1 2 3 
Берсенев пожал ей руку.      

— Соберитесь с силами, — промолвил он, —   успокойтесь; вы оставляете его на моем попечении. Я сегодня же вечером заеду к   вам.      

Елена взглянула на него, проговорила: «О мой добрый друг!» —   зарыдала и бросилась вон.      

Берсенев прислонился к двери. Чувство горестное и горькое,   не лишенное какой-то странной отрады, сдавило ему сердце. «Мой добрый друг!» —   подумал он и повел плечом.      

— Кто здесь? — послышался голос Инсарова.      

Берсенев подошел к нему.      

— Я здесь, Дмитрий Никанорович. Что вам? Как вы себя   чувствуете?      

— Один? — спросил больной.      

— Один.      

— А она?      

— Кто она? — проговорил почти с испугом Берсенев.      

Инсаров помолчал.      

— Резеда, — шепнул он, и глаза его опять   закрылись.      

 XXVI      

       

Инсаров целых восемь дней находился между жизнию и смертию.   Доктор приезжал беспрестанно, интересуясь, опять-таки как молодой человек,   трудным больным. Шубин услышал об опасном положении Инсарова и навестил его;   явились его соотечественники — болгары; в числе их Берсенев узнал обе странные   фигуры, возбудившие его изумление своим нежданным посещением на даче; все   изъявляли искреннее участие, некоторые предлагали Берсеневу сменить его у   постели больного; но он не соглашался, помня обещание, данное Елене. Он каждый   день ее видел и украдкой передавал ей — иногда на словах, иногда в маленькой   записочке — все подробности хода болезни. С каким сердечным замиранием она его   ожидала, как она его выслушивала и расспрашивала! Она сама все порывалась к   Инсарову, но Берсенев умолял ее этого не делать: Инсаров редко бывал один. В   первый день, когда она узнала об его болезни, она сама чуть не занемогла; она,   как только вернулась, заперлась у себя в комнате; но ее позвали к обеду, и она   явилась в столовую с таким лицом, что Анна Васильевна испугалась и хотела   непременно уложить ее в постель. Елене, однако, удалось переломить себя. «Если   он умрет, — твердила она, — и меня не станет». Эта мысль ее успокоила   и дала ей силу казаться равнодушною. Впрочем, никто ее слишком не тревожил:   Анна Васильевна возилась с своими флюсами; Шубин работал с остервенением; Зоя   предавалась меланхолии и собиралась прочесть «Вертера»; Николай Артемьевич   очень был недоволен частыми посещениями «школяра», тем более что его   «предначертания» насчет Курнатовского подвигались туго: практический   обер-секретарь недоумевал в выжидал. Елена даже не благодарила Берсенева: есть   услуги, за которые жутко и стыдно благодарить. Только однажды, в четвертое свое   свидание с ним (Инсаров очень плохо провел ночь, доктор намекнул на консилиум),   только в это свидание она напомнила ему об его клятве. «Ну, в таком случае   пойдемте», — сказал он ей. Она встала и пошла было одеваться. «Нет, —   промолвил он, — подождемте еще до завтра». К вечеру Инсарову полегчило.      

Восемь дней продолжалась эта пытка. Елена казалась покойной,   но ничего не могла есть, не спала по ночам. Тупая боль стояла во всех ее   членах; какой-то сухой, горячий дым, казалось, наполнял ее голову. «Наша   барышня как свечка тает», — говорила о ней ее горничная.      

Наконец, на девятый день, перелом совершился. Елена сидела в   гостиной подле Анны Васильевны и, сама не понимая, что делала, читала ей   «Московские ведомости»; Берсенев вошел. Елена взглянула на него (как быстр, и   робок, и проницателен, и тревожен был первый взгляд, который она на него всякий   раз бросала!) и тотчас же догадалась, что он принес добрую весть. Он улыбался;   он слегка кивал ей: она приподнялась ему навстречу.      

— Он пришел в себя, он спасен, он через неделю будет   совсем здоров, — шепнул он ей.      

Елена протянула руки, как будто отклоняя удар, и ничего не   сказала, только губы ее задрожали и алая краска разлилась по всему лицу.   Берсенев заговорил с Анной Васильевной, а Елена ушла к себе, упала на колени и   стала молиться, благодарить бога… Легкие, светлые слезы полились у ней из глаз.   Она вдруг почувствовала крайнюю усталость, положила голову на подушку, шепнула:   «Бедный Андрей Петрович!» — и тут же заснула, с мокрыми ресницами и щеками. Она   давно уже не спала и не плакала.      

       

XXVII      

       

Слова Берсенева сбылись только отчасти: опасность   миновалась, но силы Инсарова восстановлялись медленно, и доктор поговаривал о   глубоком и общем потрясении всего организма. Со всем тем больной оставил   постель и начал ходить по комнате; Берсенев переехал к себе на квартиру; но он   каждый день заходил к своему, все еще слабому, приятелю и каждый день   по-прежнему уведомлял Елену о состоянии его здоровья. Инсаров не смел писать к   ней и только косвенно, в разговорах с Берсеневым, намекал на нее; а Берсенев, с   притворным равнодушием, рассказывал ему о своих посещениях у Стаховых,   стараясь, однако, дать ему понять, что Елена была очень огорчена и что теперь   она успокоилась. Елена тоже не писала Инсарову; у ней иное было в голове.      

Однажды — Берсенев только что сообщил ей с веселым лицом,   что доктор уже разрешил Инсарову съесть котлетку и что он, вероятно, скоро   выйдет, — она задумалась, потупилась…      

— Угадайте, что я хочу сказать вам, — промолвила   она.      

Берсенев смутился. Он ее понял.      

— Вероятно, — ответил он, глянув в сторону, —   вы хотите мне сказать, что вы желаете его видеть.      

Елена покраснела и едва слышно произнесла:      

— Да.      

— Так что ж. Это вам, я думаю, очень легко. —   «Фи! — подумал он, — какое у меня гадкое чувство на сердце!»      

— Вы хотите сказать, что я уже прежде… — проговорила   Елена. — Но я боюсь… теперь он, вы говорите, редко бывает один.      

— Этому нетрудно помочь, — возразил Берсенев, все   не глядя на нее. — Предуведомить я его, разумеется, не могу; но дайте мне   записку. Кто вам может запретить написать ему как хорошему знакомому, в котором   вы принимаете участие? Тут ничего нет предосудительного. Назначьте ему… то есть   напишите ему, когда вы будете…      

— Мне совестно, — шепнула Елена.      

— Дайте записку, я отнесу.      

— Это не нужно, а я хотела вас попросить… не сердитесь   на меня, Андрей Петрович… не приходите завтра к нему.      

Берсенев закусил губу.      

— А! да, понимаю, очень хорошо, очень хорошо. — И,   прибавив два-три слова, он быстро удалился.      

«Тем лучше, тем лучше, — думал он, спеша домой. —   Я не узнал ничего нового, но тем лучше. Что за охота лепиться к краешку чужого   гнезда? Я ни в чем не раскаиваюсь, я сделал, что мне совесть велела, но теперь   полно. Пусть их! Недаром мне говаривал отец: мы с тобой, брат, не сибариты, не   аристократы, не баловни судьбы и природы, мы даже не мученики, — мы труженики,   труженики и труженики. Надевай же свой кожаный фартук, труженик, да становись   за свой рабочий станок, в своей темной мастерской! А солнце пусть другим сияет!   И в нашей глухой жизни есть своя гордость и свое счастие!»      

На другое утро Инсаров получил по городской почте коротенькую   записку. «Жди меня, — писала ему Елена, — и вели всем отказывать.   А.П. не придет».      

 XXVIII      

       

Инсаров прочел записку Елены — и тотчас же стал приводить   свою комнатку в порядок, попросил хозяйку унести стклянки с лекарством, снял   шлафрок, надел сюртук. От слабости и от радости у него голова кружилась и   сердце билось. Ноги у него подкосились: он опустился на диван и стал глядеть на   часы. «Теперь три четверти двенадцатого, — сказал он самому себе, —   раньше двенадцати она никак прийти не может, буду думать о чем-нибудь другом в   течение четверти часа, а то я не вынесу. Раньше двенадцати она никак не может…»      

Дверь распахнулась, и в легком шелковом платье, вся бледная   и вся свежая, молодая, счастливая, вошла Елена и с слабым радостным криком   упала к нему на грудь.      

— Ты жив, ты мой, — твердила она, обнимая и лаская   его голову. Он замер весь, он задыхался от этой близости, от этих   прикосновений, от этого счастия.      

Она села возле него и прижалась к нему и стала глядеть на   него тем смеющимся и ласкающим и нежным взглядом, который светится в одних   только женских любящих глазах.      

Ее лицо внезапно опечалилось.      

— Как ты похудел, мой бедный Дмитрий, — сказала   она, проводя рукой по его щеке, — какая у тебя борода!      

— И ты похудела, моя бедная Елена, — отвечал он,   ловя губами ее пальцы.      

Она весело встряхнула кудрями.      

— Это ничего. Посмотри, как мы поправимся! Гроза   налетела, как в тот день, когда мы встретились в часовне, налетела и прошла.   Теперь мы будем живы!      

Он отвечал ей одною улыбкой.      

— Ах, какие дни, Дмитрий, какие жестокие дни! Как это   люди переживают тех, кого они любят? Я наперед всякий раз знала, что мне Андрей   Петрович скажет, право: моя жизнь падала и поднималась вместе с твоей.   Здравствуй, мой Дмитрий!      

Он не знал, что сказать ей. Ему хотелось броситься к ее   ногам.      

— Еще что я заметила, — продолжала она, откидывая   назад его волосы (я много делала замечаний все это время, на досуге), —   когда человек очень, очень несчастлив, — с каким глупым вниманием он   следит за всем, что около него происходит! Я, право, иногда заглядывалась на   муху, а у самой на душе такой холод и ужас! Но это все прошло, прошло, не правда   ли? Все светло впереди, не правда ли?      

— Ты для меня впереди, — ответил Инсаров, —   для меня светло.      

— А для меня-то! А помнишь ли ты, тогда, когда я у тебя   была, не в последний раз… нет, не в последний раз, — повторила она с   невольным содроганием, — а когда мы говорили с тобой, я, сама не знаю   отчего, упомянула о смерти; я и не подозревала тогда, что она нас караулила. Но   ведь ты здоров теперь?      

— Мне гораздо лучше, я почти здоров.      

— Ты здоров, ты не умер. О, как я счастлива!      

Настало небольшое молчание.      

— Елена? — спросил ее Инсаров.      

— Что, мой милый?      

— Скажи мне, не приходило ли тебе в голову, что эта   болезнь послана нам в наказание?      

Елена серьезно взглянула на него.      

— Эта мысль мне в голову приходила, Дмитрий. Но я   подумала: за что же я буду наказана? Какой долг я преступила, против чего   согрешила я? Может быть, совесть у меня не такая, как у других, но она молчала;   или, может быть, я против тебя виновата? Я тебе помешаю, я остановлю тебя…      

— Ты меня не остановишь, Елена, мы пойдем вместе.      

— Да, Дмитрий, мы пойдем вместе, я пойду за тобой… Это   мой долг. Я тебя люблю… другого долга я не знаю.      

— О Елена! — промолвил Инсаров, — какие   несокрушимые цепи кладет на меня каждое твое слово!      

— Зачем говорить о цепях? — подхватила она. —   Мы с тобой вольные люди. Да, — продолжала она, задумчиво глядя на пол, а   одной рукой по-прежнему разглаживая его волосы, — многое я испытала в   последнее время, о чем и понятия не имела никогда! Если бы мне предсказал   кто-нибудь, что я, барышня, благовоспитанная, буду уходить одна из дома под   разными сочиненными предлогами, и куда же уходить? к молодому человеку на   квартиру, — какое я почувствовала бы негодование! И это все сбылось, и я   никакого не чувствую негодования. Ей-богу! — прибавила она и обернулась к   Инсарову.      

Он глядел на нее с таким выражением обожания, что она тихо   опустила руку с его волос на его глаза.      

— Дмитрий! — начала она снова, — ведь ты не   знаешь, ведь я тебя видела там, на этой страшной постели, я видела тебя в   когтях смерти, без памяти…      

— Ты меня видела?      

— Да.      

Он помолчал.      

— И Берсенев был здесь?      

Она кивнула головой.      

Инсаров наклонился к ней.      

— О Елена! — прошептал он, — я не смею   глядеть на тебя.      

— Отчего? Андрей Петрович такой добрый! Я его не   стыдилась. И чего мне стыдиться? Я готова сказать всему свету, что я твоя… А   Андрею Петровичу я доверяю, как брату.      

— Он меня спас! — воскликнул Инсаров. — Он   благороднейший, добрейший человек!      

— Да… И знаешь ли ты, что я ему всем обязана? Знаешь ли   ты, что он мне первый сказал, что ты меня любишь? И если б я могла все открыть…   Да, он благороднейший человек.      

Инсаров посмотрел пристально на Елену.      

— Он влюблен в тебя, не правда ли?      

Елена опустила глаза.      

— Он меня любил, — проговорила она вполголоса.      

Инсаров крепко стиснул ей руку.      

— О вы, русские, — сказал он, — золотые у вас   сердца! И он, он ухаживал за мной, Он не спал ночи… И ты, ты, мой ангел… Ни   упрека, ни колебания… и это все мне, мне…      

— Да, да, все тебе, потому что тебя любят. Ах, Дмитрий!   Как это странно! Я, кажется, тебе уже говорила об этом, — но все равно,   мне приятно это повторить, а тебе будет приятно это слушать, — когда я   тебя увидала в первый раз…      

— Отчего у тебя на глазах слезы? — перебил ее   Инсаров.      

— У меня? слезы? — Она утерла глаза   платком. — О глупый! Он еще не знает, что и от счастья плачут. Так я   хотела сказать: когда я увидала тебя в первый раз, я в тебе ничего особенного   не нашла, право. Я помню, сначала Шубин мне гораздо более понравился, хотя я   никогда его не любила, а что касается до Андрея Петровича, — о! тут была   минута, когда я подумала: уж не он ли? А ты — ничего; зато… потом… потом… так   ты у меня сердце обеими руками и взял!      

— Пощади меня… — проговорил Инсаров. Он хотел встать и   тотчас же опустился на диван.      

— Что с тобой? — заботливо спросила Елена.      

— Ничего… я еще немного слаб… Мне это счастье еще не по   силам.      

— Так сиди смирно. Не извольте шевелиться, не   волнуйтесь, — прибавила она, грозя ему пальцем. — И зачем вы ваш   шлафрок сняли? Рано еще вам щеголять! Сидите, а я вам буду сказки рассказывать.   Слушайте и молчите. После вашей болезни вам много разговаривать вредно.      

Она начала говорить ему о Шубине, о Курнатовском, о том, что   она делала в течение двух последних недель, о том, что, судя по газетам, война   неизбежна и что, следовательно, как только он выздоровеет совсем, надо будет,   не теряя ни минуты, найти средства к отъезду… Она говорила все это, сидя с ним   рядом, опираясь на его плечо…      

Он слушал ее, слушал, то бледнея, то краснея… он несколько   раз хотел остановить ее — и вдруг выпрямился.      

— Елена, — сказал он ей каким-то странным в резким   голосом, — оставь меня, уйди.      

— Как? — промолвила она с изумлением. — Ты   дурно себя чувствуешь? — прибавила она с живостью.      

— Нет… мне хорошо… но, пожалуйста, оставь меня.      

— Я тебя не понимаю. Ты меня прогоняешь?.. Что это ты   делаешь? — проговорила она вдруг: он склонился с дивана почти до полу и   приник губами к ее ногам. — Не делай этого, Дмитрий… Дмитрий…      

Он приподнялся.      

— Так оставь меня! Вот видишь ли, Елена, когда я сделался   болен, я не тотчас лишился сознания; я знал, что я на краю гибели; даже в жару,   в бреду я понимал, я смутно чувствовал, что это смерть ко мне идет, я прощался   с жизнью, с тобой, со всем, я расставался с надеждой… И вдруг это возрождение,   этот свет после тьмы, ты… ты… возле меня, у меня… твой голос, твое дыхание… Это   свыше сил моих! Я чувствую, что я люблю тебя страстно, я слышу, что ты сама   называешь себя моей, я ни за что не отвечаю… Уйди!      

— Дмитрий… — прошептала Елена и спрятала к нему на   плечо голову. Она только теперь его поняла.      

— Елена, — продолжал он, — я тебя люблю, ты   это знаешь, я жизнь свою готов отдать за тебя… зачем же ты пришла ко мне   теперь, когда я слаб, когда я не владею собой, когда вся кровь моя зажжена… ты   моя, говоришь ты… ты меня любишь…      

— Дмитрий, — повторила она и вспыхнула вся и еще   теснее к нему прижалась.      

— Елена, сжалься надо мной — уйди, я чувствую, я могу   умереть — я не выдержу этих порывов… вся душа моя стремится к тебе… подумай,   смерть едва не разлучила нас… и теперь ты здесь, ты в моих объятиях… Елена…      

Она затрепетала вся.      

— Так возьми ж меня, — прошептала она чуть слышно…      

 XXIX      

       

Николай Артемьевич ходил, нахмурив брови, взад и вперед по   своему кабинету. Шубин сидел у окна и, положив ногу на ногу, спокойно курил   сигару.      

— Перестаньте, пожалуйста, шагать из угла в   угол, — промолвил он, отряхая пепел с сигары. — Я все ожидаю, что вы   заговорите, слежу за вами — шея у меня заболела. Притом же в вашей походке есть   что-то напряженное, мелодраматическое.      

— Вам бы все только балагурить, — ответил Николай   Артемьевич. — Вы не хотите войти в мое положение; вы не хотите понять, что   я привык к этой женщине, что я привязан к ней наконец, что отсутствие ее меня   должно мучить. Вот уж октябрь на дворе, зима на носу… Что она может делать в Ревеле?      

— Должно быть, чулки вяжет… себе; себе — не вам.      

— Смейтесь, смейтесь; а я вам скажу, что я подобной   женщины не знаю. Эта честность, это бескорыстие…      

— Подала она вексель ко взысканию? — спросил   Шубин.      

— Это бескорыстие, — повторил, возвысив голос, Николай   Артемьевич, — это удивительно. Мне говорят, на свете есть миллион других   женщин; а я скажу: покажите мне этот миллион; покажите мне этот миллион, говорю   я: ces femmes — qu'on me les montre![32] И   не пишет, вот что убийственно!      

— Вы красноречивы, как Пифагор, — заметил   Шубин, — но знаете ли, что бы я вам присоветовал?      

— Что?      

— Когда Августина Христиановна возвратится… вы   понимаете меня?      

— Ну да; что же?      

— Когда вы ее увидите… Вы следите за развитием моей   мысли?      

— Ну да, да.      

— Попробуйте ее побить: что из этого выйдет?      

Николай Артемьевич отвернулся с негодованием.      

— Я думал, он мне в самом деле какой-нибудь путный   совет подаст. Да что от него ожидать! Артист, человек без правил…      

— Без правил! А вот, говорят, ваш фаворит, господин   Курнатовский, человек с правилами, вчера вас на сто рублей серебром обыграл.   Это уж не деликатно, согласитесь.      

— Что ж? Мы играли в коммерческую. Конечно, я мог бы   ожидать… Но его так мало умеют ценить в этом доме…      

— Что он подумал: «Куда ни шла! — подхватил   Шубин, — тесть ли он мне или нет — это еще скрыто в урне судьбы, а сто   рублей — хорошо человеку, который взяток не берет».      

— Тесть!.. Какой я, к черту; тесть? Vous revez, mon   cher.[33] Конечно, всякая другая   девушка обрадовалась бы такому жениху. Посудите сами: человек бойкий, умный,   сам собою в люди вышел, в двух губерниях лямку тер…      

— В …ой губернии губернатора за нос водил, —   заметил Шубин.      

— Очень может быть. Видно, так и следовало. Практик,   делец…      

— И в карты хорошо играет, — опять заметил Шубин.      

— Ну да, и в карты хорошо играет. Но Елена Николаевна…   Разве ее возможно понять? Желаю я знать, где тот человек, который бы взялся   постигнуть, чего она хочет? То она весела, то скучает; похудеет вдруг так, что   не смотрел бы на нее, а там вдруг поправится, и все это без всякой видимой   причины…      

Вошел неблаговидный лакей с чашкой кофе, сливочником и   сухарями на подносе.      

— Отцу нравится жених, — продолжал Николай   Артемьевич, размахивая сухарем, — а дочери что до этого за дело! Это было   хорошо в прежние, патриархальные времена, а теперь мы все это переменили. Nous   avons change tout ca. Теперь барышня разговаривает с кем ей угодно, читает что   ей угодно; отправляется одна по Москве, без лакея, без служанки, как в Париже;   и все это принято. На днях я спрашиваю: где Елена Николаевна? Говорят, изволили   выйти. Куда? Неизвестно. Что это — порядок?      

— Возьмите же вашу чашку да отпустите человека, —   промолвил Шубин, — Сами же вы говорите, что не надо devant les domestiques[34], — прибавил он   вполголоса.      

Лакей исподлобья взглянул на Шубина, а Николай Артемьевич   взял чашку, налил себе сливок и сгреб штук десять сухарей.      

— Я хотел сказать, — начал он, как только лакей вышел, —   что я ничего в этом доме не значу. Вот и все. Потому, в наше время все судят по   наружности; иной человек и пуст и глуп, да важно себя держит, — его   уважают; а другой, может быть, обладает талантами, которые могли бы… могли бы   принести великую пользу, но по скромности…      

— Вы государственный человек, Николенька? —   спросил Шубин тоненьким голоском.      

— Полноте паясничать! — воскликнул с сердцем   Николай Артемьевич. — Вы забываетесь! Вот вам новое доказательство, что я   в этом доме ничего не значу, ничего!      

— Анна Васильевна вас притесняет… бедненький! —   проговорил, потягиваясь, Шубин. — Эх, Николай Артемьевич, грешно нам с   вами! Вы бы лучше какой-нибудь подарочек для Анны Васильевны приготовили. На   днях ее рождение, а вы знаете, как она дорожит малейшим знаком внимания с вашей   стороны.      

— Да, да, — торопливо ответил Николай   Артемьевич, — очень вам благодарен, что напомнили. Как же, как же;   непременно. Да вот есть у меня вещица: фермуарчик, я его на днях купил у   Розенштрауха; только не знаю, право, годится ли?      

— Ведь вы его для той, для ревельской жительницы   купили?      

— То есть… я… да… я думал…      

— Ну, в таком случае наверное годится.      

Шубин поднялся со стула.      

— Куда бы нам сегодня вечером, Павел Яковлевич,   а? — спросил его Николай Артемьевич, любезно заглядывая ему в глаза.      

— Да ведь вы в клуб поедете.      

— После клуба… после клуба.      

Шубин опять потянулся.      

— Нет, Николай Артемьевич, мне нужно завтра работать.   До другого раза. — И он вышел.      

Николай Артемьевич насупился, прошелся раза два по комнате,   достал из бюро бархатный ящичек с «формуарчиком» и долго его рассматривал и   обтирал фуляром. Потом он сел перед зеркалом и принялся старательно расчесывать   свои густые черные волосы, с важностию на лице наклоняя голову то направо, то   налево, упирая в щеку языком и не спуская глаз с пробора. Кто-то кашлянул за   его спиною: он оглянулся и увидал лакея, который приносил ему кофе.      

— Ты зачем? — спросил он его.      

— Николай Артемьевич! — проговорил не без   некоторой торжественности лакей, — вы наш барин!      

— Знаю: что же дальше?      

— Николай Артемьевич, вы не извольте на меня   прогневаться; только я, будучи у вашей милости на службе с малых лет, из   рабского, значит, усердия должен вашей милости донести…      

— Да что такое?      

Лакей помялся на месте.      

— Вы вот изволите говорить, — начал он, — что   не изволите знать, куда Елена Николаевна отлучаться изволят. Я про то известен   стал.      

— Что ты врешь, дурак?!      

— Вся ваша воля, а только я их четвертого дня видел,   как они в один дом изволили войти.      

— Где? что? какой дом?      

— В …м переулке возле Поварской. Недалече отсюда. Я и у   дворника спросил, что, мол, у вас тут, какие жильцы?      

Николай Артемьевич затопал ногами.      

— Молчать, бездельник! Как ты смеешь?.. Елена Николаевна,   по доброте своей, бедных посещает, а ты… Вон, дурак!      

Испуганный лакей бросился было к двери.      

— Стой! — воскликнул Николай Артемьевич. —   Что тебе дворник сказал?      

— Да ни… ничего не сказал. Говорит, сту… студент.      

— Молчать, бездельник! Слушай, мерзавец, если ты хоть   во сне кому-нибудь об этом проговоришься…      

— Помилуйте-с…      

— Молчать! если ты хоть пикнешь… если кто-нибудь… если   я узнаю… Ты у меня и под землей-то места не найдешь! Слышишь? Убирайся!      

Лакей исчез.      

«Господи, боже мой! Что это значит? — подумал Николай   Артемьевич, оставшись один, — что мне сказал этот болван? А? Надо будет,   однако, узнать, какой это дом и кто там живет. Самому сходить. Вот до чего   дошло наконец!.. Un laquais! Quelle humiliation!»[35]      

И, повторив громко: «Un laquais!» — Николай Артемьевич запер   фермуар в бюро и отправился к Анне Васильевне. Он нашел ее в постели, с   повязанною щекой. Но вид ее страданий только раздражил его, и он очень скоро   довел ее до слез.      

 XXX      

       

Между тем гроза, собиравшаяся на Востоке, разразилась.   Турция объявила России войну; срок, назначенный для очищения княжеств, уже   минул; уже недалек был день Синопского погрома. Последние письма, полученные   Инсаровым, неотступно звали его на родину. Здоровье его все еще не поправилось:   он кашлял, чувствовал слабость, легкие приступы лихорадки, но он почти не сидел   дома. Душа его загорелась; он уже не думал о болезни. Он беспрестанно разъезжал   по Москве, виделся украдкой с разными лицами, писал по целым ночам, пропадал по   целым дням; хозяину он объявил, что скоро выезжает, и заранее подарил ему свою   незатейливую мебель. С своей стороны, Елена также готовилась к отъезду. В один   ненастный вечер она сидела в своей комнате и, обрубая платки, с невольным   унынием прислушивалась к завываниям ветра. Ее горничная вошла и сказала ей, что   папенька в маменькиной спальне и зовет ее туда… «Маменька плачут, —   шепнула она вслед уходившей Елене, — а папенька гневаются…»      

Елена слегка пожала плечами и вошла в спальню Анны   Васильевны. Добродушная супруга Николая Артемьевича полулежала в откидном   кресле и нюхала платок с одеколоном; сам он стоял у камина, застегнутый на все   пуговицы, в высоком твердом галстуке и в туго накрахмаленных воротничках,   смутно напоминая своей осанкой какого-то парламентского оратора. Ораторским движением   руки указал он своей дочери на стул, и когда та, не понявши его движения,   вопросительно посмотрела на него, он промолвил о достоинством, но не оборачивая   головы: «Прошу вас сесть». (Николай Артемьевич всегда говорил жене вы, дочери —   в экстраординарных случаях.)      

Елена села.      

Анна Васильевна слезливо высморкалась. Николай Артемьевич   заложил правую руку за борт сюртука.      

— Я вас призвал, Елена Николаевна, — начал он   после продолжительного молчания, — с тем, чтоб объясниться с вами, или,   лучше сказать, с тем, чтобы потребовать от вас объяснений. Я вами недоволен,   или нет: это слишком мало сказано; ваше поведение огорчает, оскорбляет меня —   меня и вашу мать… вашу мать, которую вы здесь видите.      

Николай Артемьевич пускал в ход одни басовые ноты своего   голоса. Елена молча посмотрела на него, потом на Анну Васильевну — и   побледнела.      

— Было время, — начал снова Николай   Артемьевич, — когда дочери не позволяли себе глядеть свысока на своих   родителей, когда родительская власть заставляла трепетать непокорных. Это время   прошло, к сожалению; так, по крайней мере, думают многие; но поверьте, еще существуют   законы, не позволяющие… не позволяющие… словом, еще существуют законы. Прошу   вас обратить на это внимание: законы существуют.      

— Но, папенька, — начала было Елена…      

— Прошу вас не перебивать меня. Перенесемся мыслию в   прошедшее. Мы с Анной Васильевной исполнили свой долг. Мы с Анной Васильевной   ничего не жалели для вашего воспитания: ни издержек, ни попечений. Какую вы   пользу извлекли из всех этих попечений, этих издержек — это другой вопрос; но я   имел право думать… мы с Анной Васильевной имели право думать, что вы, по   крайней мере, свято сохраните те правила нравственности, которые… которые мы   вам, как нашей единственной дочери… que nous vous avons inculques, которые мы   вам внушили. Мы имели право думать, что никакие новые «идеи» не коснутся этой,   так сказать, заветной святыни. И что же? Не говорю уже о легкомыслии,   свойственном вашему полу, вашему возрасту… но кто мог ожидать, что вы до того   забудетесь…      

— Папенька, — проговорила Елена, — я знаю,   что вы хотите сказать…      

— Нет, ты не знаешь, что я хочу сказать! —   вскрикнул фальцетом Николай Артемьевич, внезапно изменив и величавости   парламентской осанки, и плавной важности речи, и басовым нотам, — ты не   знаешь, дерзкая девчонка!      

— Ради бога, Nicolas, — пролепетала Анна   Васильевна, — vous me faites mourir[36].      

— Не говорите мне этого, que je vous fais mourir[37], Анна Васильевна! Вы себе   и представить не можете, что вы сейчас услышите, — приготовьтесь к   худшему, предупреждаю вас!      

Анна Васильевна так и обомлела.      

— Нет, — продолжал Николай Артемьевич, обратившись   к Елене, — ты не знаешь, что я хочу сказать!      

— Я виновата перед вами, — начала она…      

— А, наконец-то!      

— Я виновата перед вами, — продолжала   Елена, — в том, что давно не призналась…      

— Да ты знаешь ли, — перебил ее Николай   Артемьевич, — что я могу уничтожить тебя одним словом?      

Елена подняла на него глаза.      

— Да, сударыня, одним словом! Нечего глядеть-то! (Он   скрестил руки на груди.) Позвольте вас спросить, известен ли вам некоторый дом   в …м переулке, возле Поварской? Вы посещали этот дом? (Он топнул ногой.)   Отвечай же, негодная, и не думай хитрить! Люди, люди, лакеи, сударыня, des vils   laquais[38] видели вас, как вы входили   туда, к вашему…      

Елена вся вспыхнула, и глаза ее заблистали.      

— Мне незачем хитрить, — промолвила она, —   да, я посещала этот дом.      

— Прекрасно! Слышите, слышите, Анна Васильевна? И вы,   вероятно, знаете, кто в нем живет?      

— Да, знаю: мой муж…      

Николай Артемьевич вытаращил глаза.      

— Твой…      

— Мой муж, — повторила Елена. — Я замужем за   Дмитрием Никаноровичем Инсаровым.      

— Ты?.. замужем?.. — едва проговорила Анна   Васильевна.      

— Да, мамаша… Простите меня… Две недели тому назад мы   обвенчались тайно.      

Анна Васильевна упала в кресло; Николай Артемьевич отступил   на два шага.      

— Замужем! За этим оборвышем, черногорцем! Дочь   столбового дворянина Николая Стахова вышла за бродягу, за разночинца! Без   родительского благословения! И ты думаешь, что я это так оставлю? что я не буду   жаловаться? что я позволю тебе… что ты… что… В монастырь тебя, а его в каторгу,   в арестантские роты! Анна Васильевна, извольте сейчас сказать ей, что вы   лишаете ее наследства.      

— Николай Артемьевич, ради бога, — простонала Анна   Васильевна.      

— И когда, каким образом это сделалось? Кто вас венчал?   где? как? боже мой! Что скажут теперь все знакомые, весь свет! И ты, бесстыдная   притворщица, могла после эдакого поступка жить под родительской кровлей! Ты не   побоялась… грома небесного?      

— Папенька, — проговорила Елена (она вся дрожала с   ног до головы, но голос ее был тверд), — вы вольны делать со мною все, что   угодно, но напрасно вы обвиняете меня в бесстыдстве и в притворстве. Я не   хотела… огорчать вас заранее, но я поневоле на днях сама бы все вам сказала,   потому что мы на будущей неделе уезжаем отсюда с мужем.      

— Уезжаете? Куда это?      

— На его родину, в Болгарию.      

— К туркам! — воскликнула Анна Васильевна и   лишилась чувств.      

Елена бросилась к матери.      

— Прочь! — возопил Николай Артемьевич и схватил   дочь за руку, — прочь, недостойная!      

Но в это мгновение дверь спальни отворилась и показалась   бледная голова с сверкающими глазами; то была голова Шубина.      

— Николай Артемьевич! — крикнул он во весь   голос. — Августина Христиановна приехала и зовет вас!      

Николай Артемьевич с бешенством обернулся, погрозил Шубину   кулаком, остановился на минуту и быстро вышел из комнаты.      

Елена упала к ногам матери и обняла ее колени.      

       

       

Увар Иванович лежал на своей постели. Рубашка без ворота, с   крупною запонкой, охватывала его полную шею и расходилась широкими, свободными   складками на его почти женской груди, оставляя на виду большой кипарисовый   крест и ладанку. Легкое одеяло покрывало его пространные члены. Свечка тускло   горела на ночном столике, возле кружки с квасом, а в ногах Увара Ивановича, на   постели, сидел, подгорюнившись, Шубин.      

— Да, — задумчиво говорил он, — она замужем и   собирается уехать. Ваш племянничек шумел и орал на весь дом; заперся, для   секрету, в спальню, а не только лакей и горничные, — кучера все слышать   могли! Он и теперь так и рвет и мечет, со мной чуть не подрался, с отцовским проклятием   носится, как медведь с чурбаном; да не в нем сила. Анна Васильевна убита, но ее   гораздо больше сокрушает отъезд дочери, чем ее замужество.      

Увар Иванович поиграл пальцами.      

— Мать, — проговорил он, — ну… и того.      

— Племянник ваш, — продолжал Шубин, —   грозится и митрополиту, и генерал-губернатору, и министру жалобы подать, а   кончится тем, что она уедет. Кому весело свою родную дочь губить! Попетушится и   опустит хвост.      

— Права… не имеют, — заметил Увар Иванович и отпил   из кружки.      

— Так, так. А какая поднимется по Москве туча осуждений,   пересудов, толков! Она их не испугались… Впрочем, она выше их. Уезжает она — и   куда? даже страшно подумать! В какую даль, в какую глушь! Что ждет ее там? Я   гляжу на нее, точно она ночью, в метель, в тридцать градусов мороза, с   постоялого двора въезжает. Расстается с родиной, с семьей; а я ее понимаю. Кого   она здесь оставляет? Кого видела? Курнатовских, да Берсеневых, да нашего брата;   и это еще лучшие. Чего тут жалеть? Одно худо: говорят, ее муж — черт знает,   язык как-то не поворачивается на это слово, — говорят, Инсаров кровью   кашляет; это худо. Я его видел на днях, лицо, хоть сейчас лепи с него Брута… Вы   знаете, кто был Брут, Увар Иванович?      

— Что знать? человек.      

— Именно: «Человек он был». Да, лицо чудесное, а   нездоровое, очень нездоровое.      

— Сражаться-то… все равно, — проговорил Увар   Иванович.      

— Сражаться-то все равно, точно; вы сегодня совершенно   справедливо изволите выражаться, да жить-то не все равно. А ведь ей с ним   пожить захочется.      

— Дело молодое, — отозвался Увар Иванович.      

— Да, молодое, славное, смелое дело. Смерть, жизнь,   борьба, падение, торжество, любовь, свобода, родина… Хорошо, хорошо. Дай бог   всякому! Это не то, что сидеть по горло в болоте да стараться показывать вид,   что тебе все равно, когда тебе действительно, в сущности, все равно. А там —   натянуты струны, звени на весь мир или порвись!      

Шубин уронил голову на грудь.      

— Да, — продолжал он после долгого   молчания, — Инсаров ее стоит. А впрочем, что за вздор! Никто ее не стоит.   Инсаров… Инсаров… К чему ложное смирение? Ну, положим, он молодец, он постоит   за себя, хотя до сих пор делал то же, что и мы, грешные, да будто уж мы такая совершенная   дрянь? Ну хоть я, разве я дрянь, Увар Иванович? Разве бог меня так-таки всем и   обидел? Никаких способностей, никаких талантов мне не дал? Кто знает, может   быть, имя Павла Шубина будет со временем славное имя? Вот у вас на столе лежит   медный грош. Кто знает, может быть, когда-нибудь, через столетие, эта медь   пойдет на статую Павла Шубина, воздвигнутую в честь ему благодарным потомством?      

Увар Иванович оперся на локоть и уставился на   разгорячившегося художника.      

— Далека песня, — проговорил он наконец с обычной   игрой пальцев, — о других речь, а ты… того… о себе.      

— О великий философ земли русской! — воскликнул   Шубин. — Каждое ваше слово — чистое золото, и не мне — вам следует   воздвигнуть статую, и за это берусь я. Вот как вы теперь лежите, в этой позе,   про которую не знаешь, что в ней больше, — лени или силы? — так я вас   и отолью. Справедливым укором поразили вы мой эгоизм и мое самолюбие! Да! да!   нечего говорить о себе; нечего хвастаться. Нет еще у нас никого, нет людей,   куда ни посмотри. Все — либо мелюзга, грызуны, гамлетики, самоеды, либо темнота   и глушь подземная, либо толкачи, из пустого в порожнее переливатели да палки   барабанные! А то вот еще какие бывают: до позорной тонкости самих себя изучили,   щупают беспрестанно пульс каждому своему ощущению и докладывают самим себе: вот   что я, мол, чувствую, вот что я думаю. Полезное, дельное занятие! Нет, кабы   были между нами путные люди, не ушла бы от нас эта девушка, эта чуткая душа, не   ускользнула бы, как рыба в воду! Что ж это, Увар Иванович? Когда ж наша придет   пора? Когда у нас народятся люди?      

— Дай срок, — ответил Увар Иванович, — будут.      

— Будут? Почва! черноземная сила! ты сказал: будут?   Смотрите же, я запишу ваше слово. Да зачем же вы гасите свечку?      

— Спать хочу, прощай.      

 XXXI      

       

Шубин сказал правду. Неожиданное известие о свадьбе Елены   чуть не убило Анны Васильевны. Она слегла в постель. Николай Артемьевич   потребовал от нее, чтоб она не пускала своей дочери к себе на глаза; он как   будто обрадовался случаю показать себя в полном значении хозяина дома, во всей   силе главы семейства: он беспрерывно шумел и гремел на людей, то и дело приговаривая:   «Я вам докажу, кто я таков, я вам дам знать — погодите!» Пока он сидел дома,   Анна Васильевна не видела Елены и довольствовалась присутствием Зои, которая   очень усердно ей услуживала, а сама думала про себя: «Diesen Insaroff vorziehen   — und wem?»[39] Но как только Николай   Артемьевич уезжал (а это случалось довольно часто: Августина Христиановна   взаправду вернулась), Елена являлась к своей матери — и та долго, молча, со   слезами глядела на нее. Этот немой укор глубже всякого другого проникал в   сердце Елены; не раскаяние чувствовала она тогда, но глубокую, бесконечную   жалость, похожую на раскаяние.      

— Мамаша, милая мамаша! — твердила она, целуя ее   руки, — что же было делать? Я не виновата, я полюбила его, я не могла   поступить иначе. Вините судьбу: она меня свела с человеком, который не нравится   папеньке, который увозит меня от вас.      

— Ох! — перебивала ее Анна Васильевна, — не   напоминай мне об этом. Как я вспомню, куда ты хочешь ехать, сердце у меня так и   покатится!      

— Милая мамаша, — отвечала Елена, — тешьтесь   хоть тем, что могло быть и хуже: я могла бы умереть.      

— Да я и так не надеюсь больше тебя видеть. Либо ты   кончишь жизнь там, где-нибудь под шалашом (Анне Васильевне Болгария   представлялась чем-то вроде сибирских тундр), либо я не перенесу разлуки…      

— Не говорите этого, добрая мамаша, мы еще увидимся,   бог даст. А в Болгарии такие же города, как и здесь.      

— Какие там города! Там война теперь идет; теперь там,   я думаю, куда ни поди, все из пушек стреляют… Скоро ты ехать собираешься?      

— Скоро… если только папенька… Он хочет жаловаться, он   грозится развести нас.      

Анна Васильевна подняла глаза к небу.      

— Нет, Леночка, он не будет жаловаться. Я бы сама ни за   что не согласилась на эту свадьбу, скорее умерла бы; да ведь сделанного не   воротишь, а я не дам позорить мою дочь.      

Так прошло несколько дней. Наконец Анна Васильевна собралась   с духом и в один вечер заперлась с своим мужем наедине в спальне. Все в доме   притихло и приникло. Сперва ничего не было слышно; потом загудел голос Николая   Артемьевича, потом завязался спор, поднялись крики, почудились даже стенания…   Уже Шубин вместе с горничными и Зоей собирался снова явиться на выручку; но шум   в спальне стал понемногу ослабевать, перешел в говор — и умолк. Только изредка   раздавались слабые всхлипывания — и те прекратились. Зазвенели ключи,   послышался визг отворяемого бюро… Дверь раскрылась, и появился Николай   Артемьевич. Сурово посмотрел он на всех встречных и отправился в клуб; а Анна   Васильевна потребовала к себе Елену, крепко обняла ее и, залившись горькими   слезами, промолвила:      

— Все улажено, он не будет поднимать истории, и ничего   теперь тебе не мешает уехать… бросить нас.      

— Вы позволите Дмитрию прийти благодарить вас? —   спросила Елена свою мать, как только та немного успокоилась.      

— Подожди, душа моя, не могу я теперь видеть нашего   разлучника… Перед отъездом успеем.      

— Перед отъездом, — печально повторила Елена.      

Николай Артемьевич согласился «не поднимать истории»; но   Анна Васильевна не сказала своей дочери, какую цену он положил своему согласию.   Она не сказала ей, что обещалась заплатить все его долги да с рук на руки дала   ему тысячу рублей серебром. Сверх того, он решительно объявил Анне Васильевне,   что не желает встретиться с Инсаровым, которого продолжал величать черногорцем,   а приехавши в клуб, безо всякой нужды заговорил о свадьбе Елены с своим партнером,   отставным инженерным генералом. «Вы слышали, — промолвил он с притворною   небрежностию, — дочь моя, от очень большой учености, вышла замуж за   какого-то студента». Генерал посмотрел на него через очки, промычал: «Гм!» — и   спросил его, в чем он играет?      

       

XXXII      

       

А день отъезда приближался. Ноябрь уж истекал, проходили   последние сроки. Инсаров давно кончил все свои сборы и горел желанием поскорее   вырваться из Москвы. И доктор его торопил. «Вам нужен теплый климат, —   говорил он ему, — вы здесь не поправитесь». Нетерпенье томило и Елену; ее   тревожила бледность Инсарова, его худоба. Она часто с невольным испугом глядела   на его изменившиеся черты. Положение ее в родительском доме становилось   невыносимым. Мать причитала над ней, как над мертвою, а отец обходился с ней   презрительно холодно: близость разлуки втайне мучила и его, но он считал своим   долгом, долгом оскорбленного отца, скрывать свои чувства, свою слабость. Анна   Васильевна пожелала наконец увидеться с Инсаровым. Его провели к ней тихонько,   через заднее крыльцо. Когда он вошел к ней в комнату, она долго не могла заговорить   с ним, не могла даже решиться взглянуть на него: он сел возле ее кресла и с   спокойной почтительностию ожидал ее первого слова. Елена сидела тут же и   держала в руке своей руку матери. Анна Васильевна подняла наконец глаза,   промолвила: «Бог вам судья, Дмитрий Никанорович…» — и остановилась: упреки   замерли на ее устах.      

— Да вы больны, — воскликнула она. — Елена,   он у тебя болен!      

— Я был нездоров, Анна Васильевна, — ответил   Инсаров, — и теперь еще не совсем поправился; но я надеюсь, родной воздух   меня восстановит окончательно.      

— Да… Болгария! — пролепетала Анна Васильевна и   подумала: «Боже мой, болгар, умирающий, голос как из бочки, глаза как лукошко,   скелет скелетом, сюртук на нем с чужого плеча, желт как пупавка — и она его   жена, она его любит… да это сон какой-то…» Но она тотчас же   спохватилась. — Дмитрий Никанорович, — проговорила она, — вы   непременно… непременно должны ехать?      

— Непременно, Анна Васильевна.      

Анна Васильевна посмотрела на него.      

— Ох, Дмитрий Никанорович, не дай вам бог испытать то,   что я теперь испытываю… Но вы обещаетесь мне беречь ее, любить ее… Нужды вы   терпеть не будете, пока я жива!      

Слезы заглушили ее голос. Она раскрыла свои объятия, и Елена   и Инсаров припали к ней.      

       

       

Роковой день наступил наконец. Положено было, чтобы Елена   простилась с родителями дома, а пустилась бы в путь с квартиры Инсарова. Отъезд   был назначен в двенадцать часов. За четверть часа до срока пришел Берсенев. Он   полагал, что застанет у Инсарова его соотечественников, которые захотят его   проводить; но они уже все вперед уехали; уехали также и известные читателю две   таинственные личности (они служили свидетелями на свадьбе Инсарова). Портной   встретил с поклоном «доброго барина»; он, должно быть, с горя, а может, и с   радости, что мебель ему доставалась, сильно выпил; жена скоро его увела. В   комнате уже все было прибрано; чемодан, перевязанный веревкой, стоял на полу.   Берсенев задумался: много воспоминаний прошло у него по душе.      

Двенадцать часов давно пробило, и ямщик уже привел лошадей,   а «молодые» все еще не являлись. Наконец послышались торопливые шаги на   лестнице, и Елена вошла в сопровождении Инсарова и Шубина. У Елены глаза были   красны: она оставила мать свою, лежащую в обмороке; прощание было очень тяжело.   Елена уже больше недели не видела Берсенева: в последнее время он редко ходил к   Стаховым. Она не ожидала его встретить, вскрякнула: «Вы! благодарствуйте!» — и   бросилась ему на шею; Инсаров тоже его обнял. Настало томительное молчание. Что   могли сказать эти три человека, что чувствовали эти три сердца? Шубин понял   необходимость живым звуком, словом прекратить это томление.      

— Собралось опять наше трио, — заговорил   он, — в последний раз! Покоримся велениям судьбы, помянем прошлое добром —   и с богом на новую жизнь! «С богом, в дальнюю дорогу», — запел он и   остановился. Ему вдруг стало совестно и неловко. Грешно петь там, где лежит   покойник; а в это мгновение, в этой комнате, умирало то прошлое, о котором он   упомянул, прошлое людей, собравшихся в нее. Оно умирало для возрождения к новой   жизни, положим… но все-таки умирало.      

— Ну, Елена, — начал Инсаров, обращаясь к   жене, — кажется, все? Все заплачено, уложено. Остается только этот чемодан   стащить. Хозяин!      

Хозяин вошел в комнату вместе с женой и дочерью. Он   выслушал, слегка качаясь, приказание Инсарова, взвалил чемодан к себе на плечи   и быстро побежал вниз по лестнице, стуча сапогами.      

— Теперь, по русскому обычаю, сесть надо, —   заметил Инсаров.      

Все сели: Берсенев поместился на старом диванчике; Елена   села возле него; хозяйка с дочкой прикорнули на пороге. Все умолкли; все   улыбались напряженно, и никто не знал, зачем он улыбается; каждому хотелось   что-то сказать на прощанье, и каждый (за исключением, разумеется, хозяйки и ее   дочери: те только глаза таращили), каждый чувствовал, что в подобные мгновенья   позволительно сказать одну лишь пошлость, что всякое значительное, или умное,   или просто задушевное слово было бы чем-то неуместный, почти ложным. Инсаров   поднялся первый и стал креститься… «Прощай, наша комнатка!» — воскликнул он.      

Раздались поцелуи, звонкие, но холодные поцелуи разлуки,   напутственные, недосказанные желания, обещания писать, последние,   полусдавленные прощальные слова…      

Елена, вся в слезах, уже садилась в повозку; Инсаров   заботливо покрывал ее ноги ковром; Шубин, Берсенев, хозяин, его жена, дочка с   неизбежным платком на голове, дворник, посторонний мастеровой в полосатом халате   — все стояли у крыльца, как вдруг на двор влетели богатые сани, запряженные   лихим рысаком, и из саней, стряхая снег с воротника шинели, выскочил Николай   Артемьевич.      

— Застал еще, слава богу, — воскликнул он и   подбежал к повозке. — Вот тебе, Елена, наше последнее родительское   благословение, — сказал он, нагнувшись под балчуг, и, достав из кармана   сюртука маленький образок, зашитый в бархатную сумочку, надел ей на шею. Она   зарыдала и стала целовать его руки, а кучер между тем вынул из передка саней   полубутылку шампанского и три бокала.      

— Ну! — сказал Николай Артемьевич, а у самого   слезы так и капали на бобровый воротник шинели, — надо проводить… и   пожелать… — Он стал наливать шампанское; руки его дрожали, пена поднималась   через край и падала на снег. Он взял один бокал, а два другие подал Елене и   Инсарову, который уже успел поместиться возле нее. — Дай бог вам… — начал   Николай Артемьевич, и не мог договорить — и выпил вино; те тоже выпили. —   Теперь вам бы следовало, господа, — прибавил он, обращаясь к Шубину и   Берсеневу, но в это мгновение ямщик тронул лошадей. Николай Артемьевич побежал   рядом с повозкой. — Смотри ж, пиши нам, — говорил он прерывистым   голосом. Елена выставила голову, промолвила: «Прощайте, папенька, Андрей   Петрович, Павел Яковлевич, прощайте все, прощай, Россия!» — и откинулась назад.   Ямщик взмахнул кнутом, засвистал; повозка, заскрипев полозьями, повернула из   ворот направо — и исчезла.      

 XXXIII      

       

Был светлый апрельский день. По широкой лагуне, отделяющей   Венецию от узкой полосы наносного морского песку, называемой Лидо, скользила   острогрудая гондола, мерно покачиваясь при каждом толчке падавшего на длинное   весло гондольера. Под низенькою ее крышей, на мягких кожаных подушках, сидели   Елена и Инсаров.      

Черты лица Елены не много изменились со дня ее отъезда из   Москвы, но выражение их стало другое: оно было обдуманнее и строже, и глаза   глядели смелее. Все ее тело расцвело, и волосы, казалось, пышнее и гуще лежали   вдоль белого лба и свежих щек. В одних только губах, когда она не улыбалась,   сказывалось едва заметною складной присутствие тайной, постоянной заботы. У   Инсарова, напротив, выражение лица осталось то же, но черты его жестоко   изменились. Он похудел, постарел, побледнел, сгорбился; он почти беспрестанно   кашлял коротким, сухим кашлем, и впалые глаза его блестели странным блеском. На   пути из России Инсаров пролежал почти два месяца больной в Вене и только в   конце марта приехал с женой в Венецию: он оттуда надеялся пробраться через Зару   в Сербию, в Болгарию; другие пути ему были закрыты. Война уже кипела на Дунае;   Англия и Франция объявили России войну, все славянские земли волновались и   готовились к восстанию.      

Гондола пристала к внутреннему краю Лидо. Елена и Инсаров   отправились по узкой песчаной дорожке, обсаженной чахоточными деревцами (их   каждый год сажают, и они умирают каждый год), на внешний край Лидо, к морю.      

Они пошли по берегу. Адриатика катила перед ними свои   мутно-синие волны; они пенились, шипели, набегали и, скатываясь назад,   оставляли на песке мелкие раковины и обрывки морских трав.      

— Какое унылое место! — заметила Елена. — Я   боюсь, не слишком ли здесь холодно для тебя; но я догадываюсь, зачем ты хотел   сюда приехать.      

— Холодно! — возразил с быстрою, но горькою   усмешкой Инсаров. — Хорош я буду солдат, коли мне холоду бояться. А   приехал я сюда… я тебе скажу зачем. Я гляжу на это море, и мне кажется, что   отсюда ближе до моей родины. Ведь она там, — прибавил он, протянув руку на   восток. — Вот и ветер оттуда тянет.      

— Не пригонит ли этот ветер тот корабль, который ты   ждешь? — сказала Елена. — Вон белеет парус, уж не он ли это?      

Инсаров посмотрел в морскую даль, куда показывала ему Елена.      

— Рендич обещался через неделю все вам устроить, —   заметил он. — На него, кажется, положиться можно… Слышала ты,   Елена, — прибавил он с внезапным одушевлением, — говорят, бедные   далматские рыбаки пожертвовали своими свинчатками, — ты знаешь, этими   тяжестями, от которых невода на дно опускаются, — на пули! Денег у них не   было, они только и живут что рыбною ловлей; но они с радостию отдали свое   последнее достояние и голодают теперь. Что за народ!      

— Aufgepasst![40] —   крикнул сзади их надменный голос. Раздался глухой топот лошадиных копыт, и   австрийский офицер, в короткой серой тюнике и зеленом картузе, проскакал мимо   их… Они едва успели посторониться.      

Инсаров мрачно посмотрел ему вслед.      

— Он не виноват, — промолвила Елена, — ты   знаешь, у них здесь нет другого места, чтобы наезжать лошадей.      

— Он не виноват, — возразил Инсаров, — да   кровь он мне расшевелил своим криком, своими усами, своим картузом, всей своей   наружностью. Вернемся.      

— Вернемся, Дмитрий. Притом здесь в самом деле дует. Ты   не поберегся после твоей московской болезни и поплатился за это в Вене. Надо   теперь быть осторожнее.      

Инсаров промолчал, только прежняя горькая усмешка скользнула   по его губам.      

— Хочешь, — продолжала Елена, — покатаемся по   Canal Grande[41]. Ведь, мы, с тех пор как   здесь, хорошенько не видели Венеции. А вечером поедем в театр: у меня есть два   билета на ложу. Говорят, новую оперу дают. Хочешь, мы нынешний день отдадим   друг другу, позабудем о политике, о войне, обо всем, будем знать только одно:   что мы живем, дышим, думаем вместе, что мы соединены навсегда… Хочешь?      

— Ты этого хочешь, Елена, — отвечал   Инсаров, — стало быть, в я этого хочу.      

— Я это знала, — заметила с улыбкой Елена. —   Пойдем, пойдем.      

Они вернулись к гондоле, сели и велели везти себя, не спеша,   по Canal Grande.      

Кто не видал Венеции в апреле, тому едва ли знакома вся   несказанная прелесть этого волшебного города. Кротость и мягкость весны идут к   Венеции, как яркое солнце лета к великолепной Генуе, как золото и пурпур осени   к великому старцу — Риму. Подобно весне, красота Венеции и трогает и возбуждает   желания; она томит и дразнит неопытное сердце, как обещание близкого, не   загадочного, но таинственного счастия. Все в ней светло, понятно, и все обвеяно   дремотною дымкой какой-то влюбленной тишины: все в ней молчит, и все приветно;   все в ней женственно, начиная с самого имени: недаром ей одной дано название   Прекрасной. Громады дворцов, церквей стоят легки и чудесны, как стройный сон   молодого бога; есть что-то сказочное, что-то пленительно странное в   зелено-сером блеске и шелковистых отливах немой волны каналов, в бесшумном беге   гондол, в отсутствии грубых городских звуков, грубого стука, треска и гама.   «Венеция умирает, Венеция опустела», — говорят вам ее жители; но, быть   может, этой-то последней прелести, прелести увядания в самом расцвете и   торжестве красоты, недоставало ей. Кто ее не видел, тот ее не знает: ни   Каналетти, ни Гварди (не говоря уже о новейших живописцах) не в силах передать   этой серебристой нежности воздуха, этой улетающей и близкой дали, этого дивного   созвучия изящнейших очертаний и тающих красок. Отжившему, разбитому жизнию не   для чего посещать Венецию: она будет ему горька, как память о несбывшихся   мечтах первоначальных дней; но сладка будет она тому, в ком кипят еще силы, кто   чувствует себя благополучным; пусть он принесет свое счастие под очарованные   небеса, и как бы оно ни было лучезарно, она еще озолотит его неувядаемым   сиянием.      

Гондола, в которой сидели Инсаров и Елена, тихонько минула   Riva dei Schiavoni[42],   Дворец дожей, Пиаццетту и вошла в Большой канал. С обеих сторон потянулись   мраморные дворцы; они, казалось, тихо плыли мимо, едва давая взору обнять в   понять все свои красоты. Елена чувствовала себя глубоко счастливою: в лазури ее   неба стояло одно темное облачко — и оно удалялось: Инсарову было гораздо лучше   в тот день. Они доплыли до крутой арки Риальто и вернулись назад. Елена боялась   холода церквей для Инсарова; но она вспомнила об академии delle Belle arti[43] и велела гондольеру ехать   туда. Они скоро обошли все залы этого небольшого музея. Не будучи ни знатоками,   ни дилетантами, они не останавливались перед каждой картиной, не насиловали   себя: какая-то светлая веселость неожиданно нашла на них. Им вдруг все показалось   очень забавно. (Детям хорошо известно это чувство.) К великому скандалу трех   посетителей-англичан, Елена хохотала до слез над святым Марком Тинторета,   прыгающим с неба, как лягушка в воду, для спасения истязаемого раба; с своей   стороны, Инсаров пришел в восторг от спины и икр того энергического мужа в   зеленой хламиде, который стоит на первом плане тициановского «Вознесения» и   воздымает руки вослед Мадонны; зато сама Мадонна — прекрасная, сильная женщина,   спокойно и величественно стремящаяся в лоно бога-отца, — поразила и   Инсарова и Елену; понравилась им также строгая и святая картина старика Чима да   Конельяно. Выходя из академии, они еще раз оглянулись на шедших за ними   англичан с длинными, заячьими зубами и висячими бакенбардами — и засмеялись;   увидали своего гондольера с куцою курткой и короткими панталонами — и засмеялись;   увидали торговку с узелком седых волос на самой вершине головы — и засмеялись пуще   прежнего; посмотрели наконец друг другу в лицо — и залились смехом, а как   только сели в гондолу — крепко, крепко пожали друг другу руку. Они приехали в   гостиницу, побежали в свою комнату и велели подать себе обедать. Веселость не   покидала их и за столом. Они потчевали друг друга, пили за здоровье московских   приятелей, рукоплескали камериеру за вкусное блюдо рыбы и все требовали от него   живых frutti di mare[44];   камериере пожимался и шаркал ногами, а выходя от них, покачивал головой и раз   даже со вздохом шепнул: poveretti (бедняжки!). После обеда они отправились в   театр.      

В театре давали оперу Верди, довольно пошлую, сказать по   совести, но уже успевшую облететь все европейские сцены, оперу, хорошо   известную вам, русским, — «Травиату». Сезон в Венеции минул, и все певцы   не возвышались над уровнем посредственности; каждый кричал, во сколько хватало   сил. Роль Виолетты исполняла артистка, не имевшая репутации и, судя по холодности   к ней публики, мало любимая, но не лишенная дарования. Это была молодая, не   очень красивая, черноглазая девушка с не совсем ровным и уже разбитым голосом. Одета   она была до наивности пестро и плохо: красная сетка покрывала ее волосы, платье   из полинялого голубого атласа давило ей грудь, толстые шведские перчатки   восходили до острых локтей; да и где ж было ей, дочери какого-нибудь   бергамского пастуха, знать, как одеваются парижские камелии! И держаться на   сцене она не умела; но в ее игре было много правды и бесхитростной простоты, и   пела она с той особенной страстностью выражения и ритма, которая дается одним   италиянцам. Елена и Инсаров сидели вдвоем в темной ложе, возле самой сцены;   игривое расположение духа, которое нашло на них в академии delle Belle arti,   все еще не проходило. Когда отец несчастного юноши, попавшего в сети   соблазнительницы, появился на сцене в гороховом фраке и взъерошенном белом   парике, раскрыл криво рот и, сам заранее смущаясь, выпустил унылое басовое   тремоло, они чуть оба не прыснули… Но игра Виолетты подействовала на них.      

— Этой бедной девушке почти не хлопают, — сказала   Елена, — а я в тысячу раз предпочитаю ее какой-нибудь самоуверенной   второстепенной знаменитости, которая бы ломалась и кривлялась и все била бы на   эффект. Этой как будто самой не до шутки; посмотри, она не замечает публики.      

Инсаров припал к краю ложи и пристально посмотрел на   Виолетту.      

— Да, — промолвил он, — она не шутит: смертью   пахнет.      

Елена умолкла.      

Начался третий акт. Занавес поднялся… Елена дрогнула при   виде этой постели, этих завешенных гардин, стклянок с лекарством, заслоненной   лампы… Вспомнилось ей близкое прошедшее… «А будущее? а настоящее?» — мелькнуло   у ней в голове. Как нарочно, в ответ на притворный кашель актрисы раздался в   ложе глухой, неподдельный кашель Инсарова… Елена украдкой взглянула на него и   тотчас же придала своим чертам выражение безмятежное и спокойное; Инсаров ее   понял и сам начал улыбаться и чуть-чуть подтягивать пению.      

Но он скоро притих. Игра Виолетты становилась все лучше, все   свободнее. Она отбросила все постороннее, все ненужное и нашла себя: редкое,   высочайшее счастие для художника! Она вдруг переступила ту черту, которую   определить невозможно, но за которой живет красота. Публика встрепенулась,   удивилась. Некрасивая девушка с разбитым голосом начинала забирать ее в руки,   овладевать ею. Но уже и голос певицы не звучал, как разбитый: он согрелся и   окреп. Явился «Альфредо»; радостный крик Виолетты чуть не поднял той бури, имя   которой fanatismo и перед которой ничто все наши северные завывания… Мгновение   — и публика опять замерла. Начался дуэт, лучший нумер оперы, в котором удалось   композитору выразить все сожаления безумно растраченной молодости, последнюю   борьбу отчаянной и бессильной любви. Увлеченная, подхваченная дуновением общего   сочувствия, с слезами художнической радости и действительного страдания на   глазах, певица отдалась поднимавшей ее волне, лицо ее преобразилось, и перед   грозным призраком внезапно приблизившейся смерти с таким, до неба достигающим,   порывом моленья исторглись у ней слова: «Lascia mi vivere… morir si giovane!»   (Дай мне жить… умереть такой молодой!), что весь театр затрещал от бешеных   рукоплесканий и восторженных кликов.      

Елена вся похолодела. Она начала тихо искать своей рукою   руку Инсарова, нашла ее и стиснула ее крепко. Он ответил на ее пожатие; но ни   она не посмотрела на него, ни он на нее. Это пожатие не походило на то, которым   они, несколько часов тому назад, приветствовали друг друга в гондоле.      

Они поплыли в свою гостиницу опять по Canal Grande. Ночь уже   наступила, светлая, мягкая ночь. Те же дворцы потянулись им навстречу, но они   казались другими. Те из них, которые освещала луна, золотисто белели, и в самой   этой белизне как будто исчезали подробности украшений и очертания окон и   балконов; они отчетливее выдавались на зданиях, залитых легкой мглою ровной   тени. Гондолы с своими маленькими красными огонечками, казалось, еще неслышнее   в быстрее бежали; таинственно блистали их стальные гребни, таинственно   вздымались и опускались весла над серебряными рыбками возмущенной струи; там,   сям коротко и негромко восклицали гондольеры (они теперь никогда не поют);   других звуков почти не было слышно. Гостиница, где жили Инсаров и Елена,   находилась на Riva dei Schiavoni; не доезжая до нее, они вышли из гондолы и   прошлись несколько раз вокруг площади святого Марка, под арками, где перед   крошечными кофейными толпилось множество праздного народа. Ходить вдвоем о   любимым существом в чужом городе, среди чужих, как-то особенно приятно: все   кажется прекрасным и значительным, всем желаешь добра, мира и того же счастия,   которым исполнен сам. Но Елена уже не могла беспечно предаваться чувству своего   счастия: сердце ее, потрясенное недавними впечатлениями, не могло успокоиться;   а Инсаров, проходя мимо Дворца дожей, указал молча на жерла австрийских пушек,   выглядывавших из-под нижних сводов, и надвинул шляпу на брови. Притом он   чувствовал себя усталым — и, взглянув в последний раз на церковь св. Марка, на   ее куполы, где под лучами луны на голубоватом свинце зажигались пятна   фосфорического света, они медленно вернулись домой.      

Комнатка их выходила окнами на широкую лагуну,   расстилающуюся от Riva dei Schiavoni до Джиудекки. Почти напротив их гостиницы   возвышалась остроконечная башня св. Георгия; направо, высоко в воздухе, сверкал   золотой шар Доганы — и, разубранная, как невеста, стояла красивейшая из церквей   — Redentore Палладия; налево чернели мачты и реи кораблей, трубы пароходов;   кое-где висел, как больное крыло, наполовину подобранный парус, и вымпела едва   шевелились. Инсаров присел перед окном, но Елена не дала ему долго любоваться   видом; у него вдруг показался жар, его охватила какая-то пожирающая слабость.   Она уложила его в постель и, дождавшись, пока он заснул, тихонько вернулась к   окну. О, как тиха и ласкова была ночь, какою голубиною кротостию дышал лазурный   воздух, как всякое страдание, всякое горе должно было замолкнуть и заснуть под   этим ясным небом, под этими святыми, невинными лучами! «О боже! — думала   Елена, — зачем смерть, зачем разлука, болезнь и слезы? или зачем эта   красота, это сладостное чувство надежды, зачем успокоительное сознание прочного   убежища, неизменной защиты, бессмертного покровительства? Что же значит это   улыбающееся, благословляющее небо, эта счастливая отдыхающая земля? Ужели это   все только в нас, а вне нас вечный холод и безмолвие? Ужели мы одни… одни… а   там, повсюду, во всех этих недосягаемых безднах и глубинах, — все, все нам   чуждо? К чему же тогда эта жажда и радость молитвы? („Morir si giovane“, —   зазвучало у нее в душе…) Неужели же нельзя умолить, отвратить, спасти… О боже!   неужели нельзя верить чуду? — Она положила голову на сжатые руки —   Довольно? — шепнула она. — Неужели уже довольно! Я была счастлива не   одни только минуты, не часы, не целые дни — нет, целые недели сряду. А с какого   права?» Ей стало страшно своего счастия. «А если этого нельзя? — подумала   она. — Если это не дается даром? Ведь это было небо… а мы люди, бедные,   грешные люди… Morir si giovane… О темный призрак, удались! Не для меня одной   нужна его жизнь!»      

«Но если это — наказание, — подумала она опять, —   если мы должны теперь внести полную уплату за нашу вину? Моя совесть молчала,   она теперь молчит, но разве это доказательство невинности? О боже, неужели мы   так преступны! Неужели ты, создавший эту ночь, это небо, захочешь наказать нас   за то, что мы любили? А если так, если он виноват, если я виновата, — прибавила   она с невольным порывом, — так дай ему, о боже, дай нам обоим умереть, по   крайней мере, честной, славной смертью — там, на родных его полях, а не здесь,   не в этой глухой комнате».      

«А горе бедной, одинокой матери?» — спросила она себя и сама   смутилась и не нашла возражений на свой вопрос. Елена не знала, что счастие   каждого человека основано на несчастии другого, что даже его выгода и удобство   требуют, как статуя — пьедестала, невыгоды и неудобства других.      

«Рендич!» — пролепетал сквозь сон Инсаров. Елена подошла к   нему на цыпочках, нагнулась над ним и отерла пот с его лица. Он пометался   немного на подушке и затих.      

Она опять подошла к окну, и опять взяли ее думы. Она начала   самое себя уговаривать и уверять себя, что нет причин бояться. Она даже   устыдилась своей слабости. «Разве есть опасность? разве ему не лучше? —   шепнула она. — Ведь если бы мы не были сегодня в театре, мне бы все это в   голову не пришло». В это мгновение она увидела высоко над водой белую чайку;   ее, вероятно, вспугнул рыбак, и она летала молча, неровным полетом, как бы   высматривая место, где бы опуститься. «Вот если она полетит сюда, —   подумала Елена, — это будет хороший знак…» Чайка закружилась на месте,   сложила крылья — и, как подстреленная, с жалобным криком пала куда-то далеко за   темный корабль. Елена вздрогнула, а потом ей стало совестно, что она   вздрогнула, и она, не раздеваясь, прилегла на постель возле Инсарова, который   дышал тяжело и часто.      

 XXXIV      

       

Инсаров проснулся поздно, с глухою болью в голове, с   чувством, как он выразился, безобразной слабости во всем теле. Однако он встал.      

— Рендич не приходил? — было его первым вопросом.      

— Нет еще, — отвечала Елена и подала ему последний   нумер «Osservatore Triestino»[45],   в котором много говорилось о войне, о славянских землях, о княжествах. Инсаров   начал читать; она занялась приготовлением для него кофе… Кто-то постучался в   дверь.      

«Рендич», — подумали оба, но стучавший проговорил   по-русски: «Можно войти?» Елена и Инсаров переглянулись с изумлением, и, не   дождавшись их ответа, вошел в комнату щегольски одетый человек, с маленьким,   остреньким лицом и бойкими глазками. Он весь сиял, как будто только что выиграл   огромные деньги или услышал приятнейшую новость.      

Инсаров приподнялся со стула.      

— Вы не узнаете меня, — заговорил незнакомец,   развязно подходя к нему и любезно кланяясь Елене. — Лупояров, помните, мы   в Москве встретились у Е…х?      

— Да, у Е…х, — произнес Инсаров.      

— Как же, как же! Прошу вас представить меня вашей   супруге. Сударыня, я всегда глубоко уважал Дмитрия Васильевича… (он   поправился): Никанора Васильевича и очень счастлив, что имею наконец честь с   вами познакомиться. Вообразите, — продолжал он, обратившись к Инсарову, —   я только вчера вечером узнал, что вы здесь. Я тоже стою в этой гостинице. Что   это за город, эта Венеция — поэзия, да и только! Одно ужасно: проклятые   австрияки на каждом шагу! Уж эти мне австрияки! Кстати, слышали вы, на Дунае   произошло решительное сражение: триста турецких офицеров убито, Силистрия   взята, Сербия уже объявила себя независимою. Не правда ли, вы, как патриот,   должны быть в восторге? Во мне самом славянская кровь так и кипит! Однако я   советую вам быть осторожнее; я уверен, что за вами наблюдают. Шпионство здесь   ужасное! Вчера подходит ко мне какой-то подозрительный человек и спрашивает:   русский ли я? Я ему сказал, что я датчанин… А только вы, должно быть,   нездоровы, любезнейший Никанор Васильевич. Вам надобно полечиться; сударыня, вы   должны полечить вашего мужа. Я вчера, как сумасшедший, бегал по дворцам и по   церквам — ведь вы были во Дворце дожей? Что за богатство везде! Особенно эта   большая зала и место Марино Фалиеро; так и стоит: «Decapitati pro criminibus»[46]. Я был и в знаменитых   тюрьмах: вот где душа моя возмутилась — я, вы, может быть, помните — всегда   любил заниматься социальными вопросами и восставал против аристократии — вот бы   я куда привел защитников аристократии: в эти тюрьмы; справедливо сказал Байрон:   «I stood in Venice on the bridge of sighs»[47];   впрочем, и он был аристократ. Я всегда был за прогресс. Молодое поколение все   за прогресс. А каковы англо-французы? Посмотрим, много ли они сделают: Бустрапа   и Пальмерстон. Вы знаете, Пальмерстон сделался первым министром. Нет, что ни   говорите, русский кулак не шутка. Ужасный плут этот Бустрапа! Хотите, я вам дам   «Les Chatiments» de Victor Hugos[48] —   удивительно! «L'avenir — le gendarme de Dieu»[49] —   смело немножко сказано, но сила, сила. Хорошо также сказал князь Вяземский:   «Европа твердит: Баш-Кадык-Лар, глаз не сводя с Синопа». Я люблю поэзию. У меня   также есть последняя книжка Прудона, у меня все есть. Не знаю, как вы, а я рад   войне; только как бы домой не потребовали, а я собираюсь отсюда во Флоренцию, в   Рим: во Францию нельзя, так я думаю в Испанию — женщины там, говорят,   удивительные, только бедность и насекомых много. Махнул бы в Калифорнию, нам,   русским, все нипочем, да я одному редактору дал слово изучить в подробности   вопрос о торговле в Средиземном море. Вы скажете, предмет неинтересный,   специальный, но нам нужны, нужны специалисты, довольно мы философствовали,   теперь нужна практика, практика… А вы очень нездоровы, Никанор Васильевич, я   вас, может быть, утомляю, но все равно, я еще посижу немножко…      

И долго еще трещал таким образом Лупояров и, уходя, обещался   добывать.      

Измученный нежданным посещением, Инсаров лег на диван.      

— Вот, — с горечью промолвил он, взглянув на   Елену, — вот ваше молодое поколение! Иной и важничает и рисуется, а в душе   такой же свистун, как этот господин.      

Елена не возражала своему мужу: в это мгновение ее гораздо   больше беспокоила слабость Инсарова, чем состояние всего молодого поколения   России… Она села возле него, взяла работу. Он закрыл глаза в лежал неподвижно,   весь бледный и худой. Елена взглянула на его резко обрисовавшийся профиль, на   его вытянутые руки, и внезапный страх защемил ей сердце.      

— Дмитрий… — начала она.      

Он встрепенулся.      

— Что? Рендич приехал?      

— Нет еще… но как ты думаешь — у тебя жар, ты, право,   не совсем здоров, не послать ли за доктором?      

— Тебя этот болтун напугал. Не нужно. Я отдохну   немного, и все пройдет. Мы после обеда опять поедем… куда-нибудь.      

Прошло два часа… Инсаров все лежал на диване, но заснуть не   мог, хотя не открывал глаз. Елена не отходила от него; она уронила работу на   колени и не шевелилась.      

— Отчего ты не спишь? — спросила она его наконец.      

— А вот погодя. — Он взял ее руку и положил ее   себе под голову. — Вот так… хорошо. Разбуди меня сейчас, как только Рендич   приедет. Если он скажет, что корабль готов, мы тотчас отправимся… Надобно все   уложить.      

— Уложить не долго, — отвечала Елена.      

— Что этот человек болтал о сражении, о Сербии, —   проговорил спустя немного Инсаров. — Должно быть, все выдумал. Но надо,   надо ехать. Терять времени нельзя… Будь готова.      

Он заснул, и все затихло в комнате.      

Елена прислонилась головою к спинке кресла и долго глядела в   окно. Погода испортилась; ветер поднялся. Большие белые тучи быстро неслись по   небу, тонкая мачта качалась в отдалении, длинный вымпел с красным крестом   беспрестанно взвивался, падал и взвивался снова. Маятник старинных часов стучал   тяжко, с каким-то печальным шипением. Елена закрыла глаза. Она дурно спала всю   ночь; понемногу и она заснула.      

Странный ей привиделся сон. Ей показалось, что она плывет в   лодке по Царицынскому пруду с какими-то незнакомыми людьми. Они молчат и сидят   неподвижно, никто не гребет; лодка подвигается сама собою. Елене не страшно, но   скучно: ей бы хотелось узнать, что это за люди и зачем она с ними? Она глядит,   а пруд ширится, берега пропадают — уж это не пруд, а беспокойное море:   огромные, лазоревые, молчаливые волны величественно качают лодку; что-то   гремящее, грозное поднимается со дна; неизвестные спутники вдруг вскакивают,   кричат, махают руками… Елена узнает их лица: ее отец между ними. Но какой-то   белый вихорь налетает на волны… все закружилось, смешалось…      

Елена осматривается: по-прежнему все бело вокруг; но это   снег, снег, бесконечный снег. И она уж не в лодке, она едет, как из Москвы, в   повозке; она не одна: рядом с ней сидит маленькое существо, закутанное в   старенький салоп. Елена вглядывается: это Катя, ее бедная подружка. Страшно   становится Елене. «Разве она не умерла?» — думает она.      

— Катя, куда это мы с тобой едем?      

Катя не отвечает и завертывается в свой салопчик; она   зябнет. Елене тоже холодно; она смотрят вдоль по дороге: город виднеется вдали   сквозь снежную пыль. Высокие белые башни с серебряными главами… Катя, Катя, это   Москва? Нет, думает Елена, это Соловецкий монастырь: там много, много маленьких   тесных келий, как в улье; там душно, тесно, — там Дмитрий заперт. Я должна   его освободить… Вдруг седая, зияющая пропасть разверзается перед нею. Повозка падает,   Катя смеется. «Елена! Елена!» — слышится голос из бездны.      

«Елена!» — раздалось явственно в ее ушах. Она быстро подняла   голову, обернулась и обомлела: Инсаров, белый как снег, снег ее сна,   приподнялся до половины с дивана и глядел на нее большими, светлыми, страшными   глазами. Волосы его рассыпались по лбу, губы странно раскрылись. Ужас,   смешанный с каким-то тоскливым умилением, выражался на его внезапно изменившемся   лице.      

— Елена! — произнес он, — я умираю.      

Она с криком упала на колени и прижалась к его груди.      

— Все кончено, — повторил Инсаров, — я   умираю… Прощай, моя бедная! Прощай, моя родина!..      

И он навзничь опрокинулся на диван.      

Елена выбежала из комнаты, стала звать на помощь, камериере   бросился за доктором. Елена припала к Инсарову.      

В это мгновение на пороге двери показался человек,   широкоплечий, загорелый, в толстом байковом пальто и клеенчатой низкой шляпе.   Он остановился в недоумении.      

— Рендич! — воскликнула Елена, — это вы!   Посмотрите, ради бога, с ним дурно! Что с ним? Боже, боже! Он вчера выезжал, он   сейчас говорил со мною…      

Рендич ничего не сказал и только посторонился. Мимо него   проворно прошмыгнула маленькая фигурка в парике и в очках: это был доктор,   живший в той же гостинице. Он приблизился к Инсарову.      

— Синьора, — сказал он спустя несколько   мгновений, — господин иностранец скончался — il signore forestiere e morto   — от аневризма, соединенного с расстройством легких.      

 XXXV      

       

На другой день в той же комнате, у окна, стоял Рендич; перед   ним, закутавшись в шаль, сидела Елена. В соседней комнате в гробу лежал   Инсаров. Лицо Елены было и испуганно и безжизненно; на лбу, между бровями,   появились две морщинки: они придавали напряженное выражение ее неподвижным   глазам. На окне лежало раскрытое письмо Анны Васильевны. Она звала свою дочь в   Москву, хоть на месяц, жаловалась на свое одиночество, на Николая Артемьевича,   кланялась Инсарову, осведомлялась об его здоровье и просила его отпустить жену.      

Рендич был далмат, моряк, с которым Инсаров познакомился во   время своего путешествия на родину в которого он отыскал в Венеции. Это был   человек суровый, грубый, смелый в преданный славянскому делу. Он презирал турок   и ненавидел австрийцев.      

— Сколько времени вы должны остаться в Венеции? —   спросила его по-итальянски Елена. и голос ее был без жизни, как и лицо.      

— День, чтобы нагрузиться и не возбудить подозрения, а   там прямо в Зару. Не обрадую я наших земляков. Его уже давно ждали; на него   надеялись.      

— На него надеялись, — повторила машинально Елена.      

— Когда вы его хороните? — спросил Рендич.      

Елена не тотчас отвечала:      

— Завтра.      

— Завтра? я останусь: я хочу бросить горсть земли в его   могилу. Надо ж и вам помочь. А лучше было бы ему лежать в славянской земле.      

Елена поглядела на Рендича.      

— Капитан, — сказала она, — возьмите меня с   ним и перевезите нас по ту сторону моря, прочь отсюда. Возможно это?      

Рендич задумался.      

— Возможно, только хлопотно. Надобно будет возиться с   здешним проклятым начальством. Но положим, мы это все уладим, похороним его   там; как же я вас назад доставлю?      

— Вам не нужно будет доставлять меня назад.      

— Как? Где же вы останетесь?      

— Я уже найду себе место; только возьмите нас, возьмите   меня.      

Рендич почесал у себя в затылке.      

— Как знаете, но все это очень хлопотно. Пойду   попытаюсь; а вы ждите меня здесь часа через два.      

Он ушел. Елена перешла в соседнюю комнату, прислонилась к   стене и долго стояла как окаменелая. Потом она опустилась на колени, но   молиться не могла. В ее душе не было упреков; она не дерзала вопрошать бога,   зачем не пощадил, не пожалел, не сберег, зачем наказал свыше вины, если и была   вина? Каждый из нас виноват уже тем, что живет, и нет такого великого   мыслителя, нет такого благодетеля человечества, который в силу пользы, им   приносимой, мог бы надеяться на то, что имеет право жить… Но Елена молиться не   могла: она окаменела.      

В ту же ночь широкая лодка отчалила от гостиницы, где жили   Инсаровы. В лодке сидела Елена с Рендичем и стоял длинный ящик, покрытый черным   сукном. Они плыли около часа и приплыли наконец к небольшому двухмачтовому   кораблику, который стоял на якоре у самого выхода гавани. Елена и Рендич взошли   на корабль; матросы внесли ящик. С полуночи поднялась буря, но поутру рано   корабль уже миновал Лидо. В течение дня буря разыгралась с страшною силой, и   опытные моряки в конторах «Ллойда» качали головами и не ждали ничего доброго.   Адриатическое море между Венецией, Триестом и далматским берегом чрезвычайно   опасно.      

Недели три после отъезда Елены из Венеции Анна Васильевна   получила в Москве следующее письмо:      

       

«Милые мои родные, я навсегда прощаюсь   с вами. Вы меня больше не увидите. Вчера скончался Дмитрий. Все кончено для   меня. Сегодня я уезжаю с его телом в Зару. Я его схороню, и что со мной будет,   не знаю! Но уже мне нет другой родины, кроме родины Д. Там готовится восстание,   собираются на войну; я пойду в сестры милосердия; буду ходить за больными, ранеными.   Я не знаю, что со мной будет, но я и после смерти Д. останусь верна его памяти,   делу всей его жизни. Я выучилась по-болгарски и по-сербски. Вероятно, я всего   этого не перенесу — тем лучше. Я приведена на край бездны и должна упасть. Нас   судьба соединила недаром: кто знает, может быть, я его убила; теперь его   очередь увлечь меня за собою. Я искала счастья — и найду, быть может, смерть.   Видно, так следовало; видно, была вина… Но смерть все прикрывает и   примиряет, — не правда ли? Простите мне все огорчения, которые я вам   причинила; это было не в моей воле. А вернуться в Россию — зачем? Что делать в   России?      

Примите мои последние лобзания и   благословения и не осуждайте меня.      

Е.».      

       

С тех пор минуло уже около пяти лет, и никакой вести не   приходило больше об Елене. Бесплодны остались все письма, запросы; напрасно сам   Николай Артемьевич, после заключения мира, ездил в Венецию, в Зару; в Венеции   он узнал то, что уже известно читателю, а в Заре никто не мог дать ему   положительных сведений о Рендиче и корабле, который он нанял. Ходили темные   слухи, будто бы несколько лет тому назад море, после сильной бури, выкинуло на   берег гроб, в котором нашли труп мужчины… По другим, более достоверным   сведениям, гроб этот вовсе не был выкинут морем, но привезен и похоронен возле   берега иностранной дамой, приехавшею из Венеции; некоторые прибавляли, что даму   эту видели потом в Герцеговине при войске, которое тогда собиралось; описывали   даже ее наряд, черный с головы до ног. Как бы то ни было, след Елены исчез   навсегда и безвозвратно, и никто не знает, жива ли она еще, скрывается ли где,   или уже кончилась маленькая игра жизни, кончилось ее легкое брожение и настала   очередь смерти. Случается, что человек, просыпаясь, с невольным испугом   спрашивает себя: неужели мне уже тридцать… сорок… пятьдесят лет? Как это жизнь   так скоро прошла? Как это смерть так близко надвинулась? Смерть как рыбак,   который поймал рыбу в свою сеть и оставляет ее на время в воде: рыба еще   плавает, но сеть на ней, и рыбак выхватит ее — когда захочет.      

       

       

Что сталось с остальными лицами нашего рассказа?      

Анна Васильевна еще жива; она очень постарела после   поразившего ее удара, жалуется меньше, но гораздо больше грустит. Николай   Артемьевич тоже постарел и поседел и расстался с Августиной Христиановной… Он   теперь бранит все иностранное. Ключница его, красивая женщина лет тридцати, из   русских, ходит в шелковых платьях и носит золотые кольца и сережки.   Курнатовский, как человек с темпераментом и, в качестве энергического брюнета,   охотник до миловидных блондинок, женился на Зое; она у него в большом   повиновении и даже перестала думать по-немецки. Берсенев находится в   Гейдельберге; его на казенный счет отправили за границу; он посетил Берлин,   Париж и не теряет даром времени; из него выйдет дельный профессор. Учебная   публика обратила внимание на его две статьи: «О некоторых особенностях   древнегерманского права в деле судебных наказаний» и «О значении городского   начала в вопросе цивилизации», жаль только, что обе статьи написаны языком   несколько тяжелым и испещрены иностранными словами. Шубин в Риме; он весь   предался своему искусству и считается одним из самых замечательных и   многообещающих молодых ваятелей. Строгие пуристы находят, что он не довольно   изучил древних, что у него нет «стиля», и причисляют его к французской школе;   от англичан и американцев у него пропасть заказов. В последнее время много шуму   наделала одна его Вакханка; русский граф Бобошкин, известный богач, собирался   было купить ее за тысячу скуди, но предпочел дать три тысячи другому ваятелю,   французу pur sang[50],   за группу, изображающую «Молодую поселянку, умирающую от любви на груди Гения   Весны». Шубин изредка переписывается с Уваром Ивановичем, который один   нисколько и ни в чем не изменился. «Помните, — писал он ему   недавно, — что вы мне сказали в ту ночь, когда стал известен брак бедной   Елены, когда я сидел на вашей кровати и разговаривал с вами? Помните, я   спрашивал у вас тогда, будут ли у нас люди? и вы мне отвечали: „Будут“. О   черноземная сила! И вот теперь я отсюда, из моего „прекрасного далека“, снова   вас спрашиваю: „Ну, что же, Увар Иванович, будут?“      

Увар Иванович поиграл перстами и устремил в отдаление свой   загадочный взор.