1 2 3 4 

Нравственного закона во мне как не было, так и нет, зато звездное небо над головой имеется, и оно воистину прекрасно. Ночью, на спине, лицом кверху,[11] да, но я-то не умираю, напротив, возвращаюсь к жизни после полугодичного тления на силиконовой плантации. Первый вечер первого дня моего отпуска близится к завершению, и я не иду спать лишь потому, что жаден неописуемо. Еще несколько минут, а то и пару часов почти невыносимого кайфа украду у сна, а если и отрублюсь прямо тут, на пляже, невелика беда – проснусь на рассвете от холода да и поползу понемногу в коттедж. Пожалуй, именно этого мне и надо, для полного счастья.
В наушниках Нико тянет заунывно песенку про «all tomorrow parties», и я, кажется, подпеваю ей во весь голос. Могу себе позволить: песчаный пляж безлюден, как пустыня. А если и появится кто-то в зоне моей видимости, я, подобно сфинксу, грозно погляжу на путника и произнесу вслух единственно актуальную на данном этапе загадку.
«Покурить найдется?» – спрошу я всякого, кто захочет пройти мимо, и, пожалуй, расхохочусь, что бы мне ни ответили. Просто так, от счастья.
Хватит, пожалуй.
«Смотри, сова летит, – говорит Митька. – Настоящая сова!»
«Такая длинная? – удивляюсь. – Колбаса это с крыльями, а не сова!»
«Сама ты колбаса с крыльями! – хохочет мой мальчишка. – Это была сова, как в „Твин-Пиксе“. Летела на дачу к какой-нибудь Лоре Палмер».
Совсем взрослый, надо же. Уже смотрит те же фильмы, что и я, хотя книжки пока другие читает. Но это дело поправимое. Главное, что время, когда кроме фильмов и книжек у Митьки не было ничего, закончилось. Будем думать, навсегда.
После обеда мы часа четыре бродили по лесу, вернее по лесам. Сперва по березовому, потом через дубовую рощу шли, по сосновому бору гуляли, пока наконец не забрели в смешанный лес – такой дальний, что я сама впервые сюда забралась, хотя с детства на родительской даче лето провожу. Старожил я тут, старожилка, старожилица, старая, словом, старушка, хе-хе!..
Мы, в общем, заранее знали, что грибов не наберем: июль вон какой сухой был, но шли себе и шли, делали вид, будто грибы ищем. Только час назад обратно повернули. Вернемся, будет совсем ночь. Ай да мы! Прошлым летом для Митьки час на ногах провести – подвиг был, а нынче – вот бежит впереди меня как ни в чем не бывало. Но, кстати, надо бы ему все же отдохнуть.
Плюхаюсь в мокрую от вечерней росы траву. «Все, – говорю, – загонял ты меня. Перекур».
«Какой перекур? – удивляется. – Ты же бросила!»
«Ну, значит, не перекур, а перекус. Бутерброды мы зачем брали? Чтобы обратно домой принести?»
«А мы брали?! Что ж ты молчишь?»
Да я вроде бы и не молчу…
«Зажилить хотела, – огрызаюсь. – Ты же меня знаешь!»
«Сыр стал как плавленый, – радуется сын, разворачивая бутерброд. – Вкусно! Надо всегда так бутерброды готовить: нарезать, а потом в карманах полдня таскать. Лучше даже, чем у бабушки Клары в духовке получается. Попробуй!»
Беру половинку, откусываю, жую. Действительно здорово: хлеб еще мягкий, а сыр теплый, и маслом все насквозь пропиталось. Или просто мы аппетит такой нагуляли?
«…и все-таки это была сова», – говорит Митька.
Сова так сова.
Ага, замечательно.

Поезд, согласно расписанию, дернется-двинется-поползет ровно через две минуты. В купе, кроме меня, никого. Еще бы две минуты продержаться, а потом можно расслабиться – до Бреста, по крайней мере. Но там, говорят, в первый класс редко подсаживаются. И еще говорят, поезд Москва – Берлин в это время года полупустой ходит. Я уже почти верю. Две… нет, уже полторы минуты спустя поверю окончательно.
С ума сойти. Уже! Тронулись, поехали. Мои часы, оказывается, отстают на целую минуту. В коридоре вроде никто не топочет. Значит, буду ехать один. Развеселый гражданин – едет поездом в Берлин – он сидит в купе один – он везучий гражданин.
Как-то так.
Я года два, наверное, мечтал, как я буду сидеть в купе, неподвижно, прижавшись носом к стеклу, а Москва станет уплывать, убегать от меня. Посторонится, даст мне дорогу, отпустит.
Вот и отпустила. Теперь я без пяти минут (ладно, без полутора суток) берлинский житель. Что будет там – на фиг неведомо, но мне, по правде сказать, плевать. Я не верю в будущее, будущего нет, всегда есть только здесь-и-сейчас, – банально, но ведь правда, глупо этого не знать. Мое здесь-сейчас прекрасно, оно, помимо прочего, не отравлено даже наличием попутчика. А я очень, очень, очень-преочень хотел ехать в одиночестве. Если бы существовали купе какого-нибудь сверхпервого класса, рассчитанные на одну персону, я бы, видит бог, никаких денег не пожалел на билет. Голый, голодный, с пачкой «Беломора» в драной авоське, а поехал бы этим «сверхпервым». Но такой услуги нет, а первый класс – это почему-то одно купе на двоих. Потому и замирал я, глядя на часы, с замиранием сердца прислушивался к топоту ног в коридоре и перестуку чужих чемоданов. Но теперь уже все. Я еду в Берлин, один в купе. Ничего лучше и вообразить нельзя.
Достаю флягу с коньяком, чокаюсь с собственным отражением в оконном стекле, а потом – с еще одним, в зеркале. «За нас, мужики, – говорю шепотом. – Добро пожаловать в новую жизнь! И да будет нам земля небом!»
Просто прекрасно.

Скоро наступит рассвет, а я брожу по городу ног под собой не чуя. У моей погибели зеленые глаза, у моей жизни глаза тоже зеленые. Она спросила: «Когда ты придешь?» – и я обещал, что приду на рассвете. И рад бы теперь заявиться пораньше, но обещал – на рассвете, и мне почему-то кажется очень важным сдержать это, именно это (возможно, только это) обещание. Я брожу по городу, зеленоглазая ждет, ворочаясь на узкой, скрипучей тахте; у моей вечности зеленые глаза, и скоро она для меня наступит. Сажусь на корточки, подношу зажигалку к белой пуховой черте: на этом бульваре цветут тополя, а значит, пришло время вспомнить любимую игру своего детства. Тополиный пух вспыхивает и почти сразу же гаснет, я смеюсь и говорю вслух: «У моей погибели зеленые глаза». Поднимаюсь и иду туда, где меня ждут. Уже пора. Почти пора.
Отлично. И, думаю, на первый раз достаточно. Закончим на этой звенящей ноте, почему нет?
Очень элегантное решение.

Обнимаю ошалевшую Варю за плечи, отвожу обратно к машине, помогаю устроиться на сиденье.
– Ну и как тебе эти сны? – спрашиваю, вставив ключ в замок зажигания. – По вкусу ли?
– А как ты думаешь? – вздыхает. – Что это было?
– Мои сокровища.
Машина успела немного остыть, поэтому мы пока никуда не едем, ждем. Достаю из пачки две сигареты, одну протягиваю Варе:
– Хочешь?
– Ох, а я-то все не могла сообразить, чего мне не хватает для полного счастья?.. Спасибо. И все же, что это было? Я ведь не в твою жизнь залезла, правда? Тем более там и женщины были. Влюбленная дама у озера и мама, у которой сын выздоровел… Такие хорошие обе! И вообще все.
– Просто воспоминания о моих путешествиях, – объясняю. – Вряд ли даже «самые лучшие», тут ведь трудно понять, где «самое лучшее», где «не самое»… Просто несколько очень хороших воспоминаний об очень приятных эпизодах чужих биографий. Еще один способ рассказывать сказки. Кстати, я впервые в жизни это проделал. Не был уверен, что у меня получится. А то бы не тянул, каждый день показывал бы тебе такие «мультики» – с утра пораньше и на ночь. Мне не жалко… Тебе-то хоть понравилось?
– Господи, – вздыхает Варя, – конечно. Куда лучше, чем целую жизнь прожить. Потому что жизнь – она штука длинная, всякое может случиться. И случается. А таких счастливых эпизодов – раз, два и обчелся.
– Ну уж, «раз, два», – смеюсь. – «Раз, два, три» – как минимум!
– Три так три… Слушай, а нельзя всегда так делать, чтобы только самые лучшие моменты прожить, и все?
– Так нельзя. Тут уж будь добр, проживи все, что суждено; а не понравится – вовсе выходи из игры, никто не неволит… Зато мы можем делать вот такие подарки друг другу. Самое лучшее, что один накх может сделать для другого, если разобраться. Чем больше у тебя таких воспоминаний, тем ты богаче – как даритель. Я, к счастью, могу закутать тебя с ног до головы, и не единожды, как купец соболями.
– А ты-то сам получал такие подарки? – спрашивает Варя.
– Дважды от Михаэля, один раз от Юрки и… А собственно, все. У меня, видишь ли, репутация совершенно самодостаточного типа, которому ни от кого ничего не нужно. В сущности, это правда, так что все в порядке.
Я наконец трогаюсь с места.
– Знаешь, – говорит Варя, – если ты не очень устал… Может быть, съездим в какое-нибудь кафе, поохотимся? Между прочим, я вспомнила: недалеко от нашего «Шипе-Тотека», возле Белорусского вокзала, есть такое полезное для полуночников местечко «Москва – Берлин». Работает круглосуточно, там даже под утро кто-то непременно сидит. Может быть, туда?
– Тебе, – улыбаюсь, – сейчас очень нравится это словосочетание, «Москва – Берлин», правда?
– А, теперь понятно, почему я вдруг вспомнила, – удивленно соглашается она. – Ну что, поедем?
– Хочешь насобирать букет сладких грез мне в подарок?
– Мог бы и не спрашивать. И так ведь понятно.
И так понятно, да.
Имя мне – Дерьмовый Манипулятор. Так и запишем, огненными скрижалями, граждане ангелы и прочие интересующиеся.
А в сущности, я молодец. Практически гений.

Обратно, в центр, мы едем в полном молчании. Но атмосфера в машине почти благостная. Учимся легкому молчанию вдвоем; уже, считай, почти научились.
– Я больше не влюблена в тебя, – вдруг говорит Варя почти полчаса спустя.
Я как раз занялся поиском места для парковки и не сразу обратил внимание на ее слова.
– Все гораздо хуже, – мрачно добавляет она, пока я аккуратно втискиваюсь в щель между двумя лакированными джипами. – Кажется, я тебя просто люблю. Это ужасно.
– Не очень, – вздыхаю, выключая поочередно дворники, фары, печку и, наконец, мотор. – Ужасно было бы, если бы я от такой новости в джип впечатался. А так – ничего, дело житейское. Карлсон порекомендовал бы тебе принять несколько банок варенья.
– Лишь бы не внутривенно, – огрызается Варя.
Изумленно смотрю на нее; секунду спустя мы оба хохочем, обнявшись – не то от холода, не то от полноты чувств. Имеем право. Как точно подметил герой одного из моих приятных воспоминаний, нет ничего, кроме «здесь-и-сейчас», а в нашем здесь-и-сейчас очень холодно и очень весело – на мой вкус, прекрасная могла бы получиться вечность!
Но остановить время мне не под силу. Разве только прогрызть в его ткани очередную дыру, вырыть еще один подкоп, спрятаться, затаиться там до поры, но это, как мы понимаем, совсем иной коленкор.

Стоянка XV

Знак: Весы
Градусы: 0°0′01'' – 12°51′25''
Названия европейские: Альгафия, Альгалия, Агхафа, Альгарф
Названия арабские: аль-Гафр – «Покрывало»
Восходящие звезды: фи, йота и лямбда Девы
Магические действия: заговоры, помогающие в поисках источников и кладов

Я не знаю уже, что со мной творится. Не знаю, не понимаю и знать-понимать не хочу. Пусть себе творится. Пропадать так пропадать, хорошо бы с музыкой, но можно и так. А пока я жива и, хоть голова идет кругом, соображаю кое-как, да и веду себя прилично – контролирую, стало быть, процесс погружения в пучину, слишком сладостный, чтобы отказывать себе в этом удовольствии.
Поэтому погружаться постараюсь медленно и аккуратно. А подниматься на поверхность не стану вовсе. Знаю, что бывает с теми, кто поднимается на поверхность. Кессонная болезнь и прочая мутота. Нетушки. Лучше уж погибать ма-а-а-ала-а-а-а-адым!
Истерика у меня, истерика, да. Натуральная истерика. Но, по счастию, внутренняя, молчаливая. Со стороны небось и не заметно ничего. А вести машину в гололед и одновременно разбираться с моим настроением очень сложно. Может быть, даже вовсе невозможно сочетать эти два вида магической деятельности. По крайней мере, я на это надеюсь. Не хотелось бы сейчас беззащитным девичьим ливером наружу выворачиваться. Благоприятна стойкость, да-с.
Мы тем временем едем, едем, едем в далекие края. Хорошие соседи по карме, веселые друзья. Ну, скажем так, условно веселые.
Условно веселые, о да, это про нас.
Едем, понимаете ли, колдовать. На охоту за чужими судьбами, вместо того чтобы с собственными разбираться. Потому что, оказывается, прожить дюжину чужих долгих жизней куда легче, чем один свой день – иногда. Не так больно, не так страшно и, самое главное, всегда можно спрыгнуть с поезда, на полпути, между станциями.
Меня ведь, собственно, не магия сама по себе занимает. Мне нравится знать, что там, в кафе, он за руку меня возьмет. Ну да, не из романтических соображений, а для того, чтобы знаки свои каббалистические, или какие они там, чертить – что с того? Возьмет, этого достаточно. А потом за плечи обнимет, чтобы в чувство привести, и я буду несколько секунд головой трясти ошеломленно, вспоминать: кто это рядом со мной? И наконец все вспомню, и сладостная судорога скрутит мое тело, а миг спустя полегчает, останется лишь сквозная дыра в сердце да теплая, темная тяжесть внизу живота.
Знать это радостно и совсем не страшно – ну, почти совсем. А вот ехать с рыжим искусителем за город – страшно. И не потому что пожар-потоп, и что там еще полагается нам, злым колдунам, за бытовое блядство, – неприятности почему-то страшат меня меньше всего. Пропадать, так с музыкой, пусть гремят взрывы и выстрелы, пусть рушатся потолочные балки, пока мы… Ох, нет. Не думать бы об этом сейчас, потому что я пока не готова спрашивать себя: «А что потом?» Не хочу вот так сразу – в пропасть, с головой. Хочу помучиться. Уж больно сладкая мука получается из перемолотой меня. Ударение, понятно, ставим по вкусу.
Между тем мы, кажется, уже приехали на «Белорусскую». Ну да, ну да, сюда нам и надо. В «Москву – Берлин»… А славно, кстати, было тому дядьке в поезде. Хорошо так отъезжал в свою персональную неизвестность… И я ведь знаю немножко, как это бывает, когда старая жизнь уже закончилась, с новой еще непонятно, как повернется, и пока едешь в поезде, прилипнув носом к стеклянной границе между светом и заоконной тьмой, наступает великое безвременье, прекрасная пора, когда не происходит ничего, кроме движения, которое, впрочем, происходит само собой, без твоих персональных усилий. Вот только первым классом мне до сих пор ездить не доводилось. А хорошо бы вот так – одной в купе, а еще лучше – вдвоем; хотя если вдвоем, то уже непонятно, зачем нужен поезд, и зачем нужно все остальное, и вообще…
– Я больше не влюблена в тебя.
Это – нет, не я говорю. Еще чего не хватало. Само выговаривается зачем-то. Будь моя воля, я бы звука не издала.
Но воля, надо понимать, не моя. Или вовсе ее нет, воли этой.
– Все гораздо хуже, – продолжает вещать моя внутренняя идиотка. Ведет репортаж, так сказать, с места событий, из центра циклона, тоже мне вечерняя звезда прямого эфира. – Кажется, я тебя просто люблю, – объявляет она.
Я содрогаюсь от такой немыслимой пошлятины и уже самостоятельно подвожу итог:
– Это ужасно.
– Ужасно было бы, если бы я от такой новости в джип впечатался, – вздыхает несчастная жертва моего коровьего бешенства. – А так, – утешает он меня, – дело житейское. Карлсон порекомендовал бы тебе принять несколько банок варенья.
Карлсон? Он сказал: «Карлсон»?! Ну, слава богу. Кажется, понимает, что это не я говорила. Как я ему благодарна за эту, в сущности, неуклюжую и бестактную шутку, описать невозможно.
– Варенья? Ну, лишь бы не внутривенно, – улыбаюсь.
Он изумленно на меня таращится. Миг спустя мы уже хохочем, обнявшись от полноты чувств. Хорошо бы ржать вот так всю ночь, не успокаиваясь ни на минуту, замерзнуть бы, к черту, в этом несчастном автомобиле, под утро, все еще хохоча и, самое главное, не размыкая рук. В том смертном сне, не сомневаюсь, нам приснились бы прекрасные и удивительные сны.
Но все это глупости, конечно. Ничего не выйдет. Несколько минут кряду – и то трудно смеяться. Не так уж вынослив человек, увы.
А успокоившись, мы тут же начинаем дрожать от холода. Быстро-быстро выскакиваем из машины и наперегонки бежим к тускло-золотым окнам кафе. Я, разумеется, побеждаю в этом забеге: уж больно тонкая у меня куртка. Тут поневоле спринтером станешь.

Ослепительно красивая белокурая девушка дежурит у входа, сторожит свет и тепло. Предложила нам три свободных столика на выбор; мы, не сговариваясь, выбрали самый дальний, в темном, почти неосвещенном углу.
Мест в зале, надо сказать, почти нет: все же вечер субботы. К тому же здесь только что закончил играть какой-то популярный среди посетителей московских клубов диджей. Имя его не говорит мне ровным счетом ничего, да и немудрено: в клубной музыке я не разбираюсь. А ведь когда-то бегала по всем рок-концертам, полу– и четверть-подпольным, не особо интересуясь составом выступающих, лишь бы на живой концерт попасть. Но здесь, в Москве, перестала почему-то интересоваться той музыкой, которая звучит за пределами моего плеера. Совсем Золушкой девяностые прокуковала; вот закончатся скоро, все вокруг станут небось вспоминать их как прекрасную-страшную сказку, а мне и квакнуть будет нечего. Не жила потому что. Работала, крутилась как-то, книжки читала-переводила, карты рисовала, сочиняла для себя сны, которые все равно никому не расскажешь – не потому что тайна, а просто слов таких нет в известных мне человеческих языках. Ну вот и досочинялась.
И романов у меня, к слову сказать, не было давно. Ох, давно! Может быть, в этом все дело? Засиделась в своем вигваме из слоновой кости, вот и уцепилась за первую попавшуюся возможность поиграть в знакомую, но немного подзабытую игру? А вовсе не…
Спасительная, черт побери, концепция.
– Ты прости, – говорю. – И не обращай внимания. Сама не знаю, что на меня нашло в машине. Этот твой, с позволения сказать, подарок совсем мне крышу снес. У них там любови какие-то роковые, все больше неземные и нечеловеческие. И трудно понять, где заканчиваюсь я и начинаются все остальные. Мне и прежде нелегко было в этом вопросе разобраться, а теперь и вовсе…
Погубитель мой молча улыбается, кивает и накрывает мою ладонь своей, горячей настолько, что я невольно съеживаюсь в ожидании ожога. И обрываю бодрую, лживую речь на полуслове, потому что – вот она, судьба, боль и благодать, все в одном флаконе, взбалтывать перед употреблением, прятать от детей и домашних животных, ибо – яд.
– Все в порядке, – улыбается. – Ты выбирай давай, чем вечер скрашивать будем?
Хватаюсь за меню и только потом понимаю, о чем речь.
– Вот так, – вздыхаю. – Не магическое у меня сознание. Самое что ни на есть обывательское. Одно на уме: пожрать.
– А я именно это и имел в виду. Ты за весь день, кроме куска пирога, ничего не съела. Что за магия может быть на пустой желудок?
Гуманный какой и благородный. Даже тошно. Был бы по-настоящему тактичным человеком, постарался бы не казаться таким хорошим. Невыносимо ведь!
Впрочем, в любом случае невыносимо.
– Не нужно так себя изводить, Варенька, – шепчет он. – Все очень, очень хорошо.
– Да, наверное, – соглашаюсь. И вдруг, ни с того ни с сего, снова огорчаюсь: – Вот ведь ты можешь называть меня по имени, а я тебя – нет, до сих пор. Даже про себя.
– Ну, просто мы очень разные. Все – разные. Не делай из мухи слона. Лучше решай, чем тебя кормить. И осматривайся понемножку. Здесь такая публика – пальчики оближешь!

И ведь да, облизываю пальчики. Облизываю их с наслаждением, дважды… нет, трижды кряду. Сперва, испробовав местный салат из авокадо с креветками, по настоятельному совету рыжего Гудвина. Впервые в жизни это самое чудо-авокадо заморское попробовала, между прочим. Всю жизнь почему-то думала, гадость жуткая, а тут решила, что теперь нечего терять, и рискнула. Оказалось, вкусно. Да и терять мне есть что, как никогда есть – это если не врать себе, не сотрясать внутреннее пространство пионерскими лозунгами…
Больше не буду.
Второй раз я облизала пальчики, еще раз последовав совету своего наставника и прожив пару десятков лет, по праву принадлежащих прекрасной даме в голубом свитере. Кажется, приступ ревности и отчаяния, сотрясавший ее плечи в кафе «Москва – Берлин» морозной мартовской ночью, был чуть ли не единственным печальным эпизодом этой биографии. Следующей серьезной драмой оказалась простуда, подхваченная лет пять спустя во время романтической прогулки по берегу Женевского озера. Третьей – пропажа бриллиантового кольца в гостинице в Лиссабоне. Иных огорчений она мне не доставила. Быть Анной, дамой в голубом свитере, оказалось приятно и просто. Бывают же такие вот легкие, почти невесомые судьбы! Рассказали – не поверила бы, кстати. Сказала бы: чушь собачья, вы просто не знаете, каково ей на самом деле.
А вот, оказывается, и так бывает: под личиной счастливой, богатой бездельницы скрывается именно что счастливая бездельница, достаточно умненькая, чтобы не заскучать от мелких приятностей сытой жизни, и достаточно примитивная, чтобы не затосковать от такого существования.
Вот и я не заскучала, не затосковала, а как иначе? Еще долго не расставалась бы с нею, будь моя воля, но мой наставник заботливо вернул меня к реальности. На сей раз не тряс, просто положил руку на затылок – и я тут как тут.
– Зачем тебе вместе с нею стареть? – спрашивает. – Невелика радость… А так-то хорошо, правда? Просто рай на земле.
– На рай не тянет, но – как в санаторий съездила, – говорю.
И между прочим, не содрогаюсь больше, соприкасаясь с ним ладонями и коленями. Мне теперь кажется – это в порядке вещей, вот как расслабилась.
– Ну и славно, – отвечает. – А рай – что ж, на рай, думаю, ни одна человеческая жизнь не похожа. С какой бы стати?
– Ну, я все же не про мифы-архетипы. Как оно там с загробным бытием обстоит, неведомо, сплошные сказки да гипотезы… Когда я говорю «рай», я имею в виду место, где мне было бы очень-очень хорошо. Так хорошо, что можно провести там вечность и ничего иного не желать. Что это за место – не представляю, но теоретически предполагаю, что такое возможно… А ты, кстати? Ты представляешь?
– Что? Рай?! Странный вопрос. Никогда об этом не задумывался… Что ж, по крайней мере, ясно одно: мой рай должен быть переменчив. В условиях вечности однообразное блаженство – бессмысленная пытка.
– Пожалуй. Но что именно должно меняться?
– Да пусть все меняется. Даже погода, хотя сейчас мне кажется, будто лучше пасмурного неба при температуре плюс девятнадцать по Цельсию трудно что-то придумать. Но ведь это сейчас, а что я на исходе вечности запою? Вообразить невозможно… Нет уж, мой рай предполагает постоянную смену событий, впечатлений и ощущений. В идеале это, выходит, дорога. Комфортное, неспешное странствие по разным местам-мирам-городам, пешком и на разных видах транспорта; великое множество приятных, но необязательных знакомств. В моем раю мыслящие-осознающие существа радуются всякой встрече, не замечают расставаний, с наслаждением трындят о пустяках – ну вот как я тебе сказки рассказываю… и еще пусть оказывают друг другу мелкие необязательные услуги, это всегда приятно.
– Какие именно?
– Всякие. Ну вот, например, прекрасная необязательная услуга: большой горшок на голову человеку надеть и придержать…
– Зачем?! – изумляюсь. Вот уж воистину огорошил. Чего угодно ожидала, только не этого.
– Что – зачем?.. А, горшок… Да просто первое, что пришло в голову. Там, знаешь, гул, как в морской раковине, только гораздо сильнее. Мощное впечатление! Меня однажды приятель накрыл здоровенной такой керамической кадкой, я потом весь день бродил контуженый, но счастливый. Так что горшок – это важно.
– Хороший у тебя рай получается, – улыбаюсь. – Приятный и какой-то… несолидный. Именно то, что надо.
– Рад, что тебе нравится… И да, кстати, само сознание тоже должно быть переменчиво. Какой же это рай, если воспринимать все всегда одним и тем же способом? Дисбат это, а не рай.
– Слушай, – говорю, – но ведь получается, ты уже практически в раю?
– Ну да, в каком-то смысле, – соглашается рассеянно. – По крайней мере, базовый принцип: переменчивость – вполне соблюден. Дело за деталями… Хотя вот сейчас, сегодня, когда мы с тобой катаемся по городу, бродим по кафе, воруем чужие судьбы, болтаем о всякой ерунде в промежутках, – да, очень похоже.
Ого. Выходит, я у нас подходящий спутник для райских посиделок? Что ж, запомним. Что и запоминать, если не такие вот мелочи? Приятное, черт побери, признание, хоть и сделано почти случайно, почти в шутку.
Расхрабрившись, я решила совершить еще одну вылазку, на сей раз положившись на собственный, самостоятельный выбор. И, как ни удивительно, облизала пальчики в третий раз.
Можно было подумать, что бритый налысо, небрежно, но шикарно одетый мужчина, похожий одновременно на полководца и подростка, последовательно, до тошноты напивавшийся за соседним столиком в ознаменование очередного краха своей очередной карьеры, подслушал наш разговор и сознательно выстроил свою судьбу в полном согласии с мечтами моего наставника.
По крайней мере, разнообразия и легкости в его жизни хватало. Нескончаемые путешествия, добрая дюжина профессий и на порядок больше увлечений, бесчисленное множество бурных, но коротких романов с мальчиками и девочками, преимущественно студентами, – и те, и другие интересовали его в равной мере, пока не начинали выглядеть и рассуждать как взрослые. Он был напрочь лишен моральных принципов, повиновался лишь зову собственной природы и шел напролом куда глаза глядят, не задумываясь о последствиях. Но в силу все той же своей природы оставлял за спиной не пустыню, а цветущие сады да ярмарочные балаганы; последние – много чаще.
Я провела в его атласной шкурке лет десять и покинула ее не в трудный час, а, напротив, на пике очередного взлета. Впервые мне удалось не только худо-бедно контролировать процесс, держать как-то дистанцию между собственным и чужим сознанием, но и самостоятельно прервать путешествие. Мною, как ни странно, руководило великодушие. «Несправедливо, если такой славный человек не получит никакого удовольствия от собственной замечательной жизни» – примерно так я решила. Хотя сформулировала уже потом, задним числом; на самом-то деле это был импульс, порыв, вдохновенный, почти не поддающийся объяснению поступок.

