Убери руку со своей шпаги, иначе я отниму ее у тебя, спущ> с тебя трико здесь, на дороге, и выпорю тебя ею. Пока у тебя задница не покраснеет и ты не запросишь пощады. Стар, я не воюю с женщинами, а непослушных детей я наказываю. С леди я веду себя как с леди. С испорченными детьми я обращаюсь соответственно. Стар, будь ты хоть королевой Англии и Властелином Галактики в одном лице, но ЕЩЕ ОДНО СЛОВО от тебя не по делу, и твои колготки спускаются, а ты сама долго не сможешь присесть. Поняла меня?
     
В конце концов она сказала смущенным тоном:
     
— Я понимаю, милорд.
     
— Кроме этого, я бросаю ремесло Героя. Такого тона я не желаю слышать дважды и не стану служить тому, кто обошелся так со мной хотя бы однажды.
     
Я вздохнул, сознавая, что только что снова потерял свои капральские нашивки. Ну да без них я всегда чувствовал себя легче и свободнее.
     
— Да, милорд.
     
Ее едва можно было расслышать. Мне пришло в голову, что отсюда до Ниццы далековато. Но меня это не волновало.
     
— Ладно, давай забудем это.
     
— Да, милорд. — Она тихо добавила: — А нельзя мне объяснить, почему я так говорила?
     
— Нет.
     
— Да, милорд.
     
Мы молчали до тех пор, пока вернулся Руфо. Он остановился вне пределов слышимости, я дал ему знак присоединиться к нам.
     
Мы ели в молчании, и съел я немного, а вот пиво было хорошее. Руфо однажды попытался завязать треп какой-то небылицей насчет другого своего дяди. Меньшего успеха он не добился бы и в Бостоне.
     
После завтрака Стар развернула свою животину — у этих лошадей для их колесной базы круг разворота мал, но в тесноте легче повернуть их кругом, ведя их “под уздцы”.
     
Руфо сказал:
     
— Миледи!
     
Она бесстрастно сказала:
     
— Я возвращаюсь к Доральцу.
     
— МИЛЕДИ! Пожалуйста, не надо!
     
— Дорогой Руфо, — тепло, но печально, сказала она, — ты можешь подождать в том доме наверху. Если я не вернусь через три дня, ты свободен.
     
Она посмотрела на меня и отвела взгляд.
     
— Я надеюсь, что милорд Оскар сочтет возможным сопровождать меня. Но я не прошу этого. У меня нет права.
     
Она тронулась в путь.
     
Мне долго не удавалось развернуть Арс Лонга: не было привычки. Стар была уже на много кирпичей ниже по дороге; я двинулся за ней.
     
Руфо подождал, пока я не развернусь, кусая ногти, потом внезапно забрался на борт и догнал меня. Мы шли колено в колено, предусмотрительно держась шагах в пятидесяти позади Стар.
     
Наконец он сказал:
     
— Это самоубийство. Вы знаете это, не так ли?
     
— Нет, я этого не знал.
     
— Ну так теперь знаете.
     
Я сказал:
     
— Это поэтому ты не даешь себе труда говорить мне “сэр”?
     
— Милорд? — Он коротко рассмеялся и сказал: — Наверное, поэтому. Нет смысла в этой глупости, когда собираешься вскоре умереть.
     
— Ты ошибаешься.
     
— А?
     
— “А, милорд”, если ты не против. С этой минуты и дальше, если даже нам предстоит жить всего полчаса. Потому что теперь я управляю игрой и не просто, как марионетка. Я не хочу, чтобы в твоем мозгу оставались сомнения насчет того, кто хозяин, когда начнется бой. В противном случае поворачивай, и я шлепну твоей твари по крупу, чтобы веселее бежала. Ты меня слышал?
     
— Да, милорд Оскар. — Он задумчиво прибавил: — Я понял, что вы поставили на своем, как только вернулся. Но я не понимаю, как вы это сделали. Милорд, ЕЕ я никогда раньше покорной не видел. Можно у вас спросить?
     
— Нельзя, но я разрешаю тебе спросить ЕЕ. Если ты считаешь, что это безопасно. А теперь расскажи мне, что это еще за “самоубийство”, — и не заикайся, что Она не хочет, чтобы ты советовал мне. С этих пор ты будешь давать мне советы, как только я их попрошу, и держать рот на замке, если не спрашиваю.
     
— Да, милорд. Значит так, вероятность самоубийства. Нет способа вычислить шансы. Все зависит от того, насколько сердит Доралец. Но боя не будет и быть не может. Или нас шлепнут, как только мы покажем свои носы… или мы будем в безопасности, пока вновь не покинем его земли, даже если он нам прикажет развернуться и убираться. — Руфо сильно задумался. — Милорд, если вам нужна моя догадка, в общем, я считаю, что вы оскорбили Доральца наихудшим образом, который когда-либо причинял ему боль за всю его долгую и горькую жизнь. Так что 90 к 10, что в двух шагах после поворота с дороги из каждого из нас вырастет больше стрел, чем их было в святом Себастьяне.
     
— И Стар тоже? Она же ничего не сделала. И ты тоже. (Да и я тоже, добавил я про себя. Что за страна!)
     
Руфо вздохнул.
     
— Милорд, в каждом мире есть свои пути. Джоко не ЗАХОЧЕТ причинить ЕЙ боль. Она ему нравится. Он ужас как увлечен ею. Можно даже сказать, что он любит Ее. Но если он убьет вас, он ОБЯЗАН убить ЕЕ. Что-либо иное было бы негуманно в соответствии, с его понятиями, а он очень благонравный мужик; он этим знаменит, И меня убьет тоже, конечно, но я не в счет. Он ДОЛЖЕН убить Ее, даже если это и положит начало цепи событий, которые точно гак же уничтожат и его, как только эта новость станет известна. Вопрос вот в чем: обязан ли он убить ВАС? Мне думается, зная этих людей, что обязан. Простите… милорд.
     
Я обмозговал все это.
     
— Тогда почему же ты здесь, Руфо?
     
— Милорд?
     
— Можешь снизить частоту своих “сэр” до раза в минуту.
     
Почему ты здесь? Если твоя оценка правильна, одна твоя шпага и твой лук не смогут изменить результата. Она предоставила тебе хороший шанс вовремя смыться. Так что же это? Гордость? Или ТЫ Ее любишь?
     
— О Господи, да нет!
     
И вновь Руфо предстал передо мной полностью шокированным.
     
— Извините меня, — продолжал он. — Вы застали меня врасплох. — Он поразмыслил немного. — Причин, я понимаю, две. Первая в том, что если Джоко позволит нам пойти на переговоры, так она умеет заговаривать зубы. А во-вторых, — он искоса глянул на меня, — я суеверен, я это признаю. Вы удачливый человек. — Я видел это. Поэтому я хочу быть к вам поближе, даже когда рассудок подталкивает меня бежать. Вы могли бы упасть в выгребную яму и…
     
— Глупости. Послушал бы ты историю моих неудач.
     
— В прошлом — возможно. Но я ставлю на кости, пока они катятся.
     
Он замолчал.
     
Немного погодя я сказал:
     
— Оставайся здесь.
     
Я прибавил скорости и поравнялся со Стар.
     
— План такой, — сказал я, — когда мы туда прибудем, ты останешься на дороге вместе с Руфо. Я въезжаю к нему один.
     
У нее перехватило дыхание.
     
— О милорд! Нет!
     
— Да.
     
— Но…
     
— Стар, ты хочешь, чтобы я вернулся? Как твой защитник и рыцарь?
     
— Всем сердцем!
     
— Вот и хорошо. Тогда поступи по-моему. Она помедлила перед ответом.
     
— Оскар…
     
— Да, Стар.
     
— Я сделаю все, как вы скажете. Но, может, вы позволите мне объяснить, прежде чем решать, что приказать?
     
— Говори.
     
— В этом мире место, где должна ехать леди, находится рядом с ее рыцарем. Именно тут я и хотела бы находиться, мой Герой, когда грозит опасность. Особенно, когда грозит опасность. Но я умоляю не из сентиментальности, не ради пустой формы. Зная то, что я теперь знаю, я могу с уверенностью предсказать, что если вы въедете первым туда, вы тут же погибнете, как погибну и я, и Руфо — лишь только нас догонят. А это будет быстро, животные наши устали. С другой стороны, если я отправлюсь туда одна…
     
— Нет.
     
— Пожалуйста, милорд. Я ведь этого не предлагаю. Если бы я отправилась одна, я бы могла погибнуть на месте так же почти наверняка, как и вы. Не исключено, что вместо того, чтобы скормить меня свиньям, он просто поставил бы меня кормить свиней и быть игрушкой свинопасов — судьба, скорее милостивая, чем холодная расправа ввиду моей полной деградации, проявляющейся в возвращении без вас. Но Доралец ко мне небезразличен и, я думаю, мог бы оставить меня в живых… в качестве свинарки и с жизнью, не лучше свиной. Я бы рискнула пойти на это, если б так случилось, и ждала бы возможности освободиться, потому что не могу позволить себе гордости; у меня нет гордости, есть только сознание необходимости.
     
Голос ее стал хрипнуть от сдерживаемых слез.
     
— Стар, Стар!
     
— Мой милый!
     
— Что? Ты сказала…
     
— Можно мне повторить это? У нас, может быть, осталось немного времени. Герой мой… мой милый.
     
Она словно потянулась ко мне, и я взял ее за руку; она прижалась ко мне и поднесла свою руку к груди.
     
Потом она выпрямилась, но руку мою не отпустила.
     
— У меня уже все прошло. Я становлюсь женщиной, когда менее всего того ожидаю. Нет, мой милый Герой, для нас остается только один способ прибыть туда, и способ этот — рука об руку, торжественно. Это не только безопаснее всего, это единственное, чего я могла бы желать, — если бы я могла позволить себе гордость. Я могу себе позволить все что угодно другое. Я могла бы купить вам Эйфелеву башню для забавы и заменить ее, если бы вы ее сломали. Но не гордость.
     
— Почему так безопаснее всего?
     
— Потому что он мог бы — я повторяю, мог бы — позволить нам вступить в переговоры. Если я успею произнести десять слов, он разрешит нам сотню. А потом и тысячу. Я бы сумела залечить его рану.
     
— Ну, хорошо. Однако, Стар, да ЧТО же я сделал, чтобы обидеть его? Я НИЧЕГО не делал! Мне пришлось изрядно повертеться, чтобы НЕ обидеть его.
     
Некоторое время она молчала, затем сказала:
     
— Вы американец.
     
— А какое это имеет отношение к делу? Джоко-то этого не знает.
     
— Возможно, к делу это имеет самое прямое отношение. Нет, Америка для Доральца, самое большее, просто название, ибо хотя он и изучал Вселенные, он никогда не путешествовал. Но — вы на меня опять не рассердитесь?
     
— Э-э… Давай-ка лучше поступим так. Говори все, что нужно, но объясняй причины. Только не пили меня. Тьфу, черт, да пили меня, если хочется, — на этот раз. Только чтобы это не вошло в привычку… милая моя.
     
Она сжала мне руку.
     
— Никогда больше не буду! Ошибка крылась в моем непонимании того, что вы американец. Я знаю Америку не так хорошо, как Руфо. Если бы там оказался Руфо… Но его не было; он миловался на кухне. Скорее всего я предположила, когда вам предложили стол, крышу и постель, что вы поведете себя, как вел бы себя француз. Мне и в голову не приходило, что вы от чего-то откажетесь. Если бы я знала, я сплела бы для вас тысячу отговорок. Взятая на себя клятва. Святой день в вашей религии. Джоко был бы разочарован, но не обижен, он ЧЕЛОВЕК ЧЕСТИ.
     
— Но, черт побери, я все еще не понимаю, почему он хочет прикончить меня за то, чего я НЕ сделал, тогда как дома у нас, как можно ожидать, он мог бы пристрелить меня за то, что я СДЕЛАЛ. Разве в этой стране мужчина вынужден принимать любое бабье предложение? И почему она побежала жаловаться? Почему она не сохранила это в тайне? Черт, да она даже не пыталась. Она приволокла своих дочерей.
     
— Но, милый, это же не было секретом. Он просил вас во всеуслышанье, и вы приняли приглашение. Как бы вы чувствовали себя, если бы ваша невеста в брачную ночь выкинула бы вас из спальни? “Стол, крыша и постель”. Вы согласились.
     
— “Постель”. Стар, в Америке постель — это мебель с многоцелевым назначением. Иногда мы в них спим. Просто спим. Я его не понял.
     
— Теперь я знаю. Вы не знали этого выражения. Моя вина. Но теперь-то вы видите, почему он был совершенно — и принародно — унижен?
     
— В общем, да, но он был сам тому виной. Он просил меня при людях. Было бы хуже, если бы я тогда сказал нет.
     
— Вовсе нет. Вы не были обязаны соглашаться. Вы могли бы отказаться с достоинством. Вероятно, самый достойный способ, хоть это и было бы белой ложью, это когда. Герой заявляет о своей трагической неспособности — временной или постоянной — из-за ран, полученных в той самой битве, которая выявила его героизм.
     
— Я это запомню. Но все же я не понимаю, почему он с самого-то начала был так удивительно щедр.
     
Она повернулась и посмотрела на меня.
     
— Мой милый, ничего, если я скажу, что ВЫ удивляли МЕНЯ при каждом нашем разговоре? А я думала, что я — то много лет назад потеряла способность изумляться.
     
— Это взаимно. Меня ты удивляешь всегда. Однако мне это нравится — за исключением одного раза.
     
— Милорд Герой, как вы думаете, как часто простому деревенскому помещику предоставляется заиметь в своей семье сына Героя и воспитать его, как собственного? Разве не можете вы почувствовать его горького, как желчь, разочарования от того, что вы вырвали у него, после того, как он уверился, что вы пообещали ему этот подарок? Его стыд? Его гнев?
     
Я рассмотрел это повнимательнее.
     
— Надо же, чтоб мне пусто было. В Америке это тоже случается. Но об этом не хвастаются.
     
— Иные страны, иные обычаи. В самом крайнем случае, он думал, что ему выпала честь, когда Герой обращается с ним, как с братом. А при удаче он ожидал потомства Героя для Доральского дома.
     
— Постой-ка минутку! Это поэтому он послал мне троих? Чтобы увеличить шансы?
     
— Оскар, он с готовностью послал бы вам тридцать… если бы вы намекнули, что чувствуете в себе достаточно героизма, чтобы предпринять это. А так как он послал вам свою главную жену и двух любимых дочерей… — Она заколебалась. — Чего я все-таки не понимаю, так это… — Она оборвала себя и задала мне прямой вопрос.
     
— Дьявол, да нет! — запротестовал я, краснея. — По крайней мере, с 15 лет. Но что меня оттолкнуло, так это то, что та совсем еще ребенок. Именно она, я думаю.
     
Стар пожала плечами.
     
— Может быть, и она. Но она НЕ ребенок; на Невии она считается женщиной. Даже если она пока не распечатана, я готова побиться об заклад, что в следующие 12 месяцев она станет матерью. Но если вам было неприятно брать ее, почему вы не шугнули ее прочь и не взяли ее старшую сестру? Эта красавица, как я знаю, потеряла свою девственность с тех пор, как у нее появились груди — и еще я слышала, что Мьюри “та еще штучка”, если я правильно помню американское выражение.
     
Я что-то пробормотал. Думал-то я точно так же. Но мне не хотелось обсуждать это со Стар. Она сказала:
     
— Pardonne-mei, mon cher? Tu as dit?[54]
     
Я сказал, что не стал заниматься сексуальными преступлениями по причине Великого Поста.
     
Лицо ее выразило озадаченность.
     
— Но Великий Пост ведь прошел даже на Земле. А здесь этого нет вовсе.
     
— Прости.
     
— Все же мне приятно, что ты не выбрал Мьюри поверх головы Летвы. Мьюри бы стала невероятно заноситься перед своей матерью после такого. Но я так понимаю, что ты согласен все исправить, если я улажу дело. — Она прибавила: — От этого в очень большой степени зависит то, как я буду его убеждать.
     
(Стар, Стар, единственная, кого я хочу, это ТЫ!)
     
— Значит, ты этого хочешь… моя милая?
     
— О, как бы это нам помогло!
     
— Решено. Тебе видней. Одна, три или тридцать — буду стараться хоть до смерти. Но не с девчонкой!
     
— В этом проблемы нет. Дай-ка я подумаю. Если Доралец позволит мне вставить хотя бы ПЯТЬ слов…
     
Она умолкла. От руки ее шло приятное тепло. Я тоже ударился в размышления.
     
— Стар, а где спала вчера ночью ты?
     
Она резко обернулась.
     
— Милорд… разрешается ли мне попросить вас, пожалуйста, НЕ СОВАТЬСЯ НЕ В СВОИ ДЕЛА!
     
— Видимо, да. Но мне кажется, что- в мои дела сует нос каждый.
     
— Простите меня. Но я очень сильно обеспокоена, и моих самых тяжелых волнений вы даже еще не знаете. Это был справедливый вопрос, и он заслуживает честного ответа. Гостеприимство всегда уравновешивается, и честь оказывается обеим сторонам. Я спала в постели Доральца. Однако, если это имеет значение — а для вас оно может иметь; я все еще не понимаю американцев — вчера я была ранена и рана еще меня беспокоила. У Джоко мягкая и нежная душа. Мы спали. Просто спали.
     
Я постарался сделать вид, что не придаю этому значения.
     
— Сожалею, что тебя ранило. Тебе до сих пор больно?
     
— Совершенно нет. Повязка отпадает. Однако прошлой ночью я не в первый раз пользовалась столом, крышей и постелью в Доральском доме. Мы с Джоко старые и прекрасные друзья, почему я и думаю, что могу положиться на то, что он даст мне несколько секунд перед тем, как убить меня.
     
— Что ж, кое-что из этого я и сам понял.
     
— Оскар, по вашим понятиям, в соответствии с методами вашего воспитания, я шлюха.
     
— О, ни за что! Принцесса.
     
— Шлюха. Но я не из вашей страны, и меня воспитывали по другим законам. По моим представлениям, а мне они кажутся хорошими, я женщина достойная. Ну а теперь… я все еще остаюсь вашей милой?
     
— Милая моя!
     
— Мой милый Герой. Рыцарь мой. Наклонитесь поближе и поцелуйте меня. Если нам суждено умереть, я хотела бы, чтобы рот мой помнил тепло ваших губ. Вход лежит как раз вон за этим поворотом.
     
— Я знаю.
     
Несколько секунд спустя мы гордо въехали в зону обстрела со вложенным в ножны оружием и ненатянутыми луками.
    
    
     
      
ГЛАВА X
     
     
ТРИ ДНЯ спустя мы вновь выехали оттуда.
     
На этот раз завтрак был шикарным. На этот раз по обеим сторонам нашего проезда были выстроены музыканты. На этот раз нас провожал сам Доралец.
     
На этот раз Руфо, шатаясь, подошел к своей животине, обнимая каждой рукой по красотке и держа в каждой руке по бутылке, затем, после крепких поцелуев еще примерно с дюжиной, был поднят в седло и закреплен в положении отдыха. Он тут же уснул, захрапев еще до того, как мы тронулись.
     
На прощание меня поцеловали несчетное количество раз, причем у некоторых не было никаких оснований делать это так страстно, ибо я был всего учеником на Героя, все еще начинающим это ремесло. В общем-то это неплохое ремесло, невзирая на ненормированный рабочий день, профессиональные опасности и совершенно никаких гарантий жизни; у него есть побочные доходы, открывается много вакансий и возможность быстрого продвижения по службе для человека напористого и не отказывающегося повышать квалификацию. Доралец казался мной вполне доволен.
     
За завтраком он воспел мою недавнюю доблесть в тысяче сложнейших строчек. Но я был трезв и не допустил, чтобы его хвалы наполнили меня мыслями о собственном величии; я уже понимал, что к чему. Очевидно ему все время что-то чирикала в ухо пташка — только чирикала она неправду. Даже Джон Генри, Стальной Человек, не смог бы сделать того, что, как гласила она Джоко, сделал я.
     
Но я принял ее, придав своим чертам каменно-благородное выражение, потом встал и выдал “Кейси у биты”, вкладывая все сердце и душу в: “Мощный Кейси тут как ахнул!”
     
Стар дала этому свою интерпретацию. Я восхвалил (как пела она) женщин Дорала, причем мысли в это вкладывались такие, которые обычно связываются с Мадам Помпадур, Нелл Гвин, Теодорой, Нинон де Ленкло и Рэйнджи Лил. Она не стала поминать этих знаменитых леди; вместо этого она дала точные описания, в невианских панегириках, которые покоробили бы и Франсуа Вий она.
     
Так что мне пришлось выходить на “бис”. Я преподнес им “Дочь Рейли”, потом “Бармагист”, да еще с жестами.
     
Стар истолковала мое исполнение по духу; она сказала то, что сказал бы я, если бы я был способен импровизировать поэзию. Ближе к концу второго дня я наткнулся случайно на Стар в парилке помещичьих бань. На протяжении часа мы, завернувшись в простыни, лежали на стоящих рядом каменных плитах, пропариваясь и восстанавливая мышцы. Наконец я выпалил ей, какое изумление — и восторг — я чувствовал. Я сделал это, как баран, но Стар была тем, перед кем я отважился обнажать свою душу.
     
Она серьезно меня выслушала. Когда я выдохся, она тихо сказала:
     
— Мой Герой, как вы поняли, я не знаю Америки. Но судя по тому, что говорит мне Руфо, ваша культура единственная в своем роде среди всех Вселенных.
     
— Ну, конечно, понимаю, что в США плохо разбираются в таких вещах, не так, как во Франции.
     
— Франция! — Она величественно пожала плечами. — “Латиняне вшивые любовники”. Я где-то это слышала, и свидетельствую, что это верно. Оскар, насколько мне известно, из всех полуцивилизованных культур ваша — единственная, в которой любовь не считается величайшим искусством и не изучается со всей серьезностью, которой она заслуживает.
     
— Ты имеешь в виду то, как ею занимаются здесь. Фью! “Слишком хорошо для простых людей!”
     
— Нет, я НЕ имею в виду то, как здесь ею заниматься. Она заговорила по-английски:
     
— Как я ни люблю наших здешних друзей, но культура эта — варварская и искусства их — варварские. Нет, в своем роде здесь хорошее искусство, очень хорошее; у них честный подход. Но если нам удастся выжить, после того как нашим заботам придет конец, я хочу, чтобы вы попутешествовали по Вселенной. Вы увидите, что я имела в виду.
     
Она встала, собрав простыню в подобие тоги.
     
— Я рада, что вы довольны, мой Герой. Я горжусь вами.
     
Я полежал еще немножко, обдумывая все, что она сказала. “Высочайшее искусство” — а там, дома, мы его даже не изучали, не говоря уже о том, чтобы сделать какую-нибудь попытку его преподавания. На балет уходят многие годы. Да и, например, петь в Мет[55] не нанимают только из-за одного громкого голоса.
     
Почему “любовь” должна классифицироваться как “инстинкт”?
     
Конечно, аппетит к сексу — это инстинкт — но разве обычный аппетит сделал какого-нибудь обжору гурманом, любую кухарку Кордон Блё?[56] Черт возьми, да чтобы стать даже кухаркой, надо же УЧИТЬСЯ.
     
Я вышел из парной, насвистывая “Все лучшее в жизни дается бесплатно”. Потом вдруг оборвал песню, ощутив внезапную жалость ко всем своим бедным, несчастным соотечественникам, лишенным своего кровного права самым громадным надувательством в истории.
     
В миле от дома Доралец пожелал нам доброго пути, обняв меня, поцеловав Стар и взъерошив ей волосы; потом он и весь его эскорт обнажили оружие и отдавали нам честь, пока мы не скрылись за следующим подъемом. Мы, со Стар правили колено в колено, а Руфо храпел позади нас.
     
Я посмотрел на нее; уголок ее рта дергался. Она поймала мой взгляд и благовоспитанно сказала:
     
— Доброе утро, милорд.
     
— Доброе утро, миледи. Хорошо ли вы почивали?
     
— Очень хорошо. Благодарю вас, милорд. А вы?
     
— Тоже хорошо. Спасибо.
     
— Вот как? “Что за странная штука, которую собака сделала ночью?”
     
— “Собака ничего не сделала ночью, вот в чем странная штука”, — ответил я с невозмутимым видом.
     
— В самом деле? Такая-то веселая собака? А кто тогда был тот рыцарь, которого я в прошлый раз видела с леди?
     
Внезапно она ухмыльнулась, шлепнула меня по бедру и завопила партию хора из “Дочери Рейли”. Вита Бревис[57] зафыркала; Арс Лонга навострила уши и укоризненно оглянулась.
     
— Кончай, — сказал я, — ты шокируешь лошадей.
     
— Они не лошади, и шокировать их нельзя. Вы видели, как они это делают, милорд? Невзирая на все свои ноги? Сначала…
     
— Придержи язык! Раз уж сама не леди, так хоть Арс Лонга пожалей.
     
— Я же предупреждала, что я шлюха. Сначала она залезает на…
     
— Видел я это. Мьюри показалось, что меня это позабавит. Вместо этого у меня возник комплекс неполноценности, который не исчезал весь день.
     
— Осмелюсь не поверить, что это продолжалось ВЕСЬ день, милорд Герой. Давайте тогда споем о Рейли. Вы начинаете, я подхватываю.
     
— Ну — не слишком громко, мы разбудим Руфо.
     
— Только не его, он забальзамирован.
     
— Значит, ты разбудишь меня, что еще хуже. Стар, дорогая, когда и где был Руфо гробовщиком? И как он перебрался из того в это дело? Его с позором выкинули из города?
     
Она была озадачена.
     
— Гробовщиком? Руфо? Только не Руфо.
     
— Он очень подробно рассказывал.
     
— Вот как? Милорд, у Руфо много недостатков. Но говорить правду не входит в их число. Более того, у нашего народа нет гробовщиков.
     
— Нет? Так что же вы делаете с остающимися трупами? Нельзя же оставлять их загромождать гостиную. Неаккуратно.
     
— Я тоже так считаю. Но наш народ именно так и поступает: хранит их в гостиных. Во всяком случае, несколько лет. Сверхсентиментальная традиция, но мы — сентиментальный народ. Мы иногда переходим через край. Одна из моих двоюродных бабушек держала в своей спальне всех своих бывших мужей — теснотища ужасная, и к тому же скука, потому что она все время говорила о них, повторяясь и преувеличивая. Я перестала ходить к ней.
     
— Ну и ну. Она вытирала с них пыль?
     
— О, да. Она была усердной домохозяйкой.
     
— Э-э… сколько их там было?
     
— Семь или восемь, я их не считала.
     
— Понятно. Стар, в вашей семье есть кровь черных вдов?
     
— Что? О! Но, дорогой, кровь черных вдов есть в каждой женщине. — Она показала ямочки и потрепала меня по колену. — Однако бабушка их не убивала. Поверьте мне. Герой мой, женщины в моей семье слишком любят своих мужчин, чтобы попусту их тратить. Нет, ей просто нипочем не хотелось расставаться с ними. Я считаю это ребячеством. Надо смотреть вперед, а не назад.
     
— “И пусть мертвое прошлое само хоронит своих мертвецов”. Слушай, если у твоего народа принято держать мертвецов дома, у вас должны быть гробовщики. Или хотя бы бальзамировщики. Иначе разве воздух не портится?
     
— Бальзамировать? О, нет! Можно просто поместить их в стазис, как только удостоверишься, что смерть пришла. Или приходит. Это может делать любой школьник. — Она добавила: — Наверное, я возвела напраслину на Руфо. Он провел много времени на вашей Земле — он любит это место, оно его зачаровывает, и может, он пробовал заниматься похоронными делами. Но мне кажется, что это слишком прямое и честное занятие, чтобы привлечь его.
     
— Ты мне так и не сказала, как же все-таки ваш народ в конце концов поступает с трупом.
     
— Во всяком случае, не хоронят. Это бы шокировало их до безумия. — Стар поежилась. — Даже меня, а уж я — то попутешествовала по Вселенным и научилась спокойно относиться почти к любому обычаю.
     
— Так что же?
     
— Примерно, как вы сделали с Игли. Применяют геометрическую вероятность и сплавляют его.
     
— А… Стар, куда делся Игли?
     
— Мне не догадаться, милорд. У меня не было возможности это высчитать. Может быть, те, кто делал его, и знают. Но я думаю, что они были еще больше застигнуты врасплох, чем я.
     
— Наверное, я туп, Стар. Ты толкуешь о геометрии; Джоко назвал меня “математиком”. Но я делал то, что было навязано мне обстоятельствами; я этого не понимал.
     
— Навязано Игли, вам следовало бы сказать, милорд Герой. Что получается, если подвергнуть какую-нибудь массу невыносимому давлению, такому, что она не может оставаться там, где находится? Причем, не оставив ей ни одного пути отхода? Это задача для школьников по метафизической геометрии и древнейший прото-парадокс, касающийся непреодолимой силы и несдвигаемого тела. Масса эта схлопывается. Она выдавливается из своего мира в какой-то другой. Это часто именно тот способ, которым люди какой-либо Вселенной открывают Вселенные — но чаще всего таким же катастрофическим образом, какой вы навязали Игли; могут понадобиться тысячелетия, прежде чем они могут взять его под контроль. Долгое время это явление может кружить на периферии в качестве “магии”, иногда срабатывая, иногда нет, иногда отражаясь на самом маге.
     
— И вы это называете математикой?
     
— А как же еще?
     
— Я бы назвал это колдовством.
     
— Да, безусловно. Как я сказала Джоко, у вас природный гений. Вы могли бы стать великим чародеем.
     
Я с неловкостью пожал плечами.
     
— Я не верю в волшебство.
     
— Я тоже, — ответила она, — в вашем смысле. Я верю в то, что есть.
     
— Вот это я и хотел сказать, Стар. Не верю я во всякие фокусы-покусы. То, что случилось с Игли, — я имею в виду, “что, по-видимому, случилось с Игли” — не могло случиться, потому что это явилось бы нарушением закона сохранения массы-энергии. Должно быть какое-то другое объяснение.
     
Она вежливо промолчала.
     
Поэтому я выдвинул на прямую наводку надежный здравый смысл невежества и предрассудков.
     
— Знаешь, Стар, я не собираюсь верить в невозможное только потому, что я при этом присутствовал. Закон природы — это закон природы. Ты должна это признать.
     
Мы порядочно проехали, прежде чем она ответила:
     
— Если угодно милорду Герою, мир не таков, каким мы бы хотели его видеть. Нет, я заявила слишком категорически. Вероятно, он действительно таков, каким мы хотим его видеть, В любом случае, он таков, каков он ЕСТЬ. Le voila![58] Внимайте ему, представляющему себя. Das Ding an sich.[59] Попробуйте его на зуб. Он ЕСТЬ. Ai-je raison.[60] Верно я говорю?
     
— Так я то же самое говорю! Вселенная есть как есть, и не может быть изменена всяким мухлеванием. Она действует по точным правилам, как машина.
     
Я заколебался, вспомнив наш старый автомобиль, который был ипохондриком. Он постоянно “заболевал”, потом “выздоравливал”, как только механик пытался его коснуться.
     
Я твердо продолжил:
     
— Законы природы не берут отгулов. Негуманность законов природы — это краеугольный камень науки.
     
— Это так.
     
— Ну так? — наседал я.
     
— Тем хуже для науки.
     
— Да… — Я заткнулся и поехал дальше молча, надувшись. Через некоторое время нежная ладонь опустилась на мое предплечье и погладила его.
     
— Какая сильная десница, — мягко сказала она. — Милорд Герой, можно я объясню?
     
— Давай, говори, — сказал я. — Если ты сможешь меня убедить, значит, ты можешь обратить папу римского в мормоны. Я упрям.
     
— Разве бы я выбрала вас в качестве своего рыцаря из сотен миллиардов, если бы вы не были упрямы?
     
— “Из сотен миллиардов?” Ты хочешь сказать миллионов, не так ли?
     
— Выслушайте меня, милорд. Потерпите. Давайте поступим, как Сократ. Я сформулирую вопросы на засыпку, а вы давайте на них простые ответы — и мы поймем, что к чему. Потом наступит ваш черед, а я буду глупой гусыней. Ладно?
     
— Пойдет, жми на кнопку.
     
— Очень хорошо. Итак, похожи ли обычаи в Доральском доме на обычаи вашей страны?
     
— Что? Ты же знаешь, что нет. Я еще не бывал ни разу так ошарашен с тех самых пор, как дочка проповедника провела меня на колокольню, чтобы показать мне Святого Духа. — Я смущенно хихикнул. — Я бы до сих пор краснел, но у меня зажигание перегорело.
     
— И все же главная разница между невианскими обычаями и вашими кроется всего лишь в одном постулате. Милорд, а ведь есть такие миры, в которых самцы убивают самок, как только та отложит яйца, — и другие, в которых самки съедают самцов, когда еще идет оплодотворение, — подобно той черной вдове, которую вы записали мне в сестры.
     
— Я не это имел в виду, Стар.
     
— Меня это не оскорбило, любовь моя. Оскорбление похоже на спиртной напиток: оно влияет на человека, только если применяется. А гордость слишком тяжелый багаж для моего путешествия; у меня ее нет. Оскар, показались ли бы вам такие миры более странными, чем этот?
     
— Ты толкуешь о пауках или о чем-то вроде. Не о людях.
     
— Я говорю о людях, каждые — доминирующая раса в своем мире. Высоко цивилизованных…
     
— Тьфу!
     
— Вы не станете говорить “тьфу”, когда их увидите. Они так от нас отличаются, что их личная жизнь не может иметь для нас никакого значения. И наоборот, эта планета очень похожа на вашу Землю — однако ваши обычаи отбили бы у Джоко даже способность петь. Милый, в вашем мире есть обычай, уникальный для всех Вселенных. То есть для двадцати известных мне Вселенных, из тысяч или миллионов или тьмы невообразимых Вселенных. В известных двадцати Вселенных только на Земле существует этот изумительный обычай.
     
— Ты имеешь в виду войну?
     
— О, нет! В большинстве миров происходит война. Эта планета, на которой находится Невия, одна из многих, где убивают поодиночке чаще, чем оптом. Здесь существуют Герои, и убивают тут от избытка страстей. Это мир любви и убийств, и как та, так и другие совершаются с веселым самозабвением. Нет, я имею в виду нечто гораздо более шокирующее. Не могли бы вы догадаться?
     
— Мм… коммерческое телевидение?
     
— Близко по духу, но далеко от цели. У вас выражение “древнейшая профессия”. Здесь и во всех известных нам мирах она даже не самая молодая. Никто о ней и не слышал, и не поверил бы, если бы и услышал. Те немногие из нас, кто посещают Землю, не распространяются об этом. Да это ничего не значило бы; большинство не верят в сказки путешественников.
     
— Стар, ты что, хочешь сказать мне, что нигде больше во Вселенной проституции НЕТ?
     
— Во Вселенных, мой милый. Абсолютно.
     
— Знаешь, — задумчиво сказал я, — это, наверное, будет шоком для моего старшего сержанта. Совсем нет?
     
— Я хочу сказать, — прямо ответила она, — что, судя по всему, проституция была изобретена народами Земли и больше никем — и сама мысль об этом довела бы старого Джоко до импотенции. Он закоренелый моралист.
     
— Черт меня побери! Должно быть, мы все просто гады.