1 2 3 4 5 
     

Когда невольник кончил, зала огласилась смехом, и юноши тоже  смеялись вместе со всеми.    

– Должно быть, странные люди эти франки, и, правду  говоря, я предпочту жить здесь в Александрии с шейхом и муфтием, чем в  Грюнвизеле в обществе пастора, бургомистра и их глупых жен!    

– В этом ты прав, – подхватил молодой  купец. – Не хотелось бы мне умереть в Франкистане. Франки – грубые,  дикие варвары, и для образованного турка или перса жить среди них было бы очень  тягостно.    

– Об этом вы сейчас кое-что услышите, – пообещал  старик. – Насколько я знаю от надсмотрщика над рабами, вон тот красивый  юноша расскажет нам много о Франкистане, хотя по рождению он мусульманин, но  прожил он там долго.    

– Как? Вон тот, что сидит последним в ряду? Поистине,  грех шейху отпускать его на волю! Это самый красивый раб во всем краю.  Посмотрите, какое у него мужественное лицо, какой смелый взгляд, какая стройная  стать.    

Шейх мог бы повелеть не назначать его на тяжелую работу.  Пусть отгоняет от шейха мух или подает ему трубку. Нести подобную службу –  одно удовольствие; а такой невольник поистине украшение для дома. Он тут всего  три дня, и шейх уже отпускает его? Это безумие, грех!    

– Не осуждайте того, кто мудрей всех в Египте! – с  особой выразительностью сказал старик. – Ведь я вам уже говорил, – он  отпускает его на волю, думая заслужить тем милость Аллаха. Вы говорите –  раб красив и статен, и это правда. Но сын шейха, – да возвратит его пророк  в отчий дом! – сын шейха был красивым мальчиком и теперь тоже вырос бы в  высокого и статного юношу; что же, по-вашему, шейху следует приберечь деньги и  отпустить на волю дешево стоящего скрюченного от старости раба, а самому  рассчитывать получить за это обратно сына? Кто хочет что-либо сделать на этом  свете, пусть делает это хорошо или не делает вовсе!    

– Глядите-ка, шейх не спускает глаз с этого раба. Я уже  давно это заметил. Слушая рассказчиков, он часто бросал в ту сторону взгляд и  задерживал его на благородных чертах молодого раба, что будет сегодня отпущен  на волю. Наверное, ему все-таки жалко отпускать его!    

– Не думай так о шейхе! Ты полагаешь, ему жалко тысячи  туманов, когда ежедневно он получает втрое больше! – сказал старик. –  Верно, взгляд его с горестью покоится на молодом рабе потому, что шейху  вспоминается сын, изнывающий на чужбине; он, верно, думает: быть может, там  найдется сострадательный человек, который выкупит его и вернет отцу.    

– Возможно, вы правы, – ответил молодой  купец. – Да будет мне стыдно, что я всегда приписываю людям мелочные и  неблагородные помыслы, в то время как вы предпочитаете во всех их деяниях  усматривать благие намерения. И все же, как правило, люди плохи; разве вы не  пришли к тому же убеждению?    

– Именно потому, что я не пришел к такому убеждению, я  охотно думаю о людях хорошее, – ответил тот. – Со мной было так же,  как с вами. Я жил каждодневными заботами; мне пришлось наслушаться много  плохого про людей, самому на себе испытать много дурного, и я начал считать  всех людей злыми.    

Но я подумал, что Аллах – столь же справедливый, сколь  мудрый, – не потерпел бы на нашей прекрасной земле порочного рода  человеческого. Я начал размышлять о том, что видел, о том, что пережил, –  и что же оказалось? – я помнил только зло, а добро забывал! Я не замечал,  когда кто-либо творил дело милосердия, я считал вполне естественным, когда  целые семьи вели добродетельную и праведную жизнь. Но всякая весть о злом и  дурном западала мне в сердце. Теперь я иными глазами смотрю на окружающее.    

Меня радует, когда добрые всходы не так скудны, как я  полагал раньше; я меньше замечаю зло, или же оно не так бросается мне в глаза,  и я научился любить людей, научился считать их хорошими и за свою долгую жизнь  реже ошибался, когда хорошо отзывался о человеке, чем когда считал его скупым,  глупым и безбожным.    

На этих словах старца прервал подошедший к нему надсмотрщик  над рабами.    

– Господин мой, александрийский шейх Али-Бану, –  сказал он, – с благосклонностью заметил ваше присутствие в зале; он  приглашает вас занять место подле него.    

Юноши считали старика нищим и потому немало подивились  чести, выпавшей ему на долю, и когда он отошел, чтобы занять свое место около  шейха, задержали надсмотрщика, и писец спросил:    

– Заклинаю тебя бородою пророка, скажи, кто этот  старик, с которым ты говорил и которого так почитает наш шейх?    

– Как! – воскликнул надсмотрщик и от удивления  даже руками всплеснул. – Вы не знаете этого человека?    

– Нет, мы не ведаем, кто он.    

– Но ведь я не раз видал, как вы беседовали с ним на  улице, и шейх, мой господин, тоже это приметил и только недавно еще сказал:  «Должно быть, это достойные юноши, раз такой человек почтил их своей беседой».    

– Так скажите же, кто это! – в крайнем нетерпении  воскликнул молодой купец.    

– Полноте, вы потешаетесь надо мной, – ответил  надсмотрщик. – В этот покой допускаются только по приглашению, а сегодня  старик просил меня узнать у шейха, не соизволит ли шейх разрешить привести сюда  несколько юношей, и Али-Бану повелел ему передать, что он может располагать его  домом.    

– Не оставляйте нас дольше в неведении! Клянусь жизнью,  я не знаю, кто этот человек, мы с ним случайно встретились и заговорили.    

– В таком случае вы можете почитать себя счастливыми:  вы говорили с прославленным ученым мужем, и теперь все присутствующие чтут вас  и завидуют вам. Это не кто иной, как Мустафа, ученый дервиш.    

– Мустафа, наставник сына нашего шейха, мудрый Мустафа,  написавший много ученых книг, побывавший в далеких странствиях во всех частях  света? Мы беседовали с Мустафой? И беседовали так, словно он нам равный, без  должной почтительности?    

Юноши все еще вели разговор о слышанных сказках и о старике,  оказавшемся дервишем Мустафой. Они были немало польщены, что такой  прославленный старец удостоил их своим вниманием и даже не раз с ними беседовал  и спорил. Тут к ним неожиданно подошел надсмотрщик над рабами и пригласил их  следовать за собой к шейху, который желал с ними поговорить.    

У юношей екнуло сердце. Ни разу еще не говорили они со столь  знатным человеком даже наедине, не то что в таком многолюдном обществе. Однако,  не желая показаться глупцами, они взяли себя в руки и последовали за  надсмотрщиком. Али-Бану восседал на роскошной подушке и кушал шербет. По правую  руку от него, на дорогой подушке сидел старик в своей убогой одежде, скрестив  на богатом ковре персидской работы ноги в жалких сандалиях, но его благородная  голова, его взгляд, полный достоинства и мудрости, свидетельствовали, что его  место поистине рядом с таким человеком, как шейх.    

Шейх был очень хмур, а старик, казалось, старался утешить и  ободрить его. В том, что их позвали пред очи шейха, юноши тоже усмотрели  хитрость старика, вероятно, думавшего, что беседа с ними, может быть, разгонит  тоску Али-Бану.    

– Приветствую вас, о юноши, – сказал шейх, –  приветствую вас в доме у Али-Бану. Мой старый друг, что сидит здесь, заслужил  мою благодарность, приведя вас сюда; но я немножко сердит на него за то, что он  не привел вас ко мне раньше. Который же из вас писец?    

– Я, о господин! Рад услужить вам, – сказал  молодой писец, скрестив руки на груди и низко кланяясь.    

– Итак, вы очень охотно слушаете сказки и охотно  читаете книги с прекрасными стихами и изречениями?    

Юноша покраснел и ответил:    

– О господин! Я не знаю более приятного развлечения и  охотно провожу так свой досуг. Это обогащает ум и коротает время. Но у каждого  свой вкус, и я, конечно, не осуждаю того, кто…    

– Знаю, знаю, – перебил его шейх, смеясь, и  подозвал второго.    

– А ты кто? – спросил он.    

– Господин, я работаю подручным у лекаря и сам уже  врачую больных.    

– Так, – молвил шейх. – Так вот он, любитель  хорошо пожить! Вам бы попировать и повеселиться с добрыми друзьями? Не правда  ли, я угадал?    

Юноша был пристыжен, он чувствовал, что его выдали и что  старик, должно быть, пересказал и его слова. Все же он собрался с духом и  ответил:    

– О да, господии, я считаю одной из житейских радостей  возможность скоротать время с хорошими друзьями. К сожалению, кошелька моего  хватает только на то, чтобы предложить друзьям арбузы и другое столь же дешевое  угощение; однако это не мешает нам веселиться, и можно себе представить,  насколько бы веселее мы были, будь у меня побольше денег.    

Смелый ответ пришелся по вкусу шейху, и он не мог удержаться  от смеха.    

– А который же из вас – купец? – продолжал он  расспросы.    

Молодой купец ответил:    

– Я вижу, о повелитель, что старец, дабы развлечь вас,  пересказал вам все наши глупости. Если ему удалось развеселить вас, я рад, что  послужил вам утехой. Что же касается музыки и пляски, то, признаюсь, нелегко  отыскать другую забаву, которая так же пришлась бы мне по душе. Но не  подумайте, о повелитель, что я порицаю вас, ежели вы…    

– Довольно, не продолжайте! – молвил шейх,  улыбаясь и подняв руку. – Вы хотите сказать: каждому свое. Но там я вижу  еще одного. Вы, верно, тот, что стремится к странствиям? Кто вы?    

– Я художник, о господин, – ответил юноша, –  я расписываю красивыми видами стены покоев или изображаю их на холсте.  Поглядеть чужие края – моя заветная мечта, там можно повидать много  чудесных местностей и потом воспроизвести их, а как правило – в рисунке  виденное всегда выходит красивей, чем то, что выдумал сам.    

Шейх смотрел на статных юношей, и взгляд его был строг и  угрюм.    

– Когда-то у меня тоже был любимый сын, – сказал  он, – теперь он был бы того же возраста, что и вы. Вы бы могли быть ему  товарищами и спутниками, и все ваши желания удовлетворялись бы сами собой. С  одним он читал бы, с другим внимал музыке, с третьим пировал бы и веселился с  друзьями, а с художником я отпустил бы его в прекрасные страны и был бы  спокоен, что он возвратится домой. Но Аллах судил иначе, – я подчиняюсь  его воле и не ропщу. И все же в моей власти исполнить ваши желания, чтобы вы с  радостным сердцем покинули дом Али-Бану. Вы, мой ученый друг, – продолжал  он, обращаясь к писцу, – отныне будете жить у меня и ведать моими книгами.  Вы можете, ежели захотите, приобретать все, что сочтете стоящим; единственной  вашей обязанностью будет рассказывать мне то интересное, что вы вычитаете в  книгах. Вы же, любитель веселых пиров с друзьями, будете ведать в моем доме  увеселениями. Сам я, правда, живу уединенно и безрадостно, но мой долг и сан  требуют, чтобы время от времени я созывал многочисленных гостей. Вы будете  распоряжаться всем вместо меня и, когда захотите, приглашать своих друзей и,  само собой, угощать их кой-чем получше арбузов. Купца я, правда, не могу  отвлекать от его дела, приносящего ему деньги и почет; но каждый вечер, молодой  мой друг, в вашем полном распоряжении будут мои танцовщики, певцы и музыканты.  Наслаждайтесь игрою и танцами всласть. А вы, – обратился он к  художнику, – должны повидать чужие края, дабы опыт придал остроту вашему  зрению. Мой казначей выдаст вам для первого странствия, к которому можете  приступить завтра же, тысячу золотых, двух лошадей и раба. Отправляйтесь, куда  влечет вас сердце, и зарисуйте для меня то прекрасное, что увидите.    

Юноши не могли опомниться от изумления, онемели от радости и  благодарности. Они хотели облобызать пол у ног великодушного шейха, но он не  допустил этого.    

– Благодарите не меня, – сказал он, – а  мудрого мужа, мне о вас поведавшего. Знакомством с четырьмя такими веселыми  юношами, как вы, он меня тоже порадовал.    

Но и дервиш Мустафа отклонил благодарность юношей.    

– Вот видите, – сказал он, – никогда нельзя  судить слишком поспешно: разве я преувеличивал, говоря о благородстве шейха?    

– Послушаем последнего раба, из тех, что я отпускаю  сегодня на волю, – прервал Али-Бану, и юноши направились на свои места.    

Теперь встал тот молодой невольник, что привлек всеобщее  внимание ростом, красотой и мужественным взглядом; он поклонился шейху и  звучным голосом начал так:    

 История Альмансора    

     

О господин! Те, что говорили передо мной, рассказали  диковинные истории, слышанные ими в чужих краях; к стыду своему, должен  сознаться, что не могу рассказать ничего достойного вашего внимания. Но ежели  вам не покажется скучным, я поведаю о чудесной судьбе одного моего друга.    

На том корабле алжирских пиратов, откуда вызволила меня ваша  щедрость, находился юноша моего возраста, как мне казалось, рожденный не для  невольничьей одежды, которую он носил. Остальные несчастные на нашем корабле  были либо людьми грубыми, водить компанию с которыми мне не хотелось, либо  чужеземцами, языка которых я не понимал; поэтому, когда выпадала свободная  минутка, я охотно проводил ее с тем юношей. Звали его Альмансор, и, судя по  выговору, он был родом из Египта. Мы услаждали себя беседами, и вот однажды  напали на мысль поведать друг другу свою судьбу, и история моего товарища по  несчастью оказалась гораздо интересней моей.    

Отец Альмансора был знатным вельможей и жил в Египте, в  городе, которого он мне не назвал. Дни детства Альмансор провел в довольстве и  радости, окруженный вниманием и всей земной роскошью. Но изнежен он не был и  рано воспитал свой ум, отец его, человек мудрый, наставлял его в добродетели, а  учителем его был знаменитый ученый, преподававший ему все, что необходимо знать  юноше. Альмансору шел десятый год, когда из-за моря пришли франки и напали на  его народ.    

Отец мальчика, верно, чем-то не угодил им, потому что  однажды, когда он собирался на утреннюю молитву, пришли франки и сначала  потребовали у него в залог его преданности франкскому народу жену, а когда он  не захотел отпустить ее, силой увели к себе в лагерь его сына.    

     

Во время рассказа молодого невольника шейх прикрыл лицо, а  по зале пробежал ропот недовольства. «Как смеет, – восклицали друзья  шейха, – как смеет этот юнец говорить столь необдуманно и своими  рассказами не врачевать, а растравлять рану Али-Бану, как смеет он не  уменьшать, а увеличивать его скорбь?» Надсмотрщик над рабами тоже разгневался  на дерзкого юношу и велел ему умолкнуть. Но молодой невольник с удивлением  спросил шейха: неужели он мог вызвать его недовольство своим рассказом?    

При этих словах шейх выпрямился и молвил:    

– Успокойтесь, друзья, как может этот юноша знать о  моей горькой доле, ведь под этой кровлей он провел всего три дня! Разве при тех  ужасах, что чинили франки, разве та же судьба, как моя, не могла постигнуть и  другого, разве сам Альмансор не мог быть… но рассказывай дальше, милый юноша!    

Молодой невольник поклонился и продолжал:    

– Итак, юного Альмансора отвели в лагерь к франкам. В  общем, жилось ему там неплохо, один из военачальников позвал его к себе в  палатку и забавлялся его ответами, которые ему переводил толмач; он  позаботился, чтоб Альмансор не терпел недостатка в одежде и пище, но тоска по  отцу с матерью снедала Альмансора. Он проплакал много дней, однако слезы его не  тронули франков. Затем франки снялись с лагеря, и Альмансор думал, что теперь  ему будет позволено вернуться домой, но не тут-то было: войска передвигались,  воевали с мамелюками, а Альмансора таскали повсюду за собой. Когда же он молил  полководцев и военачальников отпустить его домой, они не соглашались и  говорили, что он взят в залог верности его отца. И так он много дней провел с  ними в походе.    

Но вдруг по войскам прокатилось волнение, не ускользнувшее  от мальчика; всюду толковали о свертывании, о возвращении домой, о посадке на корабли,  и Альмансор был вне себя от радости, ведь теперь, когда франки возвращались к  себе на родину, теперь-то отпустят и его. Войско с обозом потянулось к берегу  моря, наконец, показались и суда, стоящие на якоре.    

Солдаты стали грузиться на корабли, но уже стемнело, а  погрузиться успела только небольшая часть войска. Как ни боролся Альмансор с  дремотой, – ведь каждую минуту он ждал, что его отпустят домой, – все  же под конец на него напал глубокий сон, и он думает, что франки подмешали ему  чего-нибудь снотворного в воду. Когда он проснулся, яркое солнце светило в  комнатку, в которой он не был, когда засыпал. Он вскочил со своего ложа, но не  успел ступить на пол, как тут же упал, пол качался у него под ногами, кругом  все вертелось и ходило ходуном. Он поднялся и, держась за стены, побрел из  комнаты.    

Вокруг стоял странный рев и свист; он никогда не видал и не  слышал ничего подобного и потому не знал, сон это или явь. Наконец добрался он  до узенькой лестницы; с трудом поднялся наверх, и – о, ужас! – со  всех сторон обступило его небо и море: он был на корабле. Тут принялся он  жалобно плакать, хотел домой, хотел броситься в море и вплавь добраться до  родины; но франки удержали его, а один из полководцев позвал к себе, обещал,  если он будет послушным, скоро вернуть его на родину и объяснил, что отправить  его домой было невозможно, а если бы его оставили одного на берегу, он пропал  бы с голоду.    

Но франки не сдержали слова; корабль плыл много дней и  наконец пристал к берегу, – но не Египта, а Франкистана! За пребывание в  лагере и за долгий путь Альмансор научился понимать и немножко говорить на  языке франков, что очень пригодилось ему в стране, где никто не знал его языка.    

Много дней вели его в глубь страны, и всюду по пути сбегался  народ, чтоб поглазеть на него, так как спутники его говорили, будто он сын  владыки Египта, приславшего его в Франкистан для окончания образования.    

Но солдаты говорили это, чтоб уверить народ, будто они  победили Египет и заключили с этой страной крепкий мир. После многодневного  пути по стране франков дошли они до большого города, цели их странствия. Там  его передали лекарю, который взял его к себе в дом и обучил всем нравам и  обычаям Франкистана.    

Прежде всего облачили Альмансора в франкскую одежду, узкую и  тесную и далеко не столь красивую, как египетская. Затем запретили кланяться,  скрестив руки; теперь, чтобы засвидетельствовать кому-либо свое почтение, ему  следовало одной рукой снять с головы огромную черную фетровую шляпу, которую  там носят все мужчины и поэтому надели и ему на голову; другую руку следовало  отвести в сторону и шаркнуть правой ножкой. Запретили ему также сидеть поджав  ноги, по доброму восточному обычаю, – теперь ему приходилось сидеть на  высоких стульях, свесив ноги на пол. Еда тоже доставляла ему немало огорчений,  теперь, раньше чем поднести кусок ко рту, следовало проткнуть его железной  вилкой.    

