1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
— Как… Как здесь…
   
— Тесно?
   
— Нет, я бы сказал… изящно. Да-да, изящно и очень… оригинально, вы согласны?
   
— Очень оригинально! — со смехом повторила Камилла.
   
Он немного помолчал.
   
— Вы правда, правда здесь живете?
   
— Ну-у… да…
   
— Постоянно?
   
— Постоянно.
   
— Весь год?
   
— Весь год.
   
— Здесь тесновато, не находите?
   
— Меня зовут Камилла Фок.
   
— Ну конечно, я очень рад. Филибер Марке де ла Дурбельер, — сообщил он, поднимаясь, и немедленно ударился макушкой о потолок.
   
— Так длинно?
   
— Да…
   
— А как вас зовут покороче?
   
— Пожалуй, даже не знаю.
   
— Вы видели мой камин?
   
— Простите?
   
— Вон там… Мой камин…
   
— Ах, так вот как он выглядит! Прелестная вещь… — добавил он, усаживаясь и протягивая ноги к пластиковому огню. — Просто изумительно… Как в английском коттедже, не правда ли?
   
Камилла была довольна. Она не ошиблась. Псих, конечно, но отличный парень…
   
   
— Хорош, правда?
   
— Просто великолепен! А греет?
   
— Безупречно.
   
— А где вы берете дрова?
   
— Ну, когда на улице такое творится… После всех этих ураганов с дровами проблем нет… Стоит только наклониться…
   
— Как я вас понимаю! Видели бы вы подлесок во владениях моих родителей… Настоящая катастрофа… Что это? Дуб? Я не ошибся?
   
— Браво!
   
Они обменялись улыбками.
   
— Бокал вина?
   
— С удовольствием.
   
Камилла пришла в восторг от содержимого его чемоданчика. Тут было все: фарфоровые тарелки, серебряные приборы и хрустальные стаканы, солонка, перечница, графинчик для масла и уксуса, кофейные и чайные чашки, льняные салфетки с вышивкой, салатник, соусник, компотница, коробочка для зубочисток, сахарница, рыбные приборы и кувшин для шоколада. На каждом предмете был выгравирован фамильный герб ее гостя.
   
— Никогда не видела ничего красивее…
   
— Теперь вы понимаете, почему я не мог прийти вчера… Если бы вы знали, сколько времени мне понадобилось, чтобы все это вымыть и почистить!
   
— Почему вы мне не сказали?
   
— Вы всерьез полагаете, что, скажи я: «Сегодня не могу, мне нужно освежить чемоданчик!» — вы не приняли бы меня за безумца?
   
Она воздержалась от комментариев.
   
Они расстелили скатерть на полу, и Филибер Кто-то-там сервировал стол.
   
   
Они уселись по-турецки — возбужденные, веселые, как два ребенка, решившие поиграть «в гости» и опробовать новый кухонный сервиз, которые вовсю манерничают и при этом стараются ничего не сломать. Камилла, не умевшая готовить, побывала в магазине Губецкого и набрала ассорти из тарамы, семги, маринованной рыбы и луковой запеканки. Они старательно переложили еду в маленькие салатнички двоюродного дедушки Филибера и соорудили занятный тостер из старой крышки и листа фольги, чтобы разогреть блины. Водка стояла в водосточном желобе, и им достаточно было приоткрыть окно, чтобы добавить по маленькой. В комнате сразу становилось холоднее, но у них был камин, в котором плясало веселое пламя.
   
   
Камилла, как обычно, пила больше, чем ела.
   
— Ничего, если я закурю?
   
— Прошу вас, не стесняйтесь… А я, если не возражаете, хотел бы вытянуть ноги, у меня совершенно затекло все тело…
   
— Ложитесь на мою кровать…
   
— Ни… ни в коем случае… об этом и… не может быть и речи…
   
Стоило ему занервничать, и он начинал запинаться и совершенно терялся.
   
— Да бросьте вы эти церемонии! Кстати, это диван-кровать…
   
— В таком случае…
   
— Может, перейдем на ты, Филибер?
   
Он побледнел.
   
— О нет, я… Что касается меня, я не смогу, но вы… Вы…
   
— Стоп! Отбой! Трубите отбой! Я ничего не говорила! Беру свои слова назад! И вообще, я нахожу разговор на «вы» очаровательным, очень…
   
— Оригинальным?
   
— Вот именно!
   
Филибер тоже не отличался волчьим аппетитом, но ел он так медленно и деликатно, что наша образцово-показательная маленькая хозяйка мысленно похвалила себя за то, что составила меню из холодных закусок. На десерт она купила молодой сыр: долго стояла перед витриной кондитерской, не в силах сделать выбор. Она достала свою итальянскую кофеварку, а потом пила ее нектар из чашечки — такой тонкой, что ее можно было разбить, случайно задев зубами.
   
   
Они были немногословны. Привыкли есть в одиночестве. Так что протокол не соблюдался, и оба с трудом поддерживали общение… Но они были воспитанными людьми и делали над собой усилие, чтобы сохранить лицо. Веселились, чокались, обсуждали свой квартал. Кассирш во «Franprix» — Филибер предпочитал блондинку, Камилле больше нравилась крашеная, с волосами темно-фиолетового цвета, обсуждали туристов, игру огней на Эйфелевой башне и собачьи какашки на газонах Марсового поля. Против всех ожиданий, ее гость оказался великолепным собеседником и дивным рассказчиком: он легко поддерживал разговор, у него в запасе была тьма забавных и приятных тем. Филибер обожал французскую историю и признался Камилле, что проводит большую часть своего времени в застенках Людовика XI, в передней у Франциска I, за столом средневековых ван-дейских крестьян или в тюрьме Консьержери с Марией-Антуанеттой — к этой женщине он питал истинную страсть. Камилла задавала тему или эпоху, а он сообщал ей массу пикантных деталей. О том, как одевались, как интриговали при дворе, какую пошлину платили или каким было подлинное генеалогическое древо Капетингов.
   
Это было очень забавно.
   
Ей казалось, что она вошла в Интернет, на сайт Алена Деко.
   
