1 2 3 4 5 6 
    

 Глава двенадцатая    

     

     Дневник доктора Сьюарда    

     

18  сентября.    

Немедленно  по получении телеграммы я поехал в Хиллингэм и добрался туда рано утром.  Оставив свой кэб у ворот, я пошел по дорожке. Я осторожно постучал и позвонил  как можно тише, так как боялся потревожить Люси или ее мать и надеялся, что  разбужу только прислугу. Но никто не вышел, и я снова постучал и позвонил;  опять нет ответа. Я проклинал лень прислуги, в такой поздний час валявшейся в  постели, так как было уже десять часов, и нетерпеливо постучал и позвонил еще  раз, по ответа все не было. До сих пор я винил только прислугу, но теперь мной  начал овладевать ужасный страх. Я не знал, чем вызвано это странное молчание:  отчаянием ли перед неумолимостью рока, крепко стягивавшего нас, или тем, что  передо мной дом смерти, куда я пришел слишком поздно. Я знал, что минута, даже  секунда запоздания равняется часам страдания для Люси, если с нею снова  повторился один из ее ужасных припадков; и я обошел вокруг дома в надежде найти  где-нибудь случайный вход.    

Я не  нашел нигде даже намека на это. Все окна и двери были закрыты, и, расстроенный,  я снова вернулся к дверям. Тут я вдруг услышал топот быстро мчавшейся лошади.  Топот затих у ворот, и несколько секунд спустя я увидел бегущего по дорожке  доктора Ван Хелзинка. Увидев меня, он воскликнул:    

– Так  это вы? И вы только что приехали? Как она? Мы опоздали? Получили вы мою телеграмму?    

Я  ответил так скоро и связно, как только мог, что получил телеграмму рано утром и  что не потерял ни одной секунды, чтобы сюда прийти, и что мне никак не удается  дозвониться. Он был в недоумении и сказал:    

– Ну  тогда, боюсь, мы опоздали. Да будет воля Божия. Но если нигде не найдется  открытого входа, нам самим придется как-нибудь устроить вход. Время для нас  теперь дороже всего.    

Мы  подошли к задней стороне дома, куда выходило кухонное окно. Профессор вынул из  чемодана хирургическую пилу и передал ее мне, указав на железную решетку окна.  Я принялся за дело, и вскоре три прута было распилено. Затем с помощью длинного  тонкого ножа мы вытащили решетку и открыли окно. Я помог профессору влезть и  сам последовал за ним. В кухне и людской никого не оказалось. Мы осмотрели все  комнаты и когда, наконец, пришли в столовую, скудно освещенную светом,  проникавшим сквозь ставни, то нашли четырех служанок, лежащих на полу. Ясно  было, что они живы, так как их тяжелое дыхание и едкий запах опия в комнате  объясняли все. Ван Хелзинк посмотрел на меня и, направляясь дальше, сказал:    

– Мы  можем вернуться к ним позже.    

Затем мы  вошли в комнату Люси. На секунду мы приостановились у дверей и прислушались, но  ничего не услышали. Дрожа и побледнев от странного предчувствия, мы тихо  открыли дверь и вошли.    

Как я  вам опишу, что мы увидели! На постели лежали две женщины, Люси и ее мать. Последняя  лежала дальше от нас и была покрыта белой простыней, уголок которой был отогнут  ветром, врывавшимся через разбитое окно, открывая бледное искаженное лицо с  отпечатком пережитого страха. Около нее лежала Люси с бледным и еще более  искаженным лицом. Цветы, положенные нами вокруг ее шеи, были на груди матери, а  шея Люси была открыта, и на ней были видны две маленькие ранки, такие же, как и  раньше, но только края их были ужасно белы и изорваны. Не говоря ни слова,  профессор приложил голову к груди Люси; затем быстро повернул голову в сторону,  как будто прислушиваясь к чему-то и, вскочив на ноги, крикнул мне:    

– Еще  не слишком поздно! Скорее, скорее! Принесите водки!    

Я  помчался вниз и вернулся с водкой, причем попробовал и понюхал ее из  предосторожности, боясь, как бы и она не оказалась отравленной, как тот графин  хересу, который я нашел на столе. Служанки все еще спали, но дыхание их стало  тревожнее – по-видимому, снотворное начинало утрачивать свое действие. Я не  остановился, чтобы убедиться в этом, а вернулся к Ван Хелзинку. Он натер водкой  губы, десны, кисти и ладони Люси и сказал мне:    

– Здесь  пока больше ничего нельзя сделать! Ступайте и приведите в чувство служанок. Похлопайте  их покрепче мокрым полотенцем по лицу. Пусть они разожгут огонь и приготовят  горячую ванну. Эта бедняжка почти так же холодна, как ее мать. Ее нужно согреть,  раньше чем приниматься за что-нибудь другое.    

Я тотчас  же спустился, и мне не трудно было разбудить трех из них. Четвертая была еще  очень молода, и отрава подействовала на нее сильнее, чем на остальных, так что  я положил ее на диван и дал ей выспаться. Другие сначала были одурманены, когда  же сознание к ним вернулось, они стали истерически плакать и рыдать. Но я  сказал им, что достаточно и одной погибшей жизни, если же они станут медлить,  то погубят и Люси. Рыдая и плача, они, как были полуодетые, принялись за  работу, развели огонь и вскипятили воду. Мы приготовили ванну, вынесли на руках  Люси и посадили ее туда. В то время как мы растирали ее члены, раздался стук в  дверь. Одна из служанок накинула на себя какую-то одежду и выбежала открыть.  Затем вернулась и шепотом сказала нам, что какой-то господин пришел с  поручением от мистера Холмвуда. Я велел ей сказать, чтобы он подождал, так как  мы очень заняты. Она ушла с поручением, и погруженный в свою работу, я  совершенно забыл о нем.    

Наконец  мы заметили, что теплота начинает производить на Люси некоторое действие. Удары  сердца при стетоскопическом исследовании слышались уже яснее, а дыхание стало  чуть-чуть более ощутимым.    

Мы  вынули ее из ванны и понесли в другую комнату, которую приготовили за это  время, положили на кровать и влили ей несколько капель водки в рот. Я заметил,  что Ван Хелзинк завязал вокруг шеи Люси мягкий шелковый платок. Она все еще  была без сознания, и ей было очень плохо – хуже, чем когда-либо.    

Ван  Хелзинк позвал одну из служанок, велел остаться около Люси и не сводить с нее  глаз, пока мы не вернемся, – затем вышел со мной из комнаты.    

– Нам  нужно обсудить, как поступить! – сказал он, когда мы спускались по  лестнице.    

Из  передней мы прошли в столовую, где и остановились, закрыв за собой двери.  Ставни были открыты, но шторы уже опущены с тем уважением к смерти, которое так  свойственно британским женщинам низшего круга. Поэтому в комнате царил  полумрак. Тем не менее для нас было достаточно светло. Ван Хелзинка, очевидно,  что-то тревожило; после небольшой паузы он сказал:    

– Что  нам теперь делать? Куда нам обратиться за помощью? Необходимо доставить ей новый  приток крови и как можно скорее, потому что жизнь этой бедняжки висит на  волоске; она не выдержит больше часу. Я боюсь довериться этим женщинам, даже  если бы у них хватило храбрости подвергнуться операции. Как нам найти  кого-нибудь, кто бы согласился открыть свои вены ради нее?    

– Не  могу ли я вам услужить?    

Голос  раздался с кушетки на другом конце комнаты, и звуки эти принесли облегчение и радость  моему сердцу, так как это был голос Квинси Морриса. При первых звуках голоса  Ван Хелзинк нахмурился, но выражение его лица смягчилось и глаза смотрели уже  ласково, когда я воскликнул: «Квинси Моррис!» и бросился к нему с  распростертыми объятиями.    

– Как  вас сюда занесло? – крикнул я ему, когда наши руки встретились.    

– Я  думаю, причина – Арчи!    

Он  вручил мне телеграмму: «Вот уже три дня, как от Сьюарда ничего нет, страшно  беспокоюсь. Не могу уехать. Отец все еще в том же положении. Напишите, здорова  ли Люси. Не медлите. Холмвуд».    

– Мне  кажется, что я пришел как раз вовремя. Вы ведь знаете, что вам стоит только  сказать слово, чтобы я сделал все.    

Ван  Хелзинк шагнул вперед, взял его за руку и, взглянув ему прямо в глаза, сказал:    

– Кровь  храброго человека – самая лучшая вещь на свете, когда женщина в опасности. Вы  настоящий мужчина, в этом нет сомнения. Прекрасно, пусть черт работает изо всех  сил, но Бог шлет нам людей, когда они нам нужны.    

И снова  мы пережили эту ужасную операцию. У меня не хватает сил, чтобы описать ее подробно.  Люси, по-видимому, перенесла страшное потрясение, и оно отразилось на ней  сильнее, чем раньше, так как несмотря на то, что в ее вены была влита масса  крови, ее тело не поддавалось лечению так же хорошо, как раньше. Тяжело было  смотреть на ее возвращение к жизни. Но, как бы то ни было, работа сердца и  легких улучшилась; Ван Хелзинк сделал подкожное впрыскивание. Обморок перешел в  глубокий сон. Профессор остался сторожить, пока я спустился вниз с Квинси  Моррисом и послал одну из служанок отпустить ожидавшего извозчика. Я оставил  Квинси отдохнуть, заставил его выпить стакан вина и велел кухарке приготовить  солидный завтрак. Тут вдруг мне в голову пришла одна мысль, и я пошел в  комнату, где лежала Люси. Когда я тихо вошел, то застал там Ван Хелзинка с  несколькими листочками бумаги в руках. Он, очевидно, уже их прочел, и теперь  сидел, опершись головой на руку, в глубокой задумчивости. На лице его застыло  выражение смутного удовлетворения, точно он удачно разрешил какое-то сомнение.  Он передал мне бумаги, сказав:    

– Это  упало с груди Люси, когда я нес ее в ванну. Прочтя, я взглянул на профессора и  после некоторого молчания сказал:    

– Ради  Бога, что все это значит? Была ли она раньше сумасшедшей или же теперь сошла с  ума, или то, что написано – правда, и в этом кроется какая-то ужасная  опасность?    

Хелзинк  ответил мне:    

– Не  думайте об этом сейчас. Вы узнаете и поймете все в свое время; но попозже. А  теперь скажите, о чем вы собирались мне рассказать?    

Это  вернуло меня к делу, и я снова пришел в себя.    

– Я  хотел сказать вам, что надо написать удостоверение о смерти миссис Вестенр.    

Я снова  спустился и в передней встретил Квинси Морриса с написанной им Артуру телеграммой,  в которой он сообщал о смерти миссис Вестенр и о том, что Люси также была  больна, но что теперь ей лучше, и что Ван Хелзинк и я с нею.    

Затем он  спросил:    

– Можно  мне поговорить с вами, Джон, когда вы вернетесь?    

Я кивнул  ему в ответ головой и вышел. Я не встретил никаких затруднений при внесении в  реестр и велел гробовщику прийти вечером снять мерку для гроба и взять на себя  устройство похорон.    

Когда я  вернулся, Квинси уже ждал меня. Я сказал, что поговорю с ним, как только узнаю  о состоянии Люси, и вошел к ней в комнату. Она все еще спала, а профессор,  по-видимому, так и не двигался с места. Он приложил палец к губам, и я понял,  что в скором времени он ожидает ее пробуждения.    

Когда я  вернулся к Квинси, он произнес:    

– Я  не люблю бывать там, где у меня нет на то права, но здесь случай  исключительный. Вы знаете, как я любил эту девушку; но несмотря на то, что это  все уже в прошлом, я не могу не беспокоиться о ней. Скажите, что случилось;  датчанин – очень славный господин; он сказал, когда вы вошли, что необходима  новая трансфузия крови и что вы оба истощены. Я догадываюсь, что вы с Ван  Хелзинком уже раз проделали над собой то, что я сделал сегодня. Не так ли?    

– Да,  так.    

– И  я догадываюсь, что Артур тоже принес себя в жертву. Когда я встретился с ним  четыре дня тому назад, он очень плохо выглядел. С тех пор, как у меня в  пампасах погибла кобыла в одну ночь, я никогда не видел, чтобы можно было так  быстро измениться. Одна из тех больших летучих мышей, которых там называют  вампирами, напала ночью на несчастную лошадь, высосала у нее из горла и  открытых ран столько крови, что она уже не в силах была оправиться, и мне  пришлось пристрелить ее из сострадания. Скажите совершенно откровенно,  Джон, – Артур был первым, не так ли?    

Я  задумался, так как сознавал, что не следует выдавать того, что профессор держит  в секрете, но Моррис знал уже слишком много и о многом догадывался, так что не  было причины ему не отвечать, поэтому я ответил ему той же самой фразой: «Да,  так».    

– И  как долго это продолжается?    

– Дней  десять.    