Лекарь был человеком суровым и злым и мучил мальчика; так,  если тому по оплошности случалось сказать гостю: «Салем алейкюм!» – он бил  его палкой, ибо следовало говорить: «Votre serviteur».[8] Ему было запрещено думать, говорить, писать  на родном языке, – пожалуй, он мог на нем только грезить; возможно, он и  совсем позабыл бы свой язык, если бы в том городе не жил один человек,  оказавший ему большую поддержку.    

Это был весьма ученый старик, понимавший многие восточные  языки – арабский, персидский, коптский, даже китайский, – все  понемножку; в том краю его почитали чудом учености и за обучение этим языкам  платили ему большие деньги. Этот человек звал к себе Альмансора по нескольку  раз на неделе, потчевал его редкостными плодами и другими лакомствами, и юноше  казалось, будто он дома. Старик был очень странным человеком. Он заказал  Альмансору одежду, какую носят в Египте знатные вельможи. Эту одежду хранил он  в особом покое. Когда к нему приходил Альмансор, он посылал его со слугой в тот  покой, и там юноша переодевался, согласно обычаю своей родины. Затем они  отправлялись в «Малую Аравию», так назывался один покой в доме ученого.    

Покой был уставлен искусно выращенными деревьями –  пальмами, бамбуками, молодыми кедрами – и цветами, встречающимися только в  странах Востока. Пол был устлан персидскими коврами, у стен лежали подушки, а  франкских стульев и столов не было вовсе. На одной из подушек восседал старик  ученый; вид у него был совсем не тот, что обычно: голова вместо тюрбана была  обмотана тонкой турецкой шалью; седая привязная борода спускалась до пояса и  ничем не отличалась от настоящей почтенной бороды любого достойного мужа.  Облачен он был в мантию, переделанную из парчового утреннего халата, в  широченные шаровары и желтые туфли, и хотя вообще он отличался миролюбивым  нравом, в эти дни нацеплял турецкую саблю, а за кушак затыкал ятаган,  украшенный поддельными камнями. Он курил трубку в два локтя длиной, а  прислуживали ему слуги, также одетые в персидское платье, и у многих из них  лицо и руки были вымазаны черной краской.    

Сперва все это казалось юному Альмансору очень странным, но  затем он понял, что те часы, которые он проводил у старика, приноравливаясь к  его желаниям, пошли ему на пользу. Если у лекаря он не смел и слова сказать  по-египетски, то здесь запрещалась франкская речь. Входя, Альмансор произносил  приветствие, на которое старик перс отвечал с большой торжественностью; затем  он делал знак юноше, чтоб тот сел рядом, и начинал болтать на персидском,  арабском, коптском и на других языках вперемежку, это он называл ученой  восточной беседой. Около стоял с большой книгой слуга, или, если хотите, раб,  как он звался в эти дни; книга же эта была словарем, и когда старику не хватало  слов, он делал знак рабу, листал книгу, быстро находил нужное слово и затем  продолжал свою речь.    

Рабы же приносили в турецких сосудах шербет и другие  лакомства; и чтобы угодить старику, Альмансору достаточно было сказать, будто  все у него заведено по восточному обычаю. Альмансор прекрасно читал  по-персидски, а в глазах старика это было великим достоинством. У него было  множество персидских рукописей; он приказывал юноше читать их вслух, сам  внимательно повторял за ним каждое слово и, таким образом, примечал правильное  произношение.    

Для бедного Альмансора эти дни были праздниками, старик  ученый не отпускал его без подарка, часто весьма ценного – он дарил  Альмансору деньги, полотно или другие нужные вещи, в которых отказывал ему  лекарь.    

Так прожил Альмансор несколько лет в столице Франкистана, но  тоска его по родине не улеглась. Когда же ему минуло пятнадцать лет, случилось  событие, имевшее большое влияние на его судьбу.    

Дело в том, что франки избрали своего главного  полководца – того, который в Египте так часто беседовал с  Альмансором, – своим королем и повелителем. По торжествам и пышным  празднествам в столице Альмансор, правда, понял, что происходит нечто подобное,  но он и думать не мог, что король и есть тот самый человек, которого он видел в  Египте, ведь тот полководец был еще очень молод. Однажды Альмансор шел по  мосту, перекинутому через широкую реку, протекающую по тому городу; тут увидел  он человека в простой солдатской одежде, облокотившегося о перила моста и  глядевшего на воду. Черты его лица показались ему знакомыми, и он вспомнил, что  раньше уже видал его. Поэтому он быстро порылся в кладовых своей памяти, и  когда постучался в дверь, ведущую в египетскую кладовую, разум его вдруг  прояснился, и он вспомнил, что человек этот – тот франкский полководец,  который часто беседовал с ним в лагере и всегда проявлял добрую заботу о нем;  он не знал точно его имени и теперь, собравшись с духом, подошел и окликнул его  так, как прозвали его солдаты; скрестив на груди руки по обычаю своей страны,  он молвил:    

– Салем алейкюм, Petit Caporal![9]    

Тот с удивлением оглянулся, окинул юношу внимательным  взглядом, подумал минутку, а затем сказал:    

– Господи, возможно ли это! Ты здесь, Альмансор? Как  поживает твой отец? Что делается в Египте? Что привело тебя к нам?    

Тут Альмансор не выдержал, он горько зарыдал и сказал:    

– Так ты, Petit Caporal, не знаешь, что учинили со мной  эти собаки, твои соотечественники? Ты не знаешь, что я уже много лет не видел  земли моих отцов?    

– Не могу поверить, – сказал тот, и чело его  омрачилось, – не могу поверить, что они потащили тебя за собой.    

– Ах, так оно и было, – ответил Альмансор, –  в тот день, когда ваши солдаты погрузились на корабли, я в последний раз видел  свою отчизну; они увезли меня с собой, и один военачальник, тронутый моими  несчастьями, платит за мое содержание окаянному лекарю, который колотит меня и  морит голодом. Слушай-ка, Petit Caporal, – продолжал он в простоте  душевной, – как хорошо, что я повстречал тебя, ты мне поможешь.    

Тот, к которому он обратился с такими словами, улыбнулся и  спросил, чем он может ему помочь.    

– Видишь ли, – сказал Альмансор, – стыдно мне  что-либо просить у тебя; правда, ты всегда был добр ко мне, но я знаю, ты тоже  человек бедный, и когда был полководцем, одевался всегда хуже других; судя по  твоему сюртуку и по шляпе, дела твои и сейчас не блестящи. Но франки недавно  выбрали себе султана, и ты, конечно, должен знать кого-нибудь из его  приближенных, может быть, агу его янычаров, или его рейс-эфенди, или его  капудан-пашу? Так ведь?    

– Ну да, – согласился тот, – а дальше что?    

– Ты мог бы замолвить за меня словечко, Petit Caporal,  пусть они попросят франкского султана, чтоб он отпустил меня на волю, –  тогда мне только нужно будет немножко денег на обратный путь; но, главное,  обещай мне не проговориться ни лекарю, ни арабскому ученому.    

– А что это за арабский ученый? – спросил тот.    

– Ах, это странный человек, но о нем я расскажу тебе в  другой раз. Если они что-нибудь проведают, мне не выбраться из Франкистана. Но  согласен ли ты замолвить за меня словечко аге? Скажи откровенно!    

– Пойдем со мной, – сказал тот, – может быть,  я смогу уже сейчас быть тебе полезен.    

– Уже сейчас? – в испуге воскликнул юноша. –  Сейчас невозможно, не то лекарь изобьет меня, я тороплюсь домой.    

– А что у тебя тут в корзине? – спросил тот, не  отпуская его.    

Альмансор покраснел и сперва не хотел показать, наконец, он  сказал:    

– Видишь ли, Petit Caporal, мне приходится выполнять ту  же работу, что и последнему рабу у моего отца. Лекарь – человек скаредный  и что ни день гоняет меня на овощной и рыбный рынок, до которого от нашего дома  добрый час ходьбы, и, чтобы выгадать несколько медяков, мне приходится все  покупать у грязных торговок, там ведь все немного дешевле, чем в нашем  квартале. Вот гляди, из-за паршивой селедки, из-за горсти салата, из-за кусочка  масла мне приходится ежедневно ходить два часа. Ах, знал бы об этом мой отец!    

Человек, с которым беседовал Альмансор, был тронут его  горькой участью и сказал:    

– Идем со мной, и будь спокоен, лекарь не посмеет тебя  обидеть, даже если останется сегодня без селедки и салата. Не беспокойся, идем!    

С этими словами он взял Альмансора за руку и повел за собой,  и столько уверенности было в его словах и движениях, что Альмансор, хотя у него  и щемило сердце при мысли о лекаре, все же пошел с тем человеком.    

Итак, с корзинкой на руке, шагал он бок о бок с солдатом по  разным улицам, и странным казалось ему, что встречные снимали шляпы,  останавливались и глядели им вслед. Он сказал своему спутнику, как это его  удивляет, но тот засмеялся и ничего не ответил.    

Наконец дошли они до великолепного замка, куда и направился  тот человек.    

– А ты здесь живешь, Petit Caporal? – спросил  Альмансор.    

– Здесь моя квартира, – ответил тот, – а тебя  я отведу к своей жене.    

– Ну, живешь ты богато! – продолжал  Альмансор. – Султан, должно быть, предоставил тебе даровые покои?    

– Ты прав, эту квартиру я получил от императора, –  ответил его спутник и повел его в замок.    

Там они поднялись по широкой лестнице, и он приказал  Альмансору оставить корзину в нарядном зале, а затем прошел с ним в  великолепный покой, где на диване сидела женщина. Он заговорил с ней на чужом  языке, и оба смеялись от души, а потом женщина на языке франков принялась  расспрашивать Альмансора о Египте. Под конец Petit Caporal сказал юноше:    

– Знаешь, лучше всего я сейчас же сам сведу тебя к императору  и замолвлю ему за тебя словечко.    

Альмансор сильно перепугался, но он подумал о своей горькой  доле и о родине.    

– Аллах, – обратился он к обоим, – Аллах  придает несчастному мужество в минуту крайней нужды, он не оставит и меня,  горемычного. Да, я поступлю, как ты советуешь: я пойду к нему. Но скажи,  Caporal, что мне делать – пасть ниц, коснуться лбом земли?    

Они снова расхохотались и стали уверять, что этого делать не  нужно.    

– А вид у него страшный и величественный, –  расспрашивал он, – борода длинная? Глаза мечут молнии? Скажи, каков он?    

Спутник его снова расхохотался, а затем сказал:    

– Лучше я не буду его описывать, Альмансор, – сам  догадайся, который он. Укажу тебе только одну примету: когда император в зале,  все почтительно снимают шляпы; тот, кто не снимет шляпы, и есть  император. – С этими словами он взял его за руку и повел в императорский  зал. Чем ближе они подходили, тем сильнее колотилось у Альмансора сердце, а  когда они приблизились к дверям, у него задрожали колени. Слуга распахнул двери;  там стояли полукругом человек тридцать – все при звездах, в великолепных  одеяниях, шитых золотом, как обычно ходят в стране франков самые знатные  королевские аги и паши. И Альмансор подумал, что его спутник, одетый так  скромно, верно, самый незначительный среди них. Все они обнажили головы, и  тогда Альмансор огляделся: у кого на голове шляпа, тот и есть император.    

Но искал он напрасно. Все держали шляпу в руке, значит,  императора среди них не было; тут он случайно взглянул на своего  спутника – и что же: шляпа была у него на голове!    

Юноша был поражен, потрясен. Он долго глядел на него, а  затем сказал, тоже сняв шляпу:    

– Салем алейкюм, Petit Caporal! Насколько мне известно,  султан франков не я, значит, мне не пристало покрывать голову; ты же, Petit  Caporal, в шляпе, уж не ты ли император?    

– Ты угадал, – ответил тот, – но, кроме того,  я твой друг. Припиши свои невзгоды не мне, а несчастному стечению  обстоятельств, и будь уверен, что первым же кораблем ты поплывешь к себе на  родину. Ступай теперь к моей жене, расскажи ей про арабского ученого и все, что  ты знаешь. Салат и селедку я отошлю лекарю, ты же впредь до отъезда оставайся у  меня во дворце.    

Так говорил человек, бывший императором; Альмансор же пал  ниц перед ним, облобызал его руку и просил прощения за то, что не признал его  сразу, ведь в его глазах он совсем не походил на императора.    

– Твоя правда, – ответил тот, смеясь, – ежели  ты императором всего несколько дней, то на лбу у тебя этого не написано. –  Так сказал он и сделал ему знак удалиться.    

С того дня Альмансор зажил в счастье и довольстве.    

У арабского наставника, о котором он рассказал императору,  он побывал еще несколько раз, лекаря же больше не видел. Несколько недель  спустя император призвал его к себе и объявил, что корабль, на котором он хочет  отправить его в Египет, готов сняться с якоря. Альмансор был вне себя от  радости; он собрался в несколько дней и, с чувством благодарности в сердце,  щедро одаренный императором, отправился к морю и пустился в путь.    

Но Аллаху было угодно продлить его испытания, невзгодами  закалить его мужество, и он не дал ему увидать берега его родины. Англичане,  другой франкский народ, вели в ту пору морскую войну с императором. Они  отбирали у него все захваченные корабли; и случилось, что на шестой день пути  корабль, на котором плыл Альмансор, обстреляли окружившие его английские суда;  он вынужден был сдаться, и весь экипаж пересел на суденышко, которое поплыло  вслед за остальными. Но на море так же неспокойно, как в пустыне, где на  караваны неожиданно нападают разбойники, убивают и грабят.    

Тунисские пираты напали на их суденышко, во время бури  отбившееся от больших кораблей, захватили его, а весь экипаж отвезли в Алжир и  продали в рабство.    

Правда, Альмансор, правоверный мусульманин, попал не в столь  тяжелую неволю, как христиане, но все же последняя надежда увидать родину и  отца исчезла. Так прожил он пять лет у одного богатого человека, где работал в  саду и поливал цветы. Но богатый человек умер, не оставив прямых наследников;  добро его растащили, невольников поделили, и Альмансор попал в руки  работорговца. Тот как раз снарядил корабль, чтобы перепродать своих невольников  подороже в других краях. Судьбе угодно было, чтобы я тоже оказался невольником  этого работорговца и попал на тот же корабль, что и Альмансор. Там мы узнали  друг друга, и там поведал он мне о своей необычной судьбе. Но, когда мы  пристали к суше, я опять убедился, что пути Аллаха неисповедимы, – мы  высадились на его родном берегу, нас выставили на продажу на невольничьем рынке  в его родном городе, и, – о господин! – скажу тебе кратко: он был  куплен своим родным, своим любимым отцом!    

     

Шейх Али-Бану глубоко задумался над этой повестью; она  невольно увлекла его, грудь его вздымалась, глаза сверкали, и часто он был  готов прервать молодого невольника; но конец рассказа, казалось, не  удовлетворил его.    

– Ты говоришь, ему теперь было бы около двадцати одного  года? – так начал он свои вопросы.    

– Мы с ним примерно одного возраста, о господин,  двадцать один – двадцать два года.    

– А какой город называл он своей родиной, об этом ты  ничего не сказал.    

– Если не ошибаюсь, – ответил тот, – это  Александрия!    

– Александрия! – воскликнул шейх. – Это мой  сын; где он? Ты не говорил, что он звался Кайрамом? Какие у него глаза –  темные? А волосы – черные?    

– Да, такие, а в минуты откровенности он называл себя  Кайрамом, а не Альмансором.    

– Но, заклинаю тебя Аллахом, скажи мне, отец купил его  у тебя на глазах, ты говоришь, он сказал, что это его отец? Значит, это не мой  сын!    

Невольник ответил:    

– Он сказал мне: «Благословен Аллах после столь долгих невзгод;  это – рыночная площадь моего родного города». А немного спустя из-за угла  показался вельможа, – тогда он воскликнул: «О, наши глаза поистине  драгоценный дар небес! Мне привелось еще раз увидеть своего почтенного отца!»  Человек же тот подошел к нам, оглядел всех и купил под конец того, с кем все  это случилось; тогда он призвал Аллаха, горячо возблагодарил его и шепнул мне:  «Вот я опять возвращаюсь в обитель счастья: меня купил мой родной отец».    

– Стало быть, это не мой сын, не мой Кайрам! –  молвил шейх, исполнясь печали.    

Тогда юноша не мог дольше сдерживать свое волнение, слезы  радости брызнули у него из глаз, он пал ниц перед шейхом и воскликнул:    

– И все же это ваш сын – Кайрам-Альмансор, ведь  это вы сами купили его.    

«Аллах, Аллах! Чудо, великое чудо!» – восклицали вокруг  и все старались протиснуться поближе. А шейх, онемев, глядел на юношу, который  поднял к нему свое красивое лицо.    

– Мустафа, друг мой, – наконец обратился шейх к  старому дервишу, – глаза мне застилает пелена слез, и я не могу разглядеть,  запечатлелись ли у него на лице черты его матери, в которую мой Кайрам уродился  лицом, подойди и вглядись в него.    

Старик подошел, долго глядел на него, наконец положил руку  на чело юноше и сказал:    

– Кайрам, как гласит изречение, которое в тот скорбный  день ты унес с собой в лагерь франков?    

– Дорогой учитель, – ответил юноша, прикасаясь  губами к его руке, – оно гласит: «Кто любит Аллаха и чист душой, тот не  одинок и в пустыне горестей, ибо с ним двое спутников, они поддержат и утешат  его».    

Тогда старик с благодарностью возвел очи к небу, поднял  юношу, прижал его к груди и передал шейху со словами:    

– Возьми его! Как верно то, что ты тосковал по нем  десять лет, так верно и то, что это твой сын Кайрам.    

Шейх не помнил себя от радости и счастья. Он не мог наглядеться  на вновь обретенного сына, из черт которого явственно проступал образ былого  Кайрама. И все присутствующие радовались вместе с ним, ибо они любили шейха, и  каждому казалось, будто в этот день ему самому судьба подарила сына.    

Песни и ликование снова огласили покои, как в дни счастья и  радости.    

Юноше пришлось повторить свой рассказ, теперь уже более  обстоятельно, и все восхваляли арабского ученого, и императора, и тех, кто был  участлив к Кайраму. Гости разошлись только поздно ночью, и шейх щедро одарил  всех своих друзей, дабы они сохранили память об этом дне радости.    

Четырех же юношей он представил своему сыну и пригласил их  посещать его, и было решено, что Кайрам будет читать с писцом, пускаться в  недалекие странствия с художником, развлекаться пляской и пением в –  обществе купца, а четвертый будет ведать увеселениями при дворе шейха. Их щедро  одарил шейх, и, радостные, покинули они его дом.    

– Кого нам благодарить, – рассуждали они, –  кого, как не старца? Кто мог бы это подумать, когда мы стояли тут у дома и  судачили о шейхе?    

– А ведь легко могло случиться, что мы пропустили бы  мимо ушей речи старика, – молвил другой, – или, чего доброго, подняли  бы его на смех. Он был в жалком рубище, и кто мог подумать, что это мудрец  Мустафа?    