Вопрос. Ответ.
   
— Вы преподаватель или что-то в этом роде?
   
— Нет, я… Я… Я работаю в музее…
   
— Вы хранитель?
   
— Какое величественное слово! Нет, я занимаюсь коммерческими аспектами…
   
— Конечно… — Она кивнула. — Наверное, это очень увлекательно… В каком же музее?
   
— Я, так сказать, мигрирую… А вы?
   
— О, я… Увы, моя работа далеко не так интересна, я просиживаю время в конторе…
   
Заметив, что эта тема ей неприятна, Филибер тактично замолчал.
   
— Как вы относитесь к творогу с абрикосовым джемом?
   
— С превеликим удовольствием! А вы?
   
— Спасибо, пожалуй, нет, все эти русские закуски оказались такими сытными…
   
— Вы совсем не толстая…
   
Испугавшись, что произнес нечто обидное, он тут же добавил:
   
— Но вы… э-э… очень изящны… Лицом вы напоминаете мне Диану де Пуатье…
   
— Она была красива?
   
— О! Больше чем красива! — Он покраснел. — Я… Вы… Вы никогда не были в замке д’Анэ?
   
— Нет.
   
— Вам стоит туда съездить… Это дивное место, замок подарил Диане ее любовник, король Генрих II…
   
— Как интересно…
   
— Это своего рода гимн их любви. Повсюду — в камне, мраморе, дереве и на ее могильной плите — переплетены их вензеля. Там чувствуешь такое волнение… Если я не ошибаюсь, баночки с кремами и щетки для волос так и сохранились в туалетной Дианы. Однажды я отвезу вас туда…
   
— Когда?
   
— Может быть, весной?
   
— Устроим там пикник?
   
— Само собой разумеется…
   
Они немного помолчали. Камилла пыталась не смотреть на дырявые башмаки Филибера, а он делал вид, что не замечает пятен плесени на стенах. Оба маленькими глоточками потягивали водку.
   
— Камилла…
   
— Да?
   
— Вы и правда постоянно здесь живете?
   
— Да.
   
— Но, э-э-э… а как же, э-э… Я имею в виду… Я говорю о… об удобствах…
   
— На площадке.
   
— Как?
   
— Хотите посетить?
   
— Нет-нет, я просто хотел узнать.
   
— Вы обо мне беспокоитесь?
   
— Нет… то есть… да… Здесь такая… спартанская обстановка, что…
   
— Какой вы милый… Но волноваться за меня не стоит… Правда… К тому же у меня теперь есть дивный камин!
   
Если она хотела успокоить его, то ей это явно не удалось.
   
— Сколько вам лет? Не сочтите мой вопрос за дерзость…
   
— Двадцать шесть. В феврале будет двадцать семь…
   
— Как моей младшей сестре…
   
— У вас есть сестра?
   
— Не одна — целых шесть!
   
— Шесть сестер!
   
— Да. И один брат…
   
— И вы живете один в Париже?
   
— Да… Вернее, не совсем один… У меня есть сосед по квартире…
   
— Вы хорошо ладите?
   
Филибер не ответил, и Камилла переспросила:
   
— Что, у вас не все гладко?
   
— О нет… все в порядке! И потом, мы почти не видимся…
   
— То есть?
   
— Скажем так: это не замок д’Анэ.
   
Она рассмеялась.
   
— Он работает?
   
— Только это он и делает. Работает, спит, работает, спит. А когда не спит, приводит девиц… Любопытный персонаж, разговаривать вообще не умеет, только орет. Мне трудно понять, что эти девицы в нем находят. У меня, конечно, есть кое-какие предположения.
   
— Чем он занимается?
   
— Он повар.
   
— Да ну? Но он хоть подкармливает вас вкусненьким?
   
— Никогда. Я ни разу не видел, чтобы он что-то делал на кухне. Разве что утром, когда он терзает мою бедную кофеварку…
   
— Он ваш друг?
   
— Боже, конечно, нет! Я нашел его по объявлению, у кассы в булочной, что напротив, висел листочек: Молодой повар из ресторана «Vert Galant» снимет комнату, чтобы отдыхать там днем во время перерыва. Сначала он действительно приходил всего на несколько часов в день, а потом… в общем, он теперь тут живет.
   
— Вас это раздражает?
   
— Вовсе нет! Я даже сам это предложил… Понимаете, квартира несколько великовата для меня… И потом, он все умеет. Я даже лампочку поменять не могу, так что… А он мастер на все руки и отъявленный прохвост, клянусь честью… С тех пор как он здесь поселился, моя плата за электричество тает, как зимний снег на весеннем солнце…
   
— Он подкрутил счетчик?
   
— Да ему это раз плюнуть… Не знаю, какой он повар, но руки у него золотые. А поскольку в моем доме все давным-давно пришло в негодность… Нет… Он мне действительно очень нравится… Мы никогда толком не разговаривали, но у меня создалось впечатление, что он… Впрочем, я ни в чем не уверен… Порой у меня возникает ощущение, что я живу под одной крышей с монстром…
   
— Как в «Чужом»?
   
— Что, простите?
   
— Неважно. Проехали.
   
Поскольку Сигурни Уивер никогда не имела дела с королем, Камилла предпочла не углубляться…
   
   
Убирались они вместе. Увидев крошечную раковину, Филибер начал умолять Камиллу позволить ему самому вымыть посуду. Его музей по понедельникам закрыт, и делать ему завтра совершенно нечего…
   
   
Они церемонно распрощались.
   
— В следующий раз поужинаем у меня…
   
— С удовольствием.
   
— Увы, у меня камина нет…
   
— Неважно! Не всем повезло заиметь коттедж в Париже…
   
— Камилла…
   
— Да?
   
— Будьте осторожны, хорошо?
   
— Я постараюсь. Но и вы, Филибер…
   
— Я… Я…
   
— Что?
   
— Я должен вам признаться… Знаете, я ведь работаю не совсем в музее… Скорее, рядом с музеем… В магазинчике, так сказать… Я… Я продаю открытки…
   
— А я, знаете ли, работаю не совсем в офисе… И тоже, скорее, рядом… Я уборщица…
   
   
Они обменялись понимающими улыбками и расстались совершенно сконфуженные.
   
