1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Идите за мной, – сказал он. Меня понесли длинным коридором и внесли в комнату со спущенными шторами. В ней пахло новой мебелью. У стены стояла кровать, в углу – большой зеркальный шкаф. Меня положили на кровать.
    
– Я не могу дать простынь, – сказала женщина, – простыни все заперты.
    
Я не стал разговаривать с ней.
    
– У меня в кармане деньги, – сказал я швейцару. – В том, который застегнут на пуговицу.
    
Швейцар достал деньги. Оба санитара стояли у постели с шапками в руках.
    
– Дайте им обоим по пять лир и пять лир возьмите себе. Мои бумаги в другом кармане. Можете отдать их сестре.
    
Санитары взяли под козырек и сказали спасибо.
    
– До свидания, – сказал я. – Вам тоже большое спасибо.
    
Они еще раз взяли под козырек и вышли.
    
– Вот, – сказал я сестре, – это моя карточка и история болезни.
    
Женщина взяла бумаги и посмотрела на них сквозь очки. Бумаг было три, и они были сложены.
    
– Я не знаю, что делать, – сказала она. – Я не умею читать по-итальянски. Я ничего не могу сделать без распоряжения врача. – Она расплакалась и сунула бумаги в карман передника. – Вы американец? – спросила она сквозь слезы.
    
– Да. Положите, пожалуйста, бумаги на столик у кровати.
    
В комнате было полутемно и прохладно. С кровати мне было видно большое зеркало в шкафу, но не было видно, что в нем отражалось. Швейцар стоял в ногах кровати. У него было славное лицо, и он казался мне добрым.
    
– Вы можете идти, – сказал я ему. – И вы тоже, – сказал я сестре. – Как вас зовут?
    
– Миссис Уокер.
    
– Идите, миссис Уокер. Я попытаюсь уснуть.
    
Я остался один в комнате. В ней было прохладно и не пахло больницей. Матрац был тугой и удобный, и я лежал не двигаясь, почти не дыша, радуясь, что боль утихает. Немного погодя мне захотелось пить, и я нашел у изголовья грушу звонка и позвонил, но никто не явился. Я заснул.
    
Проснувшись, я огляделся по сторонам. Сквозь ставни проникал солнечный свет. Я увидел большой гардероб, голые стены и два стула. Мои ноги в грязных бинтах, как палки, торчали на кровати. Я старался не шевелить ими. Мне хотелось пить, и я потянулся к звонку и нажал кнопку. Я услышал, как отворилась дверь, и оглянулся, и увидел сестру, не вчерашнюю, а другую. Она показалась мне молодой и хорошенькой.
    
– Доброе утро, – сказал я.
    
– Доброе утро, – сказала она и подошла к кровати. – Нам не удалось вызвать доктора. Он уехал на Комо. Мы не знали, что сегодня привезут кого-нибудь. А что у вас?
    
– Я ранен. Оба колена и ступни, и голова тоже задета.
    
– Как вас зовут?
    
– Генри, Фредерик Генри.
    
– Я сейчас вас умою. Но повязок мы не можем трогать до прихода доктора.
    
– Скажите, мисс Баркли здесь?
    
– Нет. У нас такой нет.
    
– Что это за женщина, которая плакала, когда меня привезли?
    
Сестра рассмеялась.
    
– Это миссис Уокер. Она дежурила ночью и заснула. Она не думала, что кого-нибудь привезут.
    
Разговаривая, она раздевала меня, и когда сняла все, кроме повязок, то стала меня умывать, очень легко и ловко. Умывание меня очень освежило. Голова моя была забинтована, но она обмыла везде вокруг бинта.
    
– Где вы получили ранение?
    
– На Изонцо, к северу от Плавы.
    
– Где это?
    
– К северу от Гориции.
    
Я видел, что все эти названия ничего не говорят ей.
    
– Вам очень больно?
    
Она вложила мне градусник в рот.
    
– Итальянцы ставят под мышку, – сказал я.
    
– Не разговаривайте.
    
Вынув градусник, она посмотрела температуру и сейчас же стряхнула.
    
– Какая температура?
    
– Вам не полагается знать.
    
– Скажите какая.
    
– Почти нормальная.
    
– У меня никогда не поднимается температура. А ведь мои ноги набиты старым железом.
    
– То есть как это?
    
– Там и осколки мины, и старые гвозди, и пружины от матраца, и всякий хлам.
    
Она покачала головой и улыбнулась.
    
– Если б у вас было в ноге хоть одно постороннее тело, оно дало бы воспаление и у вас поднялась бы температура.
    
– А вот посмотрим, – сказал я, – увидим, что извлекут при операции.
    
Она вышла из комнаты и возвратилась вместе с пожилой сестрой, которая дежурила ночью. Вдвоем они постелили мне простыни, не поднимая меня. Это было ново для меня и очень ловко проделано.
    
– Кто заведует госпиталем?
    
– Мисс Ван-Кампен.
    
– Сколько тут сестер?
    
– Только мы две.
    
– А больше не будет?
    
– Должны приехать еще.
    
– А когда?
    
– Не знаю. Нельзя больному быть таким любопытным.
    
– Я не больной, – сказал я. – Я раненый.
    
Они покончили с постелью, и я лежал теперь на свежей, чистой простыне, укрытый другой такой же. Миссис Уокер вышла и возвратилась с пижамой в руках. Они натянули ее на меня, и я почувствовал себя одетым и очень чистым.
    
– Вы страшно любезны, – сказал я. Сестра, которую звали мисс Гэйдж, усмехнулась. – Я хотел бы попросить стакан воды.
    
– Пожалуйста. А потом можно и позавтракать.
    
– Я не хочу завтракать. Если можно, я попросил бы открыть ставни.
    
В комнате был полумрак, и когда ставни раскрыли, ее наполнил яркий солнечный свет, и я увидел балкон и за ним черепицы крыш и дымовые трубы. Я посмотрел поверх черепичных крыш и увидел белые облака и очень синее небо.
    
– Вы не знаете, когда должны приехать остальные сестры?
    
– А что? Разве вы недовольны нашим уходом?
    
– Вы очень любезны.
    
– Может быть, вам нужен подсов?
    
– Пожалуй.
    
Они приподняли меня и поддержали, но это оказалось бесполезным. Потом я лежал и глядел в открытую дверь на балкон.
    
– Когда доктор должен прийти?
    
– Как только вернется. Мы звонили по телефону на Комо, чтобы он приехал.
    
– Разве нет других врачей?
    
– Он наш госпитальный врач.
    