Рыжий убедился, что я в порядке, посоветовал заказать кофе по-ирландски, который якобы способствует окончательному возвращению в реальность, и надолго умолк. Призадумался. Кажется, моя самостоятельность здорово его удивила.
– Делаешь успехи, – говорит наконец. – Не думал, что так быстро освоишься. С таким репетитором, как я, могла бы всю жизнь в двоечницах проходить…
Смеется. Кажется, правда очень доволен.
– Теперь у меня есть для тебя подарок, – объявляю. – Или даже два. Или больше. Запаслась. Научишь меня, как дарить свои воспоминания?
– Научу, конечно. Но попозже. Спешить нам особо некуда; к тому же это умение по традиции передают в самом конце. После того, как научишься самостоятельно путешествовать. Совсем без моей помощи, даже в мое отсутствие. Тогда и подарки дарить можно.
– Теперь я, наверное, быстро всему научусь, – обещаю. – Сегодня мне по-настоящему понравилось. Теперь я понимаю, что можно этим заниматься не только ради того, чтобы ты со мной продолжал возиться, но и ради собственного удовольствия.
– Удивительно хорошо, если так. Я-то думал, что все испортил…
– Ты ничего не испортил. Без тебя вообще ничего не было бы. Без тебя я бы сейчас сидела в своей комнате или еще где-нибудь, играла бы в «Сапера», подумывала бы, что, в общем, пора спать, а перед сном почитать что-нибудь хорошо бы… Ерунда, а не жизнь.
– Но ведь тебе нравилось?
– Ну, как сказать… Как пауза между двумя жизнями, прошлой и будущей, – да, вполне нравилось. Уютная, покойная, безопасная яма, заполненная сладкой ватой, отличное место для отдыха. Но если бы пришлось признать, что это и есть моя жизнь, – ужас! А ведь да, это была самая настоящая жизнь, но без вкуса и запаха, как манная каша, сваренная на дистиллированной воде.
Кивает, очень серьезно.
– Хорошо, что ты это понимаешь. И ты, пожалуйста, имей в виду: как бы все ни обернулось, дистиллированной манной кашей твоя жизнь больше никогда не будет. Только это и важно по большому счету.
– Наверное, – говорю, уставившись на ободранные носки собственных зимних ботинок. – Наверное, так.

Стоянка XVI

Знак: Весы
Градусы: 12°51′26'' – 25°42′51''
Названия европейские: Альсибена, Альгинит, Азубене, Ахубен
Названия арабские: аз-Зубанан – «Две Клешни»
Восходящие звезды: альфа и бета Весов
Магические действия: заговоры на ненависть

Варенька умаялась после давешних подвигов, еще в машине носом клевать начала. Уснула почти сразу же, так что конец наспех выдуманной сказки о крысенке, который родился в трюме «Летучего голландца» и твердо вознамерился оттуда удрать, я сочинял уже не для нее, а исключительно для собственного удовольствия. Или все же надеялся, что Варя слышит меня сквозь сон? Или мне вовсе не было дела до слушательницы?
А черт его (меня) знает. Кто разберет? Уж во всяком случае, не мы с чертом. Оба сломаем в этом деле ногу; надеюсь, всего одну на двоих.
И не только о сказке речь, ясное дело. Речь, в общем, вовсе не о сказке. Сказка сказкой, но я правда не понимаю уже, что делаю по велению сердца, а что – из стратегических соображений. Ну, или тактических, не важно.
Важно, что я сам толком не ведаю, где пролегают границы моей искренности. Да и есть ли они вообще? И бываю ли я искренним хоть пять минут в день? Или, чего доброго, остаюсь искренним всегда?
Вечно так. Всякий раз, вывернувшись наизнанку, обнаруживаю, что ткань моего бытия – двусторонняя, а потому и на изнанке все выглядит красиво, на худой конец, пристойно; только цвета узоров поменялись местами, обычное дело, а так – никакой разницы. Даже вывернувшись, выставив на всеобщее обозрение собственные беззащитные потроха, можно, оказывается, продолжать пускать алмазную пыль в нежные, близорукие чужие глаза.
Боль и мука подлинные – потроха-то действительно наружу, – а изнанка все равно фальшивая, праздничная. Все узлы и мертвые петли надежно спрятаны в несуществующем пространстве, между двумя лицевыми сторонами, не доберешься, не докопаешься.
Оно, в сущности, и хорошо.

Проспав несколько часов на кухонном топчане, я подскочил, можно сказать, ни свет ни заря. Во всяком случае, гостья моя еще дрыхла беспробудно: ни шум воды в душе, ни грохот посуды ее не потревожили. Поразмыслив, я решил воспользоваться случаем и удрать, пока она не проснулась. Покататься по городу, нырнуть пару раз с головой в чужую какую-нибудь вечность, авось и собственная дурь повыветрится. А то ведь невозможно ходить без конца по кругу, спрашивать себя: «Зачем ты девочку напугал? С какой стати выдумал, что романа у вас быть не может? Зачем поцелуй с аварией подстроил на пустом месте, своевременно воспользовавшись приближением первого попавшегося неудачника и собственным обостренным чутьем на чужие неприятности? И какого черта ты теперь так упорно гнешь эту линию, стращаешь ее каким-то идиотским загородным пансионатом, пожаром и потопом, вместо того чтобы обнять, поцеловать, разбудить – для начала, а там – по обстоятельствам? Хватит уж катастроф, уймись. Почему не сделать так, чтобы всем было хорошо? Тебе, между прочим, в первую очередь…»
Спрашивать – напрасный труд; прибегать к пыткам – бессмысленная жестокость, ибо ответ мне и так известен. Просто я не хочу снова ввязываться в азартную, эмоциональную и, чего греха таить, захватывающую игру под названием «Жизнь человечья». Ведь только-только получил возможность сидеть на скамье запасных, наблюдать со стороны за нелепой чужой суетой, выскакивать то и дело на поле, чтобы подменить одного из игроков, но тут же возвращаться обратно – обязательное, непременное условие душевного комфорта.
Варя была права: я не способен забыть, что у меня очень мало времени. Я не знаю, что именно случится следующей весной: я умру? уйду? превращусь неведомо во что? просто исчезну? – но помню значение красивого импортного слова «deadline» и отчетливо понимаю: переступить неподвижную, мертвую, бездыханную черту, за которой – полная неизвестность, я пока не готов. Сколько еще чужих судеб потребуется похитить, чтобы пресытиться любовью к жизни, неведомо, а потому время терять нельзя. Мой внутренний счетчик тикает и тикает – вот даже сейчас, когда я гляжу на спящую Вареньку, впиваясь зубами в собственную губу, не чувствуя боли, словно бы со стороны наблюдаю, как тяжелая капля крови ползет по подбородку, того гляди, капнет на свитер. В последний момент успеваю стереть ее тыльной стороной ладони, отвешиваю себе сердечный подзатыльник, отворачиваюсь и иду в душ, умываться.
Смываю яркую, горячую кровь прозрачной холодной водой – такая вот поучительная притча о слабости и силе. Щелкаю по лбу ошалевшее от такого обращения зеркальное отражение, набиваю коротенькую записку: «Вернусь к вечеру, отдыхай от чудес», распечатываю ее на, слава богу, почти бесшумном принтере, одеваюсь и быстро, очень быстро уношу ноги.
На улице счетчик мой продолжает тикать, но уже гораздо тише. Стряхнув с ветки сиреневого куста горсть колючего, смерзшегося снега, завершаю умывание и внутренний диалог заодно. Мне, правда, не следует тратить время на такую ерунду. И без того мой вчерашний день был слишком короток – обычные человеческие сутки, двадцать четыре часа. Бесстыдное расточительство.
Гонимый демонами алчности, кружу по Москве, суюсь куда ни попадя, живу как попало, лишь бы жить, кидаюсь на все, что шевелится и жалуется, не разбирая судьбы. Веду себя как пьяница, ограбивший банк: скорее, скорее, скорее! Завтра будет поздно, а если не будет – тем лучше, значит, завтра продолжим банкет, нон-стоп, пока не захлебнемся.
Самому смешно.
Лет двадцать маялся в шкуре домохозяйки, навеки заблудившейся меж трех непарных мужских носков. Почти столько же скитался по начальственным креслам, одно другого мягче, пил, жрал, врал беспробудно, как по писаному, да на девчонок-секретарш орал всласть, пока не подошло время сердечных приступов. Тут-то я и опомнился, остановился – в отличие от своей жертвы, тот образ жизни менять не собирался, ибо не представлял даже, что можно существовать как-то иначе. Потом пел какую-то дикую галиматью (сам понимал, что кошмар, но пел как миленький). Впрочем, жизнь эстрадной полузвезды показалась мне чересчур утомительной, всего лет пять выдержал и махнул рукой: продолжайте без меня. Покружив полчаса по центру Москвы, зашел в книжный магазин, где собрал неплохой урожай. Сперва возил туристов по всему свету (были еще бесконечные, изматывающие и унизительные сцены ревности дома, но в целом беспокойная жизнь очаровательной загорелой брюнетки Нади пришлась мне вполне по вкусу). Потом учительствовал в дорогой частной гимназии и с наслаждением воспитывал собственных внуков. Ну и еще по мелочам. Утолил, что называется, жажду.

Вечность моя, надо сказать, уместилась в совсем коротенький промежуток времени. Домой я вернулся не к вечеру, как обещал, а много раньше. Часа в три дня. Благодушный и немного усталый, как нагулявшийся кот, но вполне готовый к новым подвигам.
И с порога почуял неладное. Под потолком сгустились тяжкие свинцовые тучи, невидимые глазу, но вполне осязаемые. Даже озоном в воздухе, ей-богу, пахло, как перед настоящей грозой.
Варя не выскочила навстречу, не окликнула меня из комнаты, даже смущенный, печальный взгляд исподлобья мне не достался. Как сидела с ногами на подоконнике, скрючившись, чуть ли не узлом связав гибкое свое тело, так и не двинулась с места при моем появлении, только отвернулась демонстративно. Одета, между прочим, с ног до головы. И парик уже на ней, вместо шапки, и ботинки. Только дубленка лежит на диване в позе распятого, чтобы надевать удобно было. Раз – и руки в рукава.
Хорошенькое дело.
Сердце мое – не то чтобы опустилось в пятки, а рухнуло, ко всем чертям свинячьим, куда-то в городскую канализацию, да там и осталось валяться. Заполучить его обратно не было ни единого шанса.
Паршиво. Не знаю что, как, почему и зачем, но – паршиво. Очень.
Онемевшими, неповоротливыми, неудобными, как вареные сардельки, пальцами расстегиваю куртку: все же натоплено. Ботинки не снимаю. Мало ли, вдруг и правда придется на улицу бежать за этой красоткой… Не надо было оставлять ее одну на полдня. Ох, не надо. Хотел бы я знать, что она напридумывать успела, пока я развлекался.
Тоже мне великий гуру. Кто же ребенка в самом начале обучения наедине с собой бросает? Да еще и влюбленного ребенка. Совсем плохо, совсем идиот.
Но Варя нашла для меня иное определение.
– Какое же ты дерьмо, – говорит. – Изумительное, нечеловеческое дерьмо… Или нет. Еще хуже. Самое обыкновенное дерьмо, ничего выдающегося. Такого вокруг полным-полно.
Очень может быть. Спорить не буду. Слова ей поперек не скажу. Мое дело маленькое: не дать ей удрать. А говорить может все что угодно. Радуюсь, что хоть в молчанку играть прекратила. Значит, есть шанс договориться. Правда, я ничего пока не понимаю, но… Ладно. Будем считать, что брань ее я честно заслужил. Так проще – считать, будто заслужил все, что с тобой происходит.
Да, вот именно, проще. А мне лишние сложности ни к чему. И без того все запущено дальше некуда.
– Что стряслось-то? – спрашиваю. Не то чтобы действительно рассчитываю на внятный ответ, но – вдруг повезет? Мало ли…
– Значит, не понимаешь? – Она внезапно переходит почти на крик. – Ничего. Я тебе объясню. Сейчас я тебе все объясню!
– Да уж, пожалуйста, – соглашаюсь. – Объясни, если можно.
– Есть люди, их полным-полно, – Варя неожиданно сбивается на элегический тон, – которые постоянно твердят, что чудес не бывает. Бога нет, и черта нет, вообще ничего такого, чего нельзя пощупать, увидеть, понюхать, прямо здесь и сейчас. А потом мы все умрем, известное дело…
Она очень спокойно говорит. Почти ласково. Только губы побелели от ярости, а так – и не догадаешься, что барышня готова впиться зубами в мою глотку, и не впилась до сих пор, кажется, исключительно по причине брезгливости, а вовсе не потому, что милосердию нашлось место в ее сердце.
Весело, кстати, будет, если она драться полезет. Что тогда делать – ума не приложу. Отбиваться? Уворачиваться? Хорош «злой колдун», нечего сказать…
– Такие люди, – продолжает Варя, – конечно, лишают нас радости и надежды. Но они не очень эффективно действуют. Они, как правило, необаятельны, не слишком умны и, мягко говоря, не очень счастливы. Поэтому – зачем их слушать?.. Это довольно быстро становится понятно. Вот и ладненько…
Пауза. Обвинительница моя сползла наконец с подоконника, но к дубленке не метнулась, а уселась на пол, в самый центр пестрой кучи подушек. Вот и молодец. Давно бы так. Удобнее ведь – на подушках-то. И мне спокойнее.
Руки ее тут же зажили вне хозяйской воли: упали на колени, затеребили юбку, потом десница взмыла к волосам крутить завитки, а шуйца забегала проворно по циновке. Да, до драки у нас, пожалуй, не дойдет. Ярость ее угасает. Немудрено: сама себя словами убаюкала. Тараторит ведь без умолку. А что сказать хотела, я так и не понял пока. Хорошо, если сама знает.
– Хуже другое, – говорит она. – Например, появляется человек вроде тебя, и вдруг выясняется, что чудеса ждут нас на каждом углу, следовательно, небеса кишат божествами, а леса и подвалы – демонами; бездна с утра до ночи вглядывается в нас, вечность уже трепещет на кончиках пальцев. Наш брат, доморощенный стихийный мистик, ясен пень, развешивает уши и готов идти за долгожданным пророком куда угодно, лишь бы позвали… Но по дороге, на первом же привале, вдруг выясняется, что посланец Страны чудес – обычный мудак и сволочь, каких и без него вокруг полно. И становится ясно, что такое дерьмо не может быть частью чудесного мира. А значит, никакого чудесного мира нет вообще. Все обман, надувательство, фокусы, в лучшем случае гипноз какой-нибудь поганый… А даже если и есть чудесный мир, тогда еще хуже. Выходит, там – такая же гадость, как все прочее. И лучше бы вовсе не было ничего!
Ба, да у нее глаза на мокром месте. Хорошенькое дело.
– Интересная постановка вопроса, – говорю. – Ладно, положим. Я – дерьмо, мудак и сволочь. Очень может быть. Тебе, вероятно, виднее, а мне даже любопытно побыть в таком статусе. Единственное, что мне хотелось бы понять: каким образом ты пришла к такому заключению? Вчера вечером все вроде было в порядке. Что изменилось?
В морду мне летит тетрадка в коричневом переплете. Уворачиваюсь, выставляю руки. Орудие бытовой агрессии падает на пол. Поднимаю, листаю. Мелькают фразы: «позиционироваться в качестве прекрасного принца», «порвать трусы на алые паруса» – и прочая ахинея в таком роде.
Чушь собачья. Ничего не понимаю. Стиль не мой, и почерк не мой, это точно. Да и не пишу я руками, сколько лет уже. Не царское это дело. Грех, чай, в эпоху высоких технологий чернила изводить.
– Ну и что это? – спрашиваю.
– Да-да, конечно. – Варвара аж дрожит от злости. – Сейчас ты будешь доказывать, что это не твоя тетрадь. Даже интересно поглядеть, как ты будешь стараться…
– Стараться я вовсе не буду. С какой бы мне стати стараться?.. А вот образец почерка могу тебе предоставить, если хочешь.
Достаю из кармана ручку, выдергиваю из сигаретной пачки клочок оберточной бумаги. Воспользовавшись загадочной тетрадкой как столешницей, пишу: «Ничего не понимаю» – сперва правой рукой, потом левой. Варя, кажется, не заметила пока, что я двурук, но лучше уж перестраховаться. Чтобы потом, неделю спустя, скажем, снова не поднялся вопрос об авторстве таинственного документа.
Отдаю ей свои ужасающие автографы, один другого неразборчивей.
– А в тетрадке твоей, – говорю, – скорее всего, женщина писала. Хотя я, конечно, не специалист по почеркам. И вообще эта ваша графология – вредная лженаука. Тексты набивать надо, а не руками писать.
Варя недоверчиво изучает мои каракули. Я понимаю: ей очень трудно примириться с мыслью, что загадочная тетрадь не имеет ко мне никакого отношения. Потом она, возможно, поверит и даже обрадуется, что я вовсе не такой злодей, как она придумала. Ей, в общем, выгодно, чтобы я оказался хорошим. В мире, где я хороший, Варе жить приятно и интересно, в этом мы с нею уже не раз убеждались. Но прямо сейчас ей очень трудно будет признать себя истеричной идиоткой и попросить прощения. Лучше уж и дальше сверлить меня презрительным взором, отметать все оправдания, не верить алиби.
Я ее понимаю, сам когда-то такой был. Потому и молчу. Пусть себе медитирует над образцами почерка. Я могу ждать: сутки, неделю, да хоть год. Мне не к спеху. Это ведь не моя вселенная рухнула, когда Варя исследовала тетрадку. А значит, не мое это собачье дело – облегчать ее душевные муки. Свой небесный свод каждый чинит в одиночку. Тут захочешь – не поможешь, а я пока не уверен, что хочу ей помогать. Потому что – грешен – сержусь. Почти всерьез.
Но что же там написано, в этой тетрадке? Что такого можно написать, чтобы обычные буквы привели человека в неистовство? Вообразить не могу. Обрывки строк про трусы, паруса и принцев ситуацию не проясняют. Скорее уж наоборот.
– Почитать-то можно? – спрашиваю. – Интересно ведь.
– Нет, подожди, – она накрывает тетрадку рукой. – Нет. Так не пойдет. Если это твоя тетрадь, ты все знаешь, не фиг ломать комедию. А если чужая… Тогда тем более не надо ее тебе читать. Там дрянь всякая написана. Глупая, дурацкая дрянь. Про меня и не про меня. И не только вранье. Или вообще сплошь правда, не знаю. Но все равно дрянь.
– Правда, – говорю, – дрянью не бывает. Правда – это просто правда.
– Может быть, – машинально соглашается Варя. Закрывает лицо руками, сидит неподвижно минуты две. Потом просит, глухо, не отнимая ладоней от губ: – Ты вот что. Ты меня извини, наверное. Я, наверное, действительно зря так. Лучше пусть я буду дура, чем ты – дерьмо. Первое стыдно и неприятно, но второе – настоящая катастрофа. Давай так: я покурю и успокоюсь. А ты нам сваришь кофе. Я бы и сама сварила, но в таком настроении у меня яд получится, наконечники стрел мазать можно… А потом я тебе покажу тетрадку. И еще раз извинюсь, когда окончательно пойму, что она не твоя. И потом мы вместе подумаем, что это за дрянь, откуда она взялась и вообще…
– Умничка, – говорю. – Ты меня пристыдила. Я-то думал, ты неделю еще будешь меня сволочью обзывать, лишь бы не извиняться.
– Правильно думал, – вымученно улыбается Варя. – И обзывала бы, и не извинялась бы. Просто как-то все совсем уж невыносимо. Умру я, если буду думать, что ты гад. Вот прямо тут, на месте, подохну как собака. Поэтому, пожалуйста, не будь им, ладно?
– Что я точно могу сделать, так это сварить нам кофе. А быть или не быть гадом – не моего ума дело, – отвечаю. – Это тебе решать. Как скажешь, тем и буду.
– Не хочу тебя понимать. Но все равно, кажется, понимаю.
Она отворачивается к окну. А я иду на кухню. Все будет хорошо, теперь это ясно. Надо только дать человеку успокоиться. Она небось пореветь хочет, а при мне стесняется. Зря, конечно: при мне еще и не такое можно. Нужно даже. Если уж злобный зверь грызет твои внутренности, нужно орать, реветь, визжать, звать на подмогу, а не зубами скрежетать. Спартанские мальчики, как известно, добром не кончают. Скверный пример для подражания.
Другое дело, что злобных, невидимых, прожорливых тварей, обитателей душевных глубин, следует держать в цепях и намордниках, чтобы шелохнуться не могли, не то что боль причинить. Но этому высокому искусству я и сам только учусь. Выучусь ли – бог весть…

Кофе я поставил на медленный огонь. Без малого полчаса колдовал над джезвой, а уж табаку извел почти промышленное количество. Рассудил так: если Варя соскучится, сама меня поторопит. А если хочет посидеть одна, нужно дать ей побольше времени.
Когда в ванной зашумела вода, я мысленно похвалил себя за нерасторопность. Умывается человек. Классический счастливый финал всякой бури. Сейчас, готов спорить, придет на кухню. И спросит, какого черта я копаюсь. И я отвечу… Ну, что-нибудь да отвечу.
– Ну и какого черта ты копаешься?..
Смеюсь. Она тоже улыбается. Немного настороженно, но это лучше, чем ничего. Много лучше.
– Объяснить, почему я копаюсь? – спрашиваю наконец. – Или сойдет и так?
– Сойдет, пожалуй. Ты мне лучше кофе налей.
– Яволль, – кривляюсь. – Айн момент, майн фюрер!
– Господи, ну и произношение у тебя, – вздыхает. – Хуже почерка, ей-богу.
В комнату возвращаемся втроем: Варя, я и джезва. Вообще, нам обоим больше нравятся посиделки на кухне, но сейчас вдруг стало очевидно: подписывать мирный договор следует в том же помещении, где развязалась война. Поэтому мы идем в комнату. Это почему-то важно.
Коричневая тетрадка нас не страшит, мы опять друзья. И есть надежда, что расследование не слишком испортит нам настроение. Впрочем, Варя, пожалуй, с радостью отложила бы разговор о тетрадке на неопределенное будущее, но я-то погибаю от любопытства. Да и будущее для меня слишком уж туманная абстракция. Я могу прожить почти вечность, и не одну, но так и не причалить в гавань всеобщего завтрашнего утра – теоретически говоря.
– Значит, так, – говорю, наделяя ее полной чашей. – Давай, рассказывай по порядку. Утром ты спала, я написал тебе записку и умотал как последний дурак. Что потом? Откуда взялась тетрадка?.. Нет-нет-нет, лоб хмурить не нужно. Все хорошо. Все у нас очень, очень хорошо. Просто нужно разобраться. Нельзя оставлять занозу в пальце, правда?
– Особенно в двадцать первом, – бурчит.
Детский сад просто.
Я улыбаюсь, Варя хмурится. Понятно ведь, что все равно выйдет по-моему. И ей это понятно.
– Сначала все было отлично, – вздыхает она. – Я проснулась, увидела твою записку, немножко огорчилась, что ты ушел, но потом даже обрадовалась, что можно чуть-чуть побыть одной. Искупалась, пожевала, включила компьютер, вспомнила, что работа уже сделана, в «Сапера» поиграла, но мне быстро надоело… Ох, лучше бы я до сих пор играла!
Поднимаю брови. Дескать, что стряслось-то?
Варя хмурится. Вздыхает тяжко, почти стонет.
Понимаю. Ей не хочется приступать к основной части повествования. А мне не терпится ее выслушать. Но не под пыткой же вымогать информацию. Срочно требуется компромисс.
Компромисс, по счастию, вполне возможен. Компромисс называется «Бейлиз» и хранится у меня в кухонном шкафу. Как я успел уяснить, Варя всякую сладость невыносимую любит до горлового спазма. Деточка. Маленькая. Вечно конфетку хочет. Хоть среди ночи ее разбуди, непременно ведь выяснится, что конфетка сейчас не помешает…
После рюмки ликера она снова вздыхает, но куда менее тяжко, чем прежде. Встает, пересекает комнату, усаживается на подоконник. Глядит исподлобья.
– Ну да, – говорит, – главная гадина у нас получаюсь я в любом случае. Тебя не было, ты мне ничего не запрещал, ну и… Ты сам виноват. Ты ничего о себе толком не рассказывал. А мне интересно. Не то чтобы это действительно важно. Не важно совсем. Но любопытно. Очень. Очень-очень…
– Опять я тебя не понимаю. Ты, прежде чем каяться, объясни: что натворила? Может, выяснится, что и каяться не нужно.
– Что-что… – бурчит. – Обыск я у тебя устроила, неужели не ясно?
– А, – смеюсь, – обыск это не страшно. Обыск – дело житейское. Я бы и сам на твоем месте… Ну да, интересно же!
Она совсем ошалела. Глядит на меня, как деревенская дурочка на Матерь Божью. Неужели думала, я ругаться стану? О господи…
– Варенька, – говорю умоляюще, – ну поверь мне на слово, ничего плохого ты не сделала. Обыск – абсолютно нормальное поведение в доме таинственного незнакомца. Расскажи лучше, где тетрадку нашла? Думай что хочешь, но я ее впервые вижу.
– Ну где… В ящике.
Она снова хмурится, но лишь потому, что искренне старается вспомнить. Соскользнув с подоконника, пересекает комнату, оглядывает ужасающий хозяйский платяной шкаф, пожимает плечами.
– В самом верхнем ящике, по-моему. Это важно?
– Понятия не имею. Но лучше знать все подробности. Зачем-нибудь.
– Ага. Чтобы в следующий раз лучше прятать.
Варя смеется, но в глазах тревога. Очередной приступ недоверия. Это ничего, это пройдет. А потом снова вернется. Ей теперь будет со мной нелегко – какое-то время. Ничего не попишешь.
– Почитать-то можно? – спрашиваю. – Ну, или хоть перескажи, что там написано. Отчего ты так взбеленилась?
– Ну, я тебе вряд ли могу запретить, да? Но мне будет очень неприятно, если ты станешь читать эту гадость. Пересказывать тем более неприятно. Там всякая дрянь написана, в основном про меня. Как я мечтаю, чтобы ты меня трахнул. Все довольно правдоподобно, хотя я не думала, что все настолько запущено.
– Ой, – говорю. Потом молчу. Наконец спрашиваю – лишь бы не затягивать паузу: – Неужели ты решила, что я веду дневник? И пишу туда заметки о девушках, которые в меня влюблены?.. Просто фантастика! Хорошо же ты себе представляешь мой досуг…
– А что я должна была подумать, когда нашла у тебя дома тетрадку, где описаны некоторые события, действительно имевшие место? С датами, между прочим. И в общем, все правда, только тон гнусный такой… И выводы – хоть вешайся! Вполне достаточно, чтобы мое личное небо рухнуло на мою личную землю, и осколки… Ох, нет. Обойдемся без лирики. Просто все рухнуло. Этого достаточно.
– Ясно, – вздыхаю. – Ладно, если тебе неприятно, не буду читать. Невелико удовольствие, судя по всему.
– Если ты это не писал, то и не читай, – просит. – Пожалуйста, не надо. Если прочитаешь, я уж не знаю, как в глаза тебе смотреть потом. Ты понимаешь?
Понимаю. Еще бы я не понимал.
Все это, однако, не дает ни малейшего намека на ответ: откуда взялась тетрадка? Прежде таких наваждений в моем доме не водилось. Да и с какой бы стати?
– Прежде таких наваждений в моем доме не водилось, – говорю вслух. – Ничего не понимаю, хоть убей.
– Да какое же, на фиг, наваждение? – звереет Варенька. Хватает тетрадь, стучит ею по полу. – Настоящая!
Пожимаю плечами. Тоже мне доказательство.
– Обойдемся без теоретических споров. Все равно я буду считать этот предмет наваждением – по крайней мере, до тех пор, пока не родится мало-мальски внятная версия его земного происхождения. Значит, говоришь, всякая дрянь про нас с тобой там написана? С датами? Ну-ну…
И умолкаю. Надолго. Я, как Мартышка из всенародно любимого мультфильма, два раза про одно и то же думать не умею. Поэтому придется думать до победного конца. В следующий раз, пожалуй, не соберусь.
Варя тем временем подливает себе «Бейлиз». Вот и умница. Так и надо. Хоть какая-то польза от этой липкой ерунды. Глядишь, хороший человек расслабится.
– Знаешь что? – говорю наконец. – Ты только не пугайся и не обижайся, ладно? Имей в виду, у нас с тобой магическая проблема, а не бытовая. Поэтому выполни, пожалуйста, одну мою просьбу.
– Какую? – спрашивает настороженно.
– Просто напиши несколько слов. На бумажке. Это называется «образец почерка».
Взор ее становится совсем уж яростным, но Варя берет себя в руки. Потом – о чудо! – берет в те же самые руки ручку. Пишет что-то. Поднимает на меня глаза:
– Сверить, да? Думаешь, я сама все написала?..
– Сверь. Я не думаю, будто ты это написала. Но не удивлюсь, если…
– Почерк похож, – честно признает Варя. – Очень похож. Но зачем мне это могло бы понадобиться? Сфабриковать эту жуткую тетрадку с гадостями, чтобы устроить тебе скандал?.. Чтобы скучно не было?!
– Нет, что ты.
Я наконец позволяю своей ладони опуститься на ее запястье. Осторожно надо бы с такими жестами. Но сейчас, пожалуй, сам бог велел. Сейчас мне предстоит объяснить ей необъяснимое. Понятия не имею, как стану выкручиваться.
– Почерк похож на твой только потому, что эта тетрадка – твой личный кошмар. Пока ты спала, он материализовался. Так бывает. По крайней мере, в моем доме точно бывает. К счастью, редко. Просто ты здесь новый обитатель, вот он и расшалился…
– Кто – он?
Варя окончательно растерялась. Но лапку не отнимает, и это отличная новость.
– Дом, – говорю. – Жилище. Помещение, будь оно неладно. Раньше был дом как дом. Но я тут довольно долго живу. И вот, добро пожаловать в пещеру чудес… Прости, я должен был думать головой, а не жопой, когда тебя сюда притащил. С другой стороны, выбирать нам с тобой было не из чего… Да и не хотел я других вариантов. Мне очень нравится, что ты теперь тут живешь.
– Почему?
– А бес его знает. Просто есть в этом что-то правильное. Ты уж, пожалуйста, живи тут у меня, ладно?
– Да мне пока и деваться-то особо некуда. Если уж после тетрадки этой никуда не ушла… Хотела, очень хотела, но не смогла.
– Вот и хорошо, – говорю, – что не смогла. Вот и молодец.
А у самого комок в горле. Это что-то новенькое. Вернее, навсегда – так мне еще совсем недавно казалось – забытое старенькое. Вот и втянулся в игру, покинул-таки скамью запасных – всерьез, не кривляний ради. Добро пожаловать в настоящую жизнь, дружище.
Беру Варину руку, подношу к губам.
«Гори все огнем, – думаю. – Гори все огнем».
Но кажется, очень громко думаю. Варя, во всяком случае, услышала. Иначе с чего бы ей смотреть на меня с таким ликованием? Жест-то сам по себе не слишком значительный. Мало ли кто кому ручки целует. Приятный, ни к чему не обязывающий, старомодный ритуал.

Стоянка XVII

Знак: Весы – Скорпион
Градусы: 25°42′52'' Весов – 8°34′17'' Скорпиона
Названия европейские: Альшиль, Альхиль
Названия арабские: аль-Иклиль – «Венец (Скорпиона)»
Восходящие звезды: бета, дельта и пи Скорпиона
Магические действия: изготовление пантаклей для помощи тем, кто был обманут

Стыдно мне, Господи. Так стыдно, что, если бы испепелил Ты меня, дурищу убогую, вот сейчас, на месте, я бы Тебе, Господи, только спасибо сказала бы, потупившись. И развеялась бы пеплом без сожалений, лишь заручившись обещанием, что никогда, никогда, никогда больше не придется мне глядеть в глаза доброму чудовищу, которое, по правде сказать, почти ангел, снисходительный, терпеливый и невозмутимый, как всегда. Как всегда, да.
А я – истеричная идиотка, тварь неблагодарная, непропеченная Галатея, позорно, с грохотом вывалившаяся из печи в самый разгар обжига. Если мерзостная тетрадка действительно порождение моих тайных страхов и стыдных предсонных грез – не знаю, как меня земля носит. На ее месте я бы не. Я и на своем-то месте от омерзения содрогаюсь – теперь, задним числом.
– Прости, – говорит тем временем несостоявшийся Иуда, рыжий полуангел, Пятнадцатый мой Аркан, Максим (не соврал) Юрьевич, согласно обнаруженным в ходе обыска документам, Оле-Лукойе по профессии, Иерофант по нумерологическому раскладу, Гудвин – не то чтобы шибко великий, зато, увы, вполне прекрасный. Настолько, что девочку Элли к нему лучше бы на пушечный выстрел не подпускать, да и насчет Железного Дровосека есть у меня некоторые сомнения…
– Я, – говорит он, не слишком старательно изображая покаяние, – должен был думать головой, а не жопой, когда тебя сюда притащил… С другой стороны, мне очень нравится, что ты теперь тут живешь.
– Почему? – спрашиваю, лишь бы что-то спросить.
Нет, вру, не лишь бы. Просто, вопреки всему, надеюсь: вот сейчас произойдет некое невероятное событие (скорее взрыв, чем поцелуй, хотя второе больше в моем вкусе), которое отменит все, что я успела сдуру наворотить. Или ладно, не отменит, просто наполнит новым каким-то смыслом, и я пойму наконец, зачем все это было нужно: мерзостная тетрадка в переплете цвета свежего дерьма, помрачение рассудка, визг, вопли, снова визг, неохотное, недоверчивое раскаяние и, наконец, испепеляющий, невыносимый стыд.
– Есть в этом что-то правильное, – туманно объясняет рыжий. – Ты уж, пожалуйста, живи тут у меня, ладно?
Нашел кого уговаривать. Можно подумать, я чемоданы пакую. Ага, как же!
Но по крайней мере, я стараюсь быть честной. Терять-то мне все равно нечего. Хуже точно не будет.
– Если уж после тетрадки этой никуда не ушла… – говорю. – Хотела ведь сбежать, очень хотела, но не смогла.
– Вот и хорошо, что не смогла. Вот и молодец.
И вдруг берет мою руку, подносит к губам. Изумленно гляжу на него. Не знаю даже, что сказать на такое старомодное безобразие? А уж в текущем контексте выглядит и вовсе как издевка. Зачем?..
И тут не знаю уж каким – шестым, седьмым, двадцать вторым? – чувством улавливаю его настроение, если такой чудовищный душевный раздрай можно назвать настроением. И понимаю: невозмутимый мой наставник в таком же смятении, как я сама, если не хуже. Ну и дела!
«Гори все огнем», – думает он сейчас.
Я с ним совершенно согласна. Гори все огнем, да, действительно. Хорошо бы синим пламенем, но и обычное оранжевое тоже сойдет. Не в моем положении носом крутить, выбирая оттенки.
Покорная нашему слаженному дуэту, на окне вспыхивает соломенная штора. Это не обычное «бытовое возгорание» – или как там пишут в протоколах пожарной службы. Ни горящей свечи, ни спичек, ни лампы, ни даже пепельницы с окурками не было на этом подоконнике. Об увеличительных стеклах и солнечных зайчиках даже говорить смешно на исходе пасмурного мартовского дня. Просто мы подумали, да. А этот дом, выходит, действительно вполне волшебное место. Если уж гнусную тетрадку из моих потаенных рефлексий смастерил, то занавеску ему подпалить – тьфу. Не фокус даже, а обычное течение дел.
Мой автопилот тем временем успел смотаться на кухню. Открыл кран до упора, схватил первую попавшуюся кастрюлю, поставил ее наполняться водой, а сам с бутылкой «Святого источника» наперевес вернулся к месту пожара. Выплеснув газировку на пылающую солому, побежал обратно на кухню. Я тут, правда, ни при чем. В критической ситуации у меня обычно нет ни собственной воли, ни выдержки, ни характера. В критической ситуации я впадаю в ступор, и за дело берется мой автопилот. Вот он действительно молодец, но в этом нет никакой моей заслуги. Просто повезло.
Хозяин дома тем временем тоже не зевал. По счастию, его автопилот мыслил куда более глобально, чем мой. Пока я моталась по воду, он содрал горящую занавеску с окна, уволок в ванную. На том, собственно, катастрофа и завершилась.
– Можешь закрывать кран, – говорит. – Обойдемся, пожалуй, без хлябей.
Нервно хихикая, я – именно я, автопилота к тому времени уже след простыл – повинуюсь. Иду на кухню, перекрываю воду. Как раз вовремя, узкий слив не справлялся уже с этаким напором. Предотвратив потоп, чуть было не пришедший на смену пожару, рассеянно оглядываюсь по сторонам в поисках какой-нибудь медной трубы, а потом опускаюсь на топчан, кладу руки на стол, голову на руки, смеюсь тихонько. Победитель огненной стихии бродит где-то рядом. Поскрипывает половицами, постукивает дверцами кухонных шкафов. Внезапно разражается тихой, но вполне задушевной бранью. Я поднимаю голову. Что стряслось?
– Печет, – лаконично объясняет он. – Обжегся-таки… Ничего, у меня мазь хорошая, облепиховая. Только я от нее буду сейчас желтый, как канарейка, с головы до ног. И все вокруг, соответственно. Ты в том числе.
– Почему? – удивляюсь.
– Потому что мазь красится. А я при этом свинтус, каких поискать. Вот сейчас, смотри, буду ставить флакон на место и испачкаю шкаф. Имей в виду: я не нарочно. Само получается…
Он честно выполняет свое обещание. На дверце появляются два ярких желтых пятна. Виновник безобразия немедленно влезает в одно из них рукавом; миг спустя неловко поднимает руку, и кончик его носа тоже становится желтым. Я хохочу, как сельская девчонка, впервые попавшая в цирк.
– Ты бы, между прочим, – говорит он, – рубашку мою, что ли, надела. А то вот полезу к тебе обниматься, и кирдык твоей блузке, не отстираешь потом эту дрянь. Жалко…
Загипнотизированная его угрозой, иду переодеваться. На всякий случай, юбку тоже долой, вместо нее наденем хозяйские вельветовые штаны. И хотелось бы оставаться красавицей (сейчас как никогда, если уж на то пошло), но слишком уж скуден мой гардероб, а целебная мазь и правда желта и вездесуща сверх меры.

Вернувшись на кухню, обнаруживаю, что джезва в полной боевой готовности снова стоит на плите (на ручке желтое пятно), а хозяин дома устроился на топчане, пачкает сосредоточенно свою клавиатуру, мою чашку и заодно покрывало. Отлично, словом, время проводит.
Завидев меня, подвинулся. Дескать, садись рядом. А мне того и нужно, собственно. Посидеть с ним бок о бок, бедро к бедру – для начала. А если выполнит свою угрозу и обнимет – что ж, я за себя не ручаюсь.
И ведь действительно руку на плечо мне положил. Вполне, кажется, по-братски, но лиха беда начало.
– Бед мы с тобой, Варенька, можем натворить, – говорит строго, – немыслимых. Впрочем, не только бед, надеюсь. Из давешнего пожара основной вывод: нужно очень, очень осторожно думать, когда мы вместе. И все будет путем.
Киваю молча. Что тут скажешь? Сама ведь видела, как пламя занялось; сама знаю, почему так вышло.
– Это, – спрашиваю осторожно, – у всех… ваших… наших… Это у всех накхов так происходит?
Ответ я, как мне казалось, предвидела. Но он меня огорошил:
– Никогда ни с кем из «наших-ваших» ничего такого не происходило. И не должно бы… Ты приготовься, Варенька, я сейчас каяться буду. Если уж все так повернулось… Только сначала кофе с плиты сниму. А то ведь убежит.
Я-то заранее решила, что не стану вставать, давать ему дорогу. Пусть уж через меня перелезает: я – маньячка, мне будет приятно, мы оба это понимаем, и нечего церемониться. Но этот хитрец ступил одной ногой на тахту, второй – на хлипкий кухонный стол и миг спустя приземлился у плиты. Разлил кофе в разноцветные кружки и тут же, кажется, забыл о нем. Присел рядом со мною на корточки, уперся лбом в мое колено.
– Начинаем процесс покаяния, – объявляет. – Ты имей в виду: поцелуй с аварией – это не козни какой-то там «злой судьбы», это я подстроил. Ну, не совсем подстроил, просто вовремя почувствовал, что шансы получить мелкого пинка велики, вот и рискнул. Разыграл все как по нотам, безупречно, ты свидетель. Есть чем гордиться… Ты погоди, не нужно в комок сжиматься, и отпихивать мою башку коленкой тоже не нужно, ты, пожалуйста, сделай глубокий вдох и медленный выдох, а потом расслабь мышцы и дослушай. Слушаешь? Вот и хорошо. Логика у меня была простая: мы встретились для того, чтобы я научил тебя определенным вещам, так уж всегда в нашей традиции происходит, а иных традиций я не знаю. Следовательно, все, что мешает обучению, придется похерить – так я тогда думал. При этом сам не понимал, кто меня за язык тянет дразнить тебя дурацкими идеями о пустых гостиницах и загородных пансионатах, где мы можем рискнуть жизнью ради пары-тройки поцелуев, – подразумевалось, что ничего больше все равно не успеем… На что я надеялся? Что ты испугаешься такого расклада и скажешь: «На фиг, на фиг»? Или что ты вцепишься мне в рукав и скажешь: «Поехали, сейчас же, немедленно»? Так ведь нет, оба варианта не устраивали меня в равной степени. Проблема в том, Варенька, что я и сам не понимал, чего хочу. Да и сейчас не очень-то понимаю. Тебе достался хреновый учитель. Мало того что неопытный, так еще и влюбленный. И, как я понимаю, не совсем безответно, увы. Что тут делать – неясно. Дров я с тобой уже наломал и еще наломаю, это несомненно. С другой стороны, такая уж твоя судьба. И моя. И вообще.
Вот оно как. Надеюсь, он не рассчитывает на внятный ответ. Надеюсь, он вообще ни на какой ответ не рассчитывает, потому что я двух слов связать сейчас не смогу. В голове у меня не просто каша, а размазня, малоаппетитная с виду, но сладкая. Такая сладкая, что…
Ох.
Так и не обнаружив среди известных мне слов ни одного подходящего к случаю, я просто погладила его по голове. Не собиралась, честно говоря, даже в мыслях не держала, просто его голова вовремя подвернулась мне под руку. Так бывает.
И вот мы сидим и молчим, так долго, что за это время успевает наступить ночь.
Почуяв ее приход, Гудвин мой встрепенулся, поднял наконец голову, обратил на меня потемневший за компанию с небесами взор.
– Что ж, тетрадка эта дурацкая – твое личное наваждение, – говорит. – А вот пожар – наше общее. Хоть это мне понятно. Но больше – пока ничего. Мир взбесился, дергается в наших с тобой неумелых руках, орет, как новорожденный, того гляди, зашибет. Правила техники безопасности нам неизвестны, а нужны позарез. За советом идти некуда: ни с кем из наших ничего подобного не случалось. Что делать будем, Варвара? – И, не дождавшись моего ответа, заключает: – Будем жить дальше. С максимально возможным удовольствием, но очень, очень осторожно. И чтобы мне больше громко не думать!
Улыбаюсь ему.
– Может быть, все к лучшему? – спрашиваю. – Просто к лучшему, и все… Так ведь часто бывает: ныряешь головой в прорубь, думаешь, что там – холод ледяной, тьма и бездна, жидкое царство Хель, изготовленное из сухого концентрата и – правильно – воды. Известная рецептура… Заранее содрогаешься, но ныряешь. Потому что надо. И – не слабо. Ну и вообще, где наша не… И прочий лирический героизм. Но, нырнув, переведя дыхание, обнаруживаешь, что вода в проруби теплая, чистая и прозрачная, так что дно видно. И там, на дне, мало того что песочек шелковый, так еще и сокровищ понараскидано, и ни единого дракона. И вообще лафа.
– Может быть, – говорит он, снова утыкаясь лбом в мое онемевшее от негаданного счастья колено. – Все может быть… Ты знаешь что? Ты давай иди, одевайся. Поедем-ка поохотимся. Считается, будто время все лечит – даже краденое, даже время чужой жизни. Пару десятков лет спустя нам обоим будет куда легче решить, как жить дальше.
– Сколько сотен чужих лет ты уже прожил? – вздыхаю. – И есть ли от этого толк?
– Если ты спрашиваешь, значит, действительно никакого толку, – смеется. – Но надежда, Варенька, она ведь не просто умирает последней. Она, говорят, даже к погребальному костру своего господина с дарами приходит порой… Вот и я все думаю: когда-то ведь наконец перейдет это чертово количество в более-менее пристойное качество? Или ну ее к черту, эту школьную диалектику?
– Диалектике, – отвечаю, – в пекле самое место. А прогуляться я не прочь. Не думаю, что двадцать чужих лет спустя все у нас само собой рассосется – до сих пор-то не рассосалось… Но с другой стороны, надо же как-то успокоиться, тут ты совершенно прав. Только нос отмой, пожалуйста. И брови. И ухо левое… нет, все, теперь уже оба.
– Может быть, проще докрасить все остальное? – вздыхает. – А что, буду Желтым-Человеком-Из-Другого-Анекдота.[12] Один из любимых персонажей у меня, между прочим…
Оно и видно.

Стоянка XVIII

Знак: Скорпион
Градусы: 8°34′18'' – 21°25′43''
Названия европейские: Аркало, Альшальб, Альхах, Альтоб
Названия арабские: аль-Кальб – «Сердце (Скорпиона)»
Восходящие звезды: альфа Скорпиона (Антарес)
Магические действия: заговоры с целью сеять несогласие

Сижу, уткнувшись лицом в собственные старые штаны, которые топорщатся над Вариными коленями. Всем телом чувствую, как течет сквозь меня время, но даже это сейчас не мешает мне быть счастливым. Ну да, просто счастливым идиотом, без царя в голове – фиг с ним, пусть себе скитается по пустыне, подобно коллеге своему Лиру, не нужен он мне. Долой монархию в отдельно взятой башке – моей!.. Варенька права: некоторые ужасающие с виду бездны оказываются чрезвычайно приятными местами, не грех и побарахтаться тут какое-то время.
Ну вот, барахтаюсь.
Мне, страшно сказать, хорошо. И с этим, между прочим, надо что-то делать. Например, использовать текущую минуту слабости как восхитительную прелюдию к очередному практическому занятию. Варе, пожалуй, будет полезно отвлечься от лирических интермедий. Да и мне тоже, если начистоту.
– Знаешь что? – говорю. – Ты давай-ка иди, одевайся. Поедем поохотимся. Считается, будто время все лечит – даже краденое, даже время чужой жизни. Пару десятков лет спустя нам обоим будет куда легче решить, как жить дальше.
– Сколько сотен чужих лет ты уже прожил? – неожиданно спрашивает Варя. – И есть ли от этого толк?
Черт побери. Она права.
– Никакого толку, – соглашаюсь. – Но надежда, она ведь не просто умирает последней. Она, говорят, даже к погребальному костру своего господина с дарами приходит порой… Вот и я все думаю: когда-то ведь наконец перейдет это чертово количество в более-менее пристойное качество? Или ну ее к черту, эту школьную диалектику?
Варя укоризненно качает головой:
– Диалектике твоей в пекле самое место. Но прогуляться я не прочь. Не думаю, что двадцать чужих лет спустя все у нас само собой рассосется – до сих пор-то не рассосалось… С другой стороны, надо же как-то успокоиться, тут ты совершенно прав. Только нос отмой, пожалуйста. И брови. И ухо левое… нет, все, теперь уже оба.
Смотрю на свои руки. Желтые по локоть действительно. Что я увижу в зеркале, заранее понятно. Хорош «чернокнижник», нечего сказать!
– Проще докрасить все остальное, – вздыхаю. – А что, буду Желтым-Человеком-Из-Другого-Анекдота. Один из любимых персонажей у меня, между прочим…
– Живой человек редко может позволить себе роскошь стать персонажем, – строго возражает Варя. – Посему – отмывайся.
Слушаю и повинуюсь. Четверть часа угрохал на послушание и повиновение и, можно сказать, отмылся. Хотя если бы прокрутить меня в стиральной машине с отбеливателем, вышло бы совсем хорошо.
Ну, по крайней мере, Варя теперь не станет от меня шарахаться, прикрывать руками драгоценную свою куртку. А мне того и надо.

Я все-таки поцеловал ее – уже не дома, еще не в машине, а во дворе, благо ни одна любопытная старушка не способна засидеться на скамейке мартовским вечером, когда лишь сырые московские ветры властвуют безраздельно, даже пресловутые силы зла от них по подъездам прячутся. Ну вот и мы почти невольно прильнули друг к другу: греться. В северных странах любовь приобретает особый, практический смысл, что да, то да.
Не то чтобы я в руках себя держать не мог – увы, я еще и не такое могу, – просто хотелось раз и навсегда убедиться, что моя дикая выдумка, да еще и подкрепленная Вариной верой, не поспешила овеществиться, стать новым законом дурацкого нашего бытия. А то знаем, плавали…
Ничего страшного не случилось, только одна за другой завыли, запищали, затявкали автомобильные сигнализации. Молчала лишь моя «Нива» – и не потому, что соблюдала наши интересы, просто сигнализацией не оборудована. С таким хозяином, как я, удивительно, что она хоть колесами да рулем оборудована, какая уж там сигнализация…
Нас автомобильный концерт сперва изрядно напугал, а потом, когда стало ясно, в чем дело, насмешил; сцена у подъезда в итоге вышла скорее комическая, чем лирическая, но мы оба остались вполне довольны.
– Гляди-ка, не так все страшно, – задумчиво заключила Варя, устроившись рядом со мной на переднем сиденье. – Я-то думала, гром грянет и ближайшая сосна рухнет на наши распутные головы. Или бандитские пули засвищут. Или, скажем, инопланетяне во дворе у тебя высадятся, чтобы начать плановую перестрелку с агентами Скалли и Малдером. А вой этот – ерунда, смешно даже…
– Я же все выдумал, – напоминаю. – Не должно быть ни грома, ни сосны, ни инопланетян, ни даже агента Малдера. Вообще ничего – теоретически.
– Ты, может, и выдумал, да я тебе поверила. И до сих пор, будешь смеяться, почти верю. И сдается мне, ты и сам собственным выдумкам веришь – не только этой, вообще всем. И от этого они перестают быть выдумками… Скажешь, нет?
– Есть такое дело, – признаю. – Но не всегда. Не настолько все запущено, честное слово!
И снова ее обнимаю. Во-первых, вошел во вкус, а во-вторых, грешен, эксперимент ставлю, проверяю: вдруг на сей раз обойдется?
Почти обошлось. А что всклокоченный дворовый кот на капот вспрыгнул и завопил дико – так это, можно сказать, и не происшествие даже. Так, пикантная приправа к нашим собственным страстям.
– Что, в случае чего, будет с твоей квартирой, подумать страшно, – смеется Варя, когда я наконец отрываю как-то себя от ее губ и приступаю к своим основным обязанностям: медленно, задом выруливаю на улицу.
– Ну… Надо думать, тараканы объединятся с мышами и перебьют нам всю посуду, – предполагаю. – Ничего не попишешь, сам виноват.
– Это правда, – очень строго говорит Варя. – Сам виноват, да. Никто тебя за язык не тянул… Да-да, я понимаю, что звучит двусмысленно. Того и добивалась.
Вид у нее при этом чрезвычайно довольный. Да нет, какое там, совершенно счастливый у нее вид. Нет мне прощения и не будет.
И не надо.

– Понятия, кстати, не имею, какого черта мы с тобой куда-то едем…
Эти слова формируются в моей гортани совершенно самостоятельно и наружу вылетают без каких-либо усилий с моей стороны. Совершенно нелепое высказывание – если учесть, что большая часть пути уже проделана. Возвращаться домой надо было сразу же, после того, как прогнали с капота кота. А еще лучше – вовсе в машину не садиться. Но если уж поехали, зачем теперь морочить девушке голову всякой высокопарной романтической ерундой?
Но Варе, кажется, по душе такая непоследовательность. Теперь уже она объясняет мне, немного снисходительно, невольно имитируя мою недавнюю речь:
– Едем проветриться, развеяться, успокоиться, собственные роковые страсти-мордасти чужими судьбами закусывать. Твоя идея, между прочим. Не помнишь?
– Помню, – вздыхаю. – Все я помню. Не обращай на меня внимания, я сегодня еще не раз глупости говорить буду. Возможно, ничего, кроме них. Я, Варенька, совсем отвык жить собственной жизнью. Буду теперь заново учиться, или переучиваться, как пойдет… Шаг – и плюх на задницу, еще шаг – и снова тем же макаром.
– Ничего, – улыбается она, – я и сама, честно говоря, отвыкла от… От многих вещей. Сама себе выстроила высокий терем, сама себя туда заточила, а косы остригла заранее, чтобы не было искушения лестницу для непрошеного гостя сплести. Да вот, как видишь, не помогло… «Вигвам из слоновой кости» – вот как я называла свое убежище. Мне, впрочем, нравилось, пока не… Правда нравилось.
– Верю.
– Поехали в «Летчика», если ты не против, – предлагает Варя. – Страдальцев, думаю, везде на наш век хватит, а мне там понравилось. По-домашнему как-то все, уютно, хоть и рожи вокруг незнакомые… «Дверь в стене» мне еще больше по душе, но туда, как я понимаю, на охоту не ходят? Не та публика, да?
– Ну, положим, публика там всякая бывает. В иные дни недели не хуже прочих мест. Но там – да, ты права, «нейтральная полоса», заповедник. Мы там добычу не ищем. Хотя специально вроде бы ни о чем таком не договаривались.
– Должно же быть хоть что-то святое, – язвительно поддакивает Варя.
– Ехидная какая, – удивляюсь.
– На самом деле – да, ехидная, – признается она. – Хуже, чем ты думаешь. Просто я тебя стесняюсь, вот и не проявилась пока во всей своей красе.
– Ага. Во всей красе, значит, еще не… – Теперь уже я язвителен, насколько позволяет запас моей прежде неприкосновенной, но внезапно пущенной в реализацию нежности. – Значит, – говорю, – это были цветочки. Значит, все еще у меня впереди.
– И никто не уйдет живым, – подхватывает она.
Сворачиваю с Садового на Мясницкую, оттуда – на Чистопрудный бульвар, до Лубянского проезда рукой подать, переулками. Считай, приехали.
Но прежде я паркуюсь на самой темной из обочин, чтобы еще раз испытать судьбу. Может быть, на сей раз обойдется без кошачьих и автомобильных воплей?
Обошлось, как ни странно. Ни единой безумной старухи не спустили на нас небеса – стучать клюкой в окна да брюзжать, напоминая о бренности всего сущего. Ни единому подростку не пришло в голову запустить в небо шипящую и воющую шутиху. Даже местные пьяницы не пришли мочиться на мои колеса. Все это я бы, пожалуй, пережил, но судьба была подозрительно милосердна, демоны безмолвствовали, а мы – что ж, мы захлебывались друг другом на автомобильном сиденье, как американские подростки, ей-богу, хорошо хоть попкорн не грызли в промежутках между поцелуями.
– Ну вот, а говорил «не маньяк», – шепчет Варя. – Еще какой маньяк, не сомневайся! Снова наврал, выходит. Вечно ты врешь, и врешь, и врешь…
– Может быть, действительно, ну его все к черту? – спрашиваю. – Поехали обратно?
Но она неожиданно заупрямилась:
– Нет уж. Давай сделаем, как собирались. Вернее, как ты собирался. А то, чего доброго, по дороге домой решишь, что надо бы все же сначала пару чужих жизней прожить, чтобы руки не так дрожали. И я снова соглашусь, и мы поедем обратно. Так и будем всю ночь туда-сюда мотаться.
– Ты правда считаешь, что я передумаю?
– Не знаю, – вздыхает. – Ничего я не знаю. Ничегошеньки. Просто издеваюсь – скорее над собой, чем над тобой, но и над тобой тоже, да. Ты уж извини. Просто я на взводе. Я правда боюсь. Как будто все в первый раз… Да нет, какое там, хуже, чем в первый раз! Гораздо хуже.
– Боишься – чего?
– Всего. Например, что карета превратится в тыкву, а ты – в Белого Кролика… Ну, не знаю я. Не знаю. Просто – боюсь. Поехали лучше в «Летчика». Хоть над ни в чем не повинными людьми поиздеваемся всласть. Чего я теперь точно не боюсь, так это магии твоей дурацкой. Нет ничего проще, чем прожить чужую жизнь – когда в собственной все так запутано.
Сдаюсь. Прекращаю спор. Вряд ли Варя права, но ссориться с нею сейчас – это было бы уж вовсе запредельной какой-то дуростью. К тому же нет у меня уверенности, что моей решимости хватит на всю дорогу домой. Жил бы где-нибудь в районе ВДНХ, так и не сомневался бы. А до Бабушкина, вполне возможно, действительно успею охолонуть, успокоиться, все взвесить. И решить, что тайм-аут не помешает.
Вот же черт! Когда, интересно, она успела меня так хорошо изучить?
Ясное дело когда. Мы с Варей не просто два сапога пара; мы, кажется, похожи настолько, что дурацкие истории о разлученных в младенчестве близнецах сами собой лезут в голову. Вроде бы взрослый человек, понимаю прекрасно, что вся эта чушь не то что правдой, даже глупой шуткой быть не может, не имеет права, а все равно, целуя ее, чувствую, что это, как минимум, инцест – да и то лишь потому, что специального медицинского термина, обозначающего сексуальное влечение к собственной тени, никто не потрудился изобрести.
Кто из нас чья тень – это, кстати, отдельный вопрос. И ответ на него, надеюсь, каждый будет искать в одиночку. А не то ведь вдрызг рассоримся, сражаясь за сомнительную честь не быть оригиналом.

Стоянка XIX

Знак: Скорпион – Стрелец
Градусы: 21°25′44'' Скорпиона – 4°17′08'' Стрельца
Названия европейские: Екзарала, Екзола, Экзарала, Экзола, Аллатха, Ахала, Хикула
Названия арабские: аль-Шавла – «Жало (Скорпиона)»
Восходящие звезды: ипсилон и лямбда Скорпиона
Магические действия: изготовление пантаклей для войска и вообще для удачи

Все мои прежние «страшно», все мои «мамочки», даже ахи безмолвные, утробные – это, оказывается, были цветочки. А вот теперь – да, теперь ягодки пошли. Созрели вишни в саду у дяди Вари. Какие, впрочем, к чертям свинячьим, вишни?! Мой нынешний ужас – ягода-арбуз. Зеленая, как тоска, полосатая, как тигр, да еще и кубической формы, на новомодный японский манер, чтобы углами в сердечко тыкаться, не умещаясь в груди.
Потому что когда все так неописуемо, несбыточно хорошо, как в сладчайшем из снов, самое время проснуться. А если я сейчас вот прямо проснусь – сдохну на месте, это точно.
Поэтому в Бабушкино я пока возвращаться не готова. Ни за что. То есть я очень этого хочу, но – нет, не сейчас. Потом.
Потом, потом, потом.
– Поехали лучше в «Летчика», – говорю. – Чего я теперь точно не боюсь, так это магии твоей дурацкой. Нет ничего проще, чем прожить чужую жизнь, когда в собственной все так запутано.
Ухмыляется, злодей. Дескать, будь по-твоему. Это у меня, надо понимать, сейчас такой счастливый период жизни: все по-моему. Еще часа два-три все по-моему будет, если очень повезет. А потом – суп с котом или, еще хуже, вегетарианский вариант: суп с мертвой, вареной улыбкой сбежавшего от охотников Чеширского Кота. И после первой же ложки карета – в тыкву, а тыква – вдребезги, наверняка ведь. Добром такое кончиться не может, потому что всякий конец сам по себе не имеет никакого отношения к «добру», даже закавыченному.
– Все не так ужасно, как ты себе представляешь, – мягко говорит осиновый кол сердца моего. – И вообще не ужасно. Странно просто, это да.
Голос его вонзается мне в вену, впрыскивает в организм еще одну порцию сладкого ядовитого дурмана. Мне снова хорошо. Упоительно мне, вот так-то.
По улице иду, по лестнице спускаюсь, ног под собой не чуя. Задницы под собой не чуя, усаживаюсь на зеленый стул, локтей под собой не чуя, кладу руки на красную столешницу. Оглядываюсь по сторонам с нетерпеливым любопытством: родился ли на свет человек, чья участь столь увлекательна, что я смогу наконец получить передышку? И если родился, хватило ли ему ума сюда заглянуть?
Вряд ли, конечно. Но – чем Пятнадцатый Аркан не шутит…
– Девочка в синем, – шепчет рыжий. – Девочка-девочка, в синем-синем-синем, видишь, вот, у окна? Ты бы и сама ее вычислила, не сомневаюсь. Но чего зря время терять? Считай, это мой подарок. Что-то вроде букета ландышей-фиалок… Лапу давай. Будет тебе сейчас небо в алмазах.
Вручаю ему руку, заинтригованная обещанием. Неужто именно в алмазах? Мне, собственно, и стразы сошли бы – для начала, и вообще, из этих ладоней столько уж яду принято, что…
Что.
– Можно, – спрашиваю, – посмотреть, что ты там чертишь?
– Нельзя.
Очень уж жестко отрезал. Я опешила даже. Не ожидала, признаться. Он и сам, кажется, не ожидал. Тут же зашептал в ухо, ласково-ласково, но все же строго:
– Пока я не уверен, что ты способна контролировать всякую ситуацию и возвращаться когда пожелаешь, – фигу тебе, а не Знак! Я тебя сам за ручку еще долго водить буду, мне так спокойнее.
Да и мне, собственно, тоже. К тому же слово «долго» завораживает в его устах. «Долго» – это, конечно, не «вечно», не «всегда», но тоже сойдет.
– Давай твою синюю девицу, – вздыхаю умиротворенно.

Глаза мои наполняются слезами; с ужасом понимаю, что не справлюсь на сей раз с атакой внутренних вод, разревусь в публичном месте, господи-господи-господи, да что же это за блядство такое?!
Комкаю у лица носовой платок, словно бы насморк у меня, обычный московский весенний насморк, ради которого, надо думать, и приехала в безрадостную эту, помпезную северную глушь из теплых наших краев. Тоже мне маскировка… Тьфу!
Достаю деньги, сую их под пепельницу. Хватит, пожалуй, да нет, точно хватит, с избытком. Спасибо скажут и дурой назовут, а значит, все в порядке. Сгребаю в охапку одолженную сердобольной Муркой шубу из анонимного рыжеватого меха – стара, страшна, как самый первый смертный грех в истории человечества, но все лучше, чем мой пижонский плащик, в котором по Москве небось только в июне можно будет гулять. Уношу ноги из дурацкого подвала, где хорошая музыка и дешевая водка, но, черт побери, слишком уж светло, так что нельзя человеку спокойно поплакать. Зато идти вверх по Лубянскому проезду и реветь в голос – самое то. Я уже – не я, а незнакомая пигалица в драной шубке, у нее горе-беда, а у меня – нет. Я ни при чем. Я вообще, может быть, в гостинице сейчас сижу, бумаги деловые с умным видом изучаю.
Кстати о бумагах. Надо будет ими заняться, как наревусь. Работу мою никто не отменял, и, в общем, слава богу.
Слезы приносят облегчение; поездка в такси, папироса, выкуренная в номере (правила техники безопасности: с ногами на подоконник, голова – в форточку), снотворное и сто граммов чистой, неразбавленной можжевеловой водки на ночь закрепляют результат. А наутро меня будит телефонный звонок и Иосиф, старый, добрый, долготерпеливый Прекрасный Иосиф. «Лия, Лия, глупый мой ребенок, подумай еще раз, зачем тебе эта Москва? Индийская вакансия все еще открыта, ты ведь так хотела, просила, прохода мне не давала, помнишь?.. А в Москву как раз есть кого посылать вместо тебя, ты же понимаешь, очередь выстроилась: у одних мамы-папы там, у других сестры-братья, а у тебя никого…»
Ну да. Уже, можно сказать, никого. А можно и не говорить. Все равно – никого. Никого. У меня. Ни-ко-го.
Обкатываю это слово во рту, пробую на вкус, привыкаю. Привыкну, куда денусь. У-ме-ня-ни-ко-го. Ну вот, умница. Легко всему обучаюсь, этого у меня не отнимешь.
А вот Иосиф – ангел. Добрый, добрый ангел. Все знал, все предвидел, оставил мне шанс одуматься, опомниться, удрать в Страну чудес, о которой я несколько лет мечтала, и руками-ногами вцепилась бы в эту возможность, если бы не…
Ну вот, уже, считай, не.
«Никогда, никогда, слышишь, никогда больше не жертвуй мечтой ради мужика! И вообще не смей ничем жертвовать, – говорю я себе. – На этом все девочки прокалываются. Основной инстинкт у нашей сестры такой: непременно, во что бы то ни стало загубить свою жизнь ради возможности регулярно спариваться с неким избранным самцом. Хватит уж наступать на одни и те же всеобщие грабли, а? Если уж непременно надо на что-то наступать, свои, что ли, грабли изобрети, единственные и неповторимые… Не будешь дурой, все остальное само как-нибудь уладится. И вот, видишь, улаживается уже, скажи спасибо Иосифу».
И я говорю ему спасибо, а потом, не сдержавшись, рыдаю, хлюпаю, хрюкаю, уткнувшись сопливым малиновым носом в телефонную трубку, благо на том конце провода – лишь короткие гудки. Реву-то на сей раз скорее от облегчения, и от умиления, и от благодарности, конечно. Начальник у меня – ангел, мой персональный ангел-хранитель. У вас у всех – мучители да вампиры, а вот у меня – ангел, завидуйте, вешайтесь на подтяжках по сортирам, йо-хо-хо!
Я была бы последней идиоткой, если бы не закрыла главную лирическую тему своей московской эпопеи тем же вечером. Но я не последняя идиотка, не предпоследняя даже, я в первых рядах, всегда. Позвонила возлюбленному существу, сказала должное количество разных слов, уместных и не слишком. Ни одно животное не пострадало в ходе моих переговоров: мужчина, ради которого я примчалась в Москву, похерив все, что только можно было похерить, вздыхал с заметным облегчением, возражал скорее формально, чем навзрыд. Баба с возу – кобыле легче. Жеребцу – тем паче. Теперь, когда я уеду, рядом с ним останутся всего две влюбленные истерички, плюс бывшая жена, плюс жена текущая, плюс потенциальная невеста, плюс Тайная-Платоническая-Виртуальная-Страсть-По-Переписке (хорошо, если одна) – вполне можно жить.
Потом я работала как проклятая. Закрывала дела, подтягивала хвосты, улаживала проблемы. Скорее, скорее, скорее! Ближе к ночи повторила проверенную комбинацию: слезы-папироса-снотворное-джин. Заснула как миленькая, спала как младенец, проснулась почти бессердечной тварью – какое блаженство!
За труды мне воздалось сторицей.
Индия, Индия. Кому-то грязь, нищета да антисанитария, насекомые и жара, а мне – в самый раз. Никакой любви, дом на берегу океана, щедрое до назойливости солнце, диковинные запахи, тревожные звуки. Никакой, повторяю, любви, зато острая и сладкая еда, душевный покой, крепкий сон, полгода такой жизни – и плюс пять килограммов живого, счастливого веса, на радость местным ценителям прекрасного, для которых я, впрочем, так и осталась тощей, драной козой, даже скелетом драной козы. Что мне – жирная жопа и толстое брюхо, то им – смех один. И пусть себе смеются, зато – никакой этой вашей дурацкой любви, много путешествий и мало, очень мало, по чести говоря, работы – ровно столько, чтобы не заскучать. Почти бесконечный, почти отпуск, но с пользой для дела, кармана и душевного здоровья.
Я пристрастилась к кальяну, бетелю и сладостям, синему домашнему сари, пешим прогулкам, созерцанию звезд, огня и воды; к автомобильным поездкам по ужасающим загородным дорогам и неспешным беседам, вовсе не похожим на деловые переговоры, но нередко приводящим к желаемому результату. Начала коллекционировать. Сперва узорчатые тряпки, смехотворно дешевые местные драгоценности и прочие сувениры, потом – впечатления и пейзажи. Первые записывала в специальную «Индийскую» тетрадь, вторые, понятно, просто фотографировала в надежде, что дороговизна камеры компенсирует мое неумение.
Индия как-то сразу, с первого взгляда, – если не влюбилась в меня, то, по крайней мере, приняла без возражений, а приглядевшись, оказала знак наивысшего доверия: необъятная, приземистая старуха, темная, как ночь перед новолунием, древняя, как пустыня, Мата (мама) Тара, Мататара стала моей подругой и, можно сказать, конфиденткой. Среди предков ее были индийцы всех мастей, европейцы, китайцы и даже бабка-африканка; возраст придал и без того фантасмагорическому облику известное величие и художественную завершенность. Она бегло тараторила на всех мыслимых и немыслимых наречиях, ни один из языков не почитая родным – кроме разве что птичьего, – гадала на картах, игральных костях и спитом чае, походя предсказывала судьбу молодым, разглядывая линии на их ступнях да ладонях, читала прошлое стариков по морщинам на их лицах. Мастерила действенные, но недолговечные (как луна пойдет на ущерб, сними, закопай в саду) амулеты, ставила безошибочные диагнозы, обнюхивая пациента, как собака, и готовила из безобидных, не запрещенных законом трав, корней и семян такие «веселящие тело» и «умудряющие душу» отвары, что я перестала понимать: зачем, собственно, заморачиваться с легализацией марихуаны? На кухне моей второй мамы, ласковой черной Мататары, вполне можно обойтись без каннабиса.
Но основной бизнес у моей новой приятельницы был совсем иной. Мататара держала маленький ресторанчик с домашней кухней на углу двух улиц, с двумя разными входами и двумя залами, соответственно. Через парадную красную дверь, под золоченую вывеску «Яха Абхи» («Здесь, сейчас»), заходили худо-бедно освоившиеся в пригороде иностранцы вроде меня, любители умеренной экзотики, не отягощенной кишечными инфекциями, и (изредка) богатые горожане из других кварталов, незнакомые с причудливым местным контекстом. Через другую, когда-то зеленую, как весенняя трава, а ныне – просто обшарпанную, проникали окрестные жители, из «зажиточных бедняков», тех, кто мог себе позволить транжирить в закусочной скудные денежные излишки. Для них вывеску делать не стали: кому из соседей приспичит поесть у Мамы Тары, сам небось знает, куда идти, а чужих тут не надобно. Цены в залах были разные. Нам, иноземным богачам, приходилось изрядно переплачивать, зато местным еда и напитки доставались чуть ли не по себестоимости, то есть практически даром. Длинная барная стойка располагалась в центре этой несправедливо устроенной вселенной и служила надежной границей между двумя мирами. Хозяйка зорко следила за перемещениями посетителей, любезно, но непреклонно пресекала всякую попытку проникновения в соседний зал. Двуликая, с нами она была подчеркнуто радушной, но сдержанной, с соседями – по-матерински властной и голосистой. Крохотная кухня скрывалась где-то сбоку, поэтому тот факт, что на всех готовят в одном и том же котле, не слишком бросался в глаза. А если бы и бросался – вряд ли это отвадило бы нас от заведения Мататары. Больно уж хорошим поваром оказался ее единственный внук, горбун и молчун, с лицом красивым, как у заколдованного сказочного принца; на удивление приветливо улыбалась его маленькая жена, убирая посуду; что же до самой Мататары – ее власть над сердцами и помыслами клиентов невозможно было переоценить. Приворотное зелье здесь наверняка подавали всем, вместо традиционного пряного соуса, и мы принимали его из темных, ласковых рук с любовью и удовольствием.
Меня черная старуха почему-то сразу выделила и, можно сказать, приблизила. Называла «Батча-Ли» («детка Ли»), бессовестно урезав мое и без того коротенькое имя. Но я и пикнуть не смела: ясно ведь, как Мататара скажет, так и будет, Лией мне больше не бывать – по крайней мере, не в этих стенах. Порой, когда в ресторанчике становилось совсем уж пусто, она демонстративно приглашала меня на «индийскую половину», выносила поднос со сладостями, наливала чаю, доставала игральную доску и кости. Беседовать с Мататарой и не играть при этом с нею в нарды не дозволялось никому.
Когда дружбе нашей сравнялось полгода, она вдруг сказала: «Однажды я тебе погадаю». Не предложила услугу, не стала спрашивать разрешения, а просто поставила меня перед фактом. И вернулась к игре, не вдаваясь в подробности: когда, зачем и что я ей за это буду должна?
Неделю спустя сообщила: «Я гадала на тебя, Батча-Ли. Все у тебя еще будет, даже муж – кто бы мог подумать?! Не пугайся, еще нескоро, успеешь нагуляться… И учти, это будет не мальчишка уличный, а старый, богатый муж, настоящий мужчина. Он станет тебе вторым отцом и лучшим другом, а его взрослые дети примут тебя, как сестру. Своих ты не родишь, но вырастишь много приемышей; когда придет время, они приведут к тебе своих малышей и скажут: „Спасибо, мамочка Ли“, – так что неблагодарности не бойся. И бедности не бойся, она тебе не суждена. За что возьмешься, все будет приносить доход. Карты говорят, что тебе станут платить даже за небылицы, которые ты сочиняешь, – не знаю, бывает ли так, но с картами не поспоришь».
Я чуть не завизжала от счастья. Мататара, понятно, ни сном ни духом не ведала о моих первых литературных опытах и связанных с этим волнениях. Здесь, в Индии, я принялась вдруг от скуки записывать по памяти сказки о страшных и смешных приключениях вечной девочки Рави и ее тени, мальчика Ша, которые придумывала когда-то для сестренки Ёлки. По ходу дела так увлеклась, что не смогла остановиться. Мне собственные сочинения нравились чрезвычайно, но стоило подумать о том, чтобы показать их еще кому-нибудь, тем паче настоящему живому издателю, и земля уходила из-под ног от стыда и страха: невозможно!
И тут она говорит такое… Богатый муж, приемные дети – бог с ними, разберемся, но неужто правда выйдет толк из моей писанины?
«Жизнь твоя будет больше похожа на праздник, чем на настоящую женскую жизнь, – продолжает старуха. – Оно и неплохо, тебе понравится: ты ведь не хочешь взрослеть… Все у тебя хорошо, есть только одна беда. Большая беда, Батча-Ли, хуже, пожалуй, не бывает».
И я, современная европейская женщина, с двумя высшими образованиями, трезвомыслящая, скептическая, в сущности, особа, ни разу в жизни от черной кошки не отшатнувшаяся, охнула, всплеснула руками: «Что за беда, Мататара? С мамой? С папой? С Ёлкой моей маленькой? Или все-таки со мной? Когда будет? И что?»
К этому времени я уже твердо знала: может быть, нет в мире ни магии, ни чудес, ни бога с чертом, а сплошь халтура, шарлатанство да надувательство, но одна настоящая колдунья на этой планете все же имеется. Имя ей Мататара, и волшебные дела рук ее были явлены мне неоднократно: черная старуха творила чудеса случайно, мимоходом, чуть ли не по рассеянности, чем производила на меня, давно привыкшую к эстрадным номерам западных поп-кудесников, глубочайшее впечатление.
«За родных не бойся, – говорит, – беда только у тебя. И не „будет“, а есть. Давно уже есть, скоро год, как есть, Батча-Ли, бедная ты моя. Голодный демон ест твою душу с того самого дня, когда ты плакала от любви и ревности в холодном, грязном северном городе. Помнишь, ты удивлялась тогда, что слезы не так уж и горьки? Это потому, что голодный, жадный до жизни демон вошел в тебя и разделил твое горе на двоих».
Это что ж, выходит, в Москве вселился в меня демон? Глупости какие: откуда бы в Москве демонам взяться?.. Ничего не понимаю. Разум мой не готов принять этот бред, но…
Но я вдруг начинаю вспоминать девушку по имени Варя. Кто она? Откуда взялась в моих воспоминаниях? Или поставим вопрос иначе: откуда взялась другая девушка, Лия? Я одна или нас двое? Она – это я? И с кем тогда говорит сейчас проницательная индийская старуха? С Варей? С Лией? Где заканчиваюсь я, где начинается другое существо? Вот так, надо думать, и выглядит шизофрения – ежели изнутри, не со стороны наблюдать. Выходит, я – шизофреничка?
Боюсь, хуже.
Много, много хуже.
«Не нужно бояться, – говорит Мататара. – Демонов бояться нельзя, с ними нужно уметь сражаться. Тем более твой демон – он совсем не злой. Любопытный и голодный, но не злой. А вот гнать его надо. Останется, глядишь, всю твою жизнь проживет вместо тебя, а потом, чего доброго, умрет вместо тебя твоей смертью и возродится вместо тебя в чистом чреве, а ты исчезнешь во тьме, бывает и так… Но я тебе помогу, если не испугаешься и заплатишь. Ты знаешь, я люблю тебя, как собственную внучку, но за колдовство надо платить».
«Сколько платить-то?» – спрашиваю, собственного голоса не слыша. Кто спрашивает: Лия? Варя? – об этом лучше не думать.
«Половину того, что лежит сейчас в твоих карманах. Не слишком много», – смеется она.
Не слишком много, да.
Выворачиваю карманы. Наличных совсем мало, а мне так страшно, что я не могу жадничать и мелочиться. Достаю кредитную карточку, показываю старухе: «Это тоже деньги, Мататара. То есть, если засунуть эту штуковину в специальный автомат, оттуда посыплются деньги. Много денег. Все, что я заработала за прошлый месяц, и еще кое-какие остатки. Половина – твоя».
«Ты честная, это очень хорошо. Могла бы и не показывать свою карточку, что старуха в этом понимает? Хотя у меня такая же есть, эх ты, глупышка… – заливисто смеется Мататара. – А теперь пошли ко мне. Сначала я поговорю с твоим демоном. Если он уйдет, ты мне заплатишь. А не уйдет, тогда и платить не за что, верно?»
Она отдает какие-то распоряжения внуку, усаживает на свое место зардевшуюся от смущения малышку-невестку, берет меня за руку и уводит наверх, где в лабиринтах с горем пополам обустроенного жилого пространства можно найти дверь в ее спальню – если знать дорогу или если очень повезет.
Еще прежде, чем мы переступили порог, я окончательно понимаю, о каком «демоне» шла речь. Ну ни фига себе – «голодный демон»! Это же я, Варя, подглядываю, можно сказать, в щелку за чужой жизнью, а вовсе не…
Впрочем, нет. Не просто подглядываю, а глодаю чужую судьбу, как собака кость, мне ведь все объяснили заранее, нечего от правды нос воротить.
Черная старуха берет меня за плечи, швыряет с размаху на циновку; кажется, она всерьез изготовилась шаманить, но это, честно говоря, без надобности. Я и так все уже вспомнила, поняла, осознала, а посему – все, ухожу. Действительно, свинство – такую славную девочку остроты ощущений лишать. Добро бы злодея какого, маньяка или просто глупую дуру, а уж ее-то, Лию, мою умницу-красавицу Лию, никак нельзя грабить…
«Погоди-ка», – говорит Мататара.
Она склонилась надо мной, держит за плечи, глядит в глаза. Не сомневаюсь: ее пламенная речь на ломаном английском, расцвеченном непонятными местными словечками, предназначена именно мне, а не Лие, которую она называет Батча-Ли и любит так, как только старая, мудрая ведьма способна любить молодую, глупую, можно сказать, бесхвостую ведьмочку, как, к слову сказать, полюбила меня добрая толстуха Капа – вот и это я теперь о себе, оказывается, помню…
«Я чую, ты сейчас уйдешь, – шепчет Мататара. – Хорошо, молодец, не хотелось бы мне тебя обижать, бедняга, бродяжка неприкаянный. Но прежде чем уйти, выслушай мой совет: чем кормиться чужими судьбами, отрасти собственную. Это трудно вашему народу, знаю, но ты попробуй. Что толку воровать, все равно рано или поздно за руку поймают. И потом, знаешь, кто не жил своей жизнью, не сможет умереть своей смертью, а уж это – воистину страшно!.. Ясно тебе, о чем я толкую? Что ж, теперь ступай».
Я протягиваю ей руку, говорю: «Мне нужен Знак» – и с наслаждением, как в теплый омут, ныряю во тьму, залитую, впрочем, тусклым электрическим светом.

– Ни фига себе! – Наставник мой выглядит потрясенным. – Ты сама попросила забрать тебя, Варенька, – торопливо шепчет он. – Ты потребовала начертить на твоей ладони Знак, так и сказала: «Мне нужен Знак!» Что случилось? Что не так? Это ведь была хорошая, очень хорошая жизнь. Зашибись просто, какая распрекрасная…
– Распрекрасная, – соглашаюсь. – Просто меня, знаешь ли, изгнали.
– Как это?! – Он почти в ужасе. Или даже не «почти», а просто в ужасе. – Впервые о таком слышу, – говорит.
– Обыкновенно, как демонов изгоняют… Нет, обрядов никаких зловещих вроде не было, до этого не дошло, меня просто уговорили уйти. Моя добыча, видишь ли, задружилась с настоящей индийской ведьмой, та меня вычислила и сказала: «Надо изгонять». Но я и сама решила уйти, как только осознала, что происходит. Как только поняла, что я – не она. Свинство это – такого кайфа человека лишать. Правда свинство: девочка-то хорошая, лучше не бывает, жаль, не сестричка мне… впрочем, нет, жаль, я сама не такая… А ведьма подумала, я демон, представляешь? Сочувствовала мне от всей души, посоветовала «отрастить собственную судьбу». Имей в виду, именно этим я и собираюсь заняться, немедленно. Поехали к тебе, прямо сейчас, ладно? А то действительно глупо: чувствую себя как богачка, обворовавшая сиротский приют.
– Именно как богачка? – растерянно переспрашивает мой рыжий Иерофант.
Я, кажется, здорово выбила его из колеи. Мы словно бы поменялись ролями, теперь он ничего не понимает, а я не знаю, как объяснить. Пока не попробуешь – не узнаешь, так-то.
– Конечно, богачка, – говорю. – Моя судьба – самая завидная участь в мире, по крайней мере нынче вечером. Я вот как раз вспомнила, что люблю тебя, а ты весь вечер приставал ко мне с этими своими дурацкими сентиментальными поцелуями, вместо того чтобы просто волочь в койку и драть до утра, пока обоим тошно не станет… Впрочем, не сомневаюсь, именно так ты и поступишь, рано или поздно, сегодня или тысячу лет спустя, хотя лучше бы, конечно, не тянуть с этим делом. Поэтому и называю себя «богачкой»: ни с кем такой судьбой не стала бы меняться, ни за что… Ох, прости, пожалуйста. Я жуткое хамло, знаю, да. Сама себе в рожу плюнула бы, да не умею. Зато больше ни черта не боюсь. Чего бояться демону, которого только что изгнали на фиг, лишили законной добычи, да еще и пристыдили напоследок?
– Бояться тебе в любом случае нечего, – улыбается он. – Разве что приступа тошноты под утро, да уж, действительно… Одевайся, «демон». Попробую не обмануть твоих ожиданий.

Стоянка XX

Знак: Стрелец
Градусы: 4°17′09'' – 17°08′34'
Названия европейские: Нагаим, Абнахая
Названия арабские: ан-Нааим – «Страусы»
Восходящие звезды: гамма, дельта, эпсилон, дзета, эта, сигма, тау и фи Стрельца
Магические действия: заговоры на злобу и ненависть

– Одевайся, «демон», – говорю я Варе. – Попробую не обмануть твоих ожиданий.
И ведь вру, все вру. Причем не по малому счету (по малому я как раз честен, как никогда), а по большому. Но если я сейчас скажу ей: «Не о том сейчас думать надо», – это ведь будет феерическое, нечеловеческое, фантастическое почти свинство. Честность честностью, но нельзя так с людьми поступать, тем более – с девушками, тем более – с ученицами, влюбленными в своих непутевых наставников, которые и сами, честно говоря, давно уж потеряли голову на одном из поворотов, теперь уж не отыщешь.
Да и не стану я искать. Очень надо.
Без головы мне сладко и славно даже; дурак я был, когда принялся вдруг мастерить из мухи слона, из указующего перста высосал проблему, сотворил призрачную угрозу из собственного ребра. Прекрасно все, действительно прекрасно, дары судьбы следует принимать со смирением и благодарностью; я это очень хорошо понимаю теперь, когда на горизонте замаячила настоящая, нешуточная проблема.
Изгнали, надо же! Никогда ни о чем подобном не слышал. Да и как, собственно, можно «изгнать» накха, которого, строго говоря, нет в чужом «здесь-и-сейчас»? Чай, не бес, в свинью заточенный. Мы роем свои норы во времени, сидим, затаившись, в чужом прошлом, встреченные раз в жизни, виденные мельком, забытые… Впрочем, какое там – забытые?! – вовсе не замеченные, не осязаемые, не овеществленные, только кончик длинного змеиного языка высовываем вперед, в будущее: сливки снимать…
Изгнали, значит. Невероятно, необъяснимо, дикость какая-то. Да, я помню, конечно, что Индия у нас – страна чудес и священных коров, и вообще восток дело тонкое, договорились, товарищ Сухов, спасибо за подсказку. Вы тысячу раз правы, тонкое, да, как писк комариного младенца, тоньше не бывает, но – хоть убейте – немыслимо, немыслимо, немыслимо!
Если думать об этом долго, очень долго, можно, наверное, понять, что именно случилось с Варей и как оно случилось. Понять и в тот же миг сойти с ума, съехать с катушек, окончательно и бесповоротно, в точности как старший брат моего школьного приятеля. Тот был моряком дальнего плавания, кажется, помполитом или еще какой шишкой в судовой иерархии. Обычный такой мужик, окружающим он казался немного занудливым, зато положительным и надежным – до тех пор, пока во время продолжительного рейса не стал вдруг ходить по ночам на палубу, разглядывать незнакомые созвездия Южного полушария, силясь представить себе бесконечность Вселенной. И однажды ночью поднял на уши весь экипаж страшным, протяжным криком. Орал, пока ему не сделали укол, и потом снова орал всякий раз, когда действие медикаментов подходило к концу. Добился, надо думать, своего, понял кое-что про бесконечность и обрел последний, вероятно, приют в комнате с войлочными стенами, ибо есть вещи, которые куда легче смиренно принять на веру, не вдаваясь в подробности, чем вообразить умозрительно.
…изгнали, значит, ну-ну… Бред собачий.

В машине я обнимаю Вареньку, прижимаюсь к ней всем телом в надежде вернуться на малую свою землю. В моем жесте куда больше отчаяния, чем нежности, и, кажется, остро не хватает подлинной страсти. Не о ней, о себе я сейчас забочусь. Я не такое чудовище, как может показаться, просто мне действительно очень нужно отвлечься от размышлений, найти иное занятие.
«Иное занятие» – ужасно звучит, да. Мне бы сейчас не думу думать, мне бы – господи, да все что угодно, хоть девушку обнимать, хоть в кресле дантиста сидеть, хоть с парашютом прыгать, лишь бы по замкнутому кругу больше не бродить, бессмысленной белкой в колесе не скакать, карусельной лошадкой не вертеться. Мне бы шаг в сторону сделать как-то, всего один аккуратный шажок – неужели я прошу слишком много?
Ужели, ужели.
Варя льнет ко мне, но прячет лицо. Тычется носом в шею, мягкими губами касается мочки уха.
– Ты не о том сейчас думаешь, – шепчет. – Тебя не я занимаю, а то, что произошло у меня с индийской старухой… Прости, я бы рада ничего не замечать, мне же было бы лучше, но ты для меня – как на ладони. Сам виноват, научил. Ты хороший учитель.
– Учитель из меня – хуже не придумаешь, – говорю. – Сельских ребятишек ботанике учить и то не справлюсь. Просто ты у нас молодец. Учишься, несмотря ни на что… Прости, Варенька, ты права, я почти ничего не чувствую сейчас и почти не понимаю, что делаю. Но ты уж потерпи, пожалуйста. Побудь чем-то вроде плюшевого мишки. Я скоро оклемаюсь, очень скоро, честное слово. Я шустрый.
– Ладно, – неожиданно смеется она. – Мишка так мишка, мне не жалко. Я даже гэдээровской железной дорогой побыть могу, если надо. Если это как-то поможет. Ту-ту-у-у-у-у-у, чух-чух-чух-чух…
Такая хорошая, хоть плачь.
Несколько минут тепла и покоя, дюжина медленных вдохов, дюжина медленных выдохов, две дюжины пауз между ними, и я, кажется, вполне готов жить дальше. А если и не жить, то, по крайней мере, завести мотор – вот что надо было сделать сразу же. Пока я с ума схожу, машинка греется, глядишь, пришли бы в чувство одновременно и покатили бы дружно куда-нибудь, то ли домой, то ли действительно в загородный пансионат «Вербы», которым я Вареньку стращал. Вряд ли туда сейчас заселиться можно, но долгая дорога и смутная, сладкая цель привлекают меня чрезвычайно.
– Я погадаю, – вдруг говорит Варя. – Ни тебе, ни себе, ни нам даже. Просто вот спрошу: «Мама, что это было?» А то сидим, головами глупыми думаем, вместо того чтобы у Бессознательного проконсультироваться… Непрофессионально как-то.
– Умничка, – говорю. – Погадай, пожалуйста. А я покурю в ожидании приговора.
– Ну уж, приговора…
Она тасует карты, наконец достает одну наугад, усмехается краешком рта:
– Можно было это предвидеть. Принц Хаоса, во всей своей красе.
На картинке и правда не рисунок, бардак какой-то. Разбитое вдребезги желто-зеленое изображение: крупная антропоморфная фигура управляет обломками колесницы, три совсем мелких человечка влекут эти обломки, каждый – в своем каком-то направлении. Но общее впечатление скорее жизнерадостное, чем тягостное. И то хлеб.
– А разве есть такая масть – «хаос»? – удивляюсь запоздало.
– Масти нет. А Принц Хаоса тем не менее есть. Принц Мечей исправно несет эту службу. Жалоб и нареканий со стороны клиентов до сих пор не возникало, он отлично справляется. Можем расслабиться: ситуация в любом случае вне нашего контроля. Она скорее прекрасна, чем ужасна, но с ума свести может, вполне. Это, впрочем, и без гадания было ясно. По-хорошему, нам обоим нужен бы мудрый наставник, надсмотрщик даже, жесткий, хладнокровный, но милосердный, – такой совет дает эта карта. Но у меня есть только выбитый из колеи ты, а у тебя, как я понимаю, и вовсе никого? Или все-таки?..
– Надо, что ли, Михаэлю позвонить, – вздыхаю. – Не думаю, правда, что он сталкивался с чем-то подобным. Знал бы, рассказал бы мне непременно, а он – ни сном ни духом… Но иных вариантов все равно нет. Разве вот у Юрки спросить? Если кто-то может быть в курсе, в чем я, честно говоря, крепко сомневаюсь, то только он. Непростой он парень. Ох, не простой… И сам по себе – вполне Принц Хаоса. Железный Роджер за такого персонажа дорого дал бы: вполне в его вкусе, но с иными, экзотическими прибамбасами.
– Юрка – это Чингизид из «Двери в стене»? – оживилась Варя. – Ну, такой… с раскосыми и жадными очами, иго татаро-монгольское?
– Вообще-то, Юрка наполовину кореец, наполовину казах. Диковинная смесь, да… Но если ты назовешь его Чингизидом, да еще и Блока процитируешь, он будет счастлив.
– Учту, – кивает. – Люблю делать правильные комплименты малознакомым людям. Чувствую себя в этот миг единоличной владычицей связки ключей от всех сердец на земле.
– Еще бы!

По дороге мы все больше молчим; каждый сражается с собственными демонами. Не знаю, как дела у Вари, а мои соперники к моменту прибытия на улицу Изумрудную побеждают с разгромным счетом. 7: 2, скажем, или даже 94: 11. Но я учусь понемногу уворачиваться и отбиваться, даже пару успешных контратак уже провел, и до конца матча еще есть время – все время моей жизни, собственно говоря.
А подъезжая к повороту во двор, я цепенею. Хорошо хоть, притормозить успел. То ли Варенька – лучшая из гадалок на этой земле, то ли снова сработал эффект хорового думанья на заданную тему, но Принц Хаоса явился к нам собственной персоной. На обочине стоит Юркина «тойота», которую опознать проще простого: номер 007, на радость всем любителям Джеймса Бонда. А рядом с нею топчется закутанный в элитную овчину владелец. Ухмыляется, только что не облизывается.
В гробу я видел такие совпадения.
– Это что, действительно твой Чингизид? – Варя ошеломленно моргает, вертит головой, щиплет себя украдкой, явно в надежде проснуться.
– Ну да, – вздыхаю. – Чему ты удивляешься? Сама же его и напророчила.
– Я просто диагностировала хаос, – вздыхает. – Господи, как же все… перекручено.
Совершенно с нею согласен.
Проезжаю чуть вперед, останавливаюсь, выхожу из машины. Юрка не дает себе труда сделать вид, что удивлен такому совпадению. Ну и правильно, в общем. Зачем зря кривляться?
– Неужели меня караулишь? – спрашиваю.
– Караулю, как видишь. Тебя или любое другое живое существо с мобильным телефоном. Я свой где-то забыл или просто потерял, это еще разбираться надо… И вот, заглох по дороге в очередные гости. Похоже, со сцеплением какая-то фигня. Дай телефон, я в РОСНО позвоню, у меня там специальная страховка. «Помощь на дороге» называется.
– Пошли ко мне кофе пить, – предлагаю. – Оттуда и позвонишь. Все равно твоя помощь раньше чем через час сюда не доберется.
– По моим наблюдениям, хорошо, если через два часа приедут… А ты где-то рядом живешь?
– «Рядом» – слабо сказано. Прямо здесь. В этой вот пятиэтажке. Иди к первому подъезду, а я машину где-нибудь во дворе пристрою и – к твоим услугам.
– Повезло мне, – Юрка плотоядно улыбается, потирает лапы в кожаных перчатках. – А ведь мог бы тихо-мирно замерзнуть на обочине!
Ага, «повезло». Теперь это у нас так называется. Я и сам лицемер изрядный, если очень припечет, но…
Ненавижу.

– Ну что, будем продолжать делать вид, будто ты совершенно случайно застрял в сломанном автомобиле, без телефона, в сотне метров от моего дома? – спрашиваю, водружая на огонь самую большую джезву. – Или сразу откроем карты? Телефон, впрочем, в твоем распоряжении. Звони куда хочешь, хоть в РОСНО, хоть в английскую разведку, хоть святой Агнессе…
– Почему именно святой Агнессе?
– Не знаю. Мелодия такая у Стинга есть: «Горящий поезд и святая Агнесса». Просто музыка, без слов. Очень хорошая… А чем сломанный автомобиль хуже горящего поезда?
– Ничем, – кивает. И тут же принимается названивать в страховое агентство. Неужели правда совершенно случайно тут застрял, без задней мысли?
Дыбосы волом.
Варя глядит на нас обоих с неподдельным изумлением, но вопросов не задает, помалкивает пока. Здороваясь, протянула Юрке руку, которую тот почти машинально поднес к губам; потом подозрительно разглядывала поцелованное место, словно бы ожидала, что там непременно проступит некий таинственный каббалистический знак.
Не дождалась.
– Какой у тебя телефон? – тем временем деловито спрашивает Юрка. – Мастер сюда будет звонить, когда подъедет… Ага, сто восемьдесят один… Девушка, милая, записывайте, пожалуйста!
Девушка на другом конце провода пишет цифры, а я кладу в кофе кардамон, щедрой рукой отмеряю имбирь, добавляю крошку муската, корицу на кончике ножа. Выдержав должную паузу, снимаю джезву с огня, надеваю на правую руку кухонную варежку-прихватку, методично хлопаю по донышку, выстукивая мне самому незнакомый ритм.
– А это зачем? – хором спрашивают мои гости.
– Так надо, – пожимаю плечами. – Говорят, бедуины так делают. Зачем – не знаю. Меня друг научил, из тех, чьи слова просто принимают на веру. Зато могу рассказать, что будет. Сначала пенка побелеет, потом исчезнет вовсе. Тогда можно разливать по чашкам. Осадка, кстати, точно не будет. Может, ради этого все делается?
– Ты мне так кофе не готовил, – ревниво отмечает Варя.
– Потому что лентяй, а тут видишь как долго стучать приходится? К тому же я все время забываю этот рецепт. Сейчас вот вдруг вспомнил… Юрий Канатыч, ты, часом, не хочешь покаяться, пока я в тамтам стучу?
– Покаяться?! – изумленно переспрашивает он. – Если уж на то пошло, это ты должен каяться. Или вы оба. Объясните на милость, что такое чудовищное происходит в вашем космосе, что моей машине пришлось поломаться на этой улице? Я-то хотел с вами поболтать, да, но моя болтовня вполне могла ждать до субботы.
– Ладно, – соглашаюсь, – ежели так, будем считать, что это наших рук дело. Проще поверить тебе на слово, чем применять пытку… Видите, какой кайф?
Показываю им джезву. На поверхности сейчас белопенные облака да мелкие шоколадно-коричневые пятна, изысканная декоративная живопись. Жаль, недолговечная – как, впрочем, почти всякая кулинарная красота.
– Расскажи ему свою историю, Варенька, – прошу, наливая ей остатки «Бейлиза» – не в рюмку, в коньячный бокал. Чего мелочиться? Все равно ведь выпьет, сколько ни дай.
Она адресует мне вопросительный взгляд. Смотрит почти с упреком. Дескать, ты бы еще на стул меня поставил, стишок новогодний гостю читать.
– Глупо получится, если я стану пересказывать все с твоих слов – учитывая, что сам ничего пока не понимаю…
– Ладно, – вздыхает.
И тихим, бесцветным голосом, зато очень подробно рассказывает о том, как жила жизнью молодой женщины по имени Лия, которая приехала в Москву специально ради возможности как следует пострадать от воистину роковой любви, зато потом одумалась и воспользовалась первой же возможностью унести ноги. Как от души наслаждалась длительной индийской командировкой, как подружилась случайно с тамошней ведьмой, которая каким-то удивительным образом почуяла неладное и однажды обратилась – не к своей подружке, а именно к ней, к Варе. Сказала: «Уходи», посоветовала «отрастить собственную судьбу», – пришлось послушаться.
– Интересно, – мечтательно мурлычет Юрка, – а что бы она стала делать, если бы вы не поддались на уговоры? Готов спорить, ничего не смогла бы. Ну вот что, что можно сделать с накхом, которого надежно охраняют время и Знак?! Не поймите меня неправильно, Варя, я вас не упрекаю. Я бы и сам на вашем месте сперва унес ноги, а уж потом призадумался… Нет, сейчас все же вряд ли, но когда был новичком, точно сбежал бы. Небось так перепугался бы, что забросил практику к чертям собачьим – на какое-то время или даже навсегда. Но теперь-то я умираю от любопытства. Мне бы эту девочку, что ли, найти, с ведьмой индийской потягаться… Она ведь не сразу уедет из Москвы, эта ваша Лия? Не сегодня?
– Через неделю примерно, – говорит Варя. – Она ведь вроде как в командировке тут, ей дела заканчивать надо перед отъездом…
– Где она ночует? – спрашивает Юрка. Глаза его сияют, как у голодного хищника, почуявшего добычу, уже разминающего лапы перед погоней, исход которой заранее ему ясен. – Впрочем, где ночует, это как раз не очень интересно. Интересно, где она будет завтра поутру кофе пить. Или обедать. Или, скажем, ужинать.
– Она живет в гостинице «Космос», – Варя морщит лоб, честно вспоминает. – Завтракать будет там же, в ресторане, потом поедет на работу, это в районе Мясницкой, но адрес я, пожалуй, не вспомню… Обедать не станет вовсе, освободится поздно, после девяти, и поедет ужинать в «Желтое море». Одна, если я ничего не путаю.
– Ага, значит, с утра – в «Космосе», после девяти – на Большой Полянке, ясно… И как у нее будет настроение? Надеюсь, не самое радужное?
– Ну так, серединка на половинку, – неуверенно говорит Варя. – Поплачет еще не раз, но в остальное время – бодрячком… Но почему вы?.. Ой!
Вот именно, что «ой». Я и сам, честно говоря, в ужасе от Юркиных планов. Его затея представляется мне почти апокалиптической. Хотя… Любопытно, конечно, кто бы спорил.
– А разве так можно? – наконец спрашивает Варя. – Чтобы два накха одну и ту же судьбу обгладывали?
– Обгладывали! – ржет. – Ну и терминология у вас!.. Твоя работа, Макс, или она сама слова подбирает?
– Варвара, – говорю строго, – существо более чем самостоятельное. Что-что, а уж мой словарный запас ей точно ни к чему.
– Оно и видно… – Юрка подмигивает Варе. – Нет проблем. Все можно, лишь бы не одновременно… А что, по-вашему, мы им потом татуировки на лбу рисуем: «Осторожно, обглодано»?! Откуда мне знать, кто пользовался этой судьбой до меня? Очень может быть, что мы ежедневно друг за дружкой чужие блюдца вылизываем…
– От такого, – вздыхает Варя, – и свихнуться недолго.
– Свихнуться вообще недолго, – соглашаюсь. – Дурное дело нехитрое… Кстати, мне никто никогда не рассказывал ничего подобного. Ни Михаэль, ни этот вот «великий просветленный». Так что я тоже впервые слышу…
– Ну так и мне никто не рассказывал, – Юрка пожимает плечами. – А своя голова на что? Это ведь совершенно очевидно: нет ни у кого на лбу клейма-печати. Нипочем не угадаешь, попадал человек на глаза кому-то из наших или нет. Вероятность невелика, конечно, – здесь, в Москве. Но даже здесь все возможно… Ну вот, мне стало интересно, и я решил проверить. У меня было много учеников, я в этом смысле везучий, ты же знаешь. Все время приходится кого-нибудь по городу выгуливать, показывать наши охотничьи угодья. Нет ничего проще: как только мой подшефный благополучно пришел в себя, можно тут же последовать по его стопам.
– И что? – спрашиваю.
– Да ничего особенного. Никакой разницы, сам проверь, если хочешь. Мы же не тушенку чужую жрем, которая может вдруг взять да и закончиться…
Ну и денек сегодня, однако. Сколько еще сводов небесных обрушится мне на голову прежде, чем судьба позволит почистить зубы и мирно лечь спать?
– Теперь, – оптимистически заключает Юрка, – мне это пригодится. Обязательно надо выяснить, что собиралась делать старуха. А то повадятся изгонять нашего брата, на поток дело поставят… Экзорцистов в любую эпоху много, а нас, бедных беззащитных демонов, мало. Но кто предупрежден – вооружен.
До меня наконец доходит, что он решил не просто развлечься, а совершить ни много ни мало подвиг. Рискует своей шкурой во имя общего дела, так сказать. По крайней мере, именно так себе все представляет… Интересно, почему мне самому в голову не пришло отправиться на разведку? Впрочем, если и пришло бы, что с того? Совершенно очевидно, я бы пальцем не пошевелил. Не из робости даже, просто – зачем? Так называемое общее дело интересует меня, признаться, меньше всего на свете. Хорошо, что кроме меня в Москве живут и другие накхи, мне приятно связывающее нас чувство братства, и, что греха таить, некоторые коллеги пользуются моей нежнейшей симпатией. Но все это как-то не очень важно для меня – приятная, но необязательная составляющая призрачной моей жизни… Я-то все стараюсь (пускай не слишком успешно) увеличить и без того огромную дистанцию, отделяющую меня от прочих человеческих существ, привыкнуть к тотальному, словно бы посмертному уже одиночеству, оберегая которое я вон даже роман с такой прекрасной Варенькой чуть было не прошляпил, под откос не пустил… Впрочем, это как раз до сих пор не факт. Вполне может быть, что и прошляпил, и пустил… Там поглядим.
Юрка, понятно, в курсе моих душевных метаний. Сидит, ухмыляется снисходительно. Да и Варя, похоже, все понимает. Собственно, и они оба для меня как на ладони. Юрка сейчас горит желанием спасти «своих» и героическим задором; Варя жалеет девочку Лию, чьи шансы прожить жизнь во всей полноте стремительно тают. Они оба озабочены будущим, причем скорее чужим, чем собственным, я же – лишь текущим моментом, нашим общим, одним на троих, здесь-и-сейчас, потому что не верю в будущее, как юный сельский пионер в лешего да банника. То есть так боюсь, что изо всех сил стараюсь не верить.
Мы – отличная компания, что да, то да; прийти к согласию не сможем ни при каких обстоятельствах, но и ссориться не станем. Не так мы глупы, чтобы расходовать попусту силу, время и слова. Вот и сидим, молчим, пьем кофе. О чем тут говорить? И так все ясно.
Юрка, что с ним ни делай, станет завтра выслеживать Лию. Если та, паче чаяния, будет в хорошем настроении, проводит ее до гостиницы, снова встретит утром, найдет, словом, способ не упускать ее из виду, дождется минуты слабости, – когда речь идет о девушке с только что разбитым сердцем, это не самая трудная задача. А значит, и с индийской ведьмой Мататарой наш герой познакомится рано или поздно, так или иначе, все вызнает, дайте только срок.
Варя очень хочет сейчас попросить: «Пожалуйста, оставьте эту девочку в покое. Она славная, пусть живет, пусть наслаждается – если уж меня совесть замучила, то и вы не лезьте». Но промолчит, конечно. Сама понимает: она в наших делах – совсем желторотый новичок, никто ее слушать не станет. Варе от этого грустно, но, слава богу, не настолько, чтобы одеться и уйти, хлопнув дверью. Только это и важно сейчас для меня – по большому счету. А по малому – что ж, по малому мне будет чрезвычайно интересно выслушать Юркин отчет. Словно бы в наказание за способность оставаться равнодушным к чужим делам природа сотворила меня любопытной обезьяной.
Звонит телефон; работник страховой компании обещает быть возле Юркиного авто через десять минут. Тот бурно радуется: «Смотри-ка, и часу не прошло!» – одевается, записывает на клочке бумаги мой телефонный номер.
– Я позвоню, – говорит. – Надеюсь, завтра же. Ну, в крайнем случае послезавтра. За вами, в конце концов, право первой информационной ночи, по справедливости. А если я не позвоню… – кладет на стол визитку. – Здесь все мои координаты. Домашний телефон, рабочий, мобильник – впрочем, его-то я, вероятно, посеял, придется новый пожинать… Еще е-mail, который вам, впрочем, на фиг не нужен. И вот мой домашний адрес, – пишет мелко, но разборчиво на белой картонке. – Макс, если я все-таки не позвоню до послезавтрашнего вечера, пожалуйста, постарайся меня найти. Мало ли что… Обещаешь?
– Ладно, – говорю. – Если не позвонишь – что ж, постараюсь.
– На самом деле, – лучезарно улыбается Юрка, – я уверен, что все будет хорошо. Или даже вовсе прекрасно. Это так, на всякий случай… Спасибо за обещание, за кофе, за новости. А вам, Варя, особенное спасибо. Надо же, как вы влипли – во всех смыслах, не только в экзорцистке вашей дело, ну да сами небось разберетесь… И не серчайте на меня. Я на самом деле хороший. Просто…
– Просто Принц Хаоса, – насмешливо подсказывает она.
Он явно польщен. Я сам пижон изрядный, но Юрке в этом смысле в подметки не гожусь. Впрочем, я ему в подметки по всем параметрам не слишком подхожу. Он по природе своей, от рождения Культурный Герой, а я, в лучшем случае, лирический.

– И ведь действительно хороший, – вздыхает Варя, когда за Юркой закрывается дверь. – Выпендривается, но хороший. И ты хороший – настолько, что я тебя почти ненавижу за это… И все остальные, кого я вчера в кафе видела, все славные, один другого лучше… Да и я, собственно, вполне ничего, правда?
– «Ничего» – это слабо сказано, – соглашаюсь почти машинально.
– А занимаемся мы все, по правде говоря, дрянным делом, – неожиданно заключает Варя. – Совсем, совсем дрянным. Я сначала не понимала: пока несколько действительно прекрасных судеб не испробуешь, не поймешь, но вы-то все опытные… Как вам-то не тошно? Нельзя так жестоко наказывать человека за минуту слабости. Подумаешь – ноет. С кем не бывает? Я вон тоже иногда ною, ну и что с того?
Ну вот, здрасьте, опять двадцать пять…
– Я уже говорил тебе, если мы что-то и отнимаем, этого никто не замечает. Люди не умеют ценить интенсивность переживаний. Отнимай не отнимай – все одно это сокровище останется пылиться в дальнем углу – не сундука даже, выгребной ямы.
– Да, – вздыхает Варя. – Наверное, так. Но вот знаешь, я бы ни за что не променяла даже этот свой текущий мандраж на возможность просто думать: «Что-то у нас не так».
– А разве у нас что-то не так? – спрашиваю осторожно.
– У нас все не так, – сурово говорит она. – Но если ты не обнимешь меня немедленно, я и правда тебя возненавижу. Нельзя же вот так из живого человека жилы тянуть.
Она права. А уж из двух живых людей жилы тянуть – и вовсе зверство.

Стоянка XXI

Знак: Стрелец
Градусы: 17°08′35'' Стрельца – 0° Козерога
Названия европейские: Альбельда, Абеда, Альбердах
Названия арабские: аль-Балда – «Тупица»
Восходящие звезды: дельта, дзета, ню, омикрон, пи и фи Стрельца
Магические действия: заговоры для разрушения любовной связи

Все не так, все не так, да. Кажется, хорошо, очень хорошо, но – не так.
Знамо дело: «не так» всегда и выходит, если ждешь чего-то, ждешь, и ждешь, и ждешь. Сперва нетерпеливо, стуча копытом, раздувая ноздри, но потом привыкаешь ждать, входишь во вкус даже, осознаешь вдруг, что ожидание – не приятней, конечно, нет, но, безусловно, безопасней, чем вынос парадного блюдечка с траурной голубой каймой: получите, распишитесь! И вот, когда в организме уже накопилась критическая масса смирения и стоицизма, когда ждать бы еще и ждать, тянуть бы всласть резиновую эту лямку, вдруг – хлоп! – дождалась. Здрасьте пожалуйста.
В таких случаях все и получается не так. Потому что, по-хорошему, желания наши должны бы сбываться сразу же, незамедлительно, или вовсе никогда. Жестоко вышло бы, но честно, а не вот эта пресная экзистенциальная размазня, когда между первым импульсом, дикарским, младенческим воплем сознания: «Хочу, мое!» – и великодушным жестом небес: «Ладно, получай» – прóпасть не прóпасть, но уж точно вязкое, тоскливое болото. Погибнуть не погибнешь, а вот изгваздаешься наверняка, и на смену давешнему страстному желанию придет смертельная усталость, и, того гляди, робкое признание сорвется с губ: «Мне бы сейчас помыться, обогреться, полежать тихонько в углу, в покое, отдохнуть, а больше и не надо ничего».
Небесная канцелярия от таких выкрутасов обычно ярится, и ребят, в общем, можно понять. Но и нас, счастливчиков, вымоливших, выклянчивших, высидевших по карцерам вожделенный дар судьбы, тоже понять можно. Потому что нельзя, нельзя вот так из живых людей жилы тянуть, пытать безвинно, заливая в горло расплавленное, свинцовое, тяжкое время ожидания.
– Нельзя же вот так из живого человека жилы тянуть, – говорю вслух зачем-то.
Погубитель мой глядит исподлобья, вполне сочувственно, немного виновато. Он тоже понимает: нельзя, но вот продолжает почему-то стоять неподвижно, накручивать на запястье самую последнюю мою жилку, тоненькую, голубую, пульсирующую. Пока не вытянет ее всю, не успокоится, знаю. Сама такая была.
И, лишь убедившись, что ни единой невытянутой жилы не осталось в моем размякшем от тоски и восторга теле, привлекает меня к себе, тяжкую ладонь кладет на затылок, губы касаются губ, который уж раз за вечер, а все – как впервые. У него губы теплые, мягкие, а у меня – обветренные, шершавые. А ведь надо бы наоборот – при текущем-то гендерном раскладе… Надо бы, да, все вообще надо бы наоборот. Чтобы это он хотел меня сейчас больше, чем сделать следующий вдох. А я чтобы глядела с нежностью и печалью, ласково, но чуть свысока: если хочешь, бери меня, конечно. Такая малость, не жалко ни капельки, не убудет от меня, мне – нечаянная радость, а тебе – облегчение, бедняга…
Хорошо бы, если так. Все были бы вполне довольны. Но у меня ничего не бывает по-человечески. Именно поэтому, когда пришло время закрывать глаза, я оставила их открытыми: и без того почти незряча, одержима особой разновидностью куриной слепоты, не вижу ничего, кроме серьезного, почти сердитого сейчас лица человека, который, сам того не желая, умудрился заслонить от меня, глупой курицы, весь остальной мир. И – поэтому же, зэ, и, и краткое, калэмэнэ – когда пришло время взвыть, забыв наконец о себе, я впилась зубами не в его шею, а в собственное предплечье. Жест почти бессознательный, а потому вполне очевидный, расшифровать его проще простого: я не настолько тебе доверяю, чтобы причинить боль.
Но он, конечно, ничего не понял. Тоже мне колдун, чернокнижник хренов; что-что, а переводчиком (по крайней мере, тем, кто переводит дух с языка жестов на язык слов) ему вовек не бывать.
Ничего не понял, а потому гладил по голове, как ребенка, по имени – о господи, за что такое испытание?! – шепотом называл. Думал небось, мне того и надо. Расчувствовалась, дескать, дурочка маленькая, как всякая человеческая самочка на исходе удачного траха. Ладно хоть не спрашивает: «Хорошо ли тебе?» – все-таки регулярные занятия магией меняют их брата в правильном направлении. Не соблюдает традицию, не болтает языком почем зря, ибо сам прекрасно знает, как мне. Так хорошо, что хуже просто невозможно, настолько распрекрасно, что умереть бы вот прямо сейчас, не откладывая на завтра, потому что завтра уже не захочется умирать. Слаб бывает человек поутру, слаб на передок, да и на задок тоже слаб. Прошлое спросонок кажется почти сказкой, а будущее – по меньшей мере заслуживающим краткой познавательной экскурсии.
– Жалко, что ты не совсем маньяк, – говорю наконец. – Перерезал бы мне сейчас глотку, к чертям собачьим, то-то славно было бы.
Ухмыляется – ну да, чего еще от него ждать.
– Я-то, может, и совсем маньяк, но нема дурных добро зря переводить, – отвечает. – Думаешь, раз, и все, мне от тебя больше ничего не надо, можно в расход? Обойдешься. Лучше я тебя чаем напою, с ромом, для храбрости и бодрости, а потом еще что-нибудь ужасное сотворю. Но глотка твоя останется цела, так что и не надейся.
– Надежда, – говорю, – вообще идиотское чувство.
– Где-то я это уже слышал, – вздыхает рассеянно, оглядываясь по сторонам в поисках своего шмотья. – Цитата? Или это у меня дежавю?
– Да какая же цитата? Результат многолетней полевой практики… Но чай с ромом – это почти так же прекрасно, как перерезанная глотка. Тебе помогать?
Мотает головой, улыбается до ушей. Говорит: «Две минуты!» Мы оба знаем, что не две, а десять или даже пятнадцать, но почему-то принято именно так говорить: «Две минуты», когда обещаешь сделать что-то очень быстро, но все же не мгновенно. Так все или почти все двуногие, прямоходящие русскоязычные формулируют, и это тоже знаем мы оба. То есть обретаемся мы все же в общем контексте – по крайней мере, до известных (хорошо известных, увы) пределов.
Только услышав, как шумит вода и звенит посуда на кухне, я позволяю себе молитвенно сложить руки, трижды благословить и трижды проклясть нас троих: себя, рыжего Гудвина и нашу общую судьбу, а потом – осторожно нацедить из правого глаза несколько скупых слезинок. Но левый, предназначенный для истинного отчаяния глаз пусть остается сухим, не его время пока. После, после…

– Кстати, – говорит любовь моей жизни, водружая мне на колени деревянный поднос с кружками и усаживаясь рядом, напротив, так, чтобы глаза в глаза, чтобы не отвертелась, чтобы не отлынивала от обязанности ежесекундно тонуть в этих гиблых, серых, холодных озерах. – Кстати-кстати-кстати, – он словно бы пробует на вкус это свистящее словцо, – ты обратила внимание? Ничего не запылало, не взорвалось, не потекло, даже коты и сигнализации за окном вроде бы вели себя прилично. Я теперь понимаю, как же хорошо, что Юрка выбил нас из колеи! Мы и думать забыли обо всяких глупостях, которые я, болван, сочинял зачем-то, пока сам себе не поверил…
– Да, – соглашаюсь, – действительно.
И снова умолкаю.
Трудно мне сейчас с ним говорить. Оно, впрочем, и хорошо. Потому что если все же разойдусь – ох, я, пожалуй, такого намету, что потом точно на край света бежать придется. А я не хочу на край света, Если уж не умерла, как хотела, на месте, значит – все, проехали, я теперь к этому дивану пришпилена, как коллекционная бабочка-капустница булавкой к картону. Знала ведь, знала, что не нужно было в детстве бабочек ловить да распинать, поддавшись повальному дворовому увлечению варварской энтомологией. И ведь даже тогда каким-то образом понимала: за это злодейство придется расплачиваться собственной шкурой, без дураков, без обмана. И вот – расплачиваюсь. Лежу тут, глупая, голая куколка, уже не гусеница, еще не бабочка, но уж бабочкой-то мне точно вовек не бывать, ибо время мое – нет, не вышло, просто остановилось.
Отставляю в сторону опустошенную чашку, снимаю поднос с колен.
– Иди сюда, – прошу. – Обними меня, пожалуйста. А то я начинаю думать…
– Думать – о чем?
– Просто – думать. А мне этого сейчас никак нельзя. Плохо мне станет, если думать, понимаешь?
– Пожалуй. Но… Ох, зря ты так! Я очень хорошо знаю, откуда берется искушение грустить, когда все хорошо. Говоришь себе: хорошо долго не бывает, скоро опять станет плохо, поэтому лучше уж начну страдать прямо сейчас, чтобы потом не переучиваться заново…
– Похоже, – улыбаюсь невольно, потому что его руки уже начали странствие по моему телу и, в общем, уже почти плевать, о чем мы говорим. – Но ведь это правда. В смысле, хорошо долго не бывает, и переучиваться неохота, да, действительно…
– Ерунду ты говоришь, – вздыхает. – Бывает долго хорошо, бывает, да так долго, что вообразить невозможно, бывает, поверь. Всякое, знаешь ли, бывает.
Наверное, да.
Всякое, вот именно.

А поутру светит солнце, настоящее, по-весеннему яркое, без дураков, к тому же мне приносят кофе в постель, и печенье мне в постель приносят, не убоявшись грядущих крошек, и даже стакан свежевыжатого апельсинового сока в придачу. Вернее, половинку стакана. Не жизнь, а просто розовая картинка из глянцевого журнала для совсем уж конченых дур. Я, впрочем, с радостью побуду конченой дурой – хотя бы полчасика, если уж так повезло. Буду верить, что все это взаправду. Лишь бы получилось.
– В доме было всего два апельсина, – объясняет тем временем восхитительный виновник моей стремительной деградации. – И соковыжималка сломана.
– А как же тогда?..
– Обыкновенно, руками. Поэтому сока мало. Но мало – лучше, чем ничего, правда?
О да. «Мало – лучше, чем ничего» – какой прекрасный девиз! Мне он, чую, пригодится, в ближайшее же время.
Но пока моя драгоценная малость – вот она, здесь, лежит в ладонях, и надо бы мне постараться не обращать внимания на сопутствующую мелодию бытия, ни о чем не думать, не понимать, что даже сейчас, когда наконец наступило лучшее в моей жизни утро, я, в сущности, погибаю от одиночества. Надо бы, да, но я не могу. Знаю: как бы ни хлопотал вокруг меня Пятнадцатый мой Аркан, помыслы его сейчас устремлены на совсем иные вещи. Он совершенно счастлив, это правда, но вовсе не потому, что я, такая прекрасная, тепленькая, голенькая, рядом – руку протяни да бери. Его другое занимает – и рада бы я не замечать ничего, да вот талант, оказывается, у меня такой: знать всякое-разное о других людях и почти ничего о себе… Вот гляжу на него и все, абсолютно все чую, да не сердцем каким-то там глупым, а всем телом, без остатка. Сопереживание называется, ага.
Юрка, храбрый Чингизид, и грядущая метафизическая дуэль с Мататарой – о да, это нам сейчас чертовски интересно. И еще любовь моей жизни испытывает колоссальное облегчение от того, что давешнее грехопадение наше обошлось без взрывов-катастроф, уж он-то знает силу собственных вымыслов… И – это, увы, тоже яснее ясного – больше всего на свете он сейчас хочет вытащить меня из постели и отправиться на очередную охоту, вместе, рука об руку, как ни в чем не бывало. Спешит убедиться, что вчерашнее приключение, вернее, все приключения, вместе взятые, не отбили у меня охоту к учебе. Вот это его, кажется, действительно чрезвычайно беспокоит. «All you need is love» – ага, как же. Битлы – явно не его герои, увы.
А и не зря, кстати, беспокоится мой сладчайший наставник, идеальный любовник, мальчик моей мечты, самая бесчувственная из скотин в хлеву Великой Матери Цирцеи. Мне сейчас тут, с ним, как ни крути, хорошо – насколько это вообще возможно при текущем раскладе. Чужие шкуры мне нынче утром явно без надобности, да и свинство это, честно говоря, по чужим шкурам лазать. Как ни крути, а права была индийская ведьма, ох, права…
– Слушай, – задумчиво говорит мой погубитель, – ты что-то мрачная такая, еще хуже, чем вчера. Может быть, я что-то не то делаю? Таскаю тебе кофе в постель, как образцовый герой дамского романа, самому смешно… Может быть, если бы я запер тебя в кладовке, связав по рукам и ногам, а вечером покормил бы картофельными очистками, твое настроение было бы хоть немного лучше?
Невольно улыбаюсь, вообразив себя в его кладовке: руки заломлены за спину, морда в картофельных очистках. Этакая Жюстина[13] из Бабушкино, о да. История Вэ.[14] Высокий класс.
– Вот видишь! – торжествует. – Стоило только предложить, и тебе уже весело.
– Спасибо, – говорю вежливо. – Но знаешь, пожалуй, все-таки не нужно. Не моя это стезя. Я бы сама тебя с наслаждением связала и где-нибудь заперла, дай мне волю… К тому же в кладовке у меня будет масса возможностей подумать. О тебе, о себе и о нас. Представляешь, какой ужас?
– Не представляю. Почему – «ужас»? Все ведь хорошо, было и есть, а что будет – неведомо, но чертовски интересно, разве не так?
И тут я пала так низко, ниже не бывает. Разревелась ни с того ни с сего, практически на пустом месте, во время распрекрасного завтрака в постели, о каком и мечтать не смела – вот еще вчера утром, между прочим, не смела, а сегодня получила на свою голову, господи, да что же это?!
Он, слава богу, молчит. Гладит меня по голове, как ребенка. Да, снова – как ребенка. Любимых женщин гладят по голове совсем иначе, уж я-то знаю, но, ладно, сойдет, и на том спасибо, нельзя быть такой мелочной, в конце-то концов…
– Ничего, – говорю, – ничего. Все действительно хорошо, но не так, как мне хочется, а как-то иначе хорошо. Ты лучше всех в мире, правда, просто все не так. Но это нормально, в порядке вещей, этот закон природы я знаю, это мы проходили…
– Какой закон?
Ишь вытаращился. Интересно ему. Действительно интересно. Мое небо обрушивается на мою же землю со скоростью сто двадцать катастроф в минуту, а ему, видите ли, интересно послушать, что я теперь скажу о законах природы. Фантастическая все же тварь. Ангел бессмысленный. И, как водится, беспощадный. Своими руками убила бы, если бы не…
Если бы не.
Но все же он молодец, поговорить – дело хорошее. Все лучше, чем носом шмыгать бездарно. Он у меня от слез распухает и краснеет с катастрофической скоростью, между прочим. Красота нечеловеческая, да уж…
– Одни люди, – объясняю, – от рождения пригодны для того, чтобы любить, а другие только и могут, что быть любимыми. Они – вы! – не виноваты, знаю. Никто не виноват. Всякому чужая участь кажется лакомым куском. Но тут уж ничего не поделаешь, каким родился, таким и живи.
Мотает головой.
– Господи, Варенька… Да нет же. Все не так. А если даже и так, значит, мы с тобой путешествовали по этому морю в одной лодке, а не в разных. Просто я в какой-то момент оказался за бортом. Хочется верить, вполне добровольно. А ты все не спешишь нырять. Имеешь право. Но на твоем месте я бы в этой лодке не задерживался. Худая, в сущности, посудина.
– Ну, значит, увидимся на дне, – бурчу. – Рано или поздно.
– Что я, собственно, все это время стараюсь сделать, так это утянуть тебя в пучину, – улыбается он. – А ты брыкаешься зачем-то. Да еще и меня обратно в лодку тянешь. И я бы, в общем, с радостью рядышком посидел, веслом бы помахал, просто давно уже оброс жабрами да плавниками. Мне в твоей лодке – погибель. То есть не именно вот в твоей, а в любой лодке. Мне теперь в море нужно жить.
– Заигрались мы с тобой в метафоры, – вздыхаю. – Еще немножко, сами себя понимать перестанем, не то что друг друга. Послушать нас со стороны – не жизнь человечья, а сплошь художественная декламация. Ужас. Взрослые ведь люди… Значит, так. Давай договоримся. Полдня ты будешь делать вид, будто любишь меня больше жизни, ни о чем другом помыслить не можешь. Знаю, трудно тебе придется, но ты уж постарайся, пожалуйста. А за это другие полдня я буду делать вид, будто мне действительно интересно учиться воровать чужие судьбы. Мне тоже будет трудно, но я приложу все усилия…
Он вдруг принимается хохотать – заливисто, от души, да еще и ладонью хлопает по коленке. Ну-ну.
– Знаешь, – говорит, отсмеявшись, – это даже немножко несправедливый договор получается. Мне и стараться особо не надо, а вот тебе придется как следует попыхтеть. Но тут уж ты сама виновата, я тебя за язык не тянул. И имей в виду: если тебе будет хотя бы на четверть так же легко выполнять этот договор, как мне, то о лучшей ученице я и мечтать не смел… Эх ты, балда!
Это у нас называется: учимся делать комплименты. Я даже не сразу въехала, а когда до меня наконец дошел смысл сказанного, кидаться на шею было некому. Этот злодей в душ сбежал, не дождался моего просветления.
Ну и ладно, подожду, как водится, две минуты, всего-то.

Стоянка XXII

Знак: Козерог
Градусы: 0°00′01'' – 12°51′25''
Названия европейские: Каальбеда, Кальдеба, Каальдабала, Содохаха, Зодельболюх, Зандельдена
Названия арабские: Сад аз-Зибих – «Счастье Жертвоприносителя»
Восходящие звезды: альфа и бета Козерога
Магические действия: заговоры для снятия вражды всякого рода

День не прошел – пролетел, хоть и вместил в себя несколько десятков чужих лет. Я, в общем, перегнул палку, совсем не обязательно было сегодня покидать постель и отправляться искать приключения на свою задницу. Медовый месяц – это, конечно, перебор, но уж один-то единственный медовый денек, краткий и безмятежный, вполне можно было себе устроить.
Я, однако, бываю порой упрям как осел – даже вопреки собственным насущным интересам. Под вечер велел Варе одеваться. Пришло, дескать, твое время договор выполнять, а я снова заступлю на вахту после полуночи, как нам, демонам да упырям, и положено. Она, собственно, и не возражала, даже посмеялась над моими формулировками, словно бы это я, болван, договор такой нелепый выдумал собственной глупой головой.
Оно, впрочем, и хорошо, что посмеялась. Сразу бы так. Но теперь расслабилась наконец – не только моими стараниями, но и ценой собственных усилий. Погасила опасный огонек безумия, тлевший в ее зрачках со вчерашнего вечера, и вдруг снова стала прежней Варенькой, резкой, немного угловатой умницей-красавицей, острой на язык, властной и беспомощной одновременно. Такое сочетание я прежде встречал только у совсем мелких детишек, избалованных родительской опекой. Откуда это в ней, такой самостоятельной, одинокой, давным-давно взрослой барышне? Неведомо. Однако же никуда не денешься, есть. И идет ей чрезвычайно.
Ей, впрочем, все идет, кроме разве вот почти беспричинного отчаяния, которое, по правде сказать, вообще никого не красит.

Смех смехом, но Варя честно выполняла собственные условия. Изображала неподдельный энтузиазм, постоянно оглядывалась по сторонам в поисках подходящих объектов внимания, теребила меня расспросами. Сперва – все в той же кофейне на Большой Дмитровке, затем – в модном бутике и даже в вагоне метро, куда мы спустились по ее собственной просьбе. Вспомнила вдруг давешний рассказ Капы про Олега, Подземного Жителя, заинтересовалась: а действительно, как оно бывает под землей? То и дело тянула меня за рукав: «Ты тоже давай попробуй, тебе же хочется! Вон та тетенька с синими волосами – по-моему, просто прелесть! А мужик с портфелем тебе как? Кажется, там такие достоевские бездны кроются… Или ну его, как думаешь?..» Увлеклась новой игрой так, что почти демонстративное притворство постепенно превратилось в искреннюю заинтересованность – она и сама не заметила. Так часто бывает; я, собственно, на то и рассчитывал.
Потом, по дороге домой, Варя взахлеб рассказывала мне о короткой, но увлекательной жизни запойного художника, своей первой сегодняшней добычи. Меланхоличная девица из Prada впечатлила ее куда меньше.
– Ей, бедной, совсем-совсем не везло с любовниками. Все какие-то олухи немощные попадались, никто ее расшевелить не мог… Ну и вообще скучно. Сытая, красивая, зеленая тоска. Я лет пять с нею вместе помаялась и решила, что с меня хватит…
Зато студент Миша, которого мы отыскали в вагоне метро, понравился ей чрезвычайно.
– Такая, знаешь, простая, но хорошая, в сущности, человеческая жизнь, – сбивчиво объясняла Варя. – Сперва – сейчас вот прямо – учеба, много друзей, пьянки какие-то веселые, без надрыва, большая любовь, большой облом, зато по мелочам ему и тут везло, великое множество приятных мелких романов между делом успел провернуть. Потом аспирантура, пару лет покрутился как мог, наконец плюнул на все и уехал, сначала в Англию, затем в Канаду, благо профессия позволяла… Он там отлично прижился, как родной, так вроде бы редко бывает. Женился на своей коллеге. Красивая такая мексиканка, настоящая Кармен, только характер ангельский… Родили, представляешь, восемь детишек; счастливы были и не сказать, что бедны. По крайней мере, на еду, жилье и учебу всем хватало, а больше им и не требовалось ничего… И знаешь, никаких внутренних конфликтов, ни депрессий тебе, ни страхов, ни житейских катастроф, даже этого легендарного кризиса среднего возраста у человека не случилось. Просто счастливая семейная жизнь, да еще и работа вполне себе любимая, за хорошие деньги, представляешь?! Детки все отличные выросли, никаких с ними огорчений не было. Это, наверное, тоже талант – быть очень хорошим папой, да? Я бы, конечно, такую жизнь прожить не сумела, но вдруг, вот так, сверх программы, – просто курорт, счастье!
– И совесть, – интересуюсь, – не мучает больше? Или ты просто честно выполняешь договор?
– Ох, действительно, ведь был же договор! – Варя смеется и честно, как на духу, признает: – Забыла я про договор. Столько лет прошло!.. Так слушай, с тебя же, выходит, еще несколько часов гибельной любви причитается? Теперь припоминаю. До полуночи еще далеко, но…
– А как ты думаешь, с какой радости я домой тебя везу? Даже не предлагаю поужинать где-нибудь в ночном клубе. Совсем на меня не похоже, разве нет?..
– Не похоже, да… А с совестью своей я, будешь смеяться, как-то договорилась. Поняла кое-что. У меня теперь свой собственный кодекс чести, а вы, злые магрибские колдуны, живите как хотите.
– А ну-ка, ну-ка, – прошу. – Расскажи про кодекс чести.
У самого-то заранее волосы на загривке дыбятся – так, на всякий случай. Мало ли что она там придумала…
– Ну вот, смотри. Взять, к примеру, хотя бы этого же Мишу. Мне в его шкуре было приятно, ему, надо понимать, тоже. Но никаких особо бурных страстей у него и не было никогда. Не того склада человек. Ну вот любовь эта великая, несчастная, в юности, да. Но такие острые ощущения кто угодно рад бы под наркозом пережить… А потом – все, успокоился. И уезжал отсюда, ни о чем не волнуясь, и женился больше по нежности, чем по страсти, и детей своих любил крепко, но как-то… ну, знаешь, без надрыва, что ли. Когда кто-то из них болел, я… то есть не я, конечно, а Миша говорил себе: «дело житейское», вызывал врача, покупал нужные лекарства и спал спокойно. Может быть, именно поэтому и оказался таким хорошим папой, что не дергался по пустякам. Я бы так точно не смогла, почти преклоняюсь!.. Это я все к тому рассказываю, что у него интенсивность переживаний отнимать – уж точно не грех. Потому что отнимать, строго говоря, нечего. Ну, будет он еще чуть-чуть спокойнее, невелика разница… С Мишей понятно?
– Понятно. Дальше рассказывай.
– Да тут и рассказывать особенно нечего. Смотри, ну вот тебе противоположный пример, художник этот из «Кофеина», жертва грядущего делириума… Это ведь даже благо, что у него ощущения притупились по моей милости. Потому что там такие страсти-мордасти, не приведи господи! Мне-то вполне интересно было, но только потому, что сегодня я четко отделяла себя от него, все время осознавала, что это – не моя жизнь. А то бы ужас вышел, вообразить боюсь… В общем, принцип тебе должен быть понятен: если я вижу, что мое воровство ничего не меняет или даже облегчает боль – ну и славно, значит, все дозволено. А если совсем хороший человек попадется, вроде этой вот вчерашней Лии, – что ж, тогда следует чуть-чуть покайфовать и оставить человека в покое. Так что хорошо даже, что меня вчера старуха изгнала. Надеюсь, она и Чингизида твоего изгонит как-нибудь. Потому что кому-кому, а Лие я от души желаю прожить свою жизнь во всей полноте. Она очень хорошая, для такой все оттенки настроения важны. Но подобных людей, сам знаешь, мало… В общем, вот такой у меня вышел расизм, дискриминация и прочий жуткий фашизм. Но люди ведь правда вовсе не равны – просто потому, что все разные. Разве нет?
Я смеюсь – скорее от облегчения, чем по иной причине. Что ж, коли так, дело в шляпе. Если Вареньке удобно сейчас делить человечество на тех, кого можно обкрадывать, и тех, кого трогать нельзя, – пусть себе чудит, это делу не помеха. Все накхи со своими жуками в голове, да и не только накхи… Эти самые жуки, возможно, один из основных отличительных признаков нашего вида.

Поворачивая ключ в замке, слышу, как за стеной начинает дребезжать телефон. Хозяйский аппарат – большой мастер издавать совершенно непотребные звуки. Словно бы неживой человек решил вдруг спросить: «Как дела?» – даже не робот с телефонной станции, отягощенный списком моих долгов, а противный, полусгнивший мертвец из самого что ни на есть адского подземелья. Не то чтобы я с утра до ночи жду подобного звонка, просто – такой уж звук.
Я не спешу, поворачиваю ключ медленно, извлекаю аккуратно, пропускаю Вареньку в коридор и только потом захожу сам. На кухню тоже не бегу, иду вразвалочку. Да-да, я имею в виду те три с половиной шага, которые отделяют кухню от входной двери и гордо именуются «коридором». Сам понимаю, что невелика разница, с какой скоростью перемещаться, когда пространство практически отсутствует. Но все же есть надежда, что телефон умолкнет. Не до него сейчас, кто бы ни звонил. Кто бы ни…
Увы, я все-таки успел.
– Я вас очень внимательно слушаю, – говорю, прижимая к уху трубку из ядовито-зеленой пластмассы.
– Правильно делаешь, – отвечает мой далекий собеседник. – Знаешь, тут такое дело… В общем, надо бы нам с тобой поговорить, лучше бы сегодня же. Действительно очень надо.
– Кому надо? – спрашиваю. – Вы, на всякий случай, имейте в виду: я так и не понял, с кем разговариваю.
– Не узнал? – удивляется трубка. – Неужто богатым буду? С каких бы шишей?
– Юрка? – спрашиваю. – Что-то ты не своим голосом говоришь. Никак ты теперь у нас тоже изгнанный демон?
– Что-то в таком роде, – бодро рапортует он. – Собственно, именно об этом я и хочу тебе рассказать. Ты сможешь сейчас ко мне приехать?
– Я все смогу. Всемогущий я у нас. Адрес диктуй. Где это?
– Я тебе его, между прочим, уже писал. На визитке. Неужели успел посеять?.. На Беговой я живу. И не нужно стонать. На самом деле не так уж и далеко от тебя, если по Сущевке будешь ехать…
– Да-да, практически в соседнем дворе, – ухмыляюсь. – Визитка твоя – вот она, но ты объясни, как дом найти. А то знаю я эти московские адреса: если тебе нужен дом номер шесть, будь любезен свернуть возле четырнадцатого, сделать три поворота, выехать в некий безымянный переулок и уже там найти нужный проезд, спрятанный между каких-нибудь гаражей…
– Примерно так, – смеется. Подробно рассказывает, как найти его обитель, напоследок выдает страшную тайну кодового замка, потом, выдержав паузу, просит:
– Только ты один приезжай, ладно? Девочке своей сам потом все расскажешь. Или не все, а только то, что сочтешь нужным. Или вовсе ничего. Не хочу ребенку голову морочить. Она не моя ученица. Сам решишь, хорошо?
– Ладно, – соглашаюсь, – как скажешь.
Кладу трубку, поворачиваюсь к Варе:
– Ты поняла, что происходит, да?
– Было бы что понимать, – огрызается. – Тебя вызывают на тайные переговоры, а мне велено смирно сидеть на кухне и, за неимением под рукой киндера и кирхи, вышивать, что ли, на пяльцах…
– Примерно так. Только досуг – на твой выбор. Не хочешь оставаться дома, могу куда-нибудь по дороге тебя забросить. Например, в кафе или в гости. Буду ехать обратно – заберу. Что скажешь? А то знаю я твой великий талант к мировой скорби. Затоскуешь ведь тут, потом, чего доброго, станешь думать всякую мрачную ерунду, к моему приходу как раз напьешься и, ближе к утру, побьешь меня веником, просто так, для профилактики. Чтобы знал, с кем связался.
– Как же ты меня хорошо изучил… – мечтательно мурлычет она. – Побить тебя веником, о да, это было бы прекрасно! Надо будет как-нибудь попробовать… Но, знаешь, не нужно меня никуда отвозить. Я, кажется, в полном порядке. И вполне готова просто почитать книжку или даже пасьянс разложить. Во всяком случае, имеет смысл попробовать. Только оставь мне номер твоего телефона. Если что-то будет не так, я тебе позвоню, ладно? Попрошу выслать команду спасателей. Ну, или просто скажу, что все плохо, а ты ответишь, что, напротив, хорошо, и внятно объяснишь почему… Ладно?
– Господи, – вздыхаю, – конечно. Вот тебе мой номер, звони когда захочешь и не вздумай стесняться. Ага?.. А то, может, все-таки отвезти тебя в гости?
– Некуда, – улыбается она. – Я тоже сперва подумала: позвонить Наташке, или даже Маринке позвонить, вдруг уже вернулась в город с этой своей глупой дачи?.. Но, знаешь, поняла, что не хочу. Мне просто нечего им сказать. И услышать тоже нечего. Они – из прошлого. Из того времени, которое было до тебя. До того, как ты научил меня проживать сто чужих лет в один день. Мне… Мне будет трудно.
– Да, – киваю, – есть такое дело. Старые друзья давным-давно не могут меня к себе зазвать. Они славные; теоретически говоря, я по-прежнему их люблю, но – да, ты права, нечего сказать, нечего услышать. Умничка. Все-то ты понимаешь.
– Не все. Просто довольно многое. Зато если уж чего не понимаю, так не понимаю крепко, дубиной не перешибешь… Ничего, так даже смешнее жить.
Она приподнимается на цыпочки – скорее ради самого жеста, чем в силу насущной необходимости, касается губами моей шеи, шепчет:
– Если ты вернешься очень поздно и увидишь, что я сплю, порадуйся за меня. Значит, я действительно больше ни черта не боюсь, даже быть счастливой… И кстати, не стесняйся меня разбудить, если что.
– Договорились, – обещаю.

Юрка, как выяснилось, жил в большом сталинском доме, совсем не похожем на те московские постройки, где мне доводилось бывать прежде. Не в архитектуре дело, архитектура-то как раз вполне обычная, но в подъезде почти недостоверная чистота, широченные лестницы да фикусы в кадках на каждой лестничной клетке. А под фикусами – табуреты и журнальные столики для курящих жильцов. Обшарпанные, что да, то да, но не столь убогие, как хозяйская мебель в съемных квартирах.
Дверь Юркина открылась прежде, чем я успел поднести руку к звонку. Ну да, наше фирменное чутье. Обычное, в общем, дело…
Вид у хозяина дома тот еще: взъерошен, но весел, словно бы немного пьян, но спиртным от него не пахнет. Да и не пьет он вовсе, насколько я помню… И, что совсем уж странно, напряжен, натянут как струна, только что не звенит. Бегун перед стартом в таком настроении – обычное дело. Так то ж бегун.
– Кофе, – говорит с порога, – чур, сам вари, я и позориться не стану: на фоне твоего вчерашнего шедевра это будут помои… Выпить не предлагаю: ты за рулем. Да и не держу я в доме эту дрянь, только для гостей покупаю, а гостей у меня давненько не было… Зато могу покормить. По глазам вижу: не откажешься.
– Не откажусь, пожалуй. Корми, только и про басни не забывай. Ты, как я понимаю, сходил уже на разведку?
– А то, – ухмыляется. – Сходил, сходил. Да так, что мало не показалось… Впрочем, это было прекрасное приключение. И прекрасное продолжение, надеюсь, воспоследует. Я, видишь ли, уезжаю. Надеюсь, очень скоро.
– Куда?
Спрашиваю, признаться, без особого любопытства. Просто из вежливости, лишь бы беседу поддержать. Мало ли кто куда уезжает, тем более Юрка. У него, как я понимаю, вечно командировки всякие приятные, от журнала. Он, как главный редактор, самую сладость себе забирает. Не из алчности даже, просто положено так.
И в любом случае какое мне дело до его перемещений в пространстве?
– Куда? А ты угадай. И нарисуй. Помнишь, была в годы нашего детства такая телепередача?.. Ну что ты так на меня смотришь? В Индию я еду. В Индию. Надо с этой теткой наяву повидаться. Живьем, так сказать.
Вот тут я цепенею.
– На фига она тебе живьем?
– А она мне свидание назначила, – добивает меня Юрка. – Предложила сделку: я оставлю девочку в покое, а она за это откроет мне тайны и чудеса, какие мне, дескать, и не снились. Сказала, из тех, кто устал учить, получаются самые лучшие ученики. Это про меня, о да! Давненько я ничему не учился. Хорошо бы…
– Знаешь, – прошу, – давай лучше по порядку. А то финал твоей истории пока звучит вполне нелепо. Я ведь не знаю, как вы там с нею договаривались и о чем…
– Вот! – восклицает он, воздев к потолку указующий перст. – Как и о чем, да! Это и есть самое интересное… Одно условие: мы пойдем на кухню, и ты будешь варить кофе. И не вздумай отказываться, я с утра мечтал, как заманю тебя в гости под любым предлогом и поставлю к плите. Это же просто наркотик вчера был, ни о чем ином думать не могу…
– А ты гляди, как я это делаю, и запоминай. Невелика наука. Прежде всего вода. Из-под крана не катит, и фильтр такой не годится, убери с глаз моих долой. Воду для хорошего кофе надо покупать. Родниковую.
– «Святой источник» подойдет?
– Не лучшее, что есть, но на безрыбье… Кофе у тебя какой? О, да кофе отменный! Молоть, имей в виду, лучше бы сейчас, перед варкой, и ровно столько, сколько мы собираемся выпить. Но я это условие, честно говоря, редко соблюдаю. Если есть специи, сойдет и старый помол… Кардамон, имбирь, мускат, корица – у тебя хоть что-то из этого есть?
– Только корица и мускат.
– Надо было мне сказать, я бы из дома взял, если уж тебе так в душу запало… Ладно, попробую обойтись тем, что есть. Кофе у тебя классный, лучше, чем я обычно покупаю, поэтому, думаю, все у нас получится… А ты давай рассказывай, не тяни.
– Да я вот, честно говоря, все соображаю, с чего начать?.. Ну, как я разыскал девочку и дождался, пока она загрустит, это не очень интересно, да? Сам не маленький, и без меня все понимаешь… Потом все как обычно, пожил немного в ее шкурке. Это было скорее приятно, чем нет, особенно когда начался индийский период, но ничего выдающегося. Потом девочка, как и рассказывала твоя Варвара, познакомилась со старухой. Вернее, познакомится. Забавная путаница выходит у нас со временем, что да, то да… Скажем так: однажды, примерно год спустя, в нескольких тысячах километров отсюда одна старая индийская ведьма заговорит со своей юной подружкой и скажет – не ей, мне: «Сынок, да что ж ты такой неугомонный?!» И я всерьез задумаюсь: а действительно, с чего бы?.. Вернее, я-то как раз не «задумаюсь», а «задумался». Глагол должен быть в прошедшем, на фиг от меня ушедшем времени. Странно, да?.. Наша беседа для этой тетки, Мататары, в будущем, а для меня – в прошлом, и, знаешь, не представляю, каким образом, но ведьма это прекрасно понимала! Возможно, куда лучше, чем я сам.
Он умолкает. Достает из холодильника обещанную кормежку: бутерброды с красной рыбой, оливки, сыр с прожилками синей плесени, еще какую-то прекрасную дрянь из серии «ужин одинокого буржуя». Я понимаю, нелегко человеку. Что-то такое нужно рассказать, для чего и слов-то пока не придумали. Некому было придумывать нужные нам сейчас слова, ибо из походов, подобных Юркиному, надо думать, мало кто возвращался. Вот и сбивается с одного на другое, жилы из меня тянет – не со зла, просто не выходит иначе.
– Что-то особенное между вами вышло? – спрашиваю. – Или просто поговорили по душам, и ты вернулся сюда?
– Просто поговорили по душам, да, пожалуй… Если ты имеешь в виду, не применяла ли она силу, то нет. Исключительно силу убеждения. Назвала меня «пропащей душой», представляешь? А потом предложила поговорить наедине, без свидетельницы. То есть без Лии этой, из-за которой весь сыр-бор.
– «Наедине» – это как? – изумляюсь.
– Не знаю. Трудно сказать. Все было странно. Она что-то такое проделала, какой-то неуловимый, незначительный на первый взгляд жест – Знак, что ли, вроде нашего? – и мы вдруг оказались наедине. Тотальное уединение вдвоем, когда для меня весь мир состоял лишь из ее лица и голоса, а ее миром, надо думать, был я… Знаешь, на самом деле эта Мататара вовсе не старуха. И вряд ли просто ведьма. Она – нечто большее. Не знаю – что. Не богиня же, в конце концов…
– Почему нет? – ухмыляюсь. – Индия – страна чудес. Там боги и должны бы ходить босиком по улицам городов или даже открывать рестораны национальной кухни. Самое то.
– Вот прямо сейчас не нужно надо мной смеяться, ладно? Потом, если захочешь, посмеешься. Мне и так трудно рассказывать.
– Прости. Я не смеюсь, но все равно прости. И ведь знаю, что самые важные вещи трудно рассказывать, а сам, дурак, перебиваю. Все, заткнулся. Продолжай. Как это было?
– «Как?» – это вопрос, на который у меня нет ответа. Как-то «не так» – вот тебе самое точное определение. Я и не помню-то толком ничего, кроме нашей беседы. Потому что разговор, каким бы диковинным ни казался, – он и есть разговор, дело привычное. А все остальное было настолько не похоже на хоть что-нибудь знакомое… Ладно, все это интересно, но вряд ли очень важно. Важно то, что она мне рассказала… Начало, кстати, было впечатляющее, что да, то да! «Так и знала, что ты не демон, а просто человеческий щеночек», – говорит. Представляешь?
– Человеческий щеночек? Смешно звучит. Нелепо и трогательно. Точно ведь богиня… Ну ладно, ладно, Бодхисаттва какая-нибудь. Не знаю я толком тамошнего пантеона, поэтому – все, молчу. Мол-чу! Где у тебя чашки? Сейчас отколочу твою посудину, и можно будет разливать.
– Варежку возьми, над плитой. А чашки сейчас дам. Так вот, потом эта… это… существо, с которым я остался наедине, вполне доходчиво объяснило мне, чем, собственно, занимаются накхи. Мы с тобой, в частности.
– Хочешь сказать, ты прежде этого не знал?
– Хочу сказать, что прежде я знал, мягко говоря, не все. Я знал, что нужно делать и как. Знал, чего ни в коем случае нельзя и что вполне возможно. И еще думал, будто знаю, зачем это нам нужно. Победа над временем, накопление богатого персонального опыта в кратчайшие биологические сроки, стремительное индивидуальное развитие за счет интенсивного бытия и все такое прочее… Думаю, мы все примерно одинаково это себе представляем. Так ведь?
– Ну… Да, пожалуй. Примерно так…
– Так вот, – вздыхает. – На самом деле дело обстоит совсем иначе.
Он умолк, прикрывшись кофейной чашкой. То ли формулирует, то ли просто наслаждается напитком. Я, по крайней мере, использую паузу, чтобы сожрать бутерброд. Забегались мы с Варей сегодня, заплутали в каменной московской тайге, на обед было у нас по чашке кофе, на ужин – мечтательное обещание себе: «Вот приедем домой и уж там-то…»
А дома телефон этот трескучий. И, следовательно, никакого ужина.
– Ты вот что, – говорит наконец Юрка. – Имей в виду: то, что я тебе сейчас скажу, будет очень похоже на полную чушь. И ты от нее, скорей всего, отмахнешься. Я бы и сам с радостью отмахнулся – если бы вот так, с чужих слов… Проблема в том, что для меня это, уж прости за пафос, откровение. Всякая информация, полученная в столь невероятных обстоятельствах, – откровение. Надеюсь, такие вещи ты понимаешь.
– Я тоже надеюсь, что понимаю, – говорю. – С трудом представляю твои «обстоятельства», но верю: это было нечто из ряда вон выходящее. Вид у тебя вполне всклокоченный… Ты, по правде сказать, сам на себя не похож.
– Надеюсь, что так. Меньше всего на свете я теперь хочу быть похож сам на себя… Ты дожуй, пожалуйста. И сядь. Ага, вот так.
– Думаешь, сознание потеряю? – ухмыляюсь.
– Скорее уж поднимешь меня на смех. Станешь ржать, подавишься, не дай бог. Так бывает.
– Всякое бывает, – откликаюсь эхом. – Рассказывай, я уже проглотил. И смеяться вряд ли буду. Не думаю, что эта загадочная бабка травила тебе свежие анекдоты.
– Чего не было, того не было… Мне объяснили вот что. Дескать, любая человеческая жизнь – это, грубо говоря, подготовка к смерти, своего рода тренировка духа – как-то так. Ну, это как раз вполне общеизвестная телега… Из нее логически проистекает, что есть только одно важное дело у всякого живого существа: закалиться настолько, чтобы выстоять перед натиском смерти…
– Выжить в момент взрыва, – подсказываю. – Ну да, нужен очень хороший внутренний клей, чтобы сохранить себя в этот миг.
– Совершенно верно. Откуда ты знаешь?
Он изумленно меня разглядывает, словно впервые увидел. Недоверчиво качает головой, кажется, хочет спросить: «Да ты ли это?» – но понимает, что такой вопрос прозвучит совсем уж дико.
– Ну, не то чтобы именно «знаю». Просто довольно много размышляю о смерти. И других расспрашиваю при случае. Пытаюсь разобраться. Я ведь не говорил тебе, что однажды, когда еще не был накхом, почти случайно заглянул в собственное будущее?.. Правильно, я никому, кроме Михаэля, об этом не рассказывал – звучит как полная чушь. Обстоятельства тогдашние пересказывать долго, да и не к чему, просто имей в виду, очень похоже на твою ситуацию, когда даже полная, казалось бы, чушь не может быть ничем иным, кроме как «откровением»: обстоятельства больно уж невероятные…[15] Так вот, времени у меня, судя по всему, до весны следующего года. А дальше – темнота. Полная неизвестность. Смерть? Честно говоря, не знаю. Но похоже на то…
– Вот оно как, – Юрка глядит на меня с сочувствием и неподдельным интересом. – Да, у тебя куда более серьезные причины охотиться на чужие судьбы, чем у всех нас, вместе взятых… Плохо дело.
– Ну, не обязательно именно «плохо». Во-первых, нет гарантии, что я непременно помру. Мало ли что, вдруг вот возьму да и просветлею, как Будда какой, – смеюсь. – Потому и тьма, что непостижимое это состояние для нас, неразумных приматов… А во-вторых – ну да, ты прав. У меня серьезные причины охотиться, и я люблю это дело, так что следующая весна светит мне ох как нескоро! Все, в общем, в порядке.
– Дело плохо потому, – печально говорит он, – что я-то как раз собрался уговаривать тебя бросать эту охоту. Ну, не то чтобы всерьез уговаривать. Я неплохой манипулятор, но с тобой у меня вряд ли что-то получится…
– С какой стати – отговаривать?!
Чего-чего, а такого поворота я точно не ожидал.
– Видишь ли, – мягко говорит он, – я выяснил, что наше, так сказать, участие в чужой жизни куда более разрушительно для человеческого сознания, чем можно себе вообразить. Мне это объяснили. И показали – не спрашивай как. Сейчас не смогу воспроизвести, но тогда мне все было совершенно очевидно… да и до сих пор вполне очевидно, только я не могу пересказать. Тебе придется просто верить мне на слово. Или не верить – это уж как получится.
– Разрушительно – в каком смысле?
– Мы, образно говоря, питаемся тем самым волшебным клеем, который укрепляет человеческий дух, – вздыхает Юрка. – Мы забираем себе подлинность чужого бытия – и ничего больше. Звучит как полная чушь, да. Но я не могу подобрать иную формулировку.
– Ничего. Вполне внятная формулировка. Мне, по крайней мере, более-менее ясно… Да, теперь я понимаю, что с тобой творится. И ты наверняка хочешь, чтобы то же самое творилось со мной. И с теми, кому я расскажу о твоем чудесном озарении. Правильно, в общем, хочешь. Узнать, что несколько лет кряду не просто развлекался, а… ну, что ли, пожирал души человеческие – да, это серьезно. Хорошо хоть, у меня есть возможность тебе не поверить.
– И ты ею воспользуешься?
– Почем я знаю? Не мне решать, во что я буду верить. Вера дело такое, она или есть, или ее нет, волевым усилием тут ничего не изменишь. Разве только если себе врать умеешь, а я не умею, давно уже… Ты-то сам как теперь будешь жить? Бросишь все на фиг, уедешь в Индию, искать эту ведьму?
Кивает.
– Искать особо не придется. Знаю, куда идти. Я же говорю, она мне свидание назначила. Улыбалась лукаво, говорила: «На самом-то деле ты уже давно меня разыскал, а теперь я наконец узнала, откуда ты тогда взялся», – вот такие у нас нынче парадоксы времени, почище, чем в фантастических романах… Обещала научить таким чудесам, которые прежде и не снились. Якобы в обмен на свободу ее подружки, но я-то понимаю: договор наш – скорее любезность с ее стороны, чем насущная необходимость. К тому моменту я и без заманчивых обещаний был готов капитулировать. Но Мататара действительно хочет взять меня под свою опеку. Я чувствовал искренность ее намерений. Да и сами обстоятельства нашей беседы исключают обман.
– Откуда такая уверенность? – спрашиваю зачем-то. Хотя и сам должен бы понимать такие вещи. Большой уже мальчик, больше не бывает.
– Чтобы врать, нужно все же быть человеком, а мы… Черт его знает, что на самом деле произошло между нами, но в тот момент мы оба вряд ли были людьми. И знаешь, это как раз понравилось мне больше всего… О господи, конечно, я к ней поеду; надеюсь, еще на этой неделе успею умотать, благо с визой проблем быть не может. От таких шансов не отказываются, правда?
– Да уж, пожалуй. Я бы и сам на твоем месте… А кстати, знаешь, смешно было бы: снова изловить эту девчонку, Лию, составить ей компанию, дотянуть до сеанса «изгнания бесов», потребовать бесплатного обучения чудесам… Так бы постепенно всей компанией в Индию и перебрались.
– Смешно, – вздыхает Юрка. – Но старуха это учла. Просила передать, чтобы мы больше не трогали Лию. Сказала, в следующий раз будет не уговаривать, а сразу бить по башке. А она может, не сомневайся. Может убить, запросто, а может и заточить в одной-единственной секунде бытия, как в тюремной башне. Правда может, хоть и не любит пользоваться этим умением. Она показала мне, как это: застрять в одном застывшем мгновении – не для острастки даже, а в качестве аванса. Дескать, смотри, дурачок, как выглядят настоящие чудеса. Она вообще много чего мне показала, но я смутно все помню. Как сон. Чтобы вспомнить его детали, надо снова заснуть, знаешь, как это бывает?
Еще бы я не знал.

Мы почти сразу распрощались, не стали затягивать беседу. Юрка сказал все, что хотел, я его услышал – чего ж еще?
– Что тебе пожелать-то? – спрашиваю на пороге. – Удачи? Счастливого пути?
– Не нужно ничего желать. Просто скажи мне: «до свидания», вместо «прощай». И постарайся не умирать через год. Лучше уж действительно Буддой становись. Из тебя получится вполне симпатичный Будда… Впрочем, вру, вряд ли. Ты у нас из иного какого-то пантеона.
– Я, – говорю, – не из пантеона. Я, судя по тому, как в последнее время пошли дела, из галлюцинации. Знать бы хоть, из чьей именно… Что ж, до свидания, если так.
– До свидания, – эхом повторяет он. – Я, имей в виду, знаю цену нашим с тобой словам. Поэтому теперь мы обязательно увидимся – где-нибудь, как-нибудь, когда-нибудь. И все будет очень, очень хорошо.
И улыбается мне лучезарно, словно ангел, свесивший ноги с верхней ступеньки Лестницы в небо, по которой мне еще карабкаться и карабкаться – при условии, что ветром не унесет на середине пути.
Но пока сырой мартовский ветер всего лишь срывает с меня шарф и влачит его куда-то прочь, на радость местному дворнику или иной какой-нибудь ранней птахе. В любом случае я за ним гоняться не стану. Что упало, то пропало; я и сам не раз падал и не раз пропадал, дело житейское… А теперь мне надо просто выкинуть из головы всю эту прекрасную метафизическую чушь и ехать домой. Свихнуться всегда успею, ужаснуться собственным злодеяниям или, напротив, возгордиться – тем более, дурное дело нехитрое. А вот ехать домой следует прямо сейчас. Повернуть ключ зажигания, включить радио, обрадоваться знакомой мелодии, отбивать ладонью ритм, не думать ни о чем, кроме одного: там, дома, меня ждет Варя. И ведь не позвонила, между прочим, ни разу. Будем надеяться, потому, что все у нее хорошо. Может быть, даже спать легла. Вполне ведь может так случиться, что я приду, а она спит, и тогда мне следует за нее порадоваться, это я точно помню, хотя, убей бог, не соображу сейчас почему…
Зато ее можно и даже нужно будить – уж это я не забыл. И, надеюсь, не забуду за какие-то разнесчастные двадцать минут.

А дома, оказывается, хорошо. Дома пахнет кофе, эфирным пихтовым маслом и сосновыми благовониями. Варенька, как ни странно, действительно спит. Свернулась клубочком в центре комнаты, на полу, среди подушек, в плед завернулась, книжка открытая рядом валяется, спасибо Томасу Пинчону за наши сладкие сны! А лицо у нее сейчас чрезвычайно серьезное и совсем детское, хоть Гумбертов со всей округи созывай любоваться.
Да и мне не устоять.
Усаживаюсь рядышком, глажу осторожно стриженую голову. Вроде бы и надо мне ее разбудить, и хочется, а жалко. Сам не могу решить, как лучше.
– Только ты у меня и есть теперь, – шепчу. – А больше ничего нет. Хотя я, конечно, буду еще какое-то время делать вид, что есть до фига всего, такого распрекрасного, хоть падай. Буду, буду, хорошая мина при плохой игре – мой коронный номер. Но имей в виду: на самом деле все, что у меня осталось, – это ты. Ясно тебе?
Не знаю, слышит ли она меня, проснулась ли. Но губы ее складываются в улыбку, скорее самодовольную, чем лирическую. Потом Варя переворачивается на другой бок, глаз не открывает, зато почти демонстративно отбрасывает в сторону плед. Ну что тут будешь делать?
Что делать, что делать… Правильно, рядышком ложиться, обнимать ее, шептать на ушко всякую трепетную чушь и между тем руки распускать, жертве своей на радость, не встречая сопротивления. Угрожать ей ласково: дескать, смотри, можно ведь зайти далеко, так далеко, что дальше и нет ничего; истомить, изжарить на медленном, очень медленном огне, довести до исступления, а потом исполнить наконец угрозу: зайти далеко, далеко-далеко и еще чуть-чуть дальше; в финале умереть наконец с легким сердцем, а после – воскреснуть и почти сразу заснуть, утешаясь идиотской присказкой, что утро, дескать, вечера мудренее.
Кто, кстати, хотел бы я знать, такую чушь выдумал? Самое дурацкое время суток это ваше утро, по правде говоря.

Стоянка XXIII

Знак: Козерог
Градусы: 12°51′26'' – 25°42′51''
Названия европейские: Коальдеболаш, Каальдеболах, Кальдеболяб, Кальдебда, Содобала, Зобрах
Названия арабские: Сад аб-Була – «Счастье Поглотителя»
Восходящие звезды: эпсилон и мю (или ню) Водолея
Магические действия: изготовление пантаклей для помощи в выздоровлении больных и для дружбы

«Нет, так не бывает», – говорю я себе.
Подразумевается: так, может, и бывает, да не со мной. Не для того я на свет родилась, чтобы вдруг все – просто и хорошо, чтобы все – да по-моему.
Не верю.
Не верю-то я не верю, но пользуюсь случаем с удовольствием. Подставляю тело поцелуям, как солнечным лучам, не задумываясь даже, как оно выглядит при свете яркого оранжевого фонаря за окном. Плевать, уж какое есть, такое есть, кому надо, уже все увидел-разглядел-осмотрел и сделал после этого свой сознательный выбор. По крайней мере, не сбежал куда глаза глядят, вопя от ужаса и отвращения. Напротив, остался рядом. Поздно теперь что-то менять, говорить: «Подожди, любимый, сперва я уберу вот эту – видишь? – складочку на боку и еще чуть-чуть подкачаю пресс, чтобы пузо подтянулось, сейчас вот сбегаю в фитнесс-клуб, вернусь месяца через три, потерпишь?»
Смешно было бы, кстати, да…
Махнув на все рукой, просто беру, что дают. Высокое, оказывается, искусство – брать, что дают; мало кому оно по плечу. Прежде и мне было недоступно, а теперь – учусь вот понемножку. Делаю успехи. Беру словно бы специально мне на радость созданное природой чужое тело; шепот, льющийся в уши, тоже беру, не различая слов. Беру одеяло, когда меня им укрывают, и вторую подушку под голову тоже беру, а поутру беру с подноса чашку с божественным эликсиром – а как еще назвать кофе, сваренный на козьем молоке, пополам с водой, сдобренный корицей, подслащенный слегка темным алтайским медом…
– Умеешь ты все-таки ухаживать за совращенными девушками, – улыбаюсь. – Избалуешь ведь меня.
– Ну, должен же хоть кто-то это делать, – отвечает. – А то всем ты, Варвара, хороша, одно плохо – недобалованная какая-то. Потому и трудно тебе было с собою ужиться. И со мною заодно. Но теперь будет легко, верь мне. Что-что, а уж недобалованность я исцеляю наложением рук, тут тебе повезло!
Я и это легкомысленное заявление принимаю на веру, и обещанное «наложение рук» встречаю с восторгом и благодарностью, беру, пока дают, ага.

После полудня этот злой чародей временно перекрыл кран, из которого изливалась на меня благодать, изобразил на морде лица подобающую серьезность и уткнулся носом в экран компьютера. Объяснил: все же на жизнь зарабатывать надо, приходится с известной регулярностью всякую ерунду писать, и вот как раз сегодня именно такой страшный день, когда придется расплачиваться за целую неделю оголтелого тунеядства. И конечно, на самом деле надо было заняться этим хотя бы вчера. Но вчера – ты же помнишь? – было не до того, мягко говоря.
О да. Я помню.
– Сегодня, – вздыхает, – тоже явно не до того. Но у меня просто выхода иного нет. Потерять две кормушки сразу, а потом суетиться, новые искать – увы, не по мне подвиг.
– Да и не нужно ничего терять, – говорю. – Ты себе работай на здоровье, а я тоже попробую заняться делами. Это, конечно, правда – все, что я тебе вчера про старых подружек говорила. Просто так, для души, мне действительно не о чем с ними говорить. Но о делах – почему бы не поболтать? Мне, в конце концов, кучу денег должны за перевод. И еще кусочек старого долга имеется. Ну и Марину совсем терять из виду нехорошо как-то, она все-таки меня любит…
Удалившись на кухню, беру в руки телефон и принимаюсь яростно названивать по немногочисленным знакомым номерам. Меня вдруг разбирает азарт. Теперь мне даже интересно увидеть людей, которые стали уже частью моего прошлого. И они пусть на меня полюбуются. Интересно, разглядят ли на моем челе тайные знаки перемен? Впрочем, даже если разглядят, наверняка спросят: «Никак влюбилась?» И, в общем, будут правы. Действительно ведь влюбилась. А все это наше колдовство-чародейство – так, аксессуары, вроде ароматных свечей и легкой музыки. Чтобы совсем уж красиво альков обставить, не как у других.
Созваниваюсь, договариваюсь, собираюсь. Рыжий мой колдун-фрилансер, кажется, только рад такому обороту. «Не могу я ерундой заниматься, когда главное дело жизни – вот оно, руку протяни», – объясняет.
Господи, кажется, я начинаю любить комплименты.
Он рассказывает мне, где лучше брать такси, строго велит возвращаться пораньше, записывает на бумажку свой адрес: «Ты же потом не будешь знать, куда ехать!» – смеется. Он, к слову сказать, прав. Металась бы по Изумрудной улице, среди одинаковых пятиэтажек, искала бы знакомую сосну да оранжевый фонарь, а и того и другого здесь хватает… То-то веселье было бы.
Уже на пороге он вручил мне свой сотовый телефон. «Я, – говорит, – сейчас закопаюсь в работу и вряд ли стану тебе звонить, но мне будет приятно знать, что это, теоретически, можно сделать. Ну и тебе, в случае чего, не придется таксофон искать».
С ума сойти, как это все хорошо, оказывается. То, что прежде показалось бы назойливой опекой, сейчас – счастье невыразимое, глупое и бессмысленное, но ведь сладкое же!

И вот я уже сижу у Натальи на кухне. Болтаю ногами в клетчатых шлепанцах, пью зеленый чай с мятой: хозяйка дома в очередной раз дорвалась до здорового образа жизни. У нее теперь не то что кофе, обычного эрл-грея не допросишься.
Ну и ладно.
Она мне рассказывает о делах. Оказывается, деньги за последний перевод будут через месяц, не раньше, зато долг старый – вот он, в конверте, ждет меня уже четвертый день. И вот, дескать, еще вопрос имеется: а не возьмусь ли я перевести второй роман Штрауха целиком? Объясняет: моя часть работы была исполнена столь безупречно, что редактор предложил отдать все «этой девочке, у которой так хорошо вышло». Говорит: «Заплатят тебе сущие гроши, но это, знаешь ли, шанс».
И она еще меня уговаривает! О господи… «Эта девочка» сейчас, кажется, от счастья орать будет. Да так, что стены Наташкиного жилья трещинами пойдут. Второй роман Штрауха. Целиком. Мне. Отдать. Зашибись. Хорошо хоть, Наташкино начальство не знает, что я бесплатно согласилась бы Михаэля переводить. Теперь вот дадут мне за героический труд хоть малую, а все же денежку, наивные люди. А я что ж, я возьму, ибо «бери, пока дают», – это у меня теперь девиз новой эпохи царствования, как у китайского императора…
И я, конечно, не ору, веду себя прилично, просто киваю сдержанно. Дескать, почему нет? Кто же от работы отказывается? Тем более если «шанс»…
Поддерживаю разговор, расспрашиваю о сроках, а сама меж тем смотрю на Наталью, как привыкла уже глядеть на людей, пробую на вкус ее настроение – просто так, из любопытства, ну и чтобы форму не терять. И обнаруживаю вдруг: а ведь ей чертовски обидно, что мой перевод так понравился начальству. Выясняю с легкой грустью, что сперва моя подружка приложила немало усилий, чтобы загрести нового Штрауха под себя, как это было с первым романом. И только когда ей твердо сказали: «Нет, или второго Штрауха будет переводить ваша девочка, или мы пригласим Ободова», присмирела, пообещала со мной поговорить. Этот незнакомый мне Ободов для Наташки – страшный враг, не знаю уж почему. То ли просто конкуренция, то ли было между ними что-то нехорошее, не знаю, никогда не лезла в ее дела.
Странно все же, что она так расстроилась. Должна бы, по идее, порадоваться за меня, хоть чуть-чуть. Сама ведь говорила, что при случае обязательно меня похвалит, добудет для меня самостоятельную работу, так, чтобы и фамилия в выходных данных значилась, и заработок более верный… А теперь вот огорчается. И ведь не сказать, что я у нее последний кусок хлеба отнимаю. Чего-чего, а работы на ее век хватит. Наташка у нас нарасхват, она и меня-то, собственно, припахала, потому что не справлялась уже с золотым этим дождем в одиночку.
Мне бы рассердиться на нее сейчас, а я вот – сочувствую. Думаю снисходительно: «Ах ты бедный мой дружочек!» Жалко мне живого человека, который может искренне огорчиться из-за чужой удачи. Значит, совсем уж плохи его собственные дела – по большому счету.
И ведь не скажешь прямо: «Ты не грусти, пожалуйста, что у меня так все хорошо. Это, знаешь ли, пройдет когда-нибудь». Нельзя открывать карты. Я бы сама очумела, если бы выяснилось вдруг, что мои сокровенные, не самые, мягко говоря, парадные переживания для окружающих – как на ладони.
Поэтому я просто говорю: «Спасибо». Добавляю смиренно: «Если бы не ты, я бы и мечтать о таком не могла». Объясняю тактично: «На самом деле мне еще учиться и учиться этой профессии, у тебя же, собственно, и учиться, просто Штраух – мой автор. Он пишет, как я говорю, даже – как думаю, с той же интонацией, в точности. Так бывает».
В общем, успокоила ее кое-как. Потом уже, задним числом, когда желтое такси увозило меня на Пятницкую, к Маринушкиному дому, сама себе удивлялась. Если бы мне довелось покопаться в Натальиных переживаниях всего неделю назад, я бы вызверилась на нее, обозвала бы дрянью и сукой, ушла бы, хлопнув дверью, дала бы себе слово никогда больше не иметь с нею дела – и плевать на все, проживем без копеечных этих халтур-подработок, выкрутимся как-нибудь. Именно так я бы и поступила, несомненно. А теперь – ничего, кроме сочувствия, так-то. «Бедная, – думаю, – как же ей, наверное, нелепо наедине с собой».
Сильный великодушен, о да. Нынче я как никогда прежде понимаю значение этой фразы. Я теперь, выходит, тоже сильная; был ведь когда-то такой журнал «Знание – сила», или даже есть до сих пор? Не знаю, как обстоят дела с журналом, но знание человеческой природы действительно дает силу. По меньшей мере силу быть великодушной – вот как все лихо закручено.

Зато у Маринушки дома я наконец отдохнула душой. «Ты для меня как второй ребенок» – эти слова, сказанные в минуту общей беды и растерянности, по-прежнему на удивление актуальны. И, как я теперь понимаю, наши дела обстояли так с самого начала. Это я, глупая, думала, что Маринка по расчету пригрела меня на пышной своей груди. А она, оказывается, просто полюбила меня с первого взгляда и, можно сказать, удочерила под первым попавшимся предлогом. Нет, ежевечернее камлание о делах Алексея Хуаныча, это для нее, конечно, очень важно, но, если бы я гадать вовсе не умела, нашелся бы какой-то иной повод для дружбы.
И вот теперь я сижу рядом со своей покровительницей и купаюсь в ее настроении, как в молочно-теплом вечернем море. По сравнению с этой нежностью весь прочий мир холоден и темен для меня, хотя я-то понимаю: на самом деле всюду тепло и светло, особенно сейчас, просто моя Маринушка, вероятно, самая добрая женщина на земле. Правда-правда, уж теперь-то мне есть с чем сравнивать…
Сижу с ногами в кресле, пью эспрессо из новенькой, для будущего кафе купленной машины, уплетаю шарлотку, специально испеченную к моему приезду. Радуюсь, что дела «Шипе-Тотека» пошли на лад, с каждым днем все лучше. Алеша, зайчик такой, уже, оказывается, разобрался со всеми мыслимыми и немыслимыми злодеями. Говорит, подобное больше не повторится. Ну, будем надеяться… В кафе нашем уже полным ходом идет ремонт. «Скоро все будет как прежде», – обещает Марина, а у меня хватает такта промолчать, не говорить ей, что «как прежде» ничего уже не будет.
Тем более что ее-то перемена моей участи, строго говоря, вряд ли касается. Где я буду ночевать – это мы, конечно, еще поглядим, а вот гадать посетителям, как раньше, – что ж, отличное занятие, лучшего охотничьего домика для накха и не придумаешь. В «Шипе-Тотеке» всегда хватало унылых посетителей. Буквально магнитом их к нам притягивало…
– Ты где живешь-то сейчас? – спрашивает наконец Марина. – Все еще у Натальи?
Она, бедная, все это время погибала от любопытства, но врожденное чувство такта вынуждало ее продолжать самоистязание до последней капли терпения.
Отрицательно мотаю головой. Смотрю ей в глаза. Маринка понимающе ахает и прижимает ладони к щекам.
– Слушай, – говорит, – если так… Выходит, оно того стоило? В смысле Лешка этим бандитам еще и спасибо от нашего с тобой имени передать должен?
– Обойдутся, – смеюсь. – Вот еще – «спасибо» говорить! И без них справились бы. Все к тому шло, как ни крути… Кстати, никогда еще с мужчинами в кафе не знакомилась. Я имею в виду – так, чтобы с продолжением.
– А я – раз пять, – гордо сообщает Маринушка. – Или нет?.. Погоди-ка, дай сообразить…
Морщит лоб, загибает пальцы. Наконец говорит:
– Нет, все-таки четыре раза. Пятый раз – в университетской столовке, а это не считается. С Лешкиным отцом, между прочим, там познакомилась, так что он у меня – дитя общепита в каком-то смысле. В детстве больше всего на свете любил жареного хека и пюре столовское, на воде, представляешь? Что бы я ни приготовила, а он все этого хека с пюре клянчил… Погадаешь мне, кстати? А то ведь по-прежнему молчит, поросенок, ничего мне не рассказывает. Ничему его жизнь не учит…
Ну, чему-то, надо думать, все-таки учит. Вон на Большого Босса выучился как-то… Но вслух я этого не говорю, а достаю из сумки колоду. Погадать – дело хорошее, это я всегда с радостью.
Мешаю карты; одна падает мне на колени. На неловкость не спишешь. Руки мои к этой колоде привыкли, просто так, случайно, карты из нее давно уж не валятся. Поэтому гляжу внимательно. Двадцатый Аркан, «Страшный суд». Странно как. Не «плохо», не тревожно даже, и опасности никакой вроде бы не сулит. Именно вот – странно. К чему бы это, ума не приложу…
Интуиция моя на сей раз молчала, как образцовый партизан на допросе. В итоге я вздохнула, спрятала карту в колоду и занялась Маринушкиными делами. Пять минут спустя она уже знала, что у сына ее все прекрасно, как никогда, даже девица какая-то на горизонте появилась – просто в лесу кто-то сдох, ей-богу!
Ну, хоть с кем-то все ясно. И то хлеб.

Этот самый «Страшный суд» у меня никак из головы не шел. Даже когда распрощалась с Мариной, поймала такси, сказала адрес, порадовалась про себя, что фраза «На Изумрудную» звучит для меня как призыв «Домой, домой!».
И действительно ведь – вполне домой.
Но и дома, встреченная не ужином, а поцелуями (на то и надеялась), все думала: «К чему бы это? С какой стати? При чем тут „Страшный суд“?!»
– Что-то не так? – спрашивает чуткий мой Иерофант.
Эх. Трудно все-таки с таким существом дело иметь. Скрывать-то мне, пожалуй, больше и нечего, но вот мелкие беспокойства вроде размышлений о значении Двадцатого Аркана можно бы и при себе оставить. Просто чтобы не отвлекаться попусту от уготованных мне радостей.
– Все так, – улыбаюсь. – Просто шлялась целый день где попало, болтала обо всякой ерунде, теперь о ней думаю. Додумываю ее до конца зачем-то. Действительно ничего выдающегося… Ты как, не хочешь ли прогуляться? А то я сегодня еще не прикидывалась примерной ученицей. Выходит, за мной должок.
– Ничего, – говорит, – переживу. Не поедем сегодня никуда, пожалуй. Можно подумать, мы найдем сейчас человека, которому хоть когда-нибудь будет лучше, чем нам прямо сейчас! От добра добра не ищут.
– Ну ни фига себе, «строгий наставник»! – изумляюсь. – Это я должна так говорить, а не ты. А ты, напротив, должен называть меня дурой и, ухватив за ухо, волочь к знаниям…
– А я тебе сразу сказал: из меня хреновый наставник, – ухмыляется. – Поэтому тема закрыта. Никто никуда не идет. Ты, надеюсь, не возражаешь?
Я-то, понятно, не возражаю, еще бы я возражала! Только вот странно это все. Ну хоть убей, не укладывается в голове. Было бы более-менее логично, если бы он не сегодня, а вчера меня пощадил, когда мне это действительно было нужно. Устроил бы сцену лирическую, сказал бы бедной девочке: «Мне с тобой так хорошо, что чудеса отменяются, пропади все пропадом». Так ведь нет же.
А сегодня, когда я готова наконец с радостью принять любые условия, он вдруг произносит ровно тот монолог, за который я вчера собственный скальп отдала бы, не торгуясь.
Ну, ладно. Будем считать, до него просто медленно доходит. Как до жирафа. Прекрасное такое животное, гордость нашего зоопарка…
И все же – ох, странно!

Стоянка XXIV

Знак: Козерог – Водолей
Градусы: 25°42′52'' Козерога – 8°34′17'' Водолея
Названия европейские: Заадодотот, Садабат, Хадецоад
Названия арабские: Сас ас-Сууд – «Счастье Счастий»
Восходящие звезды: бета и кси Водолея
Магические действия: заговоры с целью навредить своему ближнему

Утро хоть и весеннее, солнечное, а встречает меня прохладой. Окно нараспашку, обогреватель выключен. Закаляемся, значит. Как сталь, ага… Плед, в который я закутался накануне, что мертвому припарка. Зато из кухни доносится запах кофе, а Варя стоит на пороге и – подумать только! – держит в руках мою чашку.
– Так и знала, что ты сейчас проснешься, – говорит. – Кофе кенийский, без молока, с корицей и тростниковым сахаром. Кажется, удался. Будешь?
– А как ты думаешь?
– Думаю, будешь. Кто ж от счастья своего отказываться станет?
Счастье не счастье, а кофе варить она, кажется, научилась. Ну, скажем так: не портить. И то, пора бы уж. Взрослая ведь девочка. Страшно подумать, насколько взрослая.
Думать, впрочем, вообще страшно. Лучше просто пить кофе, вставать, в ванную идти, душ принимать. Какое-никакое, а все же занятие.
«Сколько еще, – спрашиваю я себя, – ты будешь придуриваться, делать вид, что ничего особенного не случилось и все идет как надо?»
Честный ответ на этот вопрос пугает даже меня. Бесконечно долго могу я вот так придуриваться, дай только волю. Ни одной жизни человеческой, даже Мафусаилова века, не хватит, чтобы реализовать мою потенциальную способность делать вид, будто все в полном порядке, – при ясном вполне понимании, что мой мир, собственно, рухнул еще вчера. То есть уже позавчера. То есть…
Тьфу, да какая, к чертям собачьим, разница!
«Тьфу» – это я не то чтобы в сердцах слюной брызжу. Это я зубы чищу. Ну и обдумываю житие свое заодно. Воздеваю глаза к потолку, вопрошаю небо: «Что делать-то, блин?!» – заранее подозревая, что ответа вряд ли дождусь. Небо – оно такое, консультирует нашего брата, доморощенного фаталиста, охотно даже бесплатно, зато исключительно в удобное для него самого время.
– …второй роман твоего Штрауха, представляешь? – рассказывает тем временем Варя.
Она беседует со мной, оставаясь на кухне. То ли уверена, что ни шум воды в ванной, ни даже бульканье во рту не помешают мне услышать ее негромкий голос, то ли просто считает, что мне не слишком интересны ее дела, потому и сообщает о них в тот момент, когда иных развлечений у меня попросту быть не может. Она, к слову сказать, ошибается – в обоих случаях! – но это сейчас не имеет значения, поскольку ее устами глаголет то самое небо, на чей совет я, признаться, не слишком рассчитывал.
«Идиот, – ласково говорю я себе. – Уёбище слабоумное. Михаэлю позвонить ты, конечно, без посторонней помощи еще пять лет не додумался бы!»
– Что? – переспрашивает Варя.
– Это я собой ругаюсь, – объясняю. – Перевожу внутренний конфликт на внешний план, чтобы без психологических глубин обошлось. Аквалангист из меня нынче хреновый…
– Что-то у тебя все же случилось, – вздыхает она. – Какой-нибудь привет из прошлого? Ты имей в виду: мне вчера, когда я Маринке гадала, Двадцатый Аркан на колени вывалился. «Страшный суд» называется. У него много значений, но чаще всего он просто напоминает о старых грехах – ну, ты понимаешь, речь не о тех «грехах», за которые попы епитимьей стращают, а о былых ошибках и глупостях. И обещает, что все, в общем, можно исправить, подлатать, починить, было бы желание…
– По логике, «Страшный суд» должен бы сулить воскрешение из мертвых. Разве нет?
– А он и сулит. Просто воскрешение из мертвых – это, знаешь ли, не каждый день случается. А вот разборки с прошлым – практически ежедневно.
– Угу… А что ты там говорила про Михаэля? Вода шумела, я почти ничего не услышал.
– Все идет к тому, что мне, кажется, отдадут его второй роман переводить. Полностью, представляешь?
– С трудом… Ты мне, болвану, скажи напрямик: это хорошо или плохо? В смысле я «ура» кричать должен или сочувствовать, что тебя завалили работой?
– Кричать «ура», всем своим видом изображая сочувствие, – смеется она.
– Ты мне, между прочим, обещала дать почитать то, что вы уже перевели, – вспоминаю. – И что ж? Пiдманула, пiдвела! Имя тебе после этого, сама понимаешь, Вероломство… Кстати, а не поработаешь ли ты на меня, милое мое Вероломство, если я ему дозвонюсь? В смысле Михаэлю.
– А ты что, собрался ему звонить?
Варя заранее трепещет. Глаза горят, скулы пылают, нижняя губа закушена. Хорошо, наверное, быть известным писателем, вон что с девушками красивыми творится, от одного лишь упоминания…
Усаживаюсь рядом с нею, обнимаю, привлекаю к себе, целую в нос, глажу по голове, хоть и чувствую: обуревающие меня порой отцовские чувства Варю, мягко говоря, обескураживают. Они, впрочем, и меня самого обескураживают будь здоров. А что делать?..
– Новости Юркины хочешь узнать? – спрашиваю. – Ты меня так ни о чем и не спросила. А я боялся, что спросишь, дурью маялся, придумывал, что бы такое тебе рассказать вместо правды. Или даже так: каким образом припудрить правду, чтобы тебе было приятно и интересно ее слушать… Не придумал. Хочешь услышать все без цензуры?
– Такая страшная правда? Ни фига себе, какие дела творятся, пока я тут кайфую…
– Не знаю, страшная ли. Странная – это точно. Я бы, пожалуй, не стал тебе все выкладывать, но уж если «Страшный суд» из колоды да на колени вывалился… Поработай для нас синхронным переводчиком. Слишком уж все сложно, чтобы на моем ломаном английском Михаэлю пересказывать. Поможешь?
– Господи, – вздыхает, – и ты еще спрашиваешь…
Вращаю диск телефонного аппарата, набираю великое множество цифр: код страны, код города, номер абонента. Теоретически говоря, надо бы до вечера подождать, когда поминутная стоимость болтовни с обитателями дальних стран уменьшится вдвое, но я повинуюсь внутреннему импульсу. Знаю: звонить надо прямо сейчас. Нельзя упускать удобный момент.

Михаэль берет трубку почти сразу, после второго гудка. Опознает мой голос – так, словно я каждый день ему названиваю, и тут же говорит:
– Max, you will laugh. You’ll really do! Listen to me. I just leaving for a week to Baden, I mean, I leaving right now, you understand, don’t you? So, I have already left my apartment. I has put a suitcase in the machine, then I recollected, I has not blocked my waterpipe. I had come back home. And here my phone has rung. So, now you may laugh. And you also may tell me, what’s happened.[16]
Тараторит, черт, как заведенный. Я половину слов не разбираю, угадываю как-то. Кошмар! Что бы я без переводчика в такой ситуации делал – о да, это вопрос…
– Have you time for a long talking?[17] – спрашиваю.
– Be sure. But let me give you a call, if your problem needs a long time. I am а rich greedy German, and you are а poor Russian sloven, you know?[18]
Ржет. Я тоже улыбаюсь. «Богатый жадный немец», Михаэль-то, о да!.. Эту фразу он всегда говорил, когда платил за меня в ресторане: я-то, дурак, все лез в долю со своими грошами, совсем, кстати, как Варенька в начале нашего знакомства; все мы, в сущности, одинаково устроены – ну, или почти одинаково, только вот объясняем одно и то же разными способами… И между прочим, очень великодушное и своевременное предложение с его стороны – перезвонить. А то правда вылетел бы я в трубу с этими международными переговорами, вообразить страшно.
Диктую ему цифры, кладу трубку. Варя метнулась в комнату за сигаретами. По пути еще и причесываться принялась зачем-то, хорошо хоть, наряжаться не стала – перед телефонным-то разговором! Она вертится перед зеркалом, а я жду звонка; сердце мое выдает не меньше тысячи ударов в минуту: а вдруг не дозвонится? Дивное совпадение, о котором рассказал Михаэль, совершенно меня не удивляет. Так бывает; мало того, только так и бывает! Но вдруг вот сейчас судьба обидится на меня за эту мелочную экономию и отрубит связь? Она такая, знаю я ее…
Но обошлось. После минутной паузы телефон мой заверещал; Варя тихонько ахнула от избытка чувств, а я схватил трубку.
– Do tell me your story,[19] – без предисловий требует Михаэль.
– It’s a very complicated talking. Our English isn’t enough to understand one another, I’m afraid,[20] – говорю. – But we are lucky, we have got a translator. You can speak German, I can speak Russian, that’s very comfortable, isn’t so? By chance the girl has translated your book and she’s also my student.[21]
– So, do give her the phone! What are you waiting for?[22]
Варя берет трубку трепещущей рукой, очень тихо здоровается, краснеет до корней волос и знаками требует, чтобы я прикурил ей сигарету. Сама она с этим тяжким трудом, надо понимать, не справится, горюшко мое…
Потом вдруг выясняется, что я им пока не нужен. Сперва я не понял, с какой стати Михаэль так долго треплется с Варей о каких-то левых делах, и только потом сообразил: автору всегда есть о чем поговорить с собственным переводчиком. Судя по выражению Вариного лица, друг мой чрезвычайно доволен результатом собеседования. Наверняка втирает ей сейчас, что и мечтать не смел о таком родстве душ, а между делом по одним ему известным признакам выясняет, насколько был испоганен оригинал. Это у нас нынче называется: собрались злые колдуны о своих чернокнижных делах потолковать… Ну-ну.
– Михаэль, – объявляет наконец Варя, – просил передать тебе огромное спасибо за такой приятный сюрприз – в смысле за меня. Он спрашивает: это все? Или есть еще какие-то новости?
– Скажи ему, что новости еще и не начинались. Предупреди, что сперва ему придется выслушать твою историю в качестве предисловия. И пожалуйста, расскажи ему о своей индийской эпопее. Собственно, главное – эта старуха, Мататара. Как она тебя «изгоняла», или что там промеж вами на самом деле случилось… А я потом продолжу.
Несколько минут Варвара тараторит по-немецки; Михаэль, если верить краю моего уха, изредка перебивает ее монолог уточняющими вопросами. Наконец Варя вопросительно смотрит на меня: дескать, что дальше?
Рассказываю. Для начала – немного общих сведений о самом Юрке, потом описываю обстоятельства, приведшие его к моему дому аккурат в тот вечер, когда Варя влипла с индийской ведьмой. Наконец, приступаю к главному номеру программы, подробно излагаю содержание нашей с Юркой позавчерашней беседы.
Вареньке, пожалуй, не позавидуешь. Ей сейчас нелегко приходится: Юркины откровения для нее, как и для Михаэля, новость. Тут просто переварить услышанное и умом при этом не тронуться – подвиг, а она еще слова басурманские подыскивать должна, чтобы внятно пересказать чужой метафизический бред постороннему человеку. С другой стороны, синхронный перевод – самый лучший способ быстро усвоить неудобоваримую информацию, не слишком ее драматизируя. Недосуг в обмороки падать, работать надо.
Ну, на то, собственно, и был мой расчет. Да и мне самому как-то проще рассказывать всю эту поучительную чушь не самой Варе, а вот, например, Михаэлю. Но при ее непосредственном участии.
Наконец наступает пауза – для меня. Варя-то как раз напряженно слушает ответ.
– Он говорит: «Тоже мне великая новость!» – наконец произносит она.
У меня глаза на лоб лезут от такой его реакции.
– Совершенномудрый господин Штраух мне ничего подобного никогда не рассказывал, – огрызаюсь наконец.
– Я не знаю, как по-немецки «совершенномудрый», – пугается Варя.
– Ну тогда назови его «благородным господином»… не знаю, придумай что-нибудь. Суть в том, что он эту самую «не-новость» мне в свое время сообщить не удосужился.
– Михаэль говорит, новичкам такого не рассказывают. И «старичкам» тоже не рассказывают. До таких вещей, – говорит он, – сами додумываются. А если не додумываются, то так дураками и помирают, ничего страшного…
Она глядит на меня растерянно, как ребенок, который впервые в жизни обнаружил, что папа тоже не все на свете умеет. Скажем, кататься на коньках. И как теперь жить, совершенно непонятно.
Охохонюшки.
После недолгой паузы я прошу:
– Пожалуйста, спроси: он считает, что это нормально? То есть так и надо: знать, что мы лишаем человека пусть даже самого мизерного, но все-таки шанса на… ну, не знаю, как сказать, на развитие, что ли?.. Знать и спокойно продолжать этим заниматься? Пусть объяснит хоть что-то, потому что я уже устал бродить в трех соснах, разыскивая там свой внутренний нравственный закон…
– Ну ты лихо загнул, – вздыхает Варя. – Сейчас, погоди. Попробую сформулировать… Знаешь, Михаэль смеется и спрашивает: ты по-русски всегда так заковыристо выражаешься? Он-то думал, ты такой немногословный, застенчивый юноша…
– Конечно немногословный, ежели по-аглицки, с моим-то словарным запасом! Зато мимика и жестикуляция у меня были, смею думать, на высоте… Пусть лучше на вопрос отвечает. Поржать надо мной дело приятное, понимаю, но ведь всегда успеется.
Снова пауза. Лицо Варино становится совсем уж серьезным.
– Михаэль спрашивает: «А кто ты, собственно, такой, чтобы иметь в себе какой-то нравственный закон?» – наконец докладывает она. – С чего ты взял, будто от тебя что-то зависит? Что можешь кого-то щадить или, напротив, губить? Нужно быть последним болваном, чтобы полагать, будто сам выбираешь жертву. Судьба столкнула вас на дороге – зачем она это сделала? Ясно зачем: чтобы случилось то, что должно случиться. Ты – накх, вот и делай свое дело, не майся дурью. Если кому-то суждено утратить единственный драгоценный дар еще при жизни, он утратит его, рано или поздно, так или иначе. В любом случае ты – не тот, кто принимает решения. Ты – просто инструмент. Пиле, которая страдает от необходимости пилить дерево, место в сказках Андерсена. А у нас не сказка, у нас жизнь… Ты только имей в виду, пожалуйста, это все я не от себя говорю, я – просто переводчик.
– Я помню, – улыбаюсь ей сочувственно. – Досталось тебе сегодня от нас, да? Бедный ребенок… Скажи ему вот что: судьба – это хорошо; быть инструментом судьбы – это мы понимаем, да. Вопрос иной: зачем судьба устроила эту катавасию с индийской старухой, практически у меня на глазах? Зачем она вынудила Юрку пересказать мне – не кому-то, именно мне! – все эти откровения? Пила судьбы смиренно интересуется, как быть, если орудующий ею дровосек явно не в себе и пытается использовать ее – ну, скажем, как музыкальный инструмент? Или, хуже того, в качестве опоры для саженца? Что тогда делать пиле?
– Он говорит: «Главное не ржаветь, остальное как-нибудь образуется». – Варя невольно улыбается. – Просит тебя не преувеличивать. Судьба устроила все это с понятной целью: для тебя пришло время узнать, как на самом деле обстоят дела. Вернее, для нас обоих пришло время это узнать, если уж ты меня припахал переводить… Значит, такая у нас судьба: не быть слепыми котятами. Михаэль говорит: тут как раз нет проблем, все яснее ясного.
«Нет проблем», значит.
Ага.
Я понемногу зверею от этой телефонной проповеди, но стараюсь держать себя в руках. Слушать надо пока – если уж взбрело в голову советоваться. А звереть будем потом. Или даже не будем. Забью на все, забуду, плюну – и точка. Но это удовольствие тоже отложим на потом. Если уж решил что-то забыть, надо сперва это запомнить, а то и забывать будет нечего, и даже забивать не на что будет, эх!