1 2 3 4 5 
— Нет, это не изюбр. Теперь его кричи не могу.    

В это время звуки опять повторились, и мы ясно разобрали,  что исходят они со стороны моря. Они показались мне знакомыми, но я никак не  мог припомнить, где раньше их слышал, Я сидел у огня спиною к морю, а Дерсу  против меня, Вдруг он вскочил на ноги и, протянув руку, сказал:    

— Смотри, капитан!    

Я оглянулся и увидел миноносец «Грозный», выходящий из-за  мыса.    

Точно сговорившись, мы сделали в воздух два выстрела, затем  бросились к огню и стали бросать в него водоросли. От костра поднялся белый  дым. «Грозный» издал несколько пронзительных свистков и повернул в нашу  сторону. Нас заметили… Сразу точно гора свалилась с плеч. Мы оба повеселели.    

Через несколько минут мы были на борту миноносца, где нас  радушно встретил П. Г. Тигерстедт.    

Оказалось, что он, возвращаясь с Шантарских островов, зашёл  на Амагу и здесь узнал от А. И. Мерзлякова, что я ушёл в горы и должен выйти к  морю где-нибудь около реки Кулумбе. Староверы ему рассказали, что удэхеец Сале  и двое стрелков должны были доставить к скале Ван-Син-лаза продовольствие, но  по пути во время бури лодку их разбило о камни, и всё то, что они везли с  собой, утонуло. Они сейчас же вернулись обратно на Амагу, чтобы с новыми  запасами продовольствия пойти вторично нам навстречу. Тогда П. Г. Тигерстедт  решил идти на поиски. Ночью он дошёл до Такемы и повернул обратно, а на  рассвете подошёл к реке Кулумбе, подавая сиреной сигналы, которые я и принял за  рёв изюбра.    

П. Г. Тигерстедт взялся доставить меня к отряду. За обильным  яствами столом и за стаканом чая мы и не заметили, как дошли до Амагу.    

Здесь А. И. Мерзляков, ссылаясь на ревматизм, стал просить  позволения уехать во Владивосток, на что я охотно согласился. Вместе с ним я  отпустил также стрелков Дьякова и Фокина и велел ему с запасами продовольствия  и с тёплой одеждой выйти навстречу мне по реке Бикину.    

Через час «Грозный» стал сниматься с якоря.    

Моё прощание с моряками носило более чем дружеский характер.  Стоя на берегу, я увидел на мостике миноносца командира судна. Он посылал мне  приветствия, махая фуражкой. Когда «Грозный» отошёл настолько далеко, что  нельзя уже было разобрать на нём людей, я вернулся в старообрядческую деревню.    

Теперь в отряде осталось только семь человек: я, Дерсу, Чжан  Бао, Захаров, Аринин, Туртыгин и Сабитов. Последние не пожелали возвращаться во  Владивосток и добровольно остались со мной до конца экспедиции. Это были самые  преданные и самые лучшие люди в отряде.    

 Глава пятнадцатая    

Низовья реки Кусун    

     

     

    

     

Хребет Караминский. — Зыбучий песок. — Река  Соен. — Мелкие горные ручьи. — Река Витухэ. — Последние  перелётные птицы. — Летающие куры. — Туземцы на реке Кусун. —  Священное дерево. — Жилище шамана. — Морской старшина. —  Расставание с Чжан Бао. — Выступление.     

     

Следующие пять дней я отдыхал и готовился к походу на север  вдоль берега моря.    

Приближалась зима. Голые скелеты деревьев имели безжизненный  вид. Красивая летняя листва их, теперь пожелтевшая и побуревшая, в виде мусора  валялась на земле. Куда девались те красочно-разнообразные тона, которыми  ранней осенью так богата растительность в Уссурийском крае?    

Кормить мулов становилось всё труднее и труднее, и я решил  оставить их до весны у староверов.    

20 октября, утром, мы тронулись в путь. Старообрядец Нефед  Черепанов вызвался проводить нас до реки Соен. На этом пути в море впадает  несколько мелких речек, имеющих только туземные названия. Это будут: Мэяку  (по-китайски Михейзуйза), Найна, Калама, Гианкуни и Лоси.    

Горный хребет, с которого они берут начало, называемый  староверами Караминским, тянется параллельно берегу моря и является  водоразделом между рекой Амагу и вышеперечисленными речками. Наивысшие точки  Караминского хребта будут: Киганкуни, Лысуха, Водолей и Три Брата. Все они  имеют сглаженные контуры и состоят из мелафиров, базальтов и их туфов.    

Растительность на горах как травяная, так и кустарниковая  пышная; зато древесная, как и везде по морскому побережью, очень бедна.  Редколесье состоит главным образом из лиственницы, ольхи, дуба, чёрной и белой  берёзы.    

С реки Амагу мы выступили довольно поздно, поэтому не могли  уйти далеко и заночевали на реке Соен.    

Река эта (по-удэхейски Суа или Соага) состоит из двух  речек—Гага и Огоми, длиною каждая 7—8 километров, сливающихся в 1,5 километра  от моря. Речка Гага имеет три притока: справа — Нунги с притоком Дагдасу и  Дуни, а слева — один только ключ Ада с перевалом на Кусун. Речка Огоми имеет  два притока: Канходя и Цагдаму. Около устья Соен образует небольшую, но  глубокую заводь, соединяющуюся с морем узкой протокой. Эта заводь и зыбучее  болото рядом с ним — остатки бывшей ранее лагуны.    

Когда мы подошли к реке, было уже около 2 часов пополудни.  Со стороны моря дул сильный ветер. Волны с шумом бились о берег и с пеной  разбегались по песку. От реки в море тянулась отмель. Я без опаски пошёл по ней  и вдруг почувствовал тяжесть в ногах. Хотел было я отступить назад, но, к ужасу  своему, почувствовал, что не могу двинуться с места. Я медленно погружался в  воду.    

— Зыбучий песок! — закричал я не своим голосом и  опёрся ружьём в землю, но и его стало засасывать.    

Стрелки не поняли, в чём дело, и в недоумении смотрели на  мои движения. Но в это время подошли Дерсу и Чжан Бао. Они бросились ко мне на  помощь: Дерсу протянул сошки, а Чжан Бао стал бросать мне под ноги плавник.  Ухватившись рукой за валежину, я высвободил сначала одну ногу, потом другую и  не без труда выбрался на твёрдую землю.    

Зыбуны на берегу моря, по словам Черепанова и Чжан Бао,  явление довольно обычное. Морской прибой взрыхляет песок и делает его опасным  для пешеходов. Когда же волнение успокаивается, тогда по нему свободно может  пройти не только человек, но и лошадь с полным вьюком. Делать нечего, пришлось  остановиться и в буквальном смысле ждать у моря погоды.    

На реке Гага, как раз против притока Ада, в 5 километрах от  моря, есть тёплый ключ. Окружающая его порода — диабаз. Здесь, собственно  говоря, два ключа: горячий и холодный. Оба они имеют выходы на дне небольшого  водоёма, длина которого равна 2, ширина 5 и глубина 0,6 метра. Со дна с  шипением выделяется сероводород. Температура воды +28,1°; на поверхности земли,  около резервуара, было -12°. Температура воздуха +7,5° С.    

Ночью море успокоилось. Черепанов сказал правду: утром песок  уплотнился так, что на нём даже не оставалось следов ног.    

Около реки Соен Караминский хребет отходит несколько в глубь  материка, постепенно повышаясь на север, а около моря выступает цепь холмов,  отмытых водой вдоль оси их простирания.    

Из мысов, с которыми у туземцев связаны какие-либо сказания,  можно отметить два: Омулен-Гахани и Сутдэма-Оногони. Здесь морским прибоем в  береговых утёсах выбило глубокие пещеры, порода обрушилась, и во многих местах  образовались одиноко стоящие каменные столбы.    

Километрах в 10 от реки Соен тропа оставляет берег и через  небольшой перевал, состоящий из роговообманкового андезита, выходит к реке  Витухэ — первому правому притоку Кусуна. Она течёт в направлении с юго-запада  на северо-восток и по пути принимает в себя один только безымянный ключик.  Окрестные горы покрыты березняком, порослью дуба и сибирской пихтой.    

Время стояло позднее, осеннее, но было ещё настолько тепло,  что люди шли в одних фуфайках. По утрам бывали заморозки, но днём температура  опять поднималась до — 4 и 5° С. Длинная и тёплая осень является отличительной  чертой Зауссурийского края.    

Несмотря на столь позднее время, в лесу ещё можно было  видеть кое-где перелётных и неперелетных птиц. На полях, где паслись лошади  староверов, в сухой траве копошились серые скворцы. Вид у них был весёлый,  игривый. Далее, в редколесье, я заметил большого пёстрого дятла — птицу, всюду  распространённую и действительно пёструю. Тут же с места на место перелетали  белобрюхие синицы. К ним присоединились и другие мелкие птицы, в числе которых  я узнал белоголовую овсянку. По времени ей надлежало бы уже давно отлететь к  югу, но, вероятно, в прибрежном районе вследствие длинной осени и запаздывания  весны перелёты птиц также запаздывают. Попадались ещё какие-то пёстренькие  птички с красными пятнами на голове, быть может чечётки. Столь раннее появление  этой северной гостьи можно объяснить тем, что в горах Зауссурийского края после  лесных пожаров выросло много березняков, где она и находит для себя обильный  корм. Вероятно, реки Амагу и Кусун будут южной границей её распространения в  Зауссурийском крае. Эта розовая птичка держится в лесистых горных местах и  ведёт скрытный образ жизни. Потом я увидел двух азиатских канюков. Эти  проворные хищники всё время носились по воздуху и описывали большие круги.  Завидев подходящих людей, они бросались нам навстречу и, испуская пронзительные  крики, кружились над головами. На дереве, на берегу ручья, сидела обыкновенная  сорока. Я узнал её по чекотанию и чёрному с белым оперению. При приближении  отряда она снялась с дерева и полетела неровно, распустив свой длинный хвост.    

За перевалом тропа идёт по болотистой долине реки Витухэ. По  пути она пересекает четыре сильно заболоченных распадка, поросших редкой  лиственницей. На сухих местах царят дуб, липа и чёрная берёза с подлесьем из  таволги вперемежку с даурской калиной. Тропинка привела нас к краю высокого  обрыва. Это была древняя речная терраса. Редколесье и кустарники исчезли, и  перед нами развернулась широкая долина реки Кусун. Вдали виднелись китайские  фанзы.    

Когда после долгого пути вдруг перед глазами появляются  жилые постройки, люди, лошади и собаки начинают идти бодрее. Спустившись с  террасы мы прибавили шагу.    

Собака моя бежала впереди и старательно осматривала кусты по  сторонам дороги. Вскоре мы подошли к полям; хлеб был уже убран и сложен в  зароды. Вдруг Альпа сделала стойку. «Неужели фазаны?» — подумал я и приготовил  ружьё. Я заметил, что Альпа была в сильном смущении: она часто оглядывалась и  как будто спрашивала, продолжать работу или нет. Я подал знак — она осторожно  двинулась вперёд, усиленно нюхая воздух. По стойкам её я видел, что тут были не  фазаны, а кто-то другой. Вдруг с шумом поднялись сразу три птицы. Я стрелял и  промахнулся. Полет птиц был какой-то тяжёлый: они часто махали крыльями и перед  спуском на землю неловко спланировали. Я следил за ними глазами и видел, что  они спустились во двор ближайшей к нам фанзы. Это оказались домашние куры. Так  как туземцы их не кормят, то они вынуждены сами добывать себе корм на полях.  Для этого им приходится уходить далеко от жилищ. Очевидно, способность летать  развилась у них постепенно вследствие постоянного упражнения. Будучи испуганы  какими-либо животными, они должны были спасаться не только бегством, но и при  помощи крыльев.    

Куры и тропа привели нас к фанзе старика удэхейца Люрла.  Семья его состояла из пяти мужчин и четырёх женщин.    

Удэхейцы на реке Кусун сами огородничеством не занимаются, а  нанимают для этого китайцев. Одеваются они наполовину по-китайски, наполовину  по-своему, говорят по-китайски и только в том случае, если хотят посекретничать  между собой, говорят на родном языке. Женские костюмы отличаются пестротой  вышивок, а на груди, подоле и рукавах украшаются ещё светлыми пуговицами,  мелкими раковинами, бубенчиками и разными медными побрякушками, отчего всякое  движение обладательниц их сопровождается шелестящим звоном.    

Мне очень хотелось поближе познакомиться с кусунскими  удэхейцами. Поэтому я, несмотря на усиленные приглашения китайцев, остановился  у туземцев. Мне скоро удалось заручиться их доверием; они охотно отвечали на  мои вопросы и всячески старались услужить. Особенно же они ухаживали за Дерсу.    

Лет 40 назад удэхейцев в прибрежном районе было так много,  что, как выражался сам Люрл, лебеди, пока летели от реки Самарги до залива  Ольги, от дыма, который поднимался от их юрт, из белых становились чёрными.  Больше всего удэхейцев жило на реках Тадушу и Тетюхе. На Кусуне было 22 юрты,  на Амагу только 3 и на Такеме—18. Тогда граница обитания их спускалась до реки  Судзухе и к западу от неё.    

Как и везде, кусунские удэхейцы находились в неоплатных  долгах у китайцев. Первобытная честность их теперь стала падать. Они не  говорили, сколько поймали соболей: худших отдавали кредиторам, а лучших  оставляли у себя и потом торговали ими тихонько где-нибудь на стороне. Такой  обман являлся единственным средством борьбы с китайцами, немилосердно их  эксплуатировавшими. Затем они старались набрать в кредит как можно больше в  расчёте, что кредитор, опасаясь совсем потерять долг, согласится на уступки и  сделает скидку. Иногда это им удавалось, но иногда китайцы выходили из терпения  и жестоко расправлялись со своими должниками.    

Следующий день я посвятил осмотру окрестностей.    

Река Кусун (по-китайски Кусун-гоу, по-удэхейски Куй или  Куги) впадает в море немного севернее мыса Максимова. Между устьем Витухэ и  устьем Кусуна образовалась длинная заводь, отделённая от моря валом из гальки и  песка шириной 80 метров. Обыкновенно в этой заводи отстаиваются китайские лодки,  застигнутые непогодой в море. Раньше здесь также скрывались хищнические  японские рыбалки. Несомненно, нижняя часть долины Кусуна раньше была тоже  лагуной, как и в других местах побережья, о чём уже неоднократно говорилось.    

Река Кусун придерживается левой стороны долины. Она идёт  одним руслом, образуя по сторонам много сухих рукавов, играющих роль  водоотводных каналов, отчего долина Кусуна в дождливое время года не  затопляется водой. По показаниям удэхейцев, за последние 30 лет здесь не было  ни одного наводнения.    

Левый, возвышенный, террасообразный берег реки имеет высоту  около 30 метров и состоит из белой глины, в массе которой можно усмотреть  блёстки колчедана. Где-то в горах удэхейцы добывают довольно крупные куски  обсидиана. Растительность в низовьях Кусуна довольно невзрачная и однообразная.  Около реки, на островах и по сухим протокам — густые заросли тальников, имеющих  вид высоких пирамидальных тополей, с ветвями, поднимающимися кверху чуть ли не  от самого корня. Среди них попадается осина, немало ольхи.    

Все удобные земли располагаются с правой стороны реки, где  почва весьма плодородная и состоит из ила и чернозёма с прослойками гальки и  песка, вследствие чего травы развиваются весьма пышно, в особенности тростники,  достигающие 2,5—3 метров высоты. В сообществе с ними, а иногда отдельно, целыми  площадями растёт обыкновенная полынь, а около реки, на галечниковых и песчаных  наносах — другая полынь, с ветвистым высоким стеблем и с густой, пышной  метёлкой. Тут было много и ещё каких-то злаков и цветковых растений, но все они  настолько завяли, что определить их по внешнему виду даже приблизительно было  нельзя. Дальнейший сбор гербарного материала не имел смысла.    

Кусунские тазы-удэхейцы находились в переходном состоянии от  охотничьего образа жизни к земледельческому. Вследствие отдалённости влияние  китайцев сказалось на них неглубоко. Поэтому здесь мне удалось увидеть много  того, чего нет на юге Уссурийского края. Так, например, в одном месте, около  глубокого пруда, стояло фигурное дерево «Тхун». Оно всё было покрыто резьбой, а  на главных ветвях его были укреплены идолы, изображающие людей, птиц и  животных. Это место запретное: здесь обитает злой дух Огзо. История дерева  такова. Несколько лет назад около пруда поселилась семья удэхейцев, состоящая  из трёх мужчин, трёх женщин и семерых детей. Однажды ночью один из братьев,  выйдя из фанзы, услышал всплески воды в пруде и чьё-то сопение. Подойдя  поближе, он увидел какое-то большое животное, похожее на сивуча. Пруд не  сообщался ни с рекой, ни с морем. В страхе удэхеец убежал домой. Тогда все  решили, что это был черт.    

Спустя немного времени один за другим начали умирать дети.  Позвали шамана. В конце второго дня камлания он указал место, где надо  поставить фигурное дерево, но и это не помогло. Смерть уносила одного человека  за другим. Очевидно, черт поселился в самом жилище. Оставалось последнее  средство — уступить ему фанзу. Так и сделали. Забрав все имущество, они  перекочевали на реку Уленгоу.    

В одном километре от фигурного дерева находилось жилище  шамана. Я сразу узнал его по обстановке. Около тропы стояли четыре кола с  грубыми изображениями человеческих лиц. Это «цзайгда» — охраняющие дорогу. У  них на головах ножи, которыми и поражают черта. На деревьях красовались  медвежьи черепа и деревянные бурханы. Тут же стояли древесные пни, вкопанные в  землю острыми концами и корнями кверху. На них тоже были сделаны грубые  изображения человеческих лиц. Против самого входа в жилище стоял большой  деревянный идол Мангани-Севохи с мечом и копьём в руках, а рядом с ним — две  оголённые от сучьев лиственницы с корой, снятой кольцами.    

Внутреннее устройство фанзы ничем не отличалось от фанз  прочих туземцев. На стене висел бубен с колотушкой, пояс с погремушками,  шаманская юбка с рисунками и деревянная маска, отороченная мехом медведя. Шаман  надевает её во время камлания для того, чтобы страшным видом запугать черта.    

От старика Люрла я узнал, что в прибрежном районе Кусун  будет самой южной рекой, по которой можно перевалить на Бикин, а самой северной  — река Един (мыс Гладкий). По этой последней можно выйти и на Бикин и на Хор,  смотря по тому, по какому из двух верхних притоков идти к перевалу. Он также  сообщил мне, что в прибрежном районе Зауссурийского края осень всегда длинная и  ледостав наступает на месяц, а иногда и на полтора позже, чем к западу от  водораздела. Поэтому я решил идти по берегу моря до тех пор, пока не станут  реки, и только тогда направиться к Сихотэ-Алиню.    

На заводях Кусуна мы застали старого лодочника маньчжура  Хей-ба-тоу, что в переводе значит «морской старшина». Это был опытный мореход,  плавающий вдоль берегов Уссурийского края с малых лет. Отец его занимался  морскими промыслами и с детства приучил сына к морю. Раньше он плавал у берегов  Южно-Уссурийского края, но в последние годы под давлением русских перекочевал  на север.    

Хей-ба-тоу хотел ещё один раз сходить на реку Самаргу и  вернуться обратно. Чжан-Бао уговорил его сопровождать нас вдоль берега моря.  Решено было, что завтра удэхейцы доставят наши вещи к устью Кусуна и с вечера  перегрузят их в лодку Хей-ба-тоу.    

Когда мы вернулись назад, были уже глубокие сумерки. В  фанзах засветились огоньки. В наш дом собрались почти все китайцы и удэхейцы.  Было людно и тесно. Дерсу сообщил мне, что «все люди» собрались чествовать  экспедицию за то, что мы отнеслись к ним дружелюбно. Китайцы принесли водку,  свинину, муку, овощи и устроили ужин.    

Я не дождался конца пирушки и рано лёг спать. Ночью сквозь  щели в дверях я видел свет и слышал людские голоса, но пьянства, ссор и ругани  не было. Китайцы мирно разговаривали и рассуждали о грядущих событиях.    

Утром на другой день я поднялся рано и тотчас же стал  собираться в дорогу. Я по опыту знал, что если удэхейцев не торопить, то они  долго не соберутся. Так и случилось. Удэхейцы сперва чинили обувь, потом  исправляли лодки, и выступить нам удалось только около полудня.    

На Кусуне нам пришлось расстаться с Чжан Бао. Обстоятельства  требовали его возвращения на реку Санхобе. Он не захотел взять с меня денег и  обещал помочь, если на будущий год я снова приду в прибрежный район. Мы пожали  друг другу руки и расстались друзьями.    

Переправившись через Кусун, мы поднялись на террасу и пошли  к морю. Эта часть, побережья до самой реки Тахобе состоит из туфов и  базальтовой лавы. Первые под влиянием пресной воды и лучей солнца приняли  весьма красивую, пёструю окраску.    

Утром был довольно сильный мороз (—10°С), но с восходом  солнца температура стала повышаться и к часу дня достигла +3° С. Осень на  берегу моря именно тем и отличается, что днём настолько тепло, что смело можно  идти в одних рубашках, к вечеру приходится надевать фуфайки, а ночью —  завёртываться в меховые одеяла. Поэтому я распорядился всю тёплую одежду  отправить морем на лодке, а с собой мы несли только запас продовольствия и  оружие. Хей-ба-тоу с лодкой должен был прийти к устью реки Тахобе и там нас ожидать.    

От Кусуна до Тахобе — 7 километров. На этом протяжении в  море впадает несколько горных ручьёв, которые удэхейцы называют Догум,  Тохонкси, Сюнды, Ампо и Диенсу.    

 Глава шестнадцатая    

Солоны    

     

     

    

     

Река Тахобе. — Обиженная белка. — Обиталище  черта. — Гроза со снегом. — Агды. — Лакомство солона. —  Снежный перевал. — Стойкость туземцев к холоду. — Река Кумуху. —  Лоси. — Возвращение к морю.     

     

Устье Тахобе находится между мысами Максимова и Олимпиады.  Раньше оно было у левого края долины, но потом переместилось, вследствие чего  образовался слепой рукав, впоследствии превратившийся в болото.    

В низовьях долина Тахобе покрыта редколесьем из вяза, липы,  дуба и чёрной берёзы. Места открытые, чистые и годные для поселений находятся  немного выше, в 2 километрах от моря.    

Тут мы нашли маленькую фанзочку. Обитателей её я принял  сначала за удэхейцев и только вечером узнал, что это были солоны.    

Наши новые знакомые по внешнему виду мало чем отличались от  уссурийских туземцев. Они показались мне как будто немного ниже ростом и шире в  костях. Кроме того, они более подвижны и более экспансивны. Говорили они  по-китайски и затем на каком-то наречии, составляющем смесь солонского языка с  гольдским. Одежда их тоже ничем не отличалась от удэхейской, разве только  меньше было пестроты и орнаментов.    

Вся семья солонов состояла из десяти человек: старика отца,  двух взрослых сыновей с жёнами и пятерых малых детей.    

Как попали они сюда из Маньчжурии? Из расспросов выяснилось  следующее. Раньше они жили на реке Сунгари, откуда ради охоты переселились на  реку Нор, впадающую в Уссури. Когда там появились многочисленные шайки  хунхузов, китайское правительство выслало против них свои войска. Семья солонов  попала в положение между двух огней; с одной стороны на них нападали хунхузы, а  с другой — правительственные войска, которые избивали всех без разбору. Тогда  солоны бежали на Бикин, затем перекочевали через Сихотэ-Алинь и остались на  берегу моря.    

Следующие четыре дня были посвящены осмотру рек Тахобе и  Кумуху. Сопровождать нас вызвался младший из солонов, Да Парл. Это был молодой  человек крепкого телосложения, без усов и бороды. Он держал себя гордо и  свысока посматривал на стрелков. Я невольно обратил внимание на лёгкость его  походки, ловкость и изящество движений.    

Дня через два мы выступили в поход.    

Река Тахобе длиной около 68 километров и имеет течение с  запада на восток, с небольшим склонением к югу. По обе стороны её на ширину до  200 метров тянутся полосы гальки, заваленной корчами и буреломом.    

24-го числа мы дошли до реки Бали, а 25-го стали подходить к  водоразделу. Горы утратили свои резкие очертания. Места их заняли невысокие  сопки с пологими склонами.    

В 1907 году в прибрежном районе был урожай кедровых орехов,  но к западу от Сихотэ-Алиня их не было вовсе. Зато желудей много уродилось в  бассейне Уссури, и, наоборот, в Зауссурийском крае дуб был пустоцветным.    

Мы шли по левому берегу реки. Я, Дерсу и Да Перл впереди, а  Захаров и Аринин шагах в 15 сзади. Вдруг впереди, на валежнике, показалась  белка. Она сидела на задних лапках и, заложив хвостик на спинку, грызла  кедровую шишку. При нашем приближении белка схватила свою добычу и бросилась на  дерево. Оттуда, сверху, она с любопытством посматривала на людей. Солон  тихонько подкрался к кедру, крикнул и изо всей силы ударил по стволу палкой.  Белка испугалась, выронила свою добычу и забралась ещё выше. Этого только и  надо было солону. Он поднял шишку и, нимало не обращая внимания на обиженного  зверька, пошёл дальше. Белка прыгала с ветки на ветку и фырканьем выражала  неудовольствие за грабёж среди бела дня. Мы от души смеялись. Дерсу способа  этого не знал и в будущем для добычи орехов решил тоже применять солонские  приёмы.    

— Тебе сердись не надо, — сказал он, обращаясь с  утешениями к белке. — Наша внизу ходи, как орехи найди? Тебе туда смотри,  там много орехов есть. — Он указал рукой на большой кедр; белка словно  поняла его и направилась в ту сторону.    

Кстати, два слова о маньчжурской белке. Этот представитель  грызунов имеет удлинённое тело и длинный пушистый хвост. Небольшая красивая  головка его украшена большими чёрными глазами и небольшими закруглёнными ушами,  оканчивающимися пучком длинных чёрных волос, расположенных веерообразно. Общая  окраска белки пепельно-серая, хвост и голова чёрные, брюшко белое. Изредка  встречаются отдельные экземпляры с жёлтыми подпалинами.    

Белка — животное то оседлое, то кочевое, смотря по тому,  изобилует ли избранный ею для поселения район пищею. Она заблаговременно  усматривает, в чём будет недород и в чём избыток, и заранее перекочёвывает то в  дубняк, то в кедровники или лиственные леса с подлесьем из орешника. Весь день  она пребывает в движении и даже в ненастную погоду выходит из своего гнезда  пробежаться по дереву. Она, можно сказать, положительно не выносит покоя и  только, в темноте лежит на боку, свернувшись и закинув хвост на голову. Чуть  свет—белка уже на ногах. Кажется, движение ей так же необходимо, как вода, пища  и воздух.    

Лет 20 назад беличья шкурка стоила 20 копеек. По мере спроса  на её мех цена на него возрастала и ныне доходит до 3 рублей за штуку.    

Главными врагами белки являются куница, соболь и человек.    

Весь день в воздухе стояла мгла; небо затянуто паутиной  слоисто-перистых облаков; вокруг солнца появились «венцы»; они суживались всё  более и более и наконец слились в одно матовое пятно. В лесу было тихо, а по вершинам  деревьев уже разгуливал ветер.    

Это, видимо, беспокоило Дерсу и солона. Они что-то говорили  друг другу и часто поглядывали на небо.    

— Плохо, — сказал я, — ветер начинает дуть с  юга.    

— Нет, — протянул Дерсу. — Его так  ходи. — И он указал на северо-восток.    

Мне показалось, что он ошибся, и я начал было возражать.    

— Посмотри на птицу! — воскликнул Дерсу. —  Видишь, она на ветер смотрит.    

Действительно, на одной из елей сидела ворона головой к  северо-востоку. Это было самое выгодное для неё положение, при котором ветер  скользил по перу. Наоборот, если бы она села боком или задом к ветру, то  холодный воздух проникал бы под перо и она стала бы зябнуть.    

К вечеру небо покрылось тучами, излучение тепла от земли  уменьшилось и температура воздуха повысилась с -2 до + 10° С. Это был тоже  неблагоприятный признак. На всякий случай мы прочно поставили палатки и  натаскали побольше дров.    

Но опасения наши оказались напрасными: ночь прошла  благополучно.    

Утром, когда я проснулся, то прежде всего взглянул на небо.  Тучи на нём лежали параллельными полосами в направлении с севера на юг.    

Мешкать нельзя было. Мы проворно собрали свои котомки и  пошли вверх по реке Тахобе. Я рассчитывал в этот день добраться до  Сихотэ-Алиня, но вследствие непогоды этого нам сделать не удалось.    

Около полудня в воздухе вновь появилась густая мгла. Горы  сделались тёмно-синими и угрюмыми. Часа в четыре хлынул дождь, а вслед за ним  пошёл снег, мокрый и густой. Тропинка сразу забелела; теперь её можно было  далеко проследить среди зарослей и бурелома. Ветер сделался резким и  порывистым.    

Надо было остановиться на бивак. Недалеко от реки, с правой  стороны, высилась одинокая скала, похожая на развалины замка с башнями по  углам. У подножия её рос мелкий березняк. Место это мне показалось удобным, и я  подал знак к остановке.    

Стрелки принялись таскать дрова, а солон пошёл в лес за  сошками для палатки. Через минуту я увидел его бегущим назад. Отойдя от скалы  шагов сто, он остановился и посмотрел наверх, потом отбежал ещё немного и,  возвратившись на бивак, что-то тревожно стал рассказывать Дерсу. Гольд тоже  посмотрел на скалу, плюнул и бросил топор на землю.    

После этого оба они пришли ко мне и стали просить, чтобы я  переменил место бивака. На вопрос, какая тому причина, солон сказал, что, когда  под утёсом он стал рубить дерево, сверху в него черт два раза бросил камнями.  Дерсу и солон так убедительно просили меня уйти отсюда и на лицах у них  написано было столько тревоги, что я уступил им и приказал перенести палатки  вниз по реке метров на 400. Тут мы нашли место ещё более удобное, чем первое.    

Дружно все принялись за работу: натаскали дров и развели  большие костры. Дерсу и солон долго трудились над устройством какой-то  изгороди. Они рубили деревья, втыкали в землю и подпирали сошками. На изгородь  они не пожалели даже своих одеял.    

На задаваемые вопросы Дерсу ответил мне, что изгородь эту  они сделали для того, чтобы черт со скал не мог видеть, что делается на биваке.  Мне стало смешно, но я не высказывал этого, чтобы не обидеть старого приятеля.    

Мои стрелки расположились рядом и мало думали о том, смотрит  на них черт с сопки или нет. Они больше интересовались ужином.    

Вечером непогода ухудшилась. Люди забились в палатки и  согревались горячим чаем. Часов в 11 вечера вдруг густо повалил снег, и вслед  за тем что-то сверкнуло на небе.    

— Молния! — воскликнули стрелки в один голос.    

Не успел я им ответить, как послышался резкий удар грома.    

Эта гроза со снегом продолжалась до 2 часов ночи. Молнии  сверкали часто и имели красный оттенок. Раскаты грома были могучие и широкие;  чувствовалось, как от них содрогались земля и воздух.    

Явление грозы со снегом было так ново и необычно, что все с  любопытством посматривали на небо, но небо было тёмное, и только при вспышках  молнии можно было рассмотреть тяжёлые тучи, двигавшиеся в юго-западном направлении.    

Один удар грома был особенно оглушителен. Молния ударила как  раз в той стороне, где находилась скалистая сопка. К удару грома примешался ещё  какой-то сильный шум: произошёл обвал. Надо было видеть, в какое волнение  пришёл солон! Он решил, что черт сердится и ломает сопку.    

Он развёл ещё один огонь и спрятался за изгородь. Я взглянул  на Дерсу. Он был смущён, удивлён и даже испуган: черт на скале, бросивший  камнями, гроза со снегом и обвал в горах — все это перемешалось у него в голове  и, казалось, имело связь друг с другом.    

— Эндули[35] черта  гоняй! — сказал он довольным голосом и затем что-то неожиданно стал  говорить солону.    

Между тем гроза стала удаляться, но молнии ещё долго  вспыхивали на небе, отражаясь широким пламенем на горизонте, и тогда особенно отчётливо  можно было рассмотреть контуры отдалённых гор и тяжёлые дождевые тучи, сыпавшие  дождём вперемежку со снегом.    

Издали долго ещё доносились глухие раскаты грома, от которых  вздрагивали земля и воздух…    

Напившись чаю, стрелки легли спать, а я долго ещё сидел с  Дерсу у огня и расспрашивал о чертях и о грозе со снегом. Он мне охотно  отвечал.    

— Гром — это Агды. Когда черт долго держится в одном  месте, то бог Эндули посылает грозу, и Агды гонит черта. Значит, там, где  разразилась гроза, был черт. После ухода черта (то есть после грозы) кругом  воцаряется спокойствие: животные, птицы, рыбы, травы и насекомые тоже понимают,  что черт ушёл, и становятся жизнерадостными, весёлыми…    

О грозе со снегом он сказал, что раньше гром и молния были  только летом, зимние же грозы принесли с собой русские. Эта гроза была третья,  которую он помнил за всю свою жизнь.    

За разговором незаметно прошло время.    

Начинался рассвет… Из темноты стали выступать сопки,  покрытые лесом, Чёртова скала и кусты, склонившиеся над рекой. Всё предвещало  пасмурную погоду… Но вдруг неожиданно на востоке, позади гор, появилась  багровая заря, окрасившая в пурпур хмурое небо. В этом золотисто-розовом сиянии  отчётливо стал виден каждый куст и каждый сучок на дереве. Я смотрел как  очарованный на светлую игру лучей восходящего солнца.    

— Ну, старина, пора и нам соснуть часок, —  обратился я к своему спутнику, но Дерсу уже спал, прислонившись к валежине,  лежащей на земле около костра.    

На другой день мы все проспали и встали очень поздно.    

По небу все ещё ползли тучи, но они не имели уже такого  страшного вида, как ночью.    

Закусив немного и напившись чаю, мы прошли опять вверх по  реке Тахобе, которая должна была привести нас к Сихотэ-Алиню. От места нашего  бивака до главного хребта был ещё один переход. По словам солона, перевал этот  невысок.    

По ту сторону его будет река Мыхе (приток Бикина); она течёт  вдоль Сихотэ-Алиня, Я не пошёл туда, а повернул вправо по ключику Ада, чтобы  выйти в один из верхних притоков соседней реки Кумуху, намереваясь по ней  спуститься к морю. В сумерки мы немного не дошли до водораздела и стали биваком  в густом лесу.    

Вечером солон убил белку. Он снял с неё шкурку, затем  насадил её на вертел и стал жарить, для чего палочку воткнул в землю около  огня. Потом он взял беличий желудок и положил его на угли. Когда он  зарумянился, солон с аппетитом стал есть его содержимое. Стрелки начали  плеваться, но это мало смущало солона. Он сказал, что белка — животное чистое,  что она ест только орехи да грибки, и предлагал отведать этого лакомого блюда.  Все отказались…    

В это время Аринин стал поправлять огонь и задел белку. Она  упала. Стрелок поставил её на прежнее место, но не так, как раньше, а головой  вниз. Солон засуетился и быстро повернул её головой кверху. При этом он сказал,  что жарить белку можно только таким образом, иначе она обидится и охотнику не  будет удачи, а рыбу, наоборот, надо ставить к огню всегда головой вниз, а  хвостом кверху.    

28-го числа день был такой же пасмурный, как и накануне.  Ручьи ещё шумели в горах, но и они уже начали испытывать на себе заморозки. По  воде всюду плыла шуга, появились забереги, кое-где стал образовываться донный  лёд.    

Сразу от бивака начинался подъём. Чем выше мы взбирались в  гору, тем больше было снега. На самом перевале он был по колено. Тёмно-зелёный  хвойный лес оделся в белый убор и от этого имел праздничный вид. Отяжелевшие от  снега ветви елей пригнулись книзу и в таком напряжении находились до тех пор,  пока случайно упавшая сверху веточка или еловая шишка не стряхивала пышные  белые комья, обдавая проходящих мимо людей холодной снежной пылью.    

Являлось полное впечатление зимы. В лесу царила удивительная  тишина.    

По барометрическим измерениям высота перевала над уровнем  моря оказалась равной 880 метрам.    

Солон торопил. Он говорил, что скоро должен подуть  северо-западный ветер и будет беда, если здесь нас застанет непогода.    

Пурга в горах — обычное явление, если вслед за свежевыпавшим  снегом поднимается ветер. Признаки этого ветра уже налицо: тучи быстро бежали к  востоку; они стали тоньше, прозрачнее, и уже можно было указать место, где  находится солнце.    

Я послушался совета солона и пошёл скорее.    

Спуск с перевала к реке Кумуху был такой же крутой, как и  подъем со стороны Тахобе.    

Лес, покрывающий северный склон водораздела между бассейнами  обеих упомянутых рек, — хвойно-смешанный, угрюмый, заваленный колодником.    

Предсказания солона сбылись. Когда мы были внизу, в горах  послышался шум, который постепенно усиливался и спускался    

в долину. Я оглянулся назад: снежные сопки курились —  начиналась пурга.    

Маленький ключик привёл нас к каменистой, заваленной  колодником речке Цаони, впадающей в Кумуху с правой стороны. После полуденного  привала мы выбрались из бурелома и к вечеру достигли реки Кумуху, которая здесь  шириной немного превосходит Цаони и мало отличается от неё по характеру. Ширина,  её в верховьях не более 4—5 метров. Если отсюда идти по ней вверх, к  Сихотэ-Алиню, то перевал опять будет на реке Мыхе, но уже в самых её истоках.  От устья Цаони до Сихотэ-Алиня туземцы считают один день пути.    

Бивак мы устроили, как всегда, на берегу реки.    

К вечеру небо очистилось от туч, и ночь обещала быть  холодной. Я понадеялся на одеяло и лёг в стороне от огня, уступив своё место  солону, у которого одежонка была очень плохая. Часа в три утра я проснулся  оттого, что озяб. Как ни старался я укрыться плотнее, ничего не помогало:  холодный воздух находил себе лазейку и сквозил то в плечо, то в ноги. Пришлось  встать.    

     

Кругом было темно: огонь наш погас. Я собрал тлеющие  головешки и стал их раздувать. Через минуту вспыхнуло пламя, и кругом всё стало  видно: Захаров и Аринин лежали под защитой палатки, а Дерсу спал сидя, одетый.    

Собирая дрова, я увидел совсем в стороне, далеко от костра,  спавшего солона. Ни одеяла, ни тёплой одежды у него не было. Он лежал на  ельнике, покрывшись только одним своим матерчатым кафтаном. Опасаясь, как бы он  не простудился, я стал трясти его за плечо, но солон спал так крепко, что я  насилу его добудился. Да Парл поднялся, почесал голову, зевнул, затем лёг опять  на прежнее место и громко захрапел.    

Удэхейцы с удивительной стойкостью переносят холод. К этому  они привыкают с детства, с того момента, как первый раз вдохнут в себя воздух.    

Я погрелся немного у огня, затем залез к стрелкам в палатку  и тогда хорошо заснул.    

На другое утро мы все поднялись очень рано. Взятые с собой  запасы продовольствия подходили к концу, и потому надо было торопиться. Наш  утренний завтрак состоял из жареной белки, остатков лепёшки, испечённой в золе,  и кружки горячего чая.    

Когда мы выступили в путь, солнышко только всходило. Светлое  и лучезарное, оно поднялось из-за леса и яркими лучами осветило вершины гор,  покрытые снегом.    

Река Кумуху (по-удэхейски Кумму), названная русскими рекой  Кузнецова, берёт начало с хребта Сихотэ-Алинь, течёт в широтном направлении,  только в нижней своей части склоняется к югу и в море впадает около мыса  Олимпиады (46°12,5' с. ш. и 138°20,0' в. д. от Гринвича). По пути Кумуху  принимает в себя следующие притоки: с левой стороны — реки Яаса 1-я, Яаса 2-я,  Усмага, Тапку, Ного, Тагды, Хандями, Дыонго, а с правой —кроме Цыгони, по которой  мы пришли, ещё Лиго, Цаолосо, Бутыче и Амукта. Из них самая быстрая Лиго, а  самая спокойная Тагды. С последней будет перевал на реку Сваин, впадающую в  море севернее реки Кузнецова.    

Удэхейцы в лодках поднимаются до реки Тагды; дальше движение  вверх по Кумуху возможно только по льду реки на нартах. В средней части её, в  особенности с левой стороны, между реками Тагды и Яаса, видны следы давнишних  пожарищ. Как и везде, наиболее выгорели леса по хребтам и сохранились только в  долинах.    

Река Кумуху интересна ещё и в том отношении, что здесь  происходят как раз стыки двух флор — маньчжурской и охотской. Проводниками  первой служат долины, второй — горные хребты. Создаётся впечатление, будто одна  флора клином входит в другую. Теперь, когда листва опала, сверху, с гор, было  хорошо видно, где кончаются лиственные леса и начинаются хвойные. Долины  кажутся серыми, а хребты — тёмно-зелёными.    

Здесь среди кустарниковой растительности ещё можно видеть  кое-каких представителей маньчжурской флоры, например: лещину, у которой обёртка  орехов вытянута в длинную трубку и густо усажена колючими волосками;  красноветвистый шиповник с сильно удлинёнными плодиками, сохраняющимися на  ветках его чуть ли не всю зиму; калину, дающую в изобилии сочные светло-красные  плоды; из касатиковых — вьющуюся диоскорею, мужские и женские экземпляры  которой разнятся между собой; актинидию, образующую густые заросли по подлесью,  и лимонник с гроздьями красных ягод, от которых во рту остаётся лёгкий ожог,  как от перца.    

В среднем течении Кумуху имеет метров 20 ширины и около  одного метра глубины по фарватеру. Средняя скорость течения равна 8 километрам  в час в малую воду. По словам туземцев, недалеко от моря есть выходы углей на  дневную поверхность.    

Как мы ни старались, но в этот день нам удалось дойти только  до реки Тагды. До моря оставалось ещё километров 20.    

Когда намеченный маршрут близится к концу, то всегда  торопишься: хочется скорее закончить путь. В сущности, дойдя до моря, мы ничего  не выигрывали. От устья Кумуху мы опять пойдём по какой-нибудь реке в горы; так  же будем устраивать биваки, ставить палатки и таскать дрова на ночь; но всё же  в конце намеченного маршрута всегда есть что-то особенно привлекательное.  Поэтому все рано легли спать, чтобы пораньше встать.    

На другой день, чуть только заалел восток, все поднялись как  по команде и стали собираться в дорогу. Я взял полотенце и пошёл к реке мыться.    

Природа находилась ещё в том состоянии покоя, когда все  дремлет и наслаждается предрассветным отдыхом. От реки поднимались холодные  испарения; на землю пала обильная роса… Но вот слабый утренний ветерок пробежал  по лесу. Туман тотчас пришёл в движение, и показался противоположный берег.    

На биваке стало тихо: люди начали подкреплять себя пищей.  Вдруг до слуха моего донеслось бренчание гальки: кто-то шёл по камням. Я  оглянулся и увидел две тени: одну высокую, другую пониже. Это были лоси — самка  и годовалый телок. Они подошли к реке и начали жадно пить воду. Самка мотнула  головой и стала зубами чесать свой бок. Я любовался животными и боялся, чтобы  их не заметили стрелки. Вдруг самка почуяла опасность и, насторожив свои  большие уши, внимательно стала смотреть в нашу сторону. Вода капала у неё с  губ, и от этого расходились круги по спокойной поверхности реки. Лосиха  встрепенулась, издала хриплый крик и бросилась к лесу. В это мгновение потянул  ветерок, и снова противоположный берег утонул в тумане. Захаров стрелял и  промахнулся, чему в душе я порадовался.    

Наконец взошло солнце. Клубы тумана приняли оранжевые  оттенки. Сквозь них стали вырисовываться кусты, деревья, горы…    

Через полчаса мы шли по тропинке и весело болтали между  собой.    

На поляне, ближайшей к морю, поселился старовер Долганов,  занимающийся эксплуатацией туземцев, живущих на соседних с ним реках. Мне не  хотелось останавливаться у человека, который строил своё благополучие за счёт  бедняков; поэтому мы прошли прямо к морю и около устья реки нашли Хей-ба-тоу с  лодкой. Он прибыл к Кумуху в тот же день, как вышел из Кусуна, и ждал нас здесь  около недели.    

Вечером стрелки разложили большие костры. У них было весёлое  настроение, точно они возвратились домой. Люди так привыкли к походной жизни,  что совершенно не замечали её тягот.    

Одни сутки мы простояли на месте. Нужно было отдохнуть,  собраться с силами и привести в порядок свои вещи. Наконец наступило 1 ноября —  первый день зимнего месяца. Утром был мороз до 10° С при сильном ветре.    

В каком бы направлении ветер ни дул — с материка в море или,  наоборот, с моря на материк, движение его всегда происходит по долинам. В тех  случаях, если последние имеют северо-западное направление, ветер дует с такой  силой, что опрокидывает на землю деревья и снимает с домов крыши. Обыкновенно с  восходом солнца ветер стихает, а часа в четыре дня начинает дуть снова.    

От реки Тахобе до Кумуху есть пешеходная тропа. Она  проложена горами и проходит недалеко от моря. Расстояние это измеряется в 16  километров. В топографическом и геологическом отношении вся местность между  двумя упомянутыми реками представляет собой обширный лавовый покров. Теперь это  невысокие холмы, изрезанные большими оврагами. Когда-то тут был хороший лес.  Ныне от него остались только пни и редкие сухостои. По оврагам, о которых я  упомянул, в море текут ручьи Цалла, Анкуга, Лолобинга, Тахалун, Калама и  Кумолун.    

 Глава семнадцатая    

Сердце Зауссурийского  края    

     

     

    

     

Мелкие речки на берегу моря. — Сухая мгла и  звукопроницаемость воздуха. — Обоняние охотника. — Беспокойство и  сомнения. — Перевал на реку Нахтоху. — Следы человека. — Удэхеец  Янсели. — Притоки реки. — Удэхеец Монгули. — Китаец, укравший  соболя. — Туземное население. — Кладбище. — Тревожная  весть. — Исчезновение Хей-ба-тоу. — Безвыходное положение.     

     

На реке Кузнецова мы распрощались с солоном. Он возвратился  к себе на реку Тахобе, а мы пошли дальше на север. Хей-ба-тоу было приказано  следовать вдоль берега моря и дожидаться нас в устье реки Холонку.    

От выпавшего снега не осталось и следа, несмотря на то что  температура всё время стояла довольно низкая. На земле нигде не видно было  следов оттепели, а между тем снег куда-то исчез. Это происходит от чрезвычайной  сухости зимних северо-западных ветров, которые поглощают всю влагу и делают  климат Зауссурийского края в это время года похожим на континентальный.    

Здешняя растительность такая же чахлая, как и везде на  побережья моря. Заметным становится преобладание хвойных пород; на сцену всё  больше и больше выступает лиственница, а дубняки отходят на задний план.    

Тропа, которая до сего времени вела нас вдоль берега моря,  кончилась около реки Кумуху. От мыса Олимпиады до реки Самарги, на протяжении  150 по прямой линии и 230 километров в действительности, берег горист и  совершенно пустынен. Наподобие густой корковой щётки хвойный замшистый лес  одевает все горы и доходит вплотную до берега моря. Эта часть пути считается  очень трудной. Сюда избегают заходить даже удэхейцы. Расстояние, которое по  морю на лодке можно проехать в полдня, пешком по берегу едва ли удастся пройти  и в четверо суток.    

За день мы прошли немного и стали биваком около реки  Бабкова. Здесь можно видеть хорошо выраженные береговые террасы. Они высотой  около 12 метров. Река в них промыла узкое ложе, похожее на каньон. По широкому  заболоченному плато кое-где растут в одиночку белая берёза, лиственница и  поросль дуба.    

Лодка Хей-ба-тоу могла останавливаться только в устьях таких  рек, которые не имели бара и где была хоть небольшая заводь. Река Бабкова  достоинствами этими не отличалась, и потому Хей-ба-тоу прошёл её мимо с  намерением остановиться около мыса Сосунова.    

С утра погода была удивительно тихая. Весь день в воздухе  стояла сухая мгла, которая после полудня начала быстро сгущаться. Солнце из  белого стало жёлтым, потом оранжевым и, наконец, красным; в таком виде оно и  скрылось за горизонтом. Я заметил, что сумерки были короткие: как-то скоро  спустилась ночная тьма. Море совершенно успокоилось, нигде не было слышно ни  единого всплеска. Казалось, будто оно погрузилось в сон. Часов в 10 вечера  взошла луна. Она была очень больших размеров, имела странный вид и даже в  полночь не утратила того красного цвета, который свойствен ей во время низкого  стояния над горизонтом. Утёсы на берегу моря, лес в горах и одиноко стоящие  кусты и деревья казались как бы другими — не такими, как всегда. В полночь мгла  сгустилась до того, что её можно было видеть в непосредственной от себя  близости, и это не был дым, потому что гарью не пахло. Вместе с тем воздух  приобрёл удивительную звукопроницаемость: обыкновенный голос на дальнем  расстоянии слышался как громкий и крикливый; шорох мыши в траве казался таким  шумом, что невольно заставлял вздрагивать и оборачиваться. Казалось, будто мы  перенеслись в другой мир, освещённый не луною, а каким-то неведомым тусклым  светилом. Вслед за тем воздух наполнился какими-то звуками, похожими на раскаты  грома, глухие взрывы или отдалённую пушечную пальбу залпами. Звуки эти неслись  откуда-то со стороны моря. Может быть, единственный раз в жизни мы слышали  подземный гул.    

Явление это навеяло на всех людей страх; Дерсу говорил, что  за всю свою жизнь он никогда ничего подобного не слышал.    

Я счёл необходимым адресоваться к инструментам: барометр  показывал 759, температура воздуха —3°С, анемометр — полный штиль. Это  интересное явление продолжалось до рассвета. Когда мгла исчезла, снова подул  холодный северо-западный ветер.    

От реки Бабкова берег делает небольшой изгиб. Чтобы  сократить путь, мы поднялись по одному из притоков реки Каменной, перевалили  через горный кряж, который здесь достигает высоты 430 метров, и вышли на реку  Холонку, невдалеке от её устья, где застали Хей-ба-тоу с лодкой. За штиль ночью  ветер, казалось, хотел наверстать потерянное и дул теперь особенно сильно;  анемометр показывал 215.    

Остальную часть дня я употребил на осмотр нижней долины  Холонку. Здесь мы опять видим лагуну длиной 5 и шириной 1 километр. Она  отделена от моря двухъярусным валом. Около устья река Холонку непомерно широка  и глубока — это наиболее глубокое место бывшей лагуны. Длина обоих валов около  500 метров; один вал сложен из крупных окатанных валунов, обросших лишайниками,  что доказывает, что камни эти давно уже находятся в состоянии покоя. Вал,  ближайший к морю, меньше размерами и, видимо, только недавно наметен морским  прибоем. Ныне на месте лагуны образовалось мшистое болото, поросшее голубикой,  багульником и морошкой.    

Вечером я сделал распоряжение: на следующий день Хей-ба-тоу  с лодкой должен был перейти на реку Хатоху и там опять ждать нас, а мы пойдём  вверх по реке Холонку до Сихотэ-Алиня и затем по реке Нахтоху спустимся обратно  к морю,    

Я распорядился, чтобы с вечера люди собрали всё, что им  надо, так как завтра Хей-ба-тоу хотел уйти на рассвете.    

На другой день, 3 ноября, я проснулся раньше других, оделся  и вышел из палатки.    

Картина, которую я увидел, была необычайно красива. На  востоке пылала заря. Освещённое лучами восходящего солнца море лежало  неподвижно, словно расплавленный металл. От реки поднимался лёгкий туман.  Испуганная моими шагами, стая уток с шумом снялась с воды и с криком полетела  куда-то в сторону, за болото.    

Когда солнце поднялось над горизонтом, я увидел далеко в  море парус Хей-ба-тоу.    

Я согрел чай и разбудил своих спутников.    

Закусив поплотнее, мы собрали свои котомки и тоже  отправились в путь по намеченному маршруту.    

Река Холонку (по-удэхейски Халланку) называется на картах  рекой Светлой. Длиной она около 90 километров, течёт в широтном направлении и  начало имеет в горах Сихотэ-Алиня. Если идти вверх по реке, то в нижней  половине её в последовательном порядке будут встречаться следующие притоки. С  правой стороны — Хунды и Дя. Первая немного больше второй. Лососёвые рыбы  поднимаются только до реки Дя, но главная масса их сворачивает на Хунды. С  левой стороны Холонку принимает в себя только один приток—Тальмакси, по  которому можно выйти на реку Пия, впадающую в море на 20 километров выше мыса  Плитняк. В долине реки Холонку раньше были хорошие леса, но теперь они все  уничтожены пожарами. Лес сохранился одинокими островками только в верхнем  течении.    

В этот день мы вышли сравнительно поздно, потому и прошли  немного. С первых же шагов Дерсу определил, что река Холонку не жилая, что  туземцы заглядывают сюда редко и что года два назад здесь соболевали корейцы.    

Перед сумерками Дерсу ходил на охоту. Назад он вернулся с  пустыми руками. Повесив ружьё на сучок дерева, он сел к огню и заявил, что  нашёл что-то в лесу, но забыл, как этот предмет называется по-русски.    

Так как он долго не мог найти его, то я стал задавать ему  наводящие вопросы. Вдруг Дерсу спохватился,    

— Дуба сынка! — воскликнул он простодушно и вслед  за тем подал мне обыкновенный жёлудь.    

Потом он сообщил мне, что нашёл его на сопке с левой стороны  реки, хотя вблизи самого дерева нигде не было видно. Очевидно, этот жёлудь  занесла сюда какая-нибудь птица или мелкое животное вроде белки или бурундука.    

С каждым днём становилось всё холоднее и холоднее. Средняя  суточная температура понизилась до 6,3° С, и дни заметно сократились. На ночь  для защиты от ветра нужно было забираться в самую чащу леса. Для того чтобы  заготовить дрова, приходилось рано становиться на биваки. Поэтому за день  удавалось пройти мало и на маршрут, который летом можно было сделать в сутки,  теперь приходилось тратить времени вдвое больше.    

Утром 4 ноября мы все проснулись от холода. Термометр  показывал — 11° С при сильном ветре.    

Погревшись у огня, мы напились горячего чая и тронулись в  путь.    

Всё время начиная от самого моря, по сторонам, в горах,  тянулись сплошные гари.    

Впереди и слева от нас высилась Плоская гора высотой 600  метров, которую местные жители называют Кямо. С горного хребта, в состав  которого она входит, берут начало три притока Холонку: Пуйму, Сололи и Дагды —  единственное место в бассейне Холонку, где ещё встречаются изюбры и кабаны.  Подъём на лодке возможен только до реки Сололи.    

Около устья Пуйму мы нашли развалившуюся корейскую зверовую  фанзу и около неё старую дощатую лодку. Это показало, что наблюдения Дерсу были  правильны.    

Выбрав место для ночёвки, я приказал Захарову и Аринину  ставить палатку, а сам с Дерсу пошёл на охоту. Здесь по обоим берегам реки  кое-где узкой полосой ещё сохранился живой лес, состоящий из осины, ольхи,  кедра, тальника, берёзы, клёна и лиственницы. Мы шли и тихонько разговаривали,  он—впереди, а я — несколько сзади. Вдруг Дерсу сделал мне знак, чтобы я  остановился. Я думал сначала, что он прислушивается, но скоро увидел другое: он  поднимался на носки, наклонялся в стороны и усиленно нюхал воздух.    

— Пахнет, — сказал он шёпотом. — Люди есть.    

— Какие люди?    

— Кабаны, — отвечал гольд. — Моя запах найди  есть.    

Как я ни нюхал воздух, никакого запаха не ощущал. Дерсу  осторожно двинулся вправо и вперёд. Он часто останавливался и принюхивался. Так  прошли мы шагов полтораста. Вдруг что-то шарахнулось в сторону. Это была дикая  свинья и с нею полугодовалый поросёнок. Ещё несколько кабанов бросилось  врассыпную. Я выстрелил и уложил поросёнка.    

На обратном пути я спросил Дерсу, почему он не стрелял в  диких свиней. Гольд ответил, что не видел их, а только слышал шум в чаще, когда  они побежали. Дерсу был недоволен: он ругался вслух и потом вдруг снял шапку и  стал бить себя кулаком по голове. Я засмеялся и сказал, что он лучше видит  носом, чем глазами. Тогда я не знал, что это маленькое происшествие было  повесткой к трагическим событиям, разыгравшимся впоследствии.    

Поросёнок весил около 24 килограммов и был как нельзя более  кстати. Вечером мы лакомились свежей дичью; все были веселы, шутили и смеялись.  Один Дерсу был не в духе. Он все хмыкал и вслух спрашивал себя, как это он не  видел кабанов.    

После ужина стрелки разделились на смены и стали сушить мясо  на огне, а я занялся путевым дневником.    

5 ноября, утром, был опять мороз (—14° С); барометр стоял  высоко (757). Небо было чистое; взошедшее солнце не давало тепла, зато давало  много света. Холод всех подбадривал, всем придавал энергии. Раза два нам  пришлось переходить с одного берега реки на другой. В этих местах Холонку  шириной около 6 метров; русло её загромождено валежником.    

Сегодня мы прошли ещё два притока, впадающие в реку с левой  стороны: Монинги 1-ю, Монинги 2-ю и Тигдамугу. Они также берут начало с горы  Кямо. По долинам рек Монинги держатся лоси; свежие следы их попадались часто,  но так как мы были вполне обеспечены продовольствием, то не задерживались здесь  и прошли мимо. От реки Тигдамугу до реки Олосу (верхний левый приток Холонку) —  один день ходу. По самой реке Холонку и по Олосу можно в один день дойти до  водораздела. Эта часть Сихотэ-Алиня с восточной стороны голая, а с западной  покрыта хвойным лесом.    

Шли мы теперь без проводника, по приметам, которые нам  сообщил солон. Горы и речки так походили друг на друга, что можно было легко  ошибиться и пойти не по той дороге. Это больше всего меня беспокоило. Дерсу,  наоборот, относился ко всему равнодушно. Он так привык к лесу, что другой обстановки,  видимо, не мог себе представить. Для него было совершенно безразлично, где  ночевать — тут или в ином месте…    

Согласно указаниям, данным солоном, после реки Тигдамугу мы  отсчитали второй безымянный ключик и около него стали биваком. По этому ключику  нам следовало идти к перевалу на реке Нахтоху.    

Ночью я плохо спал. Почему-то всё время меня беспокоила одна  и та же мысль: правильно ли мы идём? А вдруг мы пошли не по тому ключику и  заблудились! Я долго ворочался с боку на бок, наконец поднялся и подошёл к  огню. У костра сидя спал Дерсу. Около него лежали две собаки. Одна из них  что-то видела во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чём-то бредил. Услышав мои  шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди ходи?» — и тотчас снова  погрузился в сон.    

Над землёй, погруженной в ночную тьму, раскинулся тёмный  небесный свод с миллионами звёзд, переливавшихся цветами радуги. Широкой  полосой, от края до края, протянулся Млечный Путь. По ту сторону реки стеной  стоял молчаливый лес. Кругом было тихо, очень тихо…    

С полчаса посидел я у огня. Беспокойство моё исчезло. Я  пошёл в палатку, завернулся в одеяло, уснул, а утром проснулся лишь тогда,  когда все уже собирались в дорогу. Солнце только что поднялось из-за горизонта  и посылало лучи свои к вершинам гор.    

Сразу с бивака начался подъем. С первого же перевала мы  увидели долину реки Пия; за нею высился другой горный хребет с гольцами, потом  третий, покрытый снегом. За ними, вероятно, должна быть река Нахтоху.    

По пути нам встречалось много мелких речек, должно быть  притоки реки Пия. Плохо, когда идёшь без проводника: всё равно как слепой. К  вечеру мы дошли до какой-то реки, а на другой день, к 2 часам пополудни,  достигли третьего перевала.    

Подъем у него был продолжительный, но некрутой. Внизу, у  подножия хребта, растёт смешанный лес, который по мере приближения к гребню  становится жидким и сорным. Лиственные породы скоро уступили место хвойным, и  на смену кустарнику и травяному подлесью явились мхи и багульник.    

Чем выше мы поднимались, тем больше было снегу. Увидя вверху  просвет, я обрадовался, думая, что вершина недалеко, но радость оказалась  преждевременной: то были кедровые стланцы. Хорошо, что они не занимали большого  пространства. Пробравшись сквозь них, мы ступили на гольцы, лишённые всякой  растительности. Я посмотрел на барометр — стрелка показывала 760 метров.    

Отсюда, сверху, открывался великолепный вид во все стороны.  На северо-западе виднелся низкий и болотистый перевал с реки Нахтоху на Бикин.  В другую сторону, насколько хватал глаз, тянулись какие-то другие горы. Словно  гигантские волны с белыми гребнями, они шли куда-то на север и пропадали в  туманной мгле. На северо-востоке виднелась Нахтоху, а вдали на юге — синее  море.    

Холодный, пронзительный ветер не позволял нам долго  любоваться красивой картиной и принуждал к спуску в долину. С каждым шагом  снегу становилось всё меньше и меньше. Теперь мы шли по мёрзлому мху. Он  хрустел под ногами и оставался примятым к земле.    

Я шёл впереди, а Дерсу — сзади. Вдруг он бегом обогнал меня  и стал внимательно смотреть на землю. Тут только я заметил человеческие следы;  они направлялись в ту же сторону, куда шли и мы.    

— Кто здесь шёл? — спросил я гольда.    

— Маленькая нога; такой у русских нету, у китайцев  нету, у корейцев тоже нету, — отвечал он и затем прибавил: — Это унта[36], носок кверху. Люди совсем  недавно ходи. Моя думай, наша скоро его догоняй.    

Другие признаки, совершенно незаметные для нас, открыли ему,  что этот человек был удэхеец, что он занимался соболеванием, имел в руках  палку, топор, сетку для ловли соболей и, судя по походке, был молодой человек.  Из того, что он шёл напрямик по лесу, игнорируя заросли и придерживаясь  открытых мест, Дерсу заключил, что удэхеец возвращался с охоты и, вероятно,  направлялся к своему биваку. Посоветовавшись, мы решили идти по его следам, тем  более что они шли в желательном для нас направлении.    

Лес кончился, и опять потянулась сплошная гарь. Так прошли  мы с час. Вдруг Дерсу остановился и сказал, что пахнет дымом. Действительно,  минут через десять мы спустились к реке и тут увидели балаган и около него  костёр. Когда мы были от балагана шагах в ста, из него выскочил человек с  ружьём в руках. Это. был удэхеец Янсели с реки Нахтоху. Он только что пришёл с  охоты и готовил себе обед. Котомка его лежала на земле, и к ней были прислонены  палка, ружьё и топор.    

Меня заинтересовало, как Дерсу узнал, что у Янсели должна  быть сетка на соболя. Он ответил, что по дороге видел срезанный рябиновый  прутик и рядом с ним сломанное кольцо от сетки, брошенное на землю. Ясно, что  прутик понадобился для нового кольца. И Дерсу обратился к удэхейцу с вопросом,  есть ли у него соболиная сетка. Последний молча развязал котомку и подал то,  что у него спросили. Действительно, в сетке одно из средних колец было новое.    

От Янсели мы узнали, что находимся па реке Дагды, текущей к  Нахтоху. Не без труда удалось нам уговорить его быть нашим проводником. Главной  приманкой для него послужили не деньги, а бердановские патроны, которые я  обещал дать ему на берегу моря.    

По дороге я стал расспрашивать его о тех местах, которые мы  проходили.    

Река Нахтоху (по-удэхейски Накту или Нактана), названная  топографами рекой Лебедева, такой же величины, как и река Холонку, и также  имеет истоки в горах Сихотэ-Алиня, который называется здесь Кунка-Киамани. В  верхней половине своего течения она состоит из двух рек: Нунгини и Дагды. Обе  они сливаются на половине пути между морем и Сихотэ-Алинем. Справой стороны в  Нахтоху впадают две реки: Амукты и Хагдыги.    

Между Дагды и Нунгини высятся скалистые сопки, из которых  особенно выделяются вершины Ада и Тыонгони. Река Дагды принимает в себя справа  ещё две реки: Малу-Сагды, Малу-Наиса — и два ключа: Эйфу и Адани, текущие с  горы того же имени, а слева — несколько маленьких речек: Джеиджа, Ада 1-я, Ада  2-я и Тыонгони. От устья Дагды в три дня можно дойти до Сихотэ-Алиня.    

Вся местность с правой стороны реки Дагды до реки Локтоляги  обезлесена пожарами. В горах с левой стороны растут исключительно хвойные леса;  внизу, по долине, участки гари чередуются с участками смешанного леса, тоже со  значительной примесью хвои.    

В начале ноября было особенно холодно. На реке появились  забереги, и это значительно облегчило наше путешествие. Все притоки замёрзли.  Мы пользовались ими для сокращения пути и к вечеру дошли до того места, где  Дагды сливается с Нунгини. Отсюда, собственно, и начинается река Нахтоху.    

Последние два дня дул сильный северо-западный ветер. Он  ломал сучья деревьев и носил их по воздуху, как пылинки. К вечеру 6 ноября  ветер вдруг сразу стих. Мы так привыкли к его шуму, что неожиданно наступившая  тишина показалась нам даже подозрительной.    

В одной из ям в реке Янсели нашёл мальму, заменяющую в  Зауссурийском крае форель. Рыба эта составила нам превосходный ужин, после  которого мы, напившись чаю, рано легли спать, предоставив охрану бивака  собакам.    

Во вторую половину ночи все небо покрылось тучами. От Дерсу  я научился распознавать погоду и приблизительно мог сказать, что предвещают  тучи в это время года: тонкие слоистые облака во время штиля, если они лежат  полосами на небе, указывают на ветер, и, чем дольше стоит такая тишь, тем сильнее  будет ветер.    

Утром мы поплотнее закусили, чтобы не останавливаться днём,  и часов в девять выступили в поход.    

После слияния рек Нунгини и Дагды Нахтоху становится  извилистой, но, имея опытного провожатого, мы пересекли «кривуны» напрямик, где  можно было, и довольно быстро продвигались вперёд.    

На этом участке в Нахтоху впадают следующие реки: с левой  стороны — Бия и Локтоляги с перевалами на одну из прибрежных рек — Эхе. Из  выдающихся горных вершин тут можно подниматься только до реки Малу-Сагды. На подъём  против воды нужно четверо суток, а на сплав по течению — один день. Янсели  сказал, что по реке Нахтоху идёт кета, морская мальма и горбуша. Главная масса  кеты направляется по реке Локтоляги, мальма поднимается до порогов реки Дагды,  а горбуша — до реки Нунгини.    

После полудня Янсели вывел нас на тропинку, которая шла  вдоль реки, по соболиным ловушкам.    

Я спросил нашего провожатого, кто здесь ловит соболей. Он  ответил, что место это издавна принадлежит удэхейцу Монгули и, вероятно, мы  вскоре встретим его самого. Действительно, не прошли мы и двух километров, как  увидели какого-то человека; он стоял около одной из ловушек и что-то  внимательно в ней рассматривал. Увидев людей, идущих со стороны Сихотэ-Алиня,  он сначала было испугался и хотел бежать, но, когда увидел Янсели, сразу  успокоился. Как всегда бывает в таких случаях, все разом остановились. Стрелки  стали закуривать, а Дерсу и удэхейцы принялись о чём-то горячо говорить между  собой.    

— Что случилось? — спросил я Дерсу.    

— Манза соболя украл, — отвечал он.    

По словам Монгули, китаец, проходивший но тропе дня два  назад, вынул из ловушки соболя и наладил её снова. Я высказал предположение,  что, может быть, ловушка пустовала. Тогда Монгули указал на кровь — ясное  доказательство, что ловушка действовала.    

— Может быть, в ловушку попал не соболь, а  белка? — спросил я опять.    

— Нет, — отвечал Монгули. — Когда бревном  придавило соболя, он грыз приколышки, оставив на них следы зубов.    

Тогда я спросил его, почему он думает, что вор был именно  китаец. Удэхеец ответил, что человек, укравший соболя, был одет в китайскую  обувь и в левом каблуке у него не хватает одного гвоздя[37].    

Доводы эти были вполне убедительны.    

Отдохнув немного, мы отправились дальше и часов в пять дошли  до устья реки Ходэ.    

Вечером, у огня, я имел возможность хорошо рассмотреть своих  новых знакомых. Нахтохуские удэхейцы невысокого роста, сухощавы, имеют овальное  лицо с выдающимися скулами, вогнутый нос, карие, широко расставленные глаза с  небольшой монгольской складкой век, довольно большой рот, неровные зубы и  маленькие руки и ноги.    

— Точно детские! — говорили мои спутники,  рассматривая их обувь, сшитую из выделанной лосиной кожи, в виде олоч, с  загнутыми кверху носками.    

Цвет кожи удэхейцев можно было назвать оливковым, со слабым  оттенком желтизны. Летом они так сильно загорают, что становятся похожими на  краснокожих. Впечатление это ещё более усугубляется пестротой их костюмов.  Длинные, прямые, чёрные как смоль волосы, заплетённые в две коротких косы, были  сложены вдвое и туго перетянуты красными шнурами. Косы носятся на груди, около  плеч. Чтобы они не мешали, когда человек нагибается, сзади, ниже затылка, они  соединены перемычкой, украшенной бисером и ракушками.    

Одежда нахтохуских удэхейцев состоит главным образом из трёх  кафтанов: двух нижних, матерчатых, и одного верхнего, сшитого из тонкой  изюбровой кожи, выделанной под замшу. Рубашки застёгиваются у правого плеча и  сбоку, как поддёвки, и надеваются с напуском вокруг талии. Рукава около кистей  стягиваются особыми нарукавниками. Затем принадлежностями костюма являются  короткие штаны и наколенники, привязываемые ремешками к поясу. Головной убор  состоит из белого капюшона, спускающегося на спину и плечи, и маленькой  шапочки, на которой в стоячем положении прикреплён беличий хвост и несколько  красных шнурков с кисточками.    

Весь костюм, от головы до ступнёй ног, спереди и сзади,  обшит цветными полосами и обильно украшен красным орнаментом, изображающим  спиральные круги, стилизованных рыб, птиц и животных.    

Удэхейцы — большие любители металлических украшений, в особенности  браслетов и колец. Некоторые старики ещё носят    

в ушах серьги; ныне обычай этот выходит из употребления.  Каждый мужчина и даже мальчики носят у пояса два ножа: один — обыкновенный  охотничий, а другой — маленький кривой, которым владеют очень искусно и который  заменяет им шило, струг, буравчик, долото и все прочие инструменты.    

Проговорили мы почти до полуночи. Пора было идти на покой.  Удэхейцы взялись караулить бивак, а я пристроился около Дерсу, лёг спиной к  огню и скоро уснул.    

На другой день с бивака мы снялись рано и пошли по тропе,  проложенной у самого берега реки. На этом пути Нахтоху принимает в себя с  правой стороны два притока: Хулеми и Гоббиляги, а с левой — одну только  маленькую речку Ходэ. Нижняя часть долины Нахтоху густо поросла даурской  берёзой и монгольским дубом. Начиная от Локтоляги, она постепенно склоняется к  югу и только около Хулеми опять поворачивает на восток.    

От Ходэ долина сразу начинает расширяться. По сторонам, в  горах, произрастают хвойные леса, а внизу, в долине, — смешанные, с  преобладанием тополя и каменной берёзы. Кроме этих пород мы встречаем здесь  мелколистный клён с серой корой и густой кроной, ильм, красивое, стройное  дерево со светлосерой корой, и тис — оригинальное хвойное дерево с красными  ягодами. Затем идут такие породы, которые не знаешь куда и причислить: к  кустарникам или деревьям, например бересклет широколистный, дающий длиннокрылые  плоды, и кустарниковая ольха с блестящей тёмной корой. Особенно часто на  Нахтоху встречаются таволга бузинолистная и жимолость, дающая чёрные, с сизым  налётом кислые ягоды.    

Последние дни были холодные и ветреные. Анемометр показывал  225. Забереги на реке во многих местах соединились и образовали природные  мосты. По ним можно было свободно переходить с одной стороны реки на другую.    

Километрах в 10 от реки Гоббиляги кончается лес и начинаются  открытые места. На последней поляне мы нашли три удэхейские фанзы. Здешние  удэхейцы обзавелись китайскими постройками весьма недавно. Несколько лет назад  они жили ещё в юртах. Около каждого домика были небольшие огороды,  возделываемые наёмным трудом китайцев. Последние являются среди удэхейцев  половинщиками в пушных промыслах. Из расспросов выяснилось, что река  Нахтоху—северная граница, до которой с юга китайцы распространили своё влияние.  Здесь было их только пять человек: четыре постоянных обитателя и один пришлый,  с реки Кусуна.    

Провожавшие нас удэхейцы бросились к нему и стали  осматривать его обувь: в ней не хватало одного гвоздя. Они развязали его  котомку, вынули из неё соболя и сообщили все подробности, при которых он  совершил кражу. Китаец, полагая, что за ним подсматривали из кустов, сознался.    

Удэхейцы удалились, довольные тем, что нашли свою добычу. Но  не так отнеслись к этому остальные китайцы. Они пошептались между собой и затем  объявили провинившемуся, что он опозорил их всех и потому должен оставить реку  Нахтоху навсегда и уйти в другое место. Виновный, стоя с непокрытой головой,  выслушал свой приговор и обещал на другой же день уйти из долины, чтобы никогда  в неё более не возвращаться.    

От туземного посёлка до моря не более 8 километров. Недалеко  от последней фанзы тропа разделилась надвое. Аринин пошёл влево, а мы — прямо к  берегу реки. Скоро он возвратился назад и сообщил, что среди тальников в  маленькой лодочке лежит «морской бог». Я велел ему принести бурхана к себе, но  затем раздумал и пошёл туда сам. «Морской бог» в лодке оказался мёртвым  младенцем в гробу. Трупик засох и превратился в мумию. Рядом с ним оказалось  целое кладбище. Одни гробы стояли на коротких сваях под крышей, другие были  засунуты между стволами тальников. Расколотые лодки, поломанные нарты,  разорванные рыболовные сети, весла и остроги были брошены тут же, около могил.    

Я хотел было вскрыть один из гробов, но в это время в  стороне услышал голоса и пошёл к ним навстречу. Через минуту из кустов вышли  два удэхейца, только что прибывшие с реки Един.    

Они сообщили нам крайне неприятную новость: 4 ноября наша  лодка вышла с реки Холонку, и с той поры о ней ни слуху ни духу. Я вспомнил,  что в этот день дул особенно сильный ветер. Пугуй (так звали одного из наших  новых знакомых) видел, как какая-то лодка в море боролась с ветром, который  относил её от берега всё дальше и дальше; но он не знает, была ли то лодка  Хей-ба-тоу.    

Это было для нас непоправимым несчастьем. В лодке находилось  все наше имущество: тёплая одежда, обувь и запасы продовольствия. При себе мы  имели только то, что могли нести: лёгкую осеннюю одежду, по одной паре унтов,  одеяла, полотнища палаток, ружья, патроны и весьма ограниченный запас  продовольствия. Я знал, что к северу, па реке Един, ещё живут удэхейцы, по до  них было так далеко и они были так бедны, что рассчитывать на приют у них всего  отряда нечего было и думать.    

Что делать?    

С такими мыслями мы незаметно подошли к хвойному  мелкорослому лесу, который отделяет поляны Нахтоху от моря.    

Обыкновенно к лодке мы всегда подходили весело, как будто к  дому, но теперь Нахтоху была нам так же чужда, так же пустынна, как и всякая  другая речка. Было жалко и Хей-ба-тоу, этого славного моряка, быть может теперь  уже погибшего.    

Мы шли молча; у всех была одна и та же мысль: что делать?  Стрелки понимали серьёзность положения, из которого теперь я должен был их  вывести. Наконец появился просвет; лес сразу кончился, показалось море.    

 Глава восемнадцатая    

Завещание    

     

     

    

     

Приготовление к зимовке. — Река Един. — Поиски  лодки. — Росомаха. — Побережье моря между реками Кумуху и  Нахтоху. — Река Пия. — Роковой выстрел. — Испуг Дерсу. —  Договор. — Обратный путь.     

     

Раньше около реки Нахтоху была лагуна, отделённая от моря  косой. Теперь на её месте большое моховое болото, поросшее багульником с  ветвями, одетыми густым железистым войлоком ярко-ржавого цвета; голубикой с  сизыми листочками; шикшей с густо облиственными ветвями, причём листья очень  мелки и свёрнуты в трубочки. Среди этих кустарников ещё можно было усмотреть  отцветшие и увядшие: сабельник с ползучим корневищем; морошку с колючими  полулежащими стеблями и жёлтыми плодами; болотную чину, по внешнему виду  похожую на полевой горошек и имеющую крылатый стебель и плоские бобы; затем и  рис-касатик с грубыми сухими и серыми листьями и, наконец, обычную в болотах  пушицу — высокое и красивое белое растение.    

Мысы, окаймляющие маленькую бухточку, в которую впадает  Нахтоху, слагаются из пёстрых вулканических туфов и называются по-удэхейски  северный — Чжаали-дуони и южный — Маас-дуони. Здесь, у подножия береговых  обрывов, мы устроили свой бивак.    

Вечером мы с Дерсу сидели у огня и совещались. Со времени  исчезновения лодки прошло четверо суток. Если она была где-нибудь поблизости,  то давно возвратилась бы назад. Я говорил, что надо идти на реку Амагу и  зазимовать у староверов, но Дерсу не соглашался со мной. Он советовал остаться  на Нахтоху, заняться охотой, добыть кож и сшить новую обувь. У туземцев, по его  мнению, можно было получить сухую юколу и чумизу. Но тут возникли другие  затруднения: морозы с каждым днём становились сильнее; недели через две в  лёгкой осенней одежде идти будет уже невозможно. Всё-таки проект Дерсу был  наиболее разумным, и мы на нём остановились.    

После ужина стрелки легли спать, а мы с Дерсу долго сидели у  огня и обсуждали наше положение.    

Я полагал было пойти в фанзы к удэхейцам, но Дерсу советовал  остаться на берегу моря. Во-первых, потому, что здесь легче было найти  пропитание, а во-вторых, он не терял надежды на возвращение Хей-ба-тоу. Если  последний жив, он непременно возвратится назад, будет искать нас на берегу  моря, и если не найдёт, то может пройти мимо. Тогда мы опять останемся ни с  чем. С его доводами нельзя было не согласиться.    

Мысли одна другой мрачнее лезли мне в голову и не давали  покоя.    

Порывистый и холодный ветер шумел сухой травой и неистово  трепал растущее вблизи одинокое молодое деревце. Откуда-то из темноты, с той  стороны, где были прибрежные утёсы, неслись странные звуки, похожие на вой.    

Беспокойство мучило меня всю ночь.    

Возвращаться назад, не доведя дело до конца, было до слёз  обидно. С другой стороны, идти в зимний поход, не снарядившись как  следует, — безрассудно. Будь я один с Дерсу, я не задумался бы и пошёл  вперёд, но со мной были люди, моральная ответственность за которых лежала на  мне. Под утро я немного уснул.    

На другой день ветер был особенно силён: анемометр давал  показания 242 при температуре воздуха — 6° С и при барометрическом давлении в  766 мм.    

Стрелки, узнав о том, что мы остаёмся здесь надолго и даже,  быть может, зазимуем, принялись таскать плавник, выброшенный волнением на  берег, и устраивать землянку. Это была остроумная мысль. Печи они сложили из  плитнякового камня, а трубу устроили по-корейски — из дуплистого дерева. Входы  завесили полотнищами палаток, а на крышу наложили мох с дёрном. Внутри землянки  настлали ельницу и сухой травы. В общем помещение получилось довольно удобное.    

10 ноября к нам на бивак приходили удэхейцы с мыса Сосунова.  Один из них взял палочку и ловко начертил на песке план. Когда я развернул  перед ним сорокавёрстную карту, он быстро сориентировался и сам стал указывать  на ней реки, горы и мысы, правильно их называя. Я поразился, до какой степени  быстро он освоился с масштабом и сразу понял, что такое проекция. Помню, как  меня учили читать топографические карты и как долго не мог я к этому  привыкнуть, а тут простой дикарь, отроду никогда не видевший их, разбирается  так свободно, как будто он всю жизнь только этим и занимался. Я объясняю это  тем, что люди, которым приходится бродить по горам, привыкают сверху видеть  поверхность земли в проекции. Вместе с тем у них развивается и чутьё масштаба.    

На следующий день мы с Дерсу вдвоём решили идти к югу по  берегу моря и посмотреть, нет ли там каких-нибудь следов пребывания Хей-ба-тоу,  и, кстати, поохотиться.    

Захаров и Аринин пошли на север, имея то же задание, а  Сабитов и Туртыгин — вверх по реке, к устью реки Ходэ.    

Выступили мы с реки Нахтоху рано и пошли по намывной полосе  прибоя.    

С утра погода стояла хмурая; небо было: туман или тучи. Один  раз сквозь них прорвался было солнечный луч, скользнул по воде, словно  прожектором, осветил сопку на берегу и скрылся опять в облаках. Вслед за тем  пошёл мелкий снег. Опасаясь пурги, я хотел было остаться дома, но просвет на  западе и движение туч к юго-востоку служили гарантией, что погода разгуляется.  Дерсу тоже так думал, и мы бодро пошли вперёд. Часа через два снег перестал  идти, мгла рассеялась, и день выдался на славу — тёплый и тихий.    

Вода в горных ручьях была ещё в движении, но по замирающему  шуму было уже заметно, что скоро и она должна будет покрыться ледяной корой и  совсем замолкнуть. Там, где из расщелин в камнях сочилась вода и где раньше её  не было видно, теперь образовались большие ледяные натёки; они постоянно  увеличивались в размерах и казались замёрзшими водопадами.    

Мы шли берегом моря и разговаривали о том, как могло  случиться, что Хей-ба-тоу пропал без вести. Этот вопрос мы поднимали уже сотый  раз и всегда приходили к одному и тому же выводу: надо шить обувь и  возвращаться к староверам на Амагу.    

Впереди, шагах в полутораста от нас, бежала моя собака  Альпа. Вдруг я заметил два живых существа: одно была Альпа, а другое —  животное, тоже похожее на собаку, по тёмной окраски, мохнатое и коротконогое.  Оно бежало около береговых обрывов неловкими и тяжёлыми прыжками и, казалось,  хотело обогнать собаку. Поравнявшись с Альпой, мохнатое животное стало в  оборонительное положение. Я узнал росомаху, самого крупного представителя  семейства хорьковых. Максимальные размеры этого стопоходящего, косматого и  неуклюжего животного достигают одного метра длины и 45 сантиметров высоты.  Общая окраска тёмно-бурая, спина чёрного цвета, от каждого плеча к заду по  бокам тянется по широкой светло-серой полосе. Шерсть на нижней части тела и на  верхней половине ног значительно длиннее, чем на остальном теле. Шея у росомахи  короткая, голова большая, удлинённая, ноги вооружены крепкими, сильными  когтями.    

Росомаха обитает в горных лесах, где есть козули и в  особенности кабарга. Целыми часами она сидит неподвижно на дереве или на камне  кабарожьей тропы, выжидая добычу. Она отлично изучила нрав своей жертвы, знает  излюбленные пути её и повадки; например, она хорошо знает, что по глубокому  снегу кабарга бегает все по одному и тому же кругу, чтобы не протаптывать новой  дороги. Поэтому, спугнув кабаргу, она гонится за нею до тех пор, пока последняя  не замкнёт полный крут. Тогда росомаха влезет на дерево и ждёт, когда кабарга  вновь пойдёт мимо. Если это не удаётся, она берет кабаргу измором, для чего  преследует её до тех пор, пока та от усталости не упадёт; при этом если на пути  она увидит другую кабаргу, то не бросается за нею, а будет продолжать  преследование первой, хотя бы эта последняя и не находилась у неё в поле  зрения. Росомаха — шкодливое животное: забравшись в амбары, она начинает с  остервенением рвать всё, что ей попадётся на глаза. Сухое мясо, юколу и прочее  продовольствие она непременно огадит и тогда уйдёт. Раньше туземцы ценили мех  росомахи выше соболиного и только с появлением китайцев и русских поняли свою  ошибку. Лет 20 назад мех росомахи ценился не более трёх рублей. Специально за  ней не охотятся, бьют только, если она случайно попадает под выстрел.    

Росомаха распространена по всему Уссурийскому краю, примерно  к югу до 44° широты. Её нет в Посьетском, Барабашском, Суйфунском районах и  около Никольска-Уссурийского. В горах Сихотэ-Алиня она встречается довольно  часто.    

Альпа остановилась и с любопытством стала рассматривать свою  случайную спутницу. Я хотел было стрелять, но Дерсу остановил меня и сказал,  что надо беречь патроны. Замечание его было вполне резонным. Тогда я отозвал  Альпу. Росомаха бросилась бежать и скрылась в одном из оврагов.    

Прибрежная линия между реками Холопку и Нахтоху представляет  собой несколько изогнутую линию, отмеченную мысами Плитняка, Бакланьим и  Сосунова (по-удэхейски Хуо-лодуони, Леникто-дуони и Хорло-дуони). Мысы эти  заметно выдаются в море. За ними берег опять выгибается к северо-западу и вновь  выдаётся около мыса Олимпиады.    

По побережью моря, в направлении от Нахтоху к Уитуту, горные  породы располагаются в таком порядке: сначала идёт кремнистый сланец, затем  андезит и местами стекловатый базальт. Ещё южнее тянутся какие-то глубинные  зеленокаменные породы, а выше их—базальтовый андезит и ещё дальше — порфирит.  Кроющие пласты состоят из цветных чередующихся слоёв туфа. Здесь особенно  интересен утёс Хадиэ с плитняковой вертикальной и дуговой отдельностью.    

Около реки Пия есть два утёса Садзасу-мамаса-ни, имеющие  человекоподобные формы. Удэхейцы говорят, что раньше это были люди, но  всесильный Тему (хозяин рыб и морских животных) превратил их в скалы и заставил  караулить береговые сопки.    

Здесь, на берегу, валялось много сухого плавника. Выбрав  место для бивака, мы сложили свои вещи и разошлись в разные стороны на охоту.    

Чрезвычайно извилистое русло реки Пия блуждает по долине, и,  если смотреть на реку с высоты птичьего полёта, получается впечатление кружев.  В нижней части долины почва исключительно наносная: ил и полосы свежего песка,  придавившего траву и кусты, свидетельствуют о том, что в конце лета места эти  заливались водой два раза. Близ моря растёт кустарниковая ольха и  высокоствольный тальник, выше по долине — лиственница, белая берёза, осина и  тополь, а ещё дальше — клён, осокорь, ясень и кое-где ель и кедр. Склоны гор,  окаймляющие долину, поросли с солнечной стороны низкорослым дубняком, а с  северной — старым замшистым хвойным лесом.    

Охотиться нам долго не пришлось. Когда мы снова сошлись,  день был на исходе. Солнце уже заглядывало за горы, лучи его пробрались в самую  глубь леса и золотистым сиянием осветили стволы тополей, остроконечные вершины  елей и мохнатые шапки кедровников. Где-то в стороне от нас раздался  пронзительный крик.    

— Кабарга! — шепнул Дерсу на мой вопросительный  взгляд. Минуты через две я увидел животное, похожее на козулю,    

только значительно меньше ростом и темнее окраской. Изо рта  её книзу торчали два тонких клыка. Отбежав шагов 100, кабарга остановилась,  повернула в нашу сторону свою грациозную головку и замерла в выжидательной  позе.    

— Где она? — спросил меня Дерсу. Я указал ему  рукой.    

— Где? — опять переспросил он.    

Я стал направлять его взгляд рукой по линии выдающихся и  заметных предметов, но, как я ни старался, он ничего не видел. Дерсу тихонько  поднял ружьё, ещё раз внимательно всмотрелся в то место, где было животное, выпалил  и — промахнулся. Звук выстрела широко прокатился по всему лесу и замер в  отдалении. Испуганная кабарга шарахнулась в сторону и скрылась в чаще.    

— Попал? — спросил меня Дерсу, и по его глазам я  увидел, что он не заметил результатов своего выстрела.    

— На этот раз ты промазал, — отвечал я ему. —  Кабарга убежала.    

— Неужели моя попади нету? — спросил он испуганно.  Мы пошли к тому месту, где стояла кабарга. На земле не    

было крови. Сомнений не было: Дерсу промахнулся. Я начал  подшучивать над своим приятелем, а Дерсу сел на землю, положил ружьё па колени  и задумался. Вдруг он быстро вскочил на ноги и сделал па дереве ножом большую  затёску, затем схватил ружьё и отбежал назад шагов на полтораста. Я думал, что  он хочет оправдаться передо мною и доказать, что его промах по кабарге был  случайным. Однако с этого расстояния пятно на дереве было видно плохо, и он  должен был подойти ближе. Наконец он выбрал место, поставил сошки и стал  целиться. Целился Дерсу долго, два раза отнимал голову от приклада и, казалось,  не решался спустить курок. Наконец он выстрелил и побежал к дереву. Из того,  как у пего сразу опустились руки, я понял, что в пятнышко он не попал. Когда я  подошёл к нему, то увидел, что шапка его валялась па земле, ружьё тоже;  растерянный взгляд его широко раскрытых глаз был направлен куда-то в  пространство. Я дотронулся до его плеча, Дерсу вздрогнул и быстро-быстро  заговорил.    

— Раньше никакой люди первый зверя найти не могу.  Постоянно моя первый его посмотри. Моя стреляй — всегда в его рубашке дырку  делай. Моя пуля никогда ходи нету. Теперь моя 58 лет. Глаз худой стал, посмотри  не могу. Кабарга стреляй —не попал, дерево стреляй — тоже не попал. К китайцам  ходи не хочу — их работу моя понимай нету. Как теперь моя дальше живи?    

Тут только я понял неуместность моих шуток. Для него,  добывающего себе средства к жизни охотой, ослабление зрения было равносильно  гибели. Трагизм увеличивался ещё и тем обстоятельством, что Дерсу был  совершенно одинок. Куда идти? Что делать? Где склонить на старости лет свою  седую голову?    

Мне стало нестерпимо жаль старика.    

— Ничего, — сказал я ему, — не бойся. Ты мне  много помогал, много раз выручал меня из беды. Я у тебя в долгу. Ты всегда  найдёшь у меня крышу и кусок хлеба. Будем жить вместе.    

Дерсу засуетился и стал собирать свои вещи. Он поднял ружьё  и посмотрел на него как на вещь, которая теперь была ему более совсем не нужна.    

В это время солнце только что скрылось за горизонтом. От гор  к востоку потянулись длинные тени. Ещё не успевшая замёрзнуть вода в реке  блестела как зеркало; в ней отражались кусты и прибрежные деревья. Казалось,  что там, внизу, под водой, был такой же мир, как и здесь, и такое же светлое  небо…    

Около речки мы разделились: Дерсу воротился на бивак, а я  решил ещё поохотиться. Долго я бродил по лесу и ничего не видел. Наконец я  устал и повернул назад.    

На западе медленно угасала заря. Посиневший воздух приобрёл  сонную неподвижность; долина приняла угрюмый вид и казалась глубокой трещиной в  горах.    

Вдруг в кустах что-то зашевелилось. Я замер на месте и  приготовил ружьё. Снова лёгкий треск, и из ольшаников тихонько на поляну вышла  козуля. Она стала щипать траву и, видимо, совсем меня не замечала. Я быстро  прицелился и выстрелил. Несчастное животное рванулось вперёд и сунулось мордой  в землю. Через минуту жизнь оставила его. Я взял свой ремень, связал козуле  ноги и взвалил сё на плечи. Что-то тёплое потекло мне за шею — это была кровь.  Тогда я опустил свой охотничий трофей на землю и принялся кричать. Скоро я  услышал ответные крики Дерсу. Он пришёл без ружья, и мы вместе с ним потащили  козулю на палке.    

Когда мы подходили к биваку, был уже полный вечер. Взошла  луна и своими фосфорическими лучами осветила море, прибрежные камни, лес и воду  в реке. Кругом было тихо, только лёгкий ночной ветер слабо шелестел травой. Шум  этот был так однообразен, что привыкшее к нему ухо совершенно его не замечало.  На нашем биваке горел огонь; свет от него ложился по земле красными бликами и  перемешивался с чёрными тенями и бледными лучами месяца, украдкой  пробивавшимися сквозь ветви кустарников. Вдали виднелся высокий Бакланий мыс,  окутанный морскими испарениями.    

После охоты я чувствовал усталость. За ужином я рассказывал  Дерсу о России, советовал ему бросить жизнь в тайге, полную опасности и  лишений, и поселиться вместе со мной в городе, но он по-прежнему молчал и о  чём-то крепко думал.    

Наконец я почувствовал, что веки мои слипаются. Я завернулся  в одеяло и погрузился в сон.    

Ночью я проснулся. Луна стояла высоко на небе; те звезды,  которые были ближе к горизонту, блистали как бриллианты. Было за полночь.  Казалось, что вся природа погрузилась в дремотное состояние. Ничего нет  прекраснее беспредельного широкого моря, залитого лунным светом, и глубокого  неба, полного тихих сияющий звёзд. Тёмная вода, громады утёсов на берегу и  молчаливый лес в горах так гармонировали друг с другом и создавали картину,  полную величественной красоты.    

Около огня сидел Дерсу. С первого же взгляда я понял, что он  ещё не ложился спать. Он обрадовался, что я проснулся, и стал греть чай. Я  заметил, что старик волнуется, усиленно ухаживает за мной и всячески старается,  чтобы я опять не заснул. Я уступил ему и сказал, что спать мне более не  хочется. Дерсу подбросил дров в костёр и, когда огонь разгорелся, встал со  своего места и начал говорить торжественным тоном:    

— Капитан! Теперь моя буду говори. Тебе надо слушай.    

Он начал с того, как он жил раньше, как стал одинок и как  добывал себе пропитание охотой. Ружьё всегда его выручало. Он продавал панты и  взамен их приобретал у китайцев патроны, табак и материал для одежды. Он  никогда не думал о том, что глаза могут ему изменить и купить их нельзя будет  уже ни за какие деньги. Вот уже с полгода, как он стал ощущать ослабление  зрения, думал, что это пройдёт, но сегодня убедился, что охоте его пришёл  конец. Это его напугало. Потом он вспомнил мои слова, что у меня он всегда  найдёт приют и кусок хлеба.    

— Спасибо, капитан, — сказал он. — Шибко  спасибо!    

И вдруг он опустился на колени и поклонился в землю. Я  бросился поднимать его и стал говорить, что, наоборот, я обязан ему жизнью и  если он будет жить со мною, то этим только доставит мне удовольствие. Чтобы  отвлечь его от грустных мыслей, я предложил ему заняться чаепитием.    

— Погоди, капитан,—сказал Дерсу. — Моя ещё  говорить кончай нету.    

После этого он продолжал рассказывать про свою жизнь. Он говорил  о том, что, будучи ещё молодым, от одного старика китайца научился искать  женьшень и изучил его приметы. Он никогда не продавал корней, а в живом виде  переносил их в верховья реки Лефу и там сажал в землю. Последний раз на  плантации женьшеня он был лет 15 назад. Корни все росли хорошо; всего там было  22 растения. Не знает он теперь, сохранились они или нет, вероятно,  сохранились, потому что посажены были в глухом месте и поблизости следов  человеческих не замечалось. — Это все тебе! — закончил он свою  длинную речь.    

Меня это поразило; я стал уговаривать продать корни  китайцам, а деньги взять себе, но Дерсу настаивал на своём.    

— Моя не надо, — говорил он. — Мне маленько  осталось жить. Скоро помирай. Моя шибко хочу панцуй[38] тебе подарить.    

В глазах его было такое просительное выражение, что я не мог  противиться. Отказ мой обидел бы его. Я согласился, но взял с него слово, что  по окончании экспедиции он поедет со мною в Хабаровск. Дерсу согласился тоже.    

Мы порешили весной отправиться на реку Лефу за дорогими корнями.    

Посеребрённая луна склонилась к западу. С восточной стороны  на небе появились новые созвездия. Находящаяся в воздухе влага опустилась на  землю и тонким серебристым инеем покрыла все предметы. Это были верные признаки  приближения рассвета.    

Дерсу ещё раз подбросил дров в огонь. Яркое, трепещущее  пламя взвилось кверху и красноватым заревом осветило кусты и прибрежные утёсы —  эти безмолвные свидетели нашего договора и обязательств по отношению друг к  другу.    

Но вот на востоке появилась розовая полоска — занималась  заря. Звезды быстро начали меркнуть; волшебная картина ночи пропала, и в  потемневшем серо-синем воздухе разлился неясный свет утра. Красные угли костра  потускнели и. покрылись золой; головешки дымились, казалось, огонь уходил  внутрь их.    

— Давай-ка соснём немного, — предложил я своему  спутнику. Он встал и поправил палатку, затем мы оба легли и, прикрывшись одним  одеялом, уснули как убитые.    

Когда мы проснулись, солнце стояло уже высоко. Утро было  морозное, ясное. Вода в озерках покрылась блестящим тонким слоем льда, и только  полыньи казались тёмными пятнами.    

На скорую руку мы закусили холодным мясом, напились чаю и,  собрав котомки, пошли назад, к реке Нахтоху.    

Там мы застали всех в сборе. Аринин убил сивуча, а Захаров—  нерпу. Таким образом, у пас получился значительный запас кожи и вдоволь мяса.    

С 12 по 16 ноября мы простояли на месте. За это время  стрелки ходили за брусникой и собирали кедровые орехи. Дерсу выменял у  удэхейцев обе сырые кожи на одну сохатиную выделанную. Туземных женщин он  заставил накроить унты, а шили их мы сами, каждый по своей ноге.    

17-го утром мы распрощались с рекой Нахтоху и тронулись в  обратный путь, к староверам. Уходя, я ещё раз посмотрел на море с надеждой, не  покажется ли где-нибудь лодка Хей-ба-тоу. Но море было пустынно. Ветер дул с  материка, и потому у берега было тихо, но вдали ходили большие волны. Я махнул  рукой и подал сигнал к выступлению. Тоскливо было возвращаться назад, но больше  ничего не оставалось делать. Обратный путь наш прошёл без всяких приключений.    

 Глава девятнадцатая    

Возвращение Хей-ба-тоу    

     

     

    

     

Сильный ветер. — Приключения Хей-ба-тоу. —  Снаряжение в зимний путь. — Устройство нарт. — Рыбная ловля. —  Привычка удэхейцев к холоду. — Саджи. — Зимний поход. — Накануне  выступления. — Нартовый обоз. — Река Кусун с притоками. —  Тигровая скала. — Горные породы. — Выгоревшие леса. — Зимняя  палатка. — Лесные птицы. — Национализация чертей. — Удэхеец  Сунцай.     

     

В геологическом отношении эта часть побережья мало  интересна. Между Унтугу и рекой Кузнецова горные породы располагаются в  следующем порядке: около ручья Унтугу-Сагды с правой стороны виднеются выходы  конгломератов из мелкой окатанной гальки, имеющие протяжение от северо-востока  к юго-западу— 51° с углом падения в 18°; далее, у мыса Хорло-дуони, —  красные метаморфизованные лавы; ещё южнее, около реки Каньчжоу, — цветные  чередующиеся слои базальтового туфа мощностью около 120—130 метров и ещё дальше  — какая-то изверженная зеленокаменная порода со шлирами. Около ключика Куа —  высокие береговые террасы с массивным основанием из какой-то тёмной горной  породы с неправильной трещиноватостью и, наконец, близ утёса Хадиэ — та же  неизвестная порода, по с плитняковой вертикальной отдельностью.    

22 ноября мы достигли реки Тахобе, а 23-го утром пришли на  Кусун.    

Ещё со вчерашнего дня погода начала хмуриться. Барометр  стоял на 756 при 10°. Небо было покрыто тучами. Около 10 часов утра пошёл  небольшой снег, продолжавшийся до полудня.    

После короткого отдыха у туземцев на Кусуне я хотел было  идти дальше, но они посоветовали мне остаться у них ещё на день. Удэхейцы  говорили, что после долгого затишья и морочной погоды надо непременно ждать  очень сильного ветра. Местные китайцы тоже были встревожены. Они часто  посматривали на запад. Я спросил, в чём дело. Они указали на хребет Кямо, покрытый  снегом.    

Тут только я заметил, что гребень хребта, видимый дотоле  отчётливо и ясно, теперь имел контуры неопределённые, расплывчатые: горы точно  дымились. По их словам, ветер от хребта Кямо до моря доходит через два часа.    

Китайцы привязывали крыши фанз к ближайшим пням и деревьям,  а зароды с хлебом прикрывали сетями, сплетёнными из травы. Действительно, часов  около двух пополудни начал дуть ветер, сначала тихий и ровный, а затем все  усиливающийся. Вместе с ветром шла какая-то мгла. Это были снег, пыль и сухая  листва, поднятая с земли вихрем. К вечеру ветер достиг наивысшего напряжения. Я  вышел с анемометром, чтобы смерить его силу, но порывом его сломало колесо  прибора, а самого меня едва не опрокинуло на землю. Мельком я видел, как по  воздуху летели доска и кусок древесной коры, сорванные с какой-то крыши. Около  фанзы стояла двухколёсная китайская арба. Ветром её перекатило через весь двор  и прижало к забору. Один стог с сеном был плохо увязан, и в несколько минут от  него не осталось и следа.    

К утру ветер начал стихать. Сильные порывы сменялись  периодами затишья. Когда рассвело, я не узнал места: одна фанза была разрушена  до основания, у другой выдавило стену; много деревьев, вывороченных с корнями,  лежало на земле. С восходом солнца ветер упал до штиля; через полчаса он снова  начал дуть, но уже с южной стороны.    

Надо было идти дальше, но как-то не хотелось: спутники мои  устали, а китайцы были так гостеприимны. Я решил продневать у них ещё одни  сутки — и хорошо сделал. Вечером в этот день с моря прибежал молодой удэхеец и  сообщил радостную весть: Хей-ба-тоу с лодкой возвратился назад и все имущество  наше цело. Мои спутники кричали «ура» и радостно пожимали друг другу руки. И  действительно, было чему радоваться; я сам был готов пуститься в пляс.    

На другой день, чуть свет, мы все были на берегу. Хей-ба-тоу  радовался не меньше нас. Стрелки теснились к нему и засыпали вопросами.  Оказалось, что сильный ветер подхватил его около реки Каньчжу и отнёс к острову  Сахалин. Хей-ба-тоу не растерялся и всячески старался держаться ближе к берегу,  зная, что иначе его отнесёт в Японию. С острова Сахалин он перебрался в  Советскую (бывшую Императорскую) Гавань и уже оттуда спустился на юг вдоль  берега моря. На реке Нахтоху он узнал от удэхейцев, что мы пошли на Амагу,  тогда и он отправился за нами вдогонку. Вчерашнюю бурю он пережил на реке  Холопку и затем в один день дошёл до Кусуна.    

Тотчас у меня в голове созрел новый план: я решил подняться  по реке Кусуну до Сихотэ-Алиня и выйти на Бикин. Продовольствие, инструменты,  тёплая одежда, обувь, снаряжение и патроны — всё это было теперь с нами.    

Хей-ба-тоу тоже решил зазимовать на Кусуне. Плавание по морю  стало затруднительным: у берегов появилось много плавающего льда, устья рек  замерзали.    

Не мешкая, стрелки стали разгружать лодку. Когда с неё были  сняты мачты, руль и паруса, они вытащили её на берег и поставили на деревянные  катки, подперев с обеих сторон кольями.    

На другой день мы принялись за устройство шести нарт[39]. Три мы достали у  удэхейцев, а три приходилось сделать самим.    

Захаров и Аринин умели плотничать. В помощь им были  приставлены ещё два удэхейца. На Дерсу было возложено общее руководство  работами. Всякие замечания его были всегда кстати, стрелки привыкли, не спорили  с ним и не приступали к работе до тех пор, пока не получали его одобрения.    

На эту работу ушло 10 суток. Временами мои спутники ходили  на охоту, иногда удачно, но часто возвращались ни с чем. С кусунскими  удэхейцами мы подружились и всех наперечёт знали в лицо и по именам.    

25 ноября я, Дерсу и Аринин вместе с туземцами отправились  на рыбную ловлю к устью Кусуна. Удэхейцы захватили с собой тростниковые факелы  и тяжёлые деревянные колотушки.    

Между протоками, на одном из островов, заросших осиной,  ольхой и тальниками, мы нашли какие-то странные постройки, крытые травой. Я  сразу узнал работу японцев. Это были хищнические рыбалки, совершенно незаметные  как с суши, так и со стороны моря. Один из таких шалашей мы использовали для  себя.    

Вода в заводи хорошо замёрзла. Лёд был гладкий, как зеркало,  чистый и прозрачный; сквозь него хорошо были видны мели, глубокие места,  водоросли, камни и утонувший плавник. Удэхейцы сделали несколько прорубей и  спустили в них двойную сеть. Когда стемнело, они зажгли тростниковые факелы и  затем побежали по направлению к прорубям, время от времени с силой бросая па  лёд колотушки. Испуганная светом и шумом рыба, как шальная, бросалась вперёд и  путалась в сетях. Улов был удачный. За один раз они поймали одного морского  тайменя, 3 морских мальм, 4 кунж и 11 краснопёрок. Потом удэхейцы снова опустили  сети в проруби и погнали рыбу с другой стороны, потом перешли на озеро, оттуда  в протоку, на реку и опять в заводь.    

Часов в 10 вечера мы окончили ловлю. Часть туземцев пошла  домой, остальные остались ночевать на рыбалке. Среди последних был удэхеец Логада,  знакомый мне ещё с прошлого года. Ночь была морозная и ветреная. Даже у огня  холод давал себя чувствовать. Около полуночи я спохватился Логады и спросил,  где он. Один из его товарищей ответил, что Логада спит снаружи. Я оделся и  вышел из балагана. Было темно, холодным ветром, как ножом, резало лицо. Я  походил немного по реке и возвратился назад, сказав, что нигде костра не видел.  Удэхейцы ответили мне, что Логада спит без огня.    

— Как, без огня? — спросил я с изумлением.    

— Так, — ответили они равнодушно.    

Опасаясь, чтобы с Логадой чего-нибудь не случилось, я зажёг  свой маленький фонарик и снова пошёл его искать. Два удэхейца вызвались меня  провожать. Под берегом, шагах в 50 от балагана, мы нашли Логаду спящим на  охапке сухой травы.    

Одет он был в куртку и штаны из выделанной изюбровой кожи и  сохатиные унты, на голове имел белый капюшон и маленькую шапочку с собольим  хвостиком. Волосы на голове у него заиндевели, спина тоже покрылась белым  налётом. Я стал усиленно трясти его за плечо. Он поднялся и стал руками снимать  с ресниц иней. Из того, что он не дрожал и не подёргивал плечами, было ясно,  что он не озяб.    

— Тебе не холодно? — спросил я его удивлённо.    

— Нет, — отвечал он и тотчас спросил: — Что  случилось? Удэхейцы сказали ему, что я беспокоился о нём и долго    

искал в темноте. Логада ответил, что в балагане людно и  тесно и потому он решил спать снаружи. Затем он поплотнее завернулся в свою  куртку, лёг на траву и снова уснул. Я вернулся в балаган и рассказал Дерсу о  случившемся.    

— Ничего, капитан, — отвечал мне гольд. — Эти  люди холода не боится. Его постоянно сопка живи, соболя гоняй. Где застанет  ночь, там и спи. Его постоянно спину на месяце греет.    

Когда рассвело, удэхейцы опять пошли ловить рыбу. Теперь они  применяли другой способ. Над прорубью была поставлена небольшая кожаная  палатка, со всех сторон закрытая от света. Солнечные лучи проникали под лёд и  освещали дно реки. Ясно, отчётливо были видны галька, ракушки, песок и  водоросли. Спущенная в воду острога немного не доставала дна. Таких палаток  было поставлено четыре, вплотную друг к другу. В каждой палатке село по одному  человеку; все другие пошли в разные стороны и стали тихонько гнать рыбу. Когда  она подходила близко к проруби, охотники кололи её острогами. Охота эта была  ещё добычливее, чем предыдущая. За ночь и за день удэхейцы поймали 22 тайменя,  136 кунж, 240 морских форелей и очень много краснопёрки.    

На возвратном пути от моря к фанзам моя собака выгнала  каких-то четырёх птиц. Они держались преимущественно на песке и по окраске так  подходили к окружающей обстановке, что их совершенно нельзя было заметить даже  на близком расстоянии; вторично я увидел птиц только тогда, когда они поднялись  в воздух. Я стрелял и убил одну из них. Это оказалась саджа, вероятно случайно  занесённая сюда ветром из Восточной Монголии. В Зауссурийском крае птица эта  появилась впервые. Когда я показал её туземцам, они стали шумно высказывать  своё удивление и говорили, что никогда такой птицы не видели. Они сейчас же  окрестили её по-своему: «мафа» (медведь). Такое название они дали потому, что  ноги её напоминали ступню медведя.    

Вскоре я убедился, что виденные мною птицы не были  единственными. По дороге мы встретили их ещё несколько стаек. Впоследствии я  узнал, что в конце ноября того же года садж видели около залива Ольги и около  реки Самарги. Птицы эти продержались с неделю, затем исчезли так же неожиданно,  как и появились.    

Пока делались нарты и лыжи, я экскурсировал по окрестностям,  но большую часть времени проводил дома. Надо было всё проверить, предусмотреть.  Из личного опыта я знал, что нельзя игнорировать многовековой опыт туземцев.  Впоследствии я имел много случаев благодарить удэхейцев за то, что слушался их  советов и делал так, как они говорили.    

2 декабря стрелки закончили все работы. Для окончательных  сборов им дан был ещё один день. На Бикин до первого китайского посёлка с нами  решил идти старик маньчжур Чи Ши-у. 3-го числа после полудня мы занялись  укладкой грузов на нарты. Наутро оставалось собрать только свои постели и  напиться чаю.    

Вечером удэхейцы камланили[40].  Они просили духов дать нам хорошую дорогу и счастливую охоту в пути. В фанзу  набралось много народу. Китайцы опять принесли ханшин и сласти. Вино  подействовало на удэхейцев возбуждающим образом. Всю ночь они плясали около  огней и под звуки бубнов пели песни.    

Перед рассветом я ушёл в самую дальнюю китайскую фанзу и там  немного соснул.    

Утро 4 декабря было морозное: —19° С. Барометр стоял на  высоте 756 мм. Лёгкий ветерок тянул с запада. Небо было безоблачное, глубокое и  голубое. В горах белел снег.    

Первое выступление в поход всегда бывает с опозданием.  Обыкновенно задержка происходит у провожатых: то у них обувь не готова, то они  ещё не поели, то на дорогу нет табаку и т. д. Только к 11 часам утра после  бесконечных понуканий нам удалось-таки наконец тронуться в путь. Китайцы вышли  провожать нас с флагами, трещотками и ракетами.    

За последние четыре дня река хорошо замёрзла. Лёд был  ровный, гладкий и блестел как зеркало. Вследствие образования донного льда и во  время ледостава вода в реке поднялась выше своего уровня и заполнила все  протоки. Это позволило нам сокращать путь и идти напрямик, минуя извилины реки  и такие места, где лёд стал торосом.    

Наш обоз состоял из восьми нарт[41]. В каждой нарте было по 30 килограммов  полезного груза. Ездовых собак мы не имели, потому что у меня не было денег, да  и едва ли на Кусуне нашлось бы их столько, сколько надо. Поэтому нарты нам  пришлось тащить самим.    

Удэхейский способ перевозки грузов зимой заключается в  следующем. К передней части нарты привязывается верёвка или ремень, которые оканчиваются  лямкой, надеваемой через плечо. Сбоку, к ближайшей стойке у полоза,  прикрепляется длинная жердь, называемая правилом. Человек держит правило правой  рукой, направляет нарту и поддерживает её при крутых поворотах.    

Погода нам благоприятствовала. Нарты бежали по льду легко.  Люди шли весело, шутили и смеялись.    

Между реками Че и Цзава, посреди реки Кусун, высится  одинокая скала, которую туземцы называют Чжеле-Кадани. Старик Люрл рассказывал  мне, что однажды он с другими охотниками долгое время стоял биваком около этой  скалы. Один из удэхейцев заметил на вершине её тигра. Он лежал на боку без  движения. Удэхейцы простояли здесь несколько суток. За это время два раза шёл  снег. Он совершенно закрыл зверя. Вдруг, к удивлению их, на утро шестого дня  зверь поднялся, встряхнулся и стал спускаться к реке. Тогда они поняли, что  тигр был мёртвым только на время (он может всегда делать это по своему  желанию). Душа его (ханя) оставила тело и странствовала где-то далеко, потом  вернулась назад, и тигр ожил снова. Удэхейцы испугались и убежали. С этой поры  скала Чжеле-Кадани стала запретной. Другим таинственным местом в нижнем  течении, с левой стороны Кусуна, будет скала, похожая на человеческое лицо.  Удэхейцы называют её Када-Дэлин, то есть Каменная Голова.    

По наблюдениям туземцев, лососёвые рыбы идут по Кусуну  неодинаково: кета идёт до реки Сололи, горбуша — до Бягаму и, как всегда,  дальше всех забирается мальма. Особенно много её бывает на реке Адыне.    

Река Кусун длиной около 100 километров. Начало она берет с  Сихотэ-Алиня и течёт по кривой к северо-востоку. По характеру Кусун такая же  быстрая и порожистая река, как и Такема.    

С реки Кусун видны ближайшие отроги Сихотэ-Алиня. В истоках  Иони 1-й, Иони 2-й, Иони 3-й и Олосо находятся высокие горы Ионя-Кямони; их  хорошо видно с моря. По словам удэхейцев, в котловине между тремя их вершинами  есть озеро с пресной водой.    

Породы, из которых слагаются ближайшие горы, в  последовательном порядке от моря вверх по течению реки располагаются так:  сначала базальты, потом андезиты и порфириты, затем какая-то тёмная лава с  пустотами, выполненными ярко-зелёными конкрециями; далее следует мелкозернистый  базальт и около реки Буй — авгитовый андезит. Выше реки Буй километров на 10  есть каменный уголь. Лет 30 назад, во время пала, он загорелся и с той поры всё  время тлеет под землёй. Другие выходы каменного угля на дневную поверхность  находятся по ключику Необе, с левой стороны Кусуна, в 25 километрах от моря.    

Ещё недавно вся долина Кусуна была покрыта густыми  смешанными лесами. Два больших пожара, следовавших один за другим, уничтожили  их совершенно. Теперь Кусунская долина представляет собой сплошную гарь.  Особенно сильно выгорели леса на реках Буй, Холосу, Фу, Бягаму, Сололи и Цзава  3-я. Живой лес сохранился ещё только по рекам Одо, Агдыне и Сидэкси (она же  Сиденгей).    

Из животных в долине Кусуна обитают: изюбр, дикая коза,  кабарга, куница, хорёк, соболь, росомаха, красный волк, лисица, бурый медведь,  рысь и тигр. Последнего чаще видят на реках Сиденгей 2-й и Оддэгэ.    

В этот день мы прошли мало и рано стали биваком. На первом  биваке места в палатке мы заняли случайно, кто куда попал. Я, Дерсу и маньчжур  Чи Ши-у разместились по одну сторону огня, а стрелки — по другую. Этот порядок  соблюдался уже всю дорогу.    

Зимой, в особенности во время сильных ветров, надо умело  ставить двускатную палатку. Остов её складывается из тальниковых жердей, всегда  растущих около реки в изобилии, и со всех сторон обтягивается полотнищами;  вверху оставляется отверстие для выхода дыма. Для того чтобы в палатке была  тяга, надо немного приподнять одно из полотнищ (обыкновенно это делается со  стороны входа). Но зато внутрь палатки вместе с чистым воздухом входит и холод.  В этом случае опять-таки нам помог находчивый Дерсу. Он принёс дуплистое дерево  и положил его на землю так, что один конец его пришёлся около костра, а другой  остался снаружи. Это дуплистое дерево было отличным поддувалом. Сразу  установилась тяга, и воздух в палатке очистился. На постели стрелки нарезали  ельника и сверху прикрыли его сухой травой. Ночью все спали очень хорошо.    

На другой день (5 декабря) я проснулся раньше всех, оделся и  вышел из палатки. Предрассветные сумерки оттесняли ночную тьму на запад.  Занималась заря. Мороз звонко пощёлкивал по лесу; термометр показывал — 20° С.  От полыней на реке поднимался пар. Деревья, растущие вблизи их, убрались инеем  и стали похожими на белые кораллы. Около проруби играли две выдры. Они  двигались как-то странно, извиваясь, как змеи, и издавали звуки, похожие на  свист и хихиканье. Иногда одна из них поднималась на задние ноги и озиралась по  сторонам. Я наблюдал за выдрами из кустов, но всё же они учуяли меня и нырнули  в воду.    

На обратном пути я занялся охотой на рябчиков и подошёл к  биваку с другой стороны. Дым от костра, смешанный с паром, густыми клубами  валил из палатки. Там шевелились люди, вероятно, их разбудили мои выстрелы.    

Напившись чаю и обувшись потеплее, стрелки весьма быстро  сняли палатки и увязали нарты. Через какие-нибудь полчаса мы были уже в дороге.  Солнце взошло в туманной мгле и багровое. Начался очередной день.    

По тем островкам живого леса, которые в виде оазисов  сохранились по сторонам реки, можно было судить о том, какая в этих местах была  растительность. Здесь в изобилии росли кедр и тополь, там и сям виднелись  буро-серые ветки кустарникового клёна с сухими розоватыми плодами, а рядом с  ним — амурская сирень, которую теперь можно было узнать только по пучкам  засохших плодов на вершинах голых ветвей с тёмно-серой корой. Ближе удалось  рассмотреть куст жасмина и амурский барбарис с сохранившимися замёрзшими  плодами.    

К зиме в Зауссурийском крае количество пернатых сильно  сократилось. Чаще всего встречались клёсты — пёстрые миловидные птички с  клювами, половинки которых заходят друг задруга. Они собирались в маленькие  стайки, причём красного цвета самцы держались особняком от жёлто-серых самок,  Клёсты часто спускались вниз, что-то клевали на земле и подпускали к себе так  близко, что можно было в деталях рассмотреть их оперение. Даже будучи  вспугнуты, они не отлетали далеко, а садились тут же, где-нибудь поблизости.  Затем в порядке уменьшения особей следует указать на поползней. Я узнал их по  окраске и по голосу, похожему на тихий писк. В одном месте я заметил двух  японских корольков — маленьких птичек, прятавшихся от ветра в еловых ветвях.  Там и сям мелькали пёстрые дятлы с белым и черным оперением, с красным  надхвостием. Для этих задорных и крикливых птиц, казалось, не страшны были  холод и ветер. Рыжие сойки, крикливые летом и молчаливые зимой, тоже забились в  самую чащу леса. Увидя нас, они принимались пронзительно кричать, извещая своих  товарок о грозящей опасности. Попадались также большеклювые вороны и какие-то  дневные хищники, которых за дальностью расстояния рассмотреть не удалось. По  проталинам на притоках реки раза два мы спугнули белых крохалей. Они держались  парами— вероятно, самцы и самки. Сабитов убил одного крохаля из винтовки. Пуля  разорвала его на части, и я очень сожалел, что с птицы нельзя было снять шкурку  для определения.    

Часа в четыре мы дошли до ключика Олосо. Отсюда начались  гари.    

Дальше в этот день мы не пошли; выбрав небольшой островок,  мы залезли в самую чащу и там уютно устроились на биваке.    

Вечером стрелки рассказывали друг другу разные страхи,  говорили о привидениях, домовых, с кем что случилось и кто что видел.    

Странное дело: стрелки верили в существование своих чертей,  но в то же время с недоверием и насмешками относились к чертям удэхейцев. То же  самое и в отношении религии: я неоднократно замечал, что удэхейцы к чужой  религии относятся гораздо терпимее, чем европейцы. У первых невнимание к чужой  религии никогда не заходит дальше равнодушия. Это можно было наблюдать и у  Дерсу. Когда стрелки рассказывали разные диковинки, он слушал, спокойно курил  трубку, и на лице его нельзя было заметить ни улыбки, ни веры, ни сомнения.    

Утром 6 декабря мы встали до света. Термометр показывал —21°  С. С восходом солнца ночной ветер начал стихать, и от этого как будто стало  теплее.    

Раньше, когда долина Кусуна была покрыта лесом, здесь  водилось много соболей. Теперь это пустыня. На горах выросли осинники и  березняки, а места поемных лесов заняли тонкоствольные тальники, ольшаники и  молодая лиственница.    

В этот день мы дошли до устья реки Буй, которую китайцы  называют Уленгоу[42].  Тут мы должны были расстаться с Кусуном и повернуть к Сихотэ-Алиню.    

Около устья Уленгоу жилудэхеец Сунцай. Это был типичный  представитель своего народа. Он унаследовал от отца шаманство. Жилище его было  обставлено множеством бурханов. Кроме того, он славился как хороший охотник и  ловкий, энергичный и сильный пловец на лодках по быстринам реки. На моё  предложение проводить нас до Сихотэ-Алиня Сунцай охотно согласился, но при  условии, если я у него простою один день. Он говорил, что ему нужно отправить  своего брата на охоту, вылечить больную старуху мать и снарядиться самому в  далёкий путь.    

Этой женщине было 60 лет. Она являлась хранительницей  древних традиций, обычаев и обрядов, знала много сказаний, знала, в каких  случаях какой налагается штраф (байта), и считалась авторитетной в решении  спорных вопросов о калыме при заключении или расторжении браков.    

Я согласился пробыть в доме Сунцая весь следующий день и не  раскаялся. Сам хозяин и его мать оказались довольно общительными, и потому мне  удалось узнать много интересного о шаманстве и записать несколько сказок.    

Вечером он угостил нас струганиной. На стол была подана  целая замороженная рыба. Это оказался ленок (по размерам немного уступающий  молодой горбуше). Мы отбросили предубеждения европейцев к сырой рыбе и оказали  ей должную честь.    

 Глава двадцатая    

Через Сихотэ-Алинь    

     

     

    

     

Река Уленгоу. — Гарь. — Наледи. — Труп  китайца. — Сбросовый выступ. — Перевал Маака. — Облака и  снег. — Западный склон Сихотэ-Алиня. — Дикушка. — Чёртова  юрта. — Реки Мыге и Бягаму. — Метель. — Бикин в верхнем  течении. — Брошенная юрта. — Изгнание черта. — Страхи. — Ночные  звуки.     

     

Следующие четыре дня (с 9 по 12 декабря) мы употребили на  переход по реке Уленгоу. Река эта берёт начало с Сихотэ-Алиня и течёт сначала к  юго-востоку, потом к югу, километров 30 опять на юго-восток и последние 5  километров снова на юг. В средней части Уленгоу разбивается на множество мелких  ручьёв, теряющихся в лесу среди камней и бурелома. Вследствие из года в год не  прекращающихся пожаров лес на горах совершенно уничтожен. Он сохранился только  по обоим берегам реки и на островах между протоками. Глядя на замёрзшие  протоки, можно подумать, что Уленгоу и летом богата водой. На самом деле это не  так. Сбегающая с гор вода быстро скатывается вниз, не оставляя позади себя  особенно заметных следов. Зимой же совсем другое дело. Вода заполняет ямы, рытвины,  протоки и замерзает. Поверх льда появляются новые наледи, которые все  увеличиваются и разрастаются вширь, что в значительной степени облегчало наше  продвижение. На больших реках буреломный лес уносится водой, в малых же речках  он остаётся лежать там, где упал. Зная это, мы захватили с собой несколько  топоров и две поперечные пилы. При помощи их стрелки быстро разбирали завалы и  прокладывали дорогу.    

После 1 декабря сильные северо-западные ветры стали стихать.  Иногда выпадали совершенно тихие дни. Показания анемометра колебались теперь в  пределах от 60 до 75, но вместе с тем стали увеличиваться морозы.    

Чем ближе мы подвигались к перевалу, тем больше становилось  наледей. Такие места видны издали по поднимающимся от них испарениям. Чтобы  обойти наледи, надо взбираться на косогоры. На это приходится тратить много сил  и времени. Особенно надо остерегаться, чтобы не промочить ног. В этих случаях  незаменимой является удэхейская обувь из рысьей кожи, сшитая жильными нитками.    

Здесь случилось маленькое происшествие, которое задержало  нас почти на целый день. Ночью мы не заметили, как вода подошла к биваку. Одна  нарта вмёрзла в лёд. Пришлось её вырубать топорами, потом оттаивать полозья на  огне и исправлять поломки. Наученные опытом, дальше на биваках мы уже не оставляли  нарты на льду, а ставили их на деревянные катки.    

С каждым днём идти становилось всё труднее и труднее. Мы  часто попадали то в густой лес, то в каменистые россыпи, заваленные буреломом.  Впереди с топором в руках шли Дерсу и Сунцай. Они рубили кусты и мелкие деревья  там, где они мешали проходу нарт, или клали их около рытвин и косогоров в таких  местах, где нарты могли опрокинуться. Чем дальше мы углублялись в горы, тем  больше было снега. Всюду, куда ни глянешь, чернели лишённые коры и ветвей,  обгоревшие стволы деревьев. Весьма печальный вид имеют эти гари. Нигде ни  единого следа, ни одной птицы…    

Я, Сунцай и Дерсу шли впереди; стрелки подвигались медленно.  Сзади слышались их голоса. В одном месте я остановился для того, чтобы  осмотреть горные породы, выступающие из-под снега. Через несколько минут,  догоняя своих приятелей, я увидел, что они идут нагнувшись и что-то внимательно  рассматривают у себя под ногами.    

— Что такое? — спросил я Сунцая.    

— Один китайский люди три дня назад ходи, —  отвечал Дерсу. — Наша след его найди.    

Действительно, кое-где чуть-чуть виднелся человеческий    

след, совсем почти запорошённый снегом. Дерсу и Сунцай  заметили ещё одно обстоятельство: они заметили, что след шёл неровно,  зигзагами, что китаец часто садился на землю и два бивака его были совсем  близко один от другого.    

— Больной, — решили они. Мы прибавили шагу.    

Следы всё время шли по реке. По ним видно было, что китаец  уже не пытался перелезать через бурелом, а обходил его стороной. Так прошли мы  ещё с полчаса. Но вот следы круто повернули в сторону. Мы направились по ним.  Вдруг с соседнего дерева слетели две вороны.    

— А-а! — сказал, остановившись, Дерсу. — Люди  помирай есть.    

Действительно, шагах в 50 от речки мы увидели китайца. Он  сидел на земле, прислонившись к дереву, локоть правой руки его покоился на  камне, а голова склонилась на левую сторону. На правом плече сидела ворона. При  нашем появлении она испуганно снялась с покойника.    

Глаза умершего были открыты и запорошены снегом. Из осмотра  места вокруг усопшего мои спутники выяснили, что когда китаец почувствовал себя  дурно, то решил стать на бивак, снял котомку и хотел было ставить палатку, но  силы оставили его; он сел под дерево и так скончался. Маньчжур Чи Ши-у, Сунцай  и Дерсу остались хоронить китайца, а мы пошли дальше.    

Целый день мы работали не покладая рук, даже не  останавливаясь на обед, и всё же прошли не больше 10 километров. Бурелом,  наледи, кочковатые болота, провалы между камней, занесённые снегом, создавали  такие препятствия, что за восемь часов пути нам удалось сделать только 4,25  километра, что составляет в среднем 560 метров в час. К вечеру мы подошли к  гребню Сихотэ-Алиня. Барометр показывал 700 метров.    

Следующий день был 14 декабря. Утро было тихое и морозное.  Солнце взошло красное и долго не давало тепла. На вершинах гор снег окрасился в  нежно-розовый цвет, а в теневых местах имел синеватый оттенок.    

Осматривая окрестности, я заметил в стороне клубы пара,  поднимавшегося с земли.    

Я кликнул Дерсу и Сунцая и отправился туда узнать, в чём  дело. Это оказался железистосернистоводородный тёплый ключ. Окружающая его  порода красного цвета; накипь белая, известковая; температура воды +27° С.  Удэхейцам хорошо известен тёплый ключ на Уленгоу как место, где всегда держатся  лоси, но от русских они его тщательно скрывают.    

От горячих испарений, кроме источника, все заиндевело:  камни, кусты лозняка и лежащий на земле валежник покрылись причудливыми  узорами, блестевшими на солнце, словно алмазы. К сожалению, из-за холода я не  мог взять с собой воды для химического анализа. Пока мы ходили по тёплому  источнику, стрелки успели снять палатку и связать спальные мешки.    

Сразу с бивака начался подъём на Сихотэ-Алинь. Сначала мы  перенесли на вершину все грузы, а затем втащили пустые нарты.    

На самом перевале стояла маленькая китайская кумирня со  следующей надписью: «Си-жи Циго вей-дассуай. Цзинь цзай да цин чжей шай линь».  (В древности в государстве Ни был главнокомандующим; теперь, при Да-циньской  династии, охраняет леса и горы.)    

В проекции положение этой части Сихотэ-Алиня представляется  ломаной линией. Она идёт сначала на северо-восток, потом делает изгиб к востоку  и затем опять на северо-северо-восток. Здесь Сихотэ-Алинь представляет собой  как бы сбросовый выступ (горст). Впоследствии во многих местах произошли  повторные обвалы, позади сползшей земли скопилась вода и образовались водоёмы.  С восточной стороны подъём на Сихотэ-Алинь очень крутой. Истоки реки Буй  (Уленгоу) представляют собой несколько мелких ручьёв, сливающихся в одно место.  Эти овраги делают местность чрезвычайно пересечённой. По барометрическим  измерениям, приведённым к уровню моря, абсолютная высота перевала измеряется в  860 метров. Я назвал его именем Маака, работавшего в 1855 году в Амурском крае.  Две высоты по сторонам перевала имеют туземные названия: правая—Атаксеони высотой  1120, и левая —Адахуналянгзянь высотой 1000 метров. Мои спутники окрестили их  Горелым конусом и горой Гребенчатой.    

Восточный склон Сихотэ-Алиня совершенно голый. Трудно  представить себе местность более неприветливую, чем истоки реки Уленгоу. Даже  не верится, чтобы здесь был когда-нибудь живой лес. Не многие деревья остались  стоять на своих корнях. Сунцай говорил, что раньше здесь держалось много лосей,  отчего и река получила название Буй, что значит «сохатый»; но с тех пор как  выгорели леса, все звери ушли, и вся долина Уленгоу превратилась в пустыню.    

Солнце прошло по небу уже большую часть своего пути, когда  стрелки втащили на перевал последнюю нарту.    

Весь день стояла хорошая, ясная и солнечная погода.  Термометр показывал—17,5° С. Барометр стоял на 685. Лёгкий ветер гнал с востока  небольшие кучевые облака. Издали они казались идущими высоко по небу, но по  мере приближения к Сихотэ-Алиню как будто опускались к земле. Над водоразделом  облака проходили совсем низко и принимали какой-то серовато-жёлтый оттенок.  Каждое облачко разряжалось тончайшей искрящейся снежной пылью. Тогда вокруг  солнца появлялись радужные венцы, но, как только облако проходило мимо,  световое явление исчезало.    

Западный склон Сихотэ-Алиня пологий, но круче, чем в истоках  Арму. За перевалом сразу начинается лес, состоящий из ели; пихты и лиственницы.  По берегам речек растут' берёза с жёлтой мохнатой корой, горный клён и ольха.    

Обилие мхов и влаги не позволило пожарам распространиться  дальше водораздела, хотя и с этой стороны кое-где выделялись выгоревшие  плешины; в, бинокль ясно было видно, что это не осыпи, а места пожарищ.    

Увязав нарты, мы тотчас тронулись в путь.    

Лес, покрывающий Сихотэ-Алинь, мелкий, старый, дровяного  характера. Выбор места для бивака в таком лесу всегда доставляет много  затруднений: попадёшь или на камни, опутанные корнями деревьев, или на  валежник, скрытый под мхом. Ещё больше забот бывает с дровами. Для горожанина  покажется странным, как можно идти по лесу и не найти дров… А между тем это  так. Ель, пихта и лиственница бросают искры; от них горят палатки, одежда и  одеяла. Ольха — дерево мозглое, содержит много воды и даёт больше дыму, чем  огня. Остаётся только каменная берёза. Но среди хвойного леса на Сихотэ-Алине  она попадается одиночными экземплярами. Сунцай, знавший хорошо эти места, скоро  нашёл всё, что нужно было для бивака. Тогда я подал сигнал к остановке.    

Стрелки стали ставить палатки, а я с Дерсу пошёл на охоту в  надежде, не удастся ли где-нибудь подстрелить сохатого. Недалеко от бивака я  увидел трёх рябчиков. Они ходили по снегу и мало обращали на нас внимания. Я  хотел было стрелять, но Дерсу остановил меня.    

— Не надо, не надо, — сказал он торопливо. —  Их можно так бери.    

Меня удивило то, что он подходил к птицам без опаски, но я  ещё более удивился, когда увидел, что птицы не боялись его и, словно домашние  куры, тихонько, не торопясь, отходили в сторону. Наконец мы подошли к ним метра  на четыре. Тогда Дерсу взял нож и, нимало не обращая на них внимания, начал  рубить молоденькую ёлочку, потом очистил её от сучков и к концу привязал  верёвочную петлю. Затем он подошёл к птицам и надел петлю на шею одной из них.  Пойманная птица забилась и стала махать крыльями. Тогда две другие птицы,  соображая, что надо лететь, поднялись с земли и сели на растущую вблизи  лиственницу: одна — на нижнюю ветку, другая — у самой вершины. Полагая, что  птицы теперь сильно напуганы, я хотел было стрелять, но Дерсу опять остановил  меня, сказав, что на дереве их ловить ещё удобнее, чем на земле. Он подошёл к  лиственнице и тихонько поднял палку, стараясь не шуметь. Надевая петлю на шею  нижней птице, он по неосторожности задел её палкой по клюву. Птица мотнула  головой, поправилась и опять стала смотреть в нашу сторону. Через минуту она  беспомощно билась на земле. Третья птица сидела так высоко, что достать её с  земли было нельзя. Дерсу полез на дерево. Лиственница была тонкая, жидкая. Она  сильно качалась. Глупая птица, вместо того чтобы улететь, продолжала сидеть на  месте, крепко ухватясь за ветку своими ногами, и балансировала, чтобы не  потерять равновесия. Как только Дерсу мог достать её палкой, он накинул ей  петлю на шею и стащил вниз. Таким образом мы поймали всех трёх птиц, не сделав  ни одного выстрела. Тут только я заметил, что они были крупнее рябчиков и имели  более тёмное оперение. Кроме того, у самца были ещё красные брови над глазами,  как у тетеревов. Это оказался чёрный рябчик, или «дикушка», обитающий в  Уссурийском крае исключительно в хвойных лесах Сихотэ-Алиня, к югу до истоков  Арму. Он совершенно не оправдывает названия «дикушка», данного ему староверами.  Быть может, они окрестили его так потому, что он живёт в самых диких и глухих  местах. Китайцы называют его «дашугирл» (большой рябчик). Исследования зоба  дикушки показали, что она питается еловыми иглами и брусникой.    

     

    

     

Когда мы подходили к биваку, были уже глубокие сумерки.  Внутри палатки горел огонь, и от этого она походила на большой фонарь, в  котором зажгли свечу. Дым и пар, освещённые пламенем костра, густыми клубами  взвивались кверху. В палатке двигались чёрные тени: я узнал Захарова с чайником  в руках и маньчжура Чи Ши-у с трубкой во рту. Собаки, услышав, что кто-то идёт,  с лаем бросились к нам навстречу, но, узнав своих, начали ласкаться. В палатке  все работы были уже закончены; стрелки пили чай. Сунцай назвал дикушек по-своему  и сказал, что бог Эндури[43] нарочно  создал непугливую птицу и велел ей жить в самых пустынных местах, для того  чтобы случайно заблудившийся охотник не погиб с голоду.    

Вечером мы отпраздновали переход через Сихотэ-Алинь. На ужин  были поданы дикушки, потом сварили шоколад, пили чай с ромом, а перед сном я  рассказал стрелкам одну из страшных повестей Гоголя.    

Утром мы сразу почувствовали, что Сихотэ-Алинь отделил нас  от моря: термометр на рассвете показывал —20° С. Здесь мы расстались с Сунцаем.  Дальше мы могли идти сами; течение воды в реке должно было привести нас к  Бикину. Тем не менее Дерсу обстоятельно расспросил его о дороге.    

Когда взошло солнце, мы сняли палатки, уложили нарты.:  оделись потеплее и пошли вниз по реке Ляоленгоузе, имеющей вид порожистой горной  речки с руслом, заваленным колодником и камнями. Километрах в 15 от перевала  Маака Ляоленгоуза соединяется с другой речкой, которая течёт с северо-востока и  которую удэхейцы называют Мыге. По ней можно выйти на реку Тахобе, где живут  солоны. По словам Сунцая, перевал там через Сихотэ-Алинь низкий, подъем и спуск  длинные, пологие.    

Река Мыге очень извилистая и измеряется пятью десятками  километров. Окружающие леса дровяного характера и состоят исключительно из  хвойных пород.    

С утра погода хмурилась. Воздух был наполнен снежной пылью.  С восходом солнца поднялся ветер, который к полудню сделался порывистым и  сильным. По реке кружились снежные вихри; они зарождались неожиданно, словно  сговорившись, бежали в одну сторону и так же неожиданно пропадали. Могучие кедры  глядели сурово и, раскачиваясь из стороны в сторону, гулко шумели, словно  роптали на непогоду.    

При морозе идти против ветра очень трудно. Мы часто  останавливались и грелись у огня. В результате за целый день нам удалось пройти  не более 10 километров. Заночевали мы в том месте, где река разбивается сразу  на три протоки. Вследствие ветреной погоды в палатке было дымно. Это принудило  нас рано лечь спать.    

Ночью вокруг луны появилось матовое пятно, неясное и  расплывчатое.    

Утром 17 декабря состояние погоды не изменилось к лучшему.  Ветер дул с прежней силой: анемометр показывал 220, термометр —30° С. Несмотря  на это, мы всё-таки пошли дальше. Заметно, что к западу от Сихотэ-Алиня снегу  было значительно больше, чем в прибрежном районе.    

Река Мыге в среднем течении имеет 6—7 метров ширины. Во  многих местах около берегов видны тонкие ледяные карнизы. Они получились  вследствие убыли воды в реке после того, как она сверху замёрзла.    

В среднем течении река Мыге протекает по широкой долине,  покрытой густым хвойно-смешанным лесом. Из лиственных пород здесь произрастают  ольха, черёмуха, тальники, осина, осокорь и берёза. Судя по следам, которые мы  видели в пути, можно заключить, что на Мыге водятся лось, кабарга, волк, выдра,  белка, соболь и, вероятно, медведь.    

19 декабря наш отряд достиг реки Бягаму, текущей с  юго-востока, по которой можно выйти на реку Кусун. Эта река и по величине, и по  обилию воды раза в два больше Мыге. Близ своего устья она около 20 метров  шириной и 1—1,5 метра глубиной. По словам удэхейцев, вся долина Бягаму покрыта  гарью; лес сохранился только около Бикина. Раньше Бягаму было одним из самых  зверовых мест; особенно много было здесь лосей. Ныне это пустыня. После пожаров  все звери ушли на Арму и Кулумбе, притоки Имана.    

Пройдя по Бягаму ещё два километра, мы стали биваком на  левом её берегу, в густом ельнике. По счёту это был наш 12-й бивак от моря.    

В сумерки Захаров ходил на охоту, но вместо дичи принёс  рыбу, которую он нашёл в яме подо льдом. Это были краснопёрка, толпыга и ленок  — всего 9 рыб.    

20 декабря мы употребили на переход до Бикина. Правый берег  Бягаму — нагорный, левый — низменный и лесистый. Горы носят китайское название  Бэй-си-лаза и Данцанза. Голые вершины их теперь были покрыты снегом и своей  белизной резко выделялись из тёмной зелени хвои.    

Бягаму огибает Бей-си-лаза с юга и затем поворачивает на  запад.     

В нижнем течении река разбивается на протоки попарно,  образуя острова, покрытые лесом. В верховьях её растут лиственницы, ель и  пихта, в среднем течении встречается кедр, а внизу по долине растут хорошие  смешанные леса, состоящие из ясеня, ильма, тополя, осокоря, ольхи, черёмухи,  сирени, бересклета, липы и тонкоствольного тальника.    

Я измерил несколько елей. Из 40 измерений в 4 местах (по 10  измерений в каждом) я получил следующие цифры: 44, 80, 103 и 140 сантиметров.  Цифры эти указывают на лучшие качества леса по мере удаления от Сихотэ-Алиня.    

Из крупных млекопитающих в верховьях Бягаму встречаются  лось, рысь, бурый медведь и росомаха; ниже по течению — изюбр, кабан и тигр. Из  царства пернатых я встретил на снегу следы глухарей, затем несколько раз видел  большеклювых ворон, соек, ореховок, ронж, пёстрых дятлов, желн, поползней и  снегирей. Дерсу сообщил мне, что зимой, когда начинают замерзать реки, все  крупные пернатые хищники спускаются к низовьям рек, где им легче найти себе  пропитание.    

Бягаму встречает Бикин рекой шириной около 100 и глубиной  2—2,5 метра.    

Бикин (по-удэхейски Бики, по-китайски Дизинхе)—одна из самых  больших рек Уссурийского края. Она длиной около 500 километров, истоки её находятся  в горах Сихотэ-Алиня на широте мыса Гладкого.    

Невдалеке от устья реки Бягаму стояла одинокая удэхейская  юрта. Видно было, что в ней давно уже никто не жил. Такие брошенные юрты, в  представлении туземцев, всегда служат обиталищем злых духов.    

По времени нам пора было устраивать бивак. Я хотел было  войти в юрту, но Дерсу просил меня подождать немного. Он накрутил на палку  бересту, зажёг её и, просунув факел в юрту, с криками стал махать им во все  стороны. Захаров и Аринин смеялись, а он пресерьёзно говорил им, что, как  только огонь вносится в юрту, черт вместе с дымом вылетает через отверстие в  крыше. Только тогда человек может войти в неё без опаски.    

Стрелки вымели из юрты мусор, полотнищем палатки завесили  вход и развели огонь. Сразу стало уютно. Кругом разлилась приятная теплота.    

Поздно вечером солдаты опять рассказывали друг другу  страшные истории: говорили про мертвецов, кладбища, пустые дома и привидения.  Вдруг что-то сильно бухнуло на реке, точно выстрел из пушки. Рассказчик прервал  свою речь на полуслове. Все испуганно переглянулись.    

— Лёд треснул, — сказал Захаров.    

Дерсу повернул голову в сторону шума и громко закричал  что-то на своём языке.