Мисс Гэйдж принесла графин с водой и стакан. Я выпил три стакана, и потом они обе ушли, и я еще некоторое время смотрел в окно и потом снова заснул. Второй завтрак я съел, а после завтрака ко мне зашла заведующая, мисс Ван-Кампен. Я ей не понравился, и она не понравилась мне. Она была маленького роста, мелочно подозрительная и надутая высокомерием. Она задала мне множество вопросов и, по-видимому, считала почти позором службу в итальянской армии.
    
– Можно мне получить вина к обеду? – спросил я.
    
– Только по предписанию врача.
    
– А до его прихода нельзя?
    
– Ни в коем случае.
    
– Вы полагаете, что он все-таки явится?
    
– Ему звонили по телефону.
    
Она ушла, и в комнату вернулась мисс Гэйдж.
    
– Зачем вы нагрубили мисс Ван-Кампен? – спросила она, после того как очень ловко сделала для меня все, что нужно.
    
– Я не хотел грубить, но она очень задирает нос.
    
– Она сказала, что вы требовательны и грубы.
    
– Ничего подобного. Но, в самом деле, что за госпиталь без врача?
    
– Он должен приехать. Ему звонили по телефону на Комо.
    
– А что он там делает? Купается в озере?
    
– Нет. У него там клиника.
    
– Почему же не возьмут другого врача?
    
– Шш. Шш. Будьте паинькой, и он скоро приедет.
    
Я попросил позвать швейцара, и когда он пришел, сказал ему по-итальянски, чтобы он купил мне бутылку чинцано в винной лавке, флягу кьянти и вечернюю газету. Он пошел и принес бутылки завернутыми в газету, развернул их, откупорил по моей просьбе и поставил под кровать. Больше ко мне никто не приходил, и я лежал в постели и читал газету, известия с фронта и списки убитых офицеров и полученных ими наград, а потом опустил вниз руку, и достал бутылку с чинцано, и поставил ее холодным дном себе на живот, и пил понемножку, и между глотками снова ставил бутылку на живот, отпечатывая кружки на коже, и смотрел, как небо над городскими крышами становится все темней и темней. Над крышами летали ласточки и летали ночные ястребы, и я следил за их полетом и пил чинцано. Мисс Гэйдж принесла мне гоголь-моголь в стакане. Когда она вошла, я сунул бутылку за кровать.
    
– Мисс Ван-Кампен велела подлить сюда немного хересу, – сказала она. – Не нужно ей грубить. Она уже не молода, а заведовать госпиталями – большая ответственность. Миссис Уокер слишком стара, и от нее очень мало помощи.
    
– Она замечательная женщина, – сказал я, – поблагодарите ее от меня.
    
– Я сейчас принесу вам поужинать.
    
– Не стоит, – сказал я. – Я не голоден.
    
Когда она внесла поднос и поставила его на столик у постели, я поблагодарил ее и немного поел. Потом стало совсем темно, и мне видно было, как по небу сновали лучи прожекторов. Некоторое время я следил за ними, а потом заснул. Я спал крепко, но один раз проснулся весь в поту от страха и потом заснул снова, стараясь не возвращаться в только что виденный сон. Я проснулся опять задолго до рассвета, и слышал, как пели петухи, и лежал без сна, пока не начало светать. Это утомило меня, и когда совсем рассвело, я снова заснул.
   
   
    
     
Глава четырнадцатая
    
    
Солнце ярко светило в комнату, когда я проснулся. Мне показалось, что я опять на фронте, и я вытянулся на постели. Стало больно в ногах, и я посмотрел на них и, увидев грязные бинты, вспомнил, где нахожусь. Я потянулся к звонку и нажал кнопку. Я услышал, как в коридоре затрещал звонок и кто-то, мягко ступая резиновыми подошвами, прошел по коридору. Это была мисс Гэйдж; при ярком солнечном свете она казалась старше и не такой хорошенькой.
    
– Доброе утро, – сказала она. – Ну, как спали?
    
– Хорошо, благодарю вас, – сказал я. – Нельзя ли позвать ко мне парикмахера?
    
– Я заходила к вам, и вы спали вот с этим в руках. – Она открыла шкаф и показала мне бутылку с чинцано. Бутылка была почти пуста. – Я и другую бутылку из-под кровати тоже поставила туда, – сказала она. – Почему вы не попросили у меня стакан?
    
– Я боялся, что вы не позволите мне пить.
    
– Я бы и сама выпила с вами.
    
– Вот это вы молодец.
    
– Вам вредно пить одному, – сказала она. – Никогда этого не делайте.
    
– Больше не буду.
    
– Ваша мисс Баркли приехала, – сказала она.
    
– Правда?
    
– Да. Она мне не нравится.
    
– Потом понравится. Она очень славная.
    
Она покачала головой.
    
– Не сомневаюсь, что она чудо. Вы можете немножко подвинуться сюда? Вот так, хорошо. Я вас приведу в порядок к завтраку. – Она умыла меня с помощью тряпочки, мыла и теплой воды. – Приподнимите руку, – сказала она. – Вот так, хорошо.
    
– Нельзя ли, чтоб парикмахер пришел до завтрака?
    
– Сейчас скажу швейцару. – Она вышла и скоро вернулась. – Швейцар пошел за ним, – сказала она и опустила тряпочку в таз с водой.
    
Парикмахер пришел вместе со швейцаром. Это был человек лет пятидесяти, с подкрученными кверху усами. Мисс Гэйдж кончила свои дела и вышла, а парикмахер намылил мне щеки и стал брить. Он делал все очень торжественно и воздерживался от разговора.
    
– Что же вы молчите? Рассказывайте новости, – сказал я.
    
– Какие новости?
    
– Все равно какие. Что слышно в городе?
    
– Теперь война, – сказал он. – У неприятеля повсюду уши. – Я оглянулся на него. – Пожалуйста, не вертите головой, – сказал он и продолжал брить. – Я ничего не скажу.
    
– Да что с вами такое? – спросил я.
    
– Я итальянец. Я не вступаю в разговоры с неприятелем.
    
Я не настаивал. Если он сумасшедший, то чем скорей он уберет от меня бритву, тем лучше. Один раз я попытался рассмотреть его. – Берегитесь, – сказал он. – Бритва острая.
    
Когда он кончил, я уплатил что следовало и прибавил пол-лиры на чай. Он вернул мне деньги.
    
– Я не возьму. Я не на фронте. Но я итальянец.
    
– Убирайтесь к черту!
    
– С вашего разрешения, – сказал он и завернул свои бритвы в газету. Он вышел, оставив пять медных монет на столике у кровати. Я позвонил. Вошла мисс Гэйдж.
    
– Будьте так добры, пришлите ко мне швейцара.
    
– Пожалуйста.
    
Швейцар пришел. Он с трудом удерживался от смеха.
    
– Что, этот парикмахер сумасшедший?
    
– Нет, signorino. Он ошибся. Он меня не расслышал, и ему показалось, будто я сказал, что вы австрийский офицер.
    
– О, господи, – сказал я.
    
– Xa-xa-xa, – захохотал швейцар. – Вот потеха! «Только пошевелись он, говорит, и я бы ему…» – Швейцар провел пальцем по шее. – Xa-xa-xa! – Он никак не мог удержаться от смеха. – А когда я сказал ему, что вы не австриец! Xa-xa-xa!
    
– Xa-xa-xa, – сказал я сердито. – Вот была бы потеха, если б он перерезал мне глотку. Xa-xa-xa.
    
– Да нет же, signorino. Нет, нет. Он до смерти испугался австрийца. Xa-xa-xa!
    
– Xa-xa-xa, – сказал я. – Убирайтесь вон. Он вышел, и мне было слышно, как он хохочет за дверью. Я услышал чьи-то шаги в коридоре. Я оглянулся на дверь. Это была Кэтрин Баркли.
    
Она вошла в комнату и подошла к постели.
    
– Здравствуйте, милый! – сказала она. Лицо у нее было свежее и молодое и очень красивое. Я подумал, что никогда не видел такого красивого лица.
    
– Здравствуйте! – сказал я. Как только я ее увидел, я понял, что влюблен в нее. Все во мне перевернулось. Она посмотрела на дверь и увидела, что никого нет. Тогда она присела на край кровати, наклонилась и поцеловала меня. Я притянул ее к себе и поцеловал и почувствовал, как бьется ее сердце.
    
– Милая моя, – сказал я. – Как хорошо, что вы приехали.
    
– Это было нетрудно. Вот остаться, пожалуй, будет труднее.
    
– Вы должны остаться, – сказал я. – Вы прелесть. – Я был как сумасшедший. Мне не верилось, что она действительно здесь, и я крепко прижимал ее к себе.
    * * *
    
– Не надо, – сказала она. – Вы еще нездоровы.
    
– Я здоров. Иди ко мне.
    
– Нет. Вы еще слабы.
    
– Да. Ничего я не слаб. Иди.
    
– Вы меня любите?
    
– Я тебя очень люблю. Я просто с ума схожу. Ну иди же.
    
– Слышите, как сердце бьется?
    
– Что мне сердце? Я хочу тебя. Я с ума схожу.
    
– Вы меня правда любите?
    
– Перестань говорить об этом. Иди ко мне. Ты слышишь? Иди, Кэтрин.
    
– Ну, хорошо, но только на минутку.
    
– Хорошо, – сказал я. – Закрой дверь.
    
– Нельзя. Сейчас нельзя.
    
– Иди. Не говори ничего. Иди ко мне.
    * * *
    
Кэтрин сидела в кресле у кровати. Дверь в коридор была открыта. Безумие миновало, и мне было так хорошо, как ни разу в жизни.
    
Она спросила:
    
– Теперь ты веришь, что я тебя люблю?
    
– Ты моя дорогая, – сказал я. – Ты останешься здесь. Тебя никуда не переведут. Я с ума схожу от любви к тебе.
    
– Мы должны быть страшно осторожны. Мы совсем голову потеряли. Так нельзя.
    
– Ночью можно.
    
– Мы должны быть страшно осторожны. Ты должен быть осторожен при посторонних.
    
– Я буду осторожен.
    
– Ты должен, непременно. Ты хороший. Ты меня любишь, да?
    
– Не говори об этом. А то я тебя не отпущу.
    
– Ну, я больше не буду. Ты должен меня отпустить. Мне пора идти, милый, правда.
    
– Возвращайся сейчас же.
    
– Я вернусь, как только можно будет.
    
– До свидания.
    
– До свидания, хороший мой.
    
Она вышла. Видит бог, я не хотел влюбляться в нее. Я ни в кого не хотел влюбляться. Но, видит бог, я влюбился и лежал на кровати в миланском госпитале, и всякие мысли кружились у меня в голове, и мне было удивительно хорошо, и наконец в комнату вошла мисс Гэйдж.
    
– Доктор приезжает, – сказала она. – Он звонил с Комо.
    
– Когда он будет здесь?
    
– Он приедет вечером.
   
   
    
     
Глава пятнадцатая
    
    
До вечера ничего не произошло. Доктор был тихий, худенький человечек, которого война, казалось, выбила из колеи. С деликатным и утонченным отвращением он извлек из моего бедра несколько мелких стальных осколков. Он применил местную анестезию, или, как он говорил, «замораживание», от которого ткани одеревенели и боль не чувствовалась, пока зонд, скальпель или ланцет не проникали глубже замороженного слоя. Можно было точно определить, где этот слой кончается, и вскоре деликатность доктора истощилась, и он сказал, что лучше прибегнуть к рентгену. Зондирование ничего не дает, сказал он.
    
Рентгеновский кабинет был при Ospedale Maggiore,[21] и доктор, который делал просвечивание, был шумный, ловкий и веселый. Пациента поддерживали за плечи, так что он сам мог видеть на экране самые крупные из инородных тел. Снимки должны были прислать потом. Доктор попросил меня написать в его записной книжке мое имя, полк и что-нибудь на память. Он объявил, что все инородное – безобразие, мерзость, гадость. Австрийцы просто сукины дети. Скольких я убил? Я не убивал ни одного, но мне очень хотелось сказать ему приятное, и я сказал, что убил тьму австрийцев. Со мной была мисс Гэйдж, и доктор обнял ее за талию и сказал, что она прекраснее Клеопатры. Понятно ей? Клеопатра – бывшая египетская царица. Да, как бог свят, она прекраснее. Санитарная машина отвезла нас обратно, в наш госпиталь, и через некоторое время, после многих перекладываний с носилок на носилки, я наконец очутился наверху, в своей постели. После обеда прибыли снимки; доктор пообещал, что, как бог свят, они будут готовы после обеда, и сдержал обещание. Кэтрин Баркли показала мне снимки. Они были в красных конвертах, и она вынула их из конвертов, и мы вместе рассматривали их на свет.
    
– Это правая нога, – сказала она и вложила снимок опять в конверт. – А это левая.
    
– Положи их куда-нибудь, – сказал я, – а сама иди ко мне.
    
– Нельзя, – сказала она. – Я пришла только на минуточку, показать тебе снимки.
    
Она ушла, и я остался один. День был жаркий, и мне очень надоело лежать в постели. Я попросил швейцара пойти купить мне газеты, все газеты, какие только можно достать.
    
Пока я его дожидался, в комнату вошли три врача. Я давно заметил, что врачи, которым не хватает опыта, склонны прибегать друг к другу за помощью и советом. Врач, который не в состоянии как следует вырезать вам аппендикс, пошлет вас к другому, который не сумеет толком удалить вам гланды. Эти три врача были тоже из таких.
    
– Вот наш молодой человек, – сказал госпитальный врач, тот, у которого были деликатные движения.
    
– Здравствуйте, – сказал высокий, худой врач с бородой. Третий врач, державший в руках рентгеновские снимки в красных конвертах, ничего не сказал.
    
– Снимем повязки? – вопросительно произнес врач с бородой.
    
– Безусловно. Снимите, пожалуйста, повязки, сестра, – сказал госпитальный врач мисс Гэйдж.
    
Мисс Гэйдж сняла повязки. Я посмотрел на свои ноги. Когда я лежал в полевом госпитале, они были похожи на заветревший мясной фарш. Теперь их покрывала корка, и колено распухло и побелело, а икра обмякла, но гноя не было.
    
– Очень чисто, – сказал госпитальный врач. – Очень чисто и хорошо.
    
– Гм, – сказал врач с бородой. Третий врач заглянул через плечо госпитального врача.
    
– Согните, пожалуйста, колено, – сказал бородатый врач.
    
– Не могу.
    
– Проверим функционирование сустава? – вопросительно произнес бородатый врач. У него на рукаве, кроме трех звездочек, была еще полоска. Это означало, что он состоит в чине капитана медицинской службы.
    
– Безусловно, – сказал госпитальный врач. Вдвоем они осторожно взялись за мою правую ногу и стали сгибать ее.
    
– Больно, – сказал я.
    
– Так, так. Еще немножко, доктор.
    
– Довольно. Дальше не идет, – сказал я.
    
– Функционирование неполное, – сказал бородатый врач. Он выпрямился. – Разрешите еще раз взглянуть на снимки, доктор. – Третий врач подал ему один из снимков. – Нет. Левую ногу, пожалуйста.
    
– Это левая нога, доктор.
    
– Да, верно. Я смотрел не с той стороны. – Он вернул снимок. Другой снимок он разглядывал несколько минут. – Видите, доктор? – он указал на одно из инородных тел, ясно и отчетливо видное на свет. Они рассматривали снимок еще несколько минут.
    
– Я могу сказать только одно, – сказал бородатый врач в чине капитана. – Это вопрос времени. Месяца три, а возможно, и полгода.
    
– Безусловно, ведь должна накопиться вновь синовиальная жидкость.
    
– Безусловно. Это вопрос времени. Я не взял бы на себя вскрыть такой коленный сустав, прежде чем вокруг осколка образуется капсула.
    
– Вполне разделяю ваше мнение, доктор.
    
– Для чего полгода? – спросил я.
    
– Полгода, чтобы вокруг осколка образовалась капсула и можно было без риска вскрыть коленный сустав.
    
– Я этому не верю, – сказал я.
    
– Вы хотите сохранить ногу, молодой человек?
    
– Нет, – сказал я.
    
– Что?
    
– Я хочу, чтобы ее отрезали, – сказал я, – так, чтобы можно было приделать к ней крючок.
    
– Что вы хотите сказать? Крючок?
    
– Он шутит, – сказал госпитальный врач и очень деликатно потрепал меня по плечу. – Он хочет сохранить ногу. Это очень мужественный молодой человек. Он представлен к серебряной медали за храбрость.
    
– От души поздравляю, – сказал врач в чине капитана. Он пожал мне руку. – Я могу только сказать, что во избежание риска необходимо выждать, по крайней мере, полгода, прежде чем вскрывать такое колено. Разумеется, вы вольны придерживаться другого мнения.
    
– Благодарю вас, – сказал я. – Ваше мнение для меня очень ценно.
    
Врач в чине капитана взглянул на часы.
    
– Нам пора идти, – сказал он. – Желаю вам всего хорошего.
    
– Вам также всего хорошего и большое спасибо, – сказал я.
    
Я пожал руку третьему врачу: «Capitano Varini – tenente Enry» – и все трое вышли из комнаты.
    
– Мисс Гэйдж, – позвал я. Она вошла. – Пожалуйста, попросите госпитального врача еще на минутку ко мне.
    
Он пришел, держа кепи в руке, и стал у кровати.
    
– Вы хотели меня видеть?
    
– Да. Я не могу ждать операции полгода. Господи, доктор, приходилось вам когда-нибудь полгода лежать в постели?
    
– Вы не будете все время лежать. Сначала вам нужно будет погреть раны на солнце. Потом вы начнете ходить на костылях.
    
– Полгода, а потом операция?
    
– Это наименее рискованный путь. Нужно выждать, когда вокруг инородных тел образуется капсула и снова накопится синовиальная жидкость. Тогда можно без риска вскрыть коленный сустав.
    
– А вы сами уверены, что мне нужно так долго ждать?
    
– Это наименее рискованный путь.
    
– Кто этот врач в чине капитана?
    
– Это очень хороший миланский хирург.
    
– Ведь он в чине капитана, правда?
    
– Да, но он очень хороший хирург.
    
– Я не желаю, чтобы в моей ноге копался какой-то капитан. Если бы он чего-нибудь стоил, он был бы майором. Я знаю, что такое капитан, доктор.
    
– Он очень хороший хирург, и я с его мнением считаюсь больше, чем с чьим бы то ни было.
    
– Можно показать мою ногу другому хирургу?
    
– Безусловно, если вы захотите. Но я лично последовал бы совету доктора Варелла.
    
– Вы можете пригласить ко мне другого хирурга?
    
– Я приглашу Валентини.
    
– Кто он такой?
    
– Хирург из Ospedale Maggiore.
    
– Идет. Я вам буду очень признателен. Поймите, доктор, не могу я полгода лежать в постели.
    
– Вы не будете лежать в постели. Сначала вы будете принимать солнечные ванны. Потом можно перейти к легким упражнениям. Потом, когда образуется капсула, мы сделаем операцию.
    
– Но я не могу ждать полгода.
    
Доктор деликатным движением погладил кепи, которое он держал в руке, и улыбнулся.
    
– Вам так не терпится возвратиться на фронт?
    
– А почему бы и нет?
    
– Как это прекрасно! – сказал он. – Благородный молодой человек. – Он наклонился и очень деликатно поцеловал меня в лоб. – Я пошлю за Валентини. Не волнуйтесь и не нервничайте. Будьте умницей.
    
– Стакан вина, доктор? – предложил я.
    
– Нет, благодарю. Я не пью.
    
– Ну, один стаканчик. – Я позвонил, чтобы швейцар принес стаканы.
    
– Нет, нет, благодарю вас, меня ждут.
    
– До свидания, – сказал я.
    
– До свидания.
    * * *
    
Спустя два часа в комнату вошел доктор Валентини. Он очень торопился, и кончики его усов торчали кверху. Он был в чине майора, у него было загорелое лицо, и он все время смеялся.
    
– Как это вас угораздило? – сказал он. – Ну-ка, покажите снимки. Так. Так. Вот оно что. Да вы, я вижу, здоровы, как бык. А кто эта хорошенькая девушка? Ваша возлюбленная? Так я и думал. Уж эта мне чертова война! Здесь болит? Вы молодец. Починим, будете как новенький. Тут больно? Еще бы не больно. Как они любят делать больно, эти доктора. А чем вас до сих пор лечили? Эта девушка говорит по-итальянски? Надо ее выучить. Очаровательная девушка. Я бы взялся давать ей уроки. Я сам лягу в этот госпиталь. Нет, лучше я буду бесплатно принимать у нее все роды. Она понимает, что я говорю? Она вам принесет хорошего мальчишку. Блондина, как она сама. Так, хорошо. Так, отлично. Очаровательная девушка. Спросите ее, не согласится ли она со мной поужинать. Нет, я не хочу ее у вас отбивать. Спасибо. Большое вам спасибо, мисс. Вот и все. Вот и все, что я хотел знать. – Он похлопал меня по плечу. – Повязку накладывать не надо.
    
– Стакан вина, доктор Валентини?
    
– Вина? Ну конечно… Десять стаканов. Где оно у вас?
    
– В шкафу. Мисс Баркли достанет бутылку.
    
– Ваше здоровье. Ваше здоровье, мисс. Очаровательная девушка. Я вам принесу вина получше этого. – Он вытер усы.
    
– Когда, по-вашему, можно делать операцию?
    
– Завтра утром. Не раньше. Нужно освободить кишечник. Вычистить из вас все. Я зайду к старушке внизу и распоряжусь. До свидания. Завтра увидимся. Я вам принесу вина получше этого. А у вас здесь очень славно. До свидания, до завтра. Выспитесь хорошенько. Я приду рано.
    
Он помахал мне с порога, его усы топорщились, коричневое лицо улыбалось. На рукаве у него была звездочка в окаймлении, потому что он был в чине майора.
   
   
    
     
Глава шестнадцатая
    
    
В ту ночь летучая мышь влетела в комнату через раскрытую дверь балкона, в которую нам видна была ночь над крышами города. В комнате было темно, только ночь над городом слабо светила в балконную дверь, и летучая мышь не испугалась и стала носиться по комнате, словно под открытым небом. Мы лежали и смотрели на нее, и, должно быть, она нас не видела, потому что мы лежали очень тихо. Когда она улетела, мы увидели луч прожектора и смотрели, как светлая полоса передвигалась по небу и потом исчезла, и снова стало темно. Среди ночи поднялся ветер, и мы услышали голоса артиллеристов у зенитного орудия на соседней крыше. Было прохладно, и они надевали плащи. Я вдруг встревожился среди ночи, как бы кто не вошел, но Кэтрин сказала, что все спят. Один раз среди ночи мы заснули, и когда я проснулся, Кэтрин не было в комнате, но я услышал ее шаги в коридоре, и дверь отворилась, и она подошла к постели и сказала, что все в порядке: она была внизу, и там все спят. Она подходила к двери мисс Ван-Кампен и слышала, как та дышит во сне. Она принесла сухих галет, и мы ели их, запивая вермутом. Мы были очень голодны, но она сказала, что утром все это нужно будет из меня вычистить. Под утро, когда стало светать, я заснул снова, и когда проснулся, увидел, что ее снова нет в комнате. Она пришла, свежая и красивая, и села на кровать, и пока я лежал с градусником во рту, взошло солнце, и мы почувствовали запах росы на крышах и потом запах кофе, который варили артиллеристы у орудия на соседней крыше.
    
– Сейчас хорошо бы погулять, – сказала Кэтрин. – Будь тут кресло, я могла бы вывезти тебя.
    
– А как бы я сел в кресло?
    
– Уж как-нибудь.
    
– Вот поехать бы в парк, позавтракать на воздухе. – Я поглядел в отворенную дверь.
    
– Нет, сейчас мы займемся другим делом, – сказала она. – Нужно приготовить тебя к приходу твоего друга доктора Валентини.
    
– А правда замечательный доктор?
    
– Мне он не так понравился, как тебе. Но он, должно быть, хороший врач.
    
– Иди ко мне, Кэтрин. Слышишь? – сказал я.
    
– Нельзя. А как хорошо было ночью!
    
– А нельзя тебе взять дежурство и на эту ночь?
    
– Я и буду дежурить, вероятно. Но только ты меня не захочешь.
    
– Захочу.
    
– Не захочешь. Тебе еще никогда не делали операции. Ты не знаешь, какое у тебя будет самочувствие.
    
– Знаю. Очень хорошее.
    
– Тебя будет тошнить, и тебе не до меня будет.
    
– Ну, тогда иди ко мне сейчас.
    
– Нет, – сказала она. – Мне нужно вычертить кривую твоей температуры, милый, и приготовить тебя.
    
– Значит, ты меня не любишь, раз не хочешь прийти.
    
– Какой ты глупый! – она поцеловала меня. – Ну вот, кривая готова. Температура все время нормальная. У тебя такая чудесная температура.
    
– А ты вся чудесная.
    
– Нет, нет. Вот у тебя температура чудесная. Я страшно горжусь твоей температурой.
    
– Наверно, у всех наших детей будет замечательная температура.
    
– Боюсь, что у наших детей будет отвратительная температура.
    
– А что нужно сделать, чтобы приготовить меня для Валентини?
    
– Пустяки, только это не очень приятно.
    
– Мне жаль, что тебе приходится с этим возиться.
    
– А мне нисколько. Я не хочу, чтобы кто-нибудь другой до тебя дотрагивался. Я глупая. Я взбешусь, если кто-нибудь до тебя дотронется.
    
– Даже Фергюсон?
    
– Особенно Фергюсон, и Гэйдж, и эта, как ее?
    
– Уокер?
    
– Вот-вот. Слишком много здесь сестер. Если не прибудут еще раненые, нас переведут отсюда. Здесь теперь четыре сестры.
    
– Наверное, прибудут еще. Четыре сестры не так уж много. Госпиталь большой.
    
– Надеюсь, что прибудут. Что мне делать, если меня захотят перевести отсюда? А ведь так и будет, если не прибавится раненых.
    
– Я тогда тоже уеду.
    
– Не говори глупостей. Ты еще не можешь никуда ехать. Но ты поскорее поправляйся, милый, и тогда мы с тобой куда-нибудь поедем.
    
– А потом что?
    
– Может быть, война кончится. Не вечно же будут воевать?
    
– Я поправлюсь, – сказал я. – Валентини меня вылечит.
    
– Еще бы, с такими-то усами! Только знаешь, милый, когда тебе дадут эфир, думай о чем-нибудь другом – только не о нас с тобой. А то ведь под наркозом многие болтают.
    
– О чем же мне думать?
    
– О чем хочешь. О чем хочешь, только не о нас с тобой. Думай о своих родных. Или о какой-нибудь другой девушке.
    
– Нет.
    
– Ну, тогда читай молитву. Это произведет прекрасное впечатление.
    
– А может быть, я не буду болтать.
    
– Возможно. Не все ведь болтают.
    
– Вот я и не буду.
    
– Не хвались, милый. Пожалуйста, не хвались. Ты такой хороший, не нужно тебе хвалиться.
    
– Я ни слова не скажу.
    
– Опять ты хвалишься, милый. Совсем тебе ни к чему хвалиться. Просто, когда тебе скажут дышать глубже, начни читать молитву, или стихи, или еще что-нибудь. Тогда все будет хорошо, и я буду гордиться тобой. Я вообще горжусь тобой. У тебя такая чудесная температура, и ты спишь, как маленький мальчик, обнимаешь подушку и думаешь, что это я. А может быть, не я, а другая? Какая-нибудь итальянская красавица?
    
– Нет, ты.
    
– Ну конечно, я. И я тебя очень люблю, и Валентини приведет твою ногу в полный порядок. Как хорошо, что мне не придется быть при этом.
    
– А ты будешь дежурить ночью?
    
– Да. Но тебе будет все равно.
    
– Увидим.
    
– Ну, вот и все, милый. Теперь ты совсем чистый, и снаружи и внутри. Скажи мне вот что: сколько женщин ты любил в своей жизни?
    
– Ни одной.
    
– И меня нет?
    
– Тебя – да.
    
– А скольких еще?
    
– Ни одной.
    
– А скольких – как это говорят? – скольких ты знал?
    
– Ни одной.
    
– Ты говоришь неправду.
    
– Да.
    
– Так и надо. Ты мне все время говори неправду. Я так и хочу. Они были хорошенькие?
    
– Я ни одной не знал.
    
– Правильно. Они были очень привлекательные?
    
– Понятия не имею.
    
– Ты только мой. Это верно, и больше ты никогда ничей не был. Но мне все равно, если даже и не так. Я их не боюсь. Только ты мне не рассказывай про них. А когда женщина говорит мужчине про то, сколько это стоит?
    
– Не знаю.
    
– Ну конечно, ты не знаешь. А она говорит ему, что любит его? Скажи мне. Я хочу знать.
    
– Да. Если он этого хочет.
    
– А он говорит ей, что любит ее? Скажи. Это очень важно.
    
– Говорит, если хочет.
    
– Но ты никогда не говорил? Верно?
    
– Нет.
    
– Нет, верно? Скажи мне правду.
    
– Нет, – солгал я.
    
– Ты не говорил, – сказала она. – Я так и знала, что ты не говорил. Ты милый, и я тебя очень, очень люблю.
    
Солнце высоко стояло над крышами, и я видел шпили собора с солнечными бликами на них. Я был чист снаружи и внутри и ожидал прихода врача.
    
– Значит, так? – сказала Кэтрин. – Она говорит все, что ему хочется?
    
– Не всегда.
    
– А я буду всегда. Я буду всегда говорить все, что ты пожелаешь, и я буду делать все, что ты пожелаешь, и ты никогда не захочешь других женщин, правда? – она посмотрела на меня радостно. – Я буду делать то, что тебе хочется, и говорить то, что тебе хочется, и тогда все будет чудесно, правда?
    
– Да.
    
– Ну, вот ты и готов к операции. А теперь скажи, чего бы тебе хотелось сейчас?
    
– Иди ко мне.
    
– Хорошо. Иду.
    
– Ты моя очень, очень, очень любимая, – сказал я.
    
– Вот видишь, – сказала она. – Я делаю все, что ты хочешь.
    
– Ты у меня умница.
    
– Я только боюсь, что ты еще не совсем мной доволен.
    
– Ты умница.
    
– Я хочу того, чего хочешь ты. Меня больше нет. Только то, чего хочешь ты.
    
– Милая.
    
– Ты доволен? Правда, ты доволен? Ты не хочешь других женщин?
    
– Нет.
    
– Видишь, ты доволен. Я делаю все, что ты хочешь.
   
   
    
     
Глава семнадцатая
    
    
Когда я проснулся после операции, было не так, словно я куда-то исчезал. При этом не исчезаешь. Только берет удушье. Это не похоже на смерть, это просто удушье от газа, так что перестаешь чувствовать, а после все равно как будто был сильно пьян, только когда рвет, то одной желчью и потом не делается лучше. В ногах постели я увидел мешки с песком. Они придавливали стержни, торчавшие из гипсовой повязки. Немного погодя я увидел мисс Гэйдж, и она спросила:
    
– Ну, как?
    
– Лучше, – сказал я.
    
– Он прямо чудо сделал с вашим коленом.
    
– Сколько это длилось?
    
– Два с половиной часа.
    
– Я говорил какие-нибудь глупости?
    
– Нет, нет, ничего. Не разговаривайте. Лежите спокойно.
    
Меня тошнило, и Кэтрин оказалась права. Мне было все равно, кто дежурит эту ночь.
    
В госпитале было теперь еще трое, кроме меня: тощий парень из Джорджии, работник Красного Креста, больной малярией, славный парень из Нью-Йорка, тоже тощий на вид, больной малярией и желтухой, и милейший парень, который вздумал отвинтить колпачок от дистанционной трубки австрийского снаряда, чтобы взять себе на память. Это был комбинированный шрапнельно-фугасный снаряд, какими австрийцы пользовались а горах: шрапнель с дистанционной трубкой двойного действия.
    
Все сестры очень любили Кэтрин Баркли за то, что она без конца готова была дежурить по ночам. Малярики не требовали много забот, а тот, который отвинтил колпачок взрывателя, был с нами в дружбе и звонил ночью только при крайней необходимости, и все свободное от работы время она проводила со мной. Я очень любил ее, и она любила меня. Днем я спал, а когда мы не спали, то писали друг другу записки и пересылали их через Фергюсон. Фергюсон была славная девушка. Я ничего не знал о ней, кроме того, что у нее один брат в пятьдесят второй дивизии, а другой – в Месопотамии и что она очень привязана к Кэтрин Баркли.
    
– Придете к нам на свадьбу, Ферджи? – спросил я ее как-то.
    
– Вы никогда не женитесь.
    
– Женимся.
    
– Нет, не женитесь.
    
– Почему?
    
– Поссоритесь до свадьбы.
    
– Мы никогда не ссоримся.
    
– Еще успеете.
    
– Мы никогда не будем ссориться.
    
– Значит, умрете. Поссоритесь или умрете. Так всегда бывает. И никто не женится.
    
Я протянул к ней руку.
    
– Не трогайте меня, – сказала она. – Я и не думаю плакать. Может быть, у вас все обойдется. Только смотрите, как бы с ней чего-нибудь не случилось. Если что-нибудь с ней случится из-за вас, я вас убью.
    
– Ничего с ней не случится.
    
– Ну, так смотрите. Надеюсь, что у вас все обойдется. Сейчас вам хорошо.
    
– Сейчас нам чудесно.
    
– Так вот, не ссорьтесь и чтобы с ней ничего не случилось.
    
– Ладно.
    
– Смотрите же. Я не желаю, чтоб она осталась с младенцем военного времени на руках.
    
– Вы славная девушка, Ферджи.
    
– Ничего не славная. Не подлизывайтесь ко мне. Как ваша нога?
    
– Прекрасно.
    
– А голова? – она дотронулась пальцами до моей макушки. Ощущение было такое, как если трогают затекшую ногу.
    
– Голова меня никогда не беспокоит.
    
– От такой шишки легко можно было остаться кретином. Совсем не беспокоит?
    
– Нет.
    
– Ваше счастье. Записка готова? Я иду вниз.
    
– Вот, возьмите, – сказал я.
    
– Вы должны попросить ее, чтоб она на время отказалась от ночных дежурств. Она очень устает.
    
– Хорошо. Я ее попрошу.
    
– Я хотела подежурить ночь, но она мне не дает. Другие рады уступить свою очередь. Можете дать ей немного отдохнуть.
    
– Хорошо.
    
– Мисс Ван-Кампен уже поговаривает о том, что вы всегда спите до полудня.
    
– Этого можно было ожидать.
    
– Хорошо бы вам настоять, чтоб она несколько ночей не дежурила.
    
– Я бы и сам хотел.
    
– Вовсе вы бы не хотели. Но если вы ее уговорите, я буду уважать вас.
    
– Я ее уговорю.
    
– Что-то не верится.
    
Она взяла записку и вышла. Я позвонил, и очень скоро вошла мисс Гэйдж.
    
– Что случилось?
    
– Я просто хотел поговорить с вами. Как по-вашему, не пора ли мисс Баркли отдохнуть немного от ночных дежурств? У нее очень усталый вид. Почему она так долго в ночной смене?
    
Мисс Гэйдж посмотрела на меня.
    
– Я ваш друг, – сказала она. – Ни к чему вам так со мной разговаривать.
    
– Что вы хотите сказать?
    
– Не прикидывайтесь дурачком. Это все, что вам нужно было?
    
– Выпейте со мной вермуту.
    
– Хорошо. Но потом я сразу же уйду. – Она достала бутылку из шкафа и поставила на столик стакан.
    
– Вы берите стакан, – сказал я. – Я буду пить из бутылки.
    
– За ваше здоровье! – сказала мисс Гэйдж.
    
– Что там Ван-Кампен говорила насчет того, что я долго сплю по утрам?
    
– Просто скрипела на эту тему. Она называет вас «наш привилегированный пациент».
    
– Ну ее к черту!
    
– Она не злая, – сказала мисс Гэйдж. – Просто она старая и с причудами. Вы ей сразу не понравились.
    
– Это верно.
    
– А мне вы нравитесь. И я вам друг. Помните это.
    
– Вы на редкость славная девушка.
    
– Бросьте. Я знаю, кто, по-вашему, славный. Как нога?
    
– Прекрасно.
    
– Я принесу холодной минеральной воды и полью вам немного. Вероятно, зудит под гипсом. Сегодня жарко.
    
– Вы славная.
    
– Сильно зудит?
    
– Нет. Все очень хорошо.
    
– Надо поправить мешки с песком. – Она нагнулась. – Я вам друг.
    
– Я это знаю.
    
– Нет, вы не знаете. Но когда-нибудь узнаете.
    
Кэтрин Баркли не дежурила три ночи, но потом она снова пришла. Было так, будто каждый из нас уезжал в долгое путешествие и теперь мы встретились снова.
   
   
    
     
Глава восемнадцатая
    
    
Нам чудесно жилось в то лето. Когда мне разрешили вставать, мы стали ездить в парк на прогулку. Я помню коляску, медленно переступающую лошадь, спину кучера впереди и его лакированный цилиндр, и Кэтрин Баркли рядом со мной на сиденье. Если наши руки соприкасались, хотя бы краешком ее рука касалась моей, это нас волновало. Позднее, когда я уже мог передвигаться на костылях, мы ходили обедать к Биффи или в «Гран-Италиа» и выбирали столик снаружи, в Galleria. Официанты входили и выходили, и прохожие шли мимо, и на покрытых скатертями столах стояли свечи с абажурами, и вскоре нашим излюбленным местом стал «Гран-Италиа», и Жорж, метрдотель, всегда оставлял нам столик. Он был замечательный метрдотель, и мы предоставляли ему выбирать меню, пока мы сидели, глядя на прохожих, и на тонувшую в сумерках Galleria, и друг на друга. Мы пили сухое белое капри, стоявшее в ведерке со льдом; впрочем, мы перепробовали много других вин: фреза, барбера и сладкие белые вина. Из-за войны в ресторане не было специального официанта для вин, и Жорж смущенно улыбался, когда я спрашивал такие вина, как фреза.
    
– Что можно сказать о стране, где делают вино, имеющее вкус клубники, – сказал он.
    
– А чем плохо? – спросила Кэтрин. – Мне даже нравится.
    
– Попробуйте, леди, если вам угодно, – сказал Жорж. – Но позвольте мне захватить бутылочку марго для tenente.
    
– Я тоже хочу попробовать, Жорж.
    
– Сэр, я бы вам не советовал. Оно и вкуса клубники не имеет.
    
– А вдруг? – сказала Кэтрин. – Это было бы просто замечательно.
    
– Я сейчас подам его, – сказал Жорж, – и когда желание леди будет удовлетворено, я его уберу.
    
Вино было не из важных. Жорж был прав, оно не имело и вкуса клубники. Мы снова перешли на капри. Один раз у меня не хватило денег, и Жорж одолжил мне сто лир.
    
– Ничего, ничего, tenente, – сказал он. – Бывает со всяким. Я знаю, как это бывает. Если вам или леди понадобятся деньги, у меня всегда найдутся.
    
После обеда мы шли по Galleria мимо других ресторанов и мимо магазинов со спущенными железными шторами и останавливались у киоска, где продавались сандвичи: сандвичи с ветчиной и латуком и сандвичи с анчоусами на крошечных румяных булочках, не длиннее указательного пальца. Мы брали их с собой, чтоб съесть, когда проголодаемся ночью. Потом мы садились в открытую коляску у выхода из Galleria против собора и возвращались в госпиталь. Швейцар выходил на крыльцо госпиталя помочь мне управиться с костылями. Я расплачивался с кучером, и мы ехали наверх в лифте. Кэтрин выходила в том этаже, где жили сестры, а я поднимался выше и на костылях шел по коридору в свою комнату; иногда я раздевался и ложился в постель, а иногда сидел на балконе, положив ногу на стул, и следил за полетом ласточек над крышами, и ждал Кэтрин. Когда она приходила наверх, было так, будто она вернулась из далекого путешествия, и я шел на костылях по коридору вместе с нею, и нес тазики, и дожидался у дверей или входил с нею вместе – смотря по тому, был больной из наших друзей или нет, и когда она оканчивала все свои дела, мы сидели на балконе моей комнаты. Потом я ложился в постель, и когда все уже спали и она была уверена, что никто не позовет, она приходила ко мне. Я любил распускать ее волосы, и она сидела на кровати, не шевелясь, только иногда вдруг быстро наклонялась поцеловать меня, и я вынимал шпильки и клал их на простыню, и узел на затылке едва держался, и я смотрел, как она сидит, не шевелясь, и потом вынимал две последние шпильки, и волосы распускались совсем, и она наклоняла голову, и они закрывали нас обоих, и было как будто в палатке или за водопадом.
    
У нее были удивительно красивые волосы, и я иногда лежал и смотрел, как она закручивает их при свете, который падал из открытой двери, и они даже ночью блестели, как блестит иногда вода перед самым рассветом. У нее было чудесное лицо и тело и чудесная гладкая кожа. Мы лежали рядом, и я кончиками пальцев трогал ее щеки и лоб, и под глазами, и подбородок, и шею и говорил: «Совсем как клавиши рояля», – и тогда она гладила пальцами мой подбородок и говорила: «Совсем как наждак, если им водить по клавишам рояля».
    
– Что, колется?
    
– Да нет же, милый. Это я просто чтоб подразнить тебя.
    
Ночью все было чудесно, и если мы могли хотя бы касаться друг друга – это уже было счастье. Помимо больших радостей, у нас еще было множество мелких выражений любви, а когда мы бывали не вместе, мы старались внушать друг другу мысли на расстоянии. Иногда это как будто удавалось, но, вероятно, это было потому, что, в сущности, мы оба думали об одном и том же.
    
Мы говорили друг другу, что в тот день, когда она приехала в госпиталь, мы поженились, и мы считали месяцы со дня своей свадьбы. Я хотел, чтобы мы на самом деле поженились, но Кэтрин сказала, что тогда ей придется уехать, и что как только мы начнем улаживать формальности, за ней станут следить и нас разлучат. Придется все делать по итальянским брачным законам, и с формальностями будет страшная возня. Я хотел, чтобы мы поженились на самом деле, потому что меня беспокоила мысль о ребенке, когда эта мысль приходила мне в голову, но для себя мы считали, что мы женаты, и беспокоились не так уж сильно, и, пожалуй, мне нравилось, что мы не женаты на самом деле. Я помню, как один раз ночью мы заговорили об этом и Кэтрин сказала:
    
– Но, милый, ведь мне сейчас же придется уехать отсюда.
    
– А может быть, не придется.
    
– Непременно придется. Меня отправят домой, и мы не увидимся, пока не кончится война.
    
– Я буду приезжать в отпуск.
    
– Нельзя успеть в Шотландию и обратно за время отпуска. И потом, я от тебя не уеду. Для чего нам жениться сейчас? Мы и так женаты. Уж больше женатыми и быть нельзя.
    
– Я хочу этого только из-за тебя.
    
– Никакой «меня» нет. Я – это ты. Пожалуйста, не выдумывай отдельной «меня».
    
– Я думал, девушки всегда хотят замуж.
    
– Так оно и есть. Но, милый, ведь я замужем. Я замужем за тобой. Разве я плохая жена?
    
– Ты чудесная жена.
    
– Видишь ли, милый, я уже один раз пробовала дожидаться замужества.
    
– Я не хочу слышать об этом.
    
– Ты знаешь, что я люблю только тебя одного. Не все ли тебе равно, что кто-то другой любил меня?
    
– Не все равно.
    
– Ведь он погиб, а ты получил все, что же тут ревновать?
    
– Пусть так, но я не хочу слышать об этом.
    
– Бедненький мой! А вот я знаю, что у тебя были всякие женщины, и меня это не трогает.
    
– Нельзя ли нам пожениться как-нибудь тайно? Вдруг со мной что-нибудь случится или у тебя будет ребенок.
    
– Брак существует только церковный или гражданский. А тайно мы и так женаты. Видишь ли, милый, это было бы для меня очень важно, если б я была религиозна. Но я не религиозна.
    
– Ты дала мне святого Антония.
    
– Это просто на счастье. Мне тоже его дали.
    
– Значит, тебя ничто не тревожит?
    
– Только мысль о том, что нас могут разлучить. Ты моя религия. Ты для меня все на свете.
    
– Ну, хорошо. Но я женюсь на тебе, как только ты захочешь.
    
– Ты так говоришь, милый, точно твой долг сделать из меня порядочную женщину. Я вполне порядочная женщина. Не может быть ничего стыдного в том, что дает счастье и гордость. Разве ты не счастлив?
    
– Но ты никогда не уйдешь от меня к другому?
    
– Нет, милый. Я от тебя никогда ни к кому не уйду. Мне кажется, с нами случится все самое ужасное. Но не нужно тревожиться об этом.
    
– Я и не тревожусь. Но я тебя так люблю, а ты уже до меня кого-то любила.
    
– А что было дальше?
    
– Он погиб.