– Как странно! – сказал писец. – Вот на этом  самом месте мы громко выразили свои желания. Один мечтал о странствиях,  другой – о пенье и плясках, третий – о веселых пирах с друзьями, а  я – о чтении и сказках, и вот все наши мечты осуществились. Ведь я могу читать  все книги шейха и приобретать любые, какие захочу.    

– А я могу украшать его стол, распоряжаться всеми  увеселениями и сам принимать в них участие, – молвил другой.    

– А я? Как только западет мне на сердце желание  послушать пенье и игру на лютне или посмотреть на пляску, я могу пойти к нему и  попросить отпустить со мной его рабов.    

– А я до сего дня был беден, – воскликнул  художник, – и не мог и шагу ступить из города, теперь же я могу пуститься  в далекий путь!    

– Да, – подхватили все вместе, – хорошо, что  мы последовали за старцем, – кто знает, что иначе сталось бы с нами?    

Так сказали они и, радуясь и ликуя, разошлись по домам.    

     

 Харчевня в Шпессарте    

     

     

Много лет тому назад, когда дороги в Шпессартском лесу были  еще плохи и мало езжены, шли по лесу два молодых ремесленника. Одному было лет  восемнадцать, и был он машинный мастер, другому, обученному ювелирному делу, с  виду никак нельзя было дать больше шестнадцати, и, надо думать, он впервые  пустился в странствие.    

Уже завечерело, и от исполинских елей и буков на узкую  дорогу, по которой они шли, легла густая тень. Машинный мастер шагал браво,  насвистывал песенку, разговаривал с Резвым, своей собакой, и как будто не  очень-то беспокоился, что скоро уже совсем стемнеет, а до ближней харчевни  дойдешь не так-то скоро. А Феликс, золотых дел мастер, часто боязливо  оглядывался. Когда ветер шелестел в листве, ему слышались шаги у него за  спиной. А когда от ветра колыхались придорожные кусты, ему чудилось, будто за  ветками кто-то притаился и следит за ними.    

Вообще-то юный ювелир был не суеверен и не труслив. В  Вюрцбурге, где прошли годы его ученичества, он слыл в среде учеников  безбоязненным, храбрым малым, но сегодня он что-то трусил. Про Шпессартский лес  он всего наслышался. Говорили, будто там хозяйничает большая разбойничья шайка,  будто за последнее время ограблено много путешественников, рассказывали даже о  зверских убийствах, не так давно имевших там место. Вот он и робел, ему было  страшно за свою жизнь – ведь их-то всего двое, против вооруженных разбойников  они бессильны. Он уже раскаивался, что послушался своего спутника и не  заночевал на опушке.    

– Это ты, мастер, будешь виноват, если сегодня ночью  меня убьют и я лишусь жизни и всего, что у меня с собой, ведь это ты своими  уговорами заманил меня в этот страшный лес.    

– Нечего труса праздновать, – возразил  мастер, – чего, собственно, бояться ремесленнику? Ты что думаешь? Думаешь,  господа разбойники нападут на нас и убьют, окажут нам эту честь? Чего ради им  утруждать себя? Может, ради воскресной одежды, что у меня в ранце, или ради тех  грошей на харчи, что остались у меня от талера? Нет, надо ехать в карете  четверней, быть в шелках да кружевах, вот тогда им, разбойникам, есть ради чего  убивать.    

– Подожди! Слышишь, в лесу кто-то свистит? –  боязливо шепнул Феликс.    

– Это ветер свистит в листве, прибавь шагу, теперь уже  недалеко.    

– Да, тебе хорошо, – опять заговорил юный  ювелир. – Они спросят, что у тебя с собой, обыщут и заберут воскресную  одежду, гульден и тридцать крейцеров. А меня – меня они сразу убьют, и только  потому, что у меня с собой всякие золотые вещицы и ожерелье.    

– А чего ради им тебя убивать? Вот, представь себе,  выходят сейчас из-за тех вон кустов четверо или пятеро с заряженными ружьями,  наводят дуло на нас и вежливо спрашивают: «Господа, что у вас есть? Не  стесняйтесь, мы поможем вам донести ваши вещи», и так далее, все в том же  приятном тоне. Ну, ты, конечно, не станешь дурака валять, откроешь свой ранец,  любезно выложишь на землю желтый камзол, синий кафтан, ожерелье, браслеты,  гребенки и все прочее да еще поблагодаришь за то, что они не покусились на твою  жизнь.    

– Да? Так, по-твоему, я должен отдать украшения, что  изготовил для моей крестной матери, любезной моему сердцу графини? –  горячо возразил Феликс. – Нет, я лучше расстанусь с жизнью, лучше дам  изрубить себя на кусочки. Ведь она заменила мне мать, а когда мне пошел десятый  год, позаботилась о моем воспитании! Все то время, что я жил в учениках, она  платила и за учение, и за мою одежду, и за все прочее. А теперь, когда я имею  возможность навестить ее и когда при мне драгоценные украшения, которые она  заказала золотых дел мастеру, а изготовил я, теперь, когда она могла бы на деле  убедиться, чему я выучился, теперь я должен все это отдать, да в придачу еще и  желтый камзол, подаренный ею? Нет, лучше умереть, чем отдать дурным людям  драгоценности моей крестной матери.    

– Не глупи! – крикнул мастер. – Если тебя  убьют, графиня все равно не получит своих драгоценностей. Значит, лучше отдать  украшения и сохранить жизнь.    

Феликс ничего не ответил. Теперь уже совсем стемнело, и при  слабом свете молодого месяца в пяти шагах почти ничего не было видно. Феликс  все больше и больше трусил, он ни на шаг не отходил от товарища и никак не мог  решить, соглашаться или нет с его словами и доводами. Так шли они около часа, и  наконец вдали блеснул огонек. Но Феликс боялся идти на свет; а ну как это  вертеп разбойников, думал он, однако мастер разъяснил ему, что разбойники живут  в пещерах или землянках, а это, конечно, харчевня, о которой говорил им на  опушке какой-то встречный.    

Харчевня оказалась длинным, низким строением, перед ней  стояла повозка, а рядом в конюшне ржали лошади. Мастер поманил Феликса к окну,  не закрытому ставнями. Став на цыпочки, можно было заглянуть внутрь. У печки  спал в кресле мужчина, судя по одежде возчик, он же, вероятно, и хозяин повозки,  что стояла во дворе. По другую сторону печки пряли женщина и девушка. За столом  у стены сидел человек, перед которым стоял стакан вина, он сидел, подперев  голову руками, так что лица его не было видно. Однако мастер решил, что, судя  по одежде, он должен быть из благородных.    

Они все еще подглядывали в окно, но тут в доме залаяла  собака. Резвый, собака мастера, отозвалась, и в дверях появилась служанка  посмотреть, что за люди пришли.    

Их обещали покормить ужином и устроить на ночлег. Они вошли,  сложили в угол тяжелые узлы, шляпы и палки и подсели за стол к господину.    

Они поздоровались с ним, он поднял голову, перед ними был  изящный молодой человек; с приветливой улыбкой выразил он им признательность за  их учтивый поклон и сказал:    

– Ишь до какого позднего часа вы в дороге. И не  побоялись в такую темь идти по Шпессартскому лесу? – сказал он. – А  вот я предпочел поставить лошадь в конюшню и переночевать на заезжем дворе,  только бы лишний час не быть в пути.    

– И вы были правы, сударь, – ответил  мастер. – Топот копыт хорошего коня – желанная музыка для этой  разбойничьей сволочи, они слышат ее на расстоянии доброго часа пути. Но когда  лесом шагают два бедных малых, вроде нас, с которых и взять-то нечего, так ради  них разбойники и пальцем не пошевелят.    

– Так-то оно так, с бедного человека не много  возьмешь, – согласился возчик, разбуженный приходом новых постояльцев и  тоже подошедший к столу. – Но бывали случаи, что они убивали бедных просто  из жажды крови, а не то принуждали их вступить в свою шайку и тоже заниматься  разбоем.    

– Ну, если эти люди так хозяйничают в лесу, –  заметил золотых дел мастер, – то, по правде говоря, и здешний дом плохая  для нас защита. Нас всего четверо да работник – пятый; а вдруг им вздумается  напасть на нас вдесятером, что нам тогда делать? Да и кто поручится, что  здешние хозяева честные люди? – шепотом прибавил он.    

– Этого бояться нечего, – возразил возчик. –  Я здешний заезжий двор больше десяти лет знаю и ни разу не приметил ничего  подозрительного. Хозяин редко бывает дома, говорят, он торгует вином; хозяйка  женщина тихая и безобидная, нет, вы, юноша, зря ее опасаетесь.    

– И все же, – вступил в разговор молодой человек  аристократического вида, – все же я не отмахнулся бы просто-напросто от  его слов. Вспомните слухи о людях, что вдруг бесследно пропали в этом лесу.  Многие из них перед тем говорили, что переночуют тут в харчевне, а когда  две-три недели спустя о них ничего не было слышно и их начинали разыскивать, то  наводили справки и в харчевне, и выходило, что никого из них здесь не видали,  согласитесь: это как-никак внушает подозрение.    

– Бог его знает, – воскликнул мастер, –  может, оно и вправду разумнее переночевать в лесу, под первым попавшимся  деревом, а не здесь в четырех стенах; ведь убежать отсюда и думать нечего,  ежели они будут сторожить у дверей, на окнах-то решетки.    

Эти разговоры навели всех на размышления. Теперь уже не  казалось невероятным, что хозяева лесной харчевни, то ли по принуждению, то ли  по доброй воле, стакнулись с разбойниками. Ночь внушала опасение, ведь не раз  доводилось им слышать о путниках, застигнутых во время сна и убитых; некоторые  из остановившихся сейчас на ночлег в лесной харчевне были очень ограничены в  средствах и, даже если бы дело не шло о жизни, потерять хоть часть добра было  бы для них весьма чувствительно. Помрачнев, расстроившись, уставились они в  свои стаканы. Молодой человек думал: вот хорошо было бы скакать теперь на коне  по спокойной, открытой долине; мастер думал о десятке своих подмастерьев, дюжих  малых: было бы хорошо, если бы они, вооружившись дубинками, охраняли его;  Феликс, золотых дел мастер, больше опасался за украшения своей благодетельницы,  чем за свою жизнь; возчик, задумчиво попыхивая трубкой, сказал вполголоса:    

– Господа, знаете, нельзя, чтобы они напали на нас  спящих. Что до меня, я готов всю ночь не смыкать глаз, если только кто-нибудь  составит мне компанию.    

– И я, и я готов! – отозвались остальные.    

– Заснуть я бы все равно не заснул, – добавил  молодой человек.    

– Ну, тогда, чтобы не заснуть, давайте чем-нибудь  займемся, – предложил возчик. – Я думаю, раз нас четверо, мы могли бы  сыграть в карты, за картами не заснешь, и время пройдет незаметно.    

– Я в карты не играю, – сказал молодой  человек, – так что составить вам компанию не могу.    

– А я и вовсе не умею играть, – прибавил Феликс.    

– А если мы не будем играть, чем же нам тогда  заняться? – раздумывал мастер. – Петь? Нет, не годится, пением можно  привлечь эту сволочь. Забавляться поговорками? Задавать и отгадывать загадки?  Этого надолго не хватит. Знаете что? Не заняться ли нам рассказами? Веселыми  иди серьезными, правдой или вымыслом, не все ли равно, мы и не заснем, и время  скоротаем не хуже, чем за игрой в карты.    

– Я согласен, только начинайте вы, – с улыбкой  заметил молодой человек. – Вы, господа ремесленники, бродите по всему  свету, вам есть о чем рассказать, ведь что ни город, то свои предания, свои  истории.    

– Как же, как же, чего только не наслышишься, –  заметил мастер. – Зато такие господа, как вы, усердно читают ученые  книжки, где много всего интересного понаписано, и поумнее и позанимательнее  того, что может рассказать наш брат, простой ремесленник. Если я не ошибаюсь,  вы студент, ученый?    

– Ученый не ученый, – улыбнулся молодой  человек, – но все же студент и еду на вакации домой. Но то, что написано в  наших книгах, не очень-то перескажешь; и порой приходится слышать куда более  любопытные истории. Так что начинайте вы свой рассказ, если остальные не  возражают.    

– По мне, слушать интересную историю куда  занимательнее, чем играть в карты, – отозвался возчик. – Часто я  еле-еле тащусь проселочной дорогой, только бы послушать человека, который  шагает рядом и рассказывает что-нибудь интересное. Бывает, в дурную погоду я  подсажу к себе в повозку того или иного прохожего, а он за это, глядишь,  что-нибудь и расскажет. А одного своего приятеля я, верно, только потому так  люблю, что он может рассказывать битых семь часов, а историй – все еще конца не  видно.    

– Вот так же и я, – добавил юный ювелир, – до  смерти люблю слушать, когда рассказывают. Мой хозяин в Вюрцбурге  строго-настрого запретил мне заглядывать в книжки, чтобы я не зачитывался и не  забывал о работе. Ну, так расскажи нам что-нибудь хорошенькое, мастер, я знаю,  ты можешь всю ночь до утра рассказывать, у тебя запаса хватит.    

Мастер выпил для смелости и начал так:    

 Сказание о гульдене с оленем    

     

В Верхней Швабии и по сей день еще высится остов старинного  замка, когда-то не знавшего себе равных в целом крае – это Вышний Цоллерн. Он  стоит на вершине круглой крутой горы, и с его дерзкой высоты открываются взору  окрестные дали. И повсюду, откуда виден был замок, и еще намного дальше, люди в  старину побаивались воинственных рыцарей фон Цоллерн, имя это знали и почитали  во всех немецких землях. Так вот: много сотен лет тому назад – сдается мне, что  тогда еще только-только изобрели порох, – жил в этой твердыне один из  Цоллернов, человек по натуре весьма странный. Нельзя сказать, чтобы он жестоко  притеснял своих подданных или враждовал с соседями, однако никто не хотел с ним  знаться из-за его мрачного взгляда, нахмуренного лба и бранчливой, отрывистой  речи. Немногие, кроме слуг в его замке, сподобились слышать, чтобы он говорил  связно, как все прочие люди. Когда он скакал верхом по долине и какой-нибудь  простолюдин, встретясь с ним, срывал с головы шапку, кланялся и говорил:  «Добрый вечер, ваше сиятельство, хороша нынче погодка!», то граф отвечал:  «Вздор!» или «Сам знаю!». А если кто, бывало, не угодит ему самому или не так  обиходит его лошадей, или он встретит в ущелье крестьянина с возом, и тот не  сразу уступит дорогу его коню, – граф давал выход своему гневу, разражаясь  громом проклятий, однако никому не случалось видеть, чтобы он когда-нибудь при  подобной оказии ударил крестьянина. В округе его прозвали «Цоллерн-Грозовая  Туча». Цоллерн-Грозовая Туча был женат, и жена его являла собой полную противоположность  супругу, – она была кротка и приветлива, как майский день. Не раз  приходилось ей добрым словом и ласковым обхождением примирять с графом людей,  которых он обидел своей грубостью. Она, где только могла, помогала бедным, и не  считала за труд в летний зной или в злейшую стужу спуститься с крутой горы в  долину, чтобы навестить бедняков или больных детей. Когда ей доводилось  встречать на пути графа, он бурчал: «Вздор! Сам знаю!» – и скакал дальше.    

Всякую другую женщину столь угрюмый нрав мужа остановил бы  или запугал. Одна подумала бы: «Что мне за дело до бедных, ежели мой муж их ни  во что не ставит!» У другой оскорбленная гордость и досада, пожалуй, вытеснили  бы всякую любовь к гневливому супругу; но не такова была Гедвига фон Цоллерн.  Она продолжала по-прежнему любить мужа, старалась своей прекрасной белой рукой  разгладить морщины на его смуглом челе; да, она любила и почитала его. Когда же  со временем небо даровало этой чете юного графа фон Цоллерн, графиня и тогда не  перестала любить супруга, хотя и посвящала свои заботы маленькому сыну, как  истинно любящая мать. Минуло три года; все это время граф фон Цоллерн видел  мальчика только по воскресеньям после обеда, когда кормилица приносила ему  ребенка. Он угрюмо смотрел на сына, бормотал что-то себе под нос и отдавал ей  ребенка обратно. Однако, когда мальчик впервые произнес слово «отец», граф  подарил кормилице гульден, но ребенку даже не улыбнулся.    

Когда же малышу исполнилось три года, граф велел в первый  раз надеть на него штанишки, нарядить в бархат и шелк, затем приказал вывести  во двор своего коня и еще одну красивую лошадь, взял сына на руки и, звеня  шпорами, стал спускаться с ним по винтовой лестнице. Графиня Гедвига немало  удивилась, увидев это; не в обычае у нее было спрашивать графа, куда и зачем он  едет, но на сей раз страх за ребенка заставил ее разомкнуть уста.    

– Вы намерены проехаться верхом, граф? – спросила  она. – Зачем вам брать с собой дитя? – продолжала она. – Куно  погуляет со мной.    

– Сам знаю! – отвечал, не останавливаясь,  Цоллерн-Грозовая Туча.    

Спустившись во двор, он быстро, за ножку, подсадил мальчика  в седло, крепко привязал его шалью, вскочил сам на своего коня и пустил обеих  лошадей шагом к воротам, при этом он крепко держал поводья второй лошади.    

Сперва ребенку как будто очень нравилось скакать вместе с  отцом вниз по склону. Он хлопал в ладоши, смеялся и трепал гриву лошади, чтобы  она бежала быстрее, так что граф не мог на него нарадоваться и даже несколько  раз воскликнул:    

– Удалой будет малый!    

Но как только они выехали на равнину и граф, до сего времени  ехавший шагом, перевел лошадей на рысь, у малыша занялся дух; сначала он робко  попросил отца ехать потише, но когда лошади пустились вскачь и у маленького  Куно перехватило дыхание от встречного ветра, он сперва тихо заплакал, потом стал  нетерпеливо хныкать и наконец заревел во всю мочь.    

– Вздор, сам знаю! – вскричал граф. – Экий  мальчонка – чуть сел на коня и уже ревет! Замолчи, не то…    

Однако в тот миг, когда он собирался подбодрить сына крепким  ругательством, конь его взвился на дыбы, и, пытаясь укротить непокорное  животное, он выпустил из рук поводья второй лошади. Когда же он наконец  утихомирил своего скакуна и боязливо оглянулся в поисках сына, то увидел одну  только лошадь, которая бежала к замку без своего маленького всадника. Как ни  суров и сумрачен был граф фон Цоллерн, но и его сердце дрогнуло при этом  зрелище; решив, что его мальчик лежит на дороге с разможженными костями, он  застонал и принялся рвать на себе бороду. Но, проскакав довольно большое  расстояние обратно, он нигде не обнаружил следов сына, и уже вообразил себе,  что лошадь, испугавшись, сбросила его в наполненный водой ров, тянувшийся вдоль  дороги. Вдруг он услыхал позади себя детский голосок, звавший его по  имени, – он мигом обернулся и – гляди-ка! – невдалеке от дороги  сидела под деревом старая женщина и держала на коленях его ребенка.    