Оба были смущены, но на душе у каждого полегчало.
   
Этот ужин à la russe очень удался.
   12
   
— Что за звуки?
   
— Не обращай внимания, это старина Дюдюш…
   
— Да что он там делает? Можно подумать, собрался на кухне потоп устроить…
   
— Говорю тебе: плюнь, нас это не касается… Иди-ка сюда, поближе…
   
— Нет, оставь меня.
   
— Да ладно тебе… Не дуйся… Ты чего майку не снимаешь?
   
— Холодно.
   
— Ну иди, не ломайся.
   
— Какой он странный.
   
— Совсем чокнутый… Видела, как оделся «на выход»? Трость и шляпа эта клоунская… Я даже подумал, он на маскарад намылился…
   
— И куда же он шел?
   
— По-моему, на свидание…
   
— С девушкой?!
   
— Вроде, хотя я не уверен… Забудь… Давай повернись, черт…
   
— Отвянь.
   
— Эй, Орели, ты меня достала…
   
— Аурелия, а не Орели.
   
— Аурелия, Орели — один черт. Ладно… А носки ты тоже на ночь не снимаешь?
   13
   
Наплевав на строжайший запрет — strictly forbidden, — Камилла складывала одежду на ригеле камина, валялась в постели до упору, одевалась под одеялом и согревала пуговицы на джинсах в ладонях, прежде чем натянуть их на себя.
   
Пластиковый уплотнитель мало чем помог, и ей пришлось перетащить матрас на другое место, чтобы уберечь голову от чудовищного сквозняка. Теперь она спала у самой двери, так что выйти и войти было проблемой. Она то и дело тягала тюфяк туда-сюда, если требовалось сделать три шага по комнате. Что за убожество, думала она, ну что за убожество… В конце концов она все-таки сломалась и начала писать в умывальник, держась за стену, потому что не рисковала трогать эту рухлядь. А уж о ее «турецких омовениях» лучше вообще умолчать…
   
   
Итак, она ходила грязной. Ну, может, грязной это сильно сказано, но не такой чистой, как обычно. Один или два раза в неделю она отправлялась к Кесслерам — когда была уверена, что их нет дома. Она знала расписание их экономки, которая всякий раз с тяжелым вздохом выдавала ей большое махровое полотенце. Все всё понимали. На прощанье ее всегда одаривали чем-нибудь вкусным или вручали еще одно теплое одеяло… Но однажды Матильда поймала ее на месте преступления, когда она сушила феном волосы.
   
— Не хочешь вернуться и пожить здесь какое-то время? Твоя комната свободна…
   
— Нет, спасибо, спасибо вам обоим, у меня все хорошо. Правда…
   
— Ты работаешь?
   
Камилла закрыла глаза.
   
— Да, да…
   
— Над чем? Тебе нужны деньги? Дай нам что-нибудь, Пьер заплатит аванс, ты же знаешь…
   
— Не могу. У меня нет ничего готового…
   
— А те картины, которые хранятся у матери?
   
— Не знаю… Их нужно разобрать… Не хочется возиться…
   
— Может, автопортреты?
   
— Они не продаются.
   
— Что именно ты сейчас делаешь?
   
— Так, всякие пустяки…
   
— Ты ходила на набережную Вольтера?
   
— Пока нет.
   
— Камилла…
   
— Да?
   
— Не хочешь выключить этот проклятый фен? Чтобы мы друг друга слышали…
   
— Я спешу.
   
— Чем ты на самом деле занята?
   
— Что ты имеешь в виду?
   
— Твою жизнь, конечно… Что за жизнь ты сейчас ведешь?
   
   
Чтобы никогда больше не отвечать на подобные вопросы, Камилла кубарем скатилась по лестнице и толкнула дверь первой попавшейся на пути парикмахерской.
   14
   
— Побрейте меня, — попросила она молодого парикмахера, глядя на его отражение в зеркале.
   
— Не понял…
   
— Я хочу, чтобы вы побрили мне голову.
   
— Под «ноль»?
   
— Да.
   
— Нет. Я не могу этого сделать…
   
— Конечно, можете. Берите машинку — и вперед.
   
— Нет. Здесь вам не армия. В нашем заведении такого не делают… Так, Карло?
   
Карло за кассой читал «Tierce Magazine».[6]
   
— Чего тебе?
   
— Вот, девушка хочет побриться наголо…
   
Карло махнул рукой, что означало «А мне плевать, я только что потерял десять евро в седьмом заезде, так что не доставайте…».
   
— Пять миллиметров…
   
— То есть?
   
— Я оставлю пять миллиметров, иначе вы за порог выйти не сможете.
   
— У меня есть шапочка…
   
— А у меня — принципы.
   
Камилла улыбнулась ему, кивнула в знак согласия и почувствовала, как лезвие со скрипом скользнуло по затылку. Пряди волос падали на пол, а она смотрела, как в зеркале появляется довольно странная личность. Она ее не узнавала и уже не помнила, как она выглядела минутой раньше. Плевать она на это хотела. Зато теперь будет меньше проблем с душем на лестничной клетке, и это единственное, что имеет значение.
   
   
«Ну что, — окликнула она свое отражение в зеркале, — ты этого хотела? Избавиться от проблем, пусть даже изуродовав и потеряв саму себя, лишь бы никогда и никому ничем не быть обязанной?
   
Нет, серьезно… Так обстоит дело?»
   
Она провела ладонью по своему колючему черепу, и ей захотелось плакать.
   
   
— Нравится?
   
— Нет.
   
— Я вас предупреждал…
   
— Знаю.
   
— Они отрастут…
   
— Вы думаете?
   
— Уверен.
   
— Еще один ваш принцип…
   
— Могу я попросить у вас ручку?
   
— Карло…
   
— Ммм…
   
— Девушке нужна ручка…
   
— Мы принимаем чеки начиная с пятнадцати евро…
   
— Да нет, ей для другого…
   
Камилла взяла свой блокнот и нарисовала то, что отражалось в зеркале.
   
   
Лысая девица с жестким взглядом, держащая в руке карандаш разочарованного любителя скачек, за которой с любопытством наблюдает опирающийся на ручку метлы парикмахер. Она поставила под рисунком дату и встала, чтобы расплатиться.
   
— Это я, вот там?
   
— Да.
   
— Черт, вы классно рисуете!
   
— Пытаюсь…
   15
   
Санитар — не тот, что приезжал в прошлый раз, Ивонна бы его узнала — как заведенный болтал ложечкой в своей чашке с кофе.
   
— Слишком горячий?
   
— Простите?
   
— Кофе… Он что, слишком горячий?
   
— Нет-нет, все хорошо, не беспокойтесь. Я должен составить отчет…
   
Полетта замерла в прострации на другом конце стола. Ее песенка была спета.
   16
   
— У тебя были вши? — поинтересовалась Мамаду.
   
Камилла надевала халат. Разговаривать ей не хотелось. Внутри опять булыжники, собачий холод на улице, все как-то зыбко.
   
— Ты что, дуешься на меня?
   
Она помотала головой, достала из подсобки свою тележку и направилась к лифтам.
   
— Ты на шестой?
   
— Топ-топ…
   
— А почему на шестом всегда убираешься именно ты? Это неправильно! Нельзя поддаваться! Хочешь, я поговорю с главной? Сама знаешь, мне плевать, пусть орет сколько влезет. Меня не проймешь.
   
— Спасибо, не стоит! Мне все едино — что шестой, что любой другой.
   
   
Девушки не любили убираться на шестом потому, что там находились кабинеты начальства и закрытые офисы. В других помещениях — Бредарша называла их «открытыми пространствами» — порядок наводился быстрее и проще. Достаточно было выбросить мусор из корзинок, расставить кресла вдоль стен и пройтись разок пылесосом. Там даже можно было особо не церемониться с мебелью — ей все равно место на свалке.
   
   
На шестом же этаже для каждой комнаты существовал набивший оскомину ритуал: выбросить мусор, вымыть пепельницы, освободить бумагорезки, протереть столы, не сдвигая при этом ни одной хреновины, да еще убрать прилегающие комнаты и секретарские предбанники. Эти девицы клеили куда ни попадя листочки с пожеланиями-повелениями, как будто обращались к собственной прислуге, хотя вряд ли у себя дома могли позволить себе такую роскошь… Сделайте то, сделайте сё, в прошлый раз вы передвинули лампу и кое-что сломали, и ля-ля-тополя… Подобные замечания страшно раздражали Карину и Самию, но абсолютно не колыхали Камиллу. Если тон записки был слишком уж резким, она делала внизу приписку: Моя не понимать по-французски — и приклеивала бумажку на экран компьютера.
   
   
На нижних этажах обитатели кабинетов — «белые воротнички» — худо-бедно, но наводили у себя порядок, а на шестом, очевидно, считалось особым шиком разбрасывать вещи, демонстрируя крайнюю степень усталости и нежелание покидать рабочее место и вместе с тем как бы напоминая, что хозяева могут в любой момент вернуться за свой стол, к исполнению своих обязанностей у Штурвала Управления Миром. Что ж, семь футов вам под килем, ребята, вздыхала Камилла. Пусть так… У каждого свои заморочки… Но один из этих типов, сидевший в последнем по левой стене кабинете, начал ей надоедать. Может, он и был большим начальником, но при этом оставался порядочной свиньей. Не кабинет, а настоящий свинарник, демонстрирующий полное презрение к окружающим.
   
   
Десятки, а может, и сотни раз она автоматически выбрасывала бесчисленные стаканчики, где плавали окурки, и собирала с пола огрызки недоеденных бутербродов, но сегодня вечером она решила, что хватит. Собрав все «отходы жизнедеятельности» этого типа — полоски использованного пластыря с прилипшими волосками, сопливые бумажные носовые платки, старую жвачку (он приклеивал ее к пепельнице), горелые спички и обрывки бумаги, — она сложила все в кучку на дивной красоты бюваре из кожи зебу и оставила записку: Мсье, вы свинья! Я настаиваю, чтобы отныне вы соблюдали в кабинете чистоту.
   
P. S.: Взгляните под ноги, и вы увидите столь удобную вещь, которую называют корзиной для мусора… Она дополнила текст злой карикатурой, на которой поросенок в костюме-тройке заглядывал под стол, выясняя, что же под ним такое спрятано. Закончив, Камилла спустилась вниз помочь подругам в холле.
   
— Ты чего так развеселилась? — удивилась Карина.
   
— Да так.
   
— Чудная ты девка…
   
— Что у нас на очереди?
   
— Лестницы В…
   
— Опять? Да мы же их только что вымыли!
   
Карина пожала плечами.
   
— Ну ладно… Так что, идем?
   
— Нет. Нужно дождаться СуперЖози, она сделает сообщение…
   
— На тему?
   
— Без понятия. Вроде как мы слишком много материала расходуем…
   
— Надо же… На днях, помнится, она говорила прямо противоположное… Я пойду покурю на улице, присоединишься?
   
— Слишком холодно…
   
Камилла вышла одна, прислонилась к фонарю.
   
«…02-12-03…00.34… -4 °C…» Светящиеся цифры бежали по верху витрины «Оптики» на противоположной стороне улицы.
   
Тут-то она и поняла, что ей следовало ответить Матильде Кесслер, когда та с ноткой раздражения в голосе спросила, на что похожа ее нынешняя жизнь.
   
   
«…02-12-03… 00.34… -4 °C…»
   
Вот.
   
Именно на это.
   17
   
— Да знаю я! Прекрасно все знаю! Зачем вы так драматизируете? Ведь ничего страшного не случилось.
   
— Послушай-ка меня, малыш, для начала смени тон, не тебе меня учить. Я почти двенадцать лет ею занимаюсь, прихожу проведать по несколько раз в неделю, отвожу в город, забочусь. Двенадцать лет, понимаешь? До сегодняшнего дня ты не слишком стремился поучаствовать… Ты мне даже спасибо ни разу не сказал. Тебе и в голову не пришло меня поблагодарить, даже в тот раз, когда я нашла твою бабушку и отвезла ее в больницу, а потом навещала каждый день. Хоть бы раз позвонил, хоть бы один цветок прислал… Ладно, в конце концов, я делаю это не для тебя, а ради Полетты. Твоя бабушка — замечательная женщина… Она хороший человек, понимаешь? Я тебя не осуждаю, мой мальчик, ты молод, у тебя своя жизнь, ты далеко живешь, но знаешь, иногда мне бывает очень трудно. У меня ведь семья, свои заботы и проблемы со здоровьем, и вот я говорю открытым текстом: пора тебе взять ответственность на себя…
   
— Хотите, чтобы я изуродовал ей жизнь, сдав на живодерню только потому, что она кастрюльку забыла на огне, да?
   
— Прекрати! Ты говоришь о ней так, словно она не человек, а собака!
   
— Да не о ней я говорю, не о ней, и вы прекрасно все понимаете! Сами знаете: если я помещу ее в дом престарелых, она этого не перенесет! Черт! Забыли, какой спектакль она устроила в последний раз?!
   
— Разве обязательно быть таким грубым?
   
— Извините, мадам Кармино, извините меня… У меня в голове все перепуталось… Я… Я не могу так с ней поступить, понимаете? Это все равно что убить ее…
   
— Если Полетта останется одна, она сама себя убьет…
   
— Ну и что? Может, так будет лучше?
   
— Ты смотришь на это по-своему, но я с тобой согласиться не могу. Не появись почтальон, дом сгорел бы, и проблема в том, что в следующий раз почтальона рядом может не оказаться… Как и меня, Франк… Как и меня… Дело зашло слишком далеко… Ответственность слишком велика… Всякий раз, направляясь к вам в дом, я со страхом спрашиваю себя, что меня там ждет, а в те дни, когда я у вас не бываю, мне не удается заснуть. Когда я звоню ей, а она не подходит, мне становится плохо, и я в конце концов всегда еду проверить, все ли в порядке. То, что с ней случилось, совсем выбило ее из колеи, она стала другим человеком. Весь день ходит в халате, не ест, молчит, не читает почту… Вчера я обнаружила ее в саду в одной комбинации… Бедняжка промерзла до костей… Я не живу, я все время жду беды… Нельзя оставлять ее в таком положении… Нельзя. Ты должен что-нибудь предпринять…
   
— …
   
— Франк? Ты слышишь меня, Франк?
   
— Да…
   
— Ты должен смириться, мой мальчик…
   
— Нет. Я помещу ее в богадельню, потому что у меня нет выбора, но не просите меня смириться, этого я сделать не могу.
   
— Псарня, умиральня, богадельня… Почему бы тебе не называть это место «пансионом»?
   
— Потому что я знаю, чем все закончится…
   
— Не говори так, есть очень хорошие дома для престарелых. Мать моего мужа…
   
— А вы, Ивонна? Не могли бы вы взять уход за ней на себя? Я буду вам платить… Сколько скажете…
   
— Спасибо, мальчик, но я слишком стара. Я просто не могу взвалить на себя такую ответственность, мне ведь нужно ухаживать за Жильбером… А потом, Полетта должна быть под наблюдением врача…
   
— Я думал, вы подруги.
   
— Так и есть.
   
— Она ваш друг, но вы не моргнув глазом толкаете ее в могилу…
   
— Немедленно возьми свои слова назад, Франк!
   
— Все вы одинаковы… Вы, моя мать, да и все остальные! Говорите, что любите, но как только доходит до дела, линяете…
   
— Прошу тебя, не ставь меня на одну доску со своей матерью! Только не это! Какой же ты неблагодарный, мой мальчик… Неблагодарный и злой!
   
Она повесила трубку.
   
Было всего три часа дня, но Франк знал, что не заснет.
   
Он выдохся.
   
Он стукнул кулаком по столу, долбанул по стене, пнул все, что оказалось в пределах досягаемости…
   
Надел спортивный костюм и отправился бегать, но вынужден был приземлиться на первую же скамейку.
   
   
Сначала он слабо вскрикнул, будто его ущипнули, и вдруг почувствовал, что разваливается на части. Задрожал весь с головы до ног, в груди что-то защемило и прорвалось громким рыданием. Он не хотел, не хотел, будь все трижды проклято, но справиться с собой не мог. Он плакал, как ребенок, как несчастный дурак, как человек, собравшийся закопать в землю единственное в этом гребаном мире существо, любившее его. И которое любил он сам.
   
Он весь съежился, раздавленный горем, весь в слезах и соплях.
   
Когда он наконец понял, что ничего не может с собой поделать, он обмотал свитер вокруг головы и скрестил на груди руки.
   
   
Ему было больно, холодно и стыдно.
   
Он стоял под душем, закрыв глаза и подставив лицо, пока не кончилась горячая вода. Он боялся взглянуть на свое отражение в зеркале и порезался, бреясь вслепую. Он не хотел ни о чем думать. Не сейчас. Ему с трудом удалось взять себя в руки, и стоит хоть чуть-чуть дать слабину, как снова тысячи воспоминаний хлынут в голову. Свою бабулю он никогда в жизни не видел ни в каком другом месте, кроме этого дома. Утром в саду, все остальное время — на кухне, а вечером — сидящей у его кровати…
   
   
Ребенком он страдал бессонницей, а когда засыпал, ему снились кошмары, он кричал, звал бабушку, клялся, что, стоит ей закрыть дверь, как его ноги проваливаются в дыру и ему приходится цепляться за спинку кровати, чтобы удержаться и не упасть в эту дыру. Учителя рекомендовали Полетте показать мальчика психологу, соседи сочувственно качали головами и советовали отвести Франка к костоправу, чтобы тот поставил ему мозги на место. Муж Полетты, дед Франка, каждый раз пытался помешать ей бежать по первому зову в комнату внука. «Ты его балуешь! — так он говорил. — Именно ты его портишь! Пусть поноет — меньше будет писаться и в конце концов заснет, вот увидишь…»
   
Она всегда со всеми соглашалась, но делала по-своему. Наливала ему стакан подслащенного молока с капелькой апельсинового ликера, поддерживала голову, пока он пил, а потом садилась на стул рядом с его кроватью. Совсем рядом, у изголовья. Сидела, скрестив руки, вздыхала, а потом задремывала вместе с ним. Часто даже раньше него. Это было неважно: раз она тут, с ним, значит, все в порядке и он может вытянуть ноги…
   
   
— Предупреждаю, горячая вода кончилась… — процедил Франк.
   
— Как это неприятно… Я так смущен, ты…
   
— Да прекрати ты извиняться, черт тебя побери! Это я всю ее вылил, понятно? Я. Так что кончай извиняться!
   
— Прости, я не думал, что…
   
— Вот ведь идиотство… Ладно, если тебе в кайф терзать себя и терпеть, чтобы об тебя вытирали ноги, — дело твое…
   
   
Он вышел из комнаты и отправился гладить свою форму. Придется купить несколько новых форменных курток. Ему не хватает времени. Хронически не хватает. Ни на что не хватает, будь оно все трижды неладно!
   
У него был всего один свободный день в неделю, и он не станет проводить его в богадельне где-нибудь в тьмутаракани в обществе хныкающей бабки!
   
   
Филибер уже расположился в кресле со своими грамотами и гербами.
   
— Филибер…
   
— А?
   
— Слушай… э… Извиняюсь, что наорал на тебя, я… У меня неприятности, я на пределе, да к тому же устал как собака…
   
— Пустяки…
   
— Да нет, это важно.
   
— Важно, знаешь ли, другое: нужно говорить «извини меня», а не «извиняюсь». Ты не можешь извинять сам себя, с лингвистической точки зрения это некорректно…
   
Франк ошарашенно взглянул на него и покачал головой.
   
— Знаешь, ты и правда странный тип…
   
Уже стоя в дверях, он обернулся и буркнул:
   
— Эй… Залезь в холодильник, я там кое-что приволок. Кажется, это утка…
   
   
«Спасибо» Филибера повисло в пустоте. Наш гонщик стоял у выхода и ругался, как ломовой извозчик, — никак не мог найти свои ключи.
   
   
Он молча отработал смену, не моргнул глазом, когда шеф демонстративно забрал у него из рук кастрюльку, и только зубами скрипнул, когда официант вернул недостаточно прожаренное утиное филе, а потом принялся с такой силой драить плиту, как будто хотел снять с нее стружку.
   
   
Кухня опустела. Он сидел в углу и листал «Moto Journal», поджидая своего дружка Кермадека, пока тот считал скатерти и салфетки. Тот наконец заметил его и мотнул головой в его сторону: мол, ты чего, старина?
   
   
Лестафье закинул голову назад и приложил палец к губам.
   
— Уже иду. Мне осталось всего ничего.
   
Они собирались сделать круг по барам, но Франк вусмерть нажрался уже во втором по счету.
   
Этой ночью он снова провалился в дыру. Не в ту, детскую. Совсем в другую.
   18
   
— Я… это… Ну… я хотел извиниться… Попросить у вас…
   
— Что ты хотел у меня попросить, мой мальчик?
   
— Прощения…
   
— Да я давно тебя простила… Ты ведь сам не верил в то, что тогда говорил, но все же будь поосторожнее. Надо бережнее относиться к людям, которые к тебе расположены… В старости сам убедишься, что таких совсем мало…
   
— Знаете, я думал о том, что вы мне вчера сказали, и понял — чтоб у меня язык отсох! — что вы правы…
   
— Конечно, я права… Я хорошо знаю стариков — знаешь, сколько их вокруг меня…
   
— Ну тогда, э…
   
— В чем дело?
   
— А в том, что мне некогда всем этим заниматься — искать место и все такое…
   
— Хочешь, чтобы я взяла хлопоты на себя?
   
— Знаете, я могу заплатить…
   
— Не начинай снова грубить, дурачок. Я все сделаю, но сказать ей должен ты. Тебе придется объяснить Полетте ситуацию…
   
— Вы пойдете со мной?
   
— Пойду, если хочешь, но ей и так прекрасно известно мое мнение на этот счет… Я ее давно настраиваю…
   
— Нужно подыскать что-нибудь классное, так ведь? Чтобы комната была хорошая и чтобы обязательно парк…
   
— Знаешь, это будет очень дорого стоить…
   
— Насколько дорого?
   
— Больше миллиона в месяц…
   
— Ох… погодите, Ивонна, вы в каких деньгах считаете? У нас теперь евро в ходу…
   
— Ах да, евро… Ну а я уж как привыкла, так и считаю, и за хороший интернат придется выложить больше миллиона старых франков в месяц…
   
— …
   
— Франк…
   
— Это… это все, что я зарабатываю…
   
— Тебе следует зайти в собес и попросить пособие, узнать, какая пенсия была у твоего деда, и подать документы в Совет на помощь, выделяемую иждивенцам и инвалидам.
   
— Но… Она ведь не инвалид…
   
— Может, и так, но ей придется разыграть спектакль, когда они пришлют инспектора. Полетта не должна выглядеть слишком бодрой, иначе вы почти ничего не получите…
   
— О черт, вот ведь хрень какая… Простите.
   
— Я заткнула уши.
   
— Я никогда не сумею заполнить все эти бумажки… Может, расчистите для меня площадку, хоть чуть-чуть?
   
— Не волнуйся, в следующую пятницу я буду в Клубе, уверена, все получится!
   
— Спасибо, мадам Кармино…
   
— Да не за что… Это самое малое, что я…
   
— Ладно, ладно, мне пора на работу…
   
— Я слышала, ты теперь шеф-повар?
   
— Кто вам сказал?
   
— Госпожа Мандель…
   
— А…
   
— Она до сих пор не забыла кролика по-королевски, которого ты приготовил для них в тот вечер…
   
— Не помню.
   
— Зато она помнит, уж ты мне поверь! Скажи-ка, Франк…
   
— Да?
   