– Десять  дней. Значит, в вены этого бедного создания, которое все мы так любим, за это  время вкачали кровь четырех здоровых людей. Помилуй Господи, да ее тело не  выдержало бы этого! Куда же она девалась, вся кровь?    

Я  покачал головою.    

– Куда? –  повторил я. – Я положительно ничего не соображаю и представить себе не  могу. Тут целая серия мелких обстоятельств перепутала все наши распоряжения  относительно охраны Люси. Но больше этого не случится. Мы останемся тут, пока  все это не кончится, – хорошо ли, дурно ли, как будет угодно Богу!    

Когда  Люси поздно вечером проснулась, то первым движением ее было схватиться за  грудь, и к моему удивлению, она вытащила оттуда те листы, которые Ван Хелзинк  давал мне прочесть. Осторожный профессор положил их обратно, чтобы она,  проснувшись, не встревожилась. Затем она оглянулась кругом и, заметив, где  находится, вздрогнула, громко вскрикнула и закрыла свое бледное лицо бледными,  худыми руками. Мы оба поняли значение этого, т. е., что она вспомнила о смерти  матери, так что мы приложили все старания, чтобы ее успокоить. Когда стемнело,  она снова задрожала. Но тут произошло странное явление. Во сне она схватила  листки и разорвала их. Ван Хелзинк встал и отобрал их у нее, а она продолжала  рвать воображаемую бумагу; наконец, она подняла руки и развела их, как будто  разбрасывая оставшиеся куски. Ван Хелзинк был поражен и нахмурился, что-то  соображая, но ничего не сказал.    

     

19  сентября.    

Прошлую  ночь она спала очень неспокойно, как-то все боялась заснуть, и когда  проснулась, то чувствовала себя немного слабее. Профессор и я по очереди  сторожили ее и не оставляли ни на минуту. Квинси Моррис ничего не говорил о  своих намерениях, но я знал, что он всю ночь бродил вокруг дома и сторожил. На  следующий день, при дневном свете, мы увидели, насколько ослабела наша бедная  Люси. Она с трудом шевелила головою, и то ничтожное количество пищи, которое она  в состоянии была принять, нисколько не помогло ей.    

Временами  она дрожала, и оба мы, Ван Хелзинк и я, заметили, какая большая разница  наблюдалась в ней, когда она спала, в сравнении с ее состоянием после сна. Во  сне она выглядела сильнее, хотя бледнее, и дыхание было ровнее; открытый рот  обнажал бледные бескровные десны, причем зубы казались как-то длиннее и острее,  чем обыкновенно; когда же она бодрствовала, то мягкий взгляд ее глаз менял  выражение лица – она снова становилась похожей на себя, хотя очень изменилась  от истощения, и казалось, что сейчас умрет. Вечером она спросила об Артуре, и  мы вызвали его телеграммой. Квинси поехал на вокзал встречать его.    

Артур  приехал около шести часов вечера; когда он увидел ее, то его охватило чувство  умиления, и никто из нас не мог произнести ни слова. В течение дня припадки  сонливости стали учащаться, так что возможности разговаривать с ней почти не  было. Все-таки присутствие Артура подействовало на нее возбуждающе: она немного  посмеялась и разговаривала с ним веселее, чем с нами до его приезда. Он сам  тоже немного ободрился. Теперь около часа ночи, он и Ван Хелзинк все еще сидят  около нее. Через четверть часа я должен их сменить. Я сейчас записываю все это  на фонограф Люси. До шести часов они смогут отдохнуть. Я боюсь, что завтра –  конец нашим заботам, так как потрясение было слишком сильно – бедное дитя не  может выдержать. Да поможет всем нам Бог!    

     Письмо Мины Харкер Люси  Вестенр    

     

(Не  распечатанное ею)    

7  сентября.    

     

Моя  дорогая Люси!    

Кажется,  целый век я ничего не слышала о тебе или, вернее, ничего тебе не писала. Я  знаю, что ты простишь мне мой грех, когда прочтешь весь мой запас новостей. Мой  муж благополучно вернулся; когда мы приехали в Эксетер, нас уже ждала коляска;  в ней сидел мистер Хаукинс, приехавший нас встречать, несмотря на то, что снова  сильно страдает подагрой. Он повез нас к себе, где нам были приготовлены  удобные и уютные комнаты, и мы все вместе пообедали. После обеда мистер Хаукинс  сказал:    

– Мои  дорогие, пью за ваше здоровье и благополучие и желаю вам обоим бесконечного  счастья. У меня никого нет на свете, и я решил все оставить вам.    

Дорогая  Люси, я плакала, когда Джонатан и этот старик пожимали друг другу руки. Это был  очень, очень счастливый вечер для нас.    

Итак,  мы теперь обосновались в этом чудесном старом доме. Я страшно занята устройством  квартиры и хозяйством. Джонатан и мистер Хаукинс заняты целыми днями, так как  взяв Джонатана в компаньоны, м-р Хаукинс хочет посвятить его во все дела своих  клиентов.    

Как  поживает твоя милая матушка? Хотелось бы мне приехать к вам в город и увидеть  вас, дорогие мои, но я не смею, так как у меня слишком много дел; а за Джонатаном  нужно очень и очень ухаживать. Он уже начинает полнеть, но все же страшно  ослабел после своей долгой болезни.    

Теперь  я рассказала тебе все свои новости, послушаю твои. Когда твоя свадьба? Где и  кто будет вас венчать, и что ты наденешь, и будет ли это торжественная или  скромная свадьба? Расскажи мне обо всем, дорогая, так как нет ничего, что не  интересовало бы меня и не было бы мне дорого.    

Джонатан  шлет тебе привет. Прощай, моя дорогая, да благословит тебя Бог.    

Твоя  Мина Харкер.    

     

     Отчет Патрика Хеннеси  Д. М.,    

     

M.R.C.S.L.K.Q.C.P.I.,  и т. д.,    

Джону  Сьюарду, Д. М.    

20  сентября.    

Дорогой  сэр, согласно вашему желанию прилагаю при сем отчет о всех делах, порученных  мне… Что касается пациента Рэнфилда, то о нем есть много новостей. С ним был  новый припадок, который мог очень плохо кончиться, но который, к счастью, не  имел никаких последствий. Вчера после обеда двухколесная повозка подвезла к  пустому дому, который граничит с нашим, двух господ; к тому самому дому, куда,  помните, дважды убегал пациент. Эти господа остановились у наших ворот, чтобы  спросить, как им туда пройти; они, очевидно, иностранцы. Я стоял у окна кабинета  и курил после обеда и видел, как один из них приближался к дому. Когда он  проходил мимо окна Рэнфилда, пациент начал бранить его и называть всеми  скверными словами, какие знал. Господин же, казавшийся очень порядочным  человеком, ограничился тем, что ответил ему: «перестань, ты, грубый нищий».  Затем наш пациент начал обвинять его в том, что он его обкрадывает, что хотел  его убить, и сказал ему, что он ему помешает, если только тот снова вздумает сделать  это. Я открыл окно и сделал господину знак, чтобы он не обращал внимания на  слова больного – он ограничился тем, что огляделся вокруг, как будто желая  понять, куда он попал, и сказал: «Боже меня сохрани обращать внимание на то,  что мне кричат из несчастного сумасшедшего дома. Мне очень жаль вас и  управляющего, которым приходится жить в одном доме с таким диким животным, как  этот субъект». Затем он очень любезно спросил меня, как ему пройти в пустой  дом, и я показал калитку; он ушел, а вслед ему сыпались угрозы, проклятия и  ругань Рэнфилда. Я пошел к нему, чтобы узнать причину его злости, так как он  всегда вел себя прилично и ничего подобного с ним не случалось, когда он не был  в припадке буйства. К моему великому удивлению я застал его совершенно  успокоившимся и даже веселым. Я старался навести его на разговор об этом инциденте,  но он кротко начал расспрашивать меня, что я этим хотел сказать, и заставил  меня поверить тому, что он тут совершенно ни при чем. И все-таки, как ни  печально, это оказалось ничто иное, как хитрость, так как не прошло и получаса,  как я снова услышал о нем. На этот раз он снова разбил окно в своей комнате и,  выскочив из него, мчался по дорожке. Я крикнул сторожу, чтобы он последовал за  мною, а сам побежал за Рэнфилдом, так как боялся какого-нибудь несчастья. Мои  опасения оправдались: около повозки с большими деревянными ящиками, которая уже  проезжала раньше, стояли несколько человек с багровыми лицами и утирали  вспотевшие от тяжелой работы лбы; раньше чем я успел подойти, наш пациент  бросился к ним, столкнул одного из них с повозки и начал колотить его головой  об землю. Если бы я не схватил его вовремя, то Рэнфилд убил бы его на месте.  Его товарищ схватил тяжелый кнут и стал бить Рэнфилда рукояткой кнута по  голове. Это были ужасные удары, но Рэнфилд, казалось, не почувствовал их –  бросился на него и боролся с нами троими, раскидывая нас во все стороны, как  котят. Вы знаете, что я довольно грузен, и те два тоже дюжие молодцы. Сначала  он вел себя довольно спокойно в драке, но как только понял, что мы его осилили  и что сторожа надевают на него смирительную рубашку, начал кричать: «Я хочу их  уничтожить! Они не смеют меня грабить! Они не смеют убивать меня постепенно! Я  сражаюсь за своего лорда и хозяина!» и всякие бессвязные фразы. Порядочного  труда стоило нам вернуть его домой и водворить в обитую войлоком комнату. Один  из сторожей, Харди, сломал себе при этом палец, но я сделал ему перевязку, и он  уже поправляется.    

     Письмо Мины Харкер Люси  Вестенр    

     

(Не  распечатанное ею)    

18  сентября.    

     

Моя  дорогая Люси!    

Какой  удар для нас! М-р Хаукинс внезапно умер! Многие подумают, что это вовсе не так  печально для нас, но мы оба так полюбили его, что нам положительно кажется, что  мы потеряли отца. Джонатан сильно сокрушается: он опечален, глубоко опечален,  не только тем, что утратил этого доброго старика, так хорошо всю жизнь относившегося  к нему, заботившегося о нем, как о родном сыне, и в конце концов оставившего  ему такое состояние, которое нам, скромным людям, обыкновенно кажется  несбыточной мечтой, но чувствует эту утрату еще в другом отношении. Он говорит,  что ответственность, которая теперь целиком падает на него, заставляет его  нервничать. Он начинает сомневаться в себе. Я стараюсь его подбодрить, и моя  вера поддерживает его веру в себя. А то сильное потрясение, которое он недавно  перенес, отражается на нем теперь еще больше. Прости, дорогая, что беспокою  тебя своими горестями в те дни, когда ты так счастлива, – но, дорогая  Люси, мне приходится быть мужественной и веселой при Джонатане, а это стоит  большого труда и не с кем отвести душу. Послезавтра придется быть в Лондоне,  так как мистер Хаукинс перед смертью выразил желание быть похороненным около  своего отца. Поскольку у него нет никаких родственников, то Джонатан должен  принять на себе все хлопоты по погребению. Я постараюсь забежать к тебе,  дорогая, хоть на несколько минут. Прости, что потревожила тебя. Да благословит  тебя Бог!    

Любящая  тебя,    

Мина  Харкер.    

     

     Дневник доктора Сьюарда    

     

20  сентября.    

Я сменил  Ван Хелзинка при Люси. Мы хотели, чтобы Артур тоже пошел отдохнуть, но он  отказывался и только тогда согласился идти, когда я сказал ему, что он  понадобится нам днем, и что будет плохо, если мы все одновременно устанем, так  как от этого может пострадать Люси.    

Артур  ушел вместе с Ван Хелзинком, бросив пристальный взгляд на бледное лицо Люси, которое  было белее полотна подушки, на которой покоилась ее голова. Люси лежала  совершенно спокойно и мельком оглядела комнату, как бы желая убедиться, что все  в ней так как должно быть. Профессор снова развесил повсюду цветы чеснока.  Отверстие в разбитом окне было заткнуто чесноком, и вокруг шеи Люси над шелковым  платочком, который Ван Хелзинк заставил ее повязать, был сплошной густой венок  из этих же благоухающих цветов. Люси как-то тяжело дышала и выглядела гораздо  хуже, так как полуоткрытый рот обнажал открытые десны. Зубы в сумерках казались  еще длиннее, чем утром. Благодаря игре света казалось, будто у нее образовались  длинные и острые клыки. Я присел на кровать, и она шевельнулась, словно почувствовав  себя неловко. В это время раздался глухой звук, точно кто-то постучал в окно  чем-то мягким. Я осторожно подошел и выглянул за отогнутый край шторы. Светила  полная луна, и я увидел, что этот шум производила большая летучая мыть, которая  кружилась у самого окна – очевидно, притянутая светом, хотя и тусклым, –  постоянно ударяясь крыльями об окно. Когда я вернулся на свое место, то заметил,  что Люси слегка пододвинулась и сорвала со своей шеи венок из чеснока. Я  положил его обратно и продолжал сторожить.    

Затем  она проснулась, и я дал ей поесть, как предписал Ван Хелзинк. Она поела очень  мало и нехотя. В ней не было больше заметно той бессознательной борьбы за  жизнь, которая до сих пор служила доказательством крепости ее организма. Меня  поразило, что как только Люси пришла в себя, она тотчас же лихорадочным  движением прижала к груди цветы. Необычайно страшно было то, что стоило ей  впасть в свой странный, как бы летаргический сон с тревожным дыханием, она  сбрасывала с себя цветы; а проснувшись, снова прижимала их к себе. Я не мог  допустить случайности этого явления, так как в продолжение долгих ночных часов,  которые я провел, оберегая ее сон, она постоянно то засыпала, то просыпалась и  всякий раз повторяла те же движения.    

В шесть  часов Ван Хелзинк сменил меня. Когда он увидел лицо Люси, он испуганно вздрогнул  и сказал резким шепотом: «Откройте шторы, мне нужен свет!» Затем он наклонился  и, почти касаясь Люси, осмотрел ее. Сдвинув цветы и сняв шелковый платок с шеи,  он посмотрел и отшатнулся. Я тоже наклонился и взглянул на шею; то, что я  увидел, поразило и меня: раны на шее совершенно затянулись.    

Целых  пять минут Ван Хелзинк молча стоял и сурово глядел на нее, затем обернулся ко  мне и спокойно сказал:    

– Она  умирает. Теперь это протянется недолго. Заметьте, будет иметь громадное  значение, умрет ли она в сознании или во сне. Разбудите нашего несчастного  друга, пусть он придет и посмотрит на нее в последний раз; он доверял нам.    

Я пошел  в столовую и разбудил Артура. В первую минуту он был как в дурмане, но когда  увидел луч солнца, пробравшийся сквозь щель в ставне, то перепугался, что  опоздал. Я уверил, что Люси все время спала, но намекнул как мог осторожно, что  мы с Ван Хелзинком боимся, как бы это не было ее последним сном. Он закрыл лицо  руками, опустился на колени у кушетки и оставался в таком положении несколько  минут, молясь.    

Когда мы  вошли в комнату Люси, я заметил, что Ван Хелзинк со свойственной ему предусмотрительностью  решил идти напрямик и постарался обставить и устроить все как можно лучше. Он  даже причесал Люси, так что волосы ее светлыми прядями лежали на подушке. Когда  она увидела Артура, то тихо прошептала:    

– Артур!  О, моя любовь, я так рада, что ты пришел.    

Он  нагнулся, чтобы поцеловать ее, но Ван Хелзинк быстро отдернул его назад.    

– Нет, –  прошептал он ему на ухо, – не теперь! Возьмите ее за руку, это успокоит ее  больше.    

Артур  взял Люси за руку и встал перед ней на колени, а она ласково посмотрела на него  своими добрыми, чудными, ангельскими глазами. Затем она медленно закрыла глаза  и задремала. Грудь ее тяжело поднималась, и она дышала, как уставшее дитя.    

Тут с  нею снова произошла та же перемена, которую я не раз наблюдал ночью. Ее дыхание  стало тяжелее, губа вздернулась и открыла бледные десны, благодаря чему ее зубы  казались длиннее и острее, чем раньше; она в полусне бессознательно открыла  глаза, ставшие вдруг мутными и суровыми, и сказала таким странным и  сладострастным тоном, какого никто из нас никогда от нее не слышал:    

– Артур,  любовь моя, я так рада, что ты пришел! Поцелуй меня!    

Артур  быстро наклонился, но тут Ван Хелзинк, пораженный, как и я, ее тоном, бросился  к нему, схватил обеими руками за шиворот и со страшной, невероятной силой  отшвырнул прочь.    

– Ради  вашей жизни, – сказал он, – ради спасения вашей собственной и ее  души! Не прикасайтесь к ней!    

Артур  сначала не знал, что ему делать и что сказать, но раньше, чем приступ злобы  успел овладеть им, он сообразил, в каких условиях он находится, и молча остался  стоять в углу.    

Ван  Хелзинк и я взглянули на Люси и увидели, как по ее лицу промелькнула тень  бешеной ярости; острые зубы щелкнули с досады.    

Вскоре  после того она снова открыла глаза и, протянув свою бледную, худую ладонь,  взяла Ван Хелзинка за его большую загорелую руку и, притянув к себе, поцеловала  ее.    

– Мой  верный, дорогой друг, – произнесла она слабым голосом. – Мой и его  верный друг. Берегите его и дайте мне надежду на покой!    

– Клянусь  вам, – ответил он торжественно, подняв руку, точно клялся в суде. Затем  повернулся к Артуру и сказал:    

– Подите  сюда, дитя мое, возьмите ее за обе руки и поцелуйте в лоб, но только один раз.    

И  встретились их глаза, а не губы: так они и расстались.    

Глаза  Люси закрылись; Ван Хелзинк, стоящий около, взял Артура под руку и отвел в сторону.    

Затем  дыхание Люси стало снова тревожным и вдруг совсем прекратилось.    

– Все  кончено, – сказал Baн Хелзинк, – она умерла. Я увел Артура в  гостиную, где он стал так рыдать, что я не в силах был на него смотреть. Я  вернулся в комнату усопшей и застал Ван Хелзинка, глядящего на Люси необычайно  суровым взглядом; с ней произошла какая-то перемена: смерть вернула ей часть  былой красоты, черты лица смягчились; даже губы не были больше так бледны. Как  будто вся кровь, в которой больше не нуждалось ее сердце, прилила к лицу и старалась  по мере возможности смягчить неприглядную работу смерти.    

Я стоял  около Ван Хелзинка и сказал ему:    

– Ну  вот, наконец-то бедняжка нашла покой! Все кончено!    

Он повернулся  ко мне и сказал торжественно:    

– Нет,  увы! Еще далеко не все! Это только начало! Когда я спросил, что он хочет этим  сказать, он лишь покачал головой и ответил:    

– Пока  мы ничего не можем сделать. Подождем и посмотрим.    

     

    

 Глава тринадцатая    

     

Похороны  были назначены на следующий день, так чтобы Люси похоронили вместе с матерью.    

Я  заметил, что Ван Хелзинк все время держался поблизости. Возможно, причиной тому  был господствовавший в доме беспорядок. Никаких родственников не осталось, так  что мы с Ван Хелзинком решили сами пересмотреть все бумаги, тем более что  Артуру пришлось уехать на следующий день на похороны отца.    

Ван  Хелзинку захотелось непременно самому просмотреть бумаги Люси. Я боялся, что он  как иностранец не сумеет разобраться в том, что законно и что незаконно, и  спросил его, почему он настаивает на этом. Он ответил:    

– Ты  забываешь, что я такой же юрист, как и доктор. Но в данном случае нельзя  считаться только с тем, чего требует закон. Тут, вероятно, найдутся и другие  бумаги, в которые никто не должен быть посвящен.    

При этом  он вынул из своего бумажника записки, которые были на груди у Люси и которые  она разорвала во сне.    

– Если  ты найдешь в бумагах что-нибудь о стряпчем миссис Вестенр, – продолжал  он, – то запечатай все бумаги и сегодня же напиши ему. Я же останусь всю  ночь сторожить здесь, в комнате Люси, так как хочу посмотреть, что будет.  Нехорошо, если кто-нибудь чужой узнает ее мысли.    

Я  продолжал свою работу и вскоре нашел имя и адрес стряпчего миссис Вестенр и  написал ему. Все бумаги оказались в порядке, там даже точно было указано, где  хоронить усопших. Только я запечатал письмо, как, к моему великому удивлению,  вошел Ван Хелзинк, говоря:    

– Не  могу ли я тебе помочь, Джон? Я свободен и весь к твоим услугам.    

– Ну  как, нашел, что искал? – спросил я. Он ответил:    

– Я  не искал ничего определенного. Я нашел то, что надеялся – несколько писем,  заметок и вновь начатый дневник. Вот они, но мы о них никому не скажем. Завтра  я увижу нашего бедного друга, и с его согласия воспользуемся некоторыми из найденных  мною данных.    

Раньше  чем отправиться спать, мы еще раз пошли посмотреть на Люси. Агент, право, все хорошо  устроил, он превратил комнату в маленькую оранжерею. Все утопало в роскошных  белых цветах, и смерть уже не производила отталкивающего впечатления. Лицо  усопшей было покрыто концом покрывала. Профессор подошел и приподнял его; мы  поразились той красотой, которая представилась нашим взорам. Хотя восковые  свечи довольно плохо освещали комнату, все-таки было довольно светло, чтобы  разглядеть, что вся прежняя прелесть вернулась к Люси и что смерть, вместо  того, чтобы разрушить, восстановила всю красоту жизни до такой степени, что мне  стало казаться, что Люси не умерла, а только уснула.    

У  профессора был очень суровый вид. Он не любил ее так как я; вполне естественно,  что плакать ему было нечего. Он сказал:    

– Останься  здесь, до моего возвращения, – и вышел.    

Вскоре  он вернулся с массой цветов белого чеснока; вынул их из ящика, стоящего до сих  пор нераскрытым, и рассыпал среди других цветов по всей комнате и у кровати.  Затем снял с шеи маленький золотой крест, положил его на губы Люси, прикрыл ее  снова покрывалом – и мы ушли.    

Я как  раз раздевался в своей комнате, когда Ван Хелзинк, предварительно постучав,  вошел и сказал:    

– Прошу  тебя завтра еще до вечера принести мне пару ножей для вскрытия.    

– Разве  нужно будет производить вскрытие? – спросил я.    

– И  да, и нет. Я хочу сделать операцию, но не такую, как ты думаешь. Я сейчас  расскажу тебе, в чем дело, но смотри – другим ни слова! Я хочу отрезать ей  голову и вынуть сердце. Ай-ай-ай! Ты доктор – и так ошеломлен! Я видел, как ты  без колебаний решался на операции, от которых отказывались другие хирурги. Да,  конечно, милый друг, я должен был помнить, что ты её любил; я и не забыл этого:  я решил сам делать операцию, тебе же придется лишь помогать мне. Мне хотелось  бы сделать это сегодня, но ради Артура придется подождать; он освободится лишь  завтра после похорон отца, и ему, наверное, захочется еще раз на нее  посмотретьЗатем после того, как ее положат в гроб, мы придем сюда, когда все  будут спать, отвинтим крышку гроба и сделаем операцию, а потом положим все на  место, чтобы никто, кроме нас, ничего не знал.    

– Но  к чему это вообще-то делать? – спросил я. – Девушка умерла. К чему  напрасно терзать ее бедное тело? И если мы этим не вернем ей жизни, если это не  принесет никакой пользы ни ей, ни нам, ни науке, ни человечеству, то к чему же  делать это? И без того все так ужасно!    

В ответ  на мои слова он положил мне на плечи руки и ласково сказал:    

– Жаль,  Джон, твое сердце, обливающееся кровью, и я еще больше люблю тебя за это. Если  бы я мог, то взял бы на себя всю тяжесть с твоей души. Но есть вещи, которых ты  не знаешь, но которые узнаешь несомненно; радуйся, что пока знаю их только я,  так как они не очень приятны. Джон, дитя мое, ты мне друг уже много лет;  подумай, вспомни и скажи, делал ли я что-нибудь без оснований? Возможно, я ошибаюсь,  я ведь только человек, но я верю в то, что делаю. Не потому ли ты прислал за  мною, когда случилось это великое горе? Ведь поэтому, не правда ли? Разве тебя  не удивило, не возмутило то, что я не позволил Артуру поцеловать свою  возлюбленную, отшвырнув его, несмотря на то, что она умирала? Конечно, да! А  между тем, ты ведь видел, как она меня потом благодарила своим ласковым взором,  своим слабым голосом, как она поцеловала мою старую, грубую руку и как меня  благословляла? Да? Разве ты не слышал, как я поклялся ей исполнить ее просьбу,  так что она спокойно закрыла свои глаза? Да? Так вот, у меня достаточно причин  для всего, что я делаю. Ты в течение многих лет верил мне; верил тогда, когда  несколько недель назад произошли странные вещи, которых ты никак не мог понять.  Доверься мне еще ненадолго, Джон. Если ты не доверяешь, то придется сказать  тебе то, что я думаю, а это может плохо кончиться. А если придется работать без  доверия моего друга, то я буду чувствовать себя одиноким; между тем, помощь и  поддержка могут мне понадобиться!    

Я взял  его за руку и обещал помочь…    

Я,  должно быть, долго и крепко спал, потому что было уже поздно, когда Ван Хелзинк  разбудил меня своим приходом. Он подошел к моей кровати и сказал:    

– Можешь  не беспокоиться о ножах – мы не будем делать этого.    

– Почему?    

– Потому  что, – ответил он, – слишком поздно или слишком рано. Взгляни! –  показал он мне свой золотой крестик, – это было украдено ночью!    

– Как  украдено? – спросил я удивленно, – раз он теперь у тебя?    

– А  так! Я отобрал крест у недостойной служанки, обкрадывавшей и мертвых и живых.  Она, конечно, будет примерно наказана, но не мною, так как она не ведала, что  творила и, ничего не зная, совершила лишь кражу. Теперь нам придется подождать.    

И он  ушел, задав мне новую загадку и снова перепутав все мои мысли.    

День  прошел тоскливо; вечером пришел стряпчий, м-р Маркан. Это был талантливый и самоуверенный  господин; он взял на себя все наши мелочные заботы.    

Во время  завтрака он рассказал нам, что миссис Вестенр уже с некоторых пор ожидала смерти  из-за болезни сердца и что поэтому она привела все свои дела в полный порядок;  далее он сообщил, что все состояние, за исключением имущества отца Люси,  которое теперь за отсутствием прямых наследников перейдет к побочной фамильной  линии, как движимое, так и недвижимое, завещано Артуру Холмвуду.    

Артура  ожидали к 5 часам, так что мы свободно могли успеть сходить в покойницкую. В  данном случае комната вполне оправдывала свое назначение, так как там теперь  лежали и мать и дочь.    

Бедный  Артур. Он был невероятно грустен, даже его удивительное мужество, казалось, исчезло  после таких тяжких переживаний. Он, я знаю, был искренне предан своему отцу, и  утратить отца, да еще в такое время, было для него тяжелым ударом. Со мной он  был, как всегда, очень сердечен, а с Ван Хелзинком изысканно любезен; мне было  тяжело видеть, как он страдает. Профессор также заметил это и сделал мне знак,  чтобы я повел его наверх. Я так и сделал и оставил Артура у дверей комнаты, так  как чувствовал, что ему хотелось побыть с ней наедине, но он взял меня под  руку, повел в комнату и сипло проговорил:    

– Ты  также любил ее, старый друг, она мне все рассказала, и у нее не было лучшего  друга, чем ты. Я не знаю, как мне благодарить тебя за все то, что ты сделал для  нее, даже не могу и думать…    

Тут силы  ему изменили, он обнял меня, опустил голову на плечо и заплакал:    

– О  Джон! Джон! Что мне делать? Мне кажется, что весь смысл жизни вдруг пропал и  незачем больше жить!    

Я утешал  его, сколько мог. В таких случаях мужчины мало нуждаются в словах. Пожатие  руки, объятие, совместные тихие слезы – вот выражения чувств, дорогие мужчине.  Я тихо стоял и ждал, пока он овладеет собою и подавит свои рыдания, затем  ласково сказал ему:    

– Пойдем,  посмотрим на нее.    

Мы  вместе подошли к кровати, и я поднял покрывало с ее лица. Господи! Как она была  хороша! С каждым часом, казалось, ее красота расцветала. Это как-то пугало и  поражало меня. Что же касается Артура, то он дрожал как в лихорадке, и сомнение  вкралось в его душу. Наконец, после долгого молчания, он произнес тихим  шепотом:    

– Джон,  она действительно умерла?    

Я с  грустью сказал ему, что это действительно так, и продолжал убеждать его,  поскольку было необходимо рассеять это ужасное сомнение. Затем я сказал, что  надо проститься с нею, так как следует начинать приготовления к похоронам. Он  снова вернулся к ней, взял мертвую руку и поцеловал, затем наклонился и  поцеловал ее в лоб. Уходя, он окинул Люси таким же долгим, проницательным  взглядом, как он это сделал, когда вошел.    

Я  остановил его в гостиной и сказал Ван Хелзинку, что Артур уже простился с нею;  Ван Хелзинк пошел на кухню сказать агенту, чтобы он поспешил с приготовлениями.  Когда Артур вышел из комнаты, я передал Ван Хелзинку, о чем меня спрашивал  Артур, и он ответил:    

– Это  меня ничуть не удивляет – я только что сам в этом усомнился.    

Мы  обедали все вместе, и я заметил, что бедный Артур страшно волновался. Ван  Хелзинк все время молчал; он заговорил только тогда, когда мы закурили сигары.    

– Лорд, –  начал он, но Артур перебил его:    

– Нет,  нет, только не так, ради Бога! Во всяком случае – не теперь. Простите меня,  сэр; я не хотел вас обидеть, но я не могу слышать этот титул, моя рана еще  слишком свежа!    

Профессор  очень ласково ответил:    

– Я  назвал вас так только потому, что я колебался, как мне обратиться к вам. Я не  могу называть вас мистер, я полюбил вас, да, мой дорогой мальчик, я полюбил вас  как Артура.    

Артур  протянул руку и горячо пожал ладонь старика.    

– Называйте  меня, как хотите, – сказал он. – Я надеюсь, что всегда с гордостью  буду носить звание вашего друга; позвольте сказать вам, что я не нахожу слов,  чтобы выразить свою благодарность за все, что вы сделали для моей бедной,  дорогой Люси. Если я был резок или проявил недовольство – помните, тогда, когда  вы так странно поступили, – прошу меня простить.    

Профессор  ласково ответил ему:    

– Я  знаю, как трудно было вам тогда вполне довериться мне, так как чтобы поверить в  необходимость такого поведения, нужно понимать; По-моему, вы даже и теперь не  вполне верите мне, да и не можете, так как вам не дано еще понять, в чем дело.  Но настанет время, когда вы доверитесь вполне, и когда вам все станет ясно, вы  будете благодарить меня за себя, за других и за нее, за ту, которую я поклялся  защищать.    

– Да,  конечно, сэр, – горячо заговорил Артур, – я во всем доверюсь вам. Я  знаю и верю, что у вас благородная душа, вы ведь друг Джона и были ее другом.  Делайте все что хотите!    

– Мне  хотелось бы задать вам кое-какие вопросы.    

– Пожалуйста.    

– Вам  известно, что миссис Вестенр оставила вам все свое состояние?    

– Нет!  Я никогда об этом не думал.    

– Так  как теперь все принадлежит вам, то вы имеете право располагать всем по своему  усмотрению. Мне хочется, чтобы вы разрешили мне прочесть все бумаги и письма  Люси. Поверьте, это не праздное любопытство. Будьте уверены, у меня имеются для  этого очень важные основания. Вот все бумаги. Я взял их раньше, чем мне стало  известно, что все это ваше, для того чтобы до них не дотрагивались чужие руки,  чтобы чужие взоры не проникли в ее душу. Я приберегу их, если вы ничего не  имеете против; я даже вам не хотел бы их показывать; я буду их хорошенько  беречь. Ни одно слово не пропадет, а когда настанет время, я верну их вам. Я  прошу у вас почти невозможного, но вы это сделаете? Ведь правда? Ради Люси?    

– Делайте  все, что хотите, доктор. Я чувствую, что говоря таким образом, я исполняю желание  Люси. Я не стану тревожить вас вопросами, пока не настанет время.    

– И  вы правы, – ответил профессор. – Нам всем предстоит пережить еще  немало горя. Не следует падать духом, не надо быть эгоистичным, нас зовет долг,  и все кончится благополучно!    

Эту ночь  я спал на диване в комнате Артура. Ван Хелзинк совсем не ложился. Он ходил взад  и вперед, точно карауля дом, и все время следил за комнатой, где лежала в гробу  Люси, осыпанная белыми цветами чеснока, запах которых смешивался в ночном  воздухе с ароматом роз и лилий.    

     Дневник Мины Харкер    

     

22  сентября.    

В  поезде по дороге в Эксетер.    

Джонатан  спит.    

Похороны  были очень простые, но торжественные. За гробом шли мы, прислуга, пара друзей  из Эксетера, лондонский агент и один господин, заместитель сэра Джона Пакстона,  президента Общества законов. Джонатан и я стояли рука об руку и чувствовали,  что потеряли дорогого и близкого человека. Мы медленно вернулись в город,  доехав автобусом до Гайд-парка. Затем пошли по Пикадилли пешком. Джонатан  держал меня под руку, как в былые времена. Я засмотрелась на очень красивую  барышню в большой круглой шляпе, сидевшую в коляске, как вдруг Джонатан схватил  меня за руку так сильно, что мне стало больно, и вскрикнул: «Господи!» Я нахожусь  в постоянном страхе за Джонатана, поскольку все время боюсь, чтобы у него опять  не повторился нервный припадок, так что я моментально повернулась к нему и  спросила, что случилось.    

Он был  очень бледен, глаза выпучены, и он с ужасом смотрел на какого-то высокого, тонкого  господина с крючковатым носом, черными усиками и остроконечной бородкой, также  глядевшего на ту хорошенькую барышню, что и я. Он смотрел на нее так  пристально, что совсем нас не замечал, и мне удалось хорошо рассмотреть  незнакомца. Выражение его лица нельзя было назвать добрым, оно было сурово, жестко  и чувственно, а крупные белые зубы, казавшиеся еще белее от ярко-пунцового  цвета губ, походили больше на клыки животного, чем на зубы человека. Джонатан  не спускал с него глаз, так что я испугалась, как бы незнакомец этого не  заметил. Я боялась, что это его рассердит, так как вид у него был гадкий и  злой. Я спросила Джонатана, почему он так взволнован. Джонатан, кажется, думал,  что мне известно столько же, сколько и ему, и ответил:    

– Ты  знаешь, кто это?    

– Нет,  дорогой, – ответила я, – не знаю; кто это?    

Ответ  меня поразил, так как он, казалось, совершенно забыл, что разговаривает со  мною, с Миной.    

– Это  он и есть!    

Бедняжка  Джонатана, как видно, что-то очень взволновало, я убеждена, не поддержи я его,  он наверное упал бы. Он продолжал смотреть на незнакомца, не спуская глаз; из  магазина вышел какой-то господин с пакетом, передал его леди в коляске, и они  оба тотчас уехали. Мрачный незнакомец не сводил с нее глаз; когда она уехала,  он долго глядел ей вслед, затем нанял экипаж поехал за ними. Джонатан все время  не сводил глаз и, наконец, сказал как бы про себя:    

– Мне  кажется, что это граф, но он как будто помолодел. Господи, если это правда! О,  Боже, Боже мой! Если бы я только знал! Если бы я только знал!    

Он был  так встревожен, что я боялась расспрашивать, стараясь не напоминать ему об  этом. Я потянула его слегка за рукав, и он пошел со мной дальше. Мы немного  прошлись, затем зашли в Гринпарк и посидели там. Был жаркий осенний день, так  что приятно было отдохнуть в тени. Джонатан долго глядел в пространство, затем  глаза его закрылись и, опустив голову мне на плечо, он заснул. Я не тревожила  его, так как сон для него лучшее лекарство. Минут двадцать спустя он проснулся  и ласково сказал:    

– Что  это, Мина, неужели я спал? О, прости мне такую невежливость. Зайдем куда-нибудь  выпить стакан чаю.    

Он, как  видно, совершенно забыл о том мрачном господине, так же как и во время своей болезни  он ничего не помнил о том, что было раньше. Мне не нравится эта забывчивость. Я  не стану его расспрашивать, так как боюсь, что это принесет ему больше вреда,  чем пользы, но все-таки нужно узнать, что с ним приключилось в путешествии.  Боюсь, настало время распечатать тот пакет и посмотреть, что там написано. О,  Джонатан, ты простишь меня, если я так поступлю, я делаю это только для твоей  пользы!    

     

Позже.    

Во всех  отношениях печально возвращаться домой – дом опустел, нет там больше нашего  друга; Джонатан все еще бледен и слаб после припадка, хотя он и был в очень  легкой форме… А тут еще телеграмма от Ван Хелзинка; что бы это могло быть?    

     

«Вам,  наверное, грустно будет услышать, что миссис Вестенр умерла пять дней тому  назад и что Люси умерла третьего дня. Сегодня хороним их обеих».    

     

Какая  масса горя в нескольких словах; бедная миссис Вестенр! Бедная Люси! Их больше  нет, и никогда больше они не вернутся! Бедный, бедный Артур – утратил самое  дорогое в жизни! Да поможет нам Господь пережить все эти горести!    

     Дневник Доктора Сьюарда    

     

22  сентября.    

Все  кончено. Артур уехал в Ринг и взял с собою Квинси Морриса. Ван Хелзинк  отдыхает, так как ему предстоит длинная дорога. Сегодня вечером он едет в  Амстердам; говорит, что завтра вечером снова вернется, так как ему хочется еще  кое-что сделать, т. е. что только он один и может сделать. Он остановился у  меня, ибо по его словам, у него дела в Лондоне, на которые придется потратить  порядочно времени. Бедный старик! Боюсь, что работа за последнее время и его  выбила из сил. Во время похорон было видно, как он себя сдерживает. Теперь мы  все разошлись в разные стороны, и надолго. Люси лежит в своем фамильном склепе,  в роскошном доме смерти, вдали от шумного Лондона, на уединенном кладбище, где  воздух свеж, где солнце светит на Хэмстэт Хилл и где на воле растут дикие  цветы.    

Итак, я  могу покончить со своим дневником, и один Бог знает, начну ли я его снова. Если  мне придется это сделать или если я когда-нибудь открою его, то только для  того, чтобы поделиться им с другими, ибо роман мой кончился, я снова  возвращаюсь к своей работе и с грустью, потеряв всякую надежду, скажу: «Finis».    

     Тайны Хэмпстэда    

     

«Вестминстерская  газета» от 25 сентября    

     

В  окрестностях Хэмпстэда теперь происходит целый ряд событий, сходных с теми, которые  известны авторам «Ужасов Кенсингтона», или «Женщина-убийца», или «Женщина в черном».  За последние дни маленькие дети стали исчезать из дома или же не возвращаться  домой с игр на Гите. Дети были настолько малы, что не могли дать себе отчета в  том, что с ними приключалось: ответ их был один и тот же, что они были с  «Blooferlady»[2].  Они исчезали обыкновенно по вечерам, и двое из них нашлись на следующее утро. В  окрестностях предполагают, что дети подхватили фразу первого исчезнувшего  ребенка, что «bloofer-lady» звала его гулять, и воспользовались этим, как  примером. Это становится более понятным, если учесть, что любимая игра детей заключается  в том, что они хитростью заманивают друг друга. Один корреспондент пишет, что  страшно смешно видеть этих малышей, изображающих «bloofer-lady». Наши  карикатуристы, говорит он, могли бы тут поучиться и сравнить действительность с  фантазией. Наш корреспондент наивно говорит, что даже Эллен Тэри[3] не так очаровательна,  как эти малыши, изображающие «bloofer-lady».    

Все-таки  вопрос этот, возможно, и серьезен, так как у некоторых малышей оказались ранки  на шее. Ранки такие, какие бывают после укуса крысы или маленькой собаки:  опасного в них ничего нет, но видно, что у этого животного своя определенная система.  Полиции ведено отыскивать заблудившихся детей и собак в Хэмпстэд Гите и  окрестностях.    

     

     Необыкновенное  приключение Хэмпстэдский ужас    

     

«Вестминстерская  газета» от 25 сентября    

     

Нам  только что сообщили, что пропал еще один ребенок. Его нашли утром в кустах вереска  у Шутер Хилла Хэмпстэд Гита, в самой глухой части местности. У него такие же  ранки на шее, какие раньше замечались у других детей. Ребенок был слаб и  изнурен. Когда он немного оправился, то начал рассказывать ту же самую историю  о том, как «bloofer-lady» заманила его к себе.    

     

    

 Глава четырнадцатая    

     

     Дневник Мины Харкер    

     

23  сентября.    

Джонатан  провел очень плохую ночь. Теперь ему лучше. Я положительно счастлива, что он  занят по горло, и у него нет времени думать о своем кошмаре. Я убеждена, он  останется верен себе, и очень горжусь тем, что мой Джонатан на высоте в этой  ответственной роли. Ему приходится уходить на целые дни и даже завтракать вне  дома. С хозяйством на сегодня я уже справилась, поэтому думаю взять его  дневник, который он вел за границей, запереться на ключ в своей комнате и начать  читать…    

     

24  сентября.    

Прошлую  ночь я не в состоянии была писать: эти ужасные записки Джонатана потрясли меня.  Бедный, родной мой! Сколько ему пришлось пережить! Я сомневаюсь в том, что это  произошло на самом деле; он записал весь этот бред, когда был в горячке; а  впрочем, может быть, и действительно у него были какие-нибудь основания.  Вероятно, я так никогда и не узнаю правды, поскольку никогда не решусь  заговорить об этом… А к тому же еще человек, которого мы вчера встретили!  Джонатан вполне уверен, что это он… Бедный мой! Мне кажется, похороны расстроили  его, и он мысленно вновь вернулся к своим ужасным переживаниям…    

     Письмо Ван Хелзинка к  Госпоже Харкер    

     

(Секретно)    

24  сентября.    

Милостивая  государыня, очень сожалею, что мне приходится сообщить вам печальную новость о  смерти Люси Вестенр. Лорд Годалминг был так любезен, что уполномочил меня просмотреть  все ее письма и бумаги. Среди них я нашел ваши письма, из которых узнал, что вы  были ее большим другом и очень ее любили. Во имя этой любви умоляю вас помочь  мне. Помогите добиться справедливости и уничтожить зло, которое ужаснее, чем вы  можете себе представить. Разрешите с вами повидаться. Вы можете мне довериться.  Я друг д-ра Сьюарда и лорда Годалминга. Мне придется держать наше свидание в  секрете. Если вы дадите согласие, я сейчас же приеду в Эксетер, куда и когда  прикажете. Очень прошу извинить меня. Я читал ваши письма к Люси и знаю вашу  доброту; знаю также, как страдает ваш муж, так что прошу ничего ему не  говорить, ибо это может ему повредить. Еще раз прошу извинения.    

Ван  Хелзинк.    

     

     Телеграмма Миссис  Харкер к Ван Хелзинку    

     

25  сентября.    

     

Приезжайте  сегодня поездом 2.25 если успеете. Буду весь день дома.    

Вильгельмина  Харкер    

     

     Дневник Мины Харкер    

     

25  сентября.    

Я очень  волнуюсь в ожидании д-ра Ван Хелзинка, так как смутно предчувствую, что он  разъяснит мне болезнь Джонатана, не говоря уже о том, что он был при Люси во  время ее последней болезни и все мне расскажет и про нее. Может быть, он только  из-за этого и приезжает; он хочет разузнать насчет Люси и ее хождения во сне, а  вовсе не о Джонатане. Значит, я так и не узнаю истину! Как я глупа! Этот  ужасный дневник целиком меня поглотил, и я не могу от него отрешиться. Конечно,  этот визит касается Люси. Видимо, к ней вернулась прежняя привычка, и она,  наверное, расхворалась после той ужасной ночи на утесе. Поглощенная своими  делами, я совершенно об этом забыла. Она, должно быть, рассказала ему о своей  прогулке в ту ночь на утесе и сказала, что я об этом знала; и теперь он,  вероятно, хочет, чтобы я сообщила подробности.    

Я ничего  не скажу ему о дневнике, пока он сам не спросит. Я так рада, что мой дневник переписан  на пишущей машинке, так что если он спросит о Люси, то я просто передам ему  дневник, и это избавит меня от лишних расспросов.    

     

Позже.    

Он был и  ушел. Какая странная встреча и какая путаница у меня в голове! Мне кажется, что  все это сон. Неужели же правда? Не прочти я дневник Джонатана, никогда бы не  поверила в возможность произошедшего. Мой бедный, милый Джонатан! Как он,  должно быть, страдал! Даст Бог, он успокоится совсем. Я буду его оберегать от  всего. Если он наверняка будет знать, что слух и зрение не обманывали его, это  будет для него утешением и поддержкой. Им наверняка овладели сомнения, так что  если удастся их рассеять, он будет удовлетворен, и ему будет легче пережить  этот удар. Д-р Ван Хелзинк, должно быть, очень милый и умный господин, раз он  друг Артура и д-ра Сьюарда и раз его пригласили из Голландии для лечения Люси.  На меня он произвел впечатление человека доброго, сердечного и благородного.  Завтра он придет снова, я спрошу его насчет Джонатана и, Бог даст, всем этим  тревогам настанет конец.    

А пока  воспользуюсь отсутствием Джонатана, чтобы подробно записать наше сегодняшнее  свидание.    

В  половине второго раздался звонок. Мэри открыла дверь и доложила о приходе д-ра  Ван Хелзинка.    

Это  человек среднего роста, здоровый, широкоплечий, с быстрыми движениями. Видно,  он очень умен и обладает большой силой воли; у него благородная голова,  довольно большая. Лицо начисто выбрито, с резким, квадратным подбородком,  большим, решительным, подвижным ртом, большим, довольно прямым носом. Лоб  широкий и благородный. Выразительные темно-синие глаза довольно широко расставлены,  выражение их то ласковое, то суровое.    

– Миссис  Харкер, не так ли?    

Я  утвердительно кивнула головой.    

– Бывшая  мисс Мина Мюррэй?    

Я снова  кивнула.    

– Я  пришел к Мине Мюррэй, бывшей подруге Люси Вестенр, поговорить об умершей.    

– Сэр, –  сказала я, – я рада видеть друга Люси Вестенр, – и протянула ему  руку.    

Он взял  ее и ласково произнес:    

– О,  мадам Мина, я знал, что друзья той бедной девушки должны быть хорошими, но  все-таки то, что увидел…    

Он  кончил речь глубоким поклоном. Я спросила, почему ему хотелось меня видеть, и  он сразу начал:    

– Я  читал ваши письма к мисс Люси. Я хотел кое-что разузнать, но было не у кого. Я  знаю, вы жили с нею в Уайтби. Она иногда вела дневник – вас это не должно  удивлять, мадам Мина, – она начала его после вашего отъезда, по вашему же  примеру; в нем она упоминает о некоторых событиях в своей жизни и говорит, что  вы ее спасли. Это навело меня на некоторые предположения, и я пришел вас  просить рассказать мне все, что вы помните.    

– Я  думаю, доктор, что смогу рассказать вам все.    

– А,  вот как! У вас хорошая память на факты и детали? Это не всегда встречается у  молодых дам.    

– Нет,  доктор, дело не в памяти, просто я записывала все и могу вам показать, если  хотите.    

– Я  буду очень благодарен; вы окажете мне большую услугу.    

Я не  могла удержаться от соблазна поразить доктора – мне кажется, что это врожденное  женское чувство, – и я подала ему свой дневник, записанный  стенографически. Он взял его с благодарностью, поклонился и сказал:    

– Разрешите  прочесть?    

– Если  хотите, – ответила я, смутившись. Он открыл тетрадь, и выражение лица  сразу изменилось.    

– Я  знал, что Джонатан очень образованный человек, но и жена его тоже оказалась  умницей на редкость. Но не будете ли вы столь любезны прочесть дневник мне? Увы  я не знаю стенографии.    

Тут я  поняла, что шутки кончились, и почувствовала неловкость. Я вынула свою копию, перепечатанную  на пишущей машинке, из моего рабочего ящика и передала ему.    

– Простите, –  сказала я, – я сделала это нечаянно, я думала, что вы хотели спросить меня  относительно Люси, но чтобы вам не ждать, – для меня это не важно, но ваше  время, я знаю, дорого, – я могу дать вам мой дневник, переписанный для вас  на пишущей машинке.    

– Разрешите  мне прочесть его сейчас? Может быть, мне придется спросить вас кое о чем?    

– Да,  пожалуйста, прочтите его сейчас, а я пока распоряжусь о завтраке; за завтраком  можете расспрашивать меня, сколько хотите.    

Он  поклонился, затем, усевшись в кресло спиною к свету, углубился в чтение, я же  пошла позаботиться о завтраке, главным образом для того, чтобы его не  беспокоить. Вернувшись, я застала доктора ходящим взад и вперед по комнате; на  лице его отражалась тревога.    

Тут уж я  больше не могла выдержать. Мне стало жаль Джонатана: ужас, который ему пришлось  пережить, странная таинственность его дневника и тот страх, который не покидал  меня с тех пор, все это живо предстало передо мной. Я, должно быть, была  болезненно расстроена, так как бросилась на колени и, протягивая к нему руки,  умоляла его вылечить моего мужа. Он взял меня за руки, поднял, усадил на диван  и сам сел рядом. Затем держа мои руки в своих ласково сказал:    

– Моя  жизнь одинока, и я всегда так был занят своими делами, что у меня оставалось  очень мало времени для дружбы; но с тех пор как мой друг Джон Сьюард вызвал  меня сюда, я узнал столько хороших людей, что теперь я больше чем когда-либо  чувствую свое одиночество, все усиливающееся с годами. Уверяю вас в своей  бесконечной преданности, благодарю вас за то, что вы доказали мне существование  милых женщин, которые услаждают жизнь, – и жизнь и вера которых служит  хорошим примером для детей. Я рад, очень рад, что могу быть вам полезным, так  как если ваш муж страдает, то болезнь его наверное из области моих знаний.  Обещаю вам сделать все, что в моих силах, чтобы он был здоров и мужествен и  чтобы ваша жизнь была счастлива. А теперь съешьте что-нибудь. Вы слишком  измучены и слишком взволнованы. Джонатану тяжело будет видеть вас такой  бледной, вы должны пожалеть его, поэтому вы должны есть и смеяться. Вы все уже  сказали мне о Люси, не будем больше говорить об этом, – это слишком  грустно. Я переночую в Эксетере, так как хочу обдумать все, что вы говорили, а  затем, если позволите, задам вам еще несколько вопросов. Тогда вы и расскажете  мне о болезни Джонатана, но не сейчас – сейчас вы должны есть.    

После  завтрака мы вернулись в гостиную, и он сказал:    

– А  теперь расскажите все о нем.    

Вначале  я опасалась, что этот ученый примет меня за дурочку, а Джонатана за сумасшедшего  – ведь его дневник такой странный – и я не решалась начинать. Но он был очень  любезен, обещал мне помочь, я поверила ему и начала свое повествование.    

– Мой  рассказ будет очень странным, но вы не должны смеяться ни надо мной, ни над  моим мужем. Со вчерашнего дня меня охватило какое-то сомнение, но вы должны  быть серьезны и не считать меня дурочкой из-за того, что я могла поверить  некоторым странным вещам.    

– О,  моя дорогая, – ответил он, – если бы вы только знали, из-за каких  странных явлений я здесь, то сами рассмеялись бы. Я научился уважать чужие  убеждения, безразлично, какими бы они ни были. У меня широкие взгляды на все, и  изменить их может лишь нечто странное, из ряда вон выходящее, вызывающее сомнение  в том, безумно оно или здраво.    

– Благодарю  вас, бесконечно благодарю вас! Вы облегчили мне задачу. Если позволите, я дам  вам прочесть одну тетрадь. Она очень длинная, но я переписала ее на пишущей  машинке. Это копия дневника Джонатана за границей; там описано все, что с ним  произошло. Я не скажу о ней ничего, пока вы сами не прочтете и не сделаете  выводы. Затем мы снова встретимся, и вы расскажете, что вы думаете по этому поводу.    

– Обещаю, –  сказал он, когда я подавала ему тетрадь. – Я зайду, если позволите, завтра  утром, пораньше, навестить вас и вашего мужа.    

– Джонатан  будет дома в половине одиннадцатого, приходите к завтраку и тогда его увидите;  вы можете успеть на скорый в 3.44 и будете в Паддингтоне около восьми.    

Он взял  с собою бумаги и ушел, а я сижу здесь и думаю – думаю сама не знаю о чем.    

     Письмо Ван Хелзинка к  Миссис Харкер    

     

25  сентября.    

6 часов.    

     

Дорогая  мадам Мина, я прочел удивительный дневник вашего мужа.    

Можете  спать спокойно! Как это ни страшно и ни ужасно, но все же это правда! Ручаюсь  своей головой! Может быть, другим от этого хуже, но для вас и для него во всем  этом нет ничего страшного. Ваш муж очень смелый человек и смею вас уверить – я  хорошо знаю людей – что тот, кто может спуститься по стене, как он это  проделал, да еще найти в себе мужество вторично проделать то же самое – у того  потрясение не может быть продолжительным. Мозг и сердце его здоровы, за это я  ручаюсь, даже не исследовав его; а потому будьте спокойны. Мне придется о  многом его расспросить. Я буду рад повидаться с вами, поскольку только что  узнал так много нового, что положительно не могу прийти в себя; надеюсь на  свидание с вами.    

Преданный  вам,    

Авраам  Ван Хелзинк.    

     

     Письмо Миссис Харкер к  Ван Хелзинку    

     

25  сентября.    

6.30  вечера.    

     

Милый  доктор Ван Хелзинк!    

Бесконечно  благодарна вам за ваше любезное письмо, столь облегчившее мне душу. Но неужели  это правда, и такие ужасные вещи могут происходить на самом деле; какой ужас,  если этот господин, это чудовище действительно в Лондоне! Страшно даже подумать  об этом! Я только что получила телеграмму от Джонатана: он выезжает сегодня  вечером в 6.25 из Лаунсестона и будет здесь в 20.18, так что сегодня вечером я  уже не буду волноваться. Поэтому прошу вас прийти к нам завтра к завтраку к  восьми часам, если это не слишком рано для вас; если вы торопитесь, то можете  уехать в 10.30, тогда вы будете в Паддингтоне в 2.35.    

Ваш  преданный и благодарный друг.    

Мина  Харкер.    

     

     Дневник Джонатана  Харкера    

     

26  сентября.    

Я  надеялся, что мне больше нечего будет вносить в этот дневник, но ошибся.    

Когда я  вечером вернулся домой, у Мины был уже приготовлен ужин; после ужина она рассказала  о визите Ван Хелзинка, о том, что она дала ему оба дневника, и о том, как она  за меня беспокоилась. Она показала письмо доктора, в котором он говорил, что  все случившееся – правда. Это сразу поставило меня на ноги. Я сомневался в  реальности происшедшего, и это меня угнетало. Но теперь, когда я знаю наверное,  я ничего не боюсь, даже самого графа. Он, как видно, все-таки решился приехать  в Лондон, и тот, кого я видел, был несомненно он. Он теперь помолодел. Ван  Хелзинку суждено сорвать с него маску и разыскать его. Мы поздно сидели и  беседовали об этом. Мина одевается, а я сейчас отправляюсь в гостиницу за Ван  Хелзинком.    

Мне  кажется, он удивился, увидев меня. Когда я вошел к нему в комнату и  представился, он взял меня за плечо и, повернув к свету, сказал предварительно  хорошенько меня разглядев:    

– Но  ведь мадам Мина сказала, что вы больны, что у вас было потрясение.    

Мне было  странно слышать, как этот добрый, серьезный старик называет мою жену «мадам  Миной». Я улыбнулся и ответил:    

– Я  был болен, у меня было потрясение, но вы меня уже вылечили.    

– Каким  образом?    

– Вашим  вчерашним письмом к Мине. Я был в большом сомнении, и все казалось мне неестественным,  я не знал, чему верить, я не верил даже своим собственным чувствам. Не зная,  чему верить, я не знал, что делать, и все продолжал думать над тем, что меня  губило. Гибель казалась неминуемой, так как я перестал доверять себе. Вы  понятия не имеете, что значит сомневаться во всем, даже в самом себе.    

– Да, –  сказал он, улыбнувшись, – вы – физиономист. Здесь каждый час для меня –  наука. Я с удовольствием пришел к завтраку; вы простите мне, сэр, похвалу  старика, но должен зам сказать, что вы на редкость счастливый человек, так как  у вас необыкновенная жена. Я читал все ее письма к бедной Люси, и в некоторых  из них говорится про вас так, что хотя я знаю вас всего лишь несколько дней, да  и то по рассказам других, все же я предлагаю вам свою дружбу.    

Мы  пожали друг другу руки.    

– А  теперь, – продолжал он, – позвольте попросить вас о небольшой услуге.  Мне предстоит трудная задача, но я не знаю, с чего начать. Вы можете помочь.  Расскажите, что было до вашего отъезда в Трансильванию? Впоследствии мне  понадобится еще кое-что, но пока и этого довольно.    

– Послушайте,  сэр, – сказал я, – то, о чем вы говорите, касается графа?    

– Да, –  ответил он.    

– Тогда  я весь к вашим услугам. Так как вы уезжаете поездом в 10.30, то у вас не будет  времени прочесть бумаги сейчас, но я дам вам всю имеющуюся у меня пачку, можете  взять ее с собою и прочесть в поезде.    

После  завтрака я проводил его на вокзал. Прощаясь, он сказал:    

– Может  быть, вы приедете в город с женой, если я попрошу вас?    

– Мы  оба приедем к вам, когда хотите, – ответил я. Я купил ему местные утренние  газеты и вчерашние лондонские; пока мы стояли у окна вагона в ожидании  отправления поезда, он перелистывал и просматривал их. Вдруг глаза его  остановились на чем-то в «Вестминстерской газете». Он побледнел, внимательно  прочел и тихо простонал:    

– Mein  Gott! Mein Gott![4] Так  скоро! Так скоро!    

Мне  кажется, что он совершенно забыл обо мне. Тут раздался свисток и поезд  тронулся. Это заставило его опомниться, он высунулся в окно, замахал рукою и  крикнул: «Привет мадам Мине! Напишу вам, как только успею!»    

     Дневник доктора Сьюарда    

     

26  сентября.    

Действительно  нет ничего труднее конца. Не прошло еще и недели, как я сказал себе «Finis», а  вот уже снова приходится начинать, а вернее, продолжать свои записки. До  сегодняшнего вечера не было основания обдумать то, что произошло. Благодаря  нашим заботам Рэнфилд стал чрезвычайно здравомыслящим, он покончил с мухами и  принялся за пауков, так что не доставляет мне никаких хлопот. Я получил письмо  от Артура, написанное в воскресенье, из которого видно, что он удивительно  поправился; Квинси Моррис с ним, а это для него большое утешение. Квинси  написал мне также пару строк и говорит, что к Артуру возвращается его прежняя  беспечность, так что за них я больше не беспокоюсь. Что касается меня, то я  снова с прежним восторгом принялся за работу и теперь могу сказать, что рана,  нанесенная мне Люси, начала уже затягиваться. Все теперь разъяснилось, и одному  Творцу известно, чем все это кончится. Мне сдается, что Ван Хелзинку только  кажется, будто он все знает, но он хочет разжечь любопытство. Вчера он ездил в  Эксетер и ночевал там. Сегодня он вернулся в половине пятого, стремглав влетел  в мою комнату и сунул мне в руки вчерашнюю «Вестминстерскую газету».    

– Что  ты скажешь по этому поводу? – спросил он, заложив руки за спину.    

Я  вопросительно посмотрел на газету, так как не понимал, что он хочет этим  сказать; он взял ее и показал статью о детях, похищенных в Хэмпстэде. Меня это  мало заинтересовало, пока, наконец, я не прочел описание маленьких, как точки,  ранок от укола на шее. Какая-то мысль блеснула у меня, и я посмотрел на него.    

– Ну? –  спросил он.    

– Вроде  ранок бедной Люси?    

– Что  же это значит?    

– Просто  то, что причина тут одна и та же. Что повредило ей, то и им…    

Я не  совсем понял его слова:    

– Вы  так предполагаете?    

– То  есть как это, профессор? – спросил я.    

Его  серьезность меня забавляла, так как четыре дня полного отдыха после того  вечного страха воскресили во мне бодрость духа, но взглянув на него, я  смутился. Я никогда еще не видел профессора таким суровым, даже тогда, когда мы  переживали из-за Люси.    

– Объясни  мне! – просил я. – Я ничего не понимаю. Я не знаю, что думать, и у  меня нет никаких данных, по которым я мог бы догадаться, в чем дело.    

– Не  скажешь ты, Джон, что не имеешь представления, от чего умерла Люси; несмотря на  все факты, которые ты мог наблюдать, несмотря на все намеки? На нервные  потрясения, вызванные большой потерей крови?    

– То  есть как это – потерей крови?    

Я  покачал головой. Он подошел ко мне, сел и продолжал:    

– Ты  очень умен, Джон; ты хорошо рассуждаешь, твой дух смел, но ты слишком рассудителен.  Ты ничего не хочешь ни видеть, ни слышать неестественного; и все, что не  касается твоей обыденной жизни, тебя не трогает. Ты не думаешь, что существуют  вещи, которых ты не понимаешь, но которые тем не менее существуют, что есть  люди, которые видят то, чего не может видеть другой; но имей в виду,  действительно существует то, что не увидишь простым глазом. В том-то и ошибка  нашей науки, что она все хочет разъяснить, а если это ей не удается, то  говорит, что это вообще необъяснимо. И все-таки мы видим вокруг себя каждый  день возникновение новых воззрений; но в основе они все-таки стары и только  претендуют на новизну. Надеюсь, в настоящее время ты веришь в преобразование  тел? Нет? А в материализацию? Нет? А в астральные тела? Нет? А в чтение мыслей?  Нет? А в гипнотизм?    

– Да, –  сказал я. – Шарко это довольно хорошо доказал.    

Он  улыбнулся и продолжал:    

– Значит,  ты этим удовлетворен и можешь проследить за мыслью великого Шарко, проникающей  в самую душу пациента? Нет? Но может быть, ты в таком случае довольствуешься  одними фактами и не ищешь их объяснения? Нет? Тогда скажи мне – как же ты  веришь в гипнотизм и отрицаешь чтение мыслей? Позволь обратить твое внимание,  мой друг, на то, что в области электричества теперь сделаны изобретения,  которые считались бы нечистой силой даже теми, кто открыл электричество, а  между тем и их самих, будь это немного раньше, сожгли бы, как колдунов. В жизни  всегда есть тайны. Почему Мафусаил прожил девятьсот лет, старый Парр – сто  шестьдесят девять, между тем как бедная Люси с кровью четырех человек в своих  венах не могла прожить даже и одного дня? Знаешь ли ты тайну жизни и смерти?  Знаешь ли ты сущность сравнительной анатомии и можешь ли ты сказать, почему в  некоторых людях сидит зверь, а в других его нет? Не можешь ли ты сказать,  почему все пауки умирают молодыми и быстрой смертью, а нашелся один большой  паук, который прожил сотни лет в башне старой испанской церкви и рос и рос до  тех пор, пока не оказался в состоянии выпить все масло из церковных лампад? Не  можешь ли ты сказать, почему в пампасах, да и в других местах живут такие  летучие мыши, которые прилетают ночью, прокусывают вены у скота и лошадей и  высасывают из них кровь? Почему на некоторых островах западных морей существуют  такие летучие мыши, которые целыми днями висят на дереве; видевшие их говорят,  что они величиною с гигантский орех или стручок; ночью же, когда матросы спят  на палубе из-за духоты, они набрасываются на них, а затем… а затем на следующее  утро находят мертвых людей, таких же бледных, как Люси?    

– Помилуй  Бог, профессор! – воскликнул я, вскочив. – Не хочешь же ты сказать,  что Люси была укушена такой же летучей мышью, и что такая вещь мыслима у нас в  Лондоне в девятнадцатом веке…    

Он  прервал меня знаком руки и продолжал:    

– Не  объяснишь ли ты, почему черепаха живет дольше, нежели целые поколения людей; почему  слон переживает целые династии и почему попугай умирает лишь от укуса кошки или  собаки, а не от других недугов? Не объяснишь ли ты, почему люди всех возрастов  и местностей верят в то, что существуют такие люди, которые могли бы жить  вечно, если бы их существование не прекращалось насильственно, что существуют  мужчины и женщины, которые не могут умереть. Нам всем известно – ибо наука  подтверждает факты – что жабы жили тысячи лет, замурованные в скалах. Не можешь  ли ты сказать, как это индийский факир убивает себя и заставляет хоронить; на  его могиле сеют рожь; рожь созревает, ее жнут, она снова созревает, и снова ее  жнут, затем раскапывают могилу, вскрывают гроб, и из него выходит живой факир,  и по-прежнему продолжает жить среди людей?    

Тут я  перебил его. Я окончательно сбился с толку – он осыпал меня целым градом причудливых  явлений природы и всевозможных невозможностей, так что мой мозг положительно  пылал.    

– Профессор,  я готов снова быть твоим послушным учеником. Укажи мне сущность, чтобы я мог применить  твое знание, когда ты будешь продолжать. До сих пор я кидался во все стороны и  следовал за твоей фантазией как сумасшедший, а не как здравомыслящий человек. Я  чувствую себя как новичок, заблудившийся в болоте в туман, скачущий с кочки на  кочку в надежде выбраться, идя сам не зная куда.    

– Это  очень наглядно, – ответил он. – Хорошо, я скажу тебе. Сущность моей  речи следующая: я хочу, чтобы ты уверовал.    

– Во  что?    

– Уверовал  в то, во что верить не можешь. Я приведу тебе пример. Мне пришлось слышать от  одного американца такое определение веры: это то, что дает нам возможность  поверить тому, что можно. В одном отношении я с ним согласен. Он этим хотел  сказать, что на жизнь надо смотреть широко, что не следует допускать, чтобы  маленькая ничтожная истина подавляла бы великую истину. Сначала нам нужна  незначительная истина. Господи! Мы храним и ценим ее, но не следует верить, что  она истина всего мира.    

– Так  значит ты боишься, что преждевременное раскрытие может вызвать во мне предубеждение  по отношению к некоторым странным явлениям? Так ли я понял твою мысль?    

– Ах,  все же ты мой любимый ученик! Тебя стоит учить. Так как тебе хочется понять, то  ты уже сделал первый шаг к истине: значит, ты полагаешь, что ранки на шее детей  вызваны тем же самым, что и у мисс Люси?    

– Я  так предполагаю, – ответил я.    

– Ты  ошибся. О, если бы это было так! Но увы! нет! Хуже, гораздо, гораздо хуже!    

– Во  имя Господа Бога, Ван Хелзинк, что ты хочешь сказать? – воскликнул я.    

– Эти  ранки сделала сама Люси! – сказал он горестно.    

     

    

 Глава пятнадцатая    

     

     Дневник доктора Сьюарда    

     

(Продолжение)    

Страшная  злоба овладела мною: у меня возникло ощущение, будто он дал пощечину живой  Люси. Я резким движением отодвинул стол, встал и сказал:    

– Вы  с ума сошли, Ван Хелзинк.    

Он  поднял голову и грустно, и бесконечно ласково посмотрел на меня; я сразу  успокоился.    

– Хотелось  бы мне, чтобы это было так на самом деле, – сказал он. – Сумасшествие  легче перенести, чем такую действительность. О, мой друг, подумай, почему я иду  такими окольными путями, и так долго не говорил тебе такой простой вещи? Потому  ли, что я презираю тебя и презирал всю жизнь? Оттого ли, что хотел тебе этим  доставить страдание? Оттого ли, что я теперь захотел отплатить тебе за то, что  ты спас мне когда-то жизнь и избавил меня от такой ужасной смерти? О, нет!    

– Простите  меня, – пробормотал я.    

Он  продолжал:    

– Милый  друг, все это оттого, что я, жалея, не хотел сразу тебя ошеломить, так как  знаю, что ты любил эту милую девушку. Но я знаю, что даже и теперь ты не  веришь. Так трудно сразу поверить в такую поразительную действительность, что  невольно сомневаешься в возможности ее существования. Когда привык отрицать,  еще труднее поверить такой печальной истине, случившейся в действительности с  Люси. Сегодня ночью я хочу убедиться. Хватит ли у тебя мужества пойти со мною?    

Он  заметил мое колебание и добавил:    

– Моя  логика очень проста: если это неправда, то доказательство послужит облегчением;  во всяком случае, оно не повредит. Но если это правда!.. Вот в этом-то весь  ужас; и самый ужас поможет мне, потому что в нем я найду спасение! Пойдем, я  сообщу тебе мой план; во-первых, пойдем и навестим того ребенка в больнице; д-р  Винсент из Северной больницы, где по газетам находится дитя, мой большой друг.  Он разрешит посмотреть этот случай двум ученым. Мы ему скажем, что хотим  поучиться. А затем…    

Он вынул  ключ из кармана и показал мне:    

– А  затем мы оба проведем ночь на кладбище, где похоронена Люси. Вот ключ от ее  склепа. Мне дал его гробовщик, поручив передать Артуру.    

У меня  упало сердце, так как я чувствовал, что нам предстоит ужасное испытание. И  все-таки я никак не мог отказаться…    

     

Ребенок  уже проснулся. Он выспался, поел и в общем чувствовал себя хорошо. Д-р Винсент  снял с его шеи повязку и показал нам ранки. Не было сомнения в их  тождественности с ранками у Люси. Они были лишь поменьше, и со свежими  краями, – вот и вся разница. Мы спросили д-ра Винсента, чему он их приписывает;  он ответил, что должно быть укусы какого-нибудь животного, вероятно, крысы; но  по его личному мнению, это укус одной из тех летучих мышей, которых много в  северной части Лондона.    

– Возможно, –  сказал он, – что среди массы безвредных находится несколько диких из породы  южных, более зловредных животных. Возможно, какой-нибудь моряк привез одну из  них к себе домой, и она улетела, или же какая-нибудь молодая летучая мышь  вылетела из зоологического сада, или же, наконец, какая-нибудь из них  вскормлена вампиром. Такие вещи, знаете ли, случаются.    

Наше  посещение больницы отняло у нас больше времени, чем мы рассчитывали.    

– Пойдем,  посмотрим, где бы нам поесть, потом пойдем дальше, – сказал профессор.    

Мы  поужинали в Джек Стро Кэстл.    

Около  десяти часов мы вышли из ресторана. Было очень темно, и редкие фонари еще  больше увеличивали мрак, когда мы выходили из полосы света. Профессор,  очевидно, уже наметил дорогу, так как шел уверенно; что же касается меня, то я  совершенно не мог ориентироваться. Чем дальше мы шли, тем меньше попадалось нам  народу, так что мы даже поразились, когда нам встретился конный ночной патруль,  объезжающий свой участок. Наконец мы дошли до кладбищенской стены, через  которую перелезли с некоторым трудом, так как было страшно темно и местность  казалась нам совершенно незнакомой; с трудом мы добрались до склепа Вестенр. Профессор  вынул ключ, открыл дверь склепа и, отступив назад, любезно, но совершенно  бессознательно сделал мне знак пройти вперед. Какая-то странная ирония  заключалась в этой любезной уступчивости в такой ужасный момент. Мой компаньон  тотчас же последовал за мною и осторожно притворил за собою дверь, убедившись  предварительно в том, что замок у нее был простой, а не пружинный. Затем он  пошарил в своем саквояже и, вынув спички, зажег свечу. И днем-то в склепе было  мрачно и жутко, несмотря на то, что могила была усыпана цветами, а теперь, при  слабом мерцании свечи, он производил такое жуткое и тяжелое впечатление, какое  невозможно себе представить, цветы поблекли, завяли, порыжели и сливались с  коричневой зеленью; пауки и жуки появились в несметном количестве и чувствовали  себя как дома; время обесцветило камень, известь пропиталась пылью, железо  заржавело и покрылось плесенью, медь потускнела и серебряная доска потемнела.  Невольно приходила мысль о том, что не только жизнь человека недолговечна.    

Ван Хелзинк  методически продолжал свою работу.    

Он  поднес свечу совсем близко к могильной надписи и убедился в том, что перед нами  могила Люси. Затем снова порылся в саквояже и вынул оттуда отвертку.    

– Что  вы собираетесь делать? – спросил я.    

– Открыть  гроб. Сейчас я докажу тебе, что я прав.    

И он  начал отвинчивать винты, снял крышку, и мы увидели цинковую обивку гроба. Это  зрелище было мне не по силам. Это было такое же оскорбление покойной, как если  бы, когда она еще была жива, ее раздели во сне! Я невольно схватил его за руку,  желая остановить. Он же только сказал:    

– Ты  сам увидишь!    

И снова  порывшись в саквояже, вынул оттуда маленькую пилу. Сильным ударом руки он  пробил отверткой дыру в цинке, достаточно большую, чтобы в нее мог пройти конец  пилы. Я невольно отступил назад, ожидая обычного тошнотворного запаха от  пролежавшего целую неделю тела. Но профессор даже не приостановился; он  пропилил пару футов вдоль края гроба, затем обогнул его и перешел на другую  сторону. Схватив освободившийся конец, отогнул крышку к концу гроба и, держа  свечку в открытом отверстии, предложил мне подойти и посмотреть.    

Я  подошел и взглянул… Гроб был пуст! Меня это поразило и страшно ошеломило, но  Ван Хелзинк даже не дрогнул.    

– Ну  что, теперь ты доволен, мой друг? – спросил он.    

Страшное  упорство заговорило во мне, и я ответил:    

– Я  вижу, что тела Люси нет в гробу, но это доказывает только одну вещь.    

– Какую  же именно, Джон?    

– Что  его там нет.    

– Недурная  логика. Но как ты думаешь, почему ею здесь нет?    

– Может  быть, это дело вора, – сказал я. – Может быть, кто-нибудь из  гробовщиков украл его!    

Я  чувствовал, что говорил глупость, и все-таки больше ничего не мог придумать.  Профессор вздохнул.    

– Ну,  хорошо, – сказал он. – Тебе нужны еще доказательства? Пойдем со мною!    

Он  опустил крышку на место, собрал все свои вещи, положил их обратно в саквояж,  потушил свечу и также положил ее туда. Мы открыли дверь и вышли. Он запер дверь  на ключ. Затем передал его мне и сказал:    

– Оставь  ключ у себя, тогда ты будешь спокойнее.    

Я  засмеялся, но сознаюсь, что то был не очень умный смех, и хотел вернуть ему  ключ.    

– Ключ  тут не важен, – сказал я. – Может быть еще дубликат, и кроме того,  такой замок ничего не стоит открыть.    

Он  ничего не возразил и положил ключ в карман. Затем сказал, чтобы я сторожил у  одного конца кладбища, а он будет сторожить у другого. Я занял свое место за  тисовым деревом и видел, как его темная фигура удалилась и скрылась за  памятниками и деревьями.    

Это было  скучное ожидание! Сейчас же после того, как я занял свое место, я услышал, как  часы пробили двенадцать; время тянулось медленно: пробило и час, и два. Я  продрог, стал нервничать и был зол на профессора за то, что он потащил меня в  такое странствование, и на себя за то, что пошел. Мне было слишком холодно и  слишком хотелось спать, чтобы быть внимательным наблюдателем, но в то же время  я не был достаточно сонным для того, чтобы изменить своей надежде; так что в  общем мне было скучно и неприятно.    

Вдруг,  повернувшись случайно, я увидел какую-то белую фигуру, двигавшуюся между тисовыми  деревьями в конце кладбища, далеко за могилами; одновременно со стороны  профессора с земли поднялась черная масса и двинулась ей навстречу. Тогда пошел  и я; но мне пришлось обходить памятники и огороженные плиты, и я несколько раз  падал, спотыкаясь о могилы. Небо было покрыто тучами, и где-то вдали запел  петух. Невдалеке, за рядами можжевельников, которыми была обсажена дорога к  церкви, по направлению к склепу двигалась какая-то мутная фигура. Могила была  скрыта за деревьями, и я не мог видеть, куда девалась фигура. Я услышал шум  там, где я сперва увидел белую фигуру, и когда подошел туда, то нашел  профессора, державшего на руках какого-то худенького ребенка. Увидев меня, он  протянул его мне и сказал:    

– Теперь  ты доволен?    

– Нет, –  ответил я.    

– Разве  ты не видишь ребенка?    

– Да,  вижу, но кто же принес его сюда? Он ранен? – спросил я.    

– Посмотрим, –  сказал профессор и направился к выходу кладбища, неся спящего ребенка на руках.    

Подойдя  к куче деревьев, мы зажгли спичку и осмотрели ребенка. На нем не оказалось ни  царапины, ни пореза.    

– Не  был ли я прав? – спросил я торжествующим тоном.    

– Мы  пришли как раз вовремя, – сказал профессор задумчиво.    

Нам  нужно было решить теперь, что делать с ребенком. Если мы отнесем его в полицию,  нам нужно будет давать отчет в наших ночных похождениях; во всяком случае, нам  придется объяснить, как мы его нашли. Наконец, мы решили отнести его на Гит и,  если заметим какого-нибудь полисмена, спрятать ребенка так, чтобы тот его  непременно нашел, а самим отправиться домой как можно скорее. Все прошло благополучно.  У самого Хэмпстон Гита мы услышали тяжелые шаги полисмена и положили ребенка у  самой дороги. Полисмен посветил вокруг себя фонарем и нашел его. Мы услышали,  как он вскрикнул от удивления, и ушли. К счастью, мы вскоре встретили кэб и  поехали в город.    

Не могу  заснуть, потому записываю. Но все-таки нужно будет поспать, так как Ван Хелзинк  зайдет за мною в полдень. Он настаивает на том, чтобы я с ним опять отправился  в экспедицию.    

     

27  сентября.    

Нам  представился случай сделать новую попытку только после четырех часов. Кончились  чьи-то похороны, которые тянулись с полудня, и последние провожатые удалились с  кладбища. Спрятавшись за группой деревьев, мы видели, как могильщик закрыл  ворота за последним из них. Мы знали, что до самого утра нас никто больше не  потревожит, но профессор сказал, что нам понадобится самое большее два часа.  Снова я почувствовал весь ужас действительности, более фантастической чем  сказка; я ясно понимал ту опасность перед законом, которой мы подвергали себя  своей осквернительной работой. Кроме того, мне казалось, что все это  бесполезно. Возмутительно было уже то, что мы открыли цинковый гроб, чтобы убедиться  в том, что женщина, умершая неделю тому назад, действительно была мертва,  теперь же было верхом безумия снова открывать могилу, раз уж мы собственными  глазами убедились, что она пуста. Меня коробило при одной мысли об этом. На Ван  Хелзинка никакие увещевания не подействовали бы, у него своя манера. Он взял  ключ, открыл склеп и снова любезно дал мне пройти вперед. На этот раз место не  казалось уже таким ужасным, но впечатление, которое оно производило при свете  солнца, было все же отвратительно. Ван Хелзинк подошел к гробу Люси, и я  последовал за ним. Он наклонился и снова отвернул свинцовую крышку – и  удивление и негодование наполнили мою душу.    

     

    

     

В гробу  лежала Люси точь-в-точь такая же, какой мы видели ее накануне похорон. Она, казалось,  была еще прекраснее, чем обыкновенно, и мне никак не верилось, что она умерла.  Губы ее были пунцового цвета, даже более яркого чем раньше, а на щеках играл  нежный румянец.    

– Что  это – колдовство? – спросил я.    

– Вы  убедились теперь? – сказал профессор в ответ; при этом он протянул руку,  отогнул мертвые губы и показал мне белые зубы. Я содрогнулся.    

– Посмотри, –  сказал он, – видишь, они даже острее, чем раньше. Этим и этим, – при  этом он указал на один из верхних клыков, затем на нижний, – она может  кусать маленьких детей. Теперь, Джон, ты веришь?    

И снова  дух противоречия проснулся во мне:    

– Может  быть, ее положили сюда только вчера!    

– Неужели?  Кто же это сделал?    

– Не  знаю. Кто-нибудь!    

– А  ведь умерла-то она неделю тому назад. Большая часть людей иначе выглядела бы  после такого срока.    

На это у  меня не нашлось возражения. Ван Хелзинк, казалось, не замечал моего молчания;  во всяком случае, он не выражал ни разочарования, ни торжества. Он внимательно  смотрел на лицо мертвой женщины, подымая веки и разглядывая глаза, затем еще  раз отогнул губы и осмотрел зубы. Потом, повернувшись ко мне, сказал:    

– Тут  есть одна вещь, совершенно из ряда вон выходящая. Люси укусил вампир, когда она  в беспамятстве разгуливала во сне. О, ты ошеломлен, ты этого не знаешь, Джон,  но ты все узнаешь потом, позже… Пока она находилась в беспамятстве, ему было  очень удобно высасывать у нее кровь. В беспамятстве она умерла, и в беспамятстве  она «He-мертва». Вот почему это исключительный случай. Обыкновенно, когда  «He-мертвое» спит «дома», – при этом он сделал жест рукою, желая этим  показать, какое значение «дом» имеет для вампира, – то по его лицу видно,  что оно такое, но когда оно перестает быть «He-мертвым», то превращается в  нечто вроде обыкновенных мертвецов. В этом состоянии от них нет никакого вреда,  и мне тяжело, что приходится убивать ее во сне, в таком состоянии.    

Мне  стало жутко, и я начинал уже верить словам Ван Хелзинка, но ведь если она  действительно была мертва, то какой смысл снова ее убивать? Он взглянул на меня  и, очевидно, заметил перемену в моем лице, потому что как-то торжествующе  спросил:    

– А  теперь ты веришь?    

– Не  торопите меня. Я готов это допустить. Но как вы исполните свой кровавый долг?    

– Я  отрублю ей голову, набью рот чесноком и вобью кол в ее тело.    

Я  содрогнулся при мысли, что так исковеркают тело той женщины, которую я любил. И  все-таки чувство это было не так сильно, как я ожидал. В сущности, теперь я  начинал содрогаться от присутствия этого существа, этого «He-мертвого»  существа, как Ван Хелзинк называл это, и я чувствовал к «нему» омерзение.    

Ван  Хелзинк долго над чем-то раздумывал; наконец, закрыл саквояж и сказал:    

– Я  передумал. Если бы я решил исполнить свое намерение, то сделал бы это сейчас  же, но может возникнуть масса осложнений, которые могут оказаться гораздо  неприятнее, чем мы себе представляем. И вот почему! Она еще не погубила ни  одной жизни, хотя времени было достаточно, и если бы я теперь это сделал, то  обезвредил ее навсегда. Но для этого нам нужен Артур, а как ему обо всем  рассказать? Если ты не поверил мне, ты, который видел ранки на шее Люси, затем  такие же ранки у ребенка в госпитале; ты, который видел вчера ночью гроб  пустым, а сегодня занятым этой женщиной, которая не только не изменилась, а  даже порозовела и похорошела, несмотря на то, что прошла уже целая неделя со  дня ее смерти – ты, который видел ту белую фигуру, принесшую вчера на кладбище  ребенка; чего же можно ожидать от Артура, который ничего об этом не знает и  ничего не видел. Он усомнился во мне, хотя я лишил его возможности проститься с  ней так, как он должен был бы сделать; но теперь по незнанию он может подумать,  что мы похоронили ее живой и, чтобы скрыть нашу величайшую ошибку, убили ее. Он  станет ненавидеть нас за это и, таким образом, будет несчастен всю жизнь.    

Поэтому  я решил сделать все в его присутствии. Завтра в десять часов утра ты придешь ко  мне в гостиницу Беркли. Я пошлю за Артуром и за тем американцем, который тоже  отдал ей свою кровь. Потом всем нам придется много поработать. Я дойду с тобою  до Пикадилли и пообедаю там, так как мне необходимо еще раз вернуться сюда до  захода солнца.    

Мы  закрыли склеп, ушли, перелезли через кладбищенскую стену, что было не очень  трудно, и поехали обратно на Пикадилли.    

     Записка Ван Хелзинка,  оставленная им в пальто на вешалке в гостинице Беркли, адресованная Джону  Сьюарду Д. М.    

     

(Не  врученная)    

27  сентября.    

     

Друг  Джон!    

Пишу  на тот случай, если произойдет что-нибудь непредвиденное. Иду один на кладбище.  Меня радует, что сегодня ночью «He-мертвой» Люси не удастся выйти, так что  завтра ночью оно выявится еще определеннее. Поэтому я приделаю к склепу то,  чего она не любит – чеснок и крест, и таким образом запечатаю гробницу. Она как  «He-мертвое» еще молода и будет осторожна. Кроме того, это препятствует ей лишь  выйти, но не отвратит ее от желания выходить: когда «He-мертвое» в отчаянии, то  ищет выхода там, где меньше всего сопротивления. Я буду находиться поблизости  от заката до восхода солнца, и если представится что-нибудь интересное, то я  своего не упущу. Люси я не боюсь, но побаиваюсь того, другого, из-за которого  она «He-мертвое»; у него теперь есть право и власть искать ее могилу, и у него  она может найти защиту. Он хитер, судя по словам Джонатана и по тому, как он  околпачивал нас, играя жизнью Люси; да и вообще «He-мертвое» во многих  отношениях очень сильно. Оно обладает силою двадцати людей; даже та сила,  которую мы вчетвером вливали в кровь Люси, пошла исключительно ему на пользу.  Кроме того, он может созывать волков и сам не знаю кого еще. Так что, если он  придет туда ночью, то застанет меня: но больше никто не должен присутствовать  при этом, а не то будет скверно. Но, возможно, что он не станет покушаться на  это место. У него, наверное, есть на примете более интересная добыча, чем  кладбище, где спит «He-мертвое» и сторожит старик.    

Пишу  это на случай, если… Возьми все бумаги, которые находятся тут же, дневник Харкера  и остальное, и прочти их, а затем отыщи «He-мертвое», отруби ему голову, сожги  его сердце, вбей в него кол, чтобы мир наконец вздохнул свободно.    

Итак,  прощай,    

твой  Ван Хелзинк.    

     

     Дневник доктора Сьюарда    

     

28  сентября.    

Прямо  удивительно, до чего благотворен сон. Вчера я почти готов был поверить ужасным  идеям Ван Хелзинка, теперь же они мне кажутся дикими и лишенными всякого  смысла. Не может быть, чтобы он сошел с ума. Должно же быть какое-нибудь  объяснение всем этим таинственным событиям. Возможно, профессор сам их создал.  Постараюсь найти разгадку этой тайны.    

     

29  сентября.    

Утром.    

Артур и  Квинси зашли вчера около 10 часов к Ван Хелзинку: он объяснил все, что нам нужно  делать, обращаясь главным образом к Артуру, точно все наши желания были  сконцентрированы в нем одном. Он говорил, что надеется на общую помощь, так как  нам предстоит очень большая задача. Затем спросил Артура, удивился ли он его  письму.    

– Я?  Да! Оно меня порядком встревожило. За последнее время я пережил так много горя,  что не осталось больше сил. Мне было бы очень интересно узнать, в чем дело.    

– Я  хочу вашего согласия на то, ответил Ван Хелзинк, – что я собираюсь сделать  сегодня ночью. Я знаю, что требую многого, и только тогда, когда вы узнаете, в  чем дело, вы поймете, что это действительно много. Поэтому я хотел бы, чтобы вы  доверились мне пока «втемную», чтобы потом не упрекали себя ни в чем. Вы будете  некоторое время сердиться на меня – с этим придется примириться.    

– Я  вовсе не желаю покупать кота в мешке, – возразил Артур. – Если тут  затрагивается честь джентльмена или же моя вера христианина, то я никак не могу  дать вам подобных обещаний. Если бы обещаете, что ваше намерение не затрагивает  ни того, ни другого, то я сейчас же даю свое согласие: хотя, клянусь жизнью, я  никак не могу понять, к чему, вы клоните.    

– Я  принимаю ваши ограничения, – сказал Ван Хелзинк, – но прошу вас лишь  об одном – быть уверенным, что мои поступки не затронут этих ограничений, но  вы, раньше, чем станете меня осуждать, хорошенько взвесьте свое решение.    

– Решено! –  сказал Артур. – Итак, переговоры кончены; могу я теперь спросить у вас, в  чем дело?    

– Мне  очень хочется, чтобы вы пошли со мной на кладбище в Кингстэд, но только по секрету  от всех.    

Артур  был изумлен.    

– Туда,  где похоронена Люси?    

Профессор  кивнул головой. Артур продолжал:    

– Зачем?    

– Чтобы  войти в склеп.    

– Вы  говорите это серьезно, профессор, или жестоко шутите?.. Простите, я  вижу, – серьезно. Наступила длинная пауза. Наконец он спросил:    

– Зачем  же в склеп?    

– Чтобы  открыть гроб.    

– Это  уж слишком, – сердито сказал Артур, вставая. – Я согласен на все, что  благоразумно, но на такое… такое осквернение гроба той, которую… – дальше  он не мог говорить от негодования.    

Профессор  с состраданием посмотрел на него.