1 2 3 
– Я, кажется, не обязалась вам давать отчетов о личной жизни.
– Б-р-р, – произнес Сергеев. – Мороз от вашего тона пробирает. Как будто не в Крым звонишь, а на Шпицберген.
– А вы что же, из Москвы, что ли, звоните? – От этого предположения у Тани настроение слегка повысилось.
– Из нее, из белокаменной, – почему-то вздохнул Сергеев. – Автоматика, Танюша. Дорогое удовольствие, однако на что только не пойдешь, чтобы напомнить о себе хорошему человеку.
– Вас забудешь, – сказала Таня.
– Ну вот и прекрасно, спасибо, что помнишь. – Сергеев говорил, словно увещевал капризного ребенка. – Закругляюсь. Глебу привет передать?
– Передайте, – неожиданно для себя скромно и мило попросила Таня.
Отбой. В первую минуту она, как ни странно, только о Супе своем и думала. Одно только упоминание о нем вызвало сладостный спазм, охвативший чресла и волной прошедший по спине вверх. Взяла сигарету и села посреди опостылевшего стеклянного вигвама.
Востоков знает Сергеева и уважительно о нем отзывается. Сергеев знает Востокова и тоже хорошего о нем мнения. Однако Сергеев запросто говорит о Востокове по телефону из Москвы, а ведь он не может не думать, что ОСВАГ прослушивает лучниковские телефоны. Говоря так, он прямо «засвечивает» Таню, не оставляет ни малейшего сомнения у осваговцев в том, кто держит ее на крючке. Значит… впрочем, какие тут могут быть «значит»… может быть… вот это лучше… может быть, это вовсе и не Сергеев звонил, а «осваговцы» его так ловко имитировали? Или американцы? Или, может быть, Сергеев не боится Востокова? Может быть, он говорит открыто, потому что вся лучниковская информация попадает к Востокову, к своему человеку? А может быть, Сергееву для чего-то нужно выдать ее противоборствующей разведке? А может быть… Впрочем, все эти варианты не рассчитаешь и стараться не надо.
Нужно сегодня же вечером все рассказать Андрею. Ведь поймет же он, что она только ради него и «продалась дьяволу», только ради любимого человека и согласилась на эту дурацкую и опасную игру, только чтобы быть с ним рядом, чтобы разделить с ним опасность, чтобы отвести от него. Да почему же до сих пор ничего ему не рассказала? Почему с каждым днем откровенность эта кажется ей все больше немыслимой? Тогда ей думалось – ничего не будет легче, все сразу выложу ему, и тяжесть рухнет. Неужели он не поймет, что это была лишь хитрость с ее стороны, просто финт? Не было никакого второго смысла в этом движении, никакого, ни малейшего; как ни копай себя, ничего другого не сыщешь.
Однако почему он сам меня ни о чем не спрашивает? Она испытала вдруг острую и как бы желанную неприязнь к Лучникову. Никогда ни о чем ее не спрашивал, думала она вдруг эту новую для себя мысль со смесью жалости к себе и злости к нему. Никогда не спрашивал о ее прошлом, о ее родителях, например, о ее спорте, о детях, даже о Саше, который вполне может быть его собственным сыном. Трахает ее только да отшучивается, ни одного серьезного слова и так всегда, он никогда… Употребляя в уме эти окончательные слова, Таня понимала, что если говорить о прошлом, то они несправедливы – он спрашивал ее раньше о разном, это сейчас он ее ни о чем не спрашивает.
Вообще, как он себя ведет, этот самоуверенный «хозяин жизни» и все его друзья? Как они просто и легко все эти делишки свои делают, все делают такое, от чего у нормальных людей голова бы закружилась? Супермены и главный среди них супер – Андрей. Этот вообще чувствует себя непогрешимым, никогда ни в чем не сомневается, вроде не боится ничего, вроде и не думает ни минуты, что вокруг него плетут сети все эти так называемые разведки, что они слушают, быть может, каждое его слово и фотографируют, быть может, каждое движение, что они и любимую, может быть, к нему в постель подложили, что, может быть, даже вон тот вертолетик, голубой, сливающийся с небом, каждый день таскающий мимо башни «Курьера» рекламу какого-то дурацкого мыла «Алфузов – all fusion», фотографирует какой-нибудь дикой оптикой все предметы в «вигваме», все эти дурацкие бумажки на «деске», то есть на столе письменном, даже, может быть, и гондончик, который он сегодня утром так небрежно отбросил после употребления на кафель возле ванны, а ванна-то висит над головами; во всей этой «хавире» ни одной стенки, только какие-то сдвигающиеся и раздвигающиеся экраны, во всех этих кнопках сам черт не разберется, придет же фантазия поселиться в таком чудище, лишь бы поразить мир злодейством, ну и типы, ну и показушники!
Так, дав полную волю своему накопившемуся раздражению и испытав от этого даже некоторое удовлетворение, Таня докурила сигарету, показала кукиш невинному мыльному вертолетику и отправилась за покупками.
Вот эти дела в Симфи доставляли ей до сих пор еще острое удовольствие и на время примиряли с жизнью. Сверхизобилие гастрономических аркад «Елисеев – Фошон»; легчайшее умиротворяющее движение с милейшим проволочным картингом мимо стен, уставленных ярчайшими упаковками всевозможнейших яств, начиная с ветчин полусотни сортов через немыслимые по свежести и остроте «дары моря» и кончая гавайским орехом макадамия, а скорее всего только начиная им; движение под тихую и весьма приятнейшую музыку; Татьяна готова была тут ходить бесконечно. У любой московской хозяйки в этих аркадах, без всякого сомнения, случился бы обморок, о хозяйках периферийных страшно и подумать.
Татьяна много лет уже была «выездной», и для нее эти обморочные состояния в капиталистических «жральнях» давно пройденный этап. Раньше, в доандреевской жизни, супермаркеты эти восхищали, но раздражали недоступностью. Попробуй купи, к примеру, креветочный коктейль, если он стоит столько же, сколько тенниска «Лакайет». Сейчас эти прогулки для нее – полный кайф! О деньгах просто не думаешь, даже, собственно говоря, их и нет у тебя вовсе. Протягиваешь кассирше, которая издали уже тебе улыбается, пластмассовую карточку «Симфи-карда» с какой-то перфорацией, та сует эту карточку в какой-то компьютер, и все дела! Оставляешь покупки и переходишь через улицу в кафе «Аничков мост» волновать собирающихся там на аперитив крымских (или, как здесь говорят, «русских») офицеров. Рядом помещался Главный штаб «форсиз», и офицеры, галантнейшие и ловкие джентльмены, совсем вроде бы не тронутые процветающим на Острове гомосексуализмом, любили собираться здесь. Покупки свои ты находишь уже дома – доставлены «коллабоем», то есть посыльным.
Кассирша вернула Тане карточку, еще раз широко улыбнулась – от бабешки этой всегда несло «Шанелью ь 5» – и сказала на своем немыслимом яки, который Таня начинала уже понимать:
– Ханам, самван ждет ю на «Аничков мост».
– Что? Кто меня ждет? – растерялась Таня. – Никто там меня ждать не может.
Кассирша улыбнулась ей на этот раз каким-то особенным образом, как-то по-свойски, очень уж по-свойски, слишком по-свойски.
– Френда, – сказала она. – Бис трабла, ханам. Френдага, кадерле, яки, мэм…
Переходя улицу под слепящим солнцем, под падающими листьями платанов, Таня, конечно, связала утренний звонок с этим ожидающим ее в кафе неизвестным френдом; скорее всего Востоков, может быть, кто-то и из «наших», из Фильмэкспорта или даже из ИПУ… Никак она не предполагала, однако, увидеть в углу под фотографией одного из коней Клодта самого полковника Сергеева.
Тот выглядел как самый обыкновенный бизнесмен средней руки: фланелевый костюм, рубашка в мелкую полосочку, одноцветный галстук, дорогие очки. Спокойно, явно чувствуя себя в своей тарелке, читал «Геральд», причем колонку биржевых индексов, а рядом на столе лежали «Курьер» и «Фигаро», дымилась тонкая голландская сигарка, стакан кампари со льдом и лимоном завершал картину наслаждающегося тишиной и покоем (Тане показалось, что Сергеев именно наслаждается) господина. Час аперитивов еще не начался, офицеров пока в кафе не было, и только в дальнем от Сергеева углу нежно гугукались друг с другом живописный могучий негр и пухленький блондинчик. Кажется, оба были художниками, один американец, другой немец, и справляли на Острове что-то вроде медового месяца.
– Извини, Таня, что разыграл, – просто и сердечно сказал Сергеев. – Просто подумал, что нужно сначала перед этой встречей как бы напомнить о себе, как бы психологически тебя подготовить…
– Как всегда, психологически ошиблись, – холодно сказала Таня.
Хозяин кафе, не спрашивая, тут же принес Тане рюмку мартеля и кофе-бразиль. Дружески улыбнулся и исчез.
– Не боитесь здесь сидеть? – спросила Таня. – Здесь ведь рядом Главштаб.
Сергеев улыбнулся, показывая, что восхищен ее наивностью.
– Просто я люблю это кафе и всегда здесь посиживаю, когда прилетаю из своего Торонто.
– Из своего Торонто? – усмехнулась Таня, но тут как раз заметила атташе-кейс с неоторванным еще ярлычком «TWA, рейс такой-то, Торонто – Симфи».
Сергеев проследил ее взгляд и улыбнулся совсем уже довольный.
– Ты не представляешь, как мы все за тебя волновались в секторе. – Он чуть понизил голос, хотя эта предосторожность была вроде бы излишней для господина, говорящего на чистом русском языке, который любит посиживать в кафе «Аничков мост», прилетая из своего Торонто.
– Трогательно. Чуткие люди у вас там в секторе, – сказала Таня.
– Коллектив, между прочим, неплохой, – кивнул Сергеев. – После нападения на тебя Иг-Игнатьева некоторые ребята предлагали даже решительные меры против этого ублюдка… Хорошо, что Востоков вел тебя в эту ночь. Молодец, отличная интуиция у парня. Успел предупредить Чернока, и тот послал свою спецгруппу. – Сергеев явно щеголял своей осведомленностью.
– А сам-то он куда пропал? – спросила Таня. – И почему Черноку звонил, а не своим осваговцам?
– Почему же ты сама его об этом не спросила? – В голосе Сергеева задрожали какие-то тайные струночки. – Ведь он же у вас бывает. Ведь он же тоже из одноклассников.
– Он годом младше, – буркнула Таня.
– Вот как? – Сергеев даже прикрыл на секунду глаза.
Таня поняла, что в этот момент от нее к нему перешла какая-то важная информация.
– Рады? – спросила она. – Получили информацию?
– Спасибо, Таня, – просто сказал он. – И прошу тебя, оставь этот ядовитый тон. Он, извини меня, не совсем как-то уместен, особенно здесь, за рубежом.
– Ах, значит, мы с вами здесь вроде как бы земляки. – Яду у Тани только прибавилось.
– Да, мы с тобой здесь земляки, – вдруг очень строго сказал Сергеев. – Настоящие земляки. Да, мне нужна от тебя кое-какая информация. В интересах общего дела.
– А какое у нас с вами общее дело?
– Безопасность Андрея – вот какое общее дело, – проговорил Сергеев. – Поверь мне, Таня, прошу, поверь. Конечно, у меня есть и другое, дело, глупо было бы это от тебя скрывать, ведь ты же не дура – ох, какая не дурочка! – но в отношении Андрея наше дело, Таня, клянусь тебе, общее.
– Так что же вас интересует? – спросила Таня.
– Тебя интересует то, что меня интересует? – В голосе Сергеева появился металлический звучок. – Или ты поверила мне?
– Понимайте, как хотите, – небрежно бросила она и жестом попросила хозяина «Аничкова моста» принести еще рюмочку.
Хозяин тут же появился с рюмочкой на подносике. Он приближался, но Сергеев как бы не замечал его. Он говорил спокойно, без всякой опаски:
– Меня интересует, о чем сейчас говорят между собой одноклассники. Они собираются все чаще и чаще. Какое у них настроение? Что они планируют?
– Гонки, – сказала Татьяна. – Они готовятся к Антика-ралли. Граф Новосильцев и Андрей собираются выступить, психи проклятые.
– Я говорю не об этом вздоре, – жестко сказал Сергеев.
– Но они говорят только об этом вздоре, – сказала Таня. – Все эти дни они только и талдычат о своих «Питерах», «Феррари», «Мазаратти», а Новосильцев готовит, вообразите, «Жигули». Только и слышишь – цилиндры, клапана, тормоза, топливо…
– Ты дурочку-то тут не валяй. – Сергеев впервые заговорил с Таней угрожающим тоном. – Вспомни-ка получше, а перед этим и о себе получше подумай.
– Что же вы у Востокова не спросите? – Таня даже ощерилась, но, заметив свое лицо в зеркале, взяла себя в руки. – Он ведь у нас бывает. Они ведь его в друзьях держат.
Она уже понимала, что Сергеев потому и спрашивает у нее сейчас про все эти дела, про настроение и планы, ибо не надеется на информацию Востокова. Наверное, тогда и прилетел, когда понял, что Востоков не все знает об «одноклассниках», что он не всегда у них бывает, что он не совсем друг. Проникнув так глубоко, она даже возгордилась.
Сергеев вдруг расхохотался почти издевательски, во всяком случае, с явным превосходством.
– Востоков?! – хохотал он. – Да ты меня просто уморила, Татьяна! Востокова спрашивать? Ха-ха-ха! Да ведь Востоков же – это конкурирующая фирма!
Он оборвал хохот с той же великолепной профессиональной внезапностью.
– Другое дело, что мы о нем все знаем. О тебе же, Таня, мы знаем больше, чем все, и ты это учти.
– Снимочки, что ли, востоковские имеете в виду? – Таня даже зашипела от злости.
В лице Сергеева ничто не дрогнуло, но до Тани вдруг дошло, что он, может быть, ошарашен, что он, возможно, ничего и не знает о «снимочках», о яхте «Элис».
– Да, снимочки, – сказал он бесстрастно.
– Ну так знайте на всякий случай, что я их вот на столько не боюсь, – она показала на длинном своем ногте мизернейшую долю опаски. – Неужели вы думаете, Сергеев, что у нас с Андреем есть какие-нибудь тайны друг от друга?
Теперь уже он был явно ошеломлен и взбешен и шипел змеем горынычем:
– Уж не хотите ли вы сказать, мадам, что и наши с вами отношения для господина Лучникова не секрет?
– Вот именно это и хочу сказать, – смело брякнула Татьяна.
– Ну, знаешь… – Сергееву нужно было выпустить тучу голландского дыма, чтобы хоть на миг скрыть растерянность. – Ну, знаешь… Перекидываешься? Перевертываешься? Да ты представляешь себе, на что идешь?..
Тут вдруг кафе «Аничков мост» наполнилось шумом, смехом, веселыми голосами: вошла целая толпища офицеров Главштаба, пять летчиков и три моряка. Все они расселись вокруг круглой стойки. Все знали Таню. Оборачивались и салютовали ей бокальчиками.
– Татьяна Никитична, хотите новый анекдот из Москвы? – спросил кто-то.
Она забрала свою рюмку и подошла к стойке. В зеркале очень красиво отражалась блестящая леди в окружении блестящих офицеров. В зеркале же увидела, как Сергеев расплатился за свои удовольствия, аккуратно спрятал «биль» в чемоданчик (для отчета) и покинул кафе. Военные тайны Крыма его, очевидно, не интересовали.

XI
Витая в сферах

Прошла неделя после ссоры в «баньке», и стоила она Марлену Михайловичу, как говорится, немалых нервов. Ежедневно он ловил на себе косые взгляды товарищей: видимо, слухи уже начали просачиваться. Телефоны в кабинете звонили гораздо реже, а верхний этаж просто молчал. Звонки, однако, кое-какие все же были. «Соседи» позванивали частенько. По согласованию с «соседями» решено было послать на Остров наиболее компетентного сотрудника «лучниковского» сектора, лучше всего самого Сергеева. Тот, естественно, не возражал, и Марлен Михайлович отлично его понимал. С какими бы противными делами ни отправляешься на Остров, все равно как-то там свежеешь, то ли классовое чувство обостряется, то ли все эти мелкие повседневные удовольствия капитализма, а скорее всего – климат, солнце, особенный этот волнующий ветерок. Марлен Михайлович даже зажмурился, вообразив себя самого в этот момент где-нибудь на набережной Севастополя или на перевале в Ласпи. В момент зажмуривания как раз и прозвучал звонок, которого он ждал все дни. «Видное лицо» очень официально, как будто и не парились никогда вместе, предлагало в течение суток подготовиться для встречи на таком уровне, от которого просто дух захватывает. Завтра в этот же час надлежит быть в том крыле здания, куда даже таким, как он, заказывался специальный пропуск. Готовьтесь к разговору о нынешней ситуации на Острове, минут сорок – пятьдесят, не менее, но и не более, предупредило его «Видное лицо».
Кузенков тут же собрал всех своих помощников, сказал, что задерживает всех до позднего часа, сам будет ночевать у себя в кабинете (по рангу ему полагалась здесь смежная комната отдыха с санузлом), а утром просит всех прийти за час до официального начала рабочего дня. Нужно было подготовить предельно сжатую, но достаточно полную информацию с цифровыми данными о политических делах, армии, промышленности, торговле, финансах зоны Восточного Средиземноморья, Организации Крым – Россия, Базы Временной Эвакуации ВСЮР, Острова О'кей или «гнезда белогвардейских последышей», в зависимости от того, какое наименование предпочтут в заоблачных сферах. Помощники работали, телефончики трезвонили, секретарши бегали, и сам Марлен Михайлович головы от письменного стола не отрывал, хотя и думал иногда, какая это все напраслина, зачем все эти цифровые данные, если единственная цель совещания – признать его работу неудовлетворительной и переместить пониже или, в лучшем случае, к флангу отыграть.
Увидев, однако, на следующий день участников совещания, он понял, что все не так просто, во всяком случае, не однозначно. «Видное лицо» здесь вовсе и не главенствовало, оно сидело, правда, в чрезвычайно выгодной позиции, за одним столом, в одном ряду с тремя «виднейшими лицами», однако соблюдало этическую дистанцию длиной в два стула. За отдельным столом в углу огромного кабинета помещались три помощника «виднейших лиц» и один помощник «Видного лица». Последний дружески улыбнулся Марлену Михайловичу, это был один из подразумеваемых союзников, умница, доктор наук. Все присутствующие пожали руку Марлену Михайловичу, после чего ему было предложено занять место за главным столом, напротив «портретов».
Сев и положив перед собой свою папку, Марлен Михайлович поднял глаза. «Портреты» смотрели на него хмуро и деловито, с каждым годом черты усталости и возрастные изменения все больше проступали на них, несмотря на все большие успехи Системы и Учения в мировом масштабе. Взгляд Марлена Михайловича полностью соответствовал установившейся внутри этого учреждения негласной этике, он был в меру деловит и в меру выражал сдержанное, но необходимое обожание. Так полагалось. Нужна была деловитость вкупе с легкой, как бы невольно возникшей влагой обожания.
Марлен Михайлович подумал о том, что это у него вовсе не притворное, не искусственное, это у него естественно, как дыхание, что у него просто не может не появиться этого чуть-чуть дрожащего обожания при встрече с «портретами», ибо для него это и есть встреча с самым важным, с партией, с тем, что дороже жизни. Это ощущение наполнило его теплотой сопричастности, он почувствовал себя здесь своим, что бы ни случилось – он всегда здесь свой, он солдат партии, куда бы его ни переместили, пусть даже в райком.
Затем он понял, что искренность его для всех очевидна и, кажется, даже оценена. В глазах одного из «портретов» промелькнуло нечто отеческое и тоже не искусственное, тоже идущее от души, потому, должно быть, что для них, «портретов», нижестоящие товарищи тоже были своего рода символами великого, могучего и вечного, как сибирская тайга, понятия «партия».
Затем этот секундный и уловимый только скрытыми струнами души обмен чувств закончился и начался деловой разговор.
Вот, товарищ Кузенков, собрались о твоем островке покалякать, сказал один из «портретов», окающий во все стороны и как бы испытывающий еще недостаток в этом округлом звуке. Столько уж годков занозой он у нас в глазу торчит. Письма приходят в Центральный Комитет от рабочего класса, не пора ли, дескать, решать вопрос.
Марлен Михайлович, ловя каждый звук, кивал головой, выражая, во-первых, полную оценку того факта, что такие особы собрались для решения судьбы скромного объекта его патронажа, во-вторых, полное понимание классового недоумения по поводу «занозы» и, наконец, полную готовность предоставить исчерпывающую информацию по всему профилю проблемы «островка». Даже папочку открыл и даже слегка откашлялся.
Информация, однако, в этот момент не понадобилась. Второй «портрет», с лицом, как бы выражающим сильный характер, на деле же находящийся в постоянном ожесточающемся противоборстве со свисающими дряблыми складочками, надменно и раздраженно начал короткими пальцами что-то толкать на столе, отбрасывать бесцельными, но твердыми движениями какие-то блокноты и высказываться обрывочными фразами в том смысле, что проблема раздута, что проблемы фактически нет, что есть гораздо более важные проблемы, что опыт накоплен, исторический момент назрел и… Тут он обнаружил, что блокноты свои уже оттолкнул на такое расстояние, что дальнейшее их отталкивание стало бы каким-то нарочитым, это вызвало как бы еще большее его раздражение, он забарабанил короткими пальцами по краю полированной части стола, вроде бы потерял нить мысли, потом решительно протянул руку к зеленому сукну: подтащил к себе поближе свои блокноты и снова начал их отталкивать. Какой в принципе неприятнейший человек, если отвлечься от того, что он в себе воплощает, неожиданно подумал Марлен Михайлович и устыдился своей мысли. В возникшей на миг паузе он снова всем лицом и малым движением руки выразил полное понимание малозначительности его, кузенковской, проблемы перед лицом глобальной политики мира и социального прогресса и полную свою готовность немедленно предложить сжатую, но емкую информацию, но тут «Пренеприятнейший портрет», как бы даже не замечая Кузенкова, во всяком случае, не считая для себя возможным обратиться к нему даже с вопросом, слегка наклонился к столу, чуть-чуть повернулся к тому, кого мы все время называем «Видное лицо» и которое было для него лишь лицом заметным, и спросил напрямую – достаточно ли будет для решения этой так называемой крымской проблемы десантного соединения генерала N?
Марлен Михайлович вздрогнул от мгновенно пронизавшего ужаса. В следующий миг он понял, что все заметили этот ужас, что все глаза сейчас устремлены на него: и «Окающий портрет» бесстрастно по-рыбьи взирает на него сквозь сильные очки, и все помощники смотрят на него серьезно, внимательно, профессионально, и «Видное лицо», чуть скособочившись в кресле (вполне, между прочим, независимая поза), выжидающим левым глазом держит его под прицелом, и даже «Пренеприятнейший портрет» быстро и остренько, с еле уловимой ухмылочкой скосил на него глаза, не меняя, однако, позы и ожидая ответа от «Видного лица». Только один человек в кабинете не посмотрел на Кузенкова в этот момент – третий «портрет», обозначим его словом «Замкнутый». Тот как начал с самого начала что-то рисовать, какой-то орнамент на чистом листе бумаги, так и продолжал свое дело.
– Что скажешь, Марлен Михайлович? – спросило «Видное лицо». – Достаточно этого для решения проблемы?
– В военном отношении? – задал Марлен Михайлович встречный вопрос.
– В каком же еще? – сказал «Пренеприятнейший» «Видному», на Марлена Михайловича по-прежнему не оборачиваясь. – Заодно и опробовали бы танки на воздушной подушке.
– В военном отношении десантного соединения генерала N для решения проблемы Острова Крым совершенно недостаточно, – с неожиданной для себя твердостью сказал Кузенков. – В военном отношении вооруженные силы Острова – это очень серьезно, – сказал он еще более твердо. – Недавняя война с Турцией, товарищи, позвольте мне напомнить, продемонстрировала их динамичность и боевую дееспособность.
– Мы не турки, – хохотнул «Пренеприятнейший». Все, естественно, этой шутке рассмеялись. Помощники поворачивались друг к другу, показывая, что оценили юмор. Дребезжащим колокольчиком раскатился громче всех хохоток «Окающего». Не турки, ох уж не турки! «Видное лицо» тоже засмеялось, но явно для проформы. Оно, на удивление, держалось независимо и смотрело на Марлена Михайловича прицельным взглядом. Не рассмеялся и не проронил ни звука лишь «Замкнутый». По-прежнему трудился над орнаментом. Не рассмеялся и Марлен Михайлович.
– Они, – сказал он очень спокойно (вдруг пришло к нему полное спокойствие) и даже с некоторой злинкой, – они тоже не турки.
Возникла пауза. Ошеломление. Некоторый короткий ступор. Кузенков срезал шутку одного из «портретов»! Ловкой репликой лишил ее далеко идущего смысла! Все участники совещания тут же углубились в бумаги, оставляя Марлена Михайловича наедине с «Пренеприятнейшим». Тот сидел, набычившись и глядя на свои застывшие пальцы – все мешочки на его лице обвисли, картина была почти неприличная.
И вдруг – с небольшим опозданием – в кабинете прозвучал смех. Смеялось «Видное лицо», крутило головой, не без лукавинки и с явным одобрением поглядывало на Кузенкова.
– А ведь и впрямь, товарищи, они ведь тоже не турки, – заговорило «Видное лицо». – Марлен-то Михайлович прав, войско там русское, а русские туркам, – он посмотрел на «Пренеприятнейшего», – завсегда вставляли.
В очках «Окающего» промелькнул неопознанный огонек. «Замкнутый» занимался орнаментом.
Марлен Михайлович вдруг понял, что «Видное лицо» и «Пренеприятнейший» – очевидные соперники.
– Что же тут предполагается? – «Пренеприятнейший» смотрел опять на «Видное лицо», хотя адресовался к Марлену Михайловичу. – Что же тут, сравнивается наша мощь с силенками белых? Ставится под вопрос успех военного решения проблемы? – Голос крепчал с каждым словом. – Америка перед нами дрожит, а тут какая-то мелкая сволочь. Да наши батьки, почти безоружные, саблями да штыками гнали их по украинским степям как зайцев! «Вооруженные силы Острова – это очень серьезно», – процитировал он с издевкой Марлена Михайловича.
Марлену Михайловичу показалось, что «Видное лицо» еле заметно ему подмигнуло, но он и без этой поддержки странным образом становился все тверже, не трусил перед «Пренеприятнейшим» и наполнялся решимостью выразить свою точку зрения, то есть еще и еще раз подчеркнуть неоднозначность, сложность островной проблемы.
– Сейчас я объясню, – сказал он. – Боевая мощь крымской армии действительно находится на очень высоком уровне; и если предположить, что десантное соединение генерала N – турки (или, скажем, американцы), то можно не сомневаться в том, что оно будет разбито крымчаками наголову. Однако, – он увидел, что «Пренеприятнейший» уже открыл рот, чтобы его прервать, но не замолчал, а продолжил: – Однако с полной уверенностью могу сказать: никогда ни один крымский солдат не выстрелит по советскому солдату. Речь идет не о военной проблематике, а о состоянии умов. Некоторые влиятельные военные в Крыму даже считают своих «форсиз» частью Советской Армии. В принципе наше Министерство обороны могло бы уже сейчас посылать им свои циркуляры.
– Что за чушь! – вскричал тут «Пренеприятнейший». – Да ведь они же белые!
– Они были белыми, – возразил Марлен Михайлович, в душе ужасаясь неосведомленности «вождя». – Их деды были белыми, товарищ (фамилия «Пренеприятнейшего»).
– Да ведь там все эти партии остались, – брезгливо скривился «Пренеприятнейший», – и кадеты, и октябристы…
– В Крыму зарегистрировано свыше сорока политических партий, среди которых есть и упомянутые, – сухо сказал Марлен Михайлович.
Дерзость его, заключавшаяся в этой сухости, видимо, поразила «Пренеприятнейшего», он даже рот слегка приоткрыл. Впрочем, возможно, он был потрясен распадом одного священного величественного слова на сорок равнозвучных, но ничтожных. Кузенков заметил за стеклами «Окающего» почти нестарческое любопытство. Явное одобрение сквозило во взгляде «Видного лица».
– Не забудьте упомянуть о Союзе Общей Судьбы, Марлен Михайлович, – сказало оно.
– Да-да, самым важным событием в политической жизни Острова является возникновение Союза Общей Судьбы, – сказал Марлен Михайлович, – во главе которого стоят влиятельные лица среднего поколения русской группы населения.
– Очень важное событие, – иронически произнес «Пренеприятнейший» и, откинувшись в кресле, впервые обратился с вопросом, пренебрежительным и грубым, прямо к Кузенкову: – Ну и чего они хотят, этот ваш Союз Общей Судьбы?
– Воссоединения Крыма с Россией, – четко ответил Марлен Михайлович.
– Наши, что ли? – криво усмехнулся «Пренеприятнейший». – Прогрессивные силы?
– Ни в коей мере нельзя назвать этих людей прогрессивными силами в нашем понимании, – сказал Марлен Михайлович.
– О-хо-хо, мороки-то с этим воссоединением, – вдруг заговорил «Окающий». – Куда нам всех этих островитян девать? Сорок партий, да и наций, почитай, столько же… кроме коренных-то, татар-то, и наших русаков полно, и греков, и арабов, иудеи тоже, итальянцы… о-хо-хо… даже, говорят, англичане там есть…
– В решении подобных вопросов партия накопила большой опыт, – высказался «Пренеприятнейший». – Многопартийность, как вы, конечно, понимаете, это вопрос нескольких дней. С национальностями сложнее, однако думаю, что грекам место в Греции, итальянцам – в Италии, русским – в России и так далее.
Все помощники, и Марлен Михайлович, и даже «Видное лицо» теперь чутко молчали. Разговор теперь пошел между «портретами», и нужно было только надлежащим образом внимать.
– Высылка? – проскрипел «Окающий». – Ох, неохота опять такими делами заниматься.
– Не высылка, а хорошо сбалансированное переселение, – сказал «Пренеприятнейший». – Не так, как раньше, – он усмехнулся. – С соблюдением всех гуманистических норм. Переселение всех пришлых нацгрупп. Коренное население, то есть крымские татары, конечно, будут не тронуты и образуют автономию в составе, скажем, Грузинской ССР.
– Красивая идея-то, – сказал «Окающий» и почесал затылок. – Ох, однако, мороки-то будет! С американцами договариваться…
– Договоримся, – надменно улыбнулся «Пренеприятнейший». – Дело, конечно, непростое, но не следует и переоценивать. Идеологический выигрыш от ликвидации остатков другой России будет огромным.
– А экономический-то, – прокряхтел «Окающий». – Сколько добра-то к нам с Острова течет – валюта, электроника…
– На идеологии мы не экономим, – сказал «Пренеприятнейший».
– Ваши предложения, товарищ Кузенков? – вдруг произнес «Замкнутый», отодвинул от себя полностью завершенный орнамент и поднял на Марлена Михайловича очень спокойные и очень недобренькие глаза.
Заряд адреналинчика выплеснулся в кровь Марлена Михайловича от этого неожиданного вопроса. На мгновение он как бы потерял ориентацию, но, наклонив голову и сжав под столом кулаки, весь напрягшись, взял себя в руки. «Спасибо теннису, научил собираться», – мелькнула совсем уж ненужная мысль.
– Прежде всего, товарищи, – заговорил он, – я хотел бы подчеркнуть, что в меру своих сил на своем посту я стараюсь воплощать в жизнь волю партии. Любое решение, принятое партией, будет для меня единственно правильным и единственно возможным.
Он сделал паузу.
– Иначе бы вы здесь не сидели, – усмехнулся «Пренеприятнейший».
Какая усмешечка, подумал Марлен Михайлович, можно ли представить себе более наглую античеловеческую усмешечку.
Все остальные молчали, реакции на «заверение в любви» со стороны остальных как бы не было никакой, но помощник «Видного лица» одобрительно прикрыл глаза, и Марлен Михайлович радостно осознал, что не просчитался с этой фразой.
– Что касается моих предложений как специалиста по островной проблеме, а я посвятил ей уже двадцать лет жизни, то я предостерег бы в данный исторический момент от каких-либо определенных шагов окончательного свойства. Политическая ситуация на Острове сейчас чрезвычайно запутана и усложнена. Есть симптомы появления нового национального сознания. В четвертом поколении русской эмиграции, то есть среди молодежи, распространяются идеи слияния этнических групп в новую нацию, так называемых яки. Намечается поляризация. Эта вдохновенная, но неорганизованная группа молодежи противопоставляет себя Союзу Общей Судьбы, который выражает то, что я назвал здесь состоянием умов. Симпатия к Советскому Союзу и даже тенденция к слиянию с ним – главенствующая идея на Острове, несмотря ни на что. Естественно, в этом русле идут и многочисленные левые и коммунистические партии, которые, к сожалению, все время борются друг с другом. Влияние китайцев слабое, хотя и оно в наличии. Анархические группы появляются, исчезают и снова появляются. Не следует, разумеется, забывать и об осколках институтов старой России, об административном аппарате так называемых врэвакуантов. Группу татарских националистов тоже нельзя сбрасывать со счета, хотя в ней с каждым днем усиливается влияние яки. Для татар яки – это хорошая альтернатива русской идее. Существуют и полууголовные, а следовательно, опасные группировки русских крайне правых, «Волчья сотня». Что касается Запада, то в стратегических планах НАТО Крыму сейчас уже не отводится серьезного места, но тем не менее действия натовских разведок говорят о пристальном внимании к Острову как к возможному очагу дестабилизации. Словом, по моему мнению, если бы в данный момент провести соответствующий референдум, то не менее семидесяти процентов населения высказалось бы за вхождение в СССР, однако тридцать процентов – это тоже немало, и любое неосторожное включение в сеть может вызвать короткое замыкание и пожар. Через три месяца на Острове предстоят выборы. Естественно, они должны хоть в какой-то степени прояснить картину. Нам нужно использовать это время для интенсивного наблюдения, дальнейшего усиления нашего влияния путем расширения всевозможных контактов по специальным сферам, распространения нашей советской идеологии, в частности увеличения продажи политической литературы. Должен, в скобках, заметить, что эта литература, так сказать, ходовой товар на Острове, но, опять же в скобках, хотел бы предостеречь от иллюзий – тяга к советским изданиям сейчас своего рода мода на Острове, и она может в один прекрасный момент измениться. В интересах нашего дела, мне кажется, будет победа на выборах Союза Общей Судьбы, однако мы должны воздержаться от прямой поддержки этой организации. Дело в том, что СОС (так читается аббревиатура Союза) явление весьма неоднозначное. Во главе его стоит тесно сплоченная компания влиятельных лиц, так называемые одноклассники, среди которых можно назвать издателя Лучникова, полковника Чернока, популярного спортсмена графа Новосильцева, промышленника Тимофея Мешкова. Мне хотелось бы, товарищи, особенным образом подчеркнуть почти нереальную в наше время ситуацию. Эта группа лиц действительно совершенно независима от влияния каких бы то ни было внешних сил, это настоящие идеалисты. Движение их базируется на идеалистическом предмете, так называемом комплексе вины перед исторической родиной, то есть перед Россией. Они знают, что успех дела их жизни обернется для них полной потерей всех привилегий и полным разрушением их дворянского класса и содружества врэвакуантов. Взгляды их вызовут улыбку у реального политика, но тем не менее они существуют и мощно распространяют свое влияние. Найти истинно научную, то есть марксистскую, основу этого движения нелегко, но возможно. Впрочем, это предмет особого и очень скрупулезного анализа, и я сейчас не могу занимать этим ваше внимание, товарищи. Теоретический анализ – дело будущего, сейчас перед нами актуальные задачи, и в этом смысле СОС должен стать предметом самого пристального и очень осторожного внимания. Как любое идеалистическое движение, СОС подвержен эмоциональным лихорадкам. Вот и в настоящее время он переживает нечто вроде подобной лихорадки, которая на первый взгляд может показаться резкой переменой позиции, поворотом на сто восемьдесят градусов.
Марлен Михайлович перевернул страницу и, вдруг уловив в воздухе нечто особенное, затормозил на минуту и поднял глаза. То, что он увидел, поразило его. Все присутствующие застыли в напряженном внимании. Все, не отрываясь, смотрели на него, и даже «Пренеприятнейший» потерял свою мину пренебрежения, даже мешочки на его лице как бы подобрались, и обнаружились остренькие черты его основного лица. Тут наконец до Марлена Михайловича дошло: вот она – главная причина сегодняшнего высокого совещания. Обеспокоены «поворотом на сто восемьдесят градусов», перепугались, как бы не отплыл от них в недосягаемые дали Остров Крым, как бы не отняли того, что давно уже считалось личной собственностью. Ага, сказал он себе не без торжества, шапками тут нас не закидаешь.
Впоследствии Марлен Михайлович, конечно, самоедствовал, клял себя за словечко «нас», казнился, что в минуту ту как бы отождествил себя с идеалистами, встал как бы в стороне от партии, но в эту конкретную минуту он испытал торжество. Ишь ты, десантниками дело хотел решить! Какой прыткий! Никого он, видите ли, не знает и знать не хочет, лидер человеческих масс, фараон современный! Знаешь, боишься, трепыхаешься в растерянности, даже и соседа своего через два стула боишься. Впрочем, соседа-то, может быть, больше всего на свете.
«Пренеприятнейший» сообразил, что пойман, вновь скривился в надменной гримасе, откинулся в кресле, заработал короткими пальчиками, даже зевнул слегка и посмотрел на часы, но это уже было явное притворство, и он понимал, что притворство – пустое.
Марлен Михайлович продолжал:
– На самом деле поворота нет. Есть только некоторое увлечение идейками наших диссидентов, новой эмиграции, типично идеалистическая рефлексия. Редактор «Русского Курьера» Лучников, несомненный лидер движения, не боится пули волчесотенцев, но боится презрительного взгляда какого-нибудь джазиста или художника, московских друзей его молодости. Именно этим объясняется некоторый сдвиг в освещении советской жизни на страницах «Курьера».
Он сделал еще одну паузу, перед тем как произнести завершающую фразу своего сообщения, фразу, которая еще и вчера казалась ему опасной, а сейчас стала опасней вдвое, втрое, чрезвычайно опасной под щелочками глаз «Пренеприятнейшего».
– Я глубоко убежден, что перед решительными событиями на Острове одноклассники, опасаясь обвинения в предательстве, хотят показать своему населению так называемую правду о советском образе жизни, хотят, чтобы люди, привыкшие к одному из самых высоких в мире жизненных стандартов и к условиям одной из самых открытых буржуазных псевдодемократий, полностью отдавали себе отчет, на что они идут, голосуя за воссоединение с великим Советским Союзом. Без этого эпитета, товарищи, имя нашей страны в широких массах на Острове не употребляется. Уверен также, что следующим шагом одноклассников будет атака на прогнившие институты старой России, на Запад, а также сильная полемика с националистами яки.
Учитывая всю эту сложную ситуацию, я предложил бы в настоящий момент воздержаться от окончательного решения проблемы, не снимать руку с пульса и продолжать осторожное, но все усиливающееся наблюдение событий и людей.
Марлен Михайлович закрыл папочку и некоторое время сидел, глядя на лживо-крокодиловую поверхность с оттиском трех римских цифр в углу – XXV.
– Будут ли вопросы к Марлену Михайловичу? – спросило «Видное лицо».
– Вопросов-то много, ох, много, – пропел «Окающий». – Начнем спрашивать – до утра досидимся.
– Марлен Михайлович, – вдруг мягко позвал «Пренеприятнейший».
Марлен Михайлович даже слегка вздрогнул и поднял глаза. «Пренеприятнейший» смотрел на него с любезной, как бы светской улыбкой, показывая, что смотрит теперь на него иначе, что он вроде бы его разгадал, раскусил, понял его игру и теперь Марлен Михайлович для него «не свой», а потому и достоин любезной улыбочки.
– Вы, конечно, понимаете, Марлен Михайлович, как много у меня к вам вопросов, – любезно проговорил он. – Бездна вопросов. Огромное количество неясных и ясных… – пауза, – вопросов. Вы, конечно, это превосходно понимаете.
– Готов к любым вопросам, – сказал Марлен Михайлович. – И хотел бы еще раз подчеркнуть, что главное для меня – решение партии. История показала, что специалисты могут ошибаться. Партия – никогда.
По бесстрастному лицу помощника Марлен Михайлович понял, что в этот момент он слегка пережал, прозвучал слегка-не-совсем-в-ту-степь, но ему как-то уже было все равно.
– Есть такое мнение, – сказал «Замкнутый». – Командировать Марлена Михайловича Кузенкова в качестве генерального консультанта Института по изучению Восточного Средиземноморья на длительный срок. Это позволит нам еще лучше вникнуть в проблему нашей островной территории и осветить ее изнутри. – «Замкнутый» скуповато улыбнулся. – Вот вы-то, Марлен Михайлович, и будете теперь нашей рукой на пульсе. Непосредственные распоряжения к вам будут поступать от товарища… – Он назвал фамилию «Видного лица», потом поблагодарил всех присутствующих за работу и встал. Совещание закончилось.
Марлен Михайлович вышел в коридор. Голова у него слегка кружилась, и весь он временами чуть подрагивал от пережитого напряжения. «Спасибо теннису, – опять подумал он, – научил расслабляться». Вдруг его охватила дикая радость – уехать на Остров на длительный срок, да ведь это же удача, счастье! Пусть это понижение, своего рода ссылка, но надо судьбу благодарить за такой подарок. Могли бы ведь по-идиотски и послом отправить в какой-нибудь Чад или Мали. Нет-нет, это удача, а перенос кураторства прямо в руки «Видного лица» означает, что это даже и не понижение, что это просто перенос всей проблемы на более высокий уровень.
«Видное лицо» взяло его под руку, шепнуло на ухо: «Рад, пиздюк?» – и подтолкнуло со смешком локтем в бок.
– Не скрою, рад, – сказал Марлен Михайлович. – Решение мудрое. В этот момент мне будет полезнее быть там. Ну и Вера, знаешь… она ведь умница, очень поможет…
– Нет, брат, жена тебе там только обузой будет, – усмехнулось «Видное лицо». – В Тулу-то со своим самоваром? Эх, Марлуша, я тебе даже немного завидую. Вырвусь на недельку, погуляем?
Марлен Михайлович заглянул в глаза «Видному лицу» – своему новому непосредственному шефу и понял, что дискутировать вопрос о Вере Павловне и ребятах бессмысленно – уже обсуждено и решено: «якоря» у Марлена Михайловича должны остаться дома. Что же, после дела Шевченко можно понять беспокойство иных товарищей, даже и по поводу людей высокого ранга.
– Гарантирую, что погуляем неплохо. – Марлен Михайлович улыбнулся в духе «баньки».
– Нельзя мне, – с искренней досадой сказало «Видное лицо». – Заметный я. Там ведь в «баньке» небось не спрячешься?
– Не спрячешься, – подтвердил Марлен Михайлович. – Вездесущая пресса. Сумасшедшее телевидение.
– Ты и сам смотри, – строго сказало «Видное лицо».
– Можешь не волноваться, – сказал Марлен Михайлович.
Они дошли до конца пустынного коридора и сейчас стояли на краю зеленой ковровой дорожки. Перед ними была только белая стенка и бюст Ленина, выполненный из черного камня и потому несколько странный. «Видное лицо» положило руку на плечо Марлену Михайловичу:
– Ну, а маму свою Анну Макаровну Сыскину ты напрасно от общества прячешь. Таких, как она, коминтерновок, считанные единицы остались.
Марлен Михайлович ответил своему покровителю бледной благодарной улыбкой.

XII
Старая римская дорога

Старт Антика-ралли обычно давался в Симферополе у истоков Юго-Восточного фривея, но до начала древней дороги Алушта – Сугдея спортсменам предоставлялось право выбора: можно было устремиться к промежуточному финишу по стальной восьмирядной дороге, проносящейся, как стрела, мимо самой высокой крымской горы Чатырдаг, и можно было при желании покинуть фривей по любому из десяти съездов и попытать счастья на запутанных асфальтовых кольцах внизу. Главная цель каждого участника – выскочить раньше других на старую дорогу, ибо там на ее серпантинах каждый обгон превращался едва ли не в игру со смертью. Конечно, семьдесят километров прямого фривея для любого водителя, казалось бы, благодать, жми на железку, да и только, но там, на фривее, между гонщиками начиналась такая жестокая позиционная борьба, такая подрезка, такое маневрирование, что многие выбывали из соревнований, влепившись в барьеры или друг в друга, и потому наиболее хитроумные предпочитали покрутить по виражам асфальтового лабиринта мимо Машут-Султана, Ангары, Тамака, чтобы вынырнуть перед носом ревущей разномастной толпы машин уже в Алуште и устремиться сразу на Демерджи по самой Антике, волоча за собой хвост гравийной пыли, которая сама по себе доставляет соперникам мало удовольствия.
Лучников и Новосильцев разработали хитрый план. Граф нырнет в первый же «рэмп» и исчезнет из поля зрения, а Андрей постарается на своем «Турбо» снизить скорость основного потока машин на фривее насколько возможно, будет подрезать носы лидерам, менять ряды, неожиданно тормозить. Если граф выскочит первым на Антику, его не удастся обставить ни Билли Ханту, ни Конту Портаго, не говоря уже о местных гениях.
Прибыли и на этот раз лучшие гонщики мира, не меньше десятка суперзвезд, десятка три просто звезд, а остальные все звездочки, но горящие ярчайшей дерзостью и честолюбием. Всего к старту было допущено девяносто девять машин. «Сто минус, единица» – рекламные цифры для маек, курток, сигарет, напитков… На громадном паркинге возле «Юго-Востока» разномастные машины всевозможных марок проверяли тормоза и рулевые управления, постепенно занимали места на линии старта, откуда вся ревущая масса низвергнется на фривей. За линией старта кипела многотысячная толпа. Трибуны вокруг статуи Лейтенанта были переполнены шикарной публикой. Вертолеты телевидения висели над площадью. Повсюду сновали пресса, папарацци и камерамены. Антика-ралли давно уже стали в Крыму чем-то вроде национального праздника. Он объединял всех и в то же время обострял соперничество между этническими группами: татарам, конечно, хотелось, чтобы выиграл татарин, англокрымчане делали ставку на своих, врэвакуанты, то есть русские, рассчитывали на своих героев и так далее… В последние годы на Антика-ралли побеждали международные «тигры», вроде присутствующих сейчас Билли Ханта и Конта Портаго.
У Билли Ханта, белозубого, медного от загара красавца, машина так и называлась «Хантер», то есть охотник. Трудно было определить, какая модель взята за основу этого чудовища. Вдоль корпуса ее красовались значки разных фирм: «Альфа-Ромео-трансмиссия», «Тормоза Порше», «Мустанг-карбюрейтер»… И за каждый такой значок фирмы отваливали Ханту огромные премии, но тот плевать хотел на деньги. Билли был настоящий фанатик автоспорта, или, как в Москве говорят, задвинутый. Всякий раз к каждой гонке он сам конструировал своих «охотников», заказывая фирмам разные узлы по собственным чертежам. Жизнь вне автоспорта проходила для Ханта чем-то вроде череды туманных миражей. В него влюблялись мировые красавицы, вроде миллионной модели Марго Фитцджеральд, и он снисходительно принимал их любовь, но не успевали журналы осветить медовые денечки, как тут же им приходилось описывать разрывы: красотки не выдерживали головокружительной жизни Ханта, а тот, не задумываясь, отдал бы их всех за одну-единственную свечу зажигания. Кстати говоря, Билли называл своих лошадок «охотниками» неспроста. На всех гонках он выбирал жертву, лидера, начинал за ним охоту, шел на хвосте, бесил бесконечным плотным преследованием, а потом, недалеко уже от финиша, «брал зверя».
Конт Портаго, худой и надменный юноша (впрочем, ему исполнилось уже тридцать шесть лет), был гонщиком совсем другой манеры. Он как бы никого не замечал в своей «Испано-сюиза-фламенко» серебряно-серой окраски, он как бы боролся только со временем, его волновала только скорость, и он только лишь слегка кривил тонкие кастильские губы, когда кто-нибудь «путался под ногами». На нескольких последних гонках вот он-то как раз и оказался добычей «охотника» Ханта, однако все равно как бы не замечал его и никогда не комментировал свои поражения. Личная жизнь Конта оставалась для прессы загадкой.
Лучников сидел за рулем своего «Питера», стоявшего уже на линии старта, и спокойно смотрел, как репортеры кружатся вокруг «Хантера» и «Фламенко». Вокруг него тоже шла напряженная работа средств массовой информации. Сенсацией было уже то, что сорокашестилетний издатель влиятельной газеты участвует в гонке. Еще одной и, пожалуй, еще большей сенсацией были надписи на его бортах: «СОС! Союз Общей Судьбы! Присоединяйтесь к СОСу! СОС!» Несколько человек подлезали с вопросами, совали в окно микрофончики, но Лучников отодвигал их ладонью и спокойно курил. Разумеется, загадочно улыбался. Это необходимо – загадочная улыбка.
И вот он увидел главную сенсацию дня – автомобиль графа Новосильцева под номером 87 и под экзотическим названием «Жигули-Камчатка». Похоже было, что от Волжского автозавода осталась в этом аппарате только жестяная коробка, эмблема с ладьей да первая часть названия, зато «Камчатка», личная Камчатка графа, могущественно преобладала. Автомобиль представлял из себя открытое купе с одним лишь водительским сиденьем. За счет остального пространства, видимо, произошло увеличение мощности двигателя, там, видимо, были расположены какие-то новые узлы, покрытые стальным кожухом и теплоизоляцией. Система фар собственной конструкции, призванная прорезать гравийную пыль античной дороги, украшала передок. Жигулевский корпус был поставлен на шасси также собственной графа Новосильцева конструкции. Широченные шины с торчащими шипами и массивные каучуковые ярко раскрашенные бамперы, окружающие весь корпус машины и предназначенные для расталкивания конкурентов. Торчащая из-под заднего бампера выхлопная труба, похожая на реактивное сопло. Невиданная доселе система больших и малых зеркал, позволяющая графу видеть и вдаль, и прямо под колесами. Лучников впервые увидел это чудище только сейчас, на старте: Новосильцев никому не показывал машину, даже одноклассникам. Лучников улыбнулся. «Камчаткой» Володечку называли в гимназии вплоть до седьмого класса за его пристрастие к задним партам, там он вечно копошился: или домашнее задание сдувал, или бумагу жевал, чтобы бросить комок отвратительной массы в отличника Тимошу Мешкова, или что-то мастерил, какую-нибудь очередную пакость, или, наоборот, что-нибудь весьма милое и забавное, словом, жил на задах своей отдельной, частной жизнью, даже, кажется, онанизмом занимался. Потом вдруг это прозвище мгновенно забылось. После каникул, проведенных у тети в Сан-Франциско, прыщавый шкодливый граф вернулся в Симфи суперменом, спортсменом, молодым мужчиной. Тогда и началось – бокс, карате, прыжки с вышки и автогонки, гонки, гонки. Тогда у графа появилась другая кличка, примитивно возникшая из фамилии, Ново-Сила, но она-то закрепилась, даже и сейчас употребляется иногда одноклассниками.
То, что Володечка вдруг вспомнил детство и «Камчатку», показалось Лучникову и трогательным, и уместным. Он помахал Новосильцеву перчатками, но тот не заметил. Репортеры и папарацци крутились вокруг его машины, и он явно позировал в своем головном уборе, оставшемся от прежних гонок, нечто похожее на древний галльский шлем с крылышками. Лозунги СОСа красовались и на его бортах, но трудно было сказать, что больше интересовало репортеров – лозунги ли эти, сам ли легендарный граф или его новая машина.
Новосильцев медленно катил к своему месту старта, иногда останавливался и что-то говорил, загадочно улыбаясь. Неподалеку на открытой платформе Ти-Ви-Мига был телевизор, и Лучников мог видеть крупно его загадочно улыбающееся лицо, сменяющееся изображением «Жигулей-Камчатки» сверху из вертолета. Граф вдруг попросил репортеров отойти от машины и продемонстрировал один из своих секретов – разворот. Это действительно было сногсшибательно – неуклюжая на вид конструкция раскрутилась буквально вокруг своей оси. Лучников нашел взглядом Билли Ханта. Тот внимательно смотрел на машину Новосильцева. Конт Портаго, естественно, ни на кого не смотрел, полировал ногти, что-то насвистывал.
– Хей, челло! – услышал вдруг Лучников обращенный к себе веселый возглас. Он увидел торчащую над толпой голову своего сына Антошки. Тот пробирался к нему и махал кепкой с надписью «ЯКИ!». Лучников и обрадовался, и устыдился. Совершенно не думаю ни о ком из близких: ни о сыне, ни об отце, ни о матери Антона, прозябающей в Риме, ни, между прочим, даже о новой своей жене, которая сейчас, наверное, на трибунах не сводит бинокля с моей машины. В самом деле, я совсем задвинулся, заполитиканствовался, чокнулся на этой проклятой России, вот уж действительно Сабаша прав – стал настоящим «мобилом-дробилом».
– Хей, челло! – кричал ему сын, словно неожиданно увиденному приятелю.
Обращение «челло» так глубоко вошло в обиход, что даже врэвакуанты иногда им пользовались, хотя большинство из них решительно отвергало жаргон яки. Образовалось оно из обыкновенного русского «человек». С севера, однако, из англо-крымских поселений ползло «феллоу», а из многочисленных в пятидесятые годы на Острове американских военных баз горохом сыпалось энергично-хамоватое слово «мэн». Образовался очаровательный гибрид «челлоумэн» (Андрей с компанией в молодости восхищались этим словечком), а затем и «челло», человек превратился в своеобразную виолончель. Лучников открыл правую дверь, и Антон влез в машину.
– Атац, – сказал Антон и зачастил далее на яки, явно щеголяя своими познаниями.
Лучников не понимал и половины этого словоизвержения, но из другой половины уловил, что он «атац» – молодец, что Антика-ралли – это яки, это «холитуй» (холидэй плюс сабантуй, то есть праздник) для всех, но на «виктори» пусть не рассчитывает: победит сильнейший, фаворит яки двадцатитрехлетний Маста Фа на двухсотсильном «Игле».
– На игле или на иглй? – спросил Лучников и взъерошил Антону затылок. – Ты русский-то еще не забыл? Давай по-русски.
Антон не без скрытого облегчения перешел на язык предков.
– Забавно, что мы с тобой стали чем-то вроде политических противников, папа, – сказал он.
– Да никакие мы не противники, – сказал Лучников.
– Ты что же, нас и за силу не считаешь? – спросил Антон. – По-твоему, у яки-национализма нет перспектив?
– Слишком рано, – не без некоторой грусти сказал Андрей. – Через три поколения это могло бы стать серьезным, если бы Остров существовал.
– Куда он денется? – сказал Антон. – Не утонет же.
– Его притянет материк, – сказал Андрей.
– А вот мы, молодежь, считаем вашу идею бредовой, – без всякой злости задумчиво сказал Антон. – Как можно объявлять Остров русским? Это империализм. Ты знаешь, что русской крови у нас меньше половины.
– В Союзе, между прочим, уже тоже меньше половины, – проговорил Андрей.
Громовой голос по радио объявил, что до старта осталось десять минут, и пригласил всех участников занять места.
Лучников пустил мотор и стал наблюдать приборы. Краем глаза заметил, что сын смотрит на него с уважением.
– Дед сегодня дает прием? – спросил Андрей.
– Конечно! – воскликнул Антон и перешел на английский: – It's going to be what the americans call a swell party! [Предполагается, это будет то, что американцы называют роскошной вечеринкой!](англ.) Все участники ралли и масса шикарной публики. Кстати, твоя мадам будет? Я ведь с ней слегка знаком. Ее зовут Тина?
– Таня, – сказал Андрей.
– Тина или Таня? – переспросил Антон.
– Таня. Какая, к черту, Тина?
– Яки, атац! До вечера! Не торопись на трассе. Маста Фа все равно непобедим.
– Яки, челло! – сказал Лучников.
Осталось полторы минуты до старта. Он включил свое СВ-радио и сказал Тане:
– Привет.
– Как дела? – спросила она.
– Нормально, – сказал он. – Найди Брука и вылетай на его вертолете в Сугдею.
– Но мы же иначе планировали, – запротестовала она.
– Найди Брука и вылетай к финишу, – сказал он холодно. – Все. Выключаюсь.
Еще за несколько секунд до старта он подумал о том, что любимая его стала как-то странно строптива, вот и сегодня даже не хотела идти на праздник, едва не поругались.
– Старт!
Взлетели ракеты, и все машины тронулись. Правила этого соревнования не ограничивали ни объем цилиндров, ни габариты машин. Хочешь – гонись на огромном «Руссо-Балте», этом чуде современного комфорта, хочешь – на двухместном, похожем скорее на штиблету, чем на автомобиль, «Миджиете». При желании даже все эти ужаснейшие «голубые акулы» и «желтые драконы», развивающие по дну соляного озера почти звуковую скорость, могли выйти на старт Антика-ралли, только что бы они делали на виражах старой дороги?
Лучников не готовил свою машину специально к гонкам, не вносил в нее никаких ухищрений, как делает большинство гонщиков. Его «Питер-турбо» и без этого был едва ли не уникален, новинка и гордость автоконцерна «Питер-Авто» в Джанкое. Прошлой весной была выпущена малая партия, не более полусотни штук, разослана по всему миру перед началом рекламной кампании. Все важные узлы аппарата были запломбированы престижной фирмой, даже масло предлагалось сменить только после первых ста тысяч верст пробега. Конечно, в прежние времена Лучников не удержался бы и влез в брюхо своему «Турбо», но сейчас он иногда с горечью думал, что в принципе ему и на гонку-то эту наплевать, не будь она нужна СОСу, он ее бы даже и не заметил: он изменился, он думал о себе прежнем почти как о другом человеке, очарование, возникшее прошлой весной в Коктебеле, больше не возвращалось к нему, как много он потерял и что он приобрел взамен – силу, власть, решимость? Грош этому цена по сравнению с единым мигом прошлого очарования.
Яки, сказал он себе, разгоняя машину в голубое с золотом сияние, в котором уже через пять минут гонки стал проявляться силуэт Чатырдага. Яки, мне нужно вывести вперед Володьку, вот моя цель, сейчас нет других целей, нет других мыслей, нет ничего.
Впереди, метрах в двадцати, шли всего три машины. Билли Хант в пятнистом своем «охотнике» стремился пристроиться в хвост к гордо летящей торпеде Конта Портаго. Однако между ними несся ярко-оранжевый с зеленым оперением автомобиль. Это был, как догадался Лучников, тот самый «Игл» фаворита яки «непобедимого» Маста Фы. Эта птичка была явной неожиданностью для Ханта. Он, кажется, нервничал.
Лучников соображал: Конта Портаго тормознуть мне уже не удастся. Он, безусловно, выскочит первым на серпантин. Однако Билли с его постоянной тактикой охоты сейчас для меня уязвим, и Маста Фа мне поможет. Если же Портаго останется один, Ново-Сила на серпантине возьмет его без всякого сомнения.
Маста Фа несся с предельной скоростью и не давал Ханту обойти его, чтобы перестроиться и сесть на хвост Портаго. Билли начал чуть-чуть отставать, явно намереваясь пропустить вперед «Игла» и выскочить к желанной поджарой заднице своего соперника. Лучников поджал акселератор и пристроился в самый хвост Маста Фе. Увидел слева оскаленный рот Ханта. Теперь для того, чтобы выскочить сзади к Портаго, южноафриканцу надо было притормозить слишком сильно, и он рисковал попасть в сумасшедшую борьбу, перестройки и подрезки, основной группы гонщиков. Выход у него был один – выжать все из машины и обойти Маста Фу хотя бы на десять метров. «Хантер» ушел влево, прямо к борту фривея, зазор между ним и «Иглом» увеличился, но это позволило «Иглу» еще немного уйти вперед. Билли, кажется, уже на пределе, подумал Лучников, а у меня еще есть запас оборотов. Он ринулся в зазор между «Хантером» и «Иглом».
Несколько мгновений все три машины шли вровень. Лучников не удержался от любопытства, скосил глаза налево и увидел склонившуюся к рулю голову Ханта – тот явно злился. Скосил глаза вправо – вдохновенное, с пылающими глазами лицо юного татарчонка. Мустафа, подумал Лучников, вот как его зовут. Какой же он яки – настоящий крымский татарин, может быть, с каплей греческой крови. Они сейчас все переделывают свои имена, формируют нацию, наивные ребята – мой Тон Луч, этот Маста Фа… Он чувствовал, что обходит обоих и у него все еще был запас. В последний момент Билли решил слегка его пугануть и чуть-чуть переложил вправо. Бампер его черканул по борту «Питера». Запахло жженой резиной, «Питер» рявкнул, и «Хантер» остался позади. Теперь Лучников уже оттеснял «Игла». В зеркале увидел, что Хант сбрасывает скорость, видимо решив все-таки броситься сзади по диагонали фривея к своей жертве, по-прежнему несущемуся на сумасшедшей скорости Конту Портаго. Не успевает Хант! Сзади на него налетают «Феррари», «Мазды», «Мустанги», «Спитфайеры» и «Питеры» основной группы. Еще секунда – «Хантер» поглощен основной группой. Полдела сделано – не менее минуты выиграно для графа.
Обходя довольно легко Маста Фу, Лучников успел глянуть вниз с авиационной высоты фривея. На крутом завитке дороги он увидел яркое пятно «Жигулей-Камчатки».
Над ним висел вертолет Ти-Ви-Мига, видимо, режиссер репортажа догадался, где собака зарыта.
Лучников нагло нажал на тормоза и увидел в зеркале, как расширились от ужаса глаза малоопытного яки. Расстояние между ними не сократилось. Видимо, Маста Фа тоже ударил по тормозам. Еще несколько секунд. Налетела сверкающая волна основной группы.
Маста Фа переложил руль и стал уходить вправо. В основной группе, видимо, началось нечто вроде паники, кто-то явно тормозил, кто-то пытался вырваться, но другие притирали его и под риском выхода из гонки вынуждали сбросить скорость. Выждав еще несколько секунд, когда в группе все более-менее утряслось, Лучников рванул вправо, подставляя свой борт, как бы стараясь нагнать Конта Портаго, на самом же деле имея одну лишь цель – тормознуть всю гонку. Еще несколько секунд! Перейдя на правую сторону фривея и видя перед собой сейчас метрах в тридцати продолжавшую победоносный полет «Фламенко», Лучников снова глянул вниз и увидел, как мощно и смело уходит граф Новосильцев в зеленые дебри расщелины, где начинался серпантин на Ангарский перевал. Несколько других хитрецов, что предпочли нижнюю дорогу, остались далеко позади. Так прошло еще несколько минут. Всякий раз, когда из основной группы вырывалась какая-нибудь машина, перед ней начинал маячить ярко-красный «Турбо» Лучникова, и удачливому гонщику приходилось менять ряд или сбрасывать скорость. Создавалось впечатление, будто Лучников оберегает победоносный полет Конта Портаго. Фривей пролетел над пропастью, и при очередной смене позиции Лучников увидел летящий вровень с ним огромный вертолет Ти-Ви-Мига. Там были открыты двери. Несколько парней в вертолете скалили зубы и показывали большие пальцы. Яки!
Вдруг в машине послышался щелчок и вслед за ним спокойный голос Тани:
– Мы летим над тобой. Что ты делаешь, Андрей? Ты сейчас врежешься.
– Больше, пожалуйста, не включайся, – сказал Лучников. Он увидел, как от левого фланга основной группы постепенно начинает отделяться пятнистый «охотник» и идет он теперь уже не к Портаго, а к нему. Он понял, что Билли разгадал его игру и теперь уже он, Лучников, стал для него дичью и что от него не уйдешь. Он переложил руль и усмехнулся, увидев в зеркале, как точно реагирует гениальный гонщик Хант на каждое его движение. Растерянность Билли уже прошла, игра закончилась, и теперь Лучникову надо было только жать на железку – к счастью, шли последние километры фривея. Вдали серебрился огромной дугой «рэмп» на Алушту, откуда машины должны были, проделав головокружительный вираж, вырваться на Старую Римскую дорогу.
«Рэмп» был в три раза уже фривея, и здесь Лучникову удалось не пропустить вперед «Хантера». «Фламенко» первая выскочила на гравий и сразу подняла за собой огромный шлейф красноватой пыли. Вслед за ней откуда-то, будто черт из табакерки, возник и ринулся вверх по серпантину граф Новосильцев. План одноклассников удался. Машина Лучникова теперь прикрывала «Жигули-Камчатку» от «Хантера». Еще мгновение, и его собственные колеса заскрежетали по гравию. Сзади Хант включил свои мощные, слепящие даже сквозь пыль, бьющие в лучниковские зеркала фары. Впереди маячил силуэт «Камчатки», видна была плечистая фигура графа, его галльский шлем. На мгновение граф поднял правую руку, приветствуя Андрея.
Начались сумасшедшие виражи забирающего вверх серпантина. То с одной стороны, то с другой открывались пропасти. Слева в благодатных зеленых долинах и по склонам были разбросаны виллы и отели Демерджи, справа открывалось море, одна за другой скалистые бухты и крохотные приморские поселки, яркие пятнышки спортивных яхт, круизный лайнер, идущий к Ялте. Кое-где на виражах над пропастями старая дорога была ограждена допотопными, торчащими вкривь и вкось колышками. Чаще всего отсутствовало всякое ограждение. Проносились мимо опасные места – осыпавшиеся, провалившиеся обочины, трещины, оползни. Дорога за последние годы пришла совсем уж в плачевное состояние, то есть именно в то состояние, которое и делало эту гонку этой гонкой. Из-за нехватки времени да и от некоторого легкомыслия Лучников не сделал предварительно ни одной прикидки, впрочем, он точно знал, что Володечка катал по этой дороге за последний месяц не менее пятнадцати раз, знает здесь каждую трещинку, а значит, СОС – вперед! Теперь граф висел на хвосте «Фламенко», но не торопился его обгонять. Конт Портаго просто выжимал из своего аппарата все возможное. Лучников же бросал свою машину то вправо, то влево, стараясь как можно дольше не выпустить вперед Ханта. Гонка шла.
Сверху все это выглядело довольно безобидно. Караван машин растянулся на несколько километров, облака пыли и пронизывающие их, сверкающие всеми красками, вспыхивающие на солнце стеклами и зеркалами аппараты. Иногда гонщики менялись местами, казалось, согласованно уступали друг другу. Впереди, сильно оторвавшись, неслись «Фламенко» и «Камчатка». Не менее полукилометра отделяло лидеров от красного «Питера-турбо», который «гулял» по шоссе, от одной обочины к другой, не давая себя обогнать пятнистому «Хантеру». И это тоже выглядело сверху довольно безобидно, хотя временами, когда на экране телевизора в вертолете появлялся средний план несущихся почти вплотную машин Лучникова и Ханта, а потом крупно – оскаленные и как бы сплющенные от напряжения лица гонщиков, еле видные сквозь стекла, покрытые красноватой пылью, Тане становилось не по себе. Она видела, как сидящие вокруг Брук, Мешков, Фофанов, Сабашников, Востоков, Беклемишев, Нулин, Каретников, Деникин после каждого маневра лучниковской машины вытирают пот со лбов и переглядываются. Все были в крайнем возбуждении. Нервы подкручивала сумасшедшая пулеметная дробь телекомментатора:
– Сложнейшая изнуряющая борьба идет сейчас между Андреем Лучниковым и Билли Хантом. Кто бы мог подумать, что издатель «Курьера», которого мы уже много лет назад вычеркнули из списка наших гонщиков, окажет такое сопротивление прославленному автоохотнику из белого племени Африки? Машины пошли вниз к Туаку, скорость увеличивается. Вираж. Хант уходит влево, пытаясь по осыпавшейся бровке, сминая нависшие кизиловые кусты, обойти «Питер-турбо». Лучников тоже уходит влево, а вот теперь он, как бы предвидя очередной маневр Билли, швыряет свою машину вправо. Впереди короткий прямой участок дороги. Лучников опережает Ханта на полтора корпуса. Между тем лидеры продолжают стремительное движение, граф Новосильцев висит на хвосте Конта Портаго. Обе машины выходят из рекордного графика Антика-ралли. Обратите внимание, милости-дари-и-дарыни, на автострадах, ведущих к Кучук-Узеню, Туаку и Капсихору, фактически прекратилось движение. Публика, оставив свои машины, как завороженная наблюдает караван гонки, проносящийся внизу по дороге римских легионеров. Внимание! Вираж на спуске в четырнадцать градусов! «Фламенко» и «Жигули-Камчатка» проходят его в прежнем порядке. Внимание, внимание, внимание! С бешеной скоростью, будто стараясь взлететь над морем, к виражу приближается «Питер-турбо». Но что делает Хант? Господа, он срезает! «Охотник» буквально перепрыгивает через камни за обочиной дороги, над головокружительной пропастью, и выскакивает на подъем впереди Лучникова! Нет, недаром весь мир говорит об удивительном чутье белого охотника Ханта! Он чувствует дорогу каждым миллиметром своих колес, каждым миллиметром своей собственной кожи! Итак, впереди по-прежнему Конт Портаго, за ним по пятам граф Новосильцев, их мощно догоняет «охотник». Лучников еще пытается спасти положение, но, кажется, он уже выдохся. Кстати, что побудило выступить в ралли двух наших ветеранов? Не кажется ли вам, господа, что здесь политическая подоплека? Вы, конечно, заметили на бортах некоторых машин призывы к СОСу? Простите, я отвлекся. Лидеры прошли половину античной змеи, теперь им уже видны розовые уступы Капсихора…

У Лучникова не было времени отдавать должное «удивительному» чутью мистера Ханта. Честно говоря, он был ошарашен, когда увидел, как вывалилось из камней и закрыло ему выход из виража пятнистое чудовище. Он потерял обороты, и теперь «Хантер» стремительно уходил вверх вдогонку за «Камчаткой», а сзади уже приближались два итальянца, «Феррари» и «Мазаратти», и подпирающий их на «Порше» немец. Дорога огибала глубокий овраг, они с Хантом шли вверх и видели по другую сторону пропасти несущихся вниз Портаго и Новосильцева. Граф еще раз поднял руку, показывая Андрею, что все видел и оценил ситуацию. Володе теперь приходится рассчитывать только на самого себя. Ему нужно сейчас опередить «Фламенко» – вот его задача. Как можно скорее опередить Конта Портаго и заставить испанца и югоафриканца бороться друг с другом.
Лучников переключил скорость, тремя толчками по педали форсировал турбину. Рявкая, «Питер-турбо» набирал обороты. Дорога теперь неслась прямо в пропасть, впереди маячили три жалких белых столбика ограждения, а за ними ярко-синяя бездна моря. Закрытый поворот. Скрежет тормозов, запах горящих шин. Поворот пройден, и новая пропасть перед глазами. Расстояние между «охотником» и «Камчаткой» сокращалось. Лучников отчетливо видел все: здесь, видимо, недавно прошел ливень и пыль прибило. Он видел даже трещины в глинисто-каменистой обочине на внутренней дуге поворота и успел подумать, что здесь, в этом месте, у графа появилась первая, пожалуй, возможность обойти «Фламенко», ибо обочина достаточно широка, и, если она не обвалится сразу же под колесами «Камчатки», граф тогда проскочит и гонка будет выиграна, потому что дальше таких возможностей для обгона уже не будет. Я бы рискнул, успел подумать он и увидел, что Ново-Сила тоже рискует и с маху бросается на обочину, и земля тут же обрушивается под ним.
По затяжному подъему за лидерами неслось уже не менее двух десятков машин, и, стало быть, не менее двух десятков гонщиков, кроме Ханта, Портаго и Лучникова, стали свидетелями трагедии. Не говоря уже о пассажирах и пилотах целой стаи вертолетов, не говоря уже о миллионах телезрителей.
Потерявшая почву под колесами «Камчатка» влетела в торчащий из пропасти каменный зуб и перевернулась в воздухе. Удар, видимо, оказался так силен, что сорвало ремни безопасности, и тело графа Новосильцева вылетело из сиденья, словно из катапульты. Мгновение – и тело, и машина исчезли на дне пропасти. Взрыва бензобака в реве моторов никто не услышал.
Впоследствии все участники гонки признавались, что испытали мгновенный шок при виде гибели «Камчатки». Притормозил даже лидер Конт Портаго, потерял несколько мгновений даже Билли Хант. Это позволило Андрею Лучникову обойти их обоих и вырваться вперед, ибо он не притормозил и не потерял ни одного мгновения. Впоследствии он признавался сам себе, что с самого начала, уже с того вечера, когда Володечка объявил о своем намерении участвовать в гонке, он в глубине души представлял себе нечто подобное и точно знал, что не притормозит и не потеряет ни одного мгновения, потому что в этой гонке должен был победить не Новосильцев и уж тем более не Лучников, но СОС. Разгоняясь под дикий уклон к селению Парадиза, он увидел на холме греческую церковь, хотел было перекреститься, но подумал, что потеряет на этом долю мгновения, и не стал креститься, он только прошептал: «Царствие небесное! Царствие небесное тебе, Володька! Царствие небесное, „Камчатка“, Ново-Сила! Сильный друг моей жизни!»
– Царствие небесное! – прорычал он, глянув в зеркало на раскоряченных, взлетающих в этот момент над виражом «Фламенко» и «охотника». Он преисполнился вдруг ярости и вдохновения и понял, что победил.
Когда на экране телевизора появилось распростертое на камнях тело рыцаря в галльском шлеме, все в вертолете перекрестились, и Таня перекрестилась – впервые в жизни. У всех в глазах были слезы, а Тимоша Мешков рыдал, как ребенок.
Между тем вертолет летел над трассой гонки, и Таня, не успев еще осмыслить того, что она сделала первый раз в жизни, посмотрела в окно на другом борту вертолета и вдруг отчетливо увидела на вершине холма белый кемпер и лежащего на крыше человека с винтовкой. Она схватила за плечо Востокова и показала рукой, не в силах вымолвить ни слова. Востоков мгновенно включил свою мини-рацию.
– Саша, внимание! Белый кемпер «Форд» на холме сразу за Парадиза. На крыше снайпер!
От летящей впереди стайки вертолетов мгновенно отделился один, реактивный «Дрозд», и резко пошел вниз. В машине «Курьера» успели заметить, как тень вертолета легла на белый кемпер, как дернулось плечо снайпера – выстрел. В следующее мгновение караван гонки стал заворачивать за огромные скалы по висящей над морем каменистой узкой тропе к Новому Свету. Пилот забрал мористее, все бросились к левому борту и радостно вздохнули – впереди по-прежнему мчался ярко-красный «Питер-турбо».
– Господь направил ваш взгляд, мадам, – прошептал Фофанов и поцеловал Тане руку.

Лучников, естественно, ни выстрела, ни самого снайпера, целившегося в него с холма, не заметил. Не мог он видеть и трех молодцев, выпрыгнувших из вертолета Чернока прямо на крышу кемпера и обратавших снайпера. Он вообще предпочитал почему-то как бы не замечать мер предосторожности, которые друзья принимали для его защиты, хотя и понимал, что «группа немедленных действий», подчиняющаяся прямо Черноку, а следовательно, СОСу, всегда наготове. Рваное пулевое отверстие в левом заднем крыле «Питера» он увидит позднее. Сейчас он летел к роскошной, застроенной в псевдогенуэзском стиле, ликующей Сугдее, к победоносному финишу.

Вечером в «Каховке» Лучников с друзьями и Таней, сбежав от гостей в «башенку», смотрели по программе Ти-Ви-Мига первый допрос снайпера. Это был тридцатилетний подстриженный «под ежик» тощий субъект, как ни странно, очень напоминающий Ли Харви Освальда. Он говорил чисто по-русски, без всяких наслоений яки и, следовательно, происходил из врэвакуантов. Никто, впрочем, не мог его опознать. Делались предположения, что он из Северо-Западной части Острова, оттуда, где в районе Караджи и Нового Чуваша существовала довольно замкнутая колония потомков гвардейских казаков, самый надежный резерв волчесотенцев.
Развалившись в кресле и закинув ногу на ногу, преступник улыбался со сдержанной наглостью, со спрятанным перепугом, но и не без некоторого удовольствия: все-таки такое внимание.
– Ваше имя, сударь? – вежливо спрашивали его стоящие вокруг осваговцы.
– Иван Шмидт, – улыбался преступник и махал рукой. – Зовите меня Ваней, парни.
Он категорически отрицал какое бы то ни было свое участие в покушении на нового чемпиона, а от улик, столь уж явных, просто отмахивался. Винтовка со снайперским прицелом лежала на столе, и несколько раз камера показывала ее крупным планом. Да что вы, господа, улыбался Иван Шмидт, я и не думал стрелять, я просто смотрел на гонку, просто в прицел смотрел одним глазом, чтобы лучше видеть. По сути дела, эта штука для меня и не оружие вовсе, а что-то вроде подзорной трубы, милостидари, вот именно, подзорная труба, иначе и не скажешь. Когда у меня нет под рукой бинокля, я смотрю вот в эту подзорную трубу, господа.
– Значит, это подзорная труба, господин Шмидт? – спрашивал осваговец, показывая на вещественное доказательство.
– Вот именно, вы совершенно правы, – улыбался господин Шмидт.
– Для чего же к подзорной трубе, господин Шмидт, приделана винтовка? – спрашивал осваговец.
– Ну, знаете… – мямлил преступник, потупляя глаза, а потом, глянув исподлобья, зачастил, мелькая обворожительной вкривь и вкось улыбкой: – Ну, знаете… иногда… когда у меня нет под рукой оружия, я, конечно, использую эту подзорную трубу, как винтовку, но… господа, в данном случае я же не мог стрелять в нашего русского чемпиона, даже если это и товарищ Лучников, ведь я же патриот, господа, да и вообще, господа, чего это вы меня так, понимаете ли, грубо схватили, мучаете бестактными вопросами, позвольте вам напомнить о конституции… вы же не ГэПэУ, а?..
Ти-Ви-Миг оборвал тут прямой репортаж, и на экране снова замелькали кадры Антика-ралли. Теперь будут непрерывно повторять эту программу, пока во всех барах по всему Острову публика не изучит досконально мельчайшие эпизоды гонки от ее головы до хвоста.
– Завтра мерзавца выпустят под залог, и начнется бесконечная следственная и судебная волокита, а он тем временем смоется куда-нибудь в Грецию или в Латинскую Америку, – сказал Фофанов.
– Неужели даже срок не получит? – возмутилась Таня. – Востоков, это правда?
– Да, можно считать, что господин Шмидт выкрутился. – Востоков как-то многосмысленно улыбнулся Тане. – Таковы гримасы буржуазной демократии, мадам.
На экране стали появляться лица победителей.
– Настоящим победителем гонки является граф Владимир Новосильцев, – мрачно сказал с экрана изможденный Лучников.
– Целая серия случайностей, вот причина того, что я второй, – процедил сквозь зубы Билли Хант.
– На будущий год я буду первым! – Ярчайшая улыбка Маста Фы.
– Глубоко потрясен гибелью друга и родственника, – почти не оборачиваясь к камере сказал Конт Портаго.
– Как, они родственники? – удивилась мадам Мешкова.
– Ну, конечно же, они – свояки, или как это там по-русски называется, – сказала мадам Деникина.
– Дочь Володи в прошлом году вышла замуж за племянника Портаго, барона Ленца. Вот это для меня новость, – сказала мадам Фофанова, – и что же, Катя довольна этим браком?
Программа снова была прервана командой Ти-Ви-Мига. В сгущающихся сумерках под лучами фар провели какого-то типа в наручниках, потом показали внутренность полицейского фургона еще с двумя арестованными. Вокруг фургона мельтешила толпа репортеров и любопытных. Комментатор Мига, ловко поворачиваясь лицом к камере, частил в микрофон по-английски:
– Вдоль трассы гонки в окрестностях Парадиза полиция арестовала еще трех подозрительных, вооруженных снайперскими винтовками. Похоже на то, что кто-то из участников гонки был красной дичью для этих бравых егерей…
Все сидели в креслах, один лишь победитель Андрей лежал в углу комнаты на ковре и смотрел не в телевизор, а в окно, где за холмами Библейской долины остывал закат.
Потом все ушли, и Андрей впервые остался наедине с Таней в своей «башенке», впервые с ней в отцовском доме. Несколько минут они молчали, чувствуя, как между ними встает зона пустоты и мрака.
– Таня, – позвал наконец Андрей. – Ты можешь мне сейчас дать?
Голос его слегка дрожал. Происходит нечто особенное, подумала Таня, но вникать глубже в это особенное она не стала. В сумеречной, с плывущими по стене последними отсветами заката комнате ей почудилось, что от него исходит сейчас такой мощный зов, которого она не знала раньше. Она не сразу обернулась к нему, но тело ее откликнулось немедленно, и она вся раскрылась. Развязала бретельки на плечах, платье, сродни тунике, упало на пол. Сняла трусики и лифчик. Приблизилась к лежащему на ковре мужчине, который, кажется, весь дрожал, глаза которого светились, который исторгал жалкие кудахтающие звуки. Что он кудахчет, подумала она, опускаясь рядом с ним на локти и колени, может быть, так он плачет? Она подрагивала от столь знакомой ей по прежней жизни смеси мерзости и вожделения. Он вошел в нее, и так у нее было впервые с Андреем – он будто бы с ходу забил ее всю, от промежности до груди, ей показалось, что в этот момент он стал необычным, огромным, каждый раз ошеломляющим, словно Суп.
– Ну, значит, спасла меня, спасла, спасла, спасла? – спрашивал он, зажав в ладонях ее бедра.
Она молчала, стараясь не застонать, кусала губы. Гад, думала она, жалкая сопливая тряпка, фальшивый супермен, думала она и чуть раскачивалась в ритме его движений.
– Значит, выполнила задание? – спрашивал он, хныкая, покрытый слезами и потом, и разрывая ее престраннейшей мощью изнутри. – Выполнила задание своих хозяев? Уберегла ценный для России кадр? Что же ты молчишь, блядь? Тебя же спрашивают, ну, отвечай… Таня, Танечка, отвечай…
– Я не могу говорить, – прохрипела она, чувствуя, что еще миг и начнется извержение.
Все это, однако, затягивалось, он нарочно все это затягивал. Мокрая рука его, трогающая ее соски, была слаба, но внутри шевелился раскаленный шланг, и она не выдержала – застонала.
– Не можем говорить? – бормотал он, захлебываясь в слезах. – Храним профессиональную тайну, товарищ сотрудник? Однако спасать жизни ты можешь, можешь? Что же ты меня-то спасаешь, а Володечку не спасла, падла, dirty cunt, шлюха наемная…
Тут он стал толчками извергать в нее все, что у него было, всю накопившуюся в нем ничтожность, слабость и страх, и она отвечала на могучий этот фонтан своими взрывами омерзительной жалости и защиты.
Несколько минут они лежали рядом на ковре, не говоря друг другу ни слова.
– Прости, – пробормотал он наконец. – Уже после финиша один доброхот подбросил мне о тебе полную информацию. Прости, Таня… – Он протянул руку и коснулся ее груди.
Она в ужасе отдернулась и прошипела:
– Мразь…
Тогда он встал и открыл дверь в ванную. Полоса света пересекла ее ногу, она отдернула ногу.
– Твоя комната налево по галерее, – сказал он. – Там же ванная. Не тяни, через полчасика начнется прием. Ну, перестань, Танька. Ты права, какая-то мерзость из меня вылилась, но прости, прости. – Вдруг она в ужасе услышала, что он усмехается, усмехается по-прежнему, как будто ничего не случилось, как будто он не промчался только что по трупу своего друга, как будто не вылил в нее, словно в лоханку, какую-то свою трусливую слизь. – Поговорим потом и все выясним. Ну, Танька, ну, вставай! – Прежний снисходительно-победительный тон.
– Я тебе не Танька, – прохрипела она не двигаясь.
Он закрыл за собой дверь в ванную. Зашумела вода. Некоторое время она лежала не двигаясь. Ей казалось, что жизнь вытекает из нее, что она молниеносно худеет, что у нее будто бы выпирают все кости, злость и отвращение уходили вместе с жизнью, вместе с прелестью, которая раньше иногда и ее самое удивляла, все вытекало, и только лишь грусть, тяжкая и тревожная, наполняла сердце. Она понимала, что это последняя ее встреча с Андреем, что за этой дверью уже ничего не осталось для них двоих.
Потом она встала, собрала все свое – платье и сумки, отразилась в зеркале, равнодушно подумала, что прелесть еще осталась при ней, и пошла туда, куда он сказал – по галерее налево, в свою комнату, – мыться и готовиться к торжеству. В конце галереи она увидела силуэт девушки в темном свитере. Та сидела на перилах, привалившись к столбу, и курила. На Таню она не обратила никакого внимания.

Эти приемы в честь Антика-ралли в доме предводителя дворянства Феодосийской губернии давно уже стали традицией. Кроме участников гонки, на них обычно присутствовали члены Временного Правительства и видные врэвакуанты, руководство Клуба Белого Воина, дипломаты якобы несуществующих посольств, тузы промышленности, чины «форсиза», лидеры национальных и религиозных общин, в частности, и представители ханского двора, думцы, выдающиеся граждане – все считали за честь получить приглашение в дом Лучникова-старшего, но и без приглашения явиться тоже не считалось зазорным: огромное дивное поместье на крутизне Сюрю-Кая было открыто для всех всю ночь. Толкучка, одним словом, возникала на славу, настоящая Ходынка.
Что касается врепремьера Кублицкого-Пиоттуха, то он прибыл в «Каховку» тайно еще рано утром, для того чтобы доверительно побеседовать с Арсением Николаевичем. Когда-то Кублицкий-Пиоттух слушал лекции Арсения Николаевича по российской истории, был одним из любимых его учеников, впоследствии превзошел учителя и стал видным исследователем раннего русского христианства. В премьеры судьба занесла его без всякой на то его собственной воли, в силу каких-то меж– и внутрипартийных интриг. Однако, оказавшись наверху, скромный, интеллигентный и бедный Кублицкий-Пиоттух счел этот поворот судьбы для себя решающим, важнейшим, уверовал в свое избранничество и стал исполнять свой долг не за страх, а за совесть, хотя и охватывала его временами, а в последнее время все чаще, ошеломляющая растерянность.
Учителя своего врепремьер застал на утренних гимнастических упражнениях. Слуга провел его в парк и предложил задрать повыше голову. Задрав оную, государственный деятель увидел в прозрачном коктебельском воздухе сухую фигуру старика Лучникова, карабкающегося по канату на отвесную скалу. Глядя снизу на этот подъем и последующий спуск, Кублицкий-Пиоттух все больше наполнялся уверенностью, что приехал по адресу, что старик Лучников уникален и тоже предназначен господом для особого дела, как и он сам, Кублицкий-Пиоттух, а когда узнал, что скалолазание применяется Арсением Николаевичем как средство борьбы против появившихся головокружений, уверовал вовсе. Арсений же Николаевич еще сверху, со скалы, заметив внизу фигуру премьера, понял, что опять история явилась по его душу, опять зовут герольдов трубы, и преисполнился сначала тоски, а потом решимости все эти исторические призывы от себя отпульнуть. Весь день он бегал от Вити, как он называл главу правительства, ссылаясь на занятость, на подготовку к приему, а Кублицкий-Пиоттух весь день гулял по парку под скалистым профилем Пушкина или сидел в шезлонге, наблюдая море, думая, что в этом сегодняшнем созерцании, может быть, и кроется некий спиритуальный, но могущий перейти в политический выход из очередной растерянности. Страна же с утра до вечера благополучно пребывала без руководства.
В сумерках прибыл секретариат премьера, был привезен темно-синий от Кардена костюм с «Владимиром» в петлице. Облачившись, Кублицкий-Пиоттух стал наблюдать из окна лучниковского кабинета съезд роскошных «Мерседесов», «Роллс-Ройсов», «Линкольнов» и «Руссо-Балтов» и вновь наполняться своей исторической растерянностью, которая, разумеется, достигла пика с прибытием машины советского ИПИ, бронированного «ЗИЛа».
Перед церемонией награждения была минута молчания в память погибшего графа Новосильцева, «достойнейшего гражданина и истинной гордости российского спорта», как назвал его врепремьер. Употребив эту несколько дерзкую формулировку, Кублицкий-Пиоттух бросил взгляд на «советских товарищей». Мясистое лицо директора Института по Изучению не выражало ничего. Вновь прибывший таинственный «генеральный консультант» Кузенков очень мило склонил голову.
Тело графа Новосильцева было отправлено во Владимирский собор на мысе Херсонес. Там предстояло отпевание, и туда после окончания приема собирались отправиться все одноклассники.
Победители уже стояли рядом с врепремьером. Кубки и медали, а также чеки денежных призов размещались на старинном инкрустированном столике. Отовсюду свисали и торчали микрофоны. Периодически вспыхивали софиты телевидения.
Из четырех победителей Андрей Лучников был самым старым, самым элегантным и самым суровым. Таня стояла среди приближенных дам, смотрела на Андрея и отводила глаза – ей не хотелось верить, что этот господин, сама уверенность и решимость, и тот хныкающий, слезящийся, повизгивающий ее истязатель – одно и то же лицо. Конец, думала она, хватит с меня. Завтра же расплюемся. Никогда он больше ко мне не притронется. Я его не люблю. Да и любила ли когда-нибудь? Может быть, только в ту ночь, десять лет назад, на Качаловской, в лифте?
Она чувствовала, что все вокруг смотрят на нее. Редактор «Курьера» и победитель Антика-ралли впервые представляет обществу свою новую жену. Изредка ее касался и взгляд Лучникова-старшего, стоявшего среди официальных лиц во второй линии. Он, очевидно, узнал в ней ту странную «финку» из Аэро-Симфи, но взгляд его был любезен. Он лучше своего сына в сто раз, подумала Таня. Он никому ничего не навязывает, никаких своих идей, да, может быть, и нет у него политических идиотских идей, быть может, единственная его идея – это честь. Так ей подумалось впервые в жизни, да и слово «честь», собственно говоря, впервые в жизни она подумала, так объемно. Старое серебряное, тускнеющее до предела, но дальше уже не тускнеющее слово. Она гордо подняла подбородок и так стояла, замерев и не обращая ни на кого внимания, в самой дивной своей позе, в полном блеске своей прелести, которая у нее после половых излишеств, надо признаться, отнюдь не уменьшалась, но увеличивалась.
Лучников во время речи Кублицкого-Пиоттуха озирал собравшихся. Он видел угрюмые лица друзей и Танино лицо, вздернутое в непонятной ему гордыне. Что это вы так горделивы, сударыня? Какие у вас для этого основания, плебеечка московская, любимая моя, герцогиня ГэПэУ? Кажетесь себе первой дамой бала? Увы, товарищ Лунина, вам далеко до Марго Фитцджеральд, которая час назад прилетела из Флориды, чтобы поздравить своего Билли с несостоявшейся победой. Учитесь самопожертвованию, русская женщина, ведь вы же здесь просто по заданию вашей авторитетной организации. Впрочем, вы меня спасли, большое вам за это спасибо. Больше не буду на нее смотреть. Сегодня все смотрят на меня, на нас, сегодня мы – победители.
Вдруг он увидел среди советских гостей Марлена Кузенкова. Вот так сюрприз! Что означает его приезд? Ведь означает же что-то, так просто у них ничего не делается. Он встретился с ним взглядом, и они улыбнулись друг другу.
Сюрпризы продолжались. В толпе мелькнули иронически улыбающиеся Октопус и Витася Гангут. Ага, стало быть, махнул все же «за бугор» советский Феллини. Надо будет с ними помириться, нельзя разбрасываться друзьями на старости лет. Потом он увидел своего духовника отца Леонида, обрадовался и устыдился: чуть ли не два года уже они не беседовали, не молчали вдвоем. Дух мой слаб, ты мне нужен, отец Леонид… Почему сказано, что все волосы на голове уже сочтены? В толпе присутствовал также какой-то особенный взгляд, направленный на него, он не мог его поймать, но чувствовал явственно. В глубине зала он увидел стоящего на подоконнике сына. Антон был в костюме с галстуком, и рядом с ним стояла какая-то девушка, он обнимал ее за плечи, а она просто сверкала красотой. Взгляд, особенный взгляд, продолжал чувствоваться, и Лучников никак не мог понять, откуда он на него направлен, пока вдруг не заметил в дверях женщину в черном свитере с белым отложным воротничком, волосы ее были стянуты в пучок на затылке, глаза спрятаны за дымчатым стеклом массивных очков. Вот откуда шел к нему этот особенный взгляд – из-за этих дымчатых стекол. Кто она? Он не успел сосредоточиться. Врепремьер передал ему кубок, медаль и чек, заключенный в рамку кожаной папки.
Аплодисменты. Прикосновение мягкой щеки Кублицкого-Пиоттуха. С кубком в руке он шагнул к микрофону.
– Милости-дарыни-и-дари, – начал он и, еле заметно улыбнувшись, завершил обращение по-советски: – Дорогие товарищи! Я уже говорил, что считаю подлинным победителем гонки своего погибшего друга, графа Владимира Новосильцева. Участие ветеранов в Антика-ралли – это его идея. Я всегда преклонялся перед его спортивными качествами, меня всегда восхищала его верность идеалам нашей молодости. Это был человек чести и мечты, настоящий русский рыцарь.
Бросить вызов гениальным гонщикам современности, таким, как Билли Хант и Конт Портаго, нашей островной талантливой молодежи – это был великий риск. Однако Новосильцев предложил пойти на него, для того чтобы граждане Острова смогли именно в этот день прочесть на бортах наших машин аббревиатуру основанного нами нового русского политического клуба – Союза Общей Судьбы.
Я надеялся, что именно граф Новосильцев объявит о создании нового клуба на этом торжественном акте. Этого не свершилось, и сейчас я беру эту миссию на себя.
СОС не является политической партией, ибо призывает в свои союзники всех граждан по всему политическому спектру. Основная идея Союза – ощущение общности с нашей исторической родиной, стремление выйти из островной эйфорической изоляции и присоединиться к великому духовному процессу человечества, в котором той стране, которую мы с детства называем Россией и которая именуется Союзом Советских Социалистических Республик, уготована особая роль. Мы призываем к размышлению и дискуссии и в конечном историческом смысле к воссоединению с Россией, то есть к дерзновенной и благородной попытке разделить судьбу двухсот пятидесяти миллионов наших братьев, которые десятилетие за десятилетием сквозь мрак бесконечных страданий и проблески волшебного торжества осуществляют неповторимую нравственную и мистическую миссию России и народов, идущих с ней рядом. Кто знает, быть может, Крым и будет электронным зажиганием для русского мотора на мировой античной трассе. В этот торжественный и столь любимый нашим населением день я счастлив сообщить о возникновении на островной части нашей страны Союза Общей Судьбы и о намерении нашего Союза участвовать в очередных выборах во Временную Государственную Думу. Мы не будем выставлять своих собственных кандидатов, но мы будем поддерживать тех кандидатов от разных партий, которые разделяют нашу историческую философию. Народ Острова должен сделать выбор, и выбор этот будет не слепым, но сознательным. Публикации «Курьера» и других, сочувствующих СОСу органов печати дают правдивую картину нынешней жизни в Советском Союзе. От вас ничего не утаивают. В этом я могу поручиться своей честью. Выбор Общей Судьбы обернется для нас всех жертвой. О масштабах жертвы мы можем только догадываться. Что касается самого выбора, то он формулируется нами как сытое прозябание на задворках человечества или участие в мессианском пути России, а следовательно, в духовном процессе нашего времени. Вы знаете меня, вы знали нашего героя графа Новосильцева, вы знаете летчика Чернока, промышленника Мешкова, профессора Фофанова, дипломатов Сабашникова и Беклемишева… Мы призываем вас присоединиться к Союзу Общей Судьбы, голосовать за людей, верных этой идее. Сейчас я говорю – СОС! Господи, укрепи!
Лучников поставил кубок на стол. Зал в этой паузе будто взорвался. Кто бы мог подумать, что собравшиеся здесь сливки общества поднимут такую бурю? Аплодисменты, свист, восторженные крики и ругательства, не обошлось даже без кошачьего мяуканья. Он поднял руку, и сразу все стихло. Власть идола уже действует, подумал он, перед тем как заключить свое выступление сердечной благодарностью в адрес организаторов ралли и правительства, фирм и спортивных союзов, дружеским приветом к иностранным участникам и гостям, а также и восхищением в адрес прелестных дам, почтивших нас сегодня своим присутствием.
Он не просчитался. Камеры тут же обратились к дамам, сначала пропанорамировали все блестящее общество, а потом выделили «крупешником» мадам Татьяну Лунину, Марго Фитцджеральд и Лючию Кларк. Последняя, разумеется, помахала телеобожателям ладошкой и крякнула в микрофончик: «Хелло, СОС!» И в этом Лучников нисколько не сомневался: никогда волшебная Лючия не упустит возможности выскочить на гребешок событий.
Сенсация разразилась. СОС идет на выборы в Думу! Растерянный врепремьер Кублицкий-Пиоттух, спотыкаясь на каждом слове, завершал процедуру награждения. Билли Хант дьявольски злился: ему, видно, далеко не все перевели, но он понял, что речь идет вовсе не об автомобилях, что он вовлечен в какое-то дурацкое неавтомобильное дело. Замкнутое лицо отца. Посвистывающий в два пальца Антошка. Хохочущая и посвистывающая вслед за ним золотая девушка. Ба, да это одна из тех, что гостили весной в «Каховке»!
Маста Фа попытался что-то сказать о движении яки, однако опыта для таких дел ни у него, да и у самого движения явно не хватало, он то и дело сбивался с нового языка на татарский, русский и английский, получалась какая-то абракадабра, почти все смеялись. Надменное и безучастное лицо Татьяны. Всем своим видом показывает, что она здесь чужой человек. Сосредоточенное перешептывание сотрудников советского ИПИ. Марлен, с любопытством разглядывающий возбужденную толпу.
«Особый» взгляд из-за дымчатых очков не оставлял Лучникова и тогда, когда он направился на юго-западную лужайку давать пресс-конференцию. Он успел разглядеть даму в черном свитерке и белых брюках. Довольно стройная фигурка, но принадлежит явной американской зануде, какая-нибудь молодая профессорша-русистка. Он спросил Брука, не знает ли тот случайно… Брук случайно все знал – дама приехала из Нью-Йорка на сессию Международной амнистии, миссис Колифлауа или мадам Кэбидж, что-то в этом роде, босс… Лучников тут же забыл про даму.
Между тем по всей территории «Каховки», в холлах, на террасах и на лужайках парка, начался коктейль-парти с буфетом и ужином для желающих поужинать, которых оказалось немало. Таня вдруг осталась одна и, конечно, тут же подумала, что это хамство со стороны Андрея оставить ее одну среди всего этого «мудачества». Она взяла в буфете бокал мартини и направилась наверх, на площадку солярия, где, кажется, было меньше народу. Однако и там на нее все бесцеремонно уставились. Какие-то группы снобистской публики вполне бесцеремонно разглядывали ее и улыбались. Проходя мимо одной из таких групп, Таня даже сказала в лицо какой-то вешалке с драгоценностями: «Чего вылупилась, старая жопа?» Дама дернулась и быстро залопотала что-то по-французски, однако московский изыск явно дошел до всей опешившей компании.
С угла террасы Таня смотрела на залив с проползающими габаритками ботов и яхт, на россыпь огней вдоль берега и на сверкающие, подмигивающие, переливающиеся кристаллы Коктебеля у подножия горы. Она смотрела вдаль, чтобы не видеть ярко освещенной лужайки неподалеку, где прямо на траве сидели журналисты, а лицом к ним «одноклассники», основатели СОСа, и среди них Андрей, стройный, в темно-синем костюме; хорош мужик, ничего не скажешь. Издали казалось, что десяти лет не прошло, что он все тот же лихой и веселый Луч, которого она полюбила десять лет назад в бардачке на Качаловской. Иллюзия, однако, быстро развеялась. Луч нацепил на нос пенсне а-ля Чехов и стал читать журналистам какой-то очередной «стейтмент». Почему-то это пенсне чертовски раздражало Татьяну: даже очки нормальные не может завести, вечное это выпендривание, снобизм паршивый, все это мужество и решимость – показуха, она-то знает теперь, сколько в нем дрожи и слизи, дымящейся штукой ее не обманешь, все – выпендреж и только ради подлого этого выпендрежа тянет миллионы счастливых людей за собой в грязную помойку.
О-ля-ля, вот времена энд нравы, мужчины помешались на политике, красавицам приходится созерцать природу. Истоки лесбиянства в этом, не так ли, сударыня? Она обернулась. Два плейбоя с усами а-ля Риимс нагло улыбались и протягивали ей свои карточки. Журналы «Сплетник» и «Ходок», мадам. Хотелось бы познакомиться. Оба мерзавца подошли очень близко, а один («Ходок») даже положил ладонь Тане на бедро. Вы удовлетворены своим другом, мадам? Нет-нет, никаких сомнений, но наши читатели хотели бы знать некоторые подробности. Ваши интерсекции происходят спонтанно или существует какой-то режим, нечто вроде графика? Какие установки дает в этом смысле советская сексология? Противозачаточные средства, мадам? Известно ли вам, мадам, что ваш законный супруг Лунин стал чемпионом Союза по толканию ядра? У него есть любовница? Таня, сколько рук вам нужно, чтобы пересчитать своих друзей? Не видится ли вам, мадам, в Идее Общей Судьбы ярко выраженного мужского начала, стремления чего-то горячего и твердого внедриться в гигантскую женственную плоть?
Папарацци между тем бегали вокруг и снимали эту так называемую беседу, матч в одни ворота, ибо мерзавцы не давали Тане и рта раскрыть. Наконец она стряхнула руку «Ходока» со своего бедра и небрежно щелкнула его по носу. У обоих, как говорится, челюсти отвисли.
– Встречный вопрос, фраера, – наглым ленивым голосом сказала Таня. – А вы-то сами как относитесь к Идее Общей Судьбы?
– Горячо приветствуем! – быстро проговорил «Ходок».
– Искренние сторонники, – пробормотал «Сплетник».
Она расхохоталась.
– Причина смеха, сударыня? – быстро спросил «Сплетник».
– Род мастурбации, не так ли? – выпалил «Ходок». Они явно были ошарашены ее ленивым и наглым тоном.
– Просто воображаю вас обоих в системе Агитпропа, – сказала Таня.
Стоящие неподалеку группы снобов с восторгом ей зааплодировали и засмеялись: как ловко мадам Лунина отбрила этих архаровцев! Браво! Браво!
Вот, господа, чего не хватает всему нашему обществу – эдакий дерзкий демократизм, присущий советским людям! В самом деле, надо чувствовать за собой некую могучую силу, чтобы с такой уверенностью и небрежностью обрезать бульварных газетчиков, эту сволочь, господа, которая на днях – вы слышали? – довела до слез княжну Вешко-Вершковскую…
Никто не замечал, что Таня была на пределе. Она готова была уже зажать рот, чтобы не завопить от отчаяния, как вдруг увидела хозяина дома, который приближался к ней под руку – мама! – с Фредом Бакстером. И вдруг при первом же взгляде на двух высоченных стариков ей стало спокойно, она почувствовала себя в безопасности. Оба старика улыбались ей, а Бакстер, она глазам своим не верила, улыбался даже слегка застенчиво. Они начали с ней дружескую светскую болтовню, как будто давно знакомы, как будто между ними нет никаких неясностей. Арсений Николаевич сказал Тане, что хитрый Бакстер торгует у него часть горы, жадная рука американского империализма тянется к долине за Северным склоном, только фигушки получит, долина за Северным склоном – это рай земной. Вы еще там не были, Татьяна? Вот завтра и пойдем, но только, учтите, пешком; впрочем, вы ведь отличная спортсменка. Там будет обед на натуральной ферме; вообразите, Таня, ни электричества, ни газа, ни даже атомной энергии, все как в XVII веке, но вы увидите, как все отлажено и как все чудно устроено – если бы человечество смогло на этом остановиться!
Сказав все это и совершеннейшим образом Таню очаровав, а заодно и показав любопытствующим, как следует обращаться с подругой его сына, Арсений Николаевич извинился и с гибкостью отчалил, оставляя их вдвоем с Бакстером.
Чудо из чудес – старый бандюга явно волнуется. Таня улыбнулась и спросила, все ли он о ней знает. О да, дарлинг, конечно, сказал он с грустной улыбкой, я узнал о вас все еще в ту ночь. Как только мы вылетели из Аэро-Симфи на Москву, мой секретарь уже предоставил мне о вас полнейшую информацию. Не представляю уж, каким образом эта сволочь так быстро ее добывает, эту дьявольскую информацию. Все переплелось, дарлинг, в говенном мире – Си-ай-эй-кей-джи-би-осваг-си-ай-си-шиибет-дозьем-бюро – все это дерьмо плюс частный сыск, дарлинг. Я знал о вас все, летя в Москву, да и потом все это время, пока вы жили здесь, а я путешествовал, все это время какая-то информация поступала. Зачем я снова здесь? Ну, видите ли, «Элис»-то еще в Ялте, и я собирался… Ну, в общем, дарлинг, честно говоря, я просто вас хотел увидеть. Я вас прошу, дарлинг, полминуты молчания, я должен вам что-то сказать. Я понимаю, вы пошли тогда со мной из-за отчаяния, или из-за злобы, или еще из каких-то неприятных чувств. Я вас прошу… знайте всегда, что старый Бак вычеркнул это из памяти, ничего не было. Что? Благородно, вы говорите? Пожалуйста, можете иронически улыбаться, но я старомодный человек, пусть это будет благородно. Леди, я обожаю вас. Как вы сказали, сэр, admire? Yes, Lady, but I might better say: I am in awe of you… [Да, леди, но лучше было бы сказать: я без ума от вас…](англ.) Это слишком сильно переводится по-русски. Благоговею. Простите, но перевод как раз и отражает английский смысл. Да как же вы можете благоговеть перед блядью? Леди, я рассержусь, прошу вас, вы предмет моего обожания…
Вдруг у нее вырвалось:
– Бак, спасите меня! Вытащите меня отсюда, увезите куда-нибудь!
Он смотрел на нее внимательно и очень проникновенно, ей и впрямь показалось, что это отец на нее смотрит.
– Нет ничего легче, – сказал он. – Для меня нет ничего легче, я могу увезти вас, куда вы захотите, когда вы захотите, и дать вам все, что вы захотите, – во всяком случае, полный комфорт и полную защиту. Однако не смеетесь ли вы надо мной, леди?
– Бак, вы бы знали, как я запуталась.
– Я знаю все.
– Вы не все знаете.
– Все, за исключением Андрея.
– Вот именно.
Леди? – спрашивали голубые выцветшие глазки. Он и в самом деле в меня влюблен, подумала Таня, причем и в самом деле в каком-то старомодном стиле. Она посмотрела ему прямо в глаза, стараясь этим взглядом дать ему понять все: ее уже больше ничего не привязывает к Андрею, все отгорело.
– О'кей, – сказал Бакстер. – Где вы хотите жить, Таня?
– В Новой Зеландии, – сказала она.
– О'кей, – кивнул он. – Там есть чудесные места, и вовсе не так скучно, как некоторые полагают.
– Ну вот… вот… в Новой Зеландии… – забормотала Таня. – Вот-вот-вот… Нью-Зиланд… там, где не скучно, как некоторые полагают…
Ее стала бить дрожь. Мимо столика, за которым они сидели над Коктебельской долиной, промелькнула некая тень, деликатно клацнул фотозатвор.
– Таня, возьмите себя в руки, – пробормотал Бакстер. – Не волнуйтесь. Не беспокойтесь ни о чем. Все снимки будут уничтожены. Если хотите, мы вылетим отсюда сегодня же. Хотите, полетим сначала в Лондон, в Париж, в Нью-Йорк или сразу в Новую Зеландию… Или выйдем ночью в море на «Элис». Хотите, отправляйтесь одна или с моей доверенной секретаршей миссис Хиггинс… Короче говоря, может быть, старый болт сошел с резьбы, но для себя я решил твердо: you are my queen for the rest of my life… [Вы моя королева до конца жизни…](англ.) простите, Таня, это из одной старой песенки.
– Неужели это правда, Бак? – Она уже поняла, что и в самом деле спасена, что тупик вдруг раздвинулся и вдалеке появилась блаженная Новая Зеландия, но тут снова шторы стали задвигаться. – Нет, ничего не получится, Бак. Ваши информаторы сообщили о моих детях, конечно? Я не могу бросить детей, а они их ко мне никогда не отпустят. Они никогда не отпускают родственников к невозвращенцам.
– Это не проблема, – сказал Бакстер. – Я просто позвоню Алексею, и все будет улажено за один день.
– Какому Алексею? – удивилась Таня.
– Косыгину. – Бакстер похлопал наивными глазками. – Он мне не откажет. Мы с ним много раз вместе рыбачили.
Она расхохоталась. Как просто, оказывается, жить в этом мире! Фред Бакстер звонит Алексею Косыгину, и – нет проблем! Рыбалка, гольф, зеленые склоны зеленой ньюландии.
Поехали, Бак. Произведем еще одну сенсацию сегодняшнего вечера. Нет, Андрею мы ничего не скажем, не будем отравлять его торжество. Он будет огорчен новой сенсацией, ведь она наложится на сенсацию СОСа, идея и движение слегка пострадают. Огорчим его позже, позвоним ему по телефону. Откуда? Сейчас решим. Позвоним ему из-за моря или из моря. Да-да, сегодня же вон отсюда, с этого Острова, от всех этих мерзких проблем, из этих пут, из этой подлой аббревиатуры, мой милый Бак. Лишь только одно мне нужно сделать. Мне нужно заехать на мыс Херсонес в собор Святого Владимира и поставить там свечку. Поедем сразу, потому что и они там собираются быть к утру, а встречаться не нужно.
После пресс-конференции, которая продолжалась не менее двух часов, Лучников наконец добрался до бутылки шампанского и осушил ее сразу, бокал за бокалом.
– Хелло, мистер Мальборо, – вдруг услышал он тихий голос и обнаружил рядом с собой скромняжечку-зануду миссис Паролей из Международной амнистии.
– Простите, мадам… – начал было он и вдруг догадался: – Кристина!
Нелегко было узнать в этой застенчивой, с угловатыми движениями «профессорше» ту развязную секс-террористку, международную курву, бродячую нимфоманку – иначе он о ней и не думал, если вообще о ней думал когда-нибудь. Она была забавным эпизодом в его жизни, а сколько их было, таких эпизодов! Странно, что имя вдруг сразу вспомнилось. Почему-то очень отчетливо вспомнились голос и шутка о Мальборо и этот легкий польский акцент. Вдруг сразу все вспомнилось в подробностях – ее приход, борьба за половое преобладание и такая чудесная капитуляция. Он улыбнулся и вдруг увидел, что она краснеет, заливается мучительной краской, от шеи по уши, и даже капелька пота падает со лба.
– Вас нелегко узнать, бэби, – сказал он насмешливо. – Задали вы мне загадку, бэби. Кто это, думаю, гипнотизирует меня весь вечер? Грешным делом даже подумал – не террористка ли? Ошеломляющие изменения, бэби. Вы полностью переменили стиль. Новое направление «уименслиб»? Или это уже за кормой, бэби? «Амнести» – новая игрушка? Вы, должно быть, из состоятельной семьи? Прошу прощения, бэби, за этот горох вопросов – старая репортерская привычка, бэби. Вы даже покраснели, бэби, я ошеломлен. Краска стыда – это что-то новое. Классика, да? Возврат к классике?
– Если бы вы знали, Андрей, как я рада вас видеть, – очень тихо проговорила она, протянула руку и чуть-чуть кончиками пальцев дотронулась до его локтя.
Ну и ну, подумал он, экий ток от нее идет. Влюблена. что ли? Да ведь и в самом деле – она влюблена в меня. Фантастика, она сделала из меня романтический образ, подумал Андрей. Нет, невозможно разобраться в бабах, сколько с ними ни возись.
Он посмотрел вокруг – Тани нигде не было. Тогда он сказал Кристине, что чертовски голоден и, может быть, она разделит с ним ночную трапезу. Устроят ли ее жареные «скампи» под шампанское «Новый Свет»? О'кей. Он попросил старого Хуа накрыть им стол на южной галерее, из которой был подъем прямо в «башенку».
Они сидели вдвоем над затихающей долиной, в глубине которой в этот предрассветный час, словно угли в костре, остывал загульный Коктебель. По всей «Каховке», однако, еще мелькали тени: солидные гости разъехались, настало время молодежи. На лужайке под скалой танцевало несколько пар: в свете низких, прижатых к траве фонарей видны были мелькающие ноги, все, что выше колен, скрыто во мраке.
Во время ночной этой трапезы выяснилось вдруг немаловажное обстоятельство. Оказалось, что Антон и подружка Кристины, Памела, обвенчались еще тогда, весной, что Памела забеременела и, следовательно, чемпион Антика-ралли скоро станет дедом.
Вот это да, сказал Лучников, все сразу, хотя и не очень-то отдавал себе отчет в том – что сразу. Оказалось также, что и для Кристины эти месяцы не прошли бесплодно: она хоть и не забеременела, но в ней родилось новое сознание. Она постигла бесцельность своих молодых блужданий – и лефтизма, и феминизма – и теперь решила посвятить себя узникам совести во всем мире. Не без вашего влияния, мистер Мальборо, произошел этот сдвиг. Прости, Кристина, но я к узникам совести имею лишь косвенное отношение, в том смысле, что участь чилийцев или аргентинцев мне, признаюсь со стыдом, как-то далека. Русские узники – вот наша печаль. Увы, мы вообще погружены только в свои, русские, проблемы, а их столько!.. увы…
– Вот с русских-то все и началось, – печально призналась Кристина (узнать ее было нельзя), – вернее, с русского, с вас, Андрей. Я думала о вас… Может быть, славянские гены виноваты… сентиментальность… казалось бы, подумаешь – little sexual affair, но я не могла вас забыть… и в Штатах я стала изучать вас… да-да… проникла в вашу идею… меня поразила ее жертвенность… Профессора в Гарварде говорили, что это типичный русский садомазохизм, но мне кажется, все глубже, важнее… может быть, это уходит к религии… не знаю… во всяком случае, мне стала противной моя распутная и дурацкая жизнь, и тогда я отдала половину своих денег в Международную амнистию и стала работать на них… Хотите верьте, хотите нет, но у меня после вас не было ни одного мужчины.
Сногсшибательно, пробормотал Лучников, к чему же такая схима? Он посмотрел на милый овал ее лица, на высокую шею в белом воротничке, и в самом деле некая монашеская свежесть… Он был взволнован – что-то от старой России чувствовалось в этой американочке, что-то от тех барышень и от «неба в алмазах…».
– Сколько вам лет, Кристина? – спросил он.
– Тридцать один год.
– А Памеле?
– Двадцать два…
«Жена на три года старше Антошки», – подумал он. Вдруг в конце галереи появилась незнакомая фигура. Лучников быстро вынул свой маленький пистолет из подмышечной кобуры. Человек сделал успокаивающий жест, поставил на пол какой-то ящичек, вытянул телескопическую антенну и нажал кнопку. Высветился экран Ти-Ви-Мига. Человек медленно удалился.
– Что это значит? – испуганно проговорила Кристина.
– Все шутят, – зло усмехнулся Лучников. Пистолет вернулся на свое привычное место.
Послышался вкрадчивый шепот телесоглядатая:
– Если кто-нибудь не спит, есть возможность прикоснуться к тайнам великих мира сего. Вопросы потом, господа. Сейчас внимание. Сюжет отснят двадцать минут назад.
На экране появился мыс Херсонес, темная громада Владимирского собора, окруженная разбросанными по холмам античными руинами: столбики мраморных колонн, куски капителей и мозаика мерцали под колеблющимися огнями Севастопольского порта.
К собору медленно подкатил бесшумный «Руссо-Балт». Из него вышла женщина. Белое платье, обнаженные загорелые плечи. За ней вылезла долговязая сухопарая фигура. Пожилой господин. Двое тихо пошли ко входу в собор, и двери перед ними открылись с тяжелым скрипом. В соборе горели несколько свечей, своды и боковые приделы были во мраке, но виден был массивный гроб, стоящий перед клиросом. Тело графа Новосильцева. Затем съемка пошла с другой точки, кощунственный оператор пробрался не иначе как за алтарь. Высокий старик остался стоять в дверях. Женщина приближалась. Через несколько секунд Лучников узнал Таню, увидел ее близко над гробом со свечой в руке над головой своего друга. Сверхчувствительная оптика выхватила из мрака ее усталое и почти злое в свете свечи лицо. Оно долго держалось на экране, и злость покидала его, оставалась только усталость.
Он смотрел и смотрел на это лицо.
– Вы прощаетесь с ней? – услышал он издали голос Кристины. Тогда он выключил подлый ящик.

XIII
Третий казенный участок

У Марлена Михайловича в Симферополе появился новый друг – хозяин гастрономической лавки господин Меркатор, толстобрюхий оптимист, совершенно неопределенной национальности, ведущий, однако, свою родословную непосредственно от Меркаторовой карты.
Марлен Михайлович любил заходить под полосатые тенты этого заведения на Синопском бульваре, оказываться в уютном прохладном мирке чудесного изобилия. Небольшое предприятие было заполнено такими прелестями, каких и в спецбуфетах, и в «кремлевках» на улице Грановского не сыщешь. Приятен был и размер магазина, не похожего на гигантские супермаркеты, тоже забитые под самый потолок «дефицитом», но все-таки чем-то неуловимым напоминающие распределительную систему Московии. В самом деле, ведь эти гигантские супермаркеты, должно быть, и есть то, что простой советский гражданин воображает при слове «коммунизм», осуществление вековечной мечты человечества.
В лавке господина Меркатора никаким коммунизмом уж никак не пахло, здесь преобладал особенный дух процветающего старого капитализма – смесь запахов отличнейших табаков, пряностей, чая, ветчин и сыров. Цены господин Меркатор предлагал тоже весьма привлекательные, умеренные, а после того как они сошлись с Марленом Михайловичем, цены эти для мосье Кузенко превратились в чистейший символ.
Марлен Михайлович, между нами говоря, обратился к самоснабжению из чистейшей экономии. Совсем не трудно было рассчитать, что в магазинах еда стоила в три раза дешевле, чем в ресторанах. Служащие ИПИ получали по советским меркам высокие оклады в валюте, а «генконсультант» Кузенков по высочайшей мерке, на уровне директора ИПИ, то есть посла, но тем не менее все работники «института» старались сберечь «белые рубли» для более капитальных приобретений, чем быстро исчезающая еда. Сколько всего надо было привезти в Москву – для жены, для детей, для родственников, голова шла кругом.
Господин Меркатор бегло, хотя и безграмотно, говорящий, почитай, на двадцати языках, включая даже иврит, сразу распознал в Кузенкове советского человека и предложил ему чашечку кофе. Через несколько дней он увидел Марлена Михайловича на экране телевизора и очень возгордился, что такая важная персона стала его кастомером, то есть постоянным клиентом. Ему очень льстило, что Марлен Михайлович удостаивает его беседами, да не только удостаивает, но даже и как-то особенным образом интересуется, словно желает что-то из этих бесед почерпнуть. Когда в лавке появлялся Кузенков, господин Меркатор оставлял торговлю двум молодым подручным, с достоинством распоряжался насчет чашечки кофе и приглашал гостя в свой кабинет, в мягкие кожаные кресла, в прохладу, где они иной раз беседовали чуть ли не по часу, а то и больше.
– Любопытно, господин Меркатор, – с партийным прищуром спрашивал Марлен Михайлович, – вот вы, предприниматель-одиночка, тоже являетесь сторонником Общей Судьбы?
Господин Меркатор поднимал брови, разводил руками, потом прижимал ладони к груди. Мосье Кузенко может не сомневаться: как и все мыслящие люди (а я себя к таким имею смелость причислять, бизнес – это только часть моей жизни), он, Владко Меркатор, конечно же, горячий сторонник Идеи Общей Судьбы и будет голосовать за ее кандидатов.
Однако отдает ли себе отчет господин Меркатор в том, что победа СОСа на выборах может привести не к формальному, а к фактическому слиянию Крыма с СССР?
– Ах, Марлен Михайлович, – вы разрешите мне вас так называть? – трудно поверить в то, что такое великое событие произойдет при жизни нашего поколения, но если оно произойдет – это будет поистине эксайтмент: стать свидетелем исторического перелома, такое выпадает на долю не каждому. Как вы сказали, мосье Кузенко? Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые? Разрешите записать? Александр Блок?
Господин Меркатор вытаскивал тяжелый в кожаном переплете гроссбух и записывал в него русскую строчку. Обожаю все русское! И это вовсе не потому, что имею одну шестьдесят четвертую часть русской крови, как наш последний государь, а просто потому, что мы здесь, на Острове, все, и даже татары, каким-то образом причисляем себя к русской культуре. Вы знаете, наша верхушка, врэвакуанты, была всегда очень тактична по отношению к национальным группам, а такие, как я, средиземноморские типы, любят терпимость, толерантность, определенную грацию в национальных отношениях. Возьмите меня: кузен – влиятельный адвокат в Венеции, тетя – владелица чайной компании в Тель-Авиве, есть Меркаторы и на Мальте, и в Сардинии, в Марселе, Барселоне… Homo medioterrano – это человек мира, господин Кузенко.
– О-хо-хо, господин Меркатор…
– Почему вы вздыхаете, Марлен Михайлович? Не угодно ли рюмку «Бенедиктина»? Кстати, это самый настоящий «Бенедиктин», я получаю его прямо из монастыря, и мои покупатели это знают. Продолжаю о врэвакуантах, мосье Кузенко! Вот кто может принести огромную пользу великому Советскому Союзу! Поверьте мне, это сливки русской нации – верх интеллигентности, благородства, таланта. Конечно, они были когда-то реакционерами и дрались против великих вождей Троцкого и Ленина, но ведь когда это было, мосье Кузенко? В незапамятные времена! Конечно, и сейчас там есть разные течения, не все такие прогрессивные, как наш замечательный Андрей, но ведь великий Советский Союз в наше время стал так могуч, что может позволить себе некоторые дискуссии среди своих граждан, не так ли?
– О-хо-хо, господин Меркатор, – вздыхал вконец расстроенный болтовней лавочника Марлен Михайлович. – Вы хотя бы понимаете, что у нас социализм, что, если мы объединимся, вы перестанете владеть своим прекрасным магазином?
– Яки! – радостно сияя, восклицал господин Меркатор. – Так я буду здесь менеджером, социалистическим директором, да?! Ведь не откажется же великий Советский Союз от моего опыта, от моих средиземноморских связей!
– Допустим, – уныло говорил Марлен Михайлович. – Однако у вас не будет здесь ни английского чая, ни итальянского прошютто, ни французских сыров, ни американских сигарет, ни шотландского виски, ни плодов киви, ни…
– Ха-ха-ха, – хохотал господин Меркатор. – Отмечаю у вас, Марлен Михайлович, склонность к черному юмору. Ха-ха-ха, это мне нравится!
– О-хо-хо, господин Меркатор, доверительно вам говорю, что в вашем магазине многого не будет, увы, должен вас огорчить, вы не сможете при социализме похвастаться полным комплектом товаров, мне очень жаль, но вам придется кое-что прятать под прилавком, у вас тут будут очереди и дурной запах, простите меня, господин Меркатор, но не хотите ли вы в свою красивую книгу записать еще одно изречение? Уинстон Черчилль: «Капитализм – это неравное распределение блаженства, социализм – это равное распределение убожества».
– Браво! Какое счастье все-таки беседовать с образованными людьми! Марлен Михайлович, мы, торговые люди Крыма, постараемся превратить социалистическое убожество, по словам Черчилля, в социалистическое блаженство. Ведь это не трудно, в самом деле. Главное – энергия, главное – инициатива. Равномерное же распределение благ – это, согласитесь, суть человеческой цивилизации. Не этому ли учил нас Иисус?
– Правильно, Иисус учил нас этому, но мы пока оказались плохими учениками, а жизнь даже в формулу реакционера Черчилля вносит коррективы. Запишите, господин Меркатор, некоторую модификацию: «Социализм – это неравное распределение убожества».
– А это чье, мосье Кузенко?
– Простите, мне нужно идти. Очень признателен за беседу.
Господин Меркатор провожал своего почетного гостя до дверей и даже выходил за порог, чтобы его видели вместе со столь важной птицей, с «крупным советским товарищем», соседи и конкуренты по торговой Синопской улице. Молодые подручные яки Хасан и Альберт выносили покупки Кузенкова и укладывали в машину, сильно подержанный «Пежо». Сами они раскатывали на шикарных «Питерах», но восхищались скромностью могущественного «товарища» и относили ее к общей скромности великого Советского Союза.
Господин Меркатор не раз намекал Кузенкову, что был бы счастлив принять его у себя дома, в городской квартире или на «ля даче» в Карачели, все будут просто счастливы, и жена, и дети, однако Марлен Михайлович всякий раз мягко отклонял эти намеки, и Меркатор сразу показывал, что понимает отказ и даже как бы извиняется за свое нахальство: залетел, мол, высоко, не по чину. Однажды Марлен Михайлович рассердился и высказался напрямик: господин Меркатор, боюсь, что вы меня неверно понимаете. Я не могу посетить ваш дом и дачу в Карачели вовсе не из-за чванства, а из-за слежки. За мной постоянно наблюдают, и всякий новый мой контакт может вызвать непредвиденные осложнения.
Господин Меркатор ужасно возмутился. Неужели осваговцы имеют наглость следить за таким человеком, как мосье Кузенко? Он немедленно напишет письмо в «Курьер», он их выведет на чистую воду! Ах, господин Меркатор, опять вы не совсем верно оцениваете ситуацию. Осваговцы ваши ничуть меня не волнуют. Меня волнуют наши же товарищи, мои коллеги. Они могут написать на меня донос. К сожалению, довольно распространенное явление в нашей среде – заявления, докладные, «сигналы», доносительство, увы, наследие сталинизма. Господин Меркатор был чрезвычайно удручен словами Марлена Михайловича, остался в мрачной задумчивости, но при очередной встрече с Марленом Михайловичем снова сиял. Он много думал над этой ситуацией так называемого «доносительства» и понял, что в основе своей она идет от великого чувства общности, чувства единой семьи, от массовой тяги к совершенству, от чувства некой общей матери, которой можно и пожаловаться на брата, вот именно от того, чего не хватает островитянам, да и всем людям раздробленного Западного мира. Да-да, господин Меркатор, печально сказал Кузенков, вы правильно рассудили, этого чувства не хватает людям Западного мира.
Они неизлечимы, думал он, посещая митинги, читая предвыборные плакаты, сидя у телевизора, изучая газеты, беседуя с людьми на приемах в посольствах, в салонах аристократии, на вернисажах, выставках и бесконечных соревнованиях. С каждым днем обстановка на Острове все более выходила из-под власти привычных старорусских институтов. Депутаты чуть ли не всех партий, даже и монархисты, начинали свои выступления с клятв верности СОСу. Отказ от Идеи Общей Судьбы практически лишал каких-либо шансов на победу в выборах. Одни лишь экстремистские группки, которые и не рассчитывали на места в Думе, позволяли себе атаковать лучниковскую братию. Яки-национализм очень быстро вымирал, представал перед избирателями все более несерьезным и безобидным молодежным клубом. Между тем Москва бесконечными шифровками запрашивала Марлена Михайловича, держит ли он руку на пульсе событий, регулирует ли оный пульс, направляет ли события в должное русло? В какое русло, ломал он себе голову, куда мне направлять эти события? С какими группировками вести переговоры и к чему их толкать, если все и так пышут бурной любовью к великому СССР? Революционная теория и практика, отвечала Москва, подсказывает нам, что в сложных ситуациях следует всегда опираться на рабочий класс как на передовой отряд пролетариата. Вам нужно найти подходящую причину для посещения Арабатской индустриальной зоны, вступить в контакты с лидерами профсоюзов, с деятелями местной социал-демократии. Остерегайтесь партии, именующей себя «коммунисты-нефтяники». Оперативные сводки сообщают, что у них есть прямой выход на Белград. Представьте в ЦК обстоятельный доклад о ситуации и настроениях в Арабатской зоне.
Что же это за вздор, тоскливо думал Марлен Михайлович. Какого черта им далась эта индустриальная зона? Неужели они не понимают, какую малую роль играет в политической жизни Крыма так называемый рабочий класс, эти несусветные богачи, дующие пиво и жующие кровавые бифштексы толщиной в руку. Кроме того, там, на Арабате, вообще шестьдесят процентов населения – иностранные рабочие: турки, греки и арабы. Крымчанам самим не очень-то нравится пачкать руки в нефти. Как можно столь рьяно держаться за дряхлые догмы, да еще и подгонять под эти догмы невероятные исторические события? Как можно не развивать марксизм?
Марлен Михайлович стал уже пугаться своих мыслей. Ведь когда-то, еще несколько лет назад, он и сам смотрел на Арабат как на цитадель классового сознания, как на могучий эшелон классового движения. Иногда он просыпался в ночи, вставал, курил, смотрел на пустынный бульвар, за голыми ветками которого светились кое-где витрины магазинов и огоньки недреманных артистических клубов, и думал о том, что, быть может, в этот момент, в этой зимней крымской ночи он, коммунист Марлен Михайлович Кузенков, самый реакционный человек в стране, что, может быть, никто так страстно, как он, не противостоит в душе слиянию этой малой страны с великой метрополией.
Он думал об этом Острове, странным образом поместившемся чуть ли не в центре небольшого Черного моря. Какие тектонические силы провидения отделили его от материка и для чего? Уж не для того ли, чтобы задать нашему поколению русских нынешнюю мучительную задачу? Он думал о Чонгарском проливе и вспоминал День лейтенанта Бейли-Лэнда, 20 января 1920 года, один из самых засекреченных для советского народа исторических дней, день ужасающего поражения победоносной пролетарской армии, когда против всей лавины революционных масс встал один-единственный мальчишка, англичанин, прыщавый и дурашливый. Встал и победил. До сего времени никто в Советском Союзе, за исключением Марлена Михайловича да еще нескольких специалистов, не имеет права знать, а тем более упоминать об этом дне. Никто не знает, а уж тем более не упоминает, разве что жалкая кучка нравственных уродов, отщепенцев, каких-нибудь двух-трех миллиончиков так называемой критически мыслящей интеллигенции, то есть неполноценных граждан.
Марлен Михайлович был допущен к секретным архивам двадцать лет назад, уже в хрущевское время, когда сформировался нынешний сектор Восточного Средиземноморья. Он вспоминал сейчас свое первое ошеломление, и даже не от самого факта разгрома ударного южного фланга Красной Армии, а от того, что качнулись устои веры, то есть теории – «роль личности в истории» повернулась вдруг к нему неприглядным, немарксистским боком, исказила гармонию внутреннего мира молодого ученого. Впоследствии он то и дело вновь и вновь уходил в эти секретнейшие архивы, какая-то странная тяга влекла его ко Дню лейтенанта Бейли-Лэнда. Ему даже стало казаться, что он был свидетелем этого дня, случившегося за девять лет до его рождения.
Двадцатое января. Тридцать градусов мороза. Сорокамильное горло Чонгарского пролива сковано крепчайшим льдом, по которому могут двигаться многотысячные колонны с артиллерией. Все соответствовало в этот день логике классовой борьбы: полностью деморализованная и дезорганизованная Добровольческая армия в панике грузилась на дряхлые пароходы в портах Севастополя, Ялты, Феодосии, Керчи, Евпатории; последние боеспособные части, вроде мамонтовцев, марковцев и дроздовцев, дрались с налетевшими из горных ущелий татарскими сабельными отрядами; казачьи полки разложены большевистскими агитаторами; полностью «упропагандированы» экипажи мощной английской эскадры, призванной охранять северное побережье. Проявляя классовую солидарность с российским пролетариатом, английские моряки и морские пехотинцы покинули свои корабли, вмерзшие в лед у пирсов и на рейде Альма-Тархана, и митинговали под красными флагами на набережных и на базарной площади среди торговых рядов, мазанок и минаретов этого пронизанного ледяным ветром северокрымского города. В полном соответствии с логикой классовой борьбы впервые за столетие замерз Чонгарский сорокамильный пролив, и уже в полнейшем соответствии с логикой классовой борьбы под сверкающим морозным солнцем по сверкающему льду спокойно двигались к острову армии Фрунзе и Миронова. Было, правда, немного скользко, копыта коней слегка разъезжались, однако флаги реяли в выцветшем от мороза небе, оркестры играли «Это есть наш последний и решительный бой», и красноармейцы весело матюкались, не наблюдая никаких признаков сопротивления со стороны последнего прибежища классового врага.
Не соответствовало логике классовой борьбы лишь настроение двадцатидвухлетнего лейтенанта Ричарда Бейли-Лэнда, сменного командира одной из башен главного калибра на линейном корабле «Ливерпуль»: он был слегка с похмелья. Вооружившись карабином, офицерик заставил своих пушкарей остаться в башне; больше того, развернул башню в сторону наступающих колонн и открыл по ним залповый огонь гигантскими шестнадцатидюймовыми снарядами. Прицельность стрельбы не играла роли: снаряды ломали лед, передовые колонны тонули в ледяной воде, задние смешались, началась паника. Все это можно было наблюдать с набережной Альма-Тархана даже в не очень сильные бинокли, а порой и невооруженным глазом. Стучали телеграфные аппараты по всему Крыму: английский флот отражает наступление красных! Неожиданный шквал вдохновения охватил белую армию. С аэродрома в Сары-Булате тройками стали подниматься дряхлые «Фарманы», «Ньюпоры» и «Витязи» с радужными кругами на крыльях. Они сбрасывали на лед взрывные пакеты. Главнокомандующий барон Врангель отдал приказ всем войскам выйти на северные берега, и впервые за целый месяц полки подчинились. Дроздовская дивизия выдвинулась на северные рубежи. Даже шкуровские «волчьи сотни» оставили до поры увлекательную резню с татарами в теплых ущельях и поскакали в морозные степи. Даже остатки русского военного флота в Балаклавской бухте после череды митингов стали разводить пары и поднимать андреевские флаги. Английские экипажи вернулись на боевые посты. Престраннейшим образом классовое сознание стало уступать место соблазну военной победы. Впрочем, британское правительство не простило мятежников, и большинство матросов после окончания войны предпочло осесть на крымской земле, чем подвергнуться страшным морским penetentiary в традициях Владычицы Морей. Так и образовались северокрымские английские поселения, сродни австралийским колониям беглых каторжников.
Красные войска в первые сутки разлома льда понесли чудовищные потери. Марлен Михайлович вспомнил, как нервы у него сдали, как он не выдержал и разрыдался, читая списки жертв в рядах героической Второй Конной Армии, Инзенских и Симбирских пехотных дивизий, броневых батальонов и конной артиллерии. Дрались красные отчаянно, старались найти другие пути к крымским берегам, но Чонгар замерз только в горловине, западнее и восточнее была вода. Красноармейцы цеплялись за песчаные банки и гибли среди ледяного месива тысячами и тысячами. Добровольческая же армия возрождалась на глазах. Горячие головы стали уже призывать к новому походу на Белокаменную. Благоразумие, однако, победило. Остров отбил атаку и ощетинился. Через несколько дней подул мощный юго-восточный ветер. В Чонгарском проливе разбушевался шторм. Героя битвы лейтенанта Бейли-Лэнда нашли в офицерском клубе Сары-Булата. Двое суток подряд он играл в канасту с русскими летчиками.
Марлен Михайлович подолгу рассматривал фотопортрет лейтенанта. Оттопыренные уши, надменно-придурковатый взгляд, зализанный пробор. Ретушь, должно быть, скрыла прыщи, но они явно предполагались. На снимке он не тянул на свои двадцать два, что-то возле совершеннолетия, эдакий гимназист-переросток. Какой-то, естественно, отпрыск, какой-то захудалой аристократии, потомственный royal navy. Какая чудовищная нелепость – паршивый мальчишка прервал мощный симфонический ход истории! Марлена Михайловича почему-то совершенно возмущало, что Дик Бейли-Лэнд в последовавшие за победой интервью настойчиво отклонял всяческие восхваления, дифирамбы, всевозможные «пращи Давида» и собственный героизм. «Мне просто было любопытно, что получится, – говорил он газетчикам. – Клянусь, господа, у меня и в мыслях не было защищать Крым или русскую империю, конституцию, демократию, как там еще, уверяю, мне просто была любопытна сама ситуация – лед, наступление, главный калибр, бунт на корабле, очень было все забавно. Пожалуй, меня больше всего интересовала эффективность главного калибра в такой, согласитесь, уморительной ситуации». Здесь он обычно начинал сморкаться в платок с вензелями, и газетчики, захлебываясь от восторга, шпарили целые периоды о «британском юморе», но от «пращи Давида» все равно не отказались.
Как? – возмущался Марлен Михайлович. Даже без всякого классового сознания, без ненависти к победоносным массам, а только лишь из чистого любопытства гнусный аристократишка отвернул исторический процесс, просто моча ему в голову ударила. Да нет же, ерничает, просто снобистское выламывание, а в глубине-то души несомненно понимал, что победа шахтеров Донбасса и питерских металлургов грозит его эссекским лаунам. Так убеждал себя Марлен Михайлович, но сам-то, глядя на фото лейтенанта, в глубине души не сомневался, что, вот именно, ноль ненависти, ноль классового сознания, а просто «любопытно, что получится».
Думая сейчас о Дне лейтенанта, Марлен Михайлович перебирал в уме и другие свои закавыки, тупики истории, в коих марксистская теория теряла свою основополагающую.
Бывали временами и внутренние содрогания, когда музыка революции начинала казаться какофонией, куда если и долетают звуки подлинной музыки, то лишь случайно, и звуки эти, знаки жертвенности, мечты, любви, тут же тонут в тоскливом бреду основополагающей партитуры.
Марлен Михайлович вздрогнул, отгоняя кощунственные мысли, стал перелистывать шифровки, переписку с «Видным лицом», справки, выписки, инструкции, потом вдруг всю эту дрянь отмахнул от себя, вздохнул тяжко, но как-то и освобожденно, как бы тяжесть эту с себя снимая, заплакал и предался своему сокровенному и нежному – любви к Крыму.
Я люблю этот Остров, память о старой России и мечту о новой, эту богатую и беспутную демократию, порты скалистого Юга, открытые на весь мир, энергию исторически обреченного русского капитализма, девчонок и богему Ялты, архитектурное буйство Симфи, тучные стада восточных пастбищ и грандиозные пшеничные поля Запада, чудо индустриальной Арабатской зоны, сам контур этого Острова, похожий на морского кота. Я столько лет отдал этому чуду натуры и истории, и неужели все это может пропасть по велению какого-нибудь «Пренеприятнейшего», вопреки всем смыслам и против выгоды всей нашей страны, даже без определенного мнения руководства? О боже, я не переживу этого, о боже, я должен этому помешать! Так даже адресом к господу думал «генеральный консультант по вопросам зоны Восточного Средиземноморья» Марлен Михайлович Кузенков.
Однако пора было собираться в «командировку». Отплакавшись, Марлен Михайлович приступил к выполнению директивы. Вызвал машину из ИПИ, положил в атташе-кейс пижаму и умывальные принадлежности и отправился к естественному союзнику, зачерпнуть живой воды из кладезя классового сознания Арабатской индустриальной зоны.
По дороге, глядя с фривея на фермы, богатых немцев (весь Остров умудряются, черти, снабжать чудеснейшими молочными продуктами, а сыры и ветчину еще экспортируют в Европу), Марлен Михайлович обдумывал докладную «Видному», какую дозу демагогии запустить и что себе позволить всерьез, думал уже и о речи перед членами Общества дружбы и как бы увильнуть от «коммунистов-нефтяников»; словом, весь уже был на службе, вне сомнений и тревог.
– Эх, фермы тут, эх, стада! – вдруг с непонятным смыслом вздохнул шофер Лопатов.
Марлен Михайлович быстро глянул на мясистую ряшку. Что имеет в виду? Провоцирует или тайком восхищается?
– Да-а-а-а, – высказался Марлен Михайлович.
Теперь уже шофер быстро на него посмотрел.
С минуту ехали молча.
– Нашего бы мужика сюда, – сказал Лопатов и теперь уже всем лицом повернулся к Марлену Михайловичу. – Благодатная почвишка-то, а, товарищ Кузенков? Благодатная, эх ма, почвица!
Восторгаться природными качествами Крыма в ИПИ не возбранялось. Марлену Михайловичу стало противно и муторно от того, что шофер боится его, а он шофера.
– Рядность, Лопатов, рядность, – сухо указал он на дорогу и отвернулся.
«Вот так не пройдет и года после „воссоединения“, и крымчане будут бояться друг друга, как мы с Лопатовым. Лучников думает, что у русских от Крыма прибавится храбрости. Дудки, у всех только трусости достанет…»
Бросить все, сбежать, выступить по ТВ, объявить войну СОСу, открыть глаза дуракам, обратиться к Западу…
– Вот она, Ак-Мечеть! – Лопатов начал спуск к побережью Азовского залива.

С высоты фривея уже видна была Арабатская стрелка, любопытное явление природы, песчаная коса шириной в полтора-два километра и длиной больше сотни. С восточной стороны на всю длину косы тянулись дивные пляжи из красного ракушечника, там гуляли чистые волны Азовского залива. С западной же стороны стоял тухлый неподвижный и мелководный Сиваш, сокровище Крыма, драгоценный резервуар нефти, природного газа, бездна всевозможных других материалов. Соответственно все и было организовано: с западной стороны вдоль всей косы и в глубине Сиваша стояли буровые вышки, перегонные, очистительные, обогатительные заводы, резервуары и эстакады – джунгли индустрии. По середине косы пролегало шестирядное шоссе со всеми причиндалами: телефонами через каждый километр, автоматическими бензоколонками, автоматами с кофе, сигаретами, колой, чаем, жвачкой, конфетами, хотдогами, богатые бары, выдержанные в так называемом «пограничном» стиле. Далее по восточному берегу косы, то есть просто-напросто в полутора километрах от индустриальных джунглей, шли пляжи, причалы катеров и яхт, городки и поселки трудящихся и промышленников, ультрасовременные поселения с максимальными удобствами и обильными, хотя далеко и не изысканного вкуса, развлечениями. Основными центрами на Стрелке были города Ак-Мечеть, Большой Кем и Третий Казенный Участок, куда, собственно говоря, и направлялся сейчас автомобиль Кузенкова, ибо там располагалось правление «Драбат ойл компани», центры профсоюзов и обществ. На северном хвостике косы был еще в духе Дикого Запада поселочек, под названием Малый Бем и Копейка. О нем ходили толки по всему Острову, говорили, что там можно либо сдохнуть со скуки, либо испытать самые невероятные приключения; там среди грузовых причалов и трубопроводов имелось десятка два борделей на любой вкус, словом, мини-Гонконг.
Перед приездом на Третий Казенный Участок, уже тогда, когда на горизонте появилась разноцветная кучка его небоскребов с рефлектирующими стеклами, Марлен Михайлович подумал, что хорошо бы ему здесь остаться одному, избавиться бы от шофера Лопатова. В каком он чине? Наверняка не ниже майора. Он еще раз глянул на него сбоку. Эдакое лицо! Да ведь это же Нерон! В самом деле, более развращенного трудящегося не сыщешь.
Уже в гостинице «Литейный-Сплендид» Марлен Михайлович напрямую сделал шоферу предложение:
– Послушайте, Лопатов, я буду здесь три дня без всяких переездов. Почему бы вам не махнуть в Малый Бем и Копейку? Говорят, там такое! Другая возможность вряд ли представится.
Глаза Лопатова зажглись вдруг диким огнем: он, видно, не был лишен воображения.
– А… вы… товарищ Кузенков… как… тут… – забормотал он.
– Лопатов, – тонко усмехнулся Марлен Михайлович. – Надо же понимать, все ж мы люди…
– Вот именно! – воскликнул Феофан Лопатов и весь даже засветился. – Вот именно, как это все доходчиво – мы все люди, и все хочем чего послаще.
И этот крупнейший работник, таинственный генконсультант, с которого приказано глаз не спускать, тоже явный «все мы люди» и тоже хотит в индустриальной зоне гужеваться без помех. Конечно, немедленно в душу многоопытного Лопатова вкралось сомнение: обнаружат товарищи в Малом Беме и Копейке – конец карьере, отстранят от руля, придется влачить остаток жизни на родине. И в то же время… Лопатов с тоской оглядывал пустынный уютный холл «Литейного-Сплендид» с мягким пружинящим полом, светильниками, скучающим в глубине холла барменом… глянул в стеклянную стену, где тускловато поблескивали зимние волны Азовского залива, и снова засосало – «все мы люди». Да гори все огнем – жизнь проходит, и в итоге будет мучительно горько и обидно за бесцельно прожитые годы, да вот как закачусь на три дня к блядям в Малый Бем и Копейку, в царство кайфа!.. – пусть потом хоть из партии вычистят, все равно я за три дня с тамошними девчонками да гомиками такое увижу, чего вы, дорогие товарищи, даже в массовом масштабе за всю жизнь не поймаете… До удивления быстро пролетели сейчас перед Лопатовым унылые годы на шоферско-сыскной службе. Скоро и сам Остров О'кей полетит в тартарары, и все пролетит, ничего не увидишь и вспомнить будет нечего.
Все эти чувства вдруг чрезвычайно ясно отразились на мясистом лице Лопатова, а Марлен Михайлович, все тут же поняв, лишний раз поразился, как изменились за последние годы «наши люди». Через минуту Лопатова уже не было: на посольской машине рванул к международным блядям в Малый Бем и Копейку.
Марлен Михайлович, освобожденно вздохнув, стал располагаться в чудесном двухкомнатном номере, окнами, конечно, на чистое море. Внизу пустынные вылизанные улочки Третьего Казенного Участка шли к пляжу. Ветер сгибал верхушки пирамидальных можжевеловых кустов, тянущихся вдоль зеркальных витрин. Изредка проезжал автомобиль или проходил какой-нибудь молодой парень в ярком анораке из пластика. Марлен Михайлович испытал вдруг чувство уюта, спокойствия, полную, оторванность от проклятых проблем и нелепых инструкций. Проживу здесь три дня в полном одиночестве, не буду никому звонить, ни с кем встречаться, ну а отчет составлю за милую душу – что нам даст этот отчет, не отдалит катастрофы ни на миг и ни на миг ее не приблизит. Просижу три дня у телевизора, буду переходить с канала на канал за Ти-Ви-Мигом, следить за перипетиями избирательной кампании. Гулять, читать газеты, смотреть телевизор… На три дня выйду из игры и постараюсь определиться, куда идти мне, с кем и за что. В конце командировки из какого-нибудь бара позвоню в Москву и скажу Вере, чтобы она позвонила мне от своей сестры. Быть может, не засекут. Вера все поймет, попрошу ее выйти на «Видное лицо» и еще раз попытаться удержать их от катастрофических решений.
Он включил телевизор. На одном канале шла французская многосерийная чепуха, на другом играл американский джаз, на третьем бушевал советский хоккейный чемпионат… Ти-Ви-Миг он обнаружил на шестом канале. Пулеметная дробь комментатора сразу же прогнала из этого сумеречного дня сонное спокойствие и отрешенность. Камерамены показывали из Евпатории сногсшибательное событие – слет «Волчьей сотни», на котором ультраправая организация объявляла о своем присоединении к Союзу Общей Судьбы. Какой-то дряхлый полковник (вероятно, один из последних кавалеристов Шкуро) с восторгом рассказывал молодежи о своей туристской поездке в Москву и об огромном впечатлении, которое произвел на него военный парад на Красной площади. Ни слова о коммунизме – Россия, мощь, границы империи, флаг на всех широтах мира, XXI век – век русских! В президиуме собрания Марлен Михайлович вдруг увидел профессора Фофанова, одного из «одноклассников». Еще неделю назад его, либерала, «любителя краснопузых», в таком собрании размазали бы по стене, теперь, за неделю до выборов, он был почетный гость и волчесотенцы ждали его слова.
Зазвонил телефон. Марлен Михайлович передернулся. Кто может мне звонить? Кто знает, что я в «Литейном-Сплендид»? Оказалось, знают те, кому полагается знать. Звонил из Феодосии Вильям Иванович Коккинаки. Под таким именем пребывал на Острове полковник Сергеев. Вальяжный профессор-археолог прибыл в Феодосию с личными научными целями из Калифорнии. Мягким картавым говорком археолог на правах старого друга и знатока Крыма приглашал Марлена Михайловича посетить его в Феодосии. В том случае, если вас одолеют дела или визитеры, дорогой мой, милости прошу – я снял дивный особнячок у моря, мы сможем, как в старые времена, поспорить о третьем слое кургана Тепсень или о происхождении древних водоемов на склонах Легинера. Позвольте, какие визитеры, я никого не жду, возразил Марлен Михайлович, ни с кем не намерен… Да-да, конечно, я и сам люблю уединение, зачастил господин Коккинаки, сочувствую вам от всей души. Вот только вчера избавился от одного нумизмата, некий Игнатьев-Игнатьев, личность любопытная, но полный дилетант. Советую вам таких любителей адресовать к своему – ха-ха – шоферу или даже прямо ко мне. Ну, а уж если полезут какие-нибудь древние египтяне, то тогда просто звоните мне, дорогой мой, вот – запишите телефон.
Соображая некоторое время, что могла бы означать вся эта абракадабра, Марлен Михайлович некоторое время невидящими глазами смотрел на экран Ти-Ви-Мига, пока до него вдруг не дошло, что на экране фигурирует очередное сногсшибательное событие. Пресс-конференция в Бахчисарае. Советник по печати ханского двора делает заявление журналистам. Его высочество исламский руководитель татарского народа Крыма призывает своих подданных голосовать за Союз Общей Судьбы и выражает уверенность, что в составе великого Советского Союза Крым сможет внести более солидную лепту в движение неприсоединения, укрепить антиимпериалистический фронт своих братьев по вере.
Вдруг снова зазвонил телефон. На этот раз портье. Любезнейшим тоном на чистом русском интересовался, не желает ли господин получить ужин в номер.
На экране телевизора появился Андрей. Он выпрыгнул из вертолета на базе ВВС в Каче. За ним по пятам следовала его новая женщина – Кристина Паролей, в кожаной куртке и джинсах, весьма привлекательная особа, но до нашей Таньки ей далеко, дурак Андрей, во всем дурак. Их встречал Чернок и сотни три восторженных молодых летчиков.
Ужин? Да-да, пожалуйста. Что-нибудь полегче, что-нибудь простенькое. Да, и вот еще… вот еще что… будьте любезны… бутылку скоча, да-да… Что? Вот именно целую бутылку. Black-White вполне устроит…
Лучников поднялся на трибуну, поднял руки, призывая к тишине.
– Летчики! – сказал он. – Каравеллы испанцев отправлялись в Атлантику, не зная, что им принесет каждая следующая миля, шли во мрак и туман. Они обрели Америку, но ведь ее могло бы и не быть на месте, мрак и туман поглотил бы их. Таков удел человека – идти к новым берегам. Обретем ли мы Россию, нашу судьбу и мечту? Летчики, отправляясь в этот путь, я хочу вам сказать, что наш мрак и туман гораздо чернее и пространнее, чем тот, что лежал перед испанцами.
Вскочил какой-то чудесный юноша с лейтенантскими значками в петлицах, махнул пилоткой, прокричал:
– Мы летаем в любую погоду, Андрей!
Аудитория восторженно взревела. Полковник Чернок закурил сигариллос. Андрей грустновато улыбался. Миссис Паролей (кажется, есть такая травка в бульон) демонстрировала одну лишь безграничную преданность своему владыке.
Экая хитроумная бестия, вдруг с отчетливой злобой подумал Кузенков о Лучникове. Агитация от обратного! Пугает людей «мраком и туманом», а достигает желаемого восторга, отваги. Что происходит с этими людьми? Вновь и вновь Солженицын увещевает их с телеэкранов – остановитесь, одумайтесь! Все его с благоговением слушают, а потом приходят к сногсшибательному выводу: только великая земля могла взрастить столь могучую личность, только великий Советский Союз! Может быть, на такой степени процветания у человека всегда возникает эдакий вывих в сторону бессмысленных вдохновений? Как умудрился Лучников так глубоко проникнуть в психологию островитян? Может быть, и впрямь в КГБ его этому научили? Кузенков, однако, достоверно знал, что верхушка Комитета вовсе не стремится к захвату Крыма: ведь пропадает такое чудное рабочее поле. Нет, просто Андрей сам один из островитян, один из лучших.
Ти-Ви-Миг по своему обыкновению зафиксировал физиономию Лучникова. Странное сочетание: хищноватая улыбка и грустный, если не тоскливый, взгляд.
– Подонок! – Кузенков поднес кулак к физиономии бывшего друга. – Подонок во всем: и родных своих забыл, и любимую выбросил, и даже такая мелочь – не удосужился за все эти месяцы старого друга найти. Все поглотила садомазохистская идея, снобизм, доведенный до абсурда.
– Совершенно с вами согласен, Марлен Михайлович, – прозвучал поблизости несколько проржавленный голосишко.
Кузенков отскочил от телевизора. В номер въезжала колясочка с его «скромным ужином» – целый набор подносов и подносиков, прикрытых серебряными крышками, плюс бутылка виски. Колясочку толкал слуга, средних лет костлявый субъект с улыбочкой, обнажающей анемичные десны, седоватые крылья волос падали на глаза.
– Вы нашли точное слово, – сказал слуга. – Андрей Лучников – нравственный подонок. Я его знаю с детских лет, мы вместе учились в Симферопольской гимназии имени Царя-Освободителя.
Кузенков молча смотрел на слугу и уже понимал, что это вовсе не слуга, что он, может быть, зря отослал Лопатова, что его здесь ждали, что нужно немедленно звонить господину Коккинаки, если это уже не поздно.
Фальшивый слуга склонил голову и слегка подщелкнул каблуками.
– Разрешите представиться. Юрий Игнатьев-Игнатьев, – сказал он. – Простите великодушно, но это была единственная возможность предстать перед вами, а в этом у меня есть крайняя нужда.
Подкинув фалды, как в XIX веке, Игнатьев-Игнатьев присел на кресло, но кресло было современным, «утопляющим», нагловатое, нарочито старомодное движение не соответствовало дизайну. Он как-то нелепо провалился и, чтобы соответствовать этому креслу, дерзко закинул ногу на ногу. Смещение времен и стилей оказалось столь дурацким, что Марлен Михайлович, несмотря на напряжение, усмехнулся.
– Игнатьев-Игнатьев? – сказал он ледяным тоном. – Волчесотенец? Знаю о вас немало.
– В прошлом, любезнейший Марлен Михайлович, – сказал Игнатьев-Игнатьев, подчищая себе ногти как бы небрежно, стильно и вновь фальшиво. – «Волчья сотня» вычистила меня из своих рядов, и я горд, что это произошло за несколько дней до того, как они продались СОСу. Теперь я член партии «коммунисты-нефтяники»…
– Браво, браво, – сказал Марлен Михайлович. – Из «ВС» в «КН». Поздравляю. Однако не могли бы вы оставить меня одного? Я не вполне…
– Более того, я вошел в ЦК этой партии и сейчас хотел бы говорить с вами не как частное лицо, но как член ЦК… – Игнатьев-Игнатьев вопросительно протянул руку к бутылке.
– Не трогайте виски, – с неожиданной для себя грубостью сказал Кузенков.
Изображение Лучникова уже исчезло с экрана. Теперь Ти-Ви-Миг, захлебываясь, повествовал о драме, разыгравшейся в ялтинском «Мажистике»; Лючия Кларк нашла в постели продюсера Джека Хэлоуэя местную аристократку Нессельроде! – в то время как… и так далее и тому подобное. Среди интервьюируемых персон мелькнул на минуту и недавний эмигрант кинорежиссер Виталий Гангут. Он категорически отмежевывался от постельной истории, заявляя, что на Лючию Кларк он «кладет» (неясное место, господа, позднее постараемся уточнить), а Лидочку Нессельроде «видал в гробу» (последуют разъяснения, милостидари), из всей остальной шараги знать никого не желает, а Осьминога ценит как сильно «секущего» в кино продюсера. Без всякого сомнения, интервьюируемый был слегка или основательно навеселе. Ему был задан вопрос: кстати, правда ли, что вы совместно с Хэлоуэем вынашиваете планы сверхмощного блокбастера? Гангут хитро заулыбался, погрозил пальцем и в таком виде был зафиксирован.
– Кажется, вы знаете и этого негодяя, товарищ Кузенков? – спросил Игнатьев-Игнатьев, кивая на экран.
– Я вам не товарищ, – рявкнул Марлен Михайлович, налил себе полный стакан виски, а бутылку недвусмысленно переставил подальше от непрошеного гостя.
– Что касается меня, то я знаю его прекрасно, – усмехнулся Игнатьев-Игнатьев, ничуть не смущаясь. – Витя Гангут – нравственный урод и алкоголик. Дружок нашего героя. Видимо, предательство родины у этих господ в крови.
После стакана виски все вспыхнуло ярким светом и юмором.
– Не позволить ли вам выйти вон, милостидарь, радетель родины? – сказал Кузенков Игнатьеву-Игнатьеву и резко показал ему на дверь. В жесте было что-то ленинское.
Зашевелилось лицо Гангута на телеэкране. В ответ на вопрос о СОСе он сморщился, будто прихлопнул на шее комара, и пробормотал:
– Презираю…
Замелькало что-то зарубежное. Ти-Ви-Миг шуровал с одинаковым успехом по всему миру. Нефть, развратные морды шейхов и революционных лидеров, террористы, плейбои, ученые, спортсмены, модели и бляди.
– Да, я радетель родины своей, – надуваясь спесью, заговорил Игнатьев-Игнатьев и снова потянулся к бутылке, но Марлен Михайлович вновь ее переставил подальше, – и ради борьбы с врагами ея, со сволочью вроде Лучникова, готов соединиться даже с «коммунистами-нефтяниками», с самим дьяволом…
– Под родиной вы что подразумеваете? – спросил Марлен Михайлович.
Глаза Игнатьева-Игнатьева радостно сверкнули – ага, не выгоняют! Все-таки начинается же диалог же!
– Мое понятие родины прежде всего отличается от лучниковского, – быстро, едва ли не захлебываясь, проговорил он.
– Только-то и всего. – Марлен Михайлович изобразил разочарование. – Скучновато, господин Игнатьев-Игнатьев. У вас как будто и не родина, а только лишь Лучников на уме. Задвинулись вы на этой персоне.
Голова Игнатьева-Игнатьева упала, и Марлен Михайлович услышал глухое отчаянное ворчание.
– Налейте мне скоча, – наконец различил он слова.
– Не налью. Я вас не приглашал. Вы меня не интересуете.
Игнатьев-Игнатьев взял себя в руки, откинул назад волосы, встал и прогулялся по ковру.
– Напрасно пренебрегаете, Марлен Михайлович, – сказал он. – Сейчас я представляю те немногие силы на Острове, которые противостоят эпидемии СОСа. Запад, как всегда, расписывается в банкротстве. Мы выходим на Белград, мы ищем пути в Пекин. Мы, семь левых партий, единственные, кто может хоть что-то сделать против СОСа…
– И во мне вы ищете союзника? – усмехнулся Марлен Михайлович. – В советском дипломате вы ищете союзника? Любопытно.
– Да, вы наш потенциальный союзник, – сказал Игнатьев-Игнатьев. – У нас есть сведения, что в СССР могущественные круги не хотят воссоединения, и вы из этих кругов.
– Кто это вам сказал, господин коммунист-нефтяник? – Марлен Михайлович со стаканом виски в левой руке приблизился и ухватил Игнатьева-Игнатьева за плечо. Плечо оказалось на удивление слабым и податливым, голова кобылообразного субъекта как-то бессильно мотнулась. – Отвечайте! Откуда этот вздор?
Игнатьев-Игнатьев молчал, бессильно моталась его голова.
– Это я ему сказал, – прозвучал вальяжный голос, и Марлен Михайлович увидел на пороге располагающего к себе господина с бородой Радамеса, в котором без труда узнал полковника ОСВАГа Вадима Востокова. Изящно поклонившись, полковник прошел в комнату и поставил на стол серебряное ведерко с бутылкой шампанского. Виновато развел руками:
– Извините, Марлен Михайлович, но это я имел неосторожность во время одной из официальных бесед, сиречь допросов этого криминального господина, высказать нечто вроде подобного предположения.
– Чему обязан, господин Востоков? – почти весело спросил Марлен Михайлович. «Черное и белое» делали свое дело, мир упрощался, распадаясь на два цвета, уподобляясь телевизионному старому доцветному фильму добрых шестидесятых, мир иллюзий.
– Очень польщен, что вы знаете мое имя. – Востоков ловко открыл шампанское. – Слышите, как завывает норд-ост? Начинается ураган. В такие вечера весьма приятно разыгрывать в уютном отеле партию политического покера.
Шампанское после виски показалось Марлену Михайловичу серебрящейся фортепьянной пьеской после аккордов оркестра.
– Учтите, господин Востоков, – сказал Марлен Михайлович, разваливаясь в кресле. – В соседнем номере помещается тренированный майор Лопатов.
На экране Ти-Ви-Мига вдруг появился «рыбий жир ленинградских речных фонарей». Кровавые полосы угасающего заката за зыбкой иглой Петропавловки. Ухмыляющиеся лица трех мальчишек в шинелях с поднятыми воротниками и в черных шарфах, обмотанных вокруг шеи.
– Соседний номер пуст, – любезно сказал Востоков. – Майор Лопатов в сей момент нежится в кабинете массажа «Бангкок», что в Малом Беме и Копейке, с вашего разрешения.
– Внимание, – услышал Марлен Михайлович голос комментатора. – Репортаж из колыбели пролетарской революции. – Появился сам комментатор. Тренчкоут с поднятым воротником, «федора» с опущенными полями. – Съемка сделана спонтанно, без разрешения властей, просим прощения за дефекты изображения. – Он повернулся к трем юношам. – Милостидари-и-дарыни, перед вами Игорь, Слава и Валера, все трое называют себя «новые правые».
Один из юношей вытащил из-за пазухи листок школьной бумаги и, кашлянув, стал читать: «От имени Комитета „Новые Правые Крестовского Острова“ мы обращаемся к русскому правительству на Острове Крым, к главнокомандующему Вооруженными Силами Юга России генералу Павловичу, а также к начальнику ОСВАГа генералу Арифметикову с просьбой немедленно взять под стражу редактора просоветской газеты „Русский Курьер“ Андрея Лучникова. Советская молодежь и ее авангард „Новые Правые Крестовского Острова“ считают Андрея Лучникова ренегатом и предателем нашей борьбы…»
Далее на экране началось какое-то непонятное движение, замелькали неясные пятна. Комментатор Ти-Ви-Мига бойко объяснил, что интервью сорвалось из-за вмешательства народной дружины, но «новым правым» удалось скрыться на мотоцикле.
– Ага! – восторженно вскричал Игнатьев-Игнатьев. – Слышали? Под стражу Лучникова! Вот воля советской молодежи!
– Так ведь они же «правые», – сказал, от души веселясь, Марлен Михайлович, – а ведь вы же теперь «ультралевый», Игнатьев-Игнатьев.
– Да какая разница! – брызгая слюной, зашумел Игнатьев-Игнатьев. – Главное – Лучникова под стражу! Пока не поздно! Главный негодяй!
– Вот она, страсть! – сочувственно кивнул в его сторону Востоков. – Он обожает Андрея с детства. Недавно в ОСВАГ попал дневник господина Игнатьева-Игнатьева. Представьте себе, Марлен Михайлович, чуть ли не тысяча страниц страсти, ненависти, любви, ярости. Воображает себя женщиной Лучникова.
– Фальшивка! – вскричал Игнатьев-Игнатьев. – Дневник – фальшивка!
Глаза его явно замаслились, он явно испытывал сейчас сладостное страдание, какое бывает у юнцов, когда в их присутствии говорят о предмете их любви, пусть и неверном, пусть подлом, но страстно желанном.
– Дайте мне хоть немного выпить, Марлен Михайлович, – жалобно попросил Игнатьев-Игнатьев. – Налейте хоть капельку.
– Принесите из бара пару бутылок, – строго сказал ему Востоков. – Запишите на счет ОСВАГа.
– Слушаюсь! – Игнатьев-Игнатьев выскочил из номера.
Востоков выключил телевизор. В наступившей тишине послышалось завывание норд-оста, или, как его здесь называют, «боры». Луч прожектора осветил изрытый волнами морской горизонт.
– Мне так давно хотелось поговорить с вами, Марлен Михайлович, – сказал Востоков.
Марлен Михайлович засмеялся. Сердце его было полно молодой отваги. Ему казалось, что он видит вперед все ходы этих запутавшихся в собственных хитростях людей, видит нелепый смысл их игры, поскольку он, Марлен Михайлович, знает главную и Основополагающую причину всей неразберихи. С молодой отвагой он полагал эту Основополагающую мерзостью и вздором.
Востоков вздохнул:
– Как все безобразно запуталось! Послушайте, Марлен Михайлович, скажите мне откровенно, вы-то сами, одно из главных действующих лиц, понимаете, что происходит?
– Дело не в том, понимаю или нет, – сказал Марлен Михайлович. – Я благодаря своему воспитанию и образованию, в отличие от вас, товарищ белогвардеец, вижу Основополагающую…
В номере вновь появился Игнатьев-Игнатьев. На этот раз «коммуниста-нефтяника» привел, зажав нос и верхнюю губу в болевом приеме, профессор Коккинаки, он же полковник Сергеев.
– Собирался выстрелить нервно-паралитическим патроном прямо в вас, господа, – сказал Сергеев, отшвырнул Игнатьева-Игнатьева, сел в кресло и вынул из атташе-кейса три бутылки «Сибирской» водки.
– Отдайте мне мой дневник, господин Коккинаки, – хныкал Игнатьев-Игнатьев. – Верните грязную фальшивку.
Марлен Михайлович весело оглядел присутствующих:
– Братцы мои, да я вижу, вы здесь все свои.
Сергеев улыбнулся.
– Нет-нет, не совсем так, но мы делимся некоторыми данными. Без такого обмена intelligence service невозможен. Не так ли, коллега Востоков?
Востоков, на удивление Марлену Михайловичу, никакой искательности к Сергееву не выказал, а напротив, как бы и не удостоил вниманием.
– Не можете ли вы закончить свою мысль, Марлен Михайлович? Вы сказали, что знаете Основополагающую?..
– Вот именно. – Марлен Михайлович налил себе в стакан немного виски, немного шампанского и долил до краев водкой. – Основополагающая крутит нас всех в своем водовороте, превращает нашу жизнь в абсурд, нашу работу в бессмысленную трату времени и денег. Всех нас, и марксистов и монархистов, и цэрэушников и кагэбэшников, она закручивает в водовороты, она плывет, неумолимая, могучая, светящаяся акула!
Все замолчали. Возникла неловкая пауза.
– Впечатляюще, – неуверенно пробормотал Востоков. Новая пауза, неловкая тишина. Тихое бульканье – Игнатьев-Игнатьев деликатно глотал водочку.
– Есть предложение, – сказал господин Коккинаки. – Мы все здесь мужчины. – Он бросил взгляд на Игнатьева-Игнатьева. – Или почти все. Давайте напьемся сегодня под «бору»? Напьемся по-свински и поедем к девкам в Малый Бем. Кстати, Лопатову в «Бангкоке» уже проломили бутылкой голову.
– Иногда это нужно, – сказал Востоков.
– Жалею, что иногда, а не всегда, – сказал Марлен Михайлович. – Как подумаю об этой кошмарной светящейся бляди, так и не просыхал бы никогда с проломанной башкой. Попробуйте мой коктейль, товарищи штирлицы. Меня уже качает, как в море. Кстати, что это там за огни, прожекторы, мигалки? Может быть, уже началось?
– Когда начнется, мы будем знать, – сказал Сергеев. – Тут всегда при норд-осте адмирал Вирен выводит свою эскадру на тренировку, ну а нашим из Новороссийска тоже дома не сидится. Да и американцы летают, фотографируют. А на хуя? – спросил он всех присутствующих.
– Это ее дела, – загадочно усмехнулся Марлен Михайлович и показал рукой движение большой рыбы.
Все засмеялись. Зазвонил телефон. В трубке послышался голос не кого-нибудь, а именно Андрея Лучникова. Он говорил очень торопливо:
– Марлен, мне удалось оторваться от Ти-Ви-Мига и от своего конвоя. Я в пятистах метрах от тебя у самого пляжа, в баре «Трезубец». Приходи немедленно.
– Однако у меня гости, – пробормотал Марлен Михайлович. – Милейшая компания. Беседуем об Основополагающей.
– Я знаю, кто у тебя, – пробарабанил Луч. – Постарайся их обмануть. Это единственный шанс.
– Добре, добре, – хитровато засмеялся Марлен Михайлович. – Мои любезнейшие гости очень заинтригованы. Сейчас я и вас сюда притащу, дружище! Разыграем партию политического покера под рев норд-оста. Помните песню? «И битый лед на всем пути, и рев норд-оста, к коммунизму прийти не так-то просто…» – Он повесил трубку и весело глянул на «гостей». Разведчики смотрели на него профессиональными взглядами. Бедняги, подумал Марлен Михайлович, им кажется, что они все знают, что направляют события, между тем нет, пожалуй, более неосведомленных и более жалких прислужников главной суки. Основополагающей.
– Лучников звонит, – сказал он.
У разведчиков профессионально не дрогнул ни один мускул, между тем как обвисший над стаканом «Сибирской» «коммунист-нефтяник» вскочил, разлил, уронил, задрожал девичьим трепетом.
– Он внизу, в баре. Сейчас приведу его сюда, – сказал Марлен Михайлович.
– Я этого не переживу, – пробормотал Игнатьев-Игнатьев.
– Миссис Паролей с ним? – быстро спросил Востоков.
– Он один. – Марлен Михайлович вышел из номера, прихватив с собой ключ, и заблокировал замок. Пока будут выбираться отсюда, мы смоемся, подумал он. Куда смоешься? – мелькнула мысль. В море?
В холле отеля он подошел к дежурному городовому, показал свой паспорт и пожаловался, что к нему, советскому дипломату, ввалились какие-то пьяницы и мешают отдыхать. Коп тут же побежал вызывать патруль. Нахалы, осмелились нарушить покой «советского товарища».
Марлен Михайлович между тем выбежал из отеля и рванул по пустынной, короткой и темной улице, где кипели под яростным ветром можжевеловые кусты и светились лишь окна двух-трех баров. В конце улицы бухала и взлетала над парапетом накатная волна норд-оста.
Тут только, почувствовав пронизывающий холод, Марлен Михайлович сообразил, что он выскочил на улицу даже без пиджака, в одной жилетке. Он добежал до парапета, увернулся от очередного удара волны, увидел справа и слева пляж, заливаемый пенным накатом, дикую пляску огней в черном мраке, подумал, что, может быть, это ночь окончательного решения всех проблем, весело спутал мокрые волосы и тогда заметил в цокольном этаже массивного и безжизненного здания три светящихся теплых окна. Это был бар «Трезубец». Волна останавливалась в метре от его крыльца. Гибельная ночь осталась позади, как только он переступил порог: в теплом баре пахло крепким кофе, табаком, играла музыка.

Gonna make a sentimental jorney
To renew old memory… —
напевал какой-то теплый успокаивающий басок.
Хозяин бара смотрел по телевизору хоккейный матч СССР – Канада. Рядом со стойкой сидел огромный пес-овчар с черной полосой по хребтине. Он дружелюбно осклабился при виде вбежавшего Марлена Михайловича. В углу на мягком диване сидели Лучников и миссис Паролей.
– Боже мой, – засмеялся Андрей. – Ты мокрый и пьяный. Никогда тебя пьяным не видел. Cristy, look at my friend. He is a heavy drunk… [Кристи, взгляни на моего друга. Он сильно пьян…](англ.)
Чистенькая и строгая миссис Паролей в застегнутой под горло кожаной курточке дружелюбно улыбнулась Кузенкову. Благодаря Ти-Ви-Мигу всему Острову было известно, что в карманах куртки этой особы всегда помещаются два пистолета со снятыми предохранителями.
– Николай, – сказал Лучников бармену, – дай моему другу какой-нибудь свитер и стакан горячего рома… Николай, – сказал Лучников бармену через пять минут, – дай мне и моему другу штормовки, мы хотим немного подышать воздухом.
Движением руки он пресек поползновение Кристины следовать за ними. Они вышли в ревущую мглу и медленно пошли по узкой полосе ракушечника, которая еще оставалась между каменной кладкой набережной Третьего Казенного Участка и накатывающимися из мрака белыми гривами.
– Марлен! – прокричал Лучников на ухо Кузенкову. – Дело сделано! Через неделю мы победим! Последний полл показал, что СОС получит более девяноста процентов!
– Гордись! – крикнул Марлен Михайлович.
– Меня тоска гложет! – ответил Лучников.
– Еще бы! – крикнул Марлен Михайлович. – Ведь ты всего лишь жалкая рыба-лоцман для огромной бессмысленной светящейся акулы.
– О чем ты говоришь? – с испугом спросил Лучников.
Марлен Михайлович ничего не ответил, а только лишь большим оттопыренным пальцем показал в черное море и загадочно ухмыльнулся.
Лучников, удивившись на миг, тут же забыл об удивлении. Он шел вдоль могучих бетонных плит, весь мокрый, в переливающейся под бликами огней штормовке, задумчивый и до странности молодой, настоящий герой народного плебисцита, настоящий чемпион.
– Еще через неделю Госдума обратится к Советскому правительству с просьбой о включении в СССР на правах союзной республики. Скажи, ты можешь мне гарантировать, что не будет какого-нибудь варварства, какой-нибудь тотальной оккупации? Ведь это же не нужно в нашем случае, совсем не нужно. Чехи – чужие, они хотели отколоться, мы свои, мы хотим слиться. Насильственный акт здесь не нужен. Нужна некоторая постепенность, такт… В конце концов по конституции каждая союзная республика имеет право на свободный вход и выход, на международные отношения, даже на свои вооруженные силы. Наши «форсиз» станут частью Советской Армии, зачем же нас оккупировать? Социалистические преобразования тоже нужно проводить постепенно – мы долго еще сможем быть источником твердой валюты. Пусть меня вышлют сразу, пусть нас всех, одноклассников, вышлют в Кулунду, посадят во Владимирский централ, пусть хоть расстреляют, мы готовы, но с Островом, с населением нужна постепенность, варварские акты неуместны… Оккупация может потрясти и нас, и вас, может привести к самому невероятному… к войне… Я пытался несколько раз выходить наверх за такими гарантиями, но там, как всегда, делают вид, что нас вообще не существует. В конце концов, ты проводишь здесь политику правительства, Марлен. Я не встречался все эти месяцы с тобой из-за телевизионного хвоста… Они бы скомпрометировали нас обоих… Теперь выхода нет – отвечай напрямую: хватит там ума не оккупировать нас?
Лучников, высказывая это, говорил как бы сам с собой, но после последнего вопросительного знака повернул лицо к Кузенкову и слегка обомлел. Солидный его друг, само воплощение спокойствия и стабильности, выглядел диковато, с мокрыми завитками волос, прилипшими ко лбу, с горящим взглядом, устремленным в грохочущий мрак Азовского залива.
– Ума? – взвизгнул он и расхохотался. – Ума-то хватит! В малых дозах ума у нас хватает, а много не нужно!
– Что с тобой, Марлен? Идем назад в «Трезубец»! – Лучников с трудом остановил стремящееся куда-то мощное тело Марлена Михайловича, повернул его в обратном направлении.
Марлен Михайлович вырвался, прижался к бетонным плитам дамбы Третьего Казенного Участка, распростер вдоль стены руки. Глаза его, расширившись неимоверно, проницали ночной шторм, а рот кривился в саркастическом смехе.
Грохочущие белые валы один за другим шли на них, и Лучников подумал, что буря усиливается и в конце концов может расплющить их о камни дамбы. Пока валы разбивались метрах в двадцати от них, но бурлящая пена докатывалась уже до стены. Через час волна будет бить в дамбу и взлетать над ней, как сейчас она взлетает над морем.
– Вот как? Ты сторонник постепенности, Луч? – бормотал, борясь с неудержимым смехом, Марлен Михайлович. – Ты хочешь только себя принести в жертву, да? Всех остальных ты хочешь спасти? Мессианство? Выход в астрал? Протоптал себе дорожку на Голгофу? Ты не понимаешь разве, что дело не в мудрости наших мудрецов и не в твоей жертвенности? Ты что, разве не видишь ее? Не замечаешь ее свечения? Не понимаешь, что это она нас всех крутит?
Перепуганный Лучников тряхнул Марлена Михайловича, шлепнул его по щеке тяжелой ладонью.
– У тебя срыв, Марлен! Возьми себя в руки. О чем ты бормочешь?
– Об Основополагающей, вот о чем, – захохотал Кузенков.
Лучников неуверенно рассмеялся.
– Это ваши марксистские бредни, а я не марксист…
– Ха-ха-ха! – Кузенков взревел совсем уже бешеным хохотом и простер руки во мглу. – Марксист ты или в боженьку своего веруешь, но ведь не можешь ты не видеть реальности, не можешь не видеть ее, ее огромного тела, ее свечения!
Он оттолкнулся от стены, побежал к морю, и через минуту очередной белый вал накрыл его с головой. Лучников бросился за ним. Волна откатывалась, и теперь они оба оказались по пояс в кипящей белой пене… то тут, то там в водоворотах крутились ящики, бревна, доски, комки пластика, бутылки, куски пенопласта, обрывки оранжевой штормовой одежды. Лучникова отделяло от Кузенкова метров десять, он понял, что может его догнать, когда вдруг луч мощного прожектора опустился на море сверху, с дамбы, и он увидел в этом луче, как новая белая стена, неистовая, идет на них, подбрасывая на гребне новые ошметки моря.
– Марлен! – отчаянно закричал он. – Стой!
Кузенков, словно ребенок, ошарашенный счастьем купания, повернул к нему хохочущее лицо.
– Она! Она! – кричал генконсультант.
Вал накрыл его, потом вышвырнул на гребень. В луче прожектора было отчетливо видно, как в голову ему въехало толстенное бревно. Через мгновение вода накрыла и Лучникова. Он бешено поплыл вперед, снова пытаясь догнать Кузенкова.
Когда он вытаскивал на берег бесчувственное тело генерального консультанта, на дамбе и на полосе песка вдоль дамбы уже было полно народу. Он видел стоящую по пояс в воде Кристину, бегущих к нему ребят охраны, видел Сергеева, Востокова и даже Игнатьева-Игнатьева. Все было отчетливо видно, повсюду полыхали софиты. Ти-Ви-Миг вел прямую передачу с места действия.

XIV
Весна

В середине весны, то есть к концу апреля, склоны Карадага, Сюрю-Кая и Святой горы покрываются цветами горного тюльпана и мака, что радует и вдохновляет зрение. Цветение полыни, чебреца и лаванды наполняет воздух мимолетной, такой, увы, летучей и быстро пропадающей обонятельной поэзией. Не хочется пропустить ни мига из этой череды быстро проносящихся мигов цветения. Ночью – окна настежь, днем – блуждание по горам. «Я надеюсь, что после меня тысячи тысяч раз будет цвести этот склон, ведь вот после Макса чуть не полсотни раз цветет… – думал Арсений Николаевич. – Ну а когда земля начнет остывать, когда солнце начнет остывать, то по теории вероятности все равно где-нибудь во Вселенной возникнет точно такой же склон и на нем будут раз в год цвести тюльпаны и маки, лаванда, полынь и чебрец…» С улыбкой подумалось, конечно, что по теории вероятности может оказаться в тех неведомых глубинах и подобный старик среди подобного цветения, но улыбка эта была подавлена коротким смешком.
Между тем высокий старик в старом белом свитере из альпаки, в старых крепчайших ботинках, вполне еще ловкий и совершенно уже добрый и чистый, что в старости случается далеко не со всеми, вполне был достоин повторения в рамках теории вероятности.
В это утро спутником Арсения Николаевича по прогулке был другой старик, подполковник в отставке Марковского полка Филипп Степанович Боборыко, такой же, как и сам Арсений Николаевич, бывший юноша Ледяного похода. Филипп Степанович, в отличие от Арсения Николаевича, был рыхл и одышлив. Он и в отставку-то вышел в 1937 году по причине дурного здоровья, но с тех пор вот уж столько десятилетий тянул, бесконечно охая и скрипя, основал, развил и передал детям небольшой, но вполне солидный судоремонтный бизнес, объездил весь мир. Сейчас, охая и стеная, ругая Арсения Николаевича за то, что вовлек тот его в немыслимую «по нашим-то мафусаиловым годам» прогулку, подполковник Боборыко рассказывал о своем прошлогоднем путешествии в Москву и о наслаждении, которое он испытал на концерте церемониального оркестра Советской Армии.
– Арсюша, мон ами, поверь, это было шикарно, елочки точеные! Какой повеяло российской стариной! Тамбурмажор подбрасывал жезл, на задах стояли военные значки, штандарты сродни, знаешь ли, Семеновским и Преображенским. Все трубачи такие грудастые и усатые, вот она, имперская мощь, не чета нашим «форсиз», которые, ты уж извини меня, я знаю, что ты этого не любишь, но, согласись, с годами стали больше похожи на тель-авивских коммандос, чем на русскую армию, прости, Арсюша, похожи стали на этих дерзких жидков. А что они играют – ты не представляешь! «Морской король», «Тотлебен», «Славянку» и даже одну нашу, белую, ты себе не представляешь, Арсюша, они играли «Марш дроздовцев», конечно, без слов, но я пел, Арсюша, я пел, сидя в советском зале, пел и плакал…
Филипп Степанович слегка даже пробежался по горной тропе, воздвиг свое грузное тело на камень и, прижав руку к груди, спел не без вдохновения:

Шли дроздовцы твердым шагом,
Враг под натиском бежал,
И с трехцветным русским флагом
Славу полк себе стяжал…
Затем последовала одышка и затяжной кашель со свистом, деликатное, в кустик, отхаркивание мокроты.
– Милый Боборыко, – сказал с улыбкой Арсений Николаевич (любопытно, что даже в юности у подполковника не было прозвища, сама его фамилия воспринималась как забавная кличка), – должен тебя огорчить: о «дроздовцах» эти твои трубачи даже и не слышали, а на дроздовский мотив они поют свое: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы с боем взять Приморье, Белой армии оплот». Согласись, в поэтическом отношении этот текст явно лучше нашего.
Филипп Степанович огорчился. С огорчением и очень серьезно он смотрел на Арсения Николаевича, и тот понимал, что церемониальный оркестр и марши – лишь повод для серьезного разговора, с которым Боборыко приехал в «Каховку».
Прошло уже около двух месяцев, с того момента как Временная Государственная Дума обратилась к Верховному Совету с просьбой о включении Крыма в Союз на правах шестнадцатой республики. Ответа до сих пор не было, не было никакой реакции из Москвы, словно все это была детская игра, словно и сам ОК не достоин внимания гигантской Евразии.
– И все-таки, Арсюша, в вооруженных силах там чтут российские традиции. Представь, отправился я в Лефортово искать свой кадетский корпус. Представь, сразу нашел. Все те же красные стены, белые колонны, вокруг почти ничего не изменилось, в здании помещается Артиллерийская академия, у входа дежурный офицер, стройный, перетянутый ремнями, наш, настоящий, Арсюша, русский офицер. Я обратился к нему и сказал, что учился здесь кадетом. Представь, никакой враждебности, представь, наоборот, дружелюбие, уважение…
– Что ты хочешь этим сказать, Боборыко? – мягко спросил Арсений Николаевич. – Говори наконец впрямую.
– Я хочу сказать, что в мире болтают о советском милитаризме, но ведь мы, русские, всегда любили войну, мы… – Филипп Степанович разволновался вконец, руки задрожали, дыхание сбилось.
– Давай присядем. – Арсений Николаевич посадил старого друга на нагретый солнцем камень. Огромная чаша Коктебельской бухты со всеми ее парусниками и мотоботами, ее небо с двумя-тремя геликоптерами, ее земля с уступчатыми домами и завитками фривея, с катящимися автомобилями в тишине лежала под ними. Здесь, на склоне, была тишина, только свиристела близкая птица да мощно пахли цветущие травы. – Ну, скажи наконец, Филя, скажи, спроси, – сказал Арсений Николаевич.
– Хорошо. – Филипп Степанович отдышался. – Арсюша, мы вымираем с каждым днем. Сколько осталось? И батальона не наберется. Арсюша, меня послали к тебе товарищи. Мы чувствуем, что они скоро придут. Ведь это же бесспорно, они придут. Мы и сами бы пришли на их месте, иного быть не может. Скажи, можем ли мы, последние добровольцы, смотреть на них как на нашу армию?
Арсений Николаевич не думал ни минуты.
– Нет, это не наша армия, – сказал он.

Теплым майским вечером на открытой веранде литературного ресторана «Набоков» Антон Лучников играл на саксофоне для своей беременной жены. Выпросил инструмент у музыканта – Джей, дай мне твою дудку ненадолго, хочу для жены немного поиграть, она у меня очень беременная. Все тут были свои, все друзья, все яки, и, конечно, знаменитый саксофонист Джейкоб Бриль не отказал Тони, дал свое золотое сокровище, только попросил слюни не пускать. Кумир подземной пересадки на станции метро «Шатле» заиграл в стиле ретро мелодию «Сентиментальное путешествие». Он думал, что всех поразит этой древностью, которую недавно выудил в отцовских архивах, но оказалось – все эту штучку знают, вся публика в «Набокове», не говоря уже о музыкантах, которые тут же к нему подстроились и только лишь слегка улыбались, когда он пускал «фиксу». Певица же оркестра, длинноногая черная Заира, обтянутая черным платьем и вся целиком напоминающая стройную изгибающуюся ногу, встала рядом с Тони и запела:

Gonna make a sentimental journey
To renew old memory…
Антон играл, глядя на жену влюбленными глазами. Со дня на день она родит. У меня будет ребеночек, сын или дочь, еще одно родное существо появится в мире. Мать ушла, но придет ребенок, он заполнит то, что называется гнусным словом «пустота», черную дыру в пространстве, образовавшуюся с уходом матери. После недавней смерти матери он почувствовал, что изменился, может быть, повзрослел, может быть, это называется каким-нибудь другим словом, но изменился решительным образом. У каждого человека свой космос, но в моем слишком просторно, слишком много пустот… Мать ушла, а отец и не знает об этом, орбита его удаляется, он кружит в холодных кольцах своей подлой славы, все дальше и дальше отлетает от меня… и от деда… Счастье, что в мир мой вошла такая горячая Памела… Вот она сидит в своем африканском широченном бурнусе, но пузо все равно видно, не спрячешь, там мое дитя…
Черная, тоненькая, дочь татарина и негритянки Заира, поводя плечами и бедрами, будто старалась вылезти из своего чулка. Оживи мою короткую память… Когда я увидел двух американочек на торговой улочке Стамбула, разве я думал, что одна из них станет моей женой? Кажется, это дед виноват, – кажется, это он сказал – вот твоя жена, Антошка! Отец этого не сказал, может быть, он только подумал об этом, помнится, он бросил на нас в «Калипсо» какой-то странный взгляд, но не сказал ничего. Ему не до этого. Исторический деятель… Экий вздор вся эта история, вся эта политика. Если бы я мог играть на саксе, как Бриль!
Он кончил играть и с церемонным поклоном вернул инструмент хозяину.
– Ты можешь хорошо играть, – серьезно сказал Бриль. – Хочешь, позанимаюсь с тобой?
– Очень хочу, Джей, – сказал Антон. – Готов хоть завтра начать.
– Давай поиграем, пока красные не пришли, – сказал Джей Бриль.
– На саксофоне сейчас и у них можно играть, – сказал Антон. – Меня как раз там и научили. Некий Дим Шебеко.
– Ага, – уважительно кивнул Бриль. – Знаю.
Антон вернулся к своему столу, где золотой богиней восседала Памела, а рядом с ней ближайший друг, третий призер Антика-ралли Маста Фа и несколько еще парней и девушек из первого национального конгресса яки, который, едва возникнув, тут же и рассыпался на множество групп, группочек и отдельных личностей. К сожалению, отец прав, думал Антон: яки-идея возникла преждевременно, ей нужно еще не менее одного поколения. Быть может, вот тот, кто сидит сейчас в Памеле и так колоссально растянул ее матку, может быть, этот типус и смог бы стать настоящим яки, если бы… если бы не… если бы не было сейчас такой грустной и чудной весны, если бы мы все, весь наш Остров, со всеми его скалами и бухтами, не был зачарован ожиданием неизбежного, загипнотизирован таинственным северным молчанием. А впрочем, какое все это имеет значение, никогда я не пойду по пути своего папочки, никогда не позволю поработить себя никакой политической идее, любая из них мерзее другой, хватит с меня этого дурмана, лучше на саксофоне буду играть, лучше уеду с Памелой к ней в Малибу, забуду о том, что я русский, что я яки, забуду об Острове Крым, довольно… Вновь и вновь в памяти его вставал дряхлый дворец на окраине Рима, отставшие от стен обои, выскакивающие при каждом шаге плитки паркета, запах распада, неотвратимой беды… Он тряхнул головой, поймав на себе беспокойный взгляд Памелы.
– Ну, – улыбнулся он жене. – Как я играл, бэби?
– Совсем неплохо, – улыбнулась она. – Я думала всегда, что ты врешь про саксофон, а ты, оказывается, и действительно немножечко умеешь.
– Бриль будет заниматься со мной, – сказал Антон. – Через год заиграю, как он.
– Браво! – Памела погладила его по голове. Чем больше рос у нее живот, тем более по-матерински она относилась и к мужу своему, русскому мальчишке. – Завтра же напишу маме в Малибу, что ошиблась – выходила замуж за будущего премьера, а он оказался просто саксофонистом.
– Ебал я всех премьеров, – пробормотал смущенно Антон. – Джаз – вот независимая страна, ни с какой политической падлой никогда не смешается.
– Какой ты стал аполитичный, – ядовито заметил Маста Фа. – Тони, ты вернулся из Италии другим человеком. Может быть, «красные бригадисты» тебя запугали?
Все расхохотались, кроме Антона и Памелы. Он никому не рассказывал, для чего ездил в Италию, никому, кроме Памелы, и никому никогда не расскажет: нечего им знать о горшках с черной рвотой, о трещинах в стенах так называемого дворца, о последних хрипах матери, о ее глазах, замутненных наркотиками, об одинокой его молитве, которая обернулась судорогой, никому он не расскажет об этом, кроме Памелы, которой уже все рассказал, никому, даже отцу, прежде всего – никогда – отцу. Он ничего не ответил Маста Фе и отвел глаза. Получается, что у меня совсем нет друзей. Маста Фа – лишь политический союзник, он не друг, если я не могу ему рассказать обо всем этом. Дед Арсений на своей горе… Могу я ему рассказать? Это еще вопрос… Впрочем, дед Арсений – мой друг. Вот ему я расскажу все о матери, об этом ужасном дворце, где она провела свои последние дни… Завтра же отправимся с Пам в Коктебель…
– Ну? – настойчиво сверлил его взглядом яростный Маста Фа. – Перед бригадистами там обосрался?
– Ебал я «Красную бригаду», – неохотно проговорил Антон, выпил рюмку коньяку и поспешно закурил.
– Обосрался! – крикнул Маста Фа. – Мы все обосрались! Мы все оказались дерьмом! Мы не яки, а говно!
Еще после участия в Антика-ралли бахчисарайская аристократия отлучила юношу от дома. Мусульманин не должен принимать участия в варварских забавах гяуров. Затем и отец, богатейший плантатор, выгнал сына: иди к своим русским! Теперь Маста Фа собирался и сам послать всех подальше: оскорбленная душа жаждала одиночества.
Все за столом после слов темпераментного гонщика зашумели. Маста Фе удалось добиться своего: все забыли про джаз и про очарование поздней весны, про все свои сердечные дела и про марихуану, снова бессмысленно закружилась по столу безнадежная яки-проблема. Антон, хотя и слово себе дал не ввязываться, через минуту уже перегибался через стол, отмахивал волосы, стучал кулаком, безобразно, в худшем русском стиле, оппонировал другу, едва ли не рыдал.
– Да ты пойми, да вы поймите, ты, парень, вы, ребята, поймите, нет у нас еще нации, хоть плачь, но нету! Вы же видели, как проваливались все наши митинги, за исключением тех, где надо было кулаками работать; все наши дискуссии оборачивались комедией, а над своим языком мы сами смеялись!
Маста Фа в ответ тоже вскочил и перехватил раскачивающуюся над столом длинную руку.
– Это вы, русские, смеялись, а другие не смеялись! Вы русские – мазохисты! Вас Золотая Орда триста лет употребляла, а вы только попердывали! Вас Сталин сорок лет ебал, а вы его отцом народов называли. Вы, русские, сейчас весь наш Остров жопой к красным поворачиваете, напрашиваетесь на очередную выебку. Кончено! Катитесь вы, проклятые русские!
Отшвырнув тяжелое кресло, Маста Фа перепрыгнул через перила веранды прямо на мостовую. Через несколько секунд зеленая его «Бахчи-мазаратти», рявкая, отвалила от ресторана «Набоков» и исчезла.
– Ну вот вам и яки, – печально развел руками Антон. – Вот вам на поверку и вся наша «нация». Вы – русские! При чем тут русские? В конце концов, почему я – русский? Я с таким же успехом и итальянец.
– Вы итальянец? – спросила, подходя, Заира. – Такой блондинчик?
– По-вашему, все итальянцы черны как сажа? – надменно возвышаясь над своим животом, обратилась к ней Памела. Она чувствовала, куда клонит певичка, – при беременной жене уволочь на ночку мальчика.
– Ну, вот уже и цвет волос, цвет кожи, примитивнейший расизм, – уныло проговорил Антон. Он был удручен внезапной злобной вспышкой Маста Фы. – Друзья, – сказал он, – мы ссоримся по пустякам, а на самом-то деле думаем об одном – придут ли красные?
– Не сомневайтесь, придут, – сказал кто-то с дальнего конца стола.
Сказано это было по-русски, но Антону показалось, что с советской интонацией, да-да, определенно, кто-то советский высказался. В конце стола на углу бочком сидел маленький, заросший бороденкой по глаза молодой человек в солдатской рубашке, расшитой лилиями, мода советских хиппи.
– Вы, кажется, из России? – спросил Антон.
– Сейчас из России, – загадочно ответил малыш.
Антон повернулся к друзьям и продолжил свою мысль:
– Придут или не придут красные, долг крымской молодежи – продолжать процесс формирования новой нации Надо перенести семя яки через поколение. Нужно организовать многонациональные земледельческие коммуны, работать над языком, над новой культурой…
Говоря это, он чувствовал на себе усмешливый взгляд малыша. Резко повернул голову – так и есть: смеется.
– Какого черта вы смеетесь?
– Хотел бы я посмотреть на ваши многонациональные коммуны в Крымской АССР, – сказал малыш. – У вас никто до конца не понимает большевизма. Даже вы, яки, противники воссоединения. Даже вы, ребята, не понимаете, что вас очень быстро тут всех раскассируют…
– Кто вы такой? Вы из Москвы? – спросили малыша.
– Неделю как оттуда, – ответил он.
– Турист? Однако туризм прекращен сразу после призыва Думы. Еврейский эмигрант? Они сюда не едут…
– Я просто беглец, – скромно сказал малыш.
– За столом расхохотались – нашел куда бежать!
– Мне все равно, куда бежать, – пояснил малыш. – Я могу убежать откуда угодно и куда угодно.
– Новый Гудини, – сказал Антон.
– Между прочим, что-то в этом роде, – очень просто, без всякой амбиции сказал малыш. – Мое имя Бенджамен Иванов, или Бен-Иван, как зовут меня друзья. Я эзотерический человек. С каждым годом обнаруживаю в себе все новые и новые признаки свободы. Вы можете спросить, Тони, у вашего отца. Прошлым летом мы пересекли с ним вместе советско-финскую границу. Мне удалось тогда «вырубить» целую заставу, на солидном расстоянии спутать показания локатора.
– Так это были вы? – поразился Антон.
– К вашим услугам, – поклонился Бен-Иван, встал, подошел к перилам веранды клуба «Набоков» и вдруг исчез в подступающих вплотную к веранде ветвях платана.
Антон тряхнул головой. Бен-Иван уже снова сидел за столом и ободряюще ему улыбался.
Заира приблизила к уху Антона мягкие темные губы. Может быть, потанцуем, секси-бой?
– Секси-бой потанцует со мной, – сердито сказала Памела, неизвестно каким образом услышавшая эту даже и не произнесенную фразу. – А вы, детка, – обратилась она вполне, впрочем, миролюбиво к Заире, – были бы очень любезны, если бы спели еще раз «Сентиментальное путешествие».
Заира была покладистой бабой и тут же опять отправилась к эстраде. По дороге она подцепила вновь прибывшего эзотерического человека. Тот оказался к тому же с тромбоном и очень профессионально солировал поочередно с Заирой и улыбался ей вполне по-свойски и даже иногда притрагивался своим твердым передком к ее пружинистому задку. Все танцевали на веранде, и все улыбались друг другу. Антон прижимал к себе огромный живот жены, и ему казалось, что сердцебиение плода совпадает с его собственным пульсом. Он видел вокруг лица друзей, несостоявшуюся новую нацию Острова Крым, такие красивые яки – хей, челло, где вы еще найдете такую красивую молодежь? Все танцевали под мелодию четвертьвековой давности, и все улыбались. Сладкое облачко марихуаны витало над верандой. В небе растворялось закатное золото и висел для красоты рой безобидной майской мошкары. За хрустальным стеклом виден был внутренний зал ресторана «Набоков», еще недавно там чуть ли не каждый вечер проходили приемы в честь очередного заезжего эмигранта. Теперь элегантная публика передвигалась с бокальчиками мартини вполне бессмысленно. Кое-где были видны хохочущие рты, кое-где насупленные брови пророков, кривые рты пьянчуг, подержанные дамочки проносили высоко поднятые и на всякий случай чуть-чуть оскорбленные подбородки, а с дубовых панелей взирали на толпу портреты Тургенева, Мережковского, Бунина, Ахматовой, Бродского, Вознесенского, Ахмадулиной и множества других. «Писатели – верные помощники партии», – вспомнил Антон поразивший его лозунг в московском клубе ЦДЛ. Сейчас все казалось призрачным, все подернуто дымкой. Слабый привычный наркотик на этот раз будто бы отодвинул куда-то вглубь весь клуб «Набоков» и веранду с танцующей молодежью и придал всему какой-то смутный несмысл. Впрочем, ощущение это было мимолетным, оно пропало так же, как и появилось, – внезапно, и в это время поворот танца открыл перед ним прореху в шеренге платанов и в прорехе той – огромное золотое небо крымской ночи, панораму Симфи с ее кубами, шпилями, шарами, квадратами и уступами, россыпь огней на фоне золотого неба и торчащий прямо посредине карандаш «Курьера». Верхний его конец сверкал ярким светом, будто маяк. Там был в этот момент его отец. Он поддерживал там уже бессмысленный огонь; маяк в ослепительной золотой ночи, где все было видно и ясно далеко вперед.
Вторжение началось именно в эту ночь, но по традиции все-таки в темноте: одна заря еще не успела сменить другую, и в этих коротких сумерках налетел на Симфи свист бесчисленных турбин.
Председатель совета СОСа, издатель и редактор «Русского Курьера» Андрей Лучников, услышав этот свист, понял: свершилось.
Он выключил весь свет в башне, и одноклассники увидели с большой высоты своего небоскреба бесчисленные огни над Симфи. Это кружили в ожидании очереди на посадку гигантские десантные «Антеи».
Ти-Ви-Миг, как всегда, оказался на месте. На экране «ящика» уже можно было видеть пасть десантной рыбины, откуда один за другим выезжали набитые «голубыми беретами» джипы. Передача, правда, почему-то внезапно прервалась, когда несколько «голубых беретов» побежали прямо на камеру, на ходу поднимая приклады.
– Ну вот видите, – спокойно сказал Беклемишев. – Они снова обманули. Они не могут не врать.
– Кто они? – закричал Лучников. – Я не с солдафонами разговаривал! Я с Госпланом разговаривал! С Комэконом и с Госпланом. Они вполне могли и не знать, что готовится.
Третьего дня в башне «Курьера», а затем и в правительственном квартале начались радостные события. Москва прервала трехмесячное зловещее молчание, на связь с Лучниковым стали выходить видные деятели Госплана, а затем и Совета Экономической Взаимопомощи. Есть, дескать, мнение, что пришла пора начать координацию экономики. Лучников, ликуя, переадресовывал московских товарищей к соответствующим симферопольским правительственным, коммерческим, финансовым органам. Из всего этого следовало, как решили одноклассники, что в Москве торжествуют «прагматики», что там решено объединение провести поэтапно, тактично и, уж во всяком случае, без вторжения, ведь в самом деле, что же за нелепость – вторжение в страну, добровольно присоединившуюся. Не Прибалтика ведь.
Итак, все стало поворачиваться, казалось бы, в благоприятную сторону, за исключением, впрочем, череды золотых закатов над всей территорией Острова, этого золотого и слегка зеленоватого свечения, которое вселяло почему-то все большую тревогу и заставляло одноклассников торчать по ночам в башне «Курьера» и мешало почему-то им разлучаться.
Замигал индикатор видеофона. На экране появился полковник Чернок. На голове у него был шлемофон. Он говорил очень тихо, но вполне внятно:
– Со всех сторон к берегам подходят десантные суда, на пляжи высаживаются танковые колонны, в бухты – морская пехота, применяются судна на воздушной подушке. Аэропорт Симфи наводнен «Антеями». Радарные системы оповещают о приближающемся соединении истребительной авиации. Предполагаю, что речь идет о блокаде наших баз.
– Саша, для чего им блокировать наши базы? – вскричал Мешков. – Разве они не понимают, что это их базы?
Лучников положил руку на плечо дрожащему Мешкову, сказал Черноку:
– Попробуй напрямую запросить Генштаб о причинах вторжения.
– Это не вторжение, – улыбнулся Чернок.
– Что же?! – вскричал потерявший весь свой юмор Сабашников.
– Включи московский канал ТВ, – сказал Чернок.
Фофанов повернул ручку телевизора на московский канал. Там в этот глухой час вместо цветной сетки сидел скуластый диктор Арбенин в диком пиджаке и умиротворяющим монотонным голосом читал какое-то сообщение ТАСС. Судя по тону, сообщение было средней важности, более серьезное, чем сводка ЦСУ, но, конечно, не столь существенное, как речь товарища Капитонова на собрании по поводу вручения ордена Октябрьской Революции городу Кинешме.
– Как известно (хотя, казалось бы, откуда известно, если ничего по этому поводу населению не сообщалось)… широкие слои населения исконной российской территории (нет-нет, никакой Государственной Думы, ее вовсе не существует)… Восточного Средиземноморья (даже в таком сообщении не употребить заколдованного слова «Крым», это уж слишком)… обратились к Верховному Совету Союза Советских Социалистических Республик с просьбой о включении в состав одной из союзных республик (опять лжица, опять подляночка – не так ведь обратились, не так звучала просьба). Вчера на заседании Президиума Верховного Совета СССР просьба эта была в принципе удовлетворена. Теперь она подлежит утверждению на очередной сессии Верховного Совета.
В ознаменование воссоединения народов Восточного Средиземноморья с нашим великим социалистическим содружеством Комитет физкультуры и спорта при Совете Министров СССР совместно с Министерством обороны СССР и ДОСААФ решили провести в секторе Черного моря военно-спортивный праздник под общим названием «Весна». Проведение праздника назначено на (вчерашнее число мая)… Репортажи о ходе праздника будут периодически транслироваться по второй программе Центрального телевидения.
– Достаточно, – сказал со своего экрана Чернок. – Выключайте.
Члены совета увидели, как дежурный офицер протянул Черноку радиограмму. Полковник снова улыбнулся, на этот раз слегка саркастически.
– Американцы любезно сообщают, что из Одессы к нашим берегам вышла эскадра во главе с авианосцем «Киев», а из Новороссийска эскадра во главе с авианосцем «Минск»…
– Наши данные подтверждаются, – вставил невозмутимый Востоков.
– Пока, ребята, – сказал Чернок. – Я поднимаюсь на вертолете. Насколько понимаю, я уже не командующий. Позволю себе просто удовлетворить любопытство. Мне интересно, как это у них поставлено.
Видеофон погас, и почти в тот же миг все увидели приближающийся к башне «Курьера» большой зеленый вертолет с советскими опознавательными знаками. Он завис в непосредственной близости от стеклянных стен лучниковского шалаша. В открытых его дверях столпились, внимательно вглядываясь в рефлектирующие стекла, десантники.
– Это по нашу душу, Востоков? – спросил Лучников осваговца. Тот молчал. – Где Сергеев? Когда нас должны взять? – спросил Лучников. Востоков молчал.
На вертолете зажегся мощный прожектор. Через мгновение луч его уперся в наконечник башни «Курьера» и ослепил всех. Несколько мгновений они чувствовали себя козявками под микроскопом, как вдруг сверху донеслась автоматная очередь, и все увидели на одном из уровней «вигвама» Кристину Паролей с оружием в руках. Вертолет немедленно погасил огни и стал удаляться.
– Вы что же, Андрей, собираетесь защищаться? – с кривой улыбкой спросил Востоков. – Наподобие Сальвадоре Альенде?
– Брось оружие! – злобно крикнул Лучников Кристине. Та немедленно выполнила приказ. – Как ты смела стрелять?
Она села на пол и уткнула голову в колени.
– Что же прикажете делать? – спросил всех Сабашников. Его нельзя было узнать, трудно было предположить, что он и в этот момент играет. – Как дубчековской компании сидеть и ждать особистов?
Наступила долгая пауза, которую в конце концов прервал Лучников.
– Петяша прав, – сказал он. – Пусть хоть потрудятся товарищи. Пусть поищут. А мы пока покатаемся по своей земле на прощание.
Все молча встали. Через несколько минут из подземного гаража «Курьера» без особой спешки, с сохранением полного достоинства стали разъезжаться машины одноклассников – «Руссо-Балт» Мешкова, «БМВ» Беклемишева, «Мерседес» Фофанова, «Ягуар» Сабашникова, машины Нулина, Каретникова, Деникина… и, наконец, знаменитый «Питер-турбо» лидера национальной идеи Лучникова.
– В следующий раз встретимся, должно быть, в Потьме на стекольном заводе, – сказал на прощание Сабаша и тут уж все-таки не удержался, изобразил «декабриста», а потом, чуть не заплакав, рассмеялся. – Странная связь со стеклом…
С каждой минутой становилось светлее, и в тот момент, когда в небе появилось созвездие целого вертолетного соединения, задержавшийся Востоков заметил приближающуюся фигуру полковника Сергеева. На этот раз тот был в своей полной форме, которая, надо сказать, выглядела на нем довольно дико.
– Разъехались? – еще издали и негромко спросил он Востокова.
Звук приближающихся вертолетов был пока еще подобен жужжанию шмелей, и потому негромкий голос Сергеева прозвучал гулко и отчетливо на площади, выложенной цветной плиткой, с кинетической и в этот утренний час едва колышащейся скульптурой.
Востоков сидел как раз у подножия этой скульптуры, олицетворяющей, по мысли ее творца, «Стойкость хрупкого». Закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди, он смотрел на приближающегося Сергеева. «Любопытно, сам он меня застрелит или прикажет вертолетной сволочи», – думал он. Сергеев подошел вплотную.
– Почему не задержали? У вас ведь был приказ. – В голосе Сергеева тоже слышалось нескрываемое любопытство, и Востоков подумал, что это свойство не покидает людей их профессии, пожалуй, даже в самые критические минуты.
– Как думаете, почему? – надменно спросил он Сергеева. – Не догадываетесь?
– Молодец, Востоков, – вдруг сказал московский полковник, сделал было движение, чтобы хлопнуть коллегу по плечу, но почему-то не решился. – Я в тебе не ошибся, Востоков. Бери-ка свою тачку и испаряйся, пока не поздно. Лучший выход для тебя – испариться.
– Даже если бы я и выполнил приказ? – вновь Востоков дал волю своему неистребимому любопытству.
– В этом случае – тем более, – сказал Сергеев.
– Яки, – сказал полковник Востоков. – Я тоже в вас не ошибся, Сергеев.
За несколько минут до того, как из вертолета посыпались отборные молодчики спецгруппы ГБ, темно-вишневый «Фольксваген» Востокова успел завернуть за угол «Курьера», а потом нырнул в ближайший тоннельчик Подземного узла.
Дока по таким делам, офицер-азербайджанец был основательно разочарован – чехословацкий вариант, когда он, азербайджанец, построил все правительство вдоль стенки с поднятыми руками, сорвался; здесь, в Симферополе, товарищи оказались не столь сознательные.

На больших высотах небоскребов вдоль бульвара 20 января с первыми лучами солнца появились красные и трехцветные флаги. Чем выше поднималось солнце, тем гуще становилась толпа на широченных тротуарах главного бульвара Симфи. На несколько часов раньше обычного открылись все кафе и бары-экспрессо. Царило радостное возбуждение. Молодежь развешивала по ветвям платанов лозунги типа: «Привет, Москва!», «Советский Остров приветствует советский материк!», «Крым + Кремль = Любовь!» и самый оригинальный: «Пусть вечно цветет нерушимая дружба народов СССР!» Автомобильные реки еле-еле текли в обоих направлениях вдоль бульвара. Полиция сбилась с ног, стараясь очистить главную улицу столицы для церемониального прохода частей родной Советской Армии. До восьми утра, однако, в центре не было видно ни одного советского солдата. Огромные экраны в барах и транзисторные телевизоры в руках публики показывают репортажи Ти-Ви-Мига из различных пунктов побережья. Ти-Ви-Миг на сей раз почему-то оказался далеко не в лучшем своем качестве; передачи были сбивчивые, внезапно прерывались, но и по ним можно было судить о грандиозных масштабах военно-спортивного праздника. Все-таки, видимо, развязные телемолодчики раздражали скромных советских парней, лица скромняг мрачнели при приближении машин Ти-Ви-Мига, и передачи почему-то прекращались. Московский канал между тем передавал вчерашний выпуск программы «Время», материалы о ходе весенних посевных работ, выступление временного поверенного Республики Мозамбик в связи с национальным праздником, вручение наград ветеранам угольной промышленности… Публика на Январском бульваре начала пить шампанское, настроение все повышалось: ничего, ничего, скоро все наладится, к черту телевидение, сами скоро все увидим своими глазами, вы слышали, говорят, к вечеру прилетит Брежнев.
Вдруг в начале бульвара жутко взвыли сирены, и невероятно мощный и явно советский голос стал повторять одну и ту же фразу:
– Машинам и пешеходам немедленно очистить проезжую часть! Машинам и пешеходам немедленно очистить проезжую часть!..
Столичная полиция взялась разгонять автомобили, заталкивала их под платаны, на тротуары и чуть ли не в подъезды домов.
Наконец по бульвару на большой скорости пронеслись полдюжины броневиков-амфибий с горящими фарами и воющими сиренами. Из-за брони видны были только голубые береты, скособоченные на бритых затылках.
Восторженные крики населения не достигли ушей куда-то чрезвычайно спешащих солдат. В кафе «Марсово Поле» некий иностранец предположил, что подразделение мчалось «брать» Совет Министров. Его подняли на смех. Через несколько минут на экране в кафе, правда, и в самом деле появилась сводка Ти-Ви-Мига с Сенатской площади, где стильно светилась колоннада Совета Министров и куда ворвалась броневая кавалькада. Передача вновь как-то внезапно и нелепо оборвалась. Ти-Ви-Миг, по северному выражению, в этот день был явно не на высоте.

Между тем в одной из автомобильных пробок на площади Барона стоял «Питер-турбо» крымского чемпиона. В обычное время он оказался бы, конечно, в центре внимания, сейчас все пассажиры и водители высовывались из машин, стараясь не пропустить появления головных церемониальных советских колонн.
Кристина вдруг потеряла свой образ гибкой и почти немой любовницы-телохранительницы, которая сопровождала лидера идеи все эти месяцы. У нее было разбухшее от слез лицо и страх в глазах.
– Андрей, прошу тебя, умоляю, бросим немедленно эту машину, – повторяла она. – Эту твою ебаную машину все знают. Тебя сейчас возьмут. Надень парик, и бежим. Тебя могут каждую минуту взять эти ебаные «комми»…
– Я ни от кого не скрываюсь, – надменно отвечал Лучников. Известная всем телевизионная его улыбка не сходила с его лица. Черный свитер, ворот голубой рубашки, сигариллос в углу рта – прежний рекламный облик. – Если предъявят ордер на арест, подчинюсь. Захотят взять нахрапом, окажу сопротивление.
Она вдруг взорвалась неудержимыми рыданиями. Он обозлился – какой тряпкой оказалась эта «железная девочка». Танька никогда бы не унизилась до таких соплей. Он сам еле справлялся с внутренней дрожью, и злость на Кристину помогла ему. Он даже взял ее слегка за горло и тряхнул:
– Вытри сопли, говно!
– Подумай обо мне, – рыдала уже во весь голос Кристина. – Что я буду делать без тебя? Бежим, Андрей! Ну, подумай хоть раз о ком-нибудь другом! Хоть на миг подумай обо мне, подумай о другой душе, хуесос, подумай не о себе…
– Сука, ты меня полагаешь самоманьяком? – зарычал он. – По-твоему, это я для себя все сделал, весь этот ад для себя сотворил?

Между тем в «аду» этом гремели оркестры и музыка из динамиков, реяли флаги всех политических партий Крыма и красные флаги СССР, мелькали смеющиеся лица. Впереди у скульптуры Барона началось какое-то движение: приехало несколько фургонов полиции и платформы Ти-Ви-Мига.
Лучников наклонил голову и сжал ладонями виски, нажал пальцами на глазные яблоки, чтобы разогнать спускающуюся ему на голову тучу мрака. В самом деле, быть может, Кристи и права по-своему, по-бабски. Она напомнила об отце, о котором я забыл, о сыне, о котором я забыл, о внуке, который может появиться со дня на день и о котором я уже забыл, она напоминает о себе, о которой я никогда и не помнил. Я даже Таньку-то свою забыл, забыл еще тогда, в Москве, поэтому она и ушла, даже свою единственную женщину забыл и наплевал на нее, а уж эту-то, Кристи, я никогда и не помнил. Прости меня, господи, я расплачусь за эту черствость, но ведь и она не права, не о себе же я все это время думал, о России, о верховном ее пути, о Твоем пути, об искуплении…
Сегодня, когда они покинули здание «Курьера», Кристина напомнила ему об отце, и он из первой же телефонной будки позвонил в «Каховку». Там ответил новый библиотекарь, бывший премьер Кублицкий-Пиоттух. Он поведал, что Арсений Николаевич среди ночи, никому ничего не сказав, с одним лишь своим верным Хуа укатил на «Роллс-Ройсе» в Симферополь, и он, Кублицкий-Пиоттух, не может не связать этот отъезд с общими событиями, о которых Андрею Арсеньевичу, естественно, известно лучше других, и хотя он лично, Кублицкий-Пиоттух, не может не быть ему благодарен за то, что вовремя покинул никчемное правительственное учреждение, но тем не менее он не может не выразить ему своего недо…
На симферопольской квартире в телефонную трубку рыдал одинокий Хуа. Андрюса, что-то ужас слюшилось… Арсюса усел из дом в старой синель и взял из подвал свой рзавий руззие…
Теперь в автомобильной пробке на площади Барона Лучников не знал ничего ни об отце, ни о сыне. Вдруг он подумал, что без них ему свет не будет мил. Не будет мил ему свет и без снохи – золотой Памелы, и без будущего внука, и без Танькиного Саши, и без самой Таньки, и без этой бабы, которая, оказывается, так его любит. Вдруг в этот момент вся история, философия и политика сгорели, словно куча старых газет, и он ощутил себя лишь мешком протоплазмы, жалкой живой сферой, вместилищем чего-то дрожащего, жаждущего защиты. Так уже было с ним однажды после финиша Антика-ралли.
– Внимание! – снова послышался над огромной площадью могучий радиоголос. – Всем на бульваре Января, на Синопском бульваре и на Преображенской! Немедленно очистить проезжую часть для проходящих колонн.
Приказ этот не относился к площади Барона, да все равно его и выполнить было невозможно.
Лучников сдвинул крышу назад и встал в машине. Он увидел приближающуюся по Синопскому бульвару первую колонну танков с поднятыми вверх стволами пушек и зажженными фарами.
Несколько камераменов Ти-Ви-Мига, в их серебряных куртках, с аппаратами на плечах, бежали почему-то не к танкам, а к статуе Барона. Что там происходит? Крыши автобусов, полицейских фургонов и сам Ти-Ви-Миг закрывали поле зрения.
– Что там происходит? Что там? – спросил он в пустоту.
Кристина сидела теперь, не двигаясь, надвинув мужскую шляпу, закрыв глаза черными очками, а нос и рот завязав цветным платком.
– Взгляните на экран, господин Лучников, – услышал он рядом вполне любезный голос. В «Кадиллаке» по соседству тоже была сдвинута крыша, и владелец, по внешности биржевой брокер, любезно показывал ему на экран своего внутреннего телевизора. – Происходит историческое событие, господин Лучников. То, чего большевики ждали шестьдесят лет. Окончательная капитуляция Добровольческой армии.
Лучников вздрогнул от ужаса. На экране все было видно отчетливо. У подножия статуи Барона стояло каре – несколько сот стариков, пожалуй, почти батальон, в расползающихся от ветхости длинных шинелях, с клиновидными нашивками Добровольческой армии на рукавах, с покоробившимися погонами на плечах. В руках у каждого из стариков, или, пожалуй, даже старцев, было оружие – трехлинейки, кавалерийские ржавые карабины, маузеры или просто шашки. Камеры Ти-Ви-Мига панорамировали трясущееся войско или укрупняли отдельные лица, покрытые старческой пигментацией, с паучками склеротических вен, с замутненными или, напротив, стеклянно просветленными глазами над многоярусными подглазниками… Сгорбленные фигуры, отвисшие животы, скрюченные артритом конечности… несколько фигур явилось в строй на инвалидных колясках.
– Что за вздор, господин Лучников? – спросил владелец «Кадиллака». – Вы не можете объяснить мне смысл этого фарса?
Камеры скользили по каре старцев, и у Лучникова вдруг возникло некое особое ощущение: это и в самом деле была армия, а развалины эти были воинами, и весь урон, который принесло время их телам и амуниции, только подчеркивал почему-то это ощущение «войска». Через минуту Лучников увидел того, кого и не сомневался увидеть в этом каре, – своего отца. Арсений Николаевич стоял в первом ряду, где заняли места самые сохранившиеся, самые бравые. Иные из них выпячивали груди с крестами и медалями, красуясь и бодрясь вполне по-дурацки. Лучников-старший в полковничьих погонах на своей юнкерской шинели просто стоял, опершись на винтовку, в той позе, в какой, наверное, они, мальчишки, и стояли в перерывах между атаками на Каховку. Странно было видеть рядом с ним репортера Ти-Ви-Мига в его серебряной куртке с фирменной эмблемой на спине. В глубине кадра над морем голов, цветов, флагов и лозунгов светились фары медленно приближающейся танковой колонны.
– Президиум Союза Белого Воина, как известно, отверг решение Временной Государственной Думы, – слышался спокойный голос отца. – Находящееся здесь подразделение Вооруженных Сил Юга России, верное присяге, противостоит вторгшейся армии красных.
– Однако, профессор… – Репортер показал камере свое ухмыляющееся лицо.
– Полковник, – мягко поправил Арсений Николаевич.
– Простите, полковник, но ведь Генштаб и весь личный состав наших «форсиз» приветствуют слияние с героической армией великого Советского Союза…
– Мы вам не «форсиз»! – рявкнул стоящий рядом с Арсением Николаевичем грудастый старик. – Мы – добровольцы! Русская армия!
– Русская армия собирается драться? – спросил репортер.
– Мы собираемся капитулировать, – сказал Арсений Николаевич. – Добровольческая армия капитулирует перед превосходящими силами неприятеля. – Он усмехнулся. – Согласитесь, слово «капитуляция» звучит более нормально, чем…
Сверхмощный радиоголос заглушил «ненормальное» слово:
– Немедленно освободить проезжую часть! Через пять минут начнется прохождение танковых колонн!
Сотни, тысячи машин, стоящих вплотную, отделяли Андрея от Арсения. Никак не пробраться к отцу, никак уже его не спасти. Началось хаотическое движение, в котором среди базарной разноголосицы послышалось четко:
– Равняйсь! Смирно! Шагом арш!..
Каре подобралось и медленно двинулось вперед. В последний раз Андрей Лучников увидел своего отца, когда тот довольно энергичным движением отодвинул от себя серебряную куртку Ти-Ви-Мига.
Теперь съемка шла с верхней точки, и неожиданно оказалось, что между головными танками и батальоном стариков есть некое асфальтовое озеро, вполне пригодное для исторической процедуры капитуляции. Быть может, сами Ти-Ви-Миги и позаботились о возникновении этого пространства, чтобы заснять «трагикомедию». Фанатики, безумцы спонтанной съемки, для них не существовало ни эмоций, ни опасностей.
Над батальоном «добровольцев» развернулся довольно большой и вполне эффектный белый флаг капитуляции. В передней шеренге склоненным несли трехцветное знамя России и несколько полковых штандартов.
В какой-то момент камера скользнула по молодым лицам советских танкистов. В своих шлемофонах они выглядели совершенно невозмутимо, только у двух-трех были приоткрыты рты, что придавало им, естественно, несколько дурацкий вид. Танки пока что стояли без движения, их прожекторы добавляли огня к софитам Ти-Ви-Мига. Теперь невидимый комментатор трещал по-английски с такой скоростью, будто шли последние минуты финального матча на Кубок Мира:
– Захватывающее и в самом деле довольно трогательное символическое событие! С опозданием на шесть десятилетий белая армия складывает оружие перед красной. Взгляните на этих дрожащих стариков, это те самые вдохновенные юноши Ледяного похода. Сколько их осталось, где развеяны их традиции? Кто они сейчас и перед кем капитулируют?..
Старики бросали на асфальт перед танками свое ржавое оружие и отходили в сторону, где снова строились с опущенными уже головами и заложенными за спину руками.
Вдруг что-то мгновенно переменилось. Исчезли лица танкистов, и закрылись люки. Захлебнулся на полуслове комментатор. Между танками появились несущиеся с автоматами наперевес «голубые береты». Не обращая внимания на старых белогвардейцев, но лишь оттесняя их, десантники бросились к платформам Ти-Ви-Мига. Изображение на экране стало прыгать. В какой-то момент Лучников увидел двух солдат, заламывающих руки назад парню в серебряной куртке, потом все пошло трещинами – удар прикладом прямо в камеру, потом на экране появились три бегущих серебряных куртки и преследующие их десантники. Упорные фанатики продолжали снимать собственный разгром.
– Странная акция десантного соединения, – хрипел, закрываясь локтем, знаменитый комментатор Боб Коленко, лицо у него было разбито в кровь, сзади на него наседал, просунув ствол карабина под подбородок, невозмутимый «голубой берет», но Боб Коленко видел нацеленный откуда-то глаз уцелевшей камеры и потому продолжал хрипеть: – Странная игра. Имитация атаки на средства массовой информации. Вы видите, господа, этот мальчик душит меня стволом своего карабина. Кажется, он принимает эту игру слишком всерьез…
Наконец канал Ти-Ви-Мига прикрылся фирменной серебряной заставкой с эмблемой – крылатый глаз. Встревоженный хозяин «Кадиллака» смотрел на Лучникова.
– Должно быть, эти негодяи из Ти-Ви-Мига проявили какую-то бестактность к нашим войскам. Не так ли, сударь?
Он переключил свой телевизор на Москву. Там показывали общим планом улицы крымских городов, заполненные восторженными толпами. В небе группа парашютистов образовала в затяжном прыжке слово СССР. Лучников увидел, что танки пошли.
– Там мой отец, – сказал он Кристине. – Попробую пробраться на площадь. Сядь за руль.
Она судорожно, каким-то лягушачьим движением вцепилась в него. Он вдруг почувствовал к ней отвращение и тут как раз заметил, как из какого-то «Каравана» в полусотне метров сбоку группа хмельных господ показывает на него пальцами и хохочет. Он мельком глянул на них, сначала не узнал, но потом узнал и внимательно вгляделся. Это были развеселые американские киношники во главе с Хэлоуэем-Октопусом, и среди них самый хмельной, самый развязный и самый оскорбительный вчерашний московский друг Витася Гангут. Именно он, а не она, тыкал в Лучникова пальцем, похабно хохотал, а заметив его взгляд, совсем уж зашелся. Надрываясь от хохота, он что-то орал прямо Лучникову, показывая на плывущие вокруг статуи Барона башни советских танков, надрывался, покатывался, а потом вытащил из кармана куртки какую-то зеленую книжицу и как бы торжественно показал ее Лучникову. Американский паспорт, догадался Лучников. Считает себя недосягаемым, свободным, гражданином мира, а меня уже крепостным Степаниды Власьевны. Он отвернулся от кинобанды так, словно их не было поблизости, снял с головы Кристины шляпу, стал гладить ее по волосам, целовать, успокаивать:
– Why, baby? Take it easy, easy, easy… I want you. I love you [Почему, бэби? Легче, легче, легче… Я хочу тебя. Я люблю тебя](англ.).
Она успокаивалась, пальцы ее выпускали его пиджак, тихо ползли по груди… она даже улыбнулась.
Рядом мелькнула какая-то тень, кто-то махнул звериным прыжком через капот «Кадиллака».
– Лучников, встаньте! Я хочу дать вам в морду!
Перед ним стоял молодой красавец, в полосатой майке и белых джинсах, смуглое, резко очерченное лицо – настоящий яки. Лучников успел перехватить летящий кулак. Пока две мускулистые руки превозмогали друг дружку, он вглядывался в гневное и презрительное лицо. Где он видел этого парня? Наконец догадался – его соперник по Антика-ралли, третий призер. Рука его упала.
– Маста Фа! Это вы?
Юноша с демонстративным омерзением вытирал ладонь о джинсы.
– Я Мустафа, а не Маста Фа, – яростно говорил он. – К черту яки! В жопу русских! Все вы – ублюдки! Я татарин! – Клокочущая крымская речь, перепутанные англо-русско-татарские экспрессии, плевок под ноги. – Знайте, что не плюю вам в лицо только из-за уважения к вашему возрасту. Больше ничего в вас не уважаю, а презираю все!
– Умоляю вас, Мустафа, – тихо сказал Лучников. – Где Антон?
– Вспомнил о сыночке? – зло засмеялся Мустафа. – Где были ваши родительские чувства раньше, сэр? Впрочем, все вы стоите друг друга, русские свиньи! Ждите газавата!
– Умоляю вас, – повторил Лучников. – Умоляю, если знаете, скажите – Памела родила?
Танковая колонна ушла на бульвар Января, и в автомобильной пробке началось медленное движение. Сзади загудели.
– Я перед тобой на колени встану, Мустафа, – сказал Лучников.
Нотки жалости мелькнули в свирепом голосе новоиспеченного исламского воина.
– Ночью они отправились в Коктебель, на Сюрю-Кая. Но она не родила еще, – сказал он. – Советую вам всем драпать с нашего Острова, и белым, и красным…
– Спасибо, Мустафа, – сказал Лучников. – Успокойся, друг. Не ярись. Пойми, вся наша прежняя жизнь кончилась. Начинается новая жизнь.
Сзади гудели десятки машин. Лучников взялся за руль. В последний момент он поймал на себе взгляд юноши и не увидел в нем ни презрения, ни гнева, а только лишь щенячью тоску.
– Прыгай на заднее сиденье! – крикнул он. Впереди был просвет, и «Питер-турбо», рявкая в своем лучшем стиле, устремился к памятнику барону Врангелю.
На площади вокруг статуи видны были следы странного побоища, вернее, избиения: осколки стекла, обрывки серебряных курток, раздавленный танком фургончик. У подножия памятника стояла группа растерянных городовых. С тревогой они вглядывались в даль бесконечного Синопского бульвара, где уже появились огни новой танковой колонны. Лучников притормозил и спросил одного из городовых, куда делись старики врэвакуанты.
– Все развезены по госпиталям, – довольно вежливо ответил городовой и вдруг узнал его, подтянулся. – Их тут порядком помяли, Андрей… есть травмы… ммм… ваш отец, Андрей…
– Что?! – вскричал Лучников в ужасе.
– Нет-нет, не волнуйтесь… там, кажется, только рука, только рука сломана… Его подхватили друзья… шикарная публика… да-да-да. Две шикарные дамы на «Руссо-Балте»… так точно, Андрей, с вашим дадди все – яки!
– Сержант, вы можете оказать мне услугу? – спросил Лучников.
– Вам, Андрей? Буду счастлив, Андрей! – Добродушная морда расплылась в улыбке.
– Вот вам номер телефона, позвоните, пожалуйста, господину Хуа и расскажите все, что вы знаете о моем отце. Пусть он разыщет его и немедленно едет вместе с ним в Коктебель. Я буду там.
– Иеп, Сара, иеп. – Сержант тут же начал пробираться к ближайшему кафе.
Лучникову пришлось несколько раз прокрутиться вокруг Барона, прежде чем удалось нырнуть в один из тоннелей Подземного узла. Пока он крутился, его все время не оставляла мысль о том, что нужно что-то еще сделать здесь, на этой площади, что он забыл сделать еще что-то необходимое… Перекреститься, наконец вспомнил он, на церковь Всех Святых в Земле Российской Воссиявших… В последний момент, когда его уже затягивало под землю, он успел бросить взгляд на прозрачный шар церкви и положить крест.
Под землей в оранжевом свете бесконечных фонарей, как обычно, неслись сотни автомобилей, и казалось, что все нормально, ничего не происходит, идет нормальная жизнь в этой нормальной суперцивилизации.
– Почему ты сам не разыскиваешь отца?! – крикнула ему Кристина. Она, кажется, совсем уже пришла в себя и даже закурила сигарету.
– Потому что надо перехватить Антона! – крикнул Лучников. – Папа уже выступил, а вот мальчик может натворить глупостей!
– Это точно! – крикнул кто-то сзади.
Лучников оглянулся и увидел скорчившегося на заднем сиденье Мустафу. Он протянул ему назад руку и ощутил под ладонью твердую мокрую щеку парня.
– Прости меня, Андрей-ага, – прокричал Мустафа. – У меня был нервный срыв.
Лучников потрепал его по щеке, снова опустил руку на руль. Кристина радостно обернулась к Мустафе, перегнулась через сиденье и стала целовать его.
Вскоре они вырвались на Восточный фривей и с эстакады увидели разворачивающуюся величественную картину военно-спортивного праздника «Весна». Эстакада почему-то была свободна от военной техники, и по ней, как в скучные дни независимости, по-прежнему неслись разномастные своры машин, быть может, генералы-стратеги не верили в прочность сверхмощных стальных опор. Зато внизу все дороги были забиты танками, броневиками и военными грузовиками, колонны двигались, кажется, довольно хаотически, натыкались друг на друга и подолгу стояли, образуя уродливые стада серо-зеленых животных, как бы толпящихся у водопоя. Повсюду висели и перелетали с места на место многочисленные вертолеты. Основной их задачей в этой местности, кажется, была координация движения колонн, но с задачей этой они как будто не справлялись, серо-зеленые стада только лишь пошевеливались и все росли, скапливались. На съездах с фривея пробки легковых машин. Сам фривей пока что был относительно свободен, во всяком случае, «Питер-турбо» без особого труда держал скорость сто десять. Временами из пустоты, из солнечного сияния звеньями по двое возникали двухвостые, устрашающе свистящие «МИГ-25». Они проходили над эстакадой и растворялись в голубизне. Где-то вдалеке, южнее, кажется в районе Баксана или Там-Дайра, в небе висело темное авиаоблако. Там, по всей вероятности, шла высадка парашютного десанта.
Вдруг, во время очередного пролета реактивного патруля, произошла серьезная неприятность. Ведомый «МИГ» задел крылом один из висящих над скоплением танков вертолетов. Что стало с «МИГом», сказать трудно, так как он исчез в полном соответствии со своей аббревиатурой. Геликоптер же загорелся и рухнул вниз. Там, у очередного «водопоя», началась паника, танки и броневики открыли беспорядочную стрельбу. К счастью, «Питер-турбо» успел проскочить опасную зону.
Карачель, Бахчи-Эли, Сады, Мама-Русская… Они уже приближались к съезду на Отузы, откуда до «Каховки» оставалось пятнадцать километров.
– Если застану Антошку и Памелу на горе, немедленно вернусь в Симфи за Арсением, – стал размышлять вслух Лучников. – Нам надо к вечеру собраться всем вместе на горе и решить, что делать дальше…
– Правильно! – радостно вскричала Кристина. – А ночью сбежим!
– Куда сбежим? – спросил Мустафа.
– Мир большой! – ликуя, кричала Кристина. Ее вдруг охватил восторг. Она подумала вдруг, что этот день, может, будет вспоминаться ей, как самое захватывающее приключение жизни. – Мир такой большой, эй ты, красивый татарин! Есть куда сбежать! Правильно, Андрей? Молчишь? Ты же сбежишь с нами? Ты верен своей жертвеннической идее? Русский мученик с нами не сбежит, милый Мустафа. Как жаль, правда? Я надеялась, что мы будем спать втроем, а теперь нам придется спать вдвоем, милый мой Мустафа.
Лучников, покосившись, увидел, как Кристина, перегнувшись назад, целуется с Мустафой, и подумал, что бляди, увы, ему всегда нравились больше порядочных женщин и что вот такая Кристина нравится ему больше, чем верная вооруженная пуританка.
В этот момент на приборной доске загорелся красный глазок – бензина осталось пять литров. Они только что проскочили городок Мама-Русская, но в полукилометре от городка был сравнительно свободный съезд к отелю, прилепившемуся на крутом склоне горы, и там, недалеко от отеля, яркие постройки каких-то шопов и кафе и бензостанция «Эссе», правда, забитая автомашинами.
– Придется заправиться здесь, – сказал Лучников. – Зальем полный бак и канистру. Кто знает, когда еще удастся и удастся ли заправиться вообще.
Небывалое явление – очередь на бензозаправочной станции – забавляло всех участников oчepeди, все улыбались друг другу и разводили руками – что, мол, поделаешь, историческое событие, в такой день и в очереди можно постоять. Машина Лучникова оказалась в третьем десятке. Кристина, неожиданно развеселившаяся и даже какая-то лихая, отпустила «мальчиков» в кафе выпить, а сама села за руль. Такое великодушие, да-да, джентльмены, новый век – женщина, предвкушая любовь, угождает мужчинам. Лучников оглянулся уже от дверей кафе – уж не начинается ли у нее снова истерика? Нет, как будто все в порядке. Миссис Паролей (кто, кстати, сам этот господин Петрушка, он никогда не спрашивал ее об этом) спокойно сидела в кресле водителя, и ее очень милые каштановые волосы были разбросаны по плечам.
В кафе было полно народу. Бойко работали две машины-эспрессо. Стоял гул сквозь музыку, светились два телеэкрана. Москва патетически-задушевным тоном повествовала о жизни и труде жителей и тружеников какого-то жилья и труда, рядом трещал восстановившийся после симферопольского разгрома Ти-Ви-Миг – показывали аресты и обыски в помещении одной из старейших ялтинских газет правого направления «Русский Артиллерист». В кафе обсуждали события, все соглашались, что временное (конечно же, временное) задержание всяких там газетчиков и телевизионщиков, а также лидеров политических партий – это меры необходимые и умные при проведении такого крупного исторического события, как военно-спортивный праздник «Весна». Мы вступаем, господа, простите, товарищи, в новую, следующую общественную формацию, объяснял какой-то фермер из немцев каким-то бездельникам приморского типа. Те согласно кивали. И я должен сказать, господа, простите, товарищи, что наше советское командование проводит эту смену чрезвычайно осторожно, тактично, я бы даже сказал, деликатно. Вспомните, какими жертвами сопровождался такой перелом в самой России.
Лучников взял кампари с содовой. Мустафа заказал крепчайший джин-вермут «Кокти».
– Не злитесь на меня, – сказал он.
– И вы на меня, – сказал Лучников.
– Скажите, Андрей, вы предполагали, что все произойдет именно так? – спросил Мустафа.
– Таких масштабов не предполагал, – сказал Лучников.
В кафе вошли три советских солдата, три «голубых берета» с автоматами на плечах и кинжалами у пояса. Конечно, они впервые были в западном кафе и сейчас явно растерялись, явно «поплыли». Подталкивая друг друга и криво усмехаясь, они уже собирались уйти, когда к ним устремился усатый красавец хозяин с распростертыми объятиями:
– Братья! Господа! Джентльмены! Чем могу служить?
Все в кафе были радостно потрясены вновь прибывшими, все обратились к ним с таким мощным радушием, что у солдатиков головы закружились.
– Дринк, – сказал один из солдат, блондинчик. – Водички можно? – Мучительными жестами, нелепо куда-то под мышку подсовывая автомат, он попытался объяснить «фирменной» публике всю скромность своего желания.
– Пить хотите, мальчики? – восхитился хозяин. – Пиво «Левинбрау» вас устроит?
Солдаты изумленно и боязливо переглянулись. Для них уже был очищен стол, открывались немыслимой красоты «валютные» банки холодного золотистого пива. Уже тащили им и хрустящие багеты, и нежнейшую ветчину, и огромное деревянное блюдо с двадцатью сортами сыра, а публика смотрела на них с умилением и восхищением.
Солдаты мялись, сглатывая слюну, наконец тот же блондинчик сказал: «Во фирма!» – и все трое тут начали с невероятным наслаждением пить и закусывать. Кто-то налил им по рюмке «Метаксы», и солдаты, что называется, «совсем захорошели».
– Приятного аппетита, – сказал хозяин. Десантники рты раскрыли, до них только сейчас дошло, что с ними говорят по-русски.
– По-нашему, значит, можете? – спросил блондинчик.
– Да ведь мы же ваши, – вскричал хозяин. – Мы ваши, а вы наши! У нас здесь все, как у вас!
Солдаты переглянулись и захохотали.
– У нас так не бывает! – хохотали они. – У нас по-другому!
Оказалось, что один из них костромчанин, а двое из Калуги.
– Сейчас вам старую песню споем, иностранцы, слушайте! А ну-ка дай жизни, Калуга, гляди веселей, Кострома!
Скоро все кафе распевало старую – оказывается, еще фронтовую! – песню, и все дарили солдатам на память разную мелочь: часы «Омега», зажигалки «Ронсон», перья «Монблан», перстни с камешками, ну и прочее. Мустафа от стойки смотрел на солдат.
– Ненавижу эту тупую сволочь, – сказал он.
– Напрасно, – сказал Лучников и положил парню руку на плечо.
– Я знаю вашу концепцию, ага, – сказал Мустафа, – следил за всеми вашими речами. Не понимаю. Извините, я преклоняюсь перед вами – человеком, спортсменом, мужчиной, но, когда я думаю о вашей концепции отвлеченно, вы представляетесь мне горбатым и злобным уродом из подвалов Достоевского…
– Отчасти ты прав, – проговорил Лучников. – Я горбат, но не зол. Послушай, Мустафа, какого ты рода?
– Ахмет-Гирей, – небрежно бросил юноша.
– Вот так даже? Гордый хан Ахмет-Гирей? – удивился Лучников.
– Вся наша гордость в прошлом, – сказал Мустафа. – Отец – биржевой спекулянт. Ему повезло, сейчас он в Афинах. Впрочем, как считаете, может, ему вернуться? Может, станет секретарем райкома? Есть же прецеденты. Принц Суфанувонг…
Вдруг он оборвал свою саркастическую речь и стал смотреть за плечо Лучникова. Тот обернулся. Дверь в кафе медленно открывалась, но за ней не было никого, за ней было солнце, и ветер, и беда.
…Пока они пили мартини и «Кокти», на бензозаправочной станции действительно созрела беда.
Кристина медленно продвигалась к колонке, и уже подошла ее очередь, когда с другой стороны подъехал массивный «Форд» с задними крыльями, похожими на плавники акулы, проржавленный символ «золотых пятидесятых». Кристина вспомнила вдруг, как в детстве в Чикаго, куда они с родителями сразу попали после бегства из Польши, ее, крошку, восхищали эти огромные машины. Сейчас такую редко встретишь, должно быть, ездит в ней какой-нибудь сноб.
Так и оказалось – снобейший сноб ездил в ржавой акуле: высокий сутулый мужлан в короткой кожаной куртке, в брюках галифе и в крагах! Машина была из середины столетия, водитель же явился как бы из начала. На мгновение он опередил Кристину и схватил шланг. Кристина улыбнулась ему и протянула руку, как бы заранее благодаря за любезность.
– Хуй тебе! – сказал мужчина и стал засовывать шланг в утробу своей машины.
– It's my turn, sir [Моя очередь, сэр](англ.), – улыбнулась она еще раз, но уже несколько растерянно, пожала плечами.
– Хуй тебе! – повторил мужчина свое не очень понятное приветствие.
Наливая бензин, он смотрел на Кристину. На глаза его падали два пегих крыла прямых сальных волос, престраннейшая улыбка обнажала десны. Малопривлекательный господин, подумала она. Кто-то из очереди крикнул что-то малопривлекательному господину по-русски – дескать, некрасиво так вести себя с дамами. Тогда тот распрямился и заорал, размахивая свободной рукой:
– Надоели эти иностранные бляди! Хватит с нас иностранных блядей! Куда ни войдешь, всюду иностранные бляди! Хватит! Тошнит! Теперь наши пришли! Русские войска пришли! Теперь мы всех иностранных блядей разгоним!
Затем он извлек шланг из своего рыдвана и направил мощную струю бензина прямо на Кристину.
Она была потрясена и не могла сойти с места. Бензин окатывал ее с ног до головы и обратно, а она не могла двинуться. Кажется, и все в очереди были потрясены таким неслыханным варварством. Немая сцена на бензозаправке, статичные позы, раскрытые рты.
Долговязый маньяк между тем бросил шланг – струя теперь заливала сиденья открытого «Питера», – хихикая, уселся в свой «Форд», закурил (!), бросил спичку в Кристину и поехал прочь.
В тот миг, когда открылись двери кафе, вернее, в следующий миг, Лучников и Мустафа увидели несущуюся, крутящуюся, сказочно прекрасную Кристину с пламенем на плечах и на бедрах. Странным образом Лучников в подобных ситуациях всегда реагировал мгновенно. Так и сейчас, юный Мустафа остолбенел, в то время как Лучников, сорвав с ближайшего стола скатерть, уже бежал за Кристиной.
У Кристины был взрыв болевой эйфории. Она хохотала и уворачивалась от Лучникова и от других преследователей. Кажется, единственное, что она понимала в этот момент, что она сказочно прекрасна, что пламя за плечами и на бедрах делает ее сказочно прекрасной, что мир вдруг преобразился ярчайшей полыхающей мечтой, а эти мужики с тряпками только и хотят, что эту мечту у нее отнять.
Она уже была почти спасена: Лучников настигал ее сзади, а навстречу к ней летел Мустафа, но вдруг она заметила сбоку барьер, за которым кончалась асфальтовая площадка станции и начинался склон. Немыслимая красота цветущего склона со скоплением тюльпанов и торчащими скалами. Она перешагнула через барьер и ринулась вниз. Влетела сразу в какую-то скалу, влепилась в нее, упала уже без сознания и покатилась вниз горящим комком.

Весь день был очень яркий, небо сверкало над всем Крымом, а мыс Херсонес просто купался в сиянии моря и солнца. В разгаре дня Андрей Лучников привез мертвую Кристину к Владимирскому собору. На обширном паркинге перед вратами храма, выходящими к морю, к античным развалинам, к крестам православного кладбища, было пустынно, стоял лишь зеленый старый «Фольксваген», по которому Лучников догадался, что отец Леонид здесь. Осторожно, как будто боясь потревожить, Андрей поднял на руки тело Кристины. Мустафа молча стоял рядом. Андрей огляделся. Никакого трагизма не было на его лице.
– Сейчас мы ее отпоем и похороним вот здесь же, на этом кладбище, – деловито сказал он Мустафе. – Это одно из самых удивительных, самых прекрасных кладбищ, которые я когда-либо видел.
– Так пойдем же, Андрей, пойдем в храм, – осторожно потянул его за рукав Мустафа.
– Посмотри, мусульманин, как плавно переходит здесь Эллада в Византию, а Византия в Россию, – с улыбкой сказал Андрей. Он сделал несколько шагов в сторону античного портика и прислонился к колонне. Он будто не замечал тяжести мертвого тела на своих руках.
Гора серо-зеленого металла, авианосец «Киев» в это время медленно и бесшумно проходил мимо мыса Херсонес в гавань Севастополя. Отчетливо видны были фигуры матросов с загорелыми лицами на палубах гиганта. Поворачивались антенны локаторов. Из недр авианосца поднимался очередной истребитель.
– Эффектное зрелище, правда, Мустафа? – с ленцой щурясь на солнце, проговорил Лучников. Он положил тело Кристины на мозаичный пол с античным орнаментом. Все перебинтованное, оно напоминало оголенный манекен. Лучников закурил. – Посмотри, как эффектно – такая стальная гора проплывает мимо античных развалин. Неплохо придумано, а?
– Пойдем, Андрей, – с тревогой сказал Мустафа. – Пойдем в храм!
– Посмотри, как поднимается с палубы этот удивительный ракетоносец, – сказал Лучников. – Самая современная техника. Вертикальный взлет. Вообще, взгляни, как все это эффектно, с каким размахом поставлено. Посмотри, что творится в небе, – вертолеты, кружат, как мухи…
– Там, кажется, и наш один, – проговорил Мустафа, глядя в небо. – Взгляни, вон один выше всех, голубой с радужным знаком.
– Это герой-одиночка! – расхохотался Лучников. – Неужели не понимаешь? По замыслу сценария – это герой-одиночка!
Авианосец миновал оконечность мыса, но все еще был очень близко, вздымался из моря, как бы соревнуясь в экспрессии с самим храмом Святого Владимира, построенным в начале века, на том месте, где первый русский, князь Владимир, принял христианство. Вдруг авианосец сказал огромным скучным голосом:
– Отрядам Попова и Ерофеева построиться на третьей палубе для встречи с представителями местного населения. Внимание. Командир корабля поздравляет молодых матросов с началом несения службы…
Авианосец чуть-чуть развернулся, и голос слегка заглох.
– Мустафа, ты понял наконец, что вокруг нас происходит? – с улыбкой спросил Лучников.
Юный красавец тряхнул головой, будто пытаясь рассеять наваждение: пустынный мыс, полумузей-полукладбище, тяжелый в византийском стиле русский храм, гигантский, вползающий в Севастополь стальной храм Советов, перебинтованный труп молодой женщины на мозаичном полу, ее хохочущий любовник, развалившийся у колонны… Мустафа повернулся и побежал к церкви.
– Это же киносъемки! – хохотал Лучников, не заметивший его исчезновения. – Ничего не скажешь, американский размах. Браво, Октопус! Ты затмишь сегодня и «The Longest Day» и «Apocalypse Now»! Витася, поздравляю, ты, конечно, постановщик! Браво, браво, гениально придумано! И флот закупили, и авиацию, серьезная игра! А как вы между делом надо мной поиздевались! Уверен, что вы и сейчас меня снимаете. Сцена сумасшествия в античных развалинах. Я вижу, вы и без меня отлично справились со сценарием. А смерть Кристи для вас – просто подарок, правда? Может быть, и спичку в нее бросил какой-нибудь ваш ассистент, какой-нибудь манхэттанский педрила? Новый творческий метод – съемка-хеппенинг! Браво! Как же я сразу не догадался, что это все с самого начала – трюки Хэлоуэя. Я даже там, на площади Барона, не догадался, когда они всей своей экипой потешались надо мной… Ну что ж, снимайте. Я буду хохотать. Вам нужно, наверное, чтобы я похохотал. Пожалуйста! Мне на все наплевать! Ха-ха-ха! Жалко, что Кристина не может для вас похохотать. Кристи, ты не можешь похохотать для джентльменов, у тебя чудные зубки, на экране это зазвучит отменно! Клево, как скажет Витася. Так, Витася? Я не забыл вашу московскую «феню»? Ну, а где наш одинокий герой? Ха-ха-ха, вот он, одинокий герой! Один, в стае красной саранчи! Ошеломляюще!
Между тем тот, кого Лучников называл «одиноким героем», был его ближайший друг, командующий крымскими «форсиз» полковник Чернок, и героем в голливудском духе «одинокого героя» он отнюдь себя не чувствовал. Весь день до этого часа он кружил над местами высадки поистине немыслимой по численности и тяжести армии. Масштаб праздника «Весна», казалось, значительно превышал братскую помощь Чехословакии.
У Чернока была отличная машина, сверхвысотный вертолет марки «Дрозд», выпущенный местным авиакомплексом «Сикорский». Он сидел в стеклянной части машины рядом с пилотом. В любую минуту он мог повернуться в кресле к экрану видеофона и вступить в связь с командиром любого полка. В задней части кабины два молодых офицера при помощи компьютерной системы получали и обрабатывали информацию.
Все высшее руководство «форсиз» (или почти все) было членами СОС, и на многочисленных совещаниях все офицеры уже десятки раз обсуждали различные варианты операции «Воссоединение». Никто, впрочем, не рассчитывал на тот вариант, который начался этой ночью и продолжал развиваться час за часом, катастрофически увеличиваясь в масштабах.
В какой-то момент у Чернока даже появились сомнения в стратегической мудрости московских маршалов и в тактическом умении советских генералов. Компьютерная система и наблюдение с высоты показывали, как гигантские войсковые соединения вдруг совершенно неоправданно упирались друг в друга или останавливались в странной иммобильности, а на них наваливались другие, неоправданно подвижные. В нескольких пунктах Острова возникли немыслимые по правилам современной науки скопления людей и техники. Общий замысел операции вырисовывался для Чернока туманно. Кажется, он был, если он вообще-то был, не особенно «элегантным». Военная наука в Москве явно отстает от советской шахматной школы, подумал полковник и вообразил свой доклад в Академии Генерального штаба, где он для общей пользы русского оружия вскроет замеченные недостатки. Впрочем, вряд ли они будут меня слушать, зашлют куда-нибудь в глухомань механиком. Так или иначе, можно было заметить, что части вторжения стараются заключить в «котлы» расположения крымских полков, аэродромы и морские базы. Чернок облетел почти все важные места от Сары-Булата до Керчи, говорил по видеофону с командирами. Все были веселы, все готовились к встрече, все поднимали на мачтах государственные флаги СССР. В нескольких местах к видеофону подходили уже советские офицеры, в рангах от майора до генерал-майора. Все они запрашивали Чернока о его местонахождении и любезно приглашали на личную встречу. В какой-то момент до него дошло, что офицеры эти не могут сами установить его местонахождение, так как не умеют обращаться с крымской техникой, а помочь некому, потому что… потому что… Ну, что там себя обманывать! Ясно, что они изолируют наших командиров. Странно, неужели они не понимают, что это может привести к неожиданным последствиям, к братоубийственным коллизиям?
Чернок с тревогой подумал о полковнике Бонафеде, командире ракетной базы в районе Севастополя. Кажется, это был единственный высший офицер, верный белым традициям и склонившийся к идеям СОСа только с большими оговорками. Вряд ли решительный и агрессивный Игорь Бонафеде добровольно пойдет под арест. На подходе к Севастополю авианосец «Киев». Великолепная цель для ракет Бонафеде!
Чернок приказал своему пилоту взять курс на Севастополь и вышел на видеосвязь с базой.
Полной неожиданностью было увидеть полковника за бутылкой виски с советским гостем, тоже полковником. Прервав веселый разговор, оба полковника повернулись к экрану.
– Здравия желаю, товарищ бывший командующий, – сказал Бонафеде.
– У тебя уже гости, Игорь, – сказал Чернок.
– Сергеев, – вежливо представился советский офицер. – Военная разведка.
– Очень приятно, – сказал Чернок. – Игорь, видите «Киев»?
Бонафеде рассмеялся.
– Не только вижу, но слышу, как там разговаривают. Мы как раз, Саша, спорим с полковником Сергеевым. Я говорю ему, что накрыл бы авианосец «Киев» одним залпом на дистанции сто миль, а он не верит, мудила грешный, в наши возможности…
– Вот тебе, Игорь! – Советский полковник показал Бонафеде свою правую ладонь, как бы обрубив ее ладонью левой.
– Вот тебе, Сергей! – Бонафеде показал Сергееву правую руку до локтя.
– Бестактный спор, – сухо сказал Чернок, отключил связь и сказал пилоту: – Снижаемся к базе Бонафеде.
– Снижаемся, сэр? – переспросил летчик.
– Не век же нам летать, – раздраженно бросил Чернок. – Постепенно снижаемся! Продолжаем наблюдение.
Они ушли мористее и начали медленное снижение. Уже виден был подходящий к Севастополю гигантский авианосец. В море, на сколько хватал глаз, маячили боевые корабли и транспорты. Десятки вертолетов летели к побережью. От пирсов к центру города ползли бронированные колонны.
Чернок повернул кресло на сто восемьдесят градусов и оказался как бы за оперативным столом – такое это было чудо, вертолет «Дрозд». Два молодых офицера, специалисты по оперативной информации, прапорщики Кронин и Ляшко, смотрели на него. Все трое некоторое время молчали.
– Они не сошли с ума, сэр? – наконец спросил Кронин.
Чернок попросил Ляшко налить ему полный стакан неразбавленного «Чивас Ригал».
– Самое смешное, сэр… – начал было Кронин.
– Нас атакует «МИГ-25», сэр, – сказал пилот. Чернок выпил полстакана и бросил взгляд назад. Успел увидеть только реверсионный след пролетевшего истребителя.
– Вы что-то хотели сказать, Кронин? – спросил он.
– Еретическая мысль, сэр, – улыбнулся юноша.
– Держу пари, сэр, она и вам приходила в голову, – сказал Ляшко.
Парни старались говорить по-русски, но то и дело переходили на более для них удобный язык, то есть английский.
– Как там истребитель? – спросил Чернок пилота.
– Заходит на второй круг атаки, – доложил пилот. – Вижу базу Бонафеде. К ней подходит бронетанковая колонна.
– Спускайтесь туда, – сказал Чернок, допил стакан до дна и закурил «сигариллос». – Да, мальчики, мне тоже приходила в голову эта мысль, – сказал он. – Больше того, она мне даже и ересью не кажется. Я почти уверен, что «форсиз»…
– Да! – вскричал Кронин. – Если бы это был неприятель, если бы это была армия вторжения, мы бы сбросили их в море!
– Боюсь, что мы бы их просто уничтожили, – холодно улыбнулся Ляшко. – Взгляните, сэр…
На темной стенке в глубине кабины высветилась карта Крыма. Пятнышко световой указки поползло по ней.
– Скопище техники у Карачели… – презрительно кривил губы Ляшко. – Толкучка в Балаклаве… Танковое месиво без капли горючего у Бахчисарая…
– Кронин, как бы вы действовали? – Чернок откинулся в кресле. – Давайте поиграем в войну.
– Ракетный залп, сэр, – только и успел сказать пилот. Мгновенно последовавший за этим взрыв уничтожил вертолет «Дрозд» и четырех находящихся в нем офицеров.

Кажется, Лучников даже видел яркую вспышку в небе, взрыв командного вертолета Чернока, но не обратил на нее особого внимания, отнеся к пиротехническим эффектам подлейшей киносъемки. Он вспомнил о Кристине и подумал о том, как безнравственно современное искусство. Все снимается на пленку и все демонстрируется, и чем естественнее выглядит человеческая трагедия, тем лучше, а во имя чего? Цель полностью утеряна…
Бедная девочка, подумал он, занесло тебя тогда в Крым… занесло тебя тогда в мою спальню… занесло тебя…
Он поднял ее тело и медленно направился к храму. Навстречу ему по дорожке, выложенной ракушечником, мимо античных руин и православных крестов, бежали три фигуры, он узнавал их по мере приближения: отец Леонид, Петр Сабашников в монашеском одеянии и Мустафа.
– Вот, – сказал Лучников, передавая тело Кристины на руки отцу Леониду. – Примите, отец Леонид. Она была рождена в католичестве, но обернулась к православию. Она меня очень любила. Какая разница – католичество, православие?.. Всем христианам нужно быть вместе, когда в мире совершаются безнравственные события, вроде этой киносъемки.
– Съемки, Андрей? – Сабашников обнял его за плечи. – Ты называешь это съемкой?
– Даже ты не догадался, – засмеялся Лучников. – Что же говорить о простых людях? Вообрази, какая это для них психологическая травма! Любопытно, кто дал банде Хэлоуэя разрешение на это массированное глумление?
– Пойдемте, дети мои, в храм, – сказал отец Леонид. – Будем вместе. Сегодня ночью многие придут, я думаю так. Иди и ты, Мустафа. Будь с нами. Ты не обидишь ислам, если будешь сегодня с нами.
– Я плохо знаю ислам, я буддист, – пробормотал юноша.
Отец Леонид шел широким крепким шагом. Белые ножки Кристины свисали со сгиба его руки. Лучников разрыдался вдруг, глядя на то, как они болтаются.
– Андрей, – повернулся к нему отец Леонид. – Утешься. Час назад я крестил здесь твоего внука Арсения.

Мыс Херсонес каменными обрывами уходит в море, но под обрывами еще тянется узкая полоска галечного пляжа. Там, в одной из крохотных бухточек, готовились к побегу четверо молодых людей – Бенджамен Иванов со своей подругой черной татаркой Заирой и Антон Лучников со своей законной женой Памелой; впрочем, их было пятеро – в побеге участвовал и новорожденный Арсений. В бухточке этой они нашли брошенный кем-то открытый катер с подвесным мотором «Меркурий». В катере оказалась еще и двадцатилитровая канистра с бензином – топлива вполне достаточно, чтобы достичь турецкого побережья.
Антон и Памела, потрясенные всеми событиями уходящего дня, сидели, прижавшись друг к другу боками, а спинами прижимались к уплывающему от них Острову Крыму. В последних передачах ныне уже заглохшего Ти-Ви-Мига промелькнуло сообщение о смерти деда Арсения и об аресте, или, как деликатно выразились перепуганные тивимиговцы, «временной изоляции» Андрея. На коленях у них, однако, лежал новорожденный Арсений, головкой на колене отца, попкой на бедре матери. Чувства, раздиравшие Антона, были настолько сильны, что он в конце концов впал попросту в какое-то оглушенное состояние. Жена его не могла ему ничем помочь, растерзанная родами, жалостью к Антону, нежностью к бэби, страхом перед побегом, она тоже впала в полулетаргию.
Впрочем, энергии Бен-Ивана хватало на всех пятерых. Он чувствовал себя в своей тарелке, побег был его стихией. Побег – это мой творческий акт, всегда говорил он. Я всегда благодарен тем, кто берет меня под арест, потому что предчувствую новый побег. Я буду очень разочарован, когда Россия откроет свои границы.
Вместе с милейшей своей подружкой, вечно пританцовывающей Заирой, Бен-Иван все приготовил на катере, а затем, ничтоже сумняшеся, отправился на «поверхность», как он выразился, в ближайший супермаркет, притащил оттуда одеяла, плащи, огромный мешок с едой и напитками и даже Си-Би-Радио. Он со смехом рассказывал о «наших ребятах», то есть о советских солдатах, в супермаркете, одном из бесчисленных филиалов «Елисеева-Хьюза», о том, с каким восторгом их там встречают, как они жрут печенье «афтерэйт» и жареный миндаль и как «вырубаются» от восторга.
– Дождемся ночи, Бен-Иван? – спросил его Антон.
– Ни в коем случае! – воскликнул «артист побега». – Ночью здесь все будет исполосовано прожекторами. Они будут каждую минуту подвешивать ракеты. Если они обнаружат нас ночью, нам конец.
– А если они обнаружат нас сейчас? – довольно весело поинтересовалась Заира.
– Сейчас другое дело, кара кизим, сейчас солнце склоняется к горизонту, заканчивается горячий денек истории, сумерки – это час прорех, расползания швов, час, когда видны просветы в эзотерический мир, когда на некоторый миг утрачивается спокойствие и хрустальные своды небес слегка колеблются. Понятно?

К начальнику сигнальной вахты авианосца «Киев» капитан-лейтенанту Плужникову подошел один из операторов старший матрос Гуляй.
– Товарищ капитан-лейтенант, – сказал он и вдруг как-то замялся, затерся, словно пожалел, что подошел.
– Ну, что, Гуляй? – поморщился капитан-лейтенант Плужников, который считал минуты до окончания вахты и мечтал об увольнении на берег. – Все в порядке, Гуляй? – Офицер уже чувствовал со стороны матроса какую-то «самодеятельность», так называемую инициативу, чувствовал также, что матрос уже жалеет о «самодеятельности», но не решается отвалить. – Поссать, что ли? – спросил он Гуляя.
– Да понимаете, товарищ капитан-лейтенант, – с нескрываемой досадой сказал старший матрос, – объект на приборе.
«Ах ты, падла такая, Гуляй, – думал Плужников, глядя на светящуюся блошку в углу экрана. – Ну, какого хуя с места сорвался? Что тебе, паскуда, эта блоха? Может, плотик какой-нибудь болтается или ребята какие-нибудь от нашей армады в Турцию когти рвут? Ну, какого хуя… Придется теперь докладывать командиру, а то еще стукнет этот Гуляй…»
Он внимательно посмотрел в лицо старшему матросу. Отличная у парня будка – крепкая, чистая, нет, такой не стукнет. Впрочем, может, как раз такой и стукнет. Тогда вернулся к своему пульту, связался с командованием, доложил, как положено: объект, идущий от берега в нейтральные воды, в секторе хуй с минусом и три хуя в квадрате…
Начальник вахты корабля капитан первого ранга Зубов дьявольски разозлился на капитан-лейтенанта. Кто его за язык тянет? Подумаешь, бегут какие-то чучмеки на какой-нибудь шаланде. У всех классовое сознание в один день не пробудишь. Бегут, пусть бегут, больше места останется. Не буду никому докладывать, а Плужникову скажу, что будет отмечен. Рядом с Зубковым стоял его помощник кавторанг Гранкин и делал вид, что ничего не слышал, лишь еле заметная улыбка появилась на его лице, обращенном к подпрыгивающим над силуэтом Севастополя рекламным огням.
«Это он, пидар, психологический тест мне ставит, – подумал про Гранкина Зубов. – А вот сейчас я тебе сам психологическую штуку воткну, Гранкин-Хуянкин».
– Доложите командиру, – приказал Зубов, думая, что Гранкин начнет сейчас ваньку валять и на том проколется, но тот немедленно включил селектор и доложил командиру все, что полагается, и скосил, конечно, глазок в сторону Зубова – дескать, все нюансы, ебенать, им, Гранкиным, уловлены.
Командир авианосца контр-адмирал Блинцов в это время находился в собственной спальне, куда удалился для частного разговора с супругой, пребывавшей в этот момент по обыкновению на даче в Переделкино. Нужно было уточнить список покупок в пока еще капиталистическом Севастополе, а главное, узнать по только им двоим понятным намекам, как там младший сын Слава, ночевал ли дома или снова «ухилял» на Цветной бульвар к своей «хипне».
И тут этот малоприятный офицер Гранкин проявляет «самодеятельность», лезет с сообщением о какой-то дурацкой «блохе» в море. Конечно, на таких, как Гранкин, служба стоит, но личной симпатии эти заебистые твари вызвать не могут. Зубов, тот ходит, как будто на все кладет, но мужик отличный, банку хорошо держит и талантливый специалист…
Так или иначе, но через пятнадцать минут после сигнала старшего матроса Гуляя с борта авианосца «Киев» по направлению к «блохе», ползущей в бескрайнем море, вылетел боевой вертолет, ведомый старшими лейтенантами флота СССР Комаровым и Макаровым.
– Смотри, Толя, – сказал Комаров. – Как будто Греция слева, как будто мифология…
Пустынный мыс Херсонес проплыл слева, после чего они стали круто забирать в море.

Катер шел споро, временами слегка бухал днищем по небольшой волне, что накатывала сейчас с юга. Солнце садилось за Севастопольские холмы, небо и море за спинами беглецов горело дивным огнем, и из этого дивного огня явилась и зависла над катером зловещая стрекоза. Неужто конец, подумал Антон, сжимая плечи Памелы, неужто в один день конец нам всем, конец Лучниковым? Жена его тряслась и плакала. Заира закричала, поднимая ладони к вертолету:
– Ребята, не трогайте нас! Христа ради, пожалейте нас!
– Внимание, ложусь крестом, – деловито сказал Бен-Иван, отполз на корму, лег на спину и распростер руки, образовав фигуру креста и устремив на кабину вертолета мощный «отводящий» взгляд. От напряжения у него дергались нога и голова. Невозмутимым оставался один лишь младенец Арсений. Два могучих советских человека смотрели на них сверху.
– Видишь, Толя, какие ребята, – сказал старший лейтенант Комаров. – Отличные ребята.
Старший лейтенант Макаров молча кивнул.
– А девчонки еще лучше, – сказал Комаров. – Плюс новорожденный.
Макаров опять кивнул.
– Смотри, Толяй, они крестятся, – сказал Комаров. – У них там никакого оружия ни хера нету, Толяй. Крестятся, Толька, от нас с тобой крестом обороняются. Давай, Толька, шмаляй ракету!
– Я ее вон туда шмальну, – сказал Макаров и показал куда-то в мутные юго-восточные сумерки.
– Ясное дело, – сказал Комаров. – Не в людей же шмалять.
Он соответствующим образом развернул машину. Макаров соответствующим образом потянул рычаг.
– Але, девяносто третий, – ленивым наглым тоном передал Комаров на «Киев», – задание выполнено.
– Вас понял, – ответил ему старший матрос Гуляй, хотя отлично видел на своем приборе, что задание не выполнено.

На Херсонес упала ночь, когда из храма Святого Владимира вынесли легкий гроб с телом Кристины Паролей. За гробом шли четверо: отец Леонид, Петр Сабашников, Мустафа Ахмед-Гирей и Андрей Лучников.
Небо было полно звезд, а праздничное зарево Севастополя стояло за темной громадиной собора и не мешало звездам полыхать над пустынным мысом, где ярко белели мраморные останки Эллады и отсвечивал черный мрамор христианских надгробий.
Ракушечник слегка похрустывал под ногами маленькой процессии. Отец Леонид покачивал кадилом и читал от Матфея, тихо, как бы и себя самого вопрошая:
– …Что же смотреть ходили вы в пустыню? Трость ли, ветром колеблемую? Что же смотреть ходили вы: пророка?
– Отец Леонид, – спросил Лучников. – Отчего сказано: у вас же и волосы на голове все сочтены?
Голос его лихорадочно подрагивал. Священник повернул к нему свое белое в темноте лицо.
– Светильник для тебя есть око, – читал он. – Если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло.
Лучников сжал голову руками:
– Отчего же сказано, что даже волосы сочтены, что из двух птиц, купленных за ассарий, ни одна не упадет на землю без воли Отца нашего. Зачем же мы-то Ему? – Руки его упали.
Отец Леонид, отвернув лицо свое к небу, говорил в пустоту:
– …тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят его…
– К чему наши потуги? – спросил Лучников. – Почему сказано, что соблазны надобны Ему, но горе тем, через кого пройдет соблазн? Как бежать нам этих тупиков, отец Леонид…
Священник не взглянул на Лучникова, он говорил как бы только себе, но его гулкий голос далеко слышен был:
– …где будет труп, там соберутся орлы… и многие лжепророки предстанут и прельстят многих… претерпевший же до конца спасется… бодрствуйте, ибо не знаете, в который час Господь ваш придет…
Могильщики поставили гроб на край ямы. Все остановились. Лучников смотрел на спокойное детское лицо Кристины и механически повторял за отцом Леонидом слова заупокойной молитвы. Гроб опускался, падала сухая крымская земля. Он взял горсть этой земли, в которой, конечно, были и осколки Эллады, поднял глаза и увидал рядом другую могилу, черный мраморный крест и выбитое на нем имя покойной – ТАТЬЯНА ЛУНИНА.
– Значит, и она здесь, – пробормотал он. – Таня и Кристи теперь рядом. – Он улыбнулся. – Не пережали, ребята? Все правильно?
Сабашников обнял его за плечи. Мустафа тихо проговорил:
– В «Питере» работает Си-би. Антон и Памела вызывают. Они сейчас в море, уходят к Турции. Дали свои позывные. Еще полчаса они будут в зоне слышимости. Что им передать?
– Передай, что я целую их, – сказал Лучников. – Трижды целую маленького. Передай, что я страшно занят – я хороню своих любимых.
Сабашников крепче сжал его плечи.
– Повторяй за отцом Леонидом.
Втроем они вдруг крепко и ясно запели:
– «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всей душой твоею, и всем телом твоим!»
Звезды полыхали. За собором Святого Владимира взлетал праздничный фейерверк.
В соседней аллее за осколком мраморной колонны давно уже ждал конца церемонии полковник Сергеев. «Боже, как я живу, – думал он. – Чем я всю жизнь занимаюсь». В душе его была тревога, он часто посматривал на светящийся циферблат своих часов… Вдруг что-то случилось с современным механизмом: стрелки, секундная, минутная и часовая, закрутились с невероятной скоростью, словно, в бессмысленной гонке, а в рамке дней недели стало выскакивать одно за другим: понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье, понедельник, вторник, среда, четверг…

1977–1979 гг.