— Я знаю, это не мое дело, но… Твоя мать…
   
— Что моя мать?
   
— Не уверена, но, возможно, нужно с ней связаться… Она могла бы взять часть расходов на себя…
   
— Теперь уже вы грубите, Ивонна… И не потому, что вы плохо ее знаете…
   
— Люди иногда меняются…
   
— Не она.
   
— …
   
— Только не она… Ладно, я уже опаздываю, пошел…
   
— До свидания, мой мальчик.
   
— И…
   
— Да?
   
— Постарайтесь найти что-нибудь подешевле, ладно?
   
— Посмотрю, что удастся сделать, и сообщу тебе.
   
— Спасибо.
   
В тот день стоял такой холод, что Франк был даже рад вернуться на раскаленную кухню к своим каторжным обязанностям. Шеф пребывал в хорошем расположении духа. От посетителей отбою не было, кроме того, он только что узнал, что в одном из журналов вскоре будет напечатан положительный отклик на его заведение.
   
— В такую погоду, дети мои, будет спрос на фуа гра и хорошее вино! Конец салатам, зелени и прочей ерунде! Баста! Мне нужны красивые и сытные блюда, и я хочу, чтобы клиенты уходили от нас «тепленькими»! За дело! Подбавьте жару, дети мои!
   19
   
Камилла с трудом спускалась по лестнице. Все тело ломило, голова раскалывалась от чудовищной мигрени. Словно кто-то воткнул нож ей в правый глаз и медленно проворачивал его при каждом движении. На первом этаже ей пришлось схватиться за стену, чтобы не упасть. Ее била дрожь, она задыхалась и уже собралась было вернуться, но поняла, что просто не сумеет сейчас вскарабкаться на восьмой этаж, уж лучше она потащится на работу. В метро она по крайней мере сможет сесть…
   
   
Во дворе она столкнулась с медведем. Это оказался ее сосед, облаченный в длинную шубу.
   
— О, простите, мсье, — извинился он, — я… — Он поднял глаза. — Камилла, это вы?
   
У нее не было сил отвечать, и она проскользнула у него под рукой.
   
— Камилла! Камилла!
   
Она уткнулась лицом в шарф и ускорила шаг. От проделанного усилия у нее мгновенно закружилась голова, и ей пришлось прислониться к билетному автомату.
   
— Камилла, вы в порядке? Боже мой, но… Что вы сделали с волосами? И как ужасно вы выглядите… Просто чудовищно! А ваши волосы? Ваши чудесные волосы…
   
— Мне нужно идти, я уже опаздываю…
   
— Но на улице собачий холод, дорогая! Почему вы без шапки, так можно умереть. Возьмите хотя бы мою…
   
Камилла попыталась улыбнуться.
   
— Она тоже принадлежала вашему дяде?
   
— Черт побери, конечно, нет! Скорее, прадеду — тому, который был рядом с маленьким генералом, во время русской кампании…
   
Он нахлобучил шапку ей на голову.
   
— Хотите сказать, эта штука побывала под Аустерлицем? — попыталась пошутить Камилла.
   
— Именно так! И на Березине, увы, тоже… Как вы бледны… Уверены, что хорошо себя чувствуете?
   
— Просто немного устала…
   
— Скажите, Камилла, у вас наверху не слишком холодно?
   
— Не знаю… Ладно, я… Я пойду… Спасибо за шапку.
   
В вагоне метро ее развезло от тепла, она заснула и проснулась только на конечной. Пересев на поезд, идущий в обратном направлении, она надвинула медвежью папаху на глаза, чтобы вволю поплакать от отчаяния и усталости. До чего отвратительно вонял этот старый мех…
   
   
Когда она наконец вышла на нужной станции, холод мгновенно пробрал ее до костей, и она вынуждена была присесть на скамейку на автобусной остановке, а потом прилегла и стала просить парня, стоящего рядом, найти ей такси.
   
   
Она доползла до своей комнаты и рухнула на матрас. У нее не было сил даже раздеться. В какое-то мгновение она подумала, что сейчас умрет. Кто об этом узнает? Кого это огорчит? Кто ее оплачет? У нее был жар, ее трясло, пот заливал тело, мгновенно превращаясь в ледяной саван.
   20
   
В два часа ночи Филибер встал, чтобы попить воды. Кафельный пол на кухне был ледяным, ветер злобно бился в окно. Он постоял, глядя на пустынный проспект и бормоча под нос обрывки детских стишков… Вот u пришла зима, убийца бедняков… Термометр за окном показывал — 6°, и он не мог не думать о маленькой женщине наверху. Интересно, спит она или нет? И что бедняжка сотворила со своей прической?
   
   
Он должен был что-то сделать. Потому что не мог просто так ее там оставить. Но и решиться на что-либо было нелегко — ведь его воспитание, его хорошие манеры, его деликатность, наконец…
   
Прилично ли беспокоить девушку среди ночи? Как она это воспримет? И потом, возможно, она не одна… А если она лежит в постели? О нет… Об этом он предпочитал даже не думать… Ангел и дьявол бранились друг с другом на соседней подушке — точь-в-точь как в комиксах о Тентене.[7]
   
Впрочем… Персонажи выглядели несколько иначе…
   
Промерзший ангел говорил: «Послушайте, да она же умирает там от холода, эта малышка…», а другой отвечал, сложив крылья: «Знаю, друг мой, но так не поступают. Вы проведаете ее завтра утром. А теперь спите, прошу вас».
   
Он выслушал их перепалку, не вмешиваясь, перевернулся с бока на бок десять, нет — двадцать раз, потом попросил их умолкнуть и в конце концов отнял у болтунов подушку, чтобы не слышать их голосов.
   
   
В три часа пятьдесят четыре минуты он начал искать в темноте свои носки.
   
   
Полоска света под ее дверью придала ему мужества.
   
— Мадемуазель Камилла… — совсем тихо произнес он. И повторил чуть громче:
   
— Камилла? Камилла? Это Филибер…
   
Ему никто не ответил. Он сделал последнюю попытку, прежде чем отправиться восвояси. Он был уже в конце коридора, когда до него донесся какой-то полузадушенный всхлип.
   
— Камилла, вы там? Я беспокоился о вас и… Я…
   
— … Дверь… открыта… — простонала она.
   
В ее каморке стоял лютый холод. Он с трудом протиснулся в дверь: мешал матрас, тут же споткнулся о кучу тряпок и опустился на колени. Приподнял одно одеяло, потом другое, старую перинку и обнаружил наконец ее лицо. Она была вся в поту.
   
Он положил ладонь ей на лоб.
   
— Да у вас высоченная температура! Вы не можете здесь оставаться… И одной вам быть нельзя… А где ваш камин?
   
— … не было сил передвинуть…
   
— Вы мне позволите забрать вас отсюда?
   
— Куда?
   
— Ко мне.
   
— Не хочется двигаться…
   
— Я возьму вас на руки.
   
— Как прекрасный принц?
   
Он улыбнулся.
   
— Ну вот, теперь из-за жара у вас начинается бред…
   
Он оттащил тюфяк на середину комнаты, снял с нее тяжеленные башмаки и как можно осторожнее взял ее на руки.
   
— Увы, я не такой сильный, как настоящий принц… Э-э-э… Не могли бы вы попытаться обнять меня за шею?
   
Она уронила голову ему на плечо, и он поразился терпкому запаху, исходившему от ее затылка.
   
   
Похищение красавицы выглядело совсем не героически. Филибера заносило на поворотах, и он чудом не падал на каждой ступеньке. К счастью, он сообразил взять ключ от черного хода, так что спускаться пришлось всего на три этажа. Он прошел через кладовку, кухню, раз десять чуть не уронил ее в коридоре, но в конце концов все-таки уложил на кровать своей тетушки Эдме.
   
— Послушайте, я должен вас чуточку раскрыть… раздеть… Я… Ну, вы… Знаете, это так неловко…
   
Она закрыла глаза.
   
Ладно.
   
Филибер Марке де ла Дурбельер попал в критическую ситуацию.
   
Он вспомнил о подвигах предков, но Конвент[8]1793 года, взятие Шоле,[9] мужество Катлино[10] и доблесть Ларошжаклена[11] внезапно показались ему ничтожными…
   
   
Разгневанный ангел сидел теперь у него на плече со справочником баронессы Стафф[12] под мышкой и разглагольствовал, не закрывая рта: «Итак, друг мой, вы очень собой довольны? Ах, наш доблестный рыцарь! Поздравляю… И что теперь? Что ты теперь будешь делать?» Филибер пребывал в полной растерянности.
   
— Пить… — прошептала Камилла.
   
Ее спаситель ринулся на кухню, но там его поджидал второй брюзга — сидел на краю раковины, болтая ножками: «О да! Вперед, славный рыцарь! А как же дракон? Вы разве не собираетесь сразиться с драконом?» «Да заткнись ты!» — выпалил Филибер. И сам себе удивился, но на душе стало легче, и он с легким сердцем вернулся к постели больной. Оказывается, выругаться не так уж и трудно. Франк был прав. Взбодрившись и повеселев, он напоил ее и, собрав волю в кулак, раздел.
   
   
Сделать это оказалось нелегко, укутана она была как капуста. Сначала он снял с нее пальто, джинсовую куртку, потом один свитер, другой, водолазку и наконец что-то вроде рубашки с длинными рукавами. Так, сказал он себе, рубашку оставлять нельзя, она насквозь промокла… Ладно, тем хуже, я увижу ее… Ее… Лифчик… Ужас! Святые угодники! Она не носит лифчика! Он рывком натянул простыню ей на грудь. Хорошо… Так, теперь низ… С этим он справился спокойнее, он действовал на ощупь, под одеялом. Филибер изо всех сил потянул за джинсы. Благодарение Богу — трусики остались на месте!
   
— Камилла, вы сумеете сами принять душ?
   
Она ему не ответила.
   
Он обреченно покачал головой, отправился в ванную, налил в кувшин горячей воды, добавил несколько капель одеколона и вооружился махровой варежкой.
   
Мужайся, солдат!
   
   
Он отвернул простыню и начал обтирать ее — сначала робко, едва касаясь варежкой кожи, потом все смелее и энергичнее.
   
Он протер голову, шею, лицо, спину, подмышки и грудь — что поделаешь, надо, значит, надо, тем более что «это» и грудью-то можно было назвать с большой натяжкой! Живот и ноги. Со всем остальным — Бог свидетель! — она разберется сама… Он отжал варежку и положил ее Камилле на лоб.
   
Теперь ему понадобится аспирин… Он так сильно дернул на себя ящик кухонного буфета, что все его содержимое высыпалось на пол. Ч-ч-черт! Аспирин, аспирин…
   
   
Франк стоял в дверях, почесывая живот под майкой.
   
— Уй-я-я-я, — зевнул он, — что здесь творится? Что за бардак?
   
— Я ищу аспирин…
   
— В шкафу…
   
— Спасибо.
   
— Голова болит?
   
— Нет, это для подруги…
   
— Для девчонки с восьмого этажа?
   
— Да.
   
Франк захихикал.
   
— Погоди-ка, ты был с ней? Ходил наверх?
   
— Да. Пропусти, пожалуйста.
   
— Постой, поверить не могу… Значит, ты наконец оскоромился!
   
Пока Филибер шел по коридору, в спину ему звучали насмешки Франка:
   
— Она тебе что, с первого же раза мигрень закатила? Ну, парень, ты влип…
   
   
Филибер закрыл за собой дверь, обернулся и вполне явственно произнес: «Заткнись сам…»
   
Он подождал, пока таблетка растворилась, и побеспокоил Камиллу в последний раз. Ему показалось, что она прошептала слово «папа…». А может, просто пыталась объяснить, что больше не хочет пить. Он ни в чем не был уверен.
   
   
Филибер снова намочил варежку, отдернул простыню и на мгновение застыл.
   
Лишившийся дара речи, напуганный и очень гордый собой.
   
Да, гордый собой.