1 2 3 
– Так  уеду я куда-нибудь! А то здесь тоска мне просто сердце отдавила; просто места  нигде найти не могу.    

–  Уедешь… вот это другое дело! Вот с этим я согласен. И знаешь ли, что я тебе  предлагаю? Поедем-ка вместе – на Кавказ или так просто в Малороссию, галушки  есть. Славное, брат, дело!    

– Да; а  сестру-то с кем оставим?    

– А  почему же Александре Павловне не поехать с нами? Ей-богу, отлично выйдет. Ухаживать  за ней, уж за это я берусь! Ни в чем недостатка иметь не будет; коли захочет,  каждый вечер серенаду под окном устрою; ямщиков одеколоном надушу, цветы по  дорогам натыкаю. А уж мы, брат, с тобой просто переродимся; так наслаждаться  будем, брюханами такими назад приедем, что никакая любовь нас уже не проймет!    

– Ты все  шутишь, Миша!    

– Вовсе  не шучу. Это тебе блестящая мысль в голову пришла.    

– Нет!  вздор! – вскрикнул опять Волынцев, – я драться, драться с ним хочу!..    

– Опять!  Экой ты, брат, сегодня с колером!..    

Человек  вошел с письмом в руке.    

– От  кого? – спросил Лежнев.    

– От  Рудина, Дмитрия Николаевича. Ласунских человек привез.    

– От  Рудина? – повторил Волынцев. – К кому?    

– К  вам-с.    

– Ко  мне… подай.    

Волынцев  схватил письмо, быстро распечатал его, стал читать. Лежнев внимательно глядел  на него: странное, почти радостное изумление изображалось на лице Волынцева; он  опустил руки.    

– Что  такое? – спросил Лежнев.    

–  Прочти, – проговорил Волынцев вполголоса и протянул ему письмо.    

Лежнев  начал читать. Вот что писал Рудин:    

«Милостивый  государь, Сергей Павлович!    

Я  сегодня уезжаю из дома Дарьи Михайловны, и уезжаю навсегда. Это вас, вероятно,  удивит, особенно после того, что произошло вчера. Я не могу объяснить вам, что  именно заставляет меня поступить так; но мне почему-то кажется, что я должен  известить вас о моем отъезде. Вы меня не любите и даже считаете меня за дурного  человека. Я не намерен оправдываться: меня оправдает время. По-моему, и  недостойно мужчины, и бесполезно доказывать предубежденному человеку  несправедливость его предубеждений. Кто захочет меня понять, тот извинит меня,  а кто понять не хочет или не может – обвинения того меня не трогают. Я ошибся в  вас. В глазах моих вы по-прежнему остаетесь благородным и честным человеком; но  я полагал, вы сумеете стать выше той среды, в которой развились… Я ошибся. Что  делать?! Не в первый и не в последний раз. Повторяю вам: я уезжаю. Желаю вам  счастия. Согласитесь, что это желание совершенно бескорыстно, и надеюсь, что вы  теперь будете счастливы. Может быть, вы со временем измените свое мнение обо  мне. Увидимся ли мы когда-нибудь, не знаю, но во всяком случае остаюсь искренно  вас уважающий Д. Р.».    

«Р. S.  Должные мною вам двести рублей я вышлю, как только приеду к себе в деревню, в  Т…ую губернию. Также прошу вас не говорить при Дарье Михайловне об этом  письме».    

«Р. Р.S.  Еще одна последняя, но важная просьба: так как я теперь уезжаю, то, я надеюсь,  вы не будете упоминать перед Натальей Алексеевной о моем посещении у вас…»    

– Ну,  что ты скажешь? – спросил Волынцев, как только Лежнев окончил письмо.    

– Что  тут сказать!– возразил Лежнев, – воскликнуть по-восточному: «Аллах!  Аллах!» – и положить в рот палец изумления – вот все, что можно сделать. Он  уезжает… Ну! дорога скатертью. Но вот что любопытно: ведь и это письмо он почел  за долг написать, и являлся он к тебе по чувству долга… У этих господ на каждом  шагу долг, и все долг – да долги, – прибавил Лежнев, с усмешкой указывая  на post-scriptum.    

– А  каковы он фразы отпускает!– воскликнул Волынцев. – Он ошибся во мне: он  ожидал, что я стану выше какой-то среды… Что за ахинея, господи! хуже стихов!    

Лежнев  ничего не ответил; одни глаза его улыбнулись. Волынцев встал.    

– Я хочу  съездить к Дарье Михайловне, – промолвил он, – я хочу узнать, что все  это значит…    

–  Погоди, брат: дай ему убраться. К чему тебе опять с ним сталкиваться? Ведь он  исчезает – чего тебе еще? Лучше поди-ка ляг да усни; ведь ты, чай, всю ночь с  боку на бок проворочался. А теперь дела твои поправляются…    

– Из  чего ты это заключаешь?    

– Да так  мне кажется. Право, усни, а я пойду к твоей сестре – посижу с ней.    

– Я  вовсе спать не хочу. С какой стати мне спать!.. Я лучше поеду поля  осмотрю, – сказал Волынцев, одергивая полы пальто.    

– И то  добре. Поезжай, брат, поезжай, осмотри поля.    

И Лежнев  отправился на половину Александры Павловны. Он застал ее в гостиной. Она  ласково его приветствовала. Она всегда радовалась его приходу; но лицо ее  осталось печально. Ее беспокоило вчерашнее посещение Рудина.    

– Вы от  брата? – спросила она Лежнева, – каков он сегодня?    

–  Ничего, поехал поля осматривать.    

Александра  Павловна помолчала.    

–  Скажите, пожалуйста, – начала она, внимательно рассматривая кайму носового  платка, – вы не знаете, зачем…    

–  Приезжал Рудин? – подхватил Лежнев. – Знаю: он приезжал проститься.    

Александра  Павловна подняла голову.    

– Как –  проститься?    

– Да.  Разве вы не слыхали? Он уезжает от Дарьи Михайловны.    

–  Уезжает?    

–  Навсегда; по крайней мере он так говорит.    

– Да  помилуйте, как же это понять, после всего того…    

– А это  другое дело! Понять этого нельзя, но оно так. Должно быть, что-нибудь там у них  произошло. Струну слишком натянул – она и лопнула.    

–  Михайло Михайлыч! – начала Александра Павловна, – я ничего не  понимаю; вы, мне кажется, смеетесь надо мной…    

– Да  ей-богу же нет… Говорят вам, он уезжает и даже письменно извещает об этом своих  знакомых. Оно, если хотите, с некоторой точки зрения, недурно; но отъезд его  помешал осуществиться одному удивительнейшему предприятию, о котором мы начали  было толковать с вашим братом.    

– Что  такое? какое предприятие?    

– А вот  какое. Я предлагал вашему брату поехать для развлечения путешествовать и взять  вас с собой. Ухаживать, собственно, за вами брался я…    

– Вот  прекрасно! – воскликнула Александра Павловна, – воображаю себе, как  бы вы за мною ухаживали. Да вы бы меня с голоду уморили.    

– Вы это  потому так говорите, Александра Павловна, что не знаете меня. Вы думаете, что я  чурбан, чурбан совершенный, деревяшка какая-то; а известно ли вам, что я  способен таять, как сахар, дни простаивать на коленях?    

– Вот  это бы я, признаюсь, посмотрела!    

Лежнев  вдруг поднялся.    

– Да  выдьте за меня замуж, Александра Павловна, вы все это и увидите.    

Александра  Павловна покраснела до ушей.    

– Что вы  это такое сказали, Михайло Михайлыч? – повторила она с смущением.    

– А то я  сказал, – ответил Лежнев, – что уже давным-давно и тысячу раз у меня  на языке было. Я проговорился, наконец, и вы можете поступить, как знаете. А  чтобы не стеснять вас, я теперь выйду. Если вы хотите быть моей женою…  Удаляюсь. Если вам не противно, вы только велите меня позвать: я уже пойму…    

Александра  Павловна хотела было удержать Лежнева, но он проворно ушел, без шапки отправился  в сад, оперся на калитку и начал глядеть куда-то.    

–  Михайло Михайлыч! – раздался за ним голос горничной, – пожалуйте к  барыне. Они вас велели позвать.    

Михайло  Михайлыч обернулся, взял горничную, к великому ее изумлению, обеими руками за  голову, поцеловал ее в лоб и пошел к Александре Павловне.    

 XI    

     

Вернувшись  домой, тотчас после встречи с Лежневым, Рудин заперся в своей комнате и написал  два письма: одно – к Волынцеву (оно уже известно читателям) и другое – к  Наталье. Он очень долго сидел над этим вторым письмом, многое в нем перемарывал  и переделывал и, тщательно списав его на тонком листе почтовой бумаги, сложил  его как можно мельче и положил в карман. С грустью на лице прошелся он  несколько раз взад и вперед по комнате, сел на кресло перед окном, подперся  рукою; слеза тихо выступила на его ресницы… Он встал, застегнулся на все  пуговицы, позвал человека и велел спросить у Дарьи Михайловны, может ли он ее  видеть.    

Человек  скоро вернулся и доложил, что Дарья Михайловна приказала его просить. Рудин  пошел к ней.    

Она  приняла его в кабинете, как в первый раз, два месяца тому назад. Но теперь она  не была одна: у ней сидел Пандалевский, скромный, свежий, чистый и умиленный,  как всегда.    

Дарья  Михайловна любезно встретила Рудина, и Рудин любезно ей поклонился, но при  первом взгляде на улыбавшиеся лица обоих всякий хотя несколько опытный человек  понял бы, что между ними если и не высказалось, то произошло что-то неладное.  Рудин знал, что Дарья Михайловна на него сердится. Дарья Михайловна  подозревала, что ему уже все известно.    

Донесение  Пандалевского очень ее расстроило. Светская спесь в ней зашевелилась. Рудин,  бедный, нечиновный и пока неизвестный человек, дерзал назначить свидание ее  дочери – дочери Дарьи Михайловны Ласунской!!    

–  Положим, он умен, он гений! – говорила она, – да что же это  доказывает? После этого всякий может надеяться быть моим зятем?    

– Я  долго глазам своим не верил, – подхватил Пандалевский. – Как это не  знать своего места, удивляюсь!    

Дарья  Михайловна очень волновалась, и Наталье досталось от нее.    

Она  попросила Рудина сесть. Он сел, но уже не как прежний Рудин, почти хозяин в  доме, даже не как хороший знакомый, а как гость, и не как близкий гость. Все  это сделалось в одно мгновение… Так вода внезапно превращается в твердый лед.    

– Я  пришел к вам, Дарья Михайловна, – начал Рудин, – поблагодарить вас за  ваше гостеприимство. Я получил сегодня известие из моей деревеньки и должен  непременно сегодня же ехать туда.    

Дарья Михайловна  пристально посмотрела на Рудина.    

«Он  предупредил меня, должно быть догадывается, – подумала она. – Он  избавляет меня от тягостного объяснения, тем лучше. Да здравствуют умные люди!»    

–  Неужели? – промолвила она громко. – Ах, как это неприятно! Ну, что  делать! Надеюсь увидеть вас нынешней зимой в Москве. Мы сами скоро отсюда едем.    

– Я не  знаю, Дарья Михайловна, удастся ли мне быть в Москве; но если соберусь со средствами,  за долг почту явиться к вам.    

«Ага,  брат! – подумал в свою очередь Пандалевский, – давно ли ты здесь  распоряжался барином, а теперь вот как пришлось выражаться!»    

– Вы,  стало быть, неудовлетворительные известия из вашей деревни получили? –  произнес он с обычной расстановкой.    

–  Да, – сухо возразил Рудин.    

–  Неурожай, может быть?    

– Нет… другое…  Поверьте, Дарья Михайловна, – прибавил Рудин, – я никогда не забуду  времени, проведенного мною в вашем доме.    

– И я,  Дмитрий Николаич, всегда с удовольствием буду вспоминать наше знакомство с вами…  Когда вы едете?    

–  Сегодня, после обеда.    

– Так  скоро!.. Ну, желаю вам счастливого пути. Впрочем, если ваши дела не задержат  вас, может быть вы еще нас застанете здесь.    

– Я едва  ли успею, – возразил Рудин и встал. – Извините меня, – прибавил  он, – я не могу тотчас выплатить мой долг вам; но как только приеду в  деревню…    

–  Полноте, Дмитрий Николаич! – перебила его Дарья Михайловна, – как вам  не стыдно!.. Но который-то час? – спросила она.    

Пандалевский  достал из кармана жилета золотые часики с эмалью и посмотрел на них, осторожно  налегая розовой щекой на твердый и белый воротничок.    

– Два  часа и тридцать три минуты, – промолвил он.    

– Пора  одеваться, – заметила Дарья Михайловна. – До свиданья, Дмитрий  Николаич!    

Рудин  встал. Весь разговор между ним и Дарьей Михайловной носил особый отпечаток.  Актеры так репетируют свои роли, дипломаты так на конференциях меняются заранее  условленными фразами…    

Рудин  вышел. Он теперь знал по опыту, как светские люди даже не бросают, а просто роняют  человека, ставшего им ненужным: как перчатку после бала, как бумажку с  конфетки, как невыигравший билет лотереи-томболы.    

Он  наскоро уложился и с нетерпением начал ожидать мгновения отъезда. Все в доме  очень удивились, узнав об его намерении; даже люди глядели на него с  недоумением. Басистов не скрывал своей горести. Наталья явно избегала Рудина.  Она старалась не встречаться с ним взорами; однако он успел всунуть ей в руку  свое письмо. За обедом Дарья Михайловна еще раз повторила, что надеется увидеть  его перед отъездом в Москву, но Рудин ничего не отвечал ей. Пандалевский чаще  всех с ним заговаривал. Рудина не раз подмывало броситься на него и поколотить  его цветущее и румяное лицо. M-lle Boncourt частенько посматривала на Рудина с  лукавым и странным выражением в глазах: у старых, очень умных легавых собак  можно иногда заметить такое выражение… «Эге! – казалось, говорила она про  себя, – вот как тебя!»    

Наконец  пробило шесть часов и подали тарантас Родина. Он стал торопливо прощаться со  всеми. На душе у него было очень скверно. Не ожидал он, что так выедет из этого  дома: его как будто выгоняли… «Как это все сделалось! и к чему было спешить? А  впрочем, один конец», – вот что думал он, раскланиваясь на все стороны с  принужденной улыбкой. В последний раз взглянул он на Наталью, и сердце его  шевельнулось: глаза ее были устремлены на него с печальным, прощальным упреком.    

Он  проворно сбежал с лестницы, вскочил в тарантас. Басистов вызвался проводить его  до первой станции и сел вместе с ним.    

–  Помните ли вы, – начал Рудин, как только тарантас выехал со двора на  широкую дорогу, обсаженную елками, – помните вы, что говорит Дон-Кихот  своему оруженосцу, когда выезжает из дворца герцогини? «Свобода, – говорит  он, – друг мой Санчо, одно из самых драгоценных достояний человека, и  счастлив тот, кому небо даровало кусок хлеба, кому не нужно быть за него  обязанным другому!» Что Дон-Кихот чувствовал тогда, я чувствую теперь… Дай бог  и вам, добрый мой Басистов, испытать когда-нибудь это чувство!    

Батистов  стиснул руку Рудину, и сердце честного юноши забилось сильно в его растроганной  груди. До самой станции говорил Рудин о достоинстве человека, о значении  истинной свободы, – говорил горячо, благородно и правдиво, – и когда  наступило мгновение разлуки, Басистов не выдержал, бросился ему на шею и  зарыдал. У самого Рудина полились слезы; но он плакал не о том, что расставался  с Басистовым, и слезы его были самолюбивые слезы.    

–  Наталья ушла к себе и прочла письмо Рудина.    

«Любезная  Наталья Алексеевна, – писал он ей, – я решился уехать. Мне другого  выхода нет. Я решился уехать, пока мне не сказали ясно, чтобы я удалился.  Отъездом моим прекращаются все недоразумения; а сожалеть обо мне едва ли  кто-нибудь будет. Чего же ждать?.. Все так; но для чего же писать к вам?    

Я  расстаюсь с вами, вероятно, навсегда, и оставить вам о себе память еще хуже  той, которую я заслуживаю, было бы слишком горько. Вот для чего я пишу к вам. Я  не хочу ни оправдываться, ни обвинять кого бы то ни было, кроме самого себя: я  хочу, по мере возможности, объясниться… Происшествия последних дней были так  неожиданны, так внезапны…    

Сегодняшнее  свидание послужит мне памятным уроком. Да, вы правы: я вас не знал, а я думал,  что знал вас! В течение моей жизни я имел дело с людьми всякого рода, я  сближался со многими женщинами и девушками; но, встретясь с вами, я в первый  раз встретился с душой совершенно честной и прямой. Мне это было не в привычку,  и я не сумел оценить вас. Я почувствовал влечение к вам с первого дня нашего  знакомства – вы это могли заметить. Я проводил с вами часы за часами, и я не  узнал вас; я едва ли даже старался узнать вас… и я мог вообразить, что полюбил  вас!! За этот грех я теперь наказан.    

Я и  прежде любил одну женщину, и она меня любила… Чувство мое к ней было сложно,  как и ее ко мне; но так как она сама не была проста, оно и пришлось кстати.  Истина мне тогда не сказалась: я не узнал ее и теперь, когда она предстала  передо мною… Я ее узнал, наконец, да слишком поздно… Прошедшего не воротишь…  Наши жизни могли бы слиться – и не сольются никогда. Как доказать вам, что я  мог бы полюбить вас настоящей любовью – любовью сердца, не воображения, –  когда я сам не знаю, способен ли я на такую любовь!    

Мне  природа дала много – я это знаю и из ложного стыда не стану скромничать перед вами,  особенно теперь, в такие горькие, в такие постыдные для меня мгновения… Да,  природа мне много дала; но я умру, не сделав ничего достойного сил моих, не  оставив за собою никакого благотворного следа. Все мое богатство пропадет  даром: я не увижу плодов от семян своих. Мне недостает… я сам не могу сказать,  чего именно недостает мне… Мне недостает, вероятно, того, без чего так же нельзя  двигать сердцами людей, как и овладеть женским сердцем; а господство над одними  умами и непрочно и бесполезно. Странная, почти комическая моя судьба: я отдаюсь  весь, с жадностью, вполне – и не могу отдаться. Я кончу тем, что пожертвую  собой за какой-нибудь вздор, в который даже верить не буду… Боже мой! в  тридцать пять лет все еще собираться что-нибудь сделать!..    

Я еще ни  перед кем так не высказывался – это моя исповедь.    

Но  довольно обо мне. Мне хочется говорить о вас, дать вам несколько советов: больше  я ни на что не годен… Вы еще молоды; но, сколько бы вы ни жили, следуйте всегда  внушениям вашего сердца, не подчиняйтесь ни своему, ни чужому уму. Поверьте,  чем проще, чем теснее круг, по которому пробегает жизнь, тем лучше; не в том  дело, чтобы отыскивать в ней новые стороны, но в том, чтобы все переходы ее  совершались своевременно. «Блажен, кто смолоду был молод…» Но я замечаю, что  эти советы относятся гораздо более ко мне, чем к вам.    

Признаюсь  вам, Наталья Алексеевна, мне очень тяжело. Я никогда не обманывал себя в  свойстве того чувства, которое я внушал Дарье Михайловне; но я надеялся, что  нашел хотя временную пристань… Теперь опять придется мыкаться по свету. Что мне  заменит ваш разговор, ваше присутствие, ваш внимательный и умный взгляд?.. Я  сам виноват; но согласитесь, что судьба как бы нарочно подсмеялась над нами.  Неделю тому назад я сам едва догадывался, что люблю вас. Третьего дня, вечером,  в саду, я в первый раз услыхал от вас… но к чему напоминать вам то, что вы  тогда сказали – и вот уже я уезжаю сегодня, уезжаю с позором, после жестокого  объяснения с вами, не унося с собой никакой надежды… И вы еще не знаете, до  какой степени я виноват перед вами… Во мне есть какая-то глупая откровенность,  какая-то болтливость… Но к чему говорить об этом! Я уезжаю навсегда.    

(Здесь  Рудин рассказал было Наталье свое посещение у Волынцева, но подумал и вымарал  все это место, а в письме к Волынцеву прибавил второй post-scriptum.) Я остаюсь  одинок на земле для того, чтобы предаться, как вы сказали мне сегодня поутру с  жестокой усмешкой, другим, более свойственным мне занятиям. Увы! если б я мог  действительно предаться этим занятиям, победить, наконец, свою лень… Но нет! я  останусь тем же неоконченным существом, каким был до сих пор… Первое  препятствие – и я весь рассыпался; происшествие с вами мне это доказало. Если б  я по крайней мене принес мою любовь в жертву моему будущему делу, моему призванию;  но я просто испугался ответственности, которая на меня падала, и потому я точно  недостоин вас. Я не стою того, чтобы вы для меня отторглись от вашей сферы… А  впрочем, все это, может быть, к лучшему. Из этого испытания я, может быть,  выйду чище и сильней.    

Желаю  вам полного счастия. Прощайте! Иногда вспоминайте обо мне. Надеюсь, что вы еще  услышите обо мне.    

Рудин».    

Наталья  опустила письмо Рудина к себе на колени и долго сидела неподвижно, устремив  глаза на пол. Письмо это, яснее всех возможных доводов, доказало ей, как она  была права, когда поутру, расставаясь с Рудиным, она невольно воскликнула, что  он ее не любит! Но от этого ей не было легче. Она сидела не шевелясь; ей  казалось, что какие-то темные волны без плеска сомкнулись над ее головой и она  шла ко дну, застывая и немея. Всякому тяжело первое разочарование; но для души  искренней, не желавшей обманывать себя, чуждой легкомыслия и преувеличения, оно  почти нестерпимо. Вспомнила Наталья свое детство, когда, бывало, гуляя вечером,  она всегда старалась идти по направлению к светлому краю неба, там, где заря  горела, а не к темному. Темна стояла теперь жизнь перед нею, и спиной она  обратилась к свету…    

Слезы  навернулись на глазах Натальи. Не всегда благотворны бывают слезы. Отрадны и  целебны они, когда, долго накипев в груди, потекут они, наконец, – сперва  с усилием, потом все легче, все слаще; немое томление тоски разрешается ими… Но  есть слезы холодные, скупо льющиеся слезы: их по капле выдавливает из сердца  тяжелым и недвижным бременем налегшее на него горе; они безотрадны и не  приносят облегчения. Нужда плачет такими слезами, и тот еще не был несчастлив,  кто не проливал их. Наталья узнала их в этот день.    

Прошло  часа два. Наталья собралась с духом, встала, отерла глаза, засветила свечку, сожгла  на ее пламени письмо Рудина до конца и пепел выкинула за окно. Потом она  раскрыла наудачу Пушкина и прочла первые попавшиеся ей строки (она часто  загадывала так по нем). Вот что ей вышло:    

Кто  чувствовал, того тревожит Призрак невозвратимых дней…    

Тому уж  нет очарований, Того змея воспоминаний, Того раскаянье грызет…    

Она  постояла, посмотрела с холодной улыбкой на себя в зеркало и, сделав небольшое  движение головою сверху вниз, сошла в гостиную.    

Дарья  Михайловна, как только ее увидела, повела ее в кабинет, посадила подле себя, ласково  потрепала по щеке, а между тем внимательно, почти с любопытством, заглядывала  ей в глаза. Дарья Михайловна чувствовала тайное недоумение: в первый раз ей  пришло в голову, что она дочь свою в сущности не знает. Услышав от  Пандалевского об ее свидании с Рудиным, она не столько рассердилась, сколько  удивилась тому, как могла благоразумная Наталья решиться на такой поступок. Но  когда она ее призвала к себе и принялась бранить ее – вовсе не так, как бы  следовало ожидать от европейской женщины, а довольно крикливо и  неизящно, – твердые ответы Натальи, решимость ее взоров и движений  смутили, даже испугали Дарью Михайловну.    

Внезапный,  тоже не совсем понятный отъезд Рудина снял большую тяжесть с ее сердца; но она  ожидала слез, истерических припадков… Наружное спокойствие Натальи опять ее  сбило с толку.    

– Ну,  что, дитя, – начала Дарья Михайловна, – как ты сегодня?    

Наталья  посмотрела на мать свою.    

– Ведь  он уехал… твой предмет. Ты не знаешь, отчего он так скоро собрался?    

–  Маменька! – заговорила Наталья тихим голосом, – даю вам слово, что  если вы сами не будете упоминать о нем, от меня вы никогда ничего не услышите.    

– Стало  быть, ты сознаешься, что была виновата передо мною?    

Наталья  опустила голову и повторила:    

– Вы от  меня никогда ничего не услышите.    

– Ну,  смотри же! – возразила с улыбкой Дарья Михайловна. – Я тебе верю. А  третьего дня, помнишь ли ты, как… Ну, не буду. Кончено, решено и похоронено. Не  правда ли? Вот я опять тебя узнаю; а то я совсем было в тупик пришла. Ну,  поцелуй же меня, моя умница!..    

Наталья  поднесла руку Дарьи Михайловны к своим губам, а Дарья Михайловна поцеловала ее  в наклоненную голову.    

–  Слушайся всегда моих советов, не забывай, что ты Ласунская и моя дочь, –  прибавила она, – и ты будешь счастлива. А теперь ступай.    

Наталья  вышла молча. Дарья Михайловна поглядела ей вслед и подумала:    

«Она в  меня – тоже будет увлекаться: mais elle aura moins d'abandon»[28]. И Дарья Михайловна  погрузилась в воспоминания о прошедшем… о давно прошедшем…    

Потом  она велела кликнуть m-lle Boncourt и долго сидела с ней, запершись вдвоем. Отпустив  ее, она позвала Пандалевского. Ей непременно хотелось узнать настоящую причину  отъезда Рудина… но Пандалевский ее успокоил совершенно. Это было по его части.    

– На  другой день Волынцев с сестрою приехал к обеду. Дарья Михайловна была всегда  очень любезна с ним, а на этот раз она особенно ласково с ним обращалась.  Наталье было невыносимо тяжело; но Волынцев так был почтителен, так робко с ней  заговаривал, что она в душе не могла не поблагодарить его.    

День  прошел тихо, довольно скучно, но все, разъезжаясь, почувствовали, что попали в  прежнюю колею; а это много значит, очень много.    

Да, все  попали в прежнюю колею… все, кроме Натальи. Оставшись, наконец, одна, она с  трудом дотащилась до своей кровати и, усталая, разбитая, упала лицом на  подушки. Ей так горько, и противно, и пошло казалось жить, так стыдно ей стало  самой себя, своей любви, своей печали, что в это мгновение она бы, вероятно,  согласилась умереть… Много еще предстояло ей тяжелых дней, ночей бессонных,  томительных волнений; но она была молода – жизнь только что начиналась для нее,  а жизнь рано или поздно свое возьмет. Какой бы удар ни поразил человека, он в  тот же день, много на другой – извините за грубость выражения – поест, и вот  вам уже первое утешение…    

Наталья  страдала мучительно, она страдала впервые… Но первые страдания, как первая  любовь, не повторяются – и слава богу!    

 ХII    

     

Минуло  около двух лет. Настали первые дни мая. На балконе своего дома сидела Александра  Павловна, но уже не Липина, а Лежнева; она более года как вышла замуж за  Михайла Михайлыча. Она по-прежнему была мила, только пополнела в последнее  время. Перед балконом, от которого в сад вели ступени, расхаживала кормилица с  краснощеким ребенком на руках, в белой шинельке и с белым помпоном на шляпе.  Александра Павловна то и дело взглядывала на него. Ребенок не пищал, с  важностью сосал свой палец и спокойно посматривал кругом. Достойный сын Михайла  Михайлыча уже сказывался в нем.    

Возле  Александры Павловны сидел на балконе старый наш знакомец, Пигасов. Он заметно  поседел с тех пор, как мы расстались с ним, сгорбился, похудел и шипел, когда  говорил: один передний зуб у него вывалился; шипение придавало еще более  ядовитости его речам… Озлобление не уменьшалось в нем с годами, но остроты его  притуплялись, и он чаще прежнего повторялся. Михайла Михайлыча не было дома;  его ждали к чаю. Солнце уже село. Там, где оно закатилось, полоса бледно-золотого,  лимонного цвела тянулась вдоль небосклона; на противоположной стороне их было  две: одна, пониже, голубая, другая, выше, красно-лиловая. Легкие тучки таяли в  вышине. Все обещало постоянную погоду.    

Вдруг  Пигасов засмеялся.    

– Чему  вы, Африкан Семеныч? – спросила Александра Павловна.    

– Да  так… Вчера, слышу я, один мужик говорит жене – а она, этак, разболталась: «Не  скрыпи!..» Очень это мне понравилось. Не скрыпи! Да и в самом деле, о чем может  рассуждать женщина? Я, вы знаете, никогда не говорю о присутствующих. Наши  старики умнее нас были. У них в сказках красавица сидит под окном, во лбу  звезда, а сама ни гугу. Вот это как следует. А то, посудите сами: третьего дня  наша предводительша как из пистолета мне в лоб выстрелила; говорит мне, что ей  не нравится моя тенденция! Тенденция! Ну, не лучше ли было и для нее и для  всех, если б каким-нибудь благодетельным распоряжением природы она лишилась  вдруг употребления языка?    

– А вы  все такой же, Африкан Семеныч: все нападаете на нас, бедных… Знаете ли, ведь  это в своем роде несчастье, право. Я о вас сожалею.    

–  Несчастье? Что вы это изволите говорить! Во-первых, по-моему, на свете только  три несчастья и есть: жить зимой в холодной квартире, летом носить узкие сапоги  да ночевать в комнате, где пищит ребенок, которого нельзя посыпать персидским  порошком; а во-вторых, помилуйте, я самый смирный стал теперь человек. Хоть  прописи с меня пиши! Вот как я нравственно веду себя.    

– Хорошо  вы ведете себя, нечего сказать! Не дальше как вчера Елена Антоновна мне на вас жаловалась.    

– Вот  как-с! А что она вам такое говорила, позвольте узнать?    

– Она  говорила мне, что вы в течение целого утра на все ее вопросы только и отвечали,  что «чего-с? чего-с?» да еще таким писклявым голосом.    

Пигасов  засмеялся.    

– А ведь  хорошая эта была мысль, согласитесь, Александра Павловна… а?    

–  Удивительная! Разве можно быть этак с женщиной невежливым, Африкан Семеныч?    

– Как?  Елена Антоновна, по-вашему, женщина?    

– Что же  она, по-вашему?    

–  Барабан, помилуйте, обыкновенный барабан, вот по которому бьют палками…    

– Ах,  да! – перебила Александра Павловна, желая переменить разговор, – вас,  говорят, поздравить можно?    

– С чем?    

– С  окончанием тяжбы. Глиновские луга остались за вами…    

– Да, за  мною, – мрачно возразил Пигасов.    

– Вы  столько лет этого добивались, а теперь словно недовольны.    

– Доложу  вам, Александра Павловна, – медленно промолвил Пигасов, – ничего не  может быть хуже и обиднее слишком поздно пришедшего счастья. Удовольствия оно  все-таки вам доставить не может, а зато лишает вас права, драгоценнейшего права  – браниться и проклинать судьбу. Да, сударыня, горькая и обидная штука –  позднее счастие.    

Александра  Павловна только плечами пожала.    

–  Нянюшка, – начала она, – я думаю, Мише пора спать лечь. Подай его  сюда.    

И  Александра Павловна занялась своим сыном, а Пигасов отошел, ворча, на другой  угол балкона.    

Вдруг  невдалеке, по дороге, идущей вдоль сада, показался Михаило Михайлыч на своих  беговых дрожках. Перед лошадью его бежали две огромные дворные собаки: одна  желтая, другая серая; он недавно завел их. Они беспрестанно грызлись и жили в  неразлучной дружбе. Им навстречу вышла из ворот старая шавка, раскрыла рот, как  бы собираясь залаять, а кончила тем, что зевнула и отправилась назад,  дружелюбно повиливая хвостом.    

–  Глядь-ка, Саша, – закричал Лежнев издали своей жене, – кого я тебе  везу…    

Александра  Павловна не сразу узнала человека, сидевшего за спиной ее мужа.    

– А!  господин Басистов! – воскликнула она наконец.    

– Он,  он, – отвечал Лежнев, – и какие славные вести привез. Вот погоди,  сейчас узнаешь.    

И он  въехал на двор.    

Несколько  мгновений спустя он с Басистовым явился на балконе.    

– Ура!–  воскликнул он и обнял жену. – Сережа женится!    

– На  ком? – с волнением спросила Александра Павловна.    

–  Разумеется, на Наталье… Вот приятель привез это известие из Москвы, и письмо к  тебе есть… Слышишь, Мишук? – прибавил он, схватив сына на руки,    

– дядя  твой женится!.. Экая флегма злодейская! и тут только глазами хлопает!    

– Они  спать хотят, – заметила няня.    

–  Да-с, – промолвил Басистов, подойдя к Александре Павловне, – я  сегодня приехал из Москвы, по поручению Дарьи Михайловны – счеты по имению  ревизовать. А вот и письмо.    

Александра  Павловна поспешно распечатала письмо своего брата. Оно состояло в нескольких  строках. В первом порыве радости он уведомлял сестру, что сделал предложение  Наталье, получил ее согласие и Дарьи Михайловны, обещался больше написать с  первой почтой и заочно всех обнимал и целовал. Видно было, что он писал в  каком-то чаду.    

Подали  чай, усадили Басистова. Расспросы посыпались на него градом. Всех, даже Пигасова,  обрадовало известие, привезенное им.    

–  Скажите, пожалуйста, – сказал между прочим Лежнев, – до нас доходили  слухи о каком-то господине Корчагине. Стало быть, это был вздор?    

(Корчагин  был красивый молодой человек – светский лев, чрезвычайно надутый и важный: он  держался необыкновенно величественно, точно он был не живой человек, а  собственная своя статуя, воздвигнутая по общественной подписке.)    

– Ну,  нет, не совсем вздор, – с улыбкой возразил Басистов. – Дарья  Михайловна очень к нему благоволила; но Наталья Алексеевна и слышать о нем не  хотела.    

– Да  ведь я его знаю, – подхватил Пигасов, – ведь он махровый болван, с  треском болван… помилуйте! Ведь если б все люди были на него похожи, надо бы  большие деньги брать, чтобы согласиться жить… помилуйте!    

– Может  быть, – возразил Басистов, – а в свете он играет роль не из  последних.    

– Ну,  все равно! – воскликнула Александра Павловна, – бог с ним! Ах, как я  рада за брата!.. И Наталья весела, счастлива?    

– Да-с.  Она спокойна, как всегда, – вы ведь ее знаете, – но, кажется,  довольна.    

Вечер  прошел в приятных и оживленных разговорах. Сели за ужин.    

– Да,  кстати, – спросил Лежнев у Басистова, наливая ему лафиту, – вы  знаете, где Рудин?    

– Теперь  наверное не знаю. Он приезжал прошлой зимой в Москву на короткое время, потом  отправился с одним семейством в Симбирск; мы с ним некоторое время  переписывались: в последнем письме своем он извещал меня, что уезжает из  Симбирска – не сказал куда, – и вот с тех пор я ничего о нем не слышу.    

– Не  пропадет!– подхватил – Пигасов, – где-нибудь сидит да проповедует. Этот  господин всегда найдет себе двух или трех поклонников, которые будут его  слушать разиня рот и давать ему взаймы деньги. Посмо'трите, он кончит тем, что  умрет где-нибудь в Царевококшайске или в Чухломе – на руках престарелой девы в  парике, которая будет думать о нем как о гениальнейшем человеке в мире…    

– Вы  очень резко о нем отзываетесь, – заметил вполголоса и с неудовольствием  Басистов.    

– Ничуть  не резко! – возразил Пигасов, – а совершенно справедливо. По моему  мнению, он просто не что иное, как лизоблюд. Я забыл вам сказать, –  продолжал он, обращаясь к Лежневу, – ведь я познакомился с этим  Терлаховым, с которым Рудин за границу ездил. Как же! как же! Что он мне  рассказывал о нем, вы себе представить не можете – умора просто! Замечательно,  что все друзья и последователи Рудина со временем становятся его врагами.    

– Прошу  меня исключить из числа таких друзей! – с жаром перебил Басистов.    

– Ну, вы  – другое дело! О вас и речи нет.    

– А что  такое вам рассказывал Терлахов? – спросила Александра Павловна.    

– Да  многое рассказывал: всего не упомнишь. Но самый лучший вот какой случился с Рудиным  анекдот. Беспрерывно развиваясь (эти господа все развиваются; другие, например,  просто спят или едят, – а они находятся в моменте развития спанья или еды;  не так ли господин Басистов? – Басистов ничего не ответил)… Итак,  развиваясь постоянно, Рудин дошел путем философии до того умозаключения, что  ему должно влюбиться. Начал он отыскивать предмет, достойный такого  удивительного умозаключения. Фортуна ему улыбнулась. Познакомился он с одной  француженкой, прехорошенькой модисткой. Дело происходило в одном немецком  городе, на Рейне, заметьте. Начал он ходить к ней, носить ей разные книги,  говорить ей о природе и Гегеле. Можете себе представить положение модистки? Она  считала его за астронома. Однако, вы знаете, малый он из себя ничего; ну –  иностранец, русский – понравился. Вот, наконец, назначает он свидание, и очень  поэтическое свидание: в гондоле на реке. Француженка согласилась: приоделась  получше и поехала с ним в гондоле. Так они катались часа два. Чем же, вы  думаете, занимался он все это время? Гладил француженку по голове, задумчиво  глядел в небо и несколько раз повторил, что чувствует к ней отеческую нежность.  Француженка вернулась домой взбешенная, и сама потом все рассказала Терлахову.  Вот он какой господин!    

И  Пигасов засмеялся.    

– Вы  старый циник!– заметила с досадой Александра Павловна, – а я более и более  убеждаюсь в том, что про Рудина даже те, которые его бранят, ничего дурного  сказать не могут.    

– Ничего  дурного? Помилуйте! а его вечное житье на чужой счет, его займы… Михайло  Михайлыч! ведь он и у вас, наверное, занимал?    

–  Послушайте, Африкан Семеныч!– начал Лежнев, и лицо его приняло серьезное выражение, –  послушайте: вы знаете, и жена моя знает, что я в последнее время особенного  расположения к Рудину не чувствовал и даже часто осуждал его. Со всем тем  (Лежнев разлил шампанское по бокалам) вот что я вам предлагаю: мы сейчас пили  за здоровье дорогого нашего брата и его невесты; я предлагаю вам выпить теперь  за здоровье Дмитрия Рудина!    

Александра  Павловна и Пигасов с изумлением посмотрели на Лежнева, а Басистов встрепенулся  весь, покраснел от радости и глаза вытаращил.    

– Я знаю  его хорошо, – продолжал Лежнев, – недостатки его мне хорошо известны.  Они тем более выступают наружу, что сам он не мелкий человек.    

– Рудин  – гениальная натура! – подхватил Басистов.    

–  Гениальность в нем, пожалуй, есть, – возразил Лежнев, – а натура… В  том-то вся его беда, что натуры-то, собственно, в нем нет… Но не в этом дело. Я  хочу говорить о том, что в нем есть хорошего, редкого. В нем есть энтузиазм; а  это, поверьте мне, флегматическому человеку, самое драгоценное качество в наше  время. Мы все стали невыносимо рассудительны, равнодушны и вялы; мы заснули, мы  застыли, и спасибо тому, кто хоть на миг нас расшевелит и согреет! Пора!  Помнишь, Саша, я раз говорил с тобой о нем и упрекал его в холодности. Я был и  прав и неправ тогда. Холодность эта у него в крови – это не его вина, – а  не в голове. Он не актер, как я называл его, не надувало, не плут; он живет на  чужой счет не как проныра, а как ребенок… Да, он действительно умрет где-нибудь  в нищете и в бедности; но неужели ж и за это пускать в него камнем? Он не  сделает сам ничего именно потому, что в нем натуры, крови нет; но кто вправе  сказать, что он не принесет, не принес уже пользы? что его слова не заронили  много добрых семян в молодые души, которым природа не отказала, как ему, в силе  деятельности, в умении исполнять собственные замыслы? Да я сам, я первый, все  это испытал на себе… Саша знает, чем был для меня в молодости Рудин. Я,  помнится, также утверждал, что слова Рудина не могут действовать на людей; но я  говорил тогда о людях, подобных мне, в теперешние мои годы, о людях, уже  поживших и поломанных жизнью. Один фальшивый звук в речи – и вся ее гармония  для нас исчезла; а в молодом человеке, к счастью, слух еще не так развит, не  так избалован. Если сущность того, что он слышит, ему кажется прекрасной, что  ему за дело до тона! Тон он сам в себе найдет.    

– Браво!  браво!– воскликнул Басистов, – как это справедливо сказано! А что касается  до влияния Рудина, клянусь вам, этот человек не только умел потрясти тебя, он с  места тебя сдвигал, он не давал тебе останавливаться, он до основания  переворачивал, зажигал тебя!    

– Вы  слышите? – продолжал Лежнев, обращаясь к Пигасову, – какого вам еще  доказательства нужно? Вы нападаете на философию; говоря о ней, вы не находите  довольно презрительных слов. Я сам ее не больно жалую и плохо ее понимаю: но не  от философии наши главные невзгоды! Философические хитросплетения и бредни  никогда не привьются к русскому: на это у него слишком много здравого смысла;  но нельзя же допустить, чтобы под именем философии нападали на всякое честное  стремление к истине и к сознанию. Несчастье Рудина состоит в том, что он России  не знает, и это точно большое несчастье. Россия без каждого из нас обойтись  может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает,  двойное горе тому, кто действительно без нее обходится! Космополитизм – чепуха,  космополит – нуль, хуже нуля; вне народности ни художества, ни истины, ни  жизни, ничего нет. Без физиономии нет даже идеального лица; только пошлое лицо  возможно без физиономии. Но опять-таки скажу, это не вина Рудина: это его  судьба, судьба горькая и тяжелая, за которую мы-то уж винить его не станем. Нас  бы очень далеко повело, если бы мы хотели разобрать, отчего у нас являются  Рудины. А за то, что в нем есть хорошего, будем же ему благодарны. Это легче,  чем быть несправедливым к нему, а мы были к нему несправедливы. Наказывать его  не наше дело, да и не нужно: он сам себя наказал гораздо жесточе, чем  заслуживал… И дай бог, чтобы несчастье вытравило из него все дурное и оставило  одно прекрасное в нем! Пью за здоровье Рудина! Пью за здоровье товарища моих  лучших годов, пью за молодость, за ее надежды, за ее стремления, за ее  доверчивость и честность, за все то, от чего и в двадцать лет бились наши  сердца, и лучше чего мы все-таки ничего не узнали и не узнаем в жизни… Пью за  тебя, золотое время, пью за здоровье Рудина!    

Все  чокнулись с Лежневым. Басистов сгоряча чуть не разбил своего стакана и осушил  его разом, а Александра Павловна пожала Лежневу руку.    

– Я,  Михайло Михайлыч, и не подозревал, что вы так красноречивы, – заметил  Пигасов, – хоть бы самому господину Рудину подстать; даже меня проняло.    

– Я  вовсе не красноречив, – возразил Лежнев не без досады, – а вас, я  думаю, пронять мудрено. Впрочем, довольно о Рудине; давайте говорить о  чем-нибудь другом… Что… как бишь его?.. Пандалевский все у Дарьи Михайловны  живет? – прибавил он, обратясь к Басистову.    

– Как  же, все у ней! Она выхлопотала ему очень выгодное место.    

Лежнев  усмехнулся.    

– Вот  этот не умрет в нищете, за это можно поручиться.    

Ужин  кончился. Гости разошлись. Оставшись наедине с своим мужем, Александра Павловна  с улыбкой посмотрела ему в лицо.    

– Как ты  хорош был сегодня, Миша! – промолвила она, лаская его рукою по лбу, –  как ты умно и благородно говорил! Но сознайся, что ты немного увлекся в пользу  Рудина, как прежде увлекался против него..    

–  Лежачего не бьют… а я тогда боялся, как бы он тебе голову не вскружил.    

–  Нет, – простодушно возразила Александра Павловна, – он мне казался  всегда слишком ученым, я боялась его и не знала, что говорить в его  присутствии. А ведь Пигасов довольно зло подсмеялся над ним сегодня, сознайся?    

–  Пигасов? – проговорил Лежнев. – Я оттого именно и заступился так  горячо за Рудина, что Пигасов был тут. Он смеет называть Рудина лизоблюдом! А  по-моему, его роль, роль Пигасова, во сто раз хуже. Имеет независимое  состояние, надо всем издевается, а уж как льнет к знатным да к богатым! Знаешь  ли, что этот Пигасов, который с таким озлоблением все и всех ругает, и на  философию нападает, и на женщин, – знаешь ли ты, что он, когда служил,  брал взятки, и как еще! А! Вот то-то вот и есть!    

–  Неужели? – воскликнула Александра Павловна. – Этого я никак не  ожидала!.. Послушай, Миша, – прибавила она, помолчав немного, – что я  хочу у тебя спросить…    

– Что?    

– Как ты  думаешь, будет ли брат счастлив с Натальей?    

– Как  тебе сказать… вероятности все есть… Командовать будет она – между нами таить  это не для чего, – она умней его; но он славный человек и любит ее от  души. Чего же больше? Ведь вот мы друг друга любим и счастливы, не правда ли?    

Александра  Павловна улыбнулась и стиснула руку Михайле Михайлычу.    

– В тот  самый день, когда все, рассказанное нами, происходило в доме Александры Павловны, –  в одной из отдаленных губерний России тащилась, в самый зной, по большой  дороге, плохенькая рогожная кибитка, запряженная тройкой обывательских лошадей.  На облучке торчал, упираясь искоса ногами в валек, седой мужичок в дырявом  армяке и то и дело подергивал веревочными вожжами и помахивал кнутиком; а в  самой кибитке сидел, на тощем чемодане, человек высокого роста в фуражке и  старом запыленном плаще. То был Рудин. Он сидел понурив голову и нахлобучив  козырек фуражки на глаза. Неровные толчки кибитки бросали его с стороны на сторону,  он казался совершенно бесчувственным, словно дремал. Наконец он выпрямился.    

– Когда  же это мы до станции доедем? – спросил он мужика, сидевшего на облучке.    

– А вот,  батюшка, – заговорил мужик и еще сильнее задергал вожжами, – как на  взволочек взберемся, версты две останется, не боле… Ну, ты! думай… Я тебе  подумаю, – прибавил он тоненьким голосом, принимаясь стегать правую  пристяжную.    

– Ты,  кажется, очень плохо едешь, – заметил Рудин, – мы с самого утра  тащимся и никак доехать не можем. Ты бы хоть спел что-нибудь.    

– Да что  будешь делать, батюшка! Лошади, вы сами видите, заморенные… опять жара. А петь  мы не можем: мы не ямщики… Барашек, а барашек! – воскликнул вдруг мужичок,  обращаясь к прохожему в бурой свитчонке и стоптанных лаптишках, –  посторонись, барашек.    

– Вишь  ты… кучер! – пробормотал ему вслед прохожий и остановился. –  Московская косточка! – прибавил он голосом, исполненным укоризны, тряхнул  головой и заковылял далее.    

– Куда  ты! – подхватил мужичок с расстановкой, дергая коренную, – ах ты,  лукавая! право, лукавая…    

Измученные  лошаденки кое-как доплелись, наконец, до почтового двора. Рудин вылез из  кибитки, расплатился с мужиком (который ему не поклонился и деньги долго  пошвыривал на ладони – знать, на водку мало досталось) и сам внес чемодан в  станционную комнату.    

Один мой  знакомый, много показавшийся на своем веку по России, сделал замечание, что  если в станционной комнате на стенах висят картинки, изображающие сцены из  «Кавказского пленника» или русских генералов, то лошадей скоро достать можно;  но если на картинках представлена жизнь известного игрока Жоржа де Жермани, то  путешественнику нечего надеяться на быстрый отъезд: успеет он налюбоваться на  закрученный кок, белый раскидной жилет и чрезвычайно узкие и короткие панталоны  игрока в молодости, на его исступленную физиономию, когда он, будучи уже  старцем, убивает, высоко взмахнув стулом, в хижине с крутою крышей, своего сына.  В комнате, куда вошел Рудин, висели именно эти картины из «Тридцати лет, или  Жизни игрока». На крик его явился смотритель, заспанный (кстати – видел ли  кто-нибудь смотрителя не заспанного?), и, не выждав даже вопроса Рудина, вялым  голосом объявил, что лошадей нет.    

– Как же  вы говорите, что лошадей нет, – промолвил Рудин, – а даже не знаете,  куда я иду? Я сюда на обывательских приехал.    

– У нас  никуда лошадей нет, – отвечал смотритель. – А вы куда едете?    

– В…ск.    

– Нет  лошадей, – повторил смотритель и вышел вон.    

Рудин с  досадой приблизился к окну и бросил фуражку на стол. Он не много изменился, но  пожелтел в последние два года; серебряные нити заблистали кой-где в кудрях, и  глаза, все еще прекрасные, как будто потускнели; мелкие морщины, следы горьких  и тревожных чувств, легли около губ, на щеках, на висках.    

Платье  на нем было изношенное и старое, и белья не виднелось нигде. Пора его цветения,  видимо, прошла: он, как выражаются садовники, пошел в семя.    

Он  принялся читать надписи по стенам… известное развлечение скучающих путешественников…  вдруг дверь заскрипела, и вошел смотритель.    

–  Лошадей в…ск нет и долго еще не будет, – заговорил он, – а вот в…ов  есть обратные.    

– В…ов? –  промолвил Рудин. – Да помилуйте! это мне совсем не по дороге. Я еду в  Пензу, а…ов лежит, кажется, в направлении к Тамбову.    

– Что ж?  вы из Тамбова можете тогда проехать, а не то из…ова как-нибудь свернете.    

Рудин  подумал.    

– Ну,  пожалуй, – проговорил он наконец, – велите закладывать лошадей. Мне  все равно; поеду в Тамбов.    

Лошадей  скоро подали. Рудин вынес свой чемоданчик, вылез на телегу, сел, понурился попрежнему.  Было что-то беспомощное и грустно-покорное в его нагнутой фигуре… И тройка поплелась  неторопливой рысью, отрывисто позвякивая бубенчиками.    

 ЭПИЛОГ    

     

Прошло  еще несколько лет.    

Был  осенний холодный день. К крыльцу главной гостиницы губернского города С…а  подъехала дорожная коляска; из нее, слегка потягиваясь и покряхтывая, вылез  господин, еще не пожилой, но уже успевший приобресть ту полноту в туловище,  которую привыкли называть почтенной. Поднявшись по лестнице во второй этаж, он  остановился у входа в широкий коридор и, не видя никого перед собою, громким  голосом спросил себе нумер. Дверь где-то стукнула, из-за низких ширмочек  выскочил длинный лакей и пошел вперед проворной, боковой походкой, мелькая в  полутьме коридора глянцевитой спиной и подвороченными рукавами. Войдя в нумер,  проезжий тотчас сбросил с себя шинель и шарф, сел на диван и, опершись в колени  кулаками, сперва поглядел кругом, как бы спросонья, потом велел позвать своего  слугу. Лакей сделал уклончивое движение и исчез. Проезжий этот был не кто иной,  как Лежнев. Рекрутский набор вызвал его из деревни в С…    

Слуга  Лежнева, малый молодой, курчавый и краснощекий, в серой шинели, подпоясанной  голубым кушачком, и мягких валенках, вошел в комнату.    

– Ну вот,  брат, мы и доехали, – промолвил Лежнев, – а ты все боялся, что шина с  колеса соскочит.    

–  Доехали! – возразил слуга, силясь улыбнуться через поднятый воротник  шинели, – а уж отчего эта шина не соскочила…    

– Никого  здесь нет? – раздался голос в коридоре.    

Лежнев  вздрогнул и стал прислушиваться.    

– Эй!  кто там? – повторил голос.    

Лежнев  встал, подошел к двери и быстро отворил ее.    

Перед  ним стоял человек высокого роста, почти совсем седой и сгорбленный, в старом  плисовом сюртуке с бронзовыми пуговицами. Лежнев узнал его тотчас.    

–  Рудин! – воскликнул он с волнением.    

Рудин  обернулся. Он не мог разобрать черты Лежнева, стоявшего к свету спиною, и с  недоумением глядел на него.    

– Вы  меня не узнаете? – заговорил Лежнев.    

–  Михайло Михайлыч!– воскликнул Рудин и протянул руку, но смутился и отвел ее  было назад…    

Лежнев  поспешно ухватился за нее своими обеими.    

–  Войдите, войдите ко мне! – сказал он Рудину и ввел его в нумер.    

– Как вы  изменились! – произнес Лежнев, помолчав и невольно понизив голос.    

– Да,  говорят! – возразил Рудин, блуждая по комнате взором. – Года… А вот  вы – ничего. Как здоровье Александры… вашей супруги?    

–  Благодарствуйте, хорошо. Но какими судьбами вы здесь?    

– Я? Это  долго рассказывать. Собственно, сюда я зашел случайно. Я искал одного знакомого.  Впрочем, я очень рад…    

– Где вы  обедаете?    

– Я? Не  знаю. Где-нибудь в трактире. Я должен сегодня же выехать отсюда.    

–  Должны?    

Рудин  значительно усмехнулся.    

– Да-с,  должен. Меня отправляют к себе в деревню на жительство.    

–  Пообедайте со мной.    

Рудин в  первый раз взглянул прямо в глаза Лежневу.    

– Вы мне  предлагаете с собой обедать? – проговорил он.    

– Да,  Рудин, по-старинному, по-товарищески. Хотите? Не ожидал я вас встретить, и бог  знает, когда мы увидимся опять. Не расстаться же нам с вами так!    

–  Извольте, я согласен.    

Лежнев  пожал Рудину руку, кликнул слугу, заказал обед и велел поставить в лед бутылку  шампанского.    

– В  течение обеда Лежнев и Рудин, как бы сговорившись, все толковали о студенческом  своем времени, припоминали многое и многих – мертвых и живых. Сперва Рудин  говорил неохотно, но он выпил несколько рюмок вина, и кровь в нем разгорелась.  Наконец лакей вынес последнее блюдо. Лежнев встал, запер дверь и, вернувшись к  столу, сел прямо напротив Рудина и тихонько оперся подбородком на обе руки.    

– Ну,  теперь, – начал он, – рассказывайте-ка мне все, что с вами случилось  с тех пор, как я вас не видал.    

Рудин  посмотрел на Лежнева.    

«Боже  мой! – подумал опять Лежнев, – как он изменился, бедняк!»    

Черты  Рудина изменились мало, особенно с тех пор, как мы видели его на станции, хотя  печать приближающейся старости уже успела лечь на них; но выражение их стало  другое. Иначе глядели глаза; во всем существе его, в движениях, то замедленных,  то бессвязно порывистых, в похолодевшей, как бы разбитой речи высказывалась  усталость окончательная, тайная и тихая скорбь, далеко различная от той  полупритворной грусти, которою он щеголял, бывало, как вообще щеголяет ею  молодежь, исполненная надежд и доверчивого самолюбия.    

–  Рассказать вам все, что со мною случилось? – заговорил он. – Всего  рассказать нельзя и не стоит… Маялся я много, скитался не одним телом – душой  скитался. В чем и в ком я не разочаровался, бог мой! с кем не сближался! Да, с  кем! – повторил Рудин, заметив, что Лежнев с каким-то особенным участием  посмотрел ему в лицо. – Сколько раз мои собственные слова становились мне  противными – не говорю уже в моих устах, но и в устах людей, разделявших мои  мнения! Сколько раз переходил я от раздражительности ребенка к тупой  бесчувственности лошади, которая уже и хвостом не дрыгает, когда ее сечет кнут…  Сколько раз я радовался, надеялся, враждовал и унижался напрасно! Сколько раз  вылетал соколом – и возвращался ползком, как улитка, у которой раздавили  раковину!.. Где не бывал я, по каким дорогам не ходил!.. А дороги бывают грязные, –  прибавил Рудин и слегка отвернулся. – Вы знаете… – продолжал он…    

–  Послушайте, – перебил его Лежнев, – мы когда-то говорили «ты» друг  другу… Хочешь? возобновим старину… Выпьем на ты!    

Рудин  встрепенулся, приподнялся, а в глазах его промелькнуло что-то, чего слово выразить  не может.    

–  Выпьем, – сказал он, – спасибо тебе, брат, выпьем.    

Лежнев и  Рудин выпили по бокалу.    

– Ты  знаешь, – начал опять, с ударением на слове «ты» и с улыбкою,  Рудин, – во мне сидит какой-то червь, который грызет меня и гложет и не  даст мне успокоиться до конца. Он наталкивает меня на людей – они сперва  подвергаются моему влиянию, а потом…    

Рудин  провел рукой по воздуху.    

– С тех  пор, как я расстался с вами… с тобою, я переиспытал и переизведал многое…  Начинал я жить, принимался за новое раз двадцать – и вот видишь!    

–  Выдержки в тебе не было, – проговорил, как бы про себя, Лежнев.    

– Как ты  говоришь, выдержки во мне не было!.. Строить я никогда ничего не умел; да и  мудрено, брат, строить, когда и почвы-то под ногами нету, когда самому  приходится собственный свой фундамент создавать! Всех моих похождений, то есть,  собственно говоря, всех моих неудач, я тебе описывать не буду. Передам тебе  два-три случая… те случаи из моей жизни, когда, казалось, успех уже улыбался  мне, или нет, когда я начинал надеяться на успех – что не совсем одно и то же…    

Рудин  откинул назад свои седые и уже жидкие волосы тем самым движением руки, какие он  некогда отбрасывал свои темные и густые кудри.    

– Ну,  слушай, – начал он. – Сошелся я в Москве с одним довольно странным  господином. Он был очень богат и владел обширными поместьями; не служил.  Главная, единственная его страсть была любовь к науке, к науке вообще. До сих  пор я постигнуть не могу, почему эта страсть в нем проявилась! Шла она к нему,  как к корове седло. Сам он с усилием держался на высоте ума и говорить почти не  умел, только поводил выразительно глазами и значительно покачивал головой. Я,  брат, не встречал бездарнее и бедней его природы… В Смоленской губернии есть  такие места – песок и больше ничего, да изредка трава, которую ни одно животное  есть не станет. Ничего ему в руки не давалось – все так и ползло от него прочь,  подальше; а он еще помешан был на том, чтобы все легкое делать трудным. Если бы  это зависело от его распоряжений, у него бы люди ели пятками, право. Работал,  писал и читал он неутомимо. Он ухаживал за наукой с какою-то упрямой  настойчивостью, с терпением страшным; самолюбие в нем было огромное, и характер  он имел железный. Он жил один и слыл чудаком. Я познакомился с ним… ну, и  понравился ему. Я, признаюсь, скоро его понял, но рвение его меня тронуло.  Притом, он владел такими средствами, столько можно было через него сделать  добра, принести пользы существенной… Я поселился у него и уехал с ним, наконец,  в его деревню. Планы, брат, у меня были громадные: я мечтал о разных усовершенствованиях,  нововведениях…    

– Как у  Ласунской, помнишь, – заметил Лежнев с добродушной улыбкой.    

– Какое!  там я знал, в душе, что из слов моих ничего не выйдет; а тут… тут совсем другое  поле раскрывалось передо мною… Я навез с собою агрономических книг… правда, я  до конца не прочел ни одной… ну, и приступил к делу. Сначала оно не пошло, как  я и ожидал, а потом оно как будто и пошло. Мой новый друг все помалчивал да  посматривал, не мешал мне, то есть до известной степени не мешал мне. Он  принимал мои предложения и исполнял их, но с упорством, туго, с тайной  недоверчивостью, и все гнул на свое. Он чрезвычайно дорожил каждой своей  мыслью. Взберется на нее с усилием, как божия коровка на конец былинки, и  сидит, сидит на ней, все как будто крылья расправляет и полететь собирается – и  вдруг свалится, и опять полезет… Не удивляйся всем этим сравнениям. Они еще  тогда накипели у меня на душе. Так я вот и бился года два. Дело подвигалось  плохо, несмотря на все мои хлопоты. Начал я уставать, приятель мой надоедал  мне, я стал язвить его, он давил меня, словно перина; недоверчивость его перешла  в глухое раздражение, неприязненное чувство охватывало нас обоих, мы уже не  могли говорить ни о чем; он исподтишка, но беспрестанно старался доказать мне,  что не подчиняется моему влиянию; распоряжения мои либо искажались, либо  отменялись вовсе… Я заметил, наконец, что состою у господина помещика в  качестве приживальщика по части умственных упражнений. Горько мне стало тратить  попусту время и силы, горько почувствовать, что я опять и опять обманулся в  своих ожиданиях. Я знал очень хорошо, что' я терял, уезжая; но я не мог сладить  с собой и в один день, вследствие тяжелой и возмутительной сