1 2 3 4 5 
   
— Хмм… Мистер Дэвис, прежде чем мы углубимся в этот вопрос, я бы хотел обратить ваше внимание на один дополнительный документ и на одно обстоятельство. Это контракт между нашим Хранилищем и «Мастер Иншуранс оф Калифорния», предусматривающий ваше введение в анабиоз, хранение в условиях гипотермии и последующее возвращение к нормальному состоянию. Как вы, вероятно, заметили, полная стоимость наших услуг внесена авансом. Это сделано как для нашего спокойствия, так и для вашей защиты, поскольку гарантирует ваше благополучие, когда вы беспомощны. Эти деньги — и все аналогичные суммы — депонируются в отделение банка, контролируемого судебными органами, ведающими опекунством, и выплачиваются нам помесячно в течение всего срока пребывания у нас.
   
— Разумная предосторожность, на мой взгляд.
   
— Так оно и есть. Она защищает беспомощных. Теперь вы, должно быть, понимаете, что наше Хранилище — это совершенно отдельная от вашей страховой компании корпорация, а контракт на ваше пребывание у нас на хранении — совершенно отдельный от контракта на распоряжение принадлежавшими вам ценностями.
   
— Мистер Доути, к чему вы клоните?
   
— Есть ли у вас иное имущество, кроме тех ценных бумаг, что вы доверили хранить «Мастер Иншуранс Компани»?
   
Я прикинул. Когда-то у меня была машина. Бог её знает, что с нею сталось. Текущий счет в Мохаве я закрыл, сняв с него все, что было, когда запил. А в тот бурный день, когда я попал к Майлсу и нарвался на зомбин, у меня было от силы долларов тридцать-сорок наличными. Книжки, шмотки, логарифмическая линейка — я никогда не был барахольщиком — и прочие пустяки наверняка пропали.
   
— Боюсь, что даже проездного билета на автобус не найдётся.
   
— Тогда — мне очень неприятно сообщать вам об этом — у вас вообще ничего нет.
   
Голова у меня закружилась, но я умудрился не упасть.
   
— Что вы хотите сказать? Как же так, ведь акции некоторых компаний, в которые я вложил деньги, стоят очень высоко. — Я протянул ему свой утренний номер «Таймс».
   
Он покачал головой.
   
— Мне очень жаль, мистер Дэвис, но у вас нет никаких акций. «Мастер Иншуранс» разорилась.
   
Хорошо, что он предложил мне сесть заранее: я почувствовал слабость.
   
— Как это случилось? Во время Паники?
   
— Нет-нет. Их банкротство было частью падения группы «Манникс». Но, естественно, вы про это не знаете. Это случилось уже после Паники, хотя можно сказать, что началось это именно с Паники. Но «Мастер Иншуранс» выдержала бы, если бы её систематически не грабили. Есть такое грубое слово — «доить». Вот её доили. Будь это просто управление через подставных лиц, что-нибудь удалось бы сберечь. Но тут было другое. К тому времени, как дело открылось, от компании осталась только пустая скорлупа. А люди, совершившие всё это, сбежали и смогли избежать выдачи. Кхе-кхе, если это может служить для вас утешением, скажу, что при наших нынешних законах этого бы не случилось.
   
Нет, утешение в этом было слабое, да и не верю я в это. Мой старик утверждал, что чем сложнее законы, тем вольготнее мошенникам.
   
Но он же говаривал, что умный человек должен всегда быть готов расстаться со своим багажом. Интересно, подумал я, сколько раз нужно быть одураченным, чтобы сойти за умного?
   
— Э-э, мистер Доути, просто из любопытства: а как обошлась компания «Мьючел Эшшуранс»?
   
— «Мьючел Эшшуранс Компани»? Прекрасная фирма. Ну, во время Паники им тоже досталось, как и всем остальным. Но они выкарабкались. Вы и у них тоже застраховались?
   
— Нет. — Я не стал вдаваться в подробности — какой смысл? Рассчитывать на «Мьючел» не приходилось: я ведь не воспользовался своим контрактом с ними. Судиться с «Мастер Иншуранс» тоже бесполезно: что толку судиться с разорившимся трупом?
   
Вдруг я вспомнил, что Белла с Майлсом собирались продать «Золушку Инк.» группе «Манникс», когда выперли меня вон.
   
— Мистер Доути, а вы уверены, что у «Манникс» ничего нет? Разве они не владеют «Золушкой Инк.»?
   
— «Золушкой»? Вы имеете в виду фирму, выпускающую автоматические бытовые машины?
   
— Да, конечно.
   
— Мне кажется, это почти невозможно. То есть это попросту невозможно, поскольку группы «Манникс», как таковой, больше просто не существует. Я, конечно, не могу утверждать, что между корпорацией «Золушка» и типами из «Манникс» никогда не существовало никакой связи. Но я не думаю, что это была серьезная связь, если таковая вообще была — я бы что-то знал об этом.
   
Я махнул на это дело рукой: если «Манникс», рухнув, подмяла Беллу и Майлса, это вполне меня устраивало. Но, с другой стороны, если «Манникс» владела «Золушкой Инк.» и «доила» её, то это ударило по Рики так же, как и по этим двум. А я не хотел, чтобы пострадала Рики, независимо от побочных эффектов.
   
Я поднялся.
   
— Ну что ж, мистер Доути… Спасибо за обстоятельные разъяснения. Я, пожалуй, пойду…
   
— Не уходите ещё минутку, мистер Дэвис. Наше заведение… мы чувствуем определенную ответственность за судьбы наших клиентов, выходящую за рамки наших с ними контрактов. Вы же понимаете, что вы — не первый, кто попал в подобное положение. Совет директоров предоставил в мое распоряжение определённую сумму денег, так сказать, фонд помощи, дабы я мог в подобных случаях несколько облегчить участь наших бывших подопечных. Эти…
   
— Мне не нужна благотворительность, мистер Доути. Но тем не менее спасибо.
   
— Это не благотворительность, мистер Дэвис. Это заём. Можете назвать его «рисковая ссуда». Наши потери по таким займам просто мизерны… а мы не хотели бы выпускать вас отсюда с пустыми карманами. Я призадумался. Мне сейчас даже постричься было не на что. Но, с другой стороны, занимать деньги — всё равно что пытаться плыть, держа в каждой руке по кирпичу… А маленькую сумму, взятую в долг, отдать труднее, чем миллион.
   
— Мистер Доути, — сказал я медленно, — доктор Альбрехт сказал, что я могу занимать здесь койку и получать миску похлёбки ещё четыре дня.
   
— Я полагаю, это так; надо взглянуть в вашу карточку. Не подумайте, конечно, что мы можем вышвырнуть человека за дверь, если он не готов к выписке, а оговорённое контрактом время вышло.
   
— Я так и не думал. Но сколько стоит в сутки комната, которую я занимал у вас, и питание?
   
— Но ведь мы не сдаём комнаты. И у нас тут не больница: мы просто создаём необходимые условия, чтобы наши клиенты, проснувшись, могли немножко прийти в себя.
   
— Да, конечно. Но сколько это стоит, вы должны знать — хотя бы для отчётов перед налоговым управлением.
   
— Ммм… и да и нет. Наши цены устанавливаются по-другому. Значит, так: амортизация; потом — содержание управленческого персонала, накладные расходы, диетическое питание, зарплата обслуживающего персонала… ну и так далее. Думаю, можно было бы подсчитать.
   
— Не трудитесь. Сколько стоят сейчас сутки в больнице, плюс питание?
   
— Это не совсем по моей части… но, я думаю, где-то около ста долларов в сутки.
   
— Мне причиталось четыре дня. Не могли бы вы ссудить мне четыреста долларов?
   
Вместо ответа он произнёс какой-то цифровой код, давая команду своему механическому помощнику, и мне в руки отсчитали восемь пятидесятидолларовых банкнот.
   
— Спасибо, — сказал я искренне, убирая их. — Сделаю всё, что будет в моих силах, чтобы этот долг не слишком долго за мною числился. Шесть процентов? Или деньги подорожали?
   
Он отрицательно покачал головой.
   
— Это не кредит. Раз вы решили насчет своих четырёх дней так, я уже распорядился, чтобы их считали израсходованными на это.
   
— Да? Послушайте, мистер Доути, я… — как бы это сказать — я не хотел выкручивать вам руки. Разумеется, я эти деньги…
   
— Прошу вас, не стоит. Выдавая вам эти деньги, я приказал своему помощнику отметить, что они пошли на оплату вашего четырёхдневного пребывания у нас. Вы же не хотите, чтобы у наших ревизоров болела голова из-за несчастных четырёх сотен? Я собирался дать вам в долг гораздо больше.
   
— Ну что ж… Спорить не буду. Скажите, мистер Доути, это много? Какие сейчас цены?
   
— Ммм… Трудный вопрос.
   
— Ну, хотя бы чтобы иметь представление. Сколько стоит поесть?
   
— Пища стоит вполне умеренно. За десять долларов вы можете прилично пообедать… если не будете выбирать дорогие рестораны.
   
Я снова поблагодарил его и ушёл с очень тёплым чувством к этому человеку. Мистер Доути напомнил мне нашего казначея, когда я был в армии. Военные казначеи бывают двух видов: одни показывают вам, где написано, что вы не можете получить причитающегося вам, вторые роются в приказах и инструкциях до тех пор, пока не найдут подходящий параграф, чтобы заплатить вам то, что вам надо. Даже если вы этого не стоите.
   
Мистер Доути принадлежал ко второму виду.
   
Хранилище выходило фасадом на бульвар Уилшир. Перед входом были цветы, кустики, лавочки… Я присел на скамейку передохнуть и решить, куда податься: на восток или на запад. Перед мистером Доути я старался держаться орлом, но, честно говоря, я был просто потрясён, хотя у меня в кармане джинсов и трепыхалось достаточно, чтобы не голодать с недельку.
   
Однако солнышко грело, с автострады доносился приятный гул, я был молод (по крайней мере биологически), и у меня были две руки и голова. Насвистывая «Аллилуйя, вот и я», я развернул «Таймс» — поискать раздел «Требуются на работу». Я устоял перед искушением заглянуть в раздел «Профессионалы (инженеры)» и стал искать «Неквалифицированные рабочие».
   
Этот раздел был чертовски мал: я едва нашёл его…
  
  
   
    
6
   
   
   
   
   
Я нашёл работу на другой день, в пятницу. Я успел также чуть-чуть вступить в конфликт с законом, а кроме того, несколько раз что-то сказать или сделать не так, как теперь принято. Оказывается, проходить переориентацию, читая соответствующие руководства и справочники, — это всё равно что изучать секс по книжкам.
   
Наверное, мне было бы в чём-то легче, если бы я обосновался где-нибудь в Омске, Сантьяго или Джакарте. В чужом городе и в чужой стране обычаи заведомо должны быть другими, чем дома. Но в Большом Лос-Анджелесе я подсознательно ожидал, что всё осталось по-прежнему, хотя я и видел, что многое изменилось. Конечно, тридцать лет — срок небольшой; даже в течение жизни одного человека на свете успевает измениться немало. Но вот так, одним глотком, — это совсем другое дело…
   
Как-то, например, я совершенно невинно употребил одно словечко. Присутствующая при это дама оскорбилась, а её муж уже был готов врезать мне в зубы — только мои торопливые объяснения, что я сонник, остановили его. Я не стану приводить это слово здесь. А впрочем, почему бы и нет? Я же делаю это, чтобы объяснить вам: когда я был мальчишкой, это слово считалось совершенно приличным. Не верите на слово — загляните в какой-нибудь старый словарь. В мое время никто не писал это слово мелом на заборах.
   
Слово это — «загиб».
   
Были и другие слова, которые я и по сей день употребляю с опаской. Это не обязательно слова, ставшие нецензурными — просто изменившие смысл. Например, «преемник»: раньше это слово означало человека, который изучил то или иное дело, чтобы заменить другого, более старого человека. И никакого отношения к уровню рождаемости оно не имело…
   
Но в целом я справлялся. Работу я нашёл такую: я пускал под пресс новёхонькие лимузины, и их увозили обратно в Питсбург — там принимали металлолом. «Кадиллаки», «крайслеры», «линкольны» и «Эйзенхауэры» — самые разные машины, новенькие, красивые, мощные, не набегавшие ещё ни километра. Я загонял их между стальными челюстями пресса и — бах! трах! хрррум!.. металлолом для переплавки готов.
   
Сперва мне было просто больно смотреть на это — сам-то я ездил на работу на ленте, потому что денег у меня не было даже на гравискок. Однажды я высказал свое мнение на этот счёт, и меня чуть не вышибли с работы. Слава богу, мастер вспомнил, что я — сонник и действительно не понимаю.
   
— Это же элементарная экономика, сынок. Это — сверхнормативные машины, которые правительство приняло в залог под выданные дотации на погашение разницы в ценах. Им уже добрых два года, и продать их не удастся. Поэтому правительство прессует их и продаёт металлолом сталелитейной компании. Сталь нельзя плавить только из руды: надо непременно добавлять и металлолом. Тебе бы следовало это знать, хоть ты и сонник. А теперь, когда хорошая руда вообще редкость, на металлом спрос весьма высок. Сталеплавильщикам очень жны эти машины.
   
— Но зачем же их делать, если нельзя их продать? о выглядит расточительством.
   
— Это только выглядит расточительством. Ты что же, хочешь, чтобы люди остались без работы? Чтобы уровень жизни упал?
   
— Тогда почему бы не продавать их за рубеж? Мне кажется, на внешнем рынке за них можно выручить больше, чем за металлолом.
   
— Что? И загубить внешний рынок? Да, кроме того, если мы начнём их экспортировать, то испортим отношения с Японией, Францией, Германией, с Великой Азией, да со всеми. Ты что, хочешь развязать войну? — Он вздохнул и сказал отеческим тоном: — Ступай-ка в библиотеку да почитай. Какое ты имеешь право рассуждать об этом, если ничего не знаешь?
   
Я промолчал и не стал говорить ему, что всё своё свободное время провожу в библиотеке Лос-Анджелесского университета или в публичной библиотеке; промолчал я и о том, что когда-то был инженером. А сказать просто «я — инженер» было бы всё равно что прийти к Дюпону[4] и сказать: «Досточтимый сударь, я алхимик. Не угодно ли испытать моё искусство?»
   
Ещё раз я затеял разговор на эту тему, заметив, что большинство предназначенных к переплавке машин были не готовы к тому, чтобы на них ездили: кое-где видны были дефекты сборки, а в некоторых отсутствовали необходимые части: приборы на щитке управления или кондиционеры. А уж когда я увидел, что у идущей под пресс машины вообще нет силового агрегата, меня прорвало.
   
Начальник смены выкатил глаза:
   
— Господи ты боже мой! Сынок, а с чего ты взял, что под пресс обязательно пустят самые лучшие машины? Это же излишки. Дотация в них была заложена ещё до того, как они сошли с конвейера!
   
После этого я заткнулся надолго. Лучше уж я ограничу свой интерес техникой: экономика для меня — тёмный лес…
   
Но времени на размышления у меня хватало. По моим понятиям, моя работа работой, в сущности, и не была: всю работу делали «Салли» в разных обличьях. «Салли» управляла прессом; ее «сёстры» подгоняли под него машины, оттаскивали в сторону спрессованные, считали и взвешивали их. Моя же работа заключалась в следующем: я стоял на небольшом возвышении (сидеть не полагалось) и держался рукой за рубильник, останавливающий все операции, если что-то пойдет не так. Всё всегда шло «так», но мне дали понять, что хотя бы раз в смену я должен был уличить автоматику в какой-нибудь погрешности, остановить работу и вызвать ремонтников.
   
Ну что ж… За это платили 21 доллар в день — на еду хватало. Всё-таки самые важные вопросы надо решать в первую очередь.
   
После всех отчислений (социальное страхование, профсоюзные взносы, подоходный налог, оборонный налог, медицинская страховка и «добровольные» пожертвования) у меня оставалось шестнадцать долларов. Мистер Доути был не прав, когда утверждал, что обед стоит десять долларов: вполне приличный обед можно было получить и за три доллара, если не ставить целью обязательно отведать натурального мяса. Я лично и сейчас уверен, что никто из вас не отличит, какое мясо паслось на пастбище, а какое росло в баке с питательным раствором. А наслушавшись разговоров о контрабандном мясе, от которого может быть лучевая болезнь, я решил удовлетворяться заменителями.
   
С жильем было посложнее. Поскольку во время Шестинедельной войны Лос-Анджелес не вошёл в зону сноса ветхого жилого фонда ускоренным и широкозахватным способом (ему не досталось ни одной атомной бомбы), то туда понаехало поразительное число беженцев. Наверное, в определённом смысле я тоже был одним из них, хотя в то время я так о себе не думал. И похоже, никто из них не спешил возвращаться домой — даже те, чьи дома уцелели. Город — если Лос-Анджелес вообще город (по-моему, это следует называть «место обитания»), — задыхался ещё тогда, когда я отправился спать в 1970-м. А теперь он был набит битком, как дамская сумочка. Возможно, избавление от смога было в некотором роде ошибкой: в 60-е годы довольно много народу уезжало из города из-за хронического синусита.
   
   
   
   
Теперь, очевидно, не уезжал никто.
   
В тот день, когда я покинул Хранилище, у меня уже созрел определённый план: 1) найти работу; 2) найти кров; 3) наверстать упущенное по инженерно-технической части; 4) найти Рики; 5) вернуться к занятиям конструированием (если это вообще в человеческих силах); 6) разыскать Беллу и Майлса и разобраться с ними, не угодив при этом в тюрьму; и 7) ещё много разных дел: например, найти первый патент на «Трудягу Тедди», — проверить свои подозрения (а я сильно подозревал), что это не что иное, как «Универсальная Салли»; не то чтобы это имело теперь значение — так, из любопытства. Надо бы и историю корпорации «Золушка» выяснить. Ну, и так далее.
   
Перечисленные выше дела я расположил в порядке их срочности и важности, потому что много лет назад (чуть не завалив экзамены на первом курсе в институте) понял, что без этого можно потерять очень многое. Правда, некоторые пункты можно было выполнять параллельно: например, я рассчитывал найти Рики и при этом — Беллу и компанию тоже, пока грызу гранит новой инженерной науки. Но дела надо делать по порядку: сперва надо найти работу, а потом уже подыскивать чулок для хранения денег. Деньги — это ключ ко всему остальному… если их нет.
   
Когда меня раз шесть завернули в городе, я поехал по объявлению аж в Сан-Бернардино — и опоздал буквально на 10 минут. Тут бы мне сразу поискать ночлег, но я решил, что будет гораздо умнее, если я поеду обратно в центр, сниму там номер в гостинице, встану с утра пораньше и первым поспею по утренним объявлениям.
   
Кто же знал?.. Я записался в очередь в четырех отелях — и кончил на скамейке в парке. Время от времени я вставал и прогуливался, чтобы немного согреться, но потом, ближе к полуночи, сдался: зимы в Большом Лос-Анджелесе можно назвать субтропическими, только очень выделяя «суб».
   
Я укрылся на станции ленточной дороги Уилшир, в зале ожидания, и часа в два ночи попал в облаву вместе с другими бездомными.
   
Тюрьмы стали заметно лучше. В этой было тепло, и мне показалось, что мокриц тут научили вытирать ноги.
   
Обвинение гласило: слоняжничество. Судья — молодой человек, ни разу не поднявший глаз от лежавшей перед ним газеты, — сказал только:
   
— Эти все по первому разу?
   
— Да, ваша честь.
   
— Тридцать дней. Или пусть с работы пришлют бумажку, что их берут на поруки. Следующий.
   
Нас начали выдворять в коридор, но я упёрся.
   
— Одну минуту, ваша честь.
   
— А? Что вас смущает? Вы признаете себя виновным или нет?
   
— Э-э, я, право, не знаю; ну что я такого сделал? Понимаете, я…
   
— Хотите защитника? Тогда отправляйтесь в камеру и ждите, пока кто-нибудь не освободится и не займется вашим делом. По-моему, сейчас у них отставание дней на шесть… Но это — ваше право.
   
— Э-э, я, честное слово, не знаю. Может быть, я хотел бы, чтобы меня взяли на поруки… хотя я не знаю, кто бы мог это сделать. По-моему, мне нужен совет Суда, если Суд позволит.
   
Судья велел судебному исполнителю вывести остальных и повернулся ко мне.
   
— Выкладывай. Но имей в виду: мой совет вряд ли придется тебе по вкусу. Работаю я давно, всяких сказок наслушался досыта, и большинство из них вызывает у меня глубокое отвращение.
   
— Да, сэр. Но у меня — не сказки: это легко проверить. Видите ли, я вчера вернулся из Долгого Сна и…
   
На лице у него появилась гримаса отвращения.
   
— Один из этих, да? Я всё в толк не возьму: с чего это наши дедушки решили, что могут сплавлять своих выморозков к нам? Уж чего этому городу надо меньше всего — так это лишних людей. Особенно таких, которые и в своем-то времени не могли устроиться. Будь моя воля — я бы вышиб вас всех в тот год, откуда вы явились, да ещё дал бы с собою записку к тем, кто там живет, что будущее, о котором они так мечтают, не вымощено золотом, ясно? — Он вздохнул. — Впрочем, толку от этого, я уверен, было бы немного. Ну, и что вы от меня хотите? Чтобы я дал вам шанс? И через неделю вы опять свалитесь на мою голову?..
   
— Судья, я не думаю, что это должно случиться. У меня достаточно денег, чтобы протянуть до тех пор, пока я не найду работу и…
   
— Да? Если у вас есть деньги, чего же вы слоняжничали?
   
— Судья, я даже не знаю, что означает это слово. — На этот раз он позволил объяснить ему ситуацию. И когда я дошёл до той части, как меня облапошила «Мастер Иншуранс Ко.», он резко переменил отношение ко мне.
   
— Вот свиньи! Мою мать они надули после того, как она лет двадцать платила страховые взносы. Что же вы мне этого сразу не сказали? — Он вынул визитную карточку, что-то на ней написал и протянул мне. — Ступайте с этой запиской в отдел по найму Комиссии по утилизации излишков и вторичным ресурсам. Если там не выгорит с работой — приходите утром снова. Только чтоб больше не слоняжничать. Я уж не говорю о том, что это прямая дорога к преступности и падению нравов. Но лично вы имеете отличный шанс отведать порцию зомбина. Ночью, в тёмном переулке, это — раз плюнуть.
   
Вот так я и стал пускать под пресс новенькие авгомобили. И все же я считаю, что поступил правильно, начав именно с поиска работы. Если у человека есть денежки, он везде как дома. И с полицией трений не будет.
   
А вскоре я сумел снять приличную — и по карману — комнату в той части Западного Лос-Анджелеса, которую ещё не успели снести и перестроить по Новому Плану. Раньше эта комната, по-моему, служила платяным шкафом.
   
Я бы не хотел, чтобы у вас сложилось впечатление, что мне не понравился двухтысячный год. По сравнению с 1970-м он был вполне… И следующий, 2001-й, наступивший через пару недель после моего пробуждения, — тоже. И несмотря на подкатывавшие временами приступы ностальгии, я считаю, что на пороге третьего тысячелетия Большой Лос-Анджелес был самым замечательным местом на свете. В городе было чисто и так здорово… ну, может, малость многовато народу. Но и эта проблема решалась грандиозно, с размахом. Я глядел на те части города, что подверглись реконструкции по Новому Плану, и у меня просто сердце радовалось. Будь у городского управления возможность лет на десять приостановить иммиграцию, они наверняка смогли бы решить жилищную проблему. Но поскольку такой возможности у них не было, то им не оставалось ничего другого, как пытаться обеспечить жильём ту лавину, что катилась через горы Сьерра-Невада. Они делали всё, что в их силах. На это стоило посмотреть: зрелище было впечатляющее. Даже то, что не удавалось, вызывало невольное уважение.
   
Ей-богу, стоило проспать тридцать лет, чтобы проснуться в такое время, когда справились с обычной простудой и никто не страдает от насморка. Для меня это в некотором смысле означало не меньше, чем исследовательская станция на Венере.
   
Больше всего на меня произвели впечатление две вещи — одна крупная, а другая мелкая. Крупной была, разумеется, антигравитация. Я ещё там, в семидесятом, слышал про эксперименты Бэбсоновского института с гравитацией, но считал, что у них из этого ничего не выйдет. Ничего и не вышло. Базисная теория поля, на которой основано развитие антигравитации, разработана в Эдинбурге. Но в школе меня учили, что гравитация — это такая штука, с которой уж ничего не поделаешь, потому что она заложена непосредственно в форму пространства.
   
Пришлось, естественно, менять форму пространства. Конечно, только временно и в отдельных местах, но для того, чтобы переместить тяжелый предмет, этого достаточно. Феномен так или иначе остается связан с матушкой-Землей, так что для космических кораблей он не пригодился. Во всяком случае, в 2001-м — насчет будущего я уже перестал загадывать. Чтобы поднять объект, как я выяснил, надо приложить энергию для преодоления гравитационного потенциала. И наоборот, чтобы что-то опустить, надо иметь накопитель энергии для всех этих килограммометров, иначе может рвануть. А вот чтобы переместить что-нибудь по горизонтали, скажем, из Сан-Франциско в Большой Лос-Анджелес, достаточно поднять этот предмет в воздух, слегка подтолкнуть — и он устремляется вперёд легко и без сопротивления, как пушинка, как разогнавшийся и скользящий по льду конькобежец.
   
Прелесть!
   
Я попытался разобраться в теории вопроса, но математика начинается там, где кончается тензорное исчисление; это не для меня. Ведь инженеру вообще редко приходится быть физматиком, да и не надо: он должен усекать, как вещь работает, — тогда он разберётся и в том, как эту вещь применять. Просто надо знать рабочие параметры. Это-то мне было по силам.
   
Ну, а мелочью, о которой я упомянул, оказались изменения в женской моде, ставшие возможными благодаря тканям и замкам «стиктайт». Вид женщин, купающихся на пляже в одной только собственной коже, меня не шокировал: и у нас, в семидесятом, существовал нудизм. Но когда я увидел, что вытворяют женщины из «стиктайт», у меня просто челюсть отвисла. Мой дедуля родился в 1890-м; полагаю, некоторые зрелища 1970-го повлияли бы на него аналогичным образом.
   
Но мне нравился это динамичный новый мир, и я был бы счастлив в нём, если бы не был почти всё время одинок. Я был… неприкаянный. Иногда (обычно посреди ночи) я просыпался и чувствовал, что с радостью отдал бы весь этот мир за одного драного, облезлого кота. Или за возможность хоть на полдня сводить маленькую Рики в зоопарк… Или за дружбу, что была между мною и Майлсом, когда у нас всего и было, что тяжелая работа да надежда.
   
В начале 2001-го, когда я ещё и наполовину не подогнал свои хвосты по инженерному делу, я начал чувствовать зуд: бросить свою сачковую работу и опять засесть за кульман. Теперь, при современном уровне развития техники, стали возможны очень многие вещи, о которых в 1970-м и мечтать не приходилось; и мне захотелось спроектировать десяток-другой.
   
Например, я думал, что в ходу уже должны быть автоматические секретари — я имею в виду машину, которой можно продиктовать текст и получить деловое письмо без грамматических ошибок, со знаками препинания, идеально отпечатанное — и всё это без участия рук человеческих. Но таких пока не было. Кто-то придумал машину, что могла печатать с голоса, но она годилась только для фонетических языков, вроде эсперанто, и совершенно не подходила для английского языка с его многочисленными немыми буквами и кучей исключений из массы правил. Получалось «ничиво не папишишь, братетс!»…
   
Люди не согласны отказаться от нелогического английского правописания только ради удобства изобретателя. Но если гора не идет к Магомету…
   
Выпускнице колледжа иногда и удаётся разобрать чудное правописание английского языка и правильно написать то или иное слово; но спрашивается: как научить этому машину? Обычно на такие вопросы отвечают: это невозможно. Для этого требуются человеческий разум и понятливость.
   
Но изобретение — это именно то, что было невозможно до того. Поэтому-то правительство и выдаёт на него патент.
   
Благодаря ячейкам памяти и современному уровню миниатюризации (я оказался прав насчет применения золота в технике) стало возможным затолкать в кубический фут сотни тысяч закодированных звуков. Другими словами, закодировать каждое слово в Университетском словаре Вебстера. Только это даже и не обязательно: с избытком хватит десяти тысяч слов. Ну зачем, в самом деле, надо, чтобы секретарь умел стенографировать слова вроде «остервенение» или «растранжирить»? Ну, уж если что-нибудь этакое когда-то и приспичит — можно же продиктовать по буквам. Ага, значит, надо, чтобы машина понимала и такой способ диктовки! А ещё надо закодировать знаки препинания… разные форматы… количество копий в закладке… и чтобы сама отыскивала в памяти нужный адрес… и сортировала почту перед отправкой… и предусмотреть не менее тысячи свободных ячеек для специальных терминов, применяемых в данной отрасли бизнеса или техники. И сделать так, чтобы клиент-владелец мог вводить эти слова сам: нажал клавишу «память», напечатал слово вроде «педипальпы», — и уже никогда не придётся диктовать его по буквам.
   
Все просто. Надо только состыковать компоненты, уже имеющиеся в продаже, и превратить это сочетание в производственную модель.
   
Вот с омонимами — беда… Над сочетаниями вроде «писчий счетчик» наша «Стенографистка Стелла» даже на секунду не задумается — ведь все эти слова с трудным написанием звучат по-разному. А вот выбрать из нескольких слов, которые звучат одинаково, но пишутся по-разному, ей будет нелегко.
   
Интересно, а словарь омонимов в публичной библиотеке в городе есть? Оказалось, есть. Я начал подсчитывать пары омонимов, с которыми неизбежно придется сталкиваться, и прикидывать, сколько из них можно сделать различимыми с помощью теории информации, анализа контекста, а сколько потребуют специального кодирования.
   
Я стал нервничать и злиться по пустякам: я не только тратил по тридцать часов в неделю на совершенно бесполезную, бессмысленную работу, но и не мог, в самом деле, заниматься настоящим конструированием в публичной библиотеке! Мне была нужна мастерская с кульманом — чертить, вылавливать мелкие дефекты. Мне нужны были каталоги торговых фирм, профессиональные журналы, счётная техника и т. д.
   
Я решил, что надо искать хотя бы полупрофессиональную работу. Я был не настолько глуп, чтобы полагать, что я уже инженер: слишком много было ещё всякого такого, что я не успел прочесть. Я уже несколько раз сидел, ломая голову, как сделать то или иное устройство, воспользовавшись моими новыми познаниями, — а потом, придя в библиотеку, обнаруживал, что кто-то уже решил эту проблему лучше, дешевле и изящнее меня и лет десять-пятнадцать назад.
   
Мне надо было пойти работать в конструкторское бюро, чтобы все эти новинки стали мне близкими и родными. Я решил, что с работой младшего чертежника я справлюсь.
   
Я знал, что теперь используются электрические чертежные полуавтоматы, — видел на картинках, хотя сам ещё не пользовался. Но научиться ими пользоваться, по-моему, можно за двадцать минут, если бы такой случай представился, — они были очень похожи на то устройство, что я когда-то выдумал, — устройство, имеющее не больше общего со старомодным чертёжным столом с параллелограммом, чем пишущая машинка — с письмом каллиграфической вязью.
   
Я всё продумал: как можно чертить прямые и кривые в любом месте чертежной доски лёгкими нажатиями на клавиши.
   
Однако тут я был уверен, что мою идею не украли (как украли «Универсальную Салли») — ведь моя чертёжная машина существовала только в моём мозгу. Значит, кому-то в голову пришла аналогичная идея, которую он сумел довести до логического завершения. Когда приходит время железных дорог, начинают делать паровозы…
   
«Аладдин» — та же фирма, что выпускала «Трудягу Тедди», — делала одну из лучших чертежных машин — «Чертежника Дэна». Я поскрёб по сусекам, купил костюм поприличнее и подержанный «дипломат», набил последний газетами и явился в «Аладдин», в их фирменный магазин, якобы собираясь приобрести такую машину. Я попросил продемонстрировать, как она работает.
   
И тут меня ждало разочарование. Я подошел к демонстрационному экземпляру «Чертежника Дэна», и… психиатры называют это «deja vu» (ощущение уже виденного когда-то). Проклятая машина была сделана точно так, как сделал бы её я, если бы меня не Запихали в хранилище на Долгий Сон.
   
Не спрашивайте меня, почему я так решил: человек может узнать свою собственную работу. Знаток живописи может определить, что это — Рубенс, или Рембрандт: по мазку, по блику, по композиции, по подбору красок, по десятку других признаков. Конструирование — не наука. Это — искусство, в нём всегда есть широкий выбор, как решить ту или иную техническую проблему. Выбирая эти способы, конструктор оставляет свой «автограф» не менее определённо, чем художник.
   
У «Чертёжника Дэна» был такой сильный привкус моей собственной техники дизайна, что меня прямо взбудоражило. Я почти начал верить в телепатию.
   
Я незаметно глянул на табличку с номерами патентов. В том состоянии, в котором я был, я даже не удивился, обнаружив, что первый из них тоже датирован семидесятым годом. Я твёрдо решил узнать, кто же изобрёл его. Может быть, кто-то из моих учителей, от которых я и набрался своих методов, своего стиля? Или кто-нибудь из инженеров, с которыми я когда-то вместе работал…
   
Может быть, изобретатель ещё жив. Тогда я обязательно разыщу его: надо познакомиться с человеком, который мыслит точь-в-точь как я.
   
Я взял себя в руки и попросил продавца показать машину в работе. Особенно распинаться ему не пришлось: мы с «Дэном» оказались буквально созданы друг для друга. Через десять минут я уже обращался с ним проворнее, чем он сам. Наконец я оторвался от машины и стал отступать: попросил проспект с фотографиями, спросил о цене и возможных скидках, о техническом обслуживании и… ушёл, сказав, что ещё позвоню, как раз в тот момент, когда продавец уже собирался протянуть мне на подпись бумаги на новую покупку. Грязный трюк — но ведь, кроме часа времени, я у них ничего не украл.
   
Прямо оттуда я пошёл в фирму «Золушка» наниматься на работу на их фабрику.
   
Я уже выяснил, что ни Белла, ни Майлс там больше не работают. Всё время, которое я мог урвать от сна и отдыха, — между работой и навёрстыванием упущенного в библиотеках — я искал Беллу, Майлса и, в особенности, Рики. В телефонных справочниках Большого Лос-Анджелеса не значился ни один из троих, равно как и во всех Соединённых Штатах: я оплатил «информационный поиск» в национальном бюро в Кливленде. С меня взяли вчетверо больше обычного: Беллу пришлось искать и под фамилией Джентри, и под «Даркин».
   
Пробовал я искать их и в списках избирателей, в избирательной комиссии графства Лос-Анджелес — тот же результат.
   
В письме из «Золушки Инк.», подписанном каким-то семнадцатым вице-президентом (вероятно, его и держат специально для того, чтобы отвечать на дурацкие вопросы), мне уклончиво сообщили, что тридцать лет назад лица с указанными фамилиями действительно служили в фирме, но что в настоящее время фирма ничем не может помочь мне относительно их местоположения.
   
Для детектива-любителя, у которого мало времени и ещё меньше денег, распутывать следы тридцатилетней давности — занятие безнадёжное. Будь у меня их отпечатки пальцев — я бы обратился в ФБР. Номеров их карточек социального страхования я не знал. Власть предержащие в этой стране, похоже, не опустились до создания полицейского государства, имеющего досье на каждого гражданина. Да и существуй такие досье, мне до них не добраться: кто я такой?
   
Возможно, щедро субсидируемое детективное агентство могло бы, перекопав горы муниципальных регистрационных книг, газетных подшивок и бог знает чего ещё, отыскать их следы. Но у меня не было ни щедрых субсидий, ни таланта, ни времени искать их.
   
В конце концов я махнул рукой на Беллу и Майлса, но дал себе слово, что обязательно найму профессионалов для розыска Рики, как только это станет мне по карману. Я уже выяснил, что акций «Золушки» у неё нет. Тогда я написал в «Бэнк оф Америка» — узнать, нет ли у них (или не было ли раньше, когда-либо) на доверительном хранении акций на её имя. В ответ я получил стандартный бланк: подобная информация является конфиденциальной и т. д. Пришлось писать снова: я объяснил, что я — сонник, что она — моя единственная родственница. На этот раз я получил вполне личное письмо, подписанное сотрудником траст-отдела. К сожалению, писал он, информация о подопечных траст-отдела не подлежит разглашению даже в таких исключительных ситуациях, но он считает возможным сообщить, что ни сейчас, ни ранее ни одно из отделений банка не принимало на доверительное хранение ценных бумаг на имя Фредерики Вирджинии Джентри.
   
Из этого было ясно одно: каким-то образом наши пташечки сумели увести у Рики акции. Распоряжение о переуступке я составил так, что оно могло сработать только через «Бэнк оф Америка». Значит, не сработало. Бедная Рики! Они ограбили нас обоих…
   
Я сделал ещё одну попытку. В архиве отдела образования в Мохаве нашлась запись об ученице по имени Фредерика Вирджиния Джентри — но её забрали из той школы в 1971-м. Куда именно — не было указано.
   
Приятно было узнать, что где-то кто-то подтверждает, что Рики вообще существовала на свете. Но ведь она могла перейти в любую из тысяч и тысяч средних школ в Соединённых Штатах. Сколько нужно времени, чтобы написать в каждую? И смогут ли они ответить, даже если представить себе, что они захотят это сделать, — хранят ли они такие данные?
   
В четверти миллиарда людей одна девочка может исчезнуть, как песчинка на пляже.
   
Но провал моих поисков позволял мне спокойно наниматься в «Золушку Инк.», зная, что Майлс и Белла там больше не хозяева. Я бы мог обратиться в любую из сотни автоматостроительных компаний, но «Аладдин» и «Золушка» были фирмы солидные, известные, как «Форд» и «Дженерал Моторз» в те времена, когда процветало автомобилестроение. «Золушку» я выбрал отчасти из сентиментальности: интересно было взглянуть, во что превратился мой «свечной заводик».
   
Пятого марта 2001 года я пришел в их бюро по найму, выстоял очередь к тому окошечку, где принимали инженеров и техников, заполнил десяток анкет, не имевших никакого отношения к технике, и одну, имевшую к ней некоторое касательство, и… «не трудитесь, мы сами вам позвоним…».
   
Поошивавшись немного в зале, я проскользнул к одному из младших кадровиков. Он с неохотой заглянул в одну из заполненных мною бумажек, не имеющую, на мой взгляд, ни смысла, ни значения, и заявил, что мое образование теперь ничего не значит — у меня был большой перерыв в работе.
   
Я сказал, что я — сонник.
   
— Тогда ваши дела ещё хуже. Да и вообще мы не принимаем на работу людей страше сорока пяти лет.
   
— Но мне нет сорока пяти — мне всего тридцать.
   
— Вы родились в 1940 году. Прошу прощения.
   
— Ну, и что же мне прикажете делать? Застрелиться?
   
Он пожал плечами. — На вашем месте я бы попробовал получить пенсию по старости…
   
Я постарался выйти быстрее, чем успею сказать ему, куда бы ему пойти с его советами. Обойдя метров восемьсот вокруг корпуса, я вошёл в главный вход. Фамилия управляющего была Кёртис. Я спросил, как его найти.
   
Первые два слоя я пробил, просто сказав с деловым видом, что у меня к нему дело. «Золушка Инк.» не пользовалась своими автоматами в качестве секретарей: их секретарши были из плоти и крови. Кое-как я пробился на несколько этажей вверх и (я так думаю) где-то за две двери до босса застрял, наткнувшись на этакую ниппель-даму, потребовавшую, чтобы я сказал ей, что у меня за дело к её шефу.
   
Я огляделся. Большая комната; человек сорок людей и ещё разные машины. Она резко повторила:
   
— Ну, сообщите мне цель вашего прихода, и я справлюсь у секретаря мистера Кёртиса, ведающего приемом посетителей.
   
Я ответил достаточно громко, чтобы меня услышали все присутствующие:
   
— Я хочу знать, намерен ли он оставить в покое мою жену?!
   
Через сорок секунд я был в его кабинете. Он поднял глаза от бумаг.
   
— Ну? Что ещё за ерунда?
   
Потребовалось полчаса времени и рытья в старых бумагах, чтобы он убедился, что я не женат и что я — основатель фирмы. С этого момента дела пошли мирно — джин, тоник, сигареты; меня представили главному инженеру, начальнику отдела сбыта, другим заведующим отделами.
   
— А мы думали, что вы умерли, — сказал мне Кёртис. — В официальной истории нашей фирмы так и написано.
   
— Это всё слухи. Наверное, какой-нибудь другой Д. Б. Дэвис.
   
Заведующий отделом сбыта Джек Гэллоуэй вдруг спросил:
   
— А что вы сейчас поделываете, мистер Дэвис?
   
— Да ничего особенного. Работал, э-э, в автомобильной промышленности. Но собираюсь уйти оттуда. А что?
   
— Что? Да разве не понятно? — он повернулся к главному инженеру, Макби. — Слышь, Мак, а? Все вы, инженеры, одинаковы: к вам, можно сказать, ангел-хранитель сбыта слетел и даже облобызал, а вам и невдомёк. «А что?» А вот что, мистер Дэвис! Вы же — ходячая реклама. От вас же веет романтикой, очарованием старины. Слушайте: ОСНОВАТЕЛЬ ФИРМЫ ВОССТАЛ ИЗ МЁРТВЫХ, ЧТОБЫ УВИДЕТЬ СВОЁ ДЕТИЩЕ! ИЗОБРЕТАТЕЛЬ ПЕРВОГО РОБОТА-СЛУГИ ВИДИТ ПЛОДЫ СВОЕГО ТАЛАНТА! Ну и так далее.
   
Я торопливо возразил:
   
— Минуточку, мистер Гэллоуэй. Я не рекламная модель и не кинозвезда. Шумиха эта мне ни к чему. Я сюда не за этим пришел. Я хочу работать у вас… инженером.
   
Мистер Макби поднял брови, но промолчал.
   
Мы начали пререкаться. Гэллоуэй стал говорить, что это просто мой долг перед фирмой, которую я создал. Макби больше молчал, но было ясно, что мысль о моем появлении в его отделе не вызывает у него восторга. Он даже спросил меня, что я знаю об интегральных схемах. Я честно признался, что то немногое, что мне известно, я почерпнул из руководств, на которых отсутствовал гриф «секретно».
   
Наконец Кёртис предложил компромисс:
   
— Видите ли, какая штука, мистер Дэвис: вы сейчас в очень необычном положении. Можно сказать, что вы основали не только фирму, но и всю нашу отрасль промышленности. Тем не менее, как заметил тут мистер Макби, с тех пор, как вы ушли в Долгий Сон, эта отрасль несколько продвинулась вперед. Давайте мы зачислим вас в штат в качестве консультанта… и присвоим титул почётного инженера-исследователя, скажем.
   
Я колебался.
   
— А что это будет значить по сути?
   
— А что захотите. Однако скажу честно: мы бы хотели, чтобы вы сотрудничали с мистером Гэллоуэем. Мы ведь не только производим эту технику: нам ещё надо её продавать.
   
— Ну, а конструировать я при этом смогу?
   
— А это на ваше усмотрение. Возможность такую мы вам предоставим, а дальше делайте, что хотите.
   
— И возможность пользоваться мастерскими? Кёртис посмотрел на Макби. Главный инженер ответил:
   
— Ну, разумеется… в пределах разумного, конечно. Гэллоуэй быстро вмешался:
   
— Значит, решили. Вы позволите, Би-Джей? Не уходите, пожалуйста, мистер Дэвис: я хочу, чтобы вы сфотографировались рядом с самой первой моделью «Золушки».
   
Затеяли съёмку. Я был рад увидеть её — первую машину, которую я сам, своими руками собрал, над которой столько попотел. Я хотел попробовать, работает ли она, но Макби не дал мне включить её. Мне показалось, что он опасался за машину: вдруг я не знаю, как с ней обращаться?..
   
   
Весь март и апрель мне было очень недурно в «Золушке». В моём распоряжении были всевозможные инструменты, технические журналы, незаменимые коммерческие каталоги, техническая библиотека, «Чертёжник Дэн» (своих чертёжных автоматов «Золушка» не производила, поэтому пользовалась лучшими из имеющихся в продаже — а это была продукция «Аладдина»). А главное, в моих ушах музыкой звучали разговоры профессионалов!
   
Особенно близко я сошёлся с Чаком Фриденбергом — заместителем главного инженера по комплектующим. По моему мнению, Чак был в этой конторе единственным инженером, стоившим своей зарплаты. Остальные были просто техники с дипломами, включая и Макби. Чтобы стать инженером, диплома и шотландского акцента маловато. Когда мы узнали друг друга получше, Чак как-то признался, что придерживается такого же мнения.
   
— Мак не любит новинок. Он предпочитает всё делать так, как его дедушка когда-то на берегах своего разлюбезного Клайда.
   
— А что же он тут делает?
   
Фриденберг не знал точно, но вроде нынешняя фирма раньше была просто производственной компанией, которая купила лицензии на патенты (мои патенты!) у «Золушки Инк.». А лет двадцать назад, чтобы сэкономить на налогах, фирмы слились, и новая фирма взяла название старой, которую основал я. Вот в это время, как полагал Чак, и наняли Макби. Ему же достался, вероятно, и хороший кусок акций.
   
По вечерам мы с Чаком обсуждали за пивом, что надо фирме, что почём, и вообще говорили за жизнь. Вначале его интересовало моё прошлое — прошлое сонника. Я уже знал, что очень многие испытывают нездоровое любопытство, как будто сонники — уроды какие-нибудь.
   
Но Чака интересовал сам прыжок во времени — это был вполне здоровый интерес: каким был мир до его рождения, причём в восприятии человека, который помнит этот мир «как будто только вчера».
   
Он всегда был готов раздраконить новую машину, которуя я только что выдумал, и много раз ставил меня на место, если я придумывал что-нибудь давно известное в 2001-м. Под его товарищеским руководством я быстро навёрстывал знания, восполняя свои пробелы и становясь настоящим инженером.
   
Но когда однажды, теплым апрельским вечером, я обрисовал ему свою идею автомата-секретаря, он произнёс медленно:
   
— Дэн, ты это придумал в рабочее время или как?
   
— А? Да нет, не совсем. А что?
   
— А что у тебя за контракт?
   
— Контракт? А у меня нет контракта. Кёртис назначил мне жалованье, а Гэллоуэй заставляет фотографироваться и отвечать нанятому для этого рекламному автору на дурацкие вопросы, что и как было.
   
— Хм… знаешь, дружище, я бы не стал ничего предпринимать, не уточнив своей юридической позиции. Это действительно что-то новенькое. И, по-моему, у тебя эта штука будет работать.
   
— Я как-то не думал о формальностях…
   
— Тогда отложи это дело пока. Ты же знаешь, как у фирмы обстоят дела: товары мы делаем хорошие, денежки идут. Но все новинки, которые мы выпустили за последние пять лет — лицензионные. Я ничего не могу протолкнуть через голову Мака. А ты можешь обойти Мака и показать это боссу. Так вот, не делай этого. Если, конечно, не собираешься подарить это фирме просто за зарплату.
   
Советом я воспользовался. Я продолжал конструировать, но сжигал все чертежи, стоившие внимания, — мне они были не нужны: всё это уже было у меня в голове. Чувства вины я не испытывал: фирма не захотела нанять меня в качестве инженера. Они предпочли взять меня на роль манекена для Гэллоуэя. А когда моя рекламная ценность истощится до нуля, мне заплатят месячное жалованье, скажут спасибо и выставят вон.
   
Но к тому времени я стану настоящим инженером и смогу открыть собственное дело. И если Чак решит уйти со мной — я возьму его в долю.
   
Джек Гэллоуэй не продал историю обо мне газетчикам. Вместо этого он стал заигрывать с крупными журналами. Он хотел, чтобы «Лайф» сделал обо мне разворот, связав его с тем, старым, тридцатилетней давности — о первой модели «Золушки». «Лайф» на это не клюнул, но в нескольких других журналах в ту весну кое-что появилось в блоке с рекламой. Я хотел отрастить бороду, но потом решил, что меня, во-первых, никто не узнает, а во-вторых, мне наплевать, даже если и узнают.
   
Иногда я получал дурацкие письма. Например, один тип написал мне, что я буду вечно гореть в адском пламени за то, что посягнул на Божественные предначертания относительно моей судьбы. Я кинул письмо в корзину и подумал, что, если бы Богу действительно было это неугодно, он бы никогда не допустил появления Холодного Сна. Во всех остальных отношениях меня не беспокоили.
   
Но третьего мая 2001 года мой телефон зазвонил. «Миссис Шульц на линии, сэр. Вы ответите?»
   
Шульц? Вот чёрт: я же обещал Доути, когда звонил ему в прошлый раз, что разберусь с этим. Но так и не занялся — не хотелось. Я был уверен, что это одна из тех чудачек, что пристают к сонникам с глупыми вопросами.
   
Но ведь Доути сказал, что она звонила несколько раз с тех пор, как я вышел из хранилища в декабре. В соответствии со своими правилами хранилище не сообщало ей моего адреса, согласившись только передать, что она звонила.
   
Ну что ж, ради Доути… «Соедините, пожалуйста».
   
— Хэлло! Это Дэнни Дэвис? — Экрана в моём офисе не было, и она не могла меня видеть.
   
— Да. Ваше имя Шульц?
   
— Ах, Дэнни, милый, как я рада слышать твой голос!
   
Я не ответил. Она заговорила опять:
   
— Ты что, не узнал меня?
   
Узнал. Ещё как узнал… Это была Белла Джентри.
  
  
   
    
7
   
   
   
   
   
Я согласился встретиться с нею.
   
Первым моим побуждением было послать её ко всем чертям и повесить трубку. Но я давно понял, что мстить глупо. Пита местью не вернёшь, а если отомстить удачно, то и в тюрьму угодить недолго. Да я и не думал про Беллу с Майлсом с тех пор, как перестал их разыскивать.
   
Но Белла почти наверняка знала, где Рики. Я решил встретиться с нею.
   
Она хотела, чтобы я пригласил её пообедать. Я решил этого не делать: я не очень внимателен к тонкостям этикета, но еду, трапезу можно делить только с друзьями. Встретиться — пожалуйста, но есть и пить с нею у меня не было никакого желания. Я спросил её адрес и сказал, что приеду вечером.
   
Это оказалась дешёвая меблирашка в той части города, которая ещё не вошла в Новый План. Квартира была на последнем этаже. Ещё не дойдя до её двери, я понял, что от моих акций проку ей было немного, иначе она бы тут не жила. Я позвонил.
   
Когда я увидел её лицо, то понял, что месть моя опоздала. Годы и она сама отомстили лучше, чем я сумел бы это сделать.
   
Если даже поверить тому, что она сама когда-то говорила о своем возрасте, то ей было не меньше пятидесяти пяти. А на самом деле, пожалуй, — ближе к шестидесяти. Если женщина возьмёт на себя труд побеспокоиться о себе, то, благодаря гериатрии и эндокринологии, может выглядеть на тридцать ещё лет тридцать после того, как ей сравняется тридцать. Некоторые звёзды нынешнего завлекино играют роли юных девушек, хотя у них уже внуки.
   
Белла об этом не позаботилась.
   
Толстая, оплывшая, с визгливым голосом и манерами котёнка, она, похоже, до сих пор считала своё тело своим главным достоянием: одета она была в неглиже из «стиктайт», что позволяло безошибочно определить в ней существо женского пола, принадлежащее к отряду млекопитающих, перекормленное и страдающее малоподвижностью.
   
Она же ничего этого, похоже, не замечала. Некогда острый ум потерял чёткость восприятия; осталась только её всепожирающая самоуверенность. С радостным воплем она кинулась мне на шею, и, наверное, поцеловала бы, не вырвись я вовремя из её объятий.
   
Я успел схватить её за руки.
   
— Спокойнее, Белла.
   
— Но, милый! Я так рада, так счастлива! Так, безумно рада видеть тебя!
   
— Да уж, могу себе представить. — Я шёл к ней с твёрдой решимостью держать себя в руках, выяснить только то, что меня интересовало, и уйти восвояси. Похоже, это будет нелегко.
   
— А помнишь, каким ты видела меня в последний раз? По уши накачанным зомбином, чтобы ты могла засунуть меня в хранилище?
   
Она удивилась и даже обиделась.
   
— Но, милый, это же было для твоей пользы! Ты же был так болен. — Похоже, она успела сама в это поверить.
   
— О'кей, о'кей. А где Майлс? Ты вроде теперь миссис Шульц?
   
Глаза у нее стали круглыми от удивления.
   
— А разве ты не знаешь?
   
— О чем?
   
— Бедный Майлс… ах, бедный мой Майлс. После того, как ты нас покинул, Дэнни, он протянул меньше двух лет. — Лицо её внезапно исказила гримаса злобы. — Обманул меня, гадина!
   
— Ай-яй-яй… — («Интересно, — подумал я, — как он умер? Сам упал или подтолкнули? Или мышьяк в суп?») Я решил не отвлекаться от главного, пока у неё игла совсем с дорожки не соскочила. — А что сталось с Рики?
   
— Рики?
   
— Ну, с Фредерикой, падчерицей Майлса.
   
— А, с той паршивкой? Откуда я знаю! Она уехала к бабке жить.
   
— А куда? Как звали бабушку?
   
— Куда? В Тусон. Или в Юму?.. Ну, куда-то в те края. А может, в Индио. Милый, я не хочу про неё, про эту противную девчонку. Я хочу поговорить с тобой о нас.
   
— Сейчас, минуточку. Как всё-таки фамилия её бабушки?
   
— Ой, Дэнни, ну какой ты нудный! Ну откуда мне помнить, как звали её бабку?
   
— Как её фамилия?!
   
— Ну, Хенлон. Хейни. Нет, Хейнц. А может, Хинкли?.. Ой, да ладно тебе, милый. Давай выпьем. Выпьем за наше счастливое воссоединение.
   
Я покачал головой.
   
— Не употребляю. — И это было почти правда. Обнаружив, что спиртное — ненадёжный друг в тяжелую минуту, я теперь ограничивался пивом в компании Чака Фриденберга.
   
— Ой, как это скучно, милый! Ну, ты не против, если я немного приму?
   
Она уже наливала себе. Чистый джин, заметил я, услада одинокой девицы. Но прежде чем выпить, она взяла пластиковый флакончик и вытряхнула на ладонь пару таблеток.
   
— Будешь?
   
Я узнал полосатые таблетки: эйфории. Говорили, что он нетоксичен и не вызывает привыкания, но мнения были разные. Кое-кто считал, что его надо зачислить в одну группу с морфием и барбитуратами.
   
— Спасибо. Я и так счастлив.
   
— Ну, прекрасно. — Она кинула в рот обе, запила джином. Я понял, что если я хочу что-нибудь выяснить, то надо поторапливаться. Скоро от неё уже ничего не добьёшься, кроме смешочков и хихиканья.
   
Я взял её под руку и усадил на кушетку. Потом сел напротив.
   
— Белла, расскажи мне о себе. Ну, чтобы я был в курсе. Как вы с Майлсом сторговались с «Манникс»?
   
— А? Да никак! — Она вдруг обозлилась. — Это всё ты виноват!
   
— Как я? Меня же там не было!
   
— Конечно, ты. Им же нужна была та штука… то чудовище на колесиках, что ты слепил из инвалидского кресла. А оно пропало.
   
— Пропало? А где оно стояло?
   
Она недоверчиво вперила в меня свои поросячьи глазки.
   
— Тебе лучше знать. Ты же его спёр.
   
— Я? Ты что, Белла, с ума сошла? Что я мог взять? Я же лежал в Холодном Сне, как сурок в спячке. Где та машина стояла? И когда она пропала?
   
По моим понятиям, кто-то и вправду увел «Салли», раз Белла с Майлсом не смогли ею воспользоваться. Но из миллионов людей на всём земном шаре я был самым распоследним, кто мог это сделать. С того страшного вечера, когда они подловили меня на голосовании, я больше «Салли» не видел.
   
— Расскажи-ка, Белла: где всё-таки она стояла? И почему ты решила, что это я её стащил?
   
— А кто же, кроме тебя?! Больше никто и не знал, что это за вещь. Так, куча железок! Говорила я Майлсу: не ставь её в гараж!
   
— Но если её кто-то украл, то я сомневаюсь, что этот «кто-то» смог бы заставить её работать. Ведь вся документация, все инструкции-то остались у вас.
   
— Да нет же! Майлс, дубина, сунул их в машину, когда мы решили перепрятать её, чтобы ты её не украл.
   
«Украл» я пропустил мимо ушей. Вместо возражений я собирался сказать, что Майлс не мог затолкать пять фунтов бумаг в «Салли»: она и без того была плотно нашпигована, словно рождественский гусь. Но тут я вспомнил, что приделал полку-времянку в нижней части колесного шасси — складывать инструменты во время работы. Впопыхах Майлс мог сунуть мои бумаги туда.
   
А, не имеет значения. Все эти преступления совершены тридцать лет назад. Я захотел узнать, как у них из рук выскользнула «Золушка Инк.».
   
— А когда сделка с «Манникс» не выгорела, что вы стали делать?
   
— Да ничего. Потом ушел Джейк, и Майлс сказал, что придется закрываться. Слабак он был… А Джейк Шмидт мне никогда не нравился. Все вынюхивал… Все спрашивал: почему это ты ушел? Как будто мы могли тебя не пустить! Я-то хотела, чтобы мы наняли хорошего мастера и работали дальше. Фирма стоила дороже. Но Майлс так настаивал…
   
— Ну, и что дальше?
   
— Так мы же продали лицензии фирме «Джири мэныофекчуринг». Разве ты не знаешь? Ты же у них работаешь!
   
Действительно, полное название нынешней «Золушки Инк.» звучало теперь так: «Бытовые устройства «Золушка» и производственные мастерские «Джири», Инк.», хотя товарный знак по-прежнему был просто «Золушка». Похоже, я выяснил всё, что эта дряхлая развалина могла мне сообщить.
   
Но мне было интересно другое.
   
— А после того, как вы продали лицензии «Джири», вы продали свои акции?
   
— А? Кто это тебе такую глупость сказал? — Новая смена выражения лица, и вот она уже всхлипывает, роется в сумочке в поисках платка, потом бросает это занятие, и слезы текут по её щекам. — Он обманул меня! Пьянь несчастная… Обманул меня!.. Бортанул меня начисто… — Она шмыгнула носом и добавила задумчиво: — Вы все меня надули. А ты, Дэнни, — сильнее всех. Я так к тебе относилась, а ты… — Она опять начала хлюпать.
   
Я решил, что эйфории не стоит таких денег. Или, может, она счастлива, когда плачет?
   
— А как он тебя обманул, Белла?
   
— Как, как… Уж ты — то должен знать. Он ведь всё оставил этой своей девчонке… а ведь обещал мне!.. я же его прямо нянчила, когда он болел… А она ему даже и не дочка вовсе. Вот.
   
Это была первая приятная новость, которую я услышал за весь вечер. Видно, Рики всё-таки хоть в чём-то повезло, даже если они и выманили у неё до этого мой сертификат. Я опять вернулся к главному:
   
— Белла, а как фамилия бабушки Рики? И где они жили?
   
— Кто?
   
— Бабушка Рики.
   
— Рики? А кто это — Рики?
   
— Дочка Майлса. Подумай, Белла. Это важно.
   
Тут она взвилась. Она замахала руками, визжа:
   
— Всё, я поняла: ты её любил, вот что. Эту пронырливую дрянь… её и её паршивого кота.
   
При упоминании о Пите я почувствовал прилив злобы. Но я попытался подавить её. Я просто сгреб Беллу за плечи и чуток тряхнул.
   
— Соберись, Белла. Я хочу знать только одно: где они жили? Куда Майлс посылал письма, когда писал им?
   
Она попыталась лягнуть меня.
   
— Я с тобой не разговариваю, вонючка противная! — Потом она как-то внезапно почти протрезвела и тихо сказала: — Не помню. Фамилия бабки была что-то вроде Ханнекер, как-то так… Я её и видела-то всего один раз — в суде, когда прочли завещание.
   
— Когда это было?
   
— А как Майлс умер, так вскоре.
   
— А когда он умер, Белла?
   
Она опять завелась.
   
— Больно много ты хочешь знать. Чего ты всё выспрашиваешь — прямо шериф какой-то! — Потом она взглянула на меня примирительно и сказала: — Давай забудем всё. Здесь только ты и я, дорогой… а у нас ещё вся жизнь впереди. Я же ещё не старуха, мне всего тридцать девять… Мой Шульц говорил, что я такая молоденькая — моложе он и не видывал. А уж этот старый козёл такого насмотрелся, я тебе скажу… Мы были бы так счастливы, милый. Мы…
   
Все, что я мог вынести, я уже получил. Даже игру в детектива.
   
— Мне пора, Белла.
   
— Как, милый? Ещё так рано… у нас ещё вся ночь впереди. Я думала…
   
— Да плевать мне, что ты думала. Я пошёл.
   
— Ах, милый! Как жалко. А когда мы увидимся? Завтра? Я ужасно занята завтра, но я всё отменю и…
   
— Мы больше не увидимся, Белла. — Я вышел.
   
Больше я её не видел.
   
Придя домой, я сразу же влез в ванну и хорошенько вымылся с мочалкой. Потом присел и попытался оценить свой улов. Судя по всему, фамилия бабушки начиналась с буквы X — если памяти Беллы можно доверять в этом вопросе, — и жили они где-то либо в Аризоне, либо в Калифорнии. Есть какое-то агентство, специализирующееся на розыске сбежавших супругов. Может, профессионалы сумеют из такой информации что-то извлечь?
   
А может, и нет. В любом случае это будет долго и дорого. Я не могу ждать, пока это станет мне по карману.
   
Известно ли мне что-нибудь ещё, за что можно зацепиться?
   
Майлс умер где-то в семьдесят втором, по словам Беллы. Если умер он здесь, в США, то я сумею уточнить дату смерти, потратив на поиски пару часов, после чего смогу найти и сведения о слушании его завещания в суде, если таковое было. Благодаря этим сведениям я выясню, где жила Рики в то время. Если в судах хранятся такие сведения (я не был в этом уверен). Вот только много ли будет проку в том, что я найду городишко, где она жила двадцать восемь лет назад?..
   
И вообще, есть ли смысл искать женщину, которой сейчас сорок один год, которая наверняка замужем и имеет семью… Увидев развалину, которая когда-то была Беллой Даркин, я был потрясен. Я начал понимать, что такое тридцать лет. Конечно, Рики и взрослая всё равно такая же хорошая и добрая… вот только помнит ли она ещё меня? Я, конечно, не думаю, что она забыла меня совершенно. Просто я давно стал для неё безликой фигурой, человеком, которого она когда-то звала «дядя Дэнни» и у которого был такой славный котище…
   
А не живу ли и я, подобно Белле, фантазиями и воспоминаниями о прошлом? А, ладно, ничего страшного не случится — можно попробовать поискать её ещё разок. Ну, будем посылать друг другу к Рождеству поздравительные открытки. Вряд ли её муж будет сильно возражать против этого.
  
  
   
    
8
   
   
   
   
   
На другой день — в пятницу, четвёртого мая, — вместо конторы я поехал в центральный архив графства. У них был ремонт, и мне велели приехать через месяц. Тогда я поехал в редакцию «Таймс» и просидел над микросканнером, читая микрофильмы, пока у меня в шею не вступило. Но мне удалось выяснить, что если Майлс умер в семьдесят втором или семьдесят третьем, то наверняка сделал это не в графстве Лос-Анджелес, если, конечно, объявления о смерти точны.
   
Разумеется, нет такого закона, чтобы обязательно помирать в Лос-Анджелесе. Майлс мог умереть где ему заблагорассудилось. Этот процесс властям пока упорядочить не удалось.
   
Возможно, в Сакраменто есть сводный архив штата. Я решил, что придется и туда съездить, поблагодарил библиотекаршу редакции, поехал пообедать, а потом всё-таки отправился на работу.
   
Там меня ждали записка и два телефонных звонка — все от Беллы. Я прочитал только слова «Дорогой Дэн», порвал записку, позвонил телефонисткам и велел не соединять меня с миссис Шульц. Потом пошёл в бухгалтерию и спросил начальника отдела, нельзя ли узнать, кто владел старыми, погашенными акциями компании. Он сказал, что попытается выяснить, и я продиктовал ему наизусть номера акций той, первой «Золушки Инк.», которые когда-то мне принадлежали. Мне не пришлось сильно напрягать память: для начала мы выпустили ровно тысячу акций, я взял первых пятьсот десять, а Белле достались в качестве «обручального подарка» самые начальные номера.
   
Я вернулся к себе в конуру и обнаружил, что меня ждет Макби.
   
— Где вы были? — поинтересовался он.
   
— Да так, ходил тут по делу. А что?
   
— Вряд ли такой ответ можно считать удовлетворительным. Мистер Гэллоуэй уже дважды приходил, разыскивая вас. Мне пришлось сказать ему, что я не знаю, где вы шатаетесь.
   
— О господи! Да если я нужен Гэллоуэю, он меня всё равно разыщет. Если бы он так старался рекламировать нашу продукцию за её достоинства, как он ищет разные «интересные рекламные аспекты», то фирме было бы больше проку.
   
Гэллоуэй начинал меня раздражать. Он числился ответственным за сбыт, но мне кажется, что свои основные усилия он сосредоточил на том, что морочил голову нашему рекламному агентству. Но я, наверное, необъективен: мне ведь только бы конструировать. Все остальные, кроме конструкторов, по-моему, просто перекладывают бумажки с места на место.
   
Честно говоря, я знал, зачем я нужен Гэллоуэю, и нарочно шёл помедленнее. Он хотел устроить фотосъемку, нарядив меня в одежду 1900 года. Я ему говорил, что в костюмах 1970 года — пожалуйста, сколько угодно, пока плёнка не кончится, но 1900 год — это за 12 лет до того, как родился мой отец. Он сказал, что никто даже не заметит разницы, а я ответил ему, что яйца курицу не учат. Он заявил, что у меня неправильное отношение к делу.
   
Эти генераторы фикций, дурачащие публику, полагают, что люди сами не умеют ни читать, ни писать.
   
Макби сказал:
   
— Вы неправильно относитесь к работе, мистер Дэвис.
   
— Да? Весьма сожалею.
   
— Вы в странном положении. Числитесь по моему отделу, но я должен отдавать вас в распоряжение отдела сбыта и рекламы, когда им надо. Мне кажется, что с нынешнего дня вам следует отмечаться на проходной, как и всем остальным. А когда уходите из конторы в рабочее время, предупреждайте меня. Не забудьте.
   
Я медленно, пользуясь двоичной записью, сосчитал в уме до десяти.
   
— Мак, а вы отмечаетесь на проходной?
   
— Что? Нет, конечно. Я главный инженер.
   
— Разумеется. У вас и на двери кабинета так написано. Но вот какая штука, Мак: я был главным инженером этого ящика с винтиками, когда вы ещё не брились. Вы что, всерьёз полагаете, что я буду пробивать время в карточке на проходной?
   
Он залился краской.
   
— Может, и нет. Но я вас предупреждаю: не будете — не получите зарплату.
   
— Да ну? Нанимали меня не вы, и не вам меня увольнять.
   
— Ммм… посмотрим. Но уже перевести вас из своего отдела в рекламный я, по крайней мере, сумею — ваше место там. Если, конечно, ваше место вообще на нашей фабрике. — Он взглянул на мою чертёжную машину. — Здесь от вас толку никакого. Я не желаю, чтобы дорогая машина простаивала и дальше. — Он слегка поклонился. — Всего наилучшего.
   
Я проводил его до двери. Робот-рассыльный привёз пакет и кинул его в корзинку у моей двери, но я на него даже не взглянул. Я пошёл в наш кафетерий и уселся там, выпуская пар. Будучи человеком примитивно-прямолинейным, Мак полагал, что открытия делаются числом, а не талантом. Ничего удивительного, что фирма не выдала ни одной новой разработки за многие годы.
   
Ну и чёрт с ними: я и так не собирался торчать тут всю жизнь.
   
Через час я вернулся в свой кабинет и обнаружил в корзинке для почты конверт с фирменной символикой. Я решил, что Мак уже прислал мне извещение об увольнении, не затягивая дело.
   
Но письмо оказалось из бухгалтерии. Оно гласило:
   
   
Уважаемый мистер Дэвис!
   
Касательно акций, о которых Вы спрашивали: Дивиденды по большему блоку выплачивались с первого квартала 1971 по второй квартал 1980 года по первоначально выпущенным акциям и переводились на счет траст-фонда на имя некоего Хайнике. В 1980 году произошла наша реорганизация, и дальнейшая имеющаяся информация довольно туманна, но, насколько можно судить, вновь изданные эквивалентные акции были проданы фирме «Космополитан Иншуранс Груп», которая владеет ими и сейчас.
   
Меньший блок акций, как Вы и полагали, принадлежал Белле Д. Джентри до 1972 года, а затем был передан во владение «Съерра Аксептанс Корпорейшн», которая распродала их в розницу. Дальнейшую историю каждой акции можно уточнить, если желаете, однако это потребует времени.
   
Если наш отдел может ещё в чем-либо оказать Вам помощь — мы к Вашим услугам.
   
И. Е. Рейзер, гл. бухг.
   
   
Я позвонил Рейзеру, поблагодарил его и сказал, что получил всю информацию, которую хотел. Я узнал, что Рики так и не получила моих акций. Поскольку переуступка моих акций, отраженная в архиве фирмы, была явной подделкой, дело пахло Беллой. Этот Хайнике мог быть либо её подставным лицом, либо вообще фигурой вымышленной. Наверное, она уже пораскинула к тому времени мозгами, как надуть Майлса.
   
Очевидно, после смерти Майлса у неё было туго с наличными, и она продала меньший блок. Что сталось с этими акциями потом, мне уже было совершенно не интересно. Я забыл попросить Рейзера проследить и судьбу акций Майлса: это тоже могло быть ниточкой к Рики, даже если потом она и упустила эти акции. Но был уже вечер пятницы. Спрошу в понедельник, решил я. Сейчас мне не терпелось вскрыть ожидавший меня большой пакет — я увидел обратный адрес.
   
Ещё в начале марта я написал в патентное управление насчёт первых патентов на «Трудягу Тедди» и на «Чертёжника Дэна». Моё убеждение, что «Трудяга Тедди» — просто псевдоним «Универсальной Салли», было несколько поколеблено после моей встречи с «Чертёжником Дэном»: я уж начал подумывать, что если какой-то безвестный гений сумел придумать «Дэна» так близко к моим замыслам, то, наверное, он мог создать и столь же близкое подобие «Универсальной Салли». Моя теория подкреплялась тем, что оба патента были выданы в один год и оба принадлежали (по крайней мере до тех пор, пока их действие не истекло) одной компании — «Аладдину».
   
Но мне хотелось знать наверняка. И если изобретатель ещё жив, то я хотел бы с ним встретиться: у этого парня наверняка есть чему поучиться.
   
Сначала я написал в патентное управление и получил от них только извещение, что вся информация о патентах, утративших силу ввиду истечения срока действия, хранится в национальном архиве в Карлсбадских пещерах. Я написал в архив и получил… бланк заказа и прейскурант. Пришлось писать в третий раз. Я отправил почтовый перевод и заказ на ксерокопии полных текстов обоих патентов — описания, формулы изобретений, чертежи.
   
Похоже, что в толстом пакете — ответ на мои вопросы.
   
Первым шел № 4 307 909 — патент на «Трудягу Тедди». Пропустив описание и формулу изобретения, я полез в чертежи. Формула вообще не имеет никакого значения нигде, кроме патентного суда: формулу пишут, включая в состав изобретения весь белый свет, а там уж дело экспертов-патентоведов обкусывать края, оставляя суть. Вот откуда и берутся патентные поверенные. А вот описание должно быть реалистическим. Но чертежи я умею читать быстрее, чем описания.
   
Мне пришлось признать, что «Тедди» отличается от «Салли». Он был лучше «Салли»: он умел делать больше, а некоторые узлы оказались проще. Основной принцип конструкции был тот же, но это естественно: любое устройство, созданное на ячейках Торсена и раньше «Салли», но с той же целью, должно было базироваться на тех же принципах, что я заложил в свою «Салли».
   
Я представил, что это я создаю такую машину… как будто это улучшенная модель «Салли». Мне ведь как-то приходила в голову такая мысль — создать «Салли» без этих бытовых ограничений, свойственных ей изначально.
   
Наконец я добрался до последней страницы и нашел имя изобретателя.
   
Я сразу узнал его: это был Д. Б. Дэвис.
   
Медленно и фальшиво насвистывая «Сейнт-Луи Блюз», я тупо глядел на свою фамилию на последней странице патента. Значит, Белла опять солгала. Интересно, подумал я, сказала ли она мне за всю нашу недолгую историю хоть слово правды? Конечно, Белла была патологической лгуньей, но я читал, что у патологических лгунов обычно есть какой-то стереотип: они начинают, отталкиваясь от правды, но затем приукрашивают её, а не выдумывают что-то от начала до конца. Значит, мою модель «Салли» не украли, а отдали другому инженеру, который «пригладил» конструкцию, а потом подали заявку на изобретение на моё имя.
   
Но ведь сделка с «Манникс» не прошла. В этом я был уверен, так как знал это из архивов фирмы. Да, но Белла сказала, что они не смогли выпускать «Салли», как собирались, и сделка расстроилась из-за этого.
   
Может, Майлс припрятал «Салли» для себя, а Белле сказал, что её украли? (То есть не украли, а… «переукрали»?)
   
Но тогда… Я плюнул и перестал гадать. Это было явно безнадёжное дело; еще более безнадёжное, чем поиски Рики. Да я быстрее смогу устроиться в «Аладдин» на работу, чем разберусь, как к ним попали исходные патенты и кому от этого какая выгода. Дело это явно нестоящее: сроки действия патентов истекли, Майлс умер, а Белла, если и погрела на этом руки, выручив доллар-другой, то давно уже просадила их. Я удовлетворился единственным важным для себя обстоятельством, которое и требовалось доказать: изобретателем оказался я сам. Моей профессиональной гордости это льстило, а деньги — да кто о них беспокоится, если три раза в день на еду хватает?
   
Так что я перешёл к второму патенту — № 4 307 910, на первого «Чертёжника Дэна». Чертежи были — загляденье. Я и сам бы их не сумел сделать лучше. Ей-богу, тот парень оказался молодцом. Я поразился, увидев, как экономно были сделаны связи и как число цепей осталось прежним, а вот количество движущихся частей сведено к минимуму.
   
Он даже применил клавиатуру от электрической пишущей машинки, а в чертежах указал ссылки на соответствующие патенты Ай-Би-Эм. Вот это умно. Это — класс: никогда не изобретай то, что можно купить на каждом углу.
   
Мне стало интересно, кто этот башковитый малый, и я заглянул на последнюю страницу.
   
Оказалось, это некий Д. Б. Дэвис.
   
   
Очень нескоро, но я все же позвонил доктору Альбрехту. Его разыскали, и я назвался — у меня в конторе не было видеотелефона.
   
— А я узнал голос, — ответил он. — Привет, старик. Как у тебя там дела с новой работой?
   
— Да ничего, недурно. Стать совладельцем фирмы, правда, пока не предлагают.
   
— Ну, дай им подумать. Они вот так, сразу, не могут. А в остальном всё в порядке? В жизнь вписался?
   
— Ну ещё бы! Если бы я знал, как здесь — то есть «сейчас» — здорово, я бы купил себе Холодный Сон раньше. Я бы теперь ни за какие деньги не согласился вернуться в 1970-й.
   
— Да ладно, брось! Я это время прекрасно помню. Я тогда был мальчишкой, жил в Небраске, на ферме. Ловил рыбу, охотился. Хорошо тогда было. Лучше, чем теперь.
   
— Ну, каждому своё. Мне тут нравится. Но… Док, я тут звоню не просто чтобы пофилософствовать. У меня назрела одна проблема. Небольшая проблема.
   
— Ну, выкладывай. Небольшая — это хорошо: у большинства тут возникают большие проблемы.
   
— Док, может Долгий Сон вызывать амнезию?
   
Он помедлил с ответом.
   
— Вообще-то, наверное, возможно. Лично я таких случаев не видел. Я имею в виду, без каких-то иных причин.
   
— А какие причины вызывают потерю памяти?
   
— Да разные. Самая частая — подсознательное желание самого пациента. Он забывает последовательность событий либо меняет их местами, потому что сами события для него непереносимы. Это — функциональная амнезия в чистом виде. Потом, есть ещё традиционный удар по голове — амнезия вследствие травмы. Ещё может быть амнезия от внушения: либо под воздействием психотропных препаратов, либо под гипнозом. А в чём дело, старина? Забыл, куда засунул чековую книжку?
   
— Да нет. Насколько я знаю, с чековой книжкой у меня всё в порядке. Но я никак не разберусь с некоторыми вещами, случившимися до того, как я завалился в Сон… и это меня беспокоит.
   
— Хм… а из тех причин, что я перечислил, что-нибудь подходит?
   
— Да, — медленно сказал я. — Любая подходит, кроме разве что удара по голове. Да и это могло случиться, когда я был пьян.
   
— Я еще забыл упомянуть, — сухо сказал он, — о потере памяти под воздействием алкоголя. Слушай-ка, сынок, давай приезжай ко мне, обсудим это дело. А если я не смогу разобраться, что с тобою (я ведь не психиатр), то отправлю тебя к гипноаналитику, который очистит твою память, как луковицу, и скажет тебе всё, даже почему ты опоздал в школу четвёртого февраля, когда учился во втором классе. Но это довольно дорого, так что давай вначале я сам попробую.
   
Я сказал:
   
— Док, я и так столько надоедал вам… А насчет вознаграждения вы человек щепетильный.
   
— Сынок, мои больные — это моя семья. Другой у меня нет. Поэтому вы все меня очень интересуете.
   
Я еле отделался от приглашения, сказав, что позвоню в начале следующей недели, если до тех пор не разберусь сам. Я решил ещё подумать над этим.
   
Большинство кабинетов уже опустело. У меня горел свет. Заглянула «Золушка»-уборщица, «увидела», что помещение занято, и молча выкатилась вон. Я остался сидеть.
   
Через некоторое время в дверь просунулась голова Чака Фриденберга.
   
— А я думал, ты давно ушёл. Вставай, дома доспишь.
   
Я поднял голову.
   
— Чак, есть идея. Давай купим бочку пива и две соломинки.
   
Он подумал.
   
— А что… Сегодня пятница. А по понедельникам я люблю, чтобы голова немножко гудела: помогает вспомнить, какой это день недели.
   
— Решено и подписано. Подожди секунду: мне надо кое-что упихать в портфель.
   
Мы зашли выпить пива, потом в другой бар — поесть. Потом опять попили пива в одном баре с хорошей музыкой и перебрались в другой, уже без всякой музыки, где в кабинках была шумопоглощающая обивка и нас не трогали, только надо было раз в час что-нибудь заказывать. Мы смогли поговорить. Я показал Чаку оттиски патентов.
   
Чак внимательно рассмотрел прототип «Трудяги Тедди».
   
— Да, вот это работа, Дэн. Я тобой горжусь, парень. Дашь автограф?
   
— Лучше посмотри на этот. — Я протянул ему патент на чертёжную машину.
   
— В некотором смысле этот даже лучше. Дэн, ты отдаёшь себе отчет в том, что, вероятно, оказал большее влияние на современный уровень развития техники, чем, скажем, в своё время Эдисон? Ты это понимаешь, парень?
   
— Брось, Чак. Это все серьезно. — Я ткнул пальцем в кучу ксерокопий на столе перед нами. — О'кей, одна из этих машин — моя работа. Но я никак не могу быть автором второй — если, конечно, я не перепутал всё на свете насчет своей жизни до того, как я завалился в эту спячку. Если я не страдаю амнезией.
   
— Ты твердишь это уже двадцать минут. Но, по-моему, у тебя в голове нет никаких коротких замыканий. Ты сумасшедший не больше, чем вообще требуется, чтобы стать инженером.
   
Я стукнул кулаком по столу, звякнули кружки.
   
— Я должен знать!
   
— А ну спокойнее. Что ты собираешься предпринять?
   
— Что? — Я задумался. — Собираюсь заплатить психиатру, пусть выкопает ответ из моей башки.
   
Он вздохнул.
   
— Этого я и ожидал. Ну, давай предположим, что ты заплатишь этому мозгокруту и он скажет, что память у тебя в порядке и что все реле разомкнуты? Что тогда?
   
— Но этого не может быть!
   
— Вот и Колумбу то же самое говорили… Ты даже не упомянул самого простого и наиболее вероятного объяснения.
   
— Какого?
   
Не ответив, он поманил официанта и велел принести телефонный справочник города и пригородов. Я спросил:
   
— Что, карету мне вызвать решил?
   
— Нет ещё, — он пролистнул страницы в толстенной книге, остановился и сказал: — Глянь-ка сюда.
   
Я глянул. Он держал палец на колонке «Дэвис». Колонок было много, и в каждой были сплошь одни Дэвисы. Но в той, куда он показывал, была дюжина Д. Б. Дэвисов — от Дабни Дэвис а до Дункана Дэвиса.
   
Было там и три Дэниэла Б. Дэвиса. Один из них — я.
   
— Это из семи миллионов людей. Хочешь прикинуть, сколько наберётся из двухсот пятидесяти миллионов?
   
— Это ничего не доказывает, — слабо возразил я.
   
— Да, — согласился он, — не доказывает. Было бы, надо признать, чистейшим совпадением, если бы два инженера, одинаково способных, работали бы в одном направлении, над одной машиной, одновременно, и имели бы при этом одинаковые фамилии и инициалы. Пользуясь теорией вероятности, мы могли бы подсчитать, насколько мизерно мала вероятность такого совпадения. Но люди склонны забывать — особенно те, кому следовало бы помнить, вроде тебя, — что хотя теория вероятности и позволяет определить, сколь маловероятно подобное событие, она тем не менее с полной определённостью утверждает, что такие совпадения могут быть. Похоже, здесь как раз такой случай. И такое объяснение мне гораздо больше по душе, чем предположение, что мой собутыльник по пиву свихнулся с резьбы. Хорошие собутыльники попадаются чертовски редко.
   
— И что, ты считаешь, я должен делать?
   
— Во-первых, не тратить время и деньги на психиатров, пока не попробуешь сделать другое. Узнай имя этого Д. Б. Дэвиса, который оформил заявку на этот патент. Это наверняка несложно. Вполне вероятно, его зовут Декстер. Или даже Дороти. И не спеши сходить с ума, если это даже Дэниэл: у него второе имя — «Б» — может быть «Бриггс», а номер карточки социального страхования совсем другой. И третье, что тебе надо сделать. Или, вернее, первое — на время забыть обо всем этом и заказать ещё по кружке.
   
Так мы и сделали и стали говорить о другом, в основном о женщинах. Чак выдвинул теорию, что между женщиной и машиной много общего: и та, и другая непредсказуемы в поведении. Он стал рисовать пивом на крышке стола диаграммы, подтверждающие его соображения.
   
Спустя какое-то время я вдруг сказал:
   
— Эх, вот если бы существовали путешествия во времени, я знаю, что бы я сделал.
   
— А? Ты о чем?
   
— О своих проблемах. Смотри, Чак: я попал сюда — я имею в виду, попал в «сейчас», — путешествуя во времени на скрипучей телеге. Но беда в том, что я не могу попасть обратно. Всё, что так тревожит меня, случилось тридцать лет назад. Я бы вернулся обратно и выяснил бы правду… если бы существовали настоящие путешествия во времени.
   
Он посмотрел на меня.
   
— Но они существуют.
   
— Что?
   
Он внезапно протрезвел.
   
— Зря я это брякнул…
   
Я сказал:
   
— Может, и зря, но ты уже брякнул. Так что объясни мне, что ты имел в виду, прежде чем я опрокину тебе на голову эту кружку.
   
— Извини, Дэн. Сорвалось.
   
— Говори!
   
— Вот этого-то я сделать и не могу. — Он оглянулся по сторонам. Поблизости никого не было. — Это засекречено.
   
— Путешествия во времени засекречены? Господи, почему?
   
— Чёрт побери, парень, ты что, никогда на правительство не работал? Да они бы и секс засекретили, если б могли. Какие тут нужны «почему»? Это просто их политика. Но поскольку это всё-таки засекречено, извини; не могу. Так что отстань.
   
— Но… не дури, Чак, мне же это очень важно. Ужасно важно. — Он упрямо смотрел на свою пустую кружку. Я добавил: — Ну, мне — то ты можешь рассказать. У меня как-никак был допуск «СС». И меня никто его не лишал. Просто я больше не работаю на правительство.
   
— А что такое «допуск «СС»?
   
Я объяснил, и он наконец кивнул.
   
— Ясно. У нас это называется «статус Альфа». Да, парень, ты, видно, был на горячей работёнке. У меня и то только «Бета».
   
— Тогда почему ты не можешь мне рассказать?
   
Но он заупрямился, и тогда я сказал презрительно:
   
— Я думаю, что такого быть не может. Я полагаю, у тебя просто отрыжка с перепою. Ну, бывает!..
   
Он некоторое время торжественно смотрел на меня. Потом сказал:
   
— Дэнни?
   
— А?
   
— Я тебе расскажу. Только помни про свой статус Альфа, парень. А расскажу я тебе потому, что это никому не повредит. Я хочу, чтобы ты понял: для тебя и твоих проблем в этом деле решения нет. Это действительно путешествие во времени, да только применить его практически тебе вряд ли удастся.
   
— Почему?
   
— Дай досказать, а? Установка не отлажена, и нет никакой надежды, что её когда-нибудь отладят. Она не имеет никакого практического значения, даже для исследователей. Это просто побочный продукт исследований в области антигравитации, вот поэтому его и засекретили.
   
— Но ведь антигравитацию-то, чёрт возьми, рассекретили!
   
— Ну и что из этого? Если бы это можно было применять в коммерческих целях — тогда, может быть, это тоже рассекретили бы. Так что молчи.
   
Боюсь, что я ещё что-то говорил, но лучше уж я скажу, что сразу же приумолк. Когда Чак учился на последнем курсе в Колорадском университете, в Боулдере, он подрабатывал техником-лаборантом. У них там была большая криогенная лаборатория, и сперва он работал в ней. Но университет отхватил жирный кусок — подписал с военными контракт на исследования, связанные с эдинбургской теорией поля. В горах, за городом, построили новую большую физическую лабораторию. Чака перевели туда, в распоряжение профессора Твитчела — Хьюберта Твитчела, который чуть не получил Нобелевскую премию, и это «чуть» его крепко задело.
   
— Твитчу нашему взбрело в голову, что если бы он дал поляризацию по другой оси, то мог бы не только довести гравитационное поле до нуля, но и изменить его знак!
   
Ничего не вышло. Тогда данные эксперимента он загрузил в компьютер. Увидев результаты, он выкатил глаза. Мне он их, ясное дело, не показал. В тест-камеру установки — тогда в тех краях ещё были в обращении металлические деньги — он сунул два серебряных доллара, заставив меня перед этим пометить их. Он нажал на кнопку соленоида, и они исчезли.
   
— Не то чтобы трюк был необыкновенный, — продолжал Чак. — Для полного эффекта надо было бы, чтобы он достал их из уха или из носа какого-нибудь мальчишки, согласившегося выйти на сцену. Но его, видимо, результаты опыта устраивали. Меня тоже — мне платили повременно.
   
Через неделю один из этих долларов появился в камере снова. Только один. Но ещё до этого как-то раз во время уборки — шефа не было, — в камере появилась морская свинка. У нас в лаборатории таких не было, раньше я её там не видел, поэтому захватил с собой и на обратном пути показал нашим биологам. Они сосчитали своих: вроде все были на месте, хотя с морскими свинками, сам знаешь, полной уверенности нет. Тогда я взял её домой — пусть поживет.
   
После возвращения того единственного доллара Твитч навалился на работу так, что даже бриться перестал. В другой раз он поставил такой же эксперимент на двух свинках из биологической лаборатории. Одна из них показалась мне очень знакомой, но получше рассмотреть её я не успел: он нажал свою красную кнопку, и свинки исчезли.
   
Когда одна из них — та, что не была похожа на мою, — вернулась дней через десять, Твитч понял, что дело в шляпе. Тут заявился тип из оборонного отдела — этакий штабист-полковник. Оказалось, тоже профессор. По ботанике… Очень кадровый тип. Твитчу он был нужен, как… Но этот полковник заставил нас принести ещё одну присягу, сверх наших допусков. Он решил, что наткнулся на величайшее изобретение в военном искусстве с тех времён, как Цезарь изобрел копировальную бумагу. Что он придумал: берёшь дивизию, посылаешь её в прошлое или будущее, на то сражение, которое проиграл либо проиграешь, — и победа за нами. Противник даже не догадывается, что произошло. Это всё, конечно, была сущая галиматья, и генеральскую звезду за это дело он не получил. Но гриф «совершенно секретно», который он на это дело поставил, пристал и стоит, насколько мне известно, по сию пору: о рассекречивании я не слышал.
   
— Для военных нужд это вполне можно использовать, — возразил я, — как мне кажется, если придумать камеру, способную отправлять в путешествие сразу дивизию солдат. Нет, погоди минутку: я понял, в чём тут собака зарыта. Они у вас всегда шли парами. Значит, нужны две дивизии: одна пойдет в прошлое, другая — в будущее. Одну вы, естественно, просто теряете… По-моему, умнее всего просто иметь дивизию в нужном месте и в нужное время.
   
— Ты прав, хотя рассуждаешь и неверно. Совсем не обязательно посылать в разные стороны две дивизии или двух свинок, вообще два одинаковых объекта. Надо просто уравнять массы. Можно послать дивизию солдат и кучу камней, которые весят столько же. Это же просто правило действия и противодействия — третий закон Ньютона. — Он опять начал рисовать по столу пролитым пивом. — MV равняется MV… базисная формула реактивного движения. Производная формула путешествий во времени — МТ = mt.
   
— Все равно не понимаю, в чём я не прав. Камни — штука недорогая.
   
— Пошевели мозгами, Дэнни. Ракету можно на что-то нацелить, ядри её в загиб. А как целиться в прошлую неделю? Ну-ка, покажи, где она сейчас? Никакого понятия, которая из масс отправится вперед, а которая — назад. Способа ориентировать оборудование во времени мы ещё не нашли.
   
Я примолк в тряпочку. Действительно, может получиться неловко, если генералу вместо дивизии солдат забросят кучу камней. Неудивительно, что экс-профессор так и не стал генералом. Чак тем временем продолжал:
   
— Тут надо рассматривать две массы как пластины конденсатора, заряженные до одинакового темпорального потенциала. Потом происходит разряд: шмяк! — одна из них направляется в середину будущего года, а вторая — в историю. Вот только жаль, что никогда не знаешь, какая куда. Но худшее — не это. Ты же не сможешь вернуться.
   
— А кто собирается возвращаться?
   
— Ну смотри, какой в этом смысл для исследователя, если нельзя вернуться? Или для коммерческого применения? В какую бы сторону ты ни прыгнул, деньги твои там — не деньги, а связаться с тем временем, откуда ты прибыл, ты не сможешь. Нет оборудования. А оборудования и энергии на это надо много, уж ты мне поверь. Мы, например, получали энергию от генераторов Арко. Дорогое удовольствие… Это — ещё один недостаток.
   
— А ведь вернуться можно, — предположил я, — с помощью Холодного Сна.
   
— Да? Это если попадешь в прошлое. Можешь ведь ненароком попасть и в другую сторону — заранее-то не угадаешь. Да и то, если попадешь в достаточно недалёкое прошлое, скажем, не глубже войны. Но какой смысл? Хочешь узнать что-то про 1980 год, скажем, — возьми да спроси или поройся в старых газетах. Это если бы можно было как-то сфотографировать распятие Христа… Да только нельзя. Не только потому что обратно не вернёшься: туда тоже не попадёшь. Просто на всём земном шаре не наберётся столько энергии. Здесь тоже действует обратно пропорциональная квадратичная зависимость.
   
— И всё равно нашлись бы люди, готовые попробовать ради самого эксперимента. Неужели никто не рискнул?
   
Чак опять огляделся по сторонам.
   
— Я и так наболтал тут лишнего…
   
— Ну, так ещё чуть-чуть уже не повредит.
   
— Я думаю, что рискнули трое. Я думаю. Первым стал один преподаватель. Я был в лаборатории, когда пришел Твитч с этим гусем, Лео Винсентом. Твитч сказал, что я могу идти домой. Я поошивался на улице, и вскоре Твитч вышел, а этот Лео Винсент — нет. Насколько мне известно, он ещё там. В Боулдере он после этого не преподавал, это точно.
   
— А ещё двое?
   
— Студенты. Вошли они все вместе, а вышел один Твитч. Но один студент явился в аудиторию на другой день, а второго не было целую неделю. Вот сам и прикинь.
   
— Ну, а ты сам не чувствуешь искушения?
   
— Я? У меня что, голова квадратная? Твитч настаивал, говорил, что это просто мой долг перед наукой. Но я сказал: нет уж, спасибо, благодарю покорно, я лучше пойду пивка попью. Вот если о н захочет — я что ж, я пожалуйста: на кнопочку-то я нажму с удовольствием.
   
— А я бы рискнул. Я бы разобрался в том, что меня мучает… а потом вернулся бы с помощью Холодного Сна. По-моему, дело того стоит.
   
Чак глубоко вздохнул.
   
— Всё, дружок, хватит тебе пива на сегодня, больше не получишь: ты уже пьян. Ты меня совсем не слушаешь. Во-первых, — он начал рисовать большие цифры пивом по столу, — неизвестно, попадёшь ли ты в прошлое. Вместо этого можешь залететь в будущее.
   
— Ну что ж, риск — дело благородное. Нынешнее время нравится мне гораздо больше, чем то, моё. Может, лет через тридцать понравится ещё больше…
   
— О'кей, можешь опять воспользоваться Долгим Сном: это безопасней. Или просто сиди, не дергайся и жди, пока это время наступит. Я так и собираюсь сделать. Только перестань перебивать. Во-вторых, даже если тебя забросит в прошлое, ты можешь здорово промахнуться по 1970-му: насколько я понимаю, Твитч работал вслепую, никакой калибровки у него не было. Я, правда, был просто подай-принеси… В-третьих, лаборатория эта построена в 1980-м на том месте, где раньше была сосновая роща. Предположим, что очутишься в этом месте десятью годами раньше, чем она была построена, прямо на том месте, где торчит ствол одной из сосен? Взрыв будет — как от кобальтовой бомбы. Жаль, что ты этого не увидишь.
   
— Но… Я вообще не уверен, что появлюсь вблизи лаборатории. Не исключено, что я попаду в космос, в то место, где была раньше эта лаборатория в то время, когда Земля… то есть… ну, ты понял.
   
— Я-то понял, а вот ты — нет. Ты останешься в том же пространственно-временном континууме, в котором был. Про математику не беспокойся: просто вспомни, что было с морскими свинками. Но если попадёшь туда, где была лаборатория, то можешь устроить фейерверк. И в-четвёртых: как ты собираешься возвращаться сюда, пусть даже посредством Холодного Сна, даже если ты попадёшь в нужную сторону и в нужное время и живым?