– Как очутился у тебя мальчик, старая ведьма? –  закричал граф в неистовом гневе. – Сию же минуту отдай его мне!    

– Потише, потише, ваша милость, – засмеялась  безобразная старуха. – Не ровен час, вы и сами слетите с этого гордого  коня. Как очутился у меня маленький юнкер, спрашиваете вы? Ну так вот: его  лошадь понесла, он повис, привязанный только за ножку, почти касаясь волосиками  земли, – я и подхватила его в свой передник.    

– Сам знаю! – рявкнул фон Цоллерн. – Сейчас  же давай его сюда, – я не могу слезть с коня, он у меня норовистый, как бы  не зашиб дитя!    

– Подарите мне гульден с изображением оленя! –  смиренно попросила старуха.    

– Вздор! – вскричал граф, швыряя ей под дерево  несколько пфеннигов.    

– А мне бы очень пригодился гульден с оленем, –  твердила старуха.    

– Ишь чего захотела! Гульден с оленем! Ты и сама его не  стоишь! Сейчас же подай ребенка, не то я спущу на тебя собак!    

– Ах, вот как? Я, значит, не стою гульдена с  оленем? – ответила старуха с насмешливой улыбкой. – Ну что же,  посмотрим, что из вашего наследства будет стоить гульдена с оленем ! А  эти пфенниги оставьте себе! – Сказав это, она бросила графу обратно три  медных монетки, да так метко, что все они угодили как раз в кожаный кошелек,  который он все еще держал в руке.    

Подобная ловкость так изумила графа, что несколько минут он  не мог слова вымолвить, но потом его удивление сменилось яростью. Он схватил  ружье, взвел курок и прицелился в старуху. Та продолжала как ни в чем не бывало  ласкать и миловать маленького графа, но держала его перед собой так, что пуля  первым делом попала бы в него.    

– Ты добрый, смирный мальчик, – говорила  она. – Оставайся таким всегда, и счастье не обойдет тебя! – С этими  словами она отпустила мальчика, а графу погрозила пальцем. – Цоллерн,  Цоллерн, гульден с оленем – за вами! – воскликнула она и побрела, опираясь  на буковую палку, в глубь леса, не обращая ни малейшего внимания на брань  графа.    

Оруженосец Конрад, дрожа от страха, спрыгнул с лошади,  посадил на нее своего маленького господина, вскочил в седло позади него и  поскакал следом за графом.    

То был первый и последний раз, когда Цоллерн-Грозовая Туча  брал с собой маленького сына на прогулку верхом, ибо из-за того, что он кричал  и плакал, когда лошади перешли на рысь, граф стал считать его изнеженным  мальчиком, из которого уже ничего путного не выйдет, взирал на него с  неудовольствием, а если мальчик, искренне любивший отца, радостно подбегал к  нему и ласково обхватывал его колени, граф гнал его прочь и восклицал:    

– Сам знаю! Вздор!    

Графиня Гедвига готова была терпеть все дикие выходки своего  супруга, но такое неласковое обхождение с ни в чем не повинным ребенком глубоко  ранило ее, и не раз случалось ей тяжко занемочь от страха, когда граф-нелюдим  за малую провинность жестоко наказывал ребенка, и в конце концов она умерла, в  расцвете лет, оплакиваемая слугами и всеми окрестными жителями, а горше всех –  ее собственным сыном.    

С той поры сердце графа окончательно отвратилось от  мальчика; он отдал его на воспитание кормилице и замковому капеллану и редко о  нем вспоминал, тем более что вскорости снова женился на богатой барышне,  которая спустя год подарила ему двух мальчиков-близнецов.    

Куно с большой охотой навещал добрую старушку, когда-то  спасшую ему жизнь. Она всякий раз подолгу рассказывала ему о его покойной  матери и о том, сколько добра сделала графиня ей самой. Слуги и служанки не раз  предостерегали Куно, чтобы не ходил он часто к Фельдгеймерше – так звали  старуху, ибо она не кто иная, как ведьма, но мальчика это не испугало: капеллан  внушил ему, что никаких ведьм на свете нет, а предания о том, что некоторые  женщины умеют колдовать, летают по воздуху верхом на ухватах и скачут на  Брокен, не что иное, как досужие выдумки. Правда, в доме у старой Фельдгеймерши  он видел всевозможные вещи, назначение которых было ему непонятно, а фокус с  тремя пфеннигами, которые она некогда столь ловко метнула прямо в кошелек его  отца, был ему еще хорошо памятен; кроме того, старуха искусно приготовляла  всякие целебные мази и настойки, которыми она пользовала людей и скот, но в  россказни о том, что у нее-де есть волшебная сковорода, – стоит подвесить  ее над огнем, как начинается страшная гроза, – он не верил. Она научила  юного графа многому, что могло ему пригодиться; например, объяснила, что давать  больным лошадям, как варить питье, излечивающее собак от бешенства, или  готовить приманку для рыб и прочие полезные вещи. Вскоре Фельдгеймерша и вовсе  стала единственной его собеседницей, ибо кормилица его умерла, а мачеха не  обращала на него внимания.    

По мере того, как подрастали его братья, жизнь Куно  становилась все несносней: им посчастливилось при первом выезде верхом не  свалиться с лошади, по этой причине Цоллерн-Грозовая Туча считал их толковыми и  стоящими парнями, всю свою любовь отдал им, ежедневно выезжал с ними верхом и  учил всему, что знал сам. Но ничему доброму они при этом не научились; читать и  писать он не умел и сам, да и незачем было его дельным сыновьям тратить время  на такое пустое занятие; зато к десяти годам они уже умели так же страшно  ругаться, как их отец; с каждым встречным затевали ссору, друг с другом ладили  как кошка с собакой, а объединялись и становились друзьями, лишь когда  намеревались сыграть какую-нибудь злую шутку с Куно. Их мать это нисколько не  тревожило, в том, что мальчишки дерутся, она видела признак здоровья и силы, но  один старый слуга однажды сказал об этом графу; и хотя тот, по обыкновению,  ответствовал: «Сам знаю, вздор!», он все же решил измыслить средство, чтобы  помешать сыновьям перебить друг друга. Угроза Фельдгеймерши, которую он в душе  считал настоящей ведьмой: «Посмотрим, что из вашего наследства будет стоить  гульдена с оленем!» – все еще звучала у него в ушах.    

В один прекрасный день, когда он охотился в окрестностях  своего замка, на глаза ему попались две горы, которые словно бы самой природой  предназначены были служить подножием для замков, и он немедля решил их  построить. На одной он выстроил замок Шальксберг, названный так в честь  младшего из близнецов, ибо за свои злые шутки тот давно уже получил от отца  прозвание «Маленький Шальк», то есть плутишка, что касается второго замка, то  поначалу он собирался назвать его Хиршгульденберг,[10] по имени гульдена с оленем, в насмешку над  ведьмой, которая предрекла ему, что все его наследство не будет стоить и  гульдена с оленем, – но удовольствовался более простым названием –  Хиршберг; так обе эти горы называются и по сей день, и кому случится ехать по  Альбу, пусть попросит, чтобы ему их показали.    

Поначалу граф намеревался отказать по завещанию старшему  сыну Цоллерн, Маленькому Шальку – Шальксберг, а третьему – Хиршберг; но жена до  тех пор не давала ему покоя, пока он не изменил своего решения. «Глупый  Куно, – так называла она бедного мальчика за то лишь, что он не был таким  грубым и необузданным, как ее сыновья, – глупый Куно и без того богат, ибо  немало унаследовал от матери, и ему же еще достанется прекрасный, богатый  Цоллерн? А мои сыновья получат только замки безо всяких угодий, кроме леса?»    

Напрасно граф толковал ей, что по справедливости нельзя лишать  Куно права первородства; она плакала и бранилась до тех пор, пока  Цоллерн-Грозовая Туча, не склонявшийся обыкновенно ни перед кем, не уступил ей  ради мира в доме и не отписал в завещании Маленькому Шальку – Шальксберг,  Вольфу – старшему из близнецов, – Цоллерн, а Куно – Хиршберг вместе с  городком Балингеном. Вскоре после того, как граф распорядился таким образом, он  тяжко захворал. Врачу, который сказал, что смерть его близка, он ответил: «Я  сам знаю», а замковому капеллану, призывавшему его подготовиться к кончине, как  подобает христианину, крикнул: «Вздор!», после чего продолжал бесноваться и  сквернословить и умер, как и жил, грубияном и нераскаянным грешником.    

Но не успели еще предать его тело земле, как явилась графиня  с завещанием и насмешливо сказала Куно, своему пасынку, ему-де представляется  случай показать свою ученость и собственными глазами убедиться, что написано в  завещании, а именно: что в Цоллерне ему больше делать нечего. Она и ее сыновья  несказанно радовались своему богатству и двум замкам, отнятым у него, у  первенца.    

Куно безропотно подчинился воле усопшего; однако со слезами  покидал он замок, где родился, где похоронена была его дорогая матушка, где жил  добрый капеллан, а поблизости – единственная его старая приятельница,  Фельдгеймерша. Замок Хиршберг, хотя он и был красив и внушителен с виду,  казался ему пустынным и диким, и он едва не захворал с тоски по родному  Цоллерну.    

Однажды вечером графиня и ее сыновья-близнецы, которым было  уже по восемнадцати лет, сидели на балконе и глядели вниз; вдруг они заметили  стройного всадника, скакавшего вверх к замку, а за ним следовали носилки на  двух мулах и множество слуг. Долго они гадали, кто бы это мог быть; вдруг  Маленький Шальк воскликнул:    

– Э! Да ведь это не кто иной, как наш братец из Хиршберга!    

– Глупый Куно? – с удивлением спросила  графиня. – Ах, он желает оказать нам честь и пригласить к себе в гости,  эти красивые носилки он захватил с собой, чтобы доставить меня в Хиршберг; нет,  право же, я не ожидала от моего сына, глупого Куно, такой доброты и учтивости;  но любезность – за любезность: давайте спустимся вниз к воротам, чтобы его  встретить, будьте с ним поласковей, может быть, он что-нибудь подарит нам в  Хиршберге, тебе – лошадь, а тебе – панцирь, а что до меня, то мне давно уж  хотелось заполучить драгоценности его матери.    

– Никаких подарков от глупого Куно мне не надо, –  отвечал Вольф, – и ласково встречать его я тоже не желаю. По мне, так  всего лучше бы ему вскорости последовать за нашим покойным батюшкой, тогда мы  унаследуем Хиршберг и все остальное, а вам, матушка, за сходную цену уступим  драгоценности.    

– Ах ты, негодник! – вскипела мать. – Мне  покупать у вас драгоценности? Вот ваша благодарность за то, что я выхлопотала  вам Цоллерн? Маленький Шальк, скажи хоть ты, ведь я получу драгоценности даром?    

– Даром дается только смерть, дорогая матушка, –  смеясь ответил ей сын. – Ежели правда, что эти драгоценности стоят не  меньше иного замка, то мы ведь не такие дураки, чтобы просто навесить их вам на  шею. Как только Куно закроет глаза, мы поскачем вниз, поделим его добро, и свою  часть драгоценностей я продам. Коли вы дадите больше, чем жид-скупщик, дорогая  матушка, то они ваши.    

Разговаривая таким образом, они достигли ворот замка, и  графиня не без усилий поборола свою досаду касательно драгоценностей, ибо в это  время граф Куно как раз въезжал на подъемный мост. Когда он заметил мачеху и  братьев, он придержал лошадь, спешился и вежливо приветствовал их. Ибо хотя они  и причинили ему много зла, он все же помнил, что они его братья, а эту злую  женщину любил его отец.    

– Ах, как это мило, что наш сын приехал к нам в  гости, – сказала графиня нежным голосом, с благосклонной улыбкой. –  Как нам живется в Хиршберге? Привыкаем ли понемножку? Мы даже завели себе  носилки? И какие роскошные! Императрица и та бы не отказалась в них сесть.  Должно быть, теперь уж недолго ждать, что в Хиршберге появится хозяйка и станет  разъезжать в этих носилках по всей округе.    

– Об этом я еще даже не думал, достопочтенная  матушка, – ответствовал Куно, – а потому и решил покамест, чтобы  скрасить свое одиночество, пригласить к себе гостей, для них-то я и захватил с  собой эти носилки.    

– О, вы очень добры и заботливы, – перебила его  мачеха и поклонилась ему с улыбкой.    

– Ведь ему уже трудно сидеть в седле, – спокойно  продолжал Куно. – Я говорю о патере Йозефе, замковом капеллане. Я намерен  взять его к себе, это мой старый учитель, мы с ним так уговорились, когда я  покидал Цоллерн. А внизу, у подножья горы, я прихвачу с собой и госпожу  Фельдгеймер. Боже праведный! Старушка стала совсем дряхлой, а ведь она однажды  спасла мне жизнь, когда я впервые выехал верхом вместе с покойным моим  батюшкой. В Хиршберге у меня довольно комнат, пусть там и окончит свои  дни. – Сказав это, он направился в глубь двора, туда, где жил капеллан.    

Юнкер Вольф от гнева закусил губу, графиня пожелтела с  досады, а Маленький Шальк громко расхохотался.    

– Сколько вы мне дадите за коня, которого мне подарит  Куно? – спросил он. – Братец Вольф, отдай мне за него свой панцирь,  который ты получил от Куно! Ха-ха-ха! Попа и старую ведьму – вот кого он  собирается взять к себе! Хорошенькая парочка, ничего не скажешь! Теперь он  сможет по утрам брать уроки греческого у капеллана, а вечерами учиться  колдовать у Фельдгеймерши. Ну и шутки выкидывает глупый Куно!    

– Он низкий человек, – отвечала графиня, – и  тут не над чем смеяться, Маленький Шальк; это позор для семьи, мы будем  краснеть перед всей округой, когда станет известно, что граф фон Цоллерн  приказал посадить старую ведьму Фельдгеймершу в роскошные носилки, да еще на  мулах, и поместил ее у себя в замке. Это у него от матери, она тоже вечно  якшалась с больными и всякой швалью. Ах, узнай об этом его отец, он  перевернулся бы в гробу!    

– Да уж, – добавил Маленький Шальк. – Отец и  в могиле сказал бы: «Вздор! Сам знаю!»    

– Поглядите, вон он ведет старика и не стыдится  поддерживать его под руку! – в ужасе воскликнула графиня. – Пойдемте,  я не желаю больше его видеть!    

Они удалились, а Куно проводил своего старого учителя до  моста и помог ему сесть в носилки; у подножия горы процессия остановилась перед  домом госпожи фельдгеймер, которая уже собралась в дорогу и ждала их с корзиной  горшочков, банок, склянок и прочей утварью, включая неизменную буковую палку.    

Случилось совсем не так, как предсказывала злая графиня фон  Цоллерн – в округе ничуть не удивились поступку рыцаря Куно. Напротив того –  все находили благородным и достохвальным, что он пожелал скрасить последние дни  старой Фельдгеймерши, и превозносили его как человека набожного, ибо он взял к  себе старого патера Йозефа. Только его братья и графиня держали на него зло и  всячески охаивали. Но это лишь служило во вред им самим; столь противное  природе отношение к брату возбуждало всюду неприязнь, и, словно в противовес их  наговорам, разнеслась молва, что они плохо обращаются с матерью и непрестанно с  ней ссорятся, да и друг другу чинят всевозможные обиды. Граф фон  Цоллерн-Хиршберг не раз делал попытки помириться с братьями, для него было  нестерпимо, что они часто ездят мимо его крепости, а встречаясь с ним в лесу  или в поле, не хотят разговаривать и здороваются холоднее, чем с каким-нибудь  чужаком. Но все его попытки были напрасны, мало того – братья еще над ним  издевались. В один прекрасный день ему вдруг пришло в голову, каким способом он  мог бы завоевать их сердца, ибо ему известна была их жадность и алчность.    

Между тремя замками, почти на равном расстоянии от них, был  пруд, относившийся все же к владениям Куно. В этом пруду водились  превосходнейшие щуки и карпы, которым не было равных в округе, но к великой  досаде близнецов, любивших рыбачить, отец позабыл отписать этот пруд им.  Гордость не позволяла им удить рыбу в пруду тайком от брата, а по-хорошему  попросить у него разрешения они не желали. Но поскольку он прекрасно знал, что  пруд не идет у них из ума, то и пригласил их однажды там с ним встретиться.    

Было ясное весеннее утро, когда три брата, почти минута в  минуту, подъехали к пруду, каждый из своего замка.    

– Гляди-ка! – воскликнул Маленький Шальк. –  Какое совпадение! Я выехал из Шальксберга ровно в семь часов.    

«Я тоже. – И я», – ответили его братья – владельцы  Хиршберга и Цоллерна.    

– А это значит, что пруд лежит как раз  посередине, – продолжал Шальк. – Прекрасный водоем.    

– Да, поэтому я и позвал вас сюда. Я знаю, что вы  большие любители рыбной ловли, и хоть я и сам не прочь иногда забросить удочку,  рыбы здесь столько, что ее хватит на все три замка, а на берегу довольно места  для троих, если бы даже нам вздумалось прийти сюда всем сразу. Поэтому я желаю,  чтобы отныне сей водоем был нашим общим достоянием, и каждый из вас будет иметь  на него такое же право, как я.    

– О, сколь неслыханно милостив наш досточтимый  братец, – с насмешливой улыбкой произнес Маленький Шальк, – он не  шутя дарует нам шесть моргенов воды и несколько сотен рыбок! Ну, а что он  возьмет за это с нас? Ибо даром дается только смерть!    

– Вы будете владеть им даром, – ответил  Куно. – Ах, я только хотел бы время от времени видеться и говорить с вами  возле этого пруда. Мы ведь сыновья о д н о г о отца.    

– Нет! – возразил владелец Шальксберга. – Так  не годится: нет ничего глупее, чем удить рыбу в компании; один непременно  распугает рыбу у другого. Давайте лучше удить по очереди: скажем, в понедельник  и четверг – ты, Куно; во вторник и в пятницу – Вольф, а в среду и в субботу –  я; по мне это будет самое лучшее.    

– А по мне – вовсе нет, – воскликнул угрюмец  Вольф. – Я не намерен принимать что-либо в подарок, не намерен я также и с  кем-либо делиться. Ты поступаешь справедливо, Куно, предлагая нам этот пруд,  ибо все мы имеем в нем равную долю; но давайте бросим кости, кому владеть им впредь;  если я окажусь счастливей вас, то вы всегда сможете попросить у меня разрешения  поудить здесь.    

– Я не играю в кости, – возразил Куно, опечаленный  черствостью братьев.    

– Уж конечно, – рассмеялся Маленький Шальк. –  Братец у нас ведь такой богобоязненный и скромный, игра в кости для него –  смертный грех. Но я предложу вам кое-что другое, чего не устыдился бы и самый  набожный отшельник. Давайте принесем лески и крючки, и кто за сегодняшнее утро,  покуда часы в Цоллерне не пробьют двенадцать, наловит больше рыбы, тому и  владеть прудом.    

– Безумец я, да и только, – сказал Куно, –  коли собираюсь разыгрывать то, что принадлежит мне по праву. Но дабы вы  убедились, что я всерьез намеревался разделить с вами пруд, я схожу за своей  рыболовной снастью.    

И они разъехались по домам, каждый в свой замок. Близнецы  поспешно разослали слуг – выворачивать старые камни и собирать червей для  наживки, а Куно взял свою обычную снасть и ту приманку, которую его когда-то  научила готовить Фельдгеймерша, и первым снова очутился у пруда. Когда туда  прибыли оба брата-близнеца, он позволил им выбрать наиболее удобные и выгодные  места и сам тоже закинул удочку.    

И что же? Можно было подумать, что рыбы признали в нем  хозяина. Целые стаи карпов и щук подплывали к его леске и прямо кишели вокруг  нее; те, что постарше и покрупней оттесняли молодь, и Куно ежеминутно  вытаскивал из воды рыбину, а стоило ему снова забросить удочку, как уже два-три  десятка рыб разевали пасть, чтобы заглотнуть острый крючок. Не прошло и двух  часов, как вся трава вокруг него была завалена прекраснейшей рыбой. Тогда он  перестал удить и пошел к братьям поглядеть, как идут дела у них. Маленький  Шальк поймал одного небольшого карпа и две жалких уклейки, Вольф – трех усачей  и двух маленьких пескарей, братья мрачно глядели в воду, – с их мест им  хорошо видна была огромная куча рыбы возле Куно. Когда Куно подошел к своему  брату Вольфу, тот в ярости вскочил, порвал леску, изломал удилище и побросал  все в воду.    

– Хотел бы я забросить тысячу крючков вместо одного и  пусть бы на каждом билась одна из этих тварей, – вскричал он. – Но  здесь дело нечисто, это все волшба и колдовство. Как бы иначе тебе, глупый  Куно, удалось за один час поймать больше рыбы, чем удается мне за целый год?    

– Да, да, теперь я вспомнил, – подхватил Маленький  Шальк. – Ведь это старуха Фельдгеймерша, гадкая ведьма, научила его ловить  рыбу, а мы-то болваны вздумали с ним состязаться! Он скоро и сам заделается  колдуном.    

– Ну и негодяи же вы! – гневно вскричал  Куно. – За сегодняшнее утро я довольно нагляделся на вашу жадность,  грубость и бесстыдство. Ступайте прочь, и чтобы ноги вашей отныне здесь не  было. И поверьте, для спасения ваших душ было бы лучше, если бы вы оказались  хоть вполовину так добры и благочестивы, как та женщина, которую вы ославили  ведьмой.    

– Ну, до настоящей ведьмы ей далеко, – насмешливо  улыбаясь, заявил Шальк. – Ведьмы умеют предсказывать, а твою Фельдгеймершу  столь же мало можно назвать предсказательницей, как гуся – лебедем. Вот же  предсказывала она отцу, что добрую часть его наследства можно будет купить за  гульден с оленем, – то есть, что он совсем обнищает, а ведь перед его  кончиной ему принадлежало все, что открывается взору с башен замка Цоллерн!  Нет, твоя Фельдгеймерша – просто выжившая из ума старуха, а сам ты – глупый  Куно.    

Сказав это, Шальк поспешно ускакал: он побаивался тяжелой  руки брата, а Вольф последовал за ним, изрыгая все проклятья, которым он  выучился у своего отца.    

С печалью в душе отправился Куно домой. Теперь он ясно  видел, что братья никогда не пойдут с ним на мировую. А их жестокие слова он  принял так близко к сердцу, что на следующий день тяжко захворал, и только  утешительные речи патера Йозефа и целебное питье госпожи Фельдгеймер спасли его  от смерти.    

Однако как только его братья прослышали, что Куно при  смерти, они закатили веселую пирушку и, будучи под хмельком, сговорились: когда  глупый Куно умрет, тот, кто первым узнает о его смерти, даст залп из всех своих  пушек, дабы известить другого, а выстреливший первым получит право выкатить у  Куно из погреба бочку самого лучшего вина. С того дня Вольф приказал, чтобы  кто-нибудь из его слуг неизменно стоял в дозоре неподалеку от Хиршберга, а  Маленький Шальк даже подкупил изрядной суммой денег одного из слуг Куно, чтобы  тот сразу дал ему знать, когда его господин будет при последнем издыхании.    

Но этот слуга был более предан своему доброму и  благочестивому господину, нежели злому графу Шальксбергу. И вот однажды вечером  он с участием осведомился у Фельдгеймерши, как себя чувствует его господин, и,  узнав от нее, что граф уже почти поправился, поведал ей о сговоре братьев и о  том, что они намереваются встретить кончину графа Куно пушечным салютом.  Услыхав это, старуха пришла в ярость. Она тут же все пересказала графу, а  поскольку тот ни за что не хотел поверить в такое бессердечие братьев, она  посоветовала ему испытать их: распустить слух, будто он умер, вот тогда он и  услышит, будут они стрелять или нет.    

Граф призвал к себе слугу, подкупленного его братом,  расспросил его еще раз и приказал скакать в Шальксберг с известием о близкой  своей кончине.    

Когда оруженосец мчался вниз по склону Хиршберга, его увидел  слуга графа Вольфа фон Цоллерн, остановил и спросил, куда это он так спешит.    

– Ах, – ответствовал тот, – мой бедный  господин не доживет, видать, до полуночи, ни у кого уже не осталось ни малейшей  надежды.    

– Вот как, значит, приспело время! – воскликнул  слуга, подбежал к своей лошади, вскочил в седло и с такой быстротой понесся в  гору к замку Цоллерн, что у ворот лошадь его пала, а сам он только и успел  крикнуть: «Граф Куно умирает!» – и свалился замертво. Тут с Вышнего Цоллерна  прогремел пушечный залп. Граф Вольф с матерью ликовали: их радовала и бочка  доброго вина, и остальное наследство – пруд, драгоценности и громкое эхо  пушечных выстрелов. Однако то, что они поначалу приняли за эхо, были пушки  Шальксберга, и Вольф с улыбкой сказал матери:    

– Стало быть, у Шалька тоже имелся шпион – придется нам  поделить с ним также и вино, как и все прочее наследство.    

Тут он поспешил сесть на коня, ибо подозревал, что Маленький  Шальк постарается его опередить, дабы присвоить кое-какие ценности усопшего,  прежде чем успеет приехать его брат.    

Однако у пруда братья встретились, и оба покраснели от того,  что каждый из них стремился первым попасть в Хиршберг. Продолжая свой путь  вместе, они о Куно даже не вспоминали, а обсуждали по-братски, как им устроить  свои дела и к кому из них должен отойти Хиршберг. Когда же они въезжали по  мосту во двор замка, то увидели у окна своего брата, – он был живехонек и  сверху глядел на них, но глаза его пылали гневом и негодованием. Увидав Куно,  братья ужасно перепугались; сперва они подумали, что это привидение, и начали  истово креститься; но когда убедились, что это их брат – человек из плоти и  крови, – Вольф воскликнул:    

– Вот те на! Экий вздор, я думал, ты умер!    

– Ну, отложить – не значит отменить, – сказал  Шальк, метавший на Куно злобные взгляды.    

Куно же произнес грозным голосом:    

– С этого часа все узы родства между нами порваны и  расторгнуты. Я прекрасно слышал ваш пушечный салют; но взгляните-ка сюда – у  меня во дворе тоже стоят пять кулеврин, и я приказал хорошенько зарядить их в  вашу честь. Убирайтесь-ка отсюда подальше, – туда, где вас не достанут  ядра моих пушек, не то узнаете, как умеют стрелять в Хиршберге.    

Они не заставили просить себя дважды, так как поняли, что он  не шутит, дали шпоры лошадям и наперегонки помчались вниз с горы, а Куно  выпустил им вслед заряд, который просвистел у них над головой, вынудив отвесить  низкий учтивый поклон, – но он хотел только пугнуть их, не причинив вреда.    

– Зачем же ты стрелял? – с досадой спросил  Маленький Шальк. – Болван! Ведь я стрелял только потому, что услыхал твои  пушки!    

– Совсем напротив, можешь спросить у матушки, –  возразил Вольф. – Первым стрелял ты, это из-за тебя мы претерпели такой  позор, молокосос ты этакий!    

Младший не остался в долгу и в свою очередь наградил брата  всевозможными почетными титулами, а когда они подъехали к пруду, то в  довершение всего осыпали друг друга ругательствами, которые оставил им в  наследство Цоллерн-Грозовая Туча, и расстались, пылая ненавистью и злобой.    

День спустя Куно составил завещание, и госпожа Фельдгеймер  сказала патеру:    

– Бьюсь об заклад, не очень-то приятный подарок  приготовил он этим пушкарям.    

Но сколь ни была она любопытна и как ни выспрашивала у  своего любимца, он не открыл ей, что написано в завещании; так она этого и не  узнала, ибо год спустя добрая женщина скончалась, и не помогли ей ее бальзамы и  отвары, потому что умерла она не от болезни, а от своих девяноста восьми лет, а  годы в конце концов сведут в могилу и самого здорового человека. Граф Купо  устроил ей такие похороны, словно она была его матерью, а не простой, бедной  женщиной, и он почувствовал себя еще более одиноко в своем замке, тем более что  и патер Йозеф вскоре последовал за госпожой Фельдгеймер.    

Но недолго пришлось ему страдать от одиночества: добрый Куно  умер на двадцать восьмом году, и злые языки утверждали, что причиной тому был  яд, который подослал ему Маленький Шальк.    

Как бы то ни было, через несколько часов после его смерти  снова загремели пушки: в Цоллерне и Шальксберге дали по двадцать пять  выстрелов.    

– На сей раз он и вправду отдал богу душу, –  сказал Шальк, когда оба брата встретились на дороге в Хиршберг.    

– Да, – ответил Вольф. – А если он паче  чаяния воскреснет и примется ругаться из окна, как в тот раз, то у меня при  себе ружье, уж оно-то заставит его стать повежливее и умолкнуть.    

Когда они ехали вверх по склону Хиршберга, к ним  присоединился какой-то незнакомый всадник со свитой. Они подумали, что это,  наверное, друг их покойного брата, и едет он на похороны. Поэтому они  притворились опечаленными, восхваляли перед ним покойного, скорбели о его  преждевременной кончине, а Маленький Шальк даже пролил несколько крокодиловых  слезинок. Однако рыцарь не отвечал им, а только молча скакал с ними рядом.    

– Так, а теперь погуляем вволю, подавай-ка нам,  кравчий, вина, да самого лучшего! – воскликнул, спешиваясь, Вольф.    

Они поднялись по винтовой лестнице и вошли в зал, но  молчаливый рыцарь последовал за ними и туда, а когда близнецы по-хозяйски  расселись за столом, вытащил из кармана серебряную монету, швырнул ее на  каменную столешницу, так что она покатилась со звоном, и сказал:    

– Вот, получайте ваше наследство, гульден с оленем, и  это вполне законно.    

Тут братья удивленно переглянулись, засмеялись и спросили  рыцаря, что он хочет этим сказать.    

Но рыцарь достал пергамент с должным количеством печатей, в  котором глупый Куно перечислял обиды, причиненные ему братьями за всю его  жизнь, и в конце изъявлял свою волю, чтобы в случае его смерти все его  наследие, все достояние, кроме драгоценностей его покойной матери, было продано  Вюртембергу, и ни более ни менее как за один жалкий гульден с оленем! А на  драгоценности он завещал построить в городе Балингене приют для бедных.    

Вот уж когда братья удивились так удивились, но теперь им  было не до смеха, они только стиснули зубы от злости, – где им было  тягаться с Вюртембергом. Так они потеряли прекраснейшее имение, лес и поле, и  город Балинген, и даже обильный рыбой пруд, а унаследовали всего-навсего жалкий  гульден с оленем. Вольф с надменным видом засунул его в карман камзола, не  проронив ни слова, нахлобучил на голову берет, надменно, не прощаясь,  прошествовал мимо вюртембергского комиссара, вскочил на коня и поскакал в  Цоллерн. Когда же на другое утро мать принялась бранить его за то, что они с  братом проворонили имение и драгоценности, он поскакал в Шальксберг.    

– Что мы сделаем с наследством, – пропьем или  проиграем? – спросил он брата.    

– Давай лучше пропьем, – сказал Шальк. –  Тогда мы оба им попользуемся. Поедем-ка в Балинген, покажемся там всем назло,  хоть и лишились мы этого городка так глупо.    

– А в «Ягненке» отменное красное вино – лучшего не  пивал и сам император! – добавил Вольф.    

Итак, они вдвоем отправились в Балинген, к «Ягненку»,  спросили, сколько стоит штоф красного, и пили до тех пор, пока не пропили весь  гульден. Тогда Вольф поднялся, вытащил серебряную монету с вычеканенным на ней  скачущим оленем и бросил ее на стол со словами:    

– Вот вам гульден, и мы в расчете!    

Но хозяин взял гульден, оглядел его сначала с одной, потом с  другой стороны и, улыбаясь, сказал:    

– Да, были бы в расчете, ежели бы на этом гульдене не  было оленя, но вчера к нам прибыл гонец из Штутгарта, а сегодня глашатаи с  барабанным боем возвестили именем герцога Вюртембергского, – к нему ведь  теперь отошел городок, – что деньги эти вышли из обращения, так что уж  давайте другие!    

Братья побледнели и переглянулись.    

– Плати-ка ты! – сказал один.    

– А у тебя разве нет других денег? – спросил  второй.    

Короче говоря, они задолжали этот гульден «Ягненку» в  Балингене. Молча ехали они своей дорогой, погруженные в задумчивость, а когда  достигли развилки, где путь направо вел в Цоллерн, а налево – в Шальксберг,  Шальк сказал:    

– Как же быть? Выходит, мы унаследовали меньше, чем  ничего? Да и вино было дрянное.    

– Верно, – ответил Вольф. – Вот и исполнилось  то, что предсказала Фельдгеймерша: «Посмотрим, что из вашего наследства будет  стоить гульдена с оленем!» А теперь нам не дали за него и штофа вина!    

– Сам знаю! – отвечал владелец Шальксберга.    

– Вздор! – сказал тот, что владел Цоллерном и, озлившись  на себя и на весь мир, поскакал в свой замок.    

     

– Вот вам сказание о гульдене с изображением  оленя, – закончил мастер, – и, говорят, это не вымысел. Хозяин  заезжего двора в Дюрвангене, что недалеко от трех замков, рассказал его моему  приятелю, который часто ходит проводником через Швабский Альб и всегда  заворачивает в его харчевню.    

Собравшиеся похвалили рассказчика.    

– Чего только не наслушаешься на свете! –  воскликнул возчик. – Вот теперь я рад, что мы не потратили времени зря на  игру в карты, так, право же, лучше; я запомнил это предание и могу завтра  пересказать его моим товарищам, не пропустив ни единого слова.    

– Пока вы рассказывали, я тоже припомнил одну  легенду, – сказал студент.    

– Расскажите, расскажите, пожалуйста, – принялись  просить его мастер и Феликс.    

– Хорошо, – согласился он, – сейчас ли мой  черед или после, не важно: должен же я расплатиться за то, что слышал. То, что  я хочу рассказать, говорят, действительно было.    

Он сел поудобнее и хотел уже начать свой рассказ, но тут  хозяйка отставила прялку и подошла к столу, где сидели гости.    

– А теперь, господа, пора и на покой, – сказала  она. – Пробило девять, а завтра опять день будет.    

– Ну и ступай себе спать! – сказал студент. –  Принеси нам бутылку вина, а потом ты нам уже ни к чему.    

– Нет, так не водится, – недовольно буркнула  она. – Пока в зале гости, ни хозяйке, ни прислуге уйти нельзя. Коротко и  ясно: отправляйтесь по своим комнатам, господа, я устала, а после девяти у меня  в доме бражничать не полагается.    

– Да что это вы, хозяйка? – удивился  мастер. – Чем мы вам помешаем, ежели засидимся здесь, а вы уже ляжете  спать? Мы люди честные, ничего не унесем и не уйдем, не расплатившись. А так  понукать меня я не позволю ни в какой гостинице.    

Хозяйка бросила на него гневный взгляд.    

– Так, по-вашему, я из-за всякого жалкого подмастерья,  из-за всякого побродяжки, с которого и заработаю-то всего каких-нибудь  двенадцать крейцеров, стану менять весь распорядок в доме? В последний раз  говорю: своевольничать я не позволю!    

Мастер хотел было возразить, но студент многозначительно  посмотрел на него, а остальным подмигнул.    

– Хорошо, – сказал он, – раз хозяйка того  хочет, то пойдем к себе в комнаты. Только можно попросить у вас свечи, чтобы  нам не блуждать?    

– Этим служить не могу, – нахмурясь, ответила  она. – Вот огарочек, вам его хватит, а остальные и впотьмах не заблудятся.  Свечами я не богата.    

Студент молча взял огарок и встал из-за стола. Остальные  тоже поднялись, ремесленники захватили свои пожитки, и все последовали за  студентом, который светил им на лестнице.    

Когда они были наверху, студент попросил их ступать потише,  отпер свою комнату и поманил всех к себе.    

– Теперь сомнения быть не может, – сказал  он. – Она заодно с разбойниками. Вы заметили, как она боялась, что мы не  ляжем, не заснем, что будем долго сидеть и разговаривать? Она, верно, думает,  что теперь мы заснем, а тогда уж нетрудно будет с нами справиться.    

– А что, если нам убежать? – спросил  Феликс. – В лесу легче рассчитывать на спасение, чем здесь, в четырех  стенах.    

– Здесь на окнах тоже решетки, – грустно сказал  студент, тщетно пытаясь вырвать один из железных прутьев оконной  решетки. – Если мы вздумаем спастись бегством, у нас остается только  дверь, другого выхода у нас нет, но не думаю, что они дадут нам уйти.    

– Надо попытаться, – решил возчик, – я сейчас  посмотрю, можно ли пройти во двор. Если можно, я вернусь за вами.    

Все одобрили его предложение, возчик разулся и на цыпочках  прокрался к лестнице. Остальные со страхом прислушивались. Благополучно, никем  не замеченный, спустился он уже до половины лестницы, обогнул столб на  повороте, и вдруг перед ним вырос огромный дог, положил передние лапы ему на  плечи, и возчик у самого своего лица увидел оскаленную пасть с двумя рядами  длинных и острых зубов. Он не смел пошевелиться, ведь при малейшем движении  страшная собака вцепилась бы ему в горло. Собака подняла лай, стала выть, и тут  же появились работник и хозяйка со свечами в руках.    

– Куда вы? Что вам надо? – крикнула женщина.    

– Мне надо еще кое-что принести из повозки, –  ответил возчик, дрожа всем телом, потому что, когда открылась дверь, он заметил  в трактире каких-то подозрительных мужчин, вооруженных и загорелых.    

– О чем вы раньше думали! – недовольно проворчала  хозяйка. – Хватай, на место! Запри ворота, Якоб, и посвети ему до повозки.    

Собака отодвинула свою страшную морду от лица возчика, сняла  с его плеч лапы и опять улеглась поперек лестницы, работник запер ворота и  теперь светил возчику. О бегстве нечего было и думать. Тем временем он стал  размышлять, что бы такое взять из повозки, и тут ему вдруг вспомнилось, что у  него там фунт восковых свечей, который он должен был отвезти в соседний город.  «Огарка, что у нас есть, на четверть часа и то вряд ли достанет, – подумал  он, – а свет нам необходим!» Итак, он взял две свечи, сунул их в рукав, а  для вида прихватил еще плащ, чтобы укрыться ночью, как он сказал работнику.    

Благополучно вернулся он обратно в комнату. Рассказал об  огромной собаке, сторожащей лестницу, о людях, которых видел мельком, о мерах,  принятых хозяйкой против постояльцев, и со вздохом прибавил:    

– Нет, сегодняшней ночи нам не пережить.    

– Я этого не думаю, – возразил студент, – не  так уж они глупы, чтобы, польстившись на столь малый прибыток, который они  получат с нас, убить четырех человек. Но сопротивляться не следует. Что до  меня, то я, должно быть, потеряю больше всех: моя лошадь уже в их руках, всего  месяц тому назад я уплатил за нее пятьдесят дукатов. Кошелек и одежду я  добровольно им отдам, ведь в конце концов жизнь мне дороже.    

– Хорошо вам говорить, – возразил возчик, –  то, что вы, возможно, потеряете, вам легко восстановить, а вот я посыльный, еду  из Ашафенбурга, и в повозке у меня всякая всячина, а в здешней конюшне  единственное мое достояние – два добрых копя.    

– Представить себе не могу, чтобы они причинили вам  зло, – заметил Феликс. – Ограбление посыльного вызовет слишком много  толков и шума. А с тем, что сказали вы, господин студент, я вполне согласен: я  лучше все сразу отдам и клятвенно пообещаю ничего никому не говорить, никогда  даже не пожаловаться, и ради того немногого, что имею, не буду сопротивляться  людям, вооруженным нарезными ружьями и пистолетами.    

Возчик тем временем вытащил свои восковые свечи, прилепил их  к столу и зажег.    

– Ну что же, посмотрим, что с нами будет, – сказал  он, – усядемся опять рядком и постараемся за разговорами позабыть о сне.    

– Да, так и сделаем, – поддержал его  студент, – а так как очередь теперь за мной, то я и расскажу вам одну  историю.    

 Холодное сердце    

Часть первая    

     

Кому доведется побывать в Швабии, пусть непременно заглянет  и в Шварцвальд, – но не ради леса, хотя такого несметного числа рослых  могучих елей в других местах, верно, и не сыщешь, а ради тамошних жителей,  которые удивительно не похожи на всех прочих людей в округе. Они выше обычного  роста, широки в плечах и обладают недюжинной силой, как будто живительный  аромат, по утрам источаемый елями, с юных лет наделил их более свободным  дыханием, более зорким взглядом и более твердым, хотя и суровым, духом, нежели  обитателей речных долин и равнины. Не только ростом и сложением, но также  обычаями своими и одеждой отличаются они от тех, кто живет за пределами этого  горного края. Особенно нарядны жители баденского Шварцвальда: мужчины носят  окладистую бороду, какою их наградила природа, а их черные куртки, широченные  сборчатые шаровары, красные чулки и островерхие шляпы с большими плоскими  полями придают им вид слегка причудливый, зато внушительный и достойный. В тех  местах большинство людей занимается стекольным промыслом, делают они также  часы, которые расходятся по всему свету.    

В другой части Шварцвальда живут люди того же племени,  однако иное занятие породило у них иные нравы и привычки, чем у стекловаров.  Они промышляют лесом: валят и обтесывают ели, сплавляют их по Нагольду в  верховья Неккара, а из Неккара – вниз по Рейну, до самой Голландии; и тем, кто  живет у моря, примелькались шварцвальдцы с их длинными плотами; они  останавливаются на всех речных пристанях и с важностью ожидают, не купят ли у  них бревна и доски; но самые толстые и длинные бревна они продают за хорошие  деньги «мингерам», которые строят из них корабли. Люди эти привыкли к суровой  кочевой жизни. Спускаться на плотах по течению рек для них истинная радость,  возвращаться по берегу пешком – истинная мука. Потому-то их праздничный наряд  так отличен от наряда стекловаров из другой части Шварцвальда. Они носят куртки  из темной парусины; на широкой груди – зеленые помочи шириной в ладонь, штаны  черной кожи, из кармана которых, как знак отличия, торчит латунный складной  метр; однако их красу и гордость составляют сапоги, – должно быть, больше  нигде на свете не носят таких огромных сапог, их можно натянуть на две пяди  выше колена, и плотовщики свободно шагают в этих сапогах по воде глубиной в три  фута, не промочивши ног.    

Еще совсем недавно жители здешних мест верили в лесных  духов, и только в последние годы удалось отвратить их от этого глупого  суеверия. Но любопытно, что и лесные духи, согласно легенде обитавшие в  Шварцвальде, тоже разнились между собой в одежде. Так, например, уверяли, что  Стеклянный Человечек, добрый дух ростом в три с половиной фута, всегда является  людям в островерхой шляпе с большими плоскими полями, в курточке и шароварах и  в красных чулочках. А вот Голландец Михель, который бродит в другой части леса,  сказывают, огромный широкоплечий детина в одежде плотовщика, и многие люди,  якобы видевшие его, твердят, что не хотели бы из своего кармана платить за  телят, чья кожа пошла ему на сапоги. «Уж такие высокие, что обыкновенный  человек уйдет в них по горло», – уверяли они и божились, что нисколько не  преувеличивают.    

Вот с этими-то лесными духами, говорят, и приключилась у  одного парня из Шварцвальда история, которую я хочу вам рассказать.    

Жила некогда в Шварцвальде вдова – Барбара Мункиха; муж ее  был угольщик, и после его смерти она исподволь готовила их шестнадцатилетнего  сына к тому же ремеслу. Юный Петер Мунк, рослый статный малый, безропотно  просиживал всю неделю у дымящейся угольной ямы, потому что видел, что и отец  его делал то же самое; затем, прямо как был, чумазый и закопченный, сущее  пугало, спускался вниз, в ближний город, чтобы продать свой уголь. Но занятие  угольщика таково, что у него остается много свободного времени для размышлений  о себе и о других; и когда Петер Мунк сидел у своего костра, мрачные деревья  вокруг и глубокая лесная тишина наполняли его сердце смутной тоской, вызывая  слезы. Что-то печалило, что-то злило его, а вот что, он и сам толком не  понимал. Наконец он смекнул, что его злит – его ремесло. «Одинокий, чумазый  угольщик! – сетовал он. – Что это за жизнь! Каким уважением  пользуются стекловары, часовые мастера, даже музыканты по праздникам! А вот  появится Петер Мунк, добела отмытый, нарядный, в отцовской праздничной куртке с  серебряными пуговицами и в новехоньких красных чулках, – и что же? Пойдет  кто-нибудь за мною следом, подумает сперва: «Что за ладный парень!», похвалит  про себя и чулки, и молодецкую стать, но едва лишь обгонит меня и заглянет в  лицо, сразу и скажет: «Ах, да это всего-навсего Петер Мунк, угольщик!»    

И плотовщики из другой части леса тоже возбуждали в нем  зависть. Когда эти лесные великаны приходили к ним в гости, богато разодетые,  навесив на себя добрых полцентнера серебра в виде пуговиц, пряжек и цепочек;  когда они, широко расставив ноги, с важным видом глядели на танцоров, ругались  по-голландски и, подобно знатным мингерам, курили аршинные кельнские  трубки, – Петер смотрел на них с восторгом; такой вот плотовщик  представлялся ему образцом счастливого человека. А когда эти счастливцы,  запустив руку в карман, пригоршнями вытаскивали оттуда полновесные талеры и,  поставив какой-нибудь грош, проигрывали в кости по пять, а то и по десять  гульденов, – у него мутилось в голове, и он в глубоком унынии брел в свою  хижину; в иной воскресный вечер ему случалось наблюдать, как тот или другой из  этих «лесных торгашей» проигрывал больше, нежели бедный папаша Мунк зарабатывал  за целый год. Среди этих людей особенно выделялись трое, и Петер не знал,  которым из них восхищаться больше. Первый был краснолицый рослый толстяк, он  слыл богатейшим человеком в округе. Его прозвали Толстяк Эзехиль. Два раза в  год он возил в Амстердам строевой лес и был так удачлив, что продавал его  намного дороже, чем остальные, оттого и мог позволить себе возвращаться домой  не пешком, как все, а плыть на корабле, словно важный барин. Второй был самый  высокий и худой человек во всем Шварцвальде, его прозвали Долговязый Шлуркер.  Мунк особенно завидовал его необыкновенной смелости: он перечил самым почтенным  людям, и будь трактир даже битком набит, Шлуркер занимал в нем больше места,  нежели четыре толстяка, – он либо облокачивался на стол, либо клал на  скамью одну из своих длинных ног, – но никто не смел ему и слова сказать,  потому что у него было неслыханно много денег. Третий был красивый молодой  человек, который танцевал лучше всех во всем крае, за что и получил прозвище  Короля Танцев. Он был когда-то бедным парнем и служил работником у одного из  «лесных торгашей», но вдруг и сам стал несметно богат; одни говорили, будто он  нашел под старой елью горшок денег, другие утверждали, будто острогой, которой  плотовщики ловят рыбу, он выудил из Рейна, невдалеке от Белингена, мешок  золота, а мешок этот-де был частью схороненного там сокровища Нибелунгов;  короче говоря, он в одночасье разбогател, за что и стар и млад теперь почитали  его, словно принца.    

Вот об этих-то людях и думал без конца Петер Мунк, когда в  одиночестве сидел в еловом лесу. Правда, им был свойствен один порок, за  который их все ненавидели, – то была их нечеловеческая алчность, их  бессердечное отношение к должникам и к бедным; надо вам сказать, что  шварцвальдцы – народ добродушнейший. Но известно, как оно бывает на свете: хотя  их и ненавидели за алчность, все же весьма почитали за богатство, ведь кто еще,  кроме них, так сорил талерами, словно деньги можно просто натрясти с елок?    

«Так дальше продолжаться не может, – решил однажды  Петер, охваченный печалью: накануне был праздник и весь народ собрался в  трактире, – если мне вскорости не повезет, я наложу на себя руки. Эх, был  бы я так же уважаем и богат, как Толстяк Эзехиль, или так же смел и силен, как  Долговязый Шлуркер, или так же знаменит, как Король Танцев, и мог бы, как он,  бросать музыкантам талеры, а не крейцеры! Откуда только взялись у него деньги?»  Петер перебрал в уме все способы добывания денег, но ни один не пришелся ему по  душе, наконец ему вспомнились предания о людях, которые в стародавние времена  разбогатели с помощью Голландца Михеля или Стеклянного Человечка. Пока еще был  жив его отец, к ним часто захаживали другие бедняки, и они, бывало, подолгу  судили и рядили о богатых и о том, как к ним привалило богатство, нередко  поминали они Стеклянного Человечка; да, хорошенько подумав, Петер смог  восстановить в памяти почти весь стишок, который надо было произнести на Еловом  Бугре, в самом сердце леса, чтобы Человечек появился. Стишок этот начинался  словами:    

     

Хранитель Клада в лесу густом!    

Средь елей зеленых таится твой дом.    

К тебе с надеждой всегда взывал…    

     

Но сколько он ни напрягал память, последняя строка никак не  шла ему на ум. Он уже подумывал, не спросить ли кого-нибудь из стариков, какими  словами кончается заклинание, но его всегда удерживала боязнь выдать свои  мысли; к тому же – так он считал – предание о Стеклянном Человечке знают  немногие, стало быть, и заклинание мало кто помнит; у них в лесу богатые люди  наперечет, да и отчего тогда его отец и другие бедняки не попытали счастья?  Однажды он навел на разговор о Человечке свою мать, и она рассказала ему то,  что он уже знал сам, она тоже помнила только первые строки заклинания, но под  конец все же поведала сыну, что старичок-лесовичок показывается лишь тем, кто родился  в воскресенье между одиннадцатью и двумя часами. Сам Петер, знай он заклинание,  как раз и мог быть таким человеком, ибо он родился в воскресенье в половине  двенадцатого.    

Как только Петер услыхал это, он чуть не спятил от радости и  нетерпения поскорее осуществить свой замысел. Хватит и того, думал Петер, что  он родился в воскресенье и знает часть заклинания. Стеклянный Человечек  непременно ему явится. И вот однажды, продав свой уголь, он нового костра  разжигать не стал, а надел отцовскую праздничную куртку, новые красные чулки и  воскресную шляпу, взял можжевеловый посох длиною в пять футов и сказал на  прощанье: «Матушка, мне надо сходить в город, в окружную канцелярию, подходит  срок тянуть жребий, кому из нас идти в солдаты, вот я и хочу напомнить начальнику,  что вы вдова и я у вас единственный сын». Мать похвалила его за такое  намерение, да только Петер отправился прямехонько на Еловый Бугор. Место это  находится на высочайшей из шварцвальдских гор, на самой ее вершине, и в те  времена на два часа пути вокруг не было не то что селения – ни одной хижины,  ибо суеверные люди считали, что там нечисто. Да и лес, хоть и росли на Бугре  прямо-таки исполинские ели, в тех местах валили неохотно: у дровосеков, когда  они там работали, топор иной раз соскакивал с топорища и вонзался в ногу или  деревья падали так быстро, что увлекали за собой людей и калечили их, а то и  вовсе убивали, к тому же и самые прекрасные деревья из тех, что росли на Еловом  Бугре, можно было пустить только на дрова, – плотовщики ни за что не взяли  бы ни одного бревна оттуда в свой плот, ибо существовало поверье, что и люди и  плоты гибнут, если с ними плывет хоть одно бревно с Елового Бугра. Вот почему  на этом заклятом месте деревья росли так густо и так высоко, что там и днем  было темно, как ночью, и Петера Мунка стала пробирать дрожь, – он не  слышал здесь ни человеческого голоса, ни чьих-либо шагов, кроме своих  собственных, ни стука топора; казалось, птицы и те не отваживаются залетать в  густой мрак этой чащи.    

Но вот Петер-угольщик взобрался на самый верх бугра и стоял  теперь перед елью чудовищной толщины, за которую любой голландский корабельщик,  не моргнув глазом, выложил бы сотню гульденов. «Здесь-то, наверное, и живет  Хранитель Клада», – подумал Петер, снял свою воскресную шляпу, отвесил ели  низкий поклон, откашлялся и дрожащим голосом проговорил:    

– Добрый вечер, господин стекольный мастер!    

Но ответа не последовало, вокруг царила такая же тишина, что  и раньше. «Может быть, я все же должен сказать стишок?» – подумал Петер и  пробормотал:    

     

Хранитель Клада в лесу густом!    

Средь елей зеленых таится твой дом.    

К тебе с надеждой всегда взывал…    

     

Когда он говорил эти слова, то, к великому своему ужасу,  заметил, что из-за толстой ели выглядывает какая-то странная крохотная фигурка;  ему показалось, что это и был Стеклянный Человечек, как его описывали: черная  курточка, красные чулочки и шляпа, все было в точности так, Петеру почудилось  даже, что он видит тонкое и умное личико, о котором ему случалось слышать. Но  увы! Стеклянный Человечек исчез столь же мгновенно, как появился.    

– Господин стекольный мастер! – немного помедлив,  позвал Петер Мунк. – Будьте так добры, не дурачьте меня!.. Господин  стекольный мастер, если вы думаете, что я вас не видел, то изволите очень  ошибаться, я заметил, как вы выглядывали из-за дерева.    

Но ответа все не было, лишь иногда из-за ели Петеру слышался  легкий хриплый смешок. Наконец нетерпение пересилило страх, который до сих пор  еще удерживал его. «Погоди, малыш, – крикнул он, – я тебя мигом  сцапаю!» Одним прыжком достиг он толстой ели, но никакого Хранителя Клада там  не было и в помине, только крохотная пригожая белочка взбегала вверх по стволу.    

Петер Мунк покачал головой: он понял, что дело ему почти  удалось, вспомнить бы только еще одну-единственную строчку заклинания, и  Стеклянный Человечек предстанет перед ним, но, сколько он ни думал, сколько ни  старался, все было тщетно. На нижних ветвях ели снова появилась белочка,  казалось, она подзадоривает его или смеется над ним. Она умывалась, помахивала  своим роскошным хвостом и глядела на него умными глазками; но под конец ему  даже стало страшно наедине с этим зверьком, ибо у белки то вдруг оказывалась  человеческая голова в треугольной шляпе, то она была совсем как обыкновенная  белка, только на задних лапках у нее виднелись красные чулки и черные башмаки.  Короче говоря, забавный это был зверек, однако у Петера-угольщика душа теперь  совсем ушла в пятки, – он понял, что дело тут не чисто .    

Обратно Петер мчался еще быстрее, чем шел сюда. Тьма в лесу,  казалось, делалась все непроглядней, деревья – все гуще, и страх охватил Петера  с такой силой, что он пустился бежать со всех ног. И только заслышав вдали лай  собак и вскоре после того завидев меж деревьев дымок первого дома, он немного  успокоился. Но когда он подошел поближе, то понял, что с перепугу побежал не в  ту сторону и вместо того, чтобы прийти к стекловарам, пришел к плотовщикам. В  том доме жили дровосеки: старик, его сын – глава семьи, и несколько взрослых  внуков. Петера-угольщика, попросившегося к ним на ночлег, они приняли радушно,  не любопытствуя ни как его звать, ни где он живет; угостили яблочным вином, а  вечером поставили на стол жареного глухаря, любимое кушанье шварцвальдцев.    

После ужина хозяйка и ее дочери уселись за прялки вокруг  большой лучины, которую сыновья разожгли с помощью превосходной еловой смолы;  дед, гость и хозяин дома курили и смотрели на работающих женщин, парни же  занялись вырезыванием из дерева ложек и вилок. В лесу тем временем разыгралась  буря, ветер выл и свистел среди елей, то тут, то там слышались сильные удары,  порой казалось, будто с треском валятся целые деревья. Бесстрашные юноши хотели  выбежать, чтобы понаблюдать вблизи это грозно-прекрасное зрелище, но дед  остановил их строгим взглядом и окриком.    

– Никому бы я не посоветовал выходить сейчас за  дверь, – сказал он, – как бог свят, кто б ни вышел, назад не  вернется, ведь нынешней ночью Голландец Михель рубит себе деревья для нового  плота.    

Младшие внуки вытаращили глазенки: они и раньше слыхали о  Голландце Михеле, но теперь попросили дедушку рассказать о нем поподробнее; да  и Петер Мунк присоединил к ним свой голос, – в его краях о Голландце  Михеле рассказывали очень туманно, – и спросил у старика, кто такой этот  Михель и где обитает.    

– Он хозяин здешнего леса, и ежели вы в ваши годы еще  об этом не слыхивали, значит, живете вы за Еловым Бугром, а то и дальше. Так уж  и быть, расскажу я вам о Голландце Михеле, что знаю сам и что гласит предание.  Тому назад лет сто, – так по крайней мере рассказывал мой дед, – на  всем свете не было народа честнее шварцвальдцев. Теперь, когда в нашем краю  завелось столько денег, люди стали дурными и бессовестными. Молодые парни по  воскресеньям пляшут, горланят песни и сквернословят, да так, что оторопь берет;  но в те времена все было по-иному, и пусть бы он сам заглянул сейчас вон в то  окно, я все равно скажу, как говорил уже не раз: во всей этой порче виноват  Голландец Михель. Так вот, сто лет тому назад, а быть может и раньше, жил-был  богатый лесоторговец, державший у себя много работников; он сплавлял лес до  самых низовьев Рейна, и господь помогал ему, потому что был он набожным  человеком. Однажды вечером постучался к нему какой-то детина – таких он сроду  не видывал. Одет, как все шварцвальдские парни, только ростом на голову выше  их, – даже трудно было поверить, что живет на свете такой великан. Значит,  просит он лесоторговца взять его на работу, а тот, приметив, что малый на  редкость сильный и может таскать тяжести, тут же уговорился с ним о плате, и  они ударили по рукам. Михель оказался таким работником, какие лесоторговцу и не  снились. Когда рубили деревья, он управлялся за троих, а если ношу с одного  конца поднимали шестеро, за другой брался он один. Прошло с полгода, как он  рубил лес, и вот в один прекрасный день является он к хозяину и говорит:  «Хватит уж мне рубить лес, хочу я наконец поглядеть, куда уплывают мои  бревна, – что, коли вы и меня разок отпустите с плотами?»    

Лесоторговец отвечал: «Я не стану тебе препятствовать,  Михель, если тебе захотелось повидать свет. Хоть и нужны мне на рубке леса  сильные люди, а на плотах важнее ловкость, нежели сила, на сей раз пусть будет  по-твоему».    

На том и порешили; плот, с которым предстояло ему плыть,  составлен был из восьми вязок, а последняя – из огромных строевых балок. И что  же дальше? Накануне вечером приносит Михель к реке еще восемь бревен – таких  толстых и длинных, каких свет не видывал, а он их несет играючи, словно это  всего-навсего шесты – тут всех прямо в дрожь бросило. Где он их срубил – так до  сих пор никто и не знает. Увидал это лесоторговец, и сердце у него взыграло: он  быстро прикинул в уме, сколько можно выручить за эти бревна, а Михель и  говорит: «Ну вот, на этих-то я и отправлюсь, не на тех же щепочках мне плыть!»  Хозяин хотел было дать ему в награду пару сапог, какие носят плотовщики, да  Михель отшвырнул их и принес невесть откуда другие, невиданные; дед мой уверял,  что весили они добрых сто фунтов и были в пять футов длиной.    

Плот спустили на воду, и ежели раньше Михель удивлял  дровосеков, то теперь пришел черед дивиться плотовщикам: они-то думали, что  плот их из-за тяжелых бревен пойдет медленно, а он, как только попал в Неккар,  понесся стрелой; там же, где Неккар делал излучину и плотовщики обыкновенно с  превеликим трудом удерживали гонку на быстрине, не давая ей врезаться в  прибрежный песок или гальку, Михель всякий раз соскакивал в воду, одним толчком  вправо или влево выправлял плот, так что он без помех скользил дальше; а где  река текла прямо, перебегал вперед на первую вязку, приказывал всем положить  весла, втыкал в дно реки свой огромный шест, и плот с маху летел вперед, –  казалось, будто деревья и села на берегу стремительно проносятся мимо. Таким-то  манером они вдвое быстрее обычного достигли города Кельна на Рейне, где всегда  сбывали свой груз, но теперь Михель им сказал: «Ну и купцы! Хорошо же вы  понимаете свою выгоду! Неужто вы думаете, что кельнцы сами потребляют весь лес,  который им пригоняют из Шварцвальда? Нет, они скупают его у вас за полцены, а  потом перепродают подороже в Голландию. Давайте мелкие бревна продадим здесь, а  большие отвезем в Голландию; все, что мы выручим сверх обычной цены, пойдет в  наш карман».    

Так говорил злокозненный Михель, и остальным это пришлось по  душе: кому хотелось повидать Голландию, кому взять побольше денег. Нашелся  среди них один честный малый, который отговаривал их рисковать хозяйским добром  или обманывать хозяина в цене, да они его и слушать не стали и сразу позабыли  его слова, только Голландец Михель не позабыл. Вот и поплыли они со своим лесом  дальше, вниз по Рейну, Михель управлял плотом и быстро доставил их в Роттердам.  Там предложили им цену, вчетверо больше прежней, а за огромные Михелевы балки  отвалили целую кучу денег. Когда шварцвальдцы увидали такую уйму золота, они  прямо с ума посходили от радости. Михель поделил выручку – одну четверть  лесоторговцу, три четверти – плотовщикам. И тут пошла у них гульба; с матросами  и со всякой прочей швалью шатались они денно и нощно по кабакам, пропивали да  проигрывали свои денежки, а того честного парня, который их удерживал,  Голландец Михель продал торговцу живым товаром, и никто больше о нем не слыхал.  С той поры и стала Голландия раем шварцвальдских парней, а Голландец Михель –  их повелителем; лесоторговцы долгое время ничего не знали об этой тайной  торговле, и мало-помалу сюда, в верховья Рейна, стали притекать из Голландии  деньги, а с ними сквернословие, дурные нравы, игра и пьянство.    

Когда правда наконец вышла наружу, Голландец Михель как в  воду канул; однако он жив и поныне. Вот уже сто лет творит он бесчинства в  здешнем лесу и, сказывают, многим помог разбогатеть, да только ценою их грешной  души – больше я ничего не скажу. Одно верно: и по сию пору в такие вот бурные  ночи выискивает он на Еловом Бугре, где никто леса не рубит, самые отменные  ели, и мой отец своими глазами видел, как ствол толщиной в четыре фута  переломил он, словно тростинку. Эти бревна он дарит тем, кто сошел с пути  истинного и стакнулся с ним: в полночь они спускают плоты на воду, и он плывет  с ними в Голландию. Только будь я государем в Голландии, я бы приказал разнести  его в куски картечью, – ведь все корабли, где есть хоть одна доска из тех,  что поставил Голландец Михель, неминуемо идут ко дну. Потому и приходится  слышать о стольких кораблекрушениях: отчего бы иначе вдруг затонул красивый  крепкий корабль высотою с церковь? Но всякий раз, когда Голландец Михель в  такую бурную ночь рубит ель в Шварцвальде, одна из прежних его досок  выскакивает из пазов корабля, в щель затекает вода, и судно с людьми и товаром  идет ко дну. Вот вам предание о Голландце Михеле, и то истинная правда – вся  порча в Шварцвальде пошла от него. Да, он может дать человеку богатство, но я  бы не стал у него что-нибудь брать, ни за что на свете не хотел бы я быть на  месте Толстяка Эзехиля или Долговязого Шлуркера, говорят, что и Король Танцев  предался ему!    

Пока старик рассказывал, буря улеглась; напуганные девушки  засветили лампы и ушли к себе, а мужчины положили на лавку у печки мешок,  набитый листьями, вместо подушки для Петера Мунка и пожелали ему спокойной  ночи.    

Никогда еще Петеру не снились такие страшные сны, как в эту  ночь: то ему чудилось, будто огромный, страшный Голландец Михель распахивает  окна в горнице и своей длинной ручищей сует ему под нос мешок с деньгами,  легонько встряхивая его, так что монеты бренчат ласково и звонко; то ему  снилось, будто добрый Стеклянный Человечек скачет по комнате верхом на  громадной зеленой бутылке, и опять слышалось хриповатое хихиканье, как давеча  на Еловом Бугре; кто-то прожужжал ему в левое ухо:    

     

За золотом, за золотом    

В Голландию плыви,    

Золото, золото    

Смело бери!    

     

Тут в правое ухо ему полилась знакомая песенка про Хранителя  Клада в еловом лесу, и нежный голосок прошептал: «Глупый Петер-угольщик, глупый  Петер Мунк, не можешь найти рифму на «взывал», а еще родился в воскресенье,  ровно в полдень. Ищи, глупый Петер, ищи рифму!»    

Он кряхтел и стонал во сне, силясь найти рифму, но так как  он еще сроду не сочинял стихов, все его усилия были напрасны. Когда же с  первыми лучами зари он проснулся, сон этот показался ему очень странным; он сел  за стол и, скрестив на груди руки, стал размышлять о словах, которые слышались  ему во сне, – они все еще звучали у него в ушах. «Ищи, глупый Петер, ищи  рифму!» – повторил он про себя и постучал себе пальцем по лбу, но рифма упорно  не шла. Когда он по-прежнему сидел в той же позе и мрачно глядел перед собой,  неотступно думая о рифме на «взывал», мимо дома в глубь леса прошли трое  парней, и один из них на ходу распевал:    

     

С горы в долину я взывал,    

Искал тебя, мой свет.    

Платочек белый увидал —    

Прощальный твой привет.    

     

Тут Петера словно молнией пронзило, он вскочил и выбежал на  улицу, – ему показалось, что он недослышал. Нагнав парней, он быстро и  цепко схватил певца за руку.    

– Стой, приятель! – крикнул он. – Какая у вас  там рифма на «взывал»? Сделайте милость, скажите мне слова той песни!    

– Еще чего вздумал! – возразил шварцвальдец. –  Я волен петь, что хочу! Ну-ка, отпусти мою руку, не то…    

– Нет, ты мне скажешь, что пел! – в ярости кричал  Петер, еще крепче сжимая парню руку.    

Увидев это, двое других немедля кинулись на Петера с  кулаками и дубасили до тех пор, пока он от боли не выпустил рукав третьего и,  обессилев, не рухнул на колени.    

– Ну и поделом тебе! – смеясь, сказали  парни. – А наперед запомни – с такими, как мы, шутки плохи!    

– Запомнить-то я, конечно, запомню, – вздыхая,  ответил Петер-угольщик. – Но теперь, когда вы все равно меня отдубасили,  будьте так добры, скажите, что он пел!..    

Они снова расхохотались и стали над ним издеваться; но  парень, который пел песню, сказал ему слова, после чего они, смеясь и распевая,  двинулись дальше.    

– Значит, увидал, – пробормотал бедняга; весь  избитый, он с трудом поднялся на ноги. – «Взывал» рифмуется с «увидал».  Теперь, Стеклянный Человечек, давай с тобой еще разок перемолвимся словом!    

Он возвратился в дом, взял шляпу и посох попрощался с  хозяевами и отправился опять на Еловый Бугор. Медленно и задумчиво шел он своей  дорогой, – ведь ему непременно надо было вспомнить стишок; наконец, когда  он уже всходил на бугор, где ели обступали его все теснее и становились все  выше, стишок вдруг вспомнился сам собой, и он от радости даже подпрыгнул.    

Тут из-за деревьев выступил огромный детина в одежде  плотовщика, держа в руке багор длиной с корабельную мачту. У Петера Мунка  подкосились ноги, когда он увидел, что великан медленно зашагал рядом с ним,  ибо он понял, что это не кто иной, как Голландец Михель. Страшный призрак шел  молча, и Петер, в страхе, украдкой поглядывал на него. Он был, пожалуй, на  голову выше самого высокого человека, которого Петер когда-либо видел, лицо  его, хоть и сплошь изрытое морщинами, казалось не молодым и не старым; одет он  был в парусиновую куртку, а огромные сапоги, натянутые поверх кожаных штанов,  были знакомы Петеру из предания.    

– Петер Мунк, зачем пришел ты сюда, на Еловый  Бугор? – спросил наконец лесовик низким глухим голосом.    

– Доброе утро, земляк, – отвечал Петер, делая вид,  что ничуть не испугался, хотя на самом деле дрожал всем телом, – я иду  через Еловый Бугор к себе домой.    

– Петер Мунк, – возразил великан, метнув на юношу  страшный, пронзительный взгляд, – через эту рощицу твой путь не лежит.    

– Ну да, это не совсем прямой путь, – заметил  тот, – но сегодня жарко, вот я и подумал, что здесь мне будет  попрохладней.    

– Не лги, Петер-угольщик! – громовым голосом  вскричал Голландец Михель. – Не то я уложу тебя на месте вот этим багром.  Думаешь, я не видел, как ты клянчил деньги у гнома? – добавил он чуть  мягче. – Положим, то была глупая затея, и хорошо, что ты позабыл стишок,  ведь коротышка-то скупердяй, много он не даст, а если кому и даст, тот не  возрадуется. Ты, Петер, горемыка, и мне от души тебя жаль. Такой славный,  красивый малый мог бы заняться чем получше, а не сидеть день-деньской возле  угольной ямы! Другие так и сыплют талерами или дукатами, а ты едва можешь  наскрести несколько грошей. Что это за жизнь!    

– Ваша правда, жизнь незавидная, ничего тут не скажешь!    

– Ну, для меня это сущий пустяк, – я уже не одного  такого молодца вызволил из нужды, – не ты первый. Скажи-ка, сколько сотен  талеров понадобится тебе для начала?    

Тут он потряс деньгами в своем огромном кармане, и они  зазвенели как нынешней ночью в Петеровом сне. Но сердце Петера при этих словах  тревожно и болезненно сжалось; его бросало то в жар, то в холод, не похоже  было, что Голландец Михель способен дать деньги из жалости, ничего не требуя  взамен. Петеру вспомнились таинственные слова старого дровосека о богатых людях,  и, полный неизъяснимого страха, он крикнул:    

– Большое спасибо, сударь, только с вами я не хочу  иметь дело – ведь я вас узнал! – и побежал, что было прыти. Но лесной дух  огромными шагами следовал за ним, глухо и грозно ворча:    

– Ты пожалеешь об этом, Петер, на лбу у тебя написано и  по глазам видно – меня тебе не миновать. Да не беги ты так быстро, послушай  разумное слово, вот уже и граница моих владений!    

Но как только Петер это услыхал и заметил впереди неширокую  канаву, он помчался еще быстрее, чтобы поскорее пересечь границу, так что  Михелю под конец пришлось тоже прибавить шагу, и он гнался за Петером с бранью  и угрозами. Отчаянным прыжком юноша перемахнул через канаву, – он увидел,  как лесовик занес свой багор, готовясь обрушить его на голову Петера; однако он  благополучно прыгнул на ту сторону, и багор разлетелся в щепы, словно ударясь о  невидимую стену, только один длинный обломок долетел до Петера.    

Торжествуя, подобрал он обломок, чтобы швырнуть его назад  грубияну Михелю, но вдруг почувствовал, что кусок дерева ожил в его руке, и, к  ужасу своему, увидел, что держит чудовищную змею, которая тянется к нему,  сверкая глазами и алчно высовывая язык. Он выпустил ее, но она успела плотно  обвиться вокруг его руки и, раскачиваясь, понемногу приближалась к его лицу.  Вдруг раздался шум крыльев, и откуда-то слетел огромный глухарь, он ухватил  змею за голову своим клювом и взмыл с нею в воздух, а Голландец Михель,  видевший с другой стороны канавы, как змею унёс некто посильнее его, завыл и  затопал от ярости.    

Едва отдышавшись и еще весь дрожа, Петер продолжал свой  путь; тропа делалась все круче, а местность все пустыннее, и вскоре он снова  очутился возле громадной ели. Он принялся, как вчера, отвешивать поклоны  Стеклянному Человечку, а потом произнес:    

     

Хранитель Клада в лесу густом!    

Средь елей зеленых таится твой дом.    

К тебе с надеждой всегда взывал,    

Кто в воскресенье свет увидал.    

     

– Хоть ты и не совсем угадал, Петер-угольщик, но тебе я  покажусь, так уж и быть, – проговорил тонкий, нежный голосок поблизости от  него.    

Петер в изумлении оглянулся: под красивой елью сидел  маленький старичок в черной курточке, красных чулочках и огромной шляпе. У него  было тонкое приветливое личико, а борода нежная, словно из паутины, он курил –  чудеса, да и только! – синюю стеклянную трубку, а когда Петер подошел  поближе, то еще больше удивился; вся одежда, башмаки и шляпа Человечка были  тоже из стекла, но оно было мягкое, словно еще не успело остыть, ибо следовало  за каждым движением Человечка и облегало его, как материя.    

– Тебе, значит, повстречался этот разбойник, Голландец  Михель? – сказал Человечек, странно покашливая после каждого слова. –  Он хотел тебя хорошенько напугать, да только я отобрал у злыдня его хитрую  дубинку, больше он ее не получит.    

– Да, господин Хранитель Клада, – ответил Петер с  глубоким поклоном, – я было здорово испугался. А вы, значит, и были тот  глухарь, что заклевал змею, – нижайшее вам спасибо. Я пришел сюда, чтобы  просить у вас совета и помощи, уж больно мне худо живется, угольщик, он  угольщиком и останется, а ведь я еще молод, вот я и подумал, что из меня могло  бы выйти кое-что получше. Как посмотрю на других, сколько они нажили за  короткое время, – взять хотя бы Эзехиля или Короля Танцев – у них денег  куры не клюют!    

– Петер, – с величайшей серьезностью сказал Человечек,  выпустив длинную струю дыма из своей трубки. – Петер, об этих двоих я и  слышать не хочу. Какая им польза от того, что они несколько лет будут здесь  слыть счастливыми, зато потом станут тем несчастнее? Не презирай свое ремесло,  твой отец и твой дед были достойные люди, а ведь они занимались тем же делом,  что и ты, Петер Мунк! Не хотел бы я думать, что тебя привела сюда любовь к  праздности.    

Серьезный тон Человечка испугал Петера, и он покраснел.    

– Нет, господин Хранитель Клада, – возразил  он, – я знаю, что праздность – мать всех пороков, но ведь вы не станете на  меня обижаться за то, что другое занятие мне больше по душе, нежели мое  собственное. Угольщик – ничтожнейший человек на земле, вот стекловары,  плотовщики, часовых дел мастера – те будут попочтенней.    

– Надменность нередко предшествует падению, –  ответил Человечек уже немного приветливей. – Что вы, люди, за странное  племя! Редко кто из вас бывает доволен тем положением, которое занимает по  рождению и воспитанию. Ну, станешь ты стекловаром, так тебе непременно  захочется стать лесоторговцем, а станешь лесоторговцем, тебе и этого будет  мало, и ты пожелаешь себе место лесничего или окружного начальника. Но будь  по-твоему! Если ты мне обещаешь прилежно трудиться, я помогу тебе, Петер,  зажить получше. Я имею обыкновение каждому, кто родился в воскресенье и сумел  найти путь ко мне, исполнять три его желания. В первых двух он волен, а в  третьем я могу ему и отказать, если желание его безрассудно. Пожелай и ты себе  что-нибудь, Петер, но смотри не ошибись, пусть это будет что-нибудь хорошее и  полезное!    

– Ура! Вы замечательный Стеклянный Человечек, и не зря  вас зовут Хранителем Клада, вы и сами сущий клад! Ну, раз уж я могу пожелать,  чего душа моя просит, то я хочу, во-первых, уметь танцевать еще лучше Короля  Танцев и всякий раз приносить с собой в трактир вдвое больше денег, чем тот!    

– Глупец! – гневно вскричал Человечек. – Что  за пустое желание – хорошо танцевать и выбрасывать как можно больше денег на  игру! Не стыдно ли тебе, безмозглый Петер, так прозевать свое счастье! Что  пользы тебе и твоей бедной матери от того, что ты будешь хорошо танцевать? Что  пользы вам от денег, раз ты пожелал их себе только для трактира и все они будут  там оставаться, как деньги ничтожного Короля Танцев? Всю остальную неделю ты опять  будешь сидеть без гроша и по-прежнему терпеть нужду. Еще о д н о твое желание  будет исполнено – но подумай как следует и пожелай себе что-нибудь дельное!    

Петер почесал в затылке и, немного помедлив, сказал:    

– Ну тогда я желаю себе самый большой и самый  прекрасный стекольный завод во всем Шварцвальде, со всем, что положено, а также  деньги, чтобы им управлять!    

– И больше ничего? – озабоченно спросил  Человечек. – Ничего больше, Петер?    

– Ну, можете добавить еще лошадь и повозочку…    

– О, безмозглый Петер-угольщик! – вскричал  Человечек и с досады швырнул свою стеклянную трубку в ствол толстой ели так,  что она разлетелась вдребезги. – Лошадь! Повозочку! Ума, ума – вот чего  следовало тебе пожелать, простого человеческого разумения, а не лошадь и повозочку!  Ну, да не печалься, постараемся сделать так, чтобы это не пошло тебе во  вред, – второе твое желание в общем не так уж глупо. Хороший стекольный  завод прокормит своего владельца-умельца, тебе бы еще только прихватить  ума-разума, а уж лошадь и повозочка появились бы сами собой!    

– Но, господин Хранитель Клада, у меня ведь остается  еще одно желание. Вот я и мог бы пожелать себе ума, коль мне его так недостает,  как вы говорите.    

– Нет уж! Тебе еще не раз придется туго, и ты будешь  рад-радехонек, что у тебя есть в запасе еще одно желание. А теперь  отправляйся-ка домой! Вот, возьми, – сказал маленький владыка елей,  вытаскивая из кармана мешочек, – здесь две тысячи гульденов, это все, и не  вздумай еще раз являться ко мне за деньгами, не то я повешу тебя на самой  высокой ели. Так уж у меня заведено с тех пор, как я живу в этом лесу. Три дня  тому назад умер старый Винкфриц, которому принадлежал большой стекольный завод  в нижнем лесу. Сходи туда завтра утром и предложи наследникам свою цену, честь  по чести. Будь молодцом, прилежно трудись, а я время от времени стану навещать  тебя и помогать тебе советом и делом, раз уж ты ума себе так и не выпросил. Но  говорю тебе не шутя – твое первое желание было дурно. Смотри, Петер, не вздумай  зачастить в трактир, это еще никого не доводило до добра.    

Сказав это, Человечек достал новую трубку из прекраснейшего  прозрачного стекла, набил ее сухими еловыми шишками и сунул в свой беззубый  рот. Потом он вытащил огромное зажигательное стекло, вышел на солнце и зажег  трубку. Управившись с этим, он ласково протянул руку Петеру, напутствовал его  еще несколькими добрыми советами, а затем принялся все сильнее пыхать своей  трубкой и пускать дым все чаще, пока и сам не скрылся в облаке дыма, который  пах настоящим голландским табаком и понемногу рассеивался, клубясь меж верхушек  елей.    

Когда Петер пришел домой, он застал мать в большой  тревоге, – добрая женщина думала, что ее сына не иначе как забрали в  солдаты. Но он вернулся в самом лучшем расположении духа и рассказал, что  повстречал в лесу доброго друга, который ссудил его деньгами, чтобы он, Петер,  сменил ремесло угольщика на другое, получше. Хотя мать Петера уже тридцать лет  жила в хижине угольщика и привыкла к черным от сажи лицам, как жена мельника  привыкает к белому от муки лицу своего мужа, все-таки она была достаточно  тщеславна, чтобы сразу, как только Петер расписал ей блестящее будущее,  исполниться презрения к своему сословию. «Да, – сказала она, – мать  владельца стекольного завода – это не какая-нибудь кумушка Грета или Бета,  теперь я в церкви буду садиться на передние скамьи, где сидят порядочные люди».    

Сын ее быстро поладил с наследниками стекольного завода. Он  оставил всех прежних рабочих, но теперь они должны были денно и нощно выдувать  для него стекло. Поначалу новое дело ему правилось. Он взял за привычку  неторопливо спускаться вниз на завод и важно расхаживать там, заложив руки в  карманы, заглядывая то туда, то сюда и отпуская замечания, над которыми рабочие  иной раз немало потешались; но самым большим удовольствием для него было  смотреть, как выдувают стекло. Нередко он тоже брался за работу и выделывал из  мягкой стекольной массы диковиннейшие фигуры. Но вскоре это занятие ему  наскучило, и он стал заходить на завод сперва только на часок, потом через  день, а там – и раз в неделю, и его подмастерья делали все, что им вздумается.  А причиной этому было то, что Петер зачастил в трактир. В первое же воскресенье  после того, как он побывал на Еловом Бугре, Петер отправился в трактир и увидал  там своих старых знакомцев – и Короля Танцев, который лихо отплясывал посреди  зала, и Толстяка Эзехиля – этот сидел за пивной кружкой и играл в кости, то и  дело бросая на стол звонкие талеры. Петер поспешно сунул руку в карман,  проверить, не обманул ли его Стеклянный Человечек, – и гляди-ка! –  карман его оказался битком набит золотыми и серебряными монетами. Да и ноги у  него так и чесались, будто сами просились в пляс, и вот, как только кончился  первый танец, Петер со своей парой стал впереди, рядом с Королем Танцев, и  когда тот подпрыгивал на три фута кверху, Петер взлетал на четыре, когда тот  выкидывал самые замысловатые и невиданные коленца, Петер выписывал ногами такие  вензеля, что зрители были вне себя от изумления и восторга. Когда же в трактире  прослышали, что Петер купил стекольный завод, и увидали, что, поравнявшись во  время танца с музыкантами, он всякий раз бросает им по нескольку крейцеров,  удивлению не было границ. Одни думали, что он нашел в лесу клад, другие – что  получил наследство, но и те и эти отныне смотрели на него как на человека,  который чего-то добился в жизни, и оказывали ему всяческое уважение – а все  оттого только, что у него завелись деньги. И хотя в тот вечер Петер проиграл  целых двадцать гульденов, в кармане у него по-прежнему звенело, словно там  оставалась добрая сотня талеров.    

Когда Петер заметил, сколь почтительно с ним обходятся, он  от радости и гордости совсем потерял голову. Он бросал теперь деньги целыми  пригоршнями и щедро раздавал их бедным, ибо еще не забыл, как его самого прежде  угнетала бедность. Искусство Короля Танцев было посрамлено сверхъестественной  ловкостью нового танцора, и этот высокий титул перешел отныне к Петеру.    

Самые завзятые воскресные игроки не делали таких дерзких  ставок, как он, но зато и проигрывали они куда меньше. Однако чем больше Петер  проигрывал, тем больше у него появлялось денег. Все происходило в точности так,  как он того требовал от Стеклянного Человечка. Он желал всегда иметь в кармане  ровно столько денег, сколько было их у Толстяка Эзехиля, а ему-то он и  проигрывал. И когда ему случалось проиграть двадцать-тридцать гульденов зараз,  они тотчас же вновь оказывались у него в кармане, стоило только Эзехилю  спрятать свой выигрыш. Мало-помалу он перещеголял в игре и разгуле самых  отпетых парней во всем Шварцвальде, и его чаще называли Петер-игрок, чем Король  Танцев, потому что теперь он играл и в будни. Зато его стекольный завод  постепенно пришел в упадок, и виной тому было неразумие Петера. Стекла по его  приказанию делали все больше, да только Петер не сумел вместе с заводом купить  и секрет, куда это стекло повыгодней сбывать. Под конец он не знал, что ему  делать со всем этим товаром, и за полцены продал его бродячим торговцам, чтобы  выплатить жалованье рабочим.    

Однажды вечером он плелся домой из трактира и, хотя немало  выпил, чтобы развеять печаль, все же с тоской и страхом думал о предстоящем ему  разорении. Вдруг он заметил, что рядом с ним кто-то идет, оглянулся – вот тебе  на! То был Стеклянный Человечек. Злоба и ярость обуяли Петера, он стал  запальчиво и дерзко бранить маленького лесовика – он-де виноват во всех его,  Петера, несчастьях.    

– На что мне теперь лошадь и повозочка? – кричал  он. – Какой мне толк от завода и от всего моего стекла? Когда я был  простым чумазым угольщиком, мне и то веселее жилось, и я не знал забот. А  теперь я со дня на день жду, что придет окружной начальник, опишет мое добро за  долги и продаст с торгов.    

– Вот, значит, как? Выходит, я повинен в том, что ты  несчастлив? Такова твоя благодарность за все мои милости? Кто тебе велел  загадывать такие дурацкие желания? Ты захотел стать стеклоделом, а куда  продавать стекло, и понятия не имел. Разве я тебя не предупреждал, чтобы ты был  осмотрителен в своих желаниях? Ума, смекалки – вот чего тебе не хватает, Петер.    

– При чем тут ум и смекалка! – вскричал  тот. – Я ничуть не глупее других, ты еще в этом убедишься, Стеклянный  Человечек. – С этими словами он грубо схватил лесовичка за шиворот и  закричал: – Попался, господин Хранитель Клада! Я нынче же назову свое третье  желание, а ты изволь мне его исполнить. Так вот, я желаю тут же на месте получить  дважды по сто тысяч талеров и дом, а сверх того… ой-ой-ой! – завопил он и  задергал рукой: Стеклянный Человечек превратился в расплавленное стекло и огнем  жег ему руку. А сам Человечек бесследно исчез.    

Еще много дней спустя распухшая рука напоминала Петеру о его  неблагодарности и безрассудстве. Но потом он заглушил в себе голос совести и  подумал: «Ну и пусть они продают мой завод и все остальное, у меня ведь еще  остается Толстяк Эзехиль. Пока у него по воскресеньям водятся в кармане  денежки, они будут и у меня».    

Верно, Петер! Ну, а как их у него не станет? Так в конце  концов и случилось, и то был удивительный арифметический казус. Однажды в  воскресенье подъехал он к трактиру, все любопытные повысовывались из окон, и  вот один говорит: «Петер-игрок прикатил», другой ему вторит: «Да, Король  Танцев, богатый стеклодел», а третий покачал головой и сказал: «Было богатство,  да сплыло; поговаривают, что у него куча долгов, а в городе один человек  сказывал, будто окружной начальник вот-вот назначит торги».    

Петер-богач важно и церемонно раскланялся с гостями, слез с  повозки и крикнул:    

– Добрый вечер, хозяин! Что, Толстяк Эзехиль уже  пришел?    

Ему ответил низкий голос из дома:    

– Заходи, заходи, Петер! Твое место свободно, а мы уж  засели за карты.    

Петер Мунк вошел в трактир и сразу полез в карман: должно  быть, Эзехиль имел при себе изрядный куш, потому что Петеров карман был набит  доверху. Он подсел за стол к остальным и начал играть; то проигрывал, то  выигрывал, так и сидели они за карточным столом до вечера, покуда весь честный  люд не стал расходиться по домам, а они все продолжали играть при свечах; тут  двое других игроков сказали:    

– На сегодня хватит, нам пора домой, к жене и детям.    

Однако Петер-игрок стал уговаривать Толстяка Эзехиля  остаться. Тот долго не соглашался, но под конец воскликнул:    

– Ну ладно, сейчас я сосчитаю свои деньги, а потом мы  бросим кости; ставка – пять гульденов; меньше – не игра.    

Он вытащил кошелек и сосчитал деньги – набралось ровнехонько  сто гульденов, так Петер-игрок узнал, сколько есть у него – ему и считать не  надо было. Однако если раньше Эзехиль выигрывал, то теперь он терял ставку за  ставкой и при этом сыпал страшнейшими ругательствами. Стоило ему бросить кость,  как следом за ним бросал и Петер, и всякий раз у него оказывалось на два очка больше.  Наконец Эзехиль выложил на стол последние пять гульденов и воскликнул:    

– Попробую еще разок, но коли опять проиграю – все  равно не брошу; тогда ты, Петер, дашь мне взаймы из своего выигрыша! Честный  человек всегда помогает ближнему.    

– Изволь, хоть сто гульденов, – отвечал Король  Танцев, который не мог нарадоваться своему везению.    

Толстяк Эзехиль встряхнул кости и бросил: пятнадцать.  «Так! – крикнул он. – Поглядим теперь, что у тебя!» Но Петер выкинул  восемнадцать, и тут у него за спиной раздался знакомый хриплый голос: «Все! Это  была последняя ставка».    

Он оглянулся – позади него во весь свой огромный рост стоял  Голландец Михель. От испуга Петер выронил деньги, которые только что сгреб со  стола. Но Толстяк Эзехиль не видел Михеля и требовал у Петера-игрока десять  гульденов, чтобы отыграться. Словно в забытьи полез он в карман, но денег там  не оказалось; он стал трясти свой кафтан, да только оттуда не выпало ни единого  геллера, и лишь теперь Петер вспомнил первое свое желание – всегда иметь  столько денег, сколько их у Толстяка Эзехиля. Богатство развеялось как дым.  Эзехиль и трактирщик с удивлением глядели, как он роется в карманах и не  находит денег, – им не верилось, что у него их больше нет; но когда они  сами обшарили его карманы и ничего не нашли, то впали в бешенство и стали  кричать, что Петер – колдун, что весь выигрыш и остаток своих денег он  колдовским способом переправил домой. Петер стойко защищался, но все было  против него; Эзехиль объявил, что разнесет эту ужасную историю по всему  Шварцвальду, а трактирщик пригрозил завтра с рассветом отправиться в город и  заявить на Петера Мунка, как на колдуна; он надеется еще увидеть, добавил  трактирщик, как Петера будут сжигать. Тут они, озверев, набросились на Петера,  сорвали с него кафтан и вытолкали за дверь.    

Ни одной звездочки не горело на небе, когда Петер, в полном  унынии, брел домой; однако он все же различил рядом с собой угрюмого великана,  который не отставал от него ни на шаг и наконец заговорил:    

– Доигрался ты, Петер Мунк. Конец твоему барскому житью,  я бы мог предсказать это еще тогда, когда ты не желал со мной знаться и побежал  к глупому стеклянному гному. Теперь ты и сам видишь, что бывает с теми, кто не  слушает моего совета. Что ж, попытай теперь счастья со мной – мне тебя жаль.  Никто еще не раскаивался в том, что обратился ко мне. Так вот, ежели дорога  тебя не пугает, завтра я целый день буду на Еловом Бугре – стоит тебе только  позвать.    

Петер прекрасно понял, кто с ним говорит, но его охватил  ужас. Ничего не ответив, он бросился бежать к дому.    

     

На этих словах речь рассказчика была прервана какой-то  суетней внизу. Слышно было, как подъехал экипаж, как несколько человек  требовали принести фонарь, как громко стучали в ворота, как лаяли собаки.  Комната, отведенная возчику и ремесленникам, выходила на дорогу, все четверо  постояльцев побежали туда посмотреть, что случилось. Насколько позволял свет  фонаря, они разглядели перед заезжим двором большой дормез; рослый мужчина как  раз помогал выйти из экипажа двум дамам в вуалях; кучер в ливрее выпрягал лошадей,  а лакей отстегивал кофр.    

– Да поможет им бог, – вздохнул возчик. –  Если эти господа выберутся из харчевни целы и невредимы, тогда и мне нечего  бояться за мою повозку.    

– Тсс! – прошептал студент. – Мне сдается,  что подстерегают не нас, а этих дам. Должно быть, тем, что внизу, уже заранее  было известно об их приезде. Ах, если бы только можно было их предупредить! А,  знаю! Тут во всем доме, кроме моей, только одна комната, приличествующая этим  дамам, и как раз рядом с моей. Туда их и проводят. Сидите в этой комнате и не  шумите, а я постараюсь предупредить их слуг.    

Молодой человек тихонько пробрался к себе в комнату, погасил  свечи, оставив гореть только тот огарок, что дала хозяйка. Затем стал  подслушивать у дверей.    

Вскоре хозяйка проводила дам наверх, указала отведенную им  комнату, приветливо и ласково уговаривая их поскорее лечь спать после столь  утомительной дороги. Затем она сошла вниз. Скоро студент услышал тяжелые  мужские шаги. Он осторожно приоткрыл дверь и увидел в щелочку того рослого  мужчину, что помогал дамам выйти из дормеза. Он был в охотничьем костюме, с  охотничьим ножом за поясом, и, как видно, был штальмейстером или егерем,  выездным лакеем двух неизвестных дам. Увидев, что он один поднимается по  лестнице, студент быстро открыл дверь и поманил его к себе. Тот в недоумении  подошел ближе, но не успел спросить, в чем дело, как студент сказал ему  шепотом:    

– Милостивый государь, вы попали в разбойничий притон.    

Незнакомец испугался. Студент потянул его за собой в комнату  и рассказал, какой это подозрительный дом.    

Егерь был очень обеспокоен его словами. Студент услышал от  него, что дамы – графиня и ее камеристка – сначала хотели ехать всю ночь, но  приблизительно за полчаса отсюда им повстречался всадник, он окликнул их и  спросил, куда они держат путь. Узнав, что они намерены всю ночь ехать  Шпессартским лесом, он им это отсоветовал, потому что сейчас здесь пошаливают.  «Ежели вы хотите послушаться доброго совета, – прибавил он, – то  откажитесь от этой мысли: отсюда недалеко до харчевни, как бы плоха и неудобна  она ни была, все же переночуйте лучше там, не следует без нужды подвергать себя  темной ночью опасности». Человек, что дал такой совет, казался, по словам  егеря, очень честным и благородным, и графиня, боясь нападения разбойников,  приказала заночевать в этой харчевне.    

Егерь счел своей обязанностью предупредить дам о грозящей  опасности. Он прошел в смежную комнату и через некоторое время отворил дверь,  которая вела из комнаты графини в комнату студента. Графиня, дама лет сорока,  бледная от страха, вышла к студенту и попросила его повторить ей все сказанное  егерю. Затем они посоветовались, что делать в их рискованном положении, и  решили как можно осторожнее позвать двух графининых слуг, возчика и обоих  ремесленников, чтобы в случае нападения держаться всем вместе.    

Когда все были в сборе, ту дверь, что из комнаты графини  вела в коридор, заперли и заставили комодами и стульями. Графиня с камеристкой  уселись на кровать, а двое их слуг стали на страже. А егерь и те, что  остановились на заезжем дворе раньше, в ожидании нападения разместились за  столом в комнате студента. Было около десяти вечера, в доме все затихло, и  казалось, никто не собирается нарушать покой постояльцев.    

– Чтобы не заснуть, давайте делать то же, что и перед  этим, – предложил мастер. – Мы рассказывали разные истории, и, если  вы, сударь, не возражаете, мы и сейчас займемся тем же.    

Но егерь не только не возражал, а даже, чтобы доказать свою  готовность, предложил сам что-нибудь рассказать. Он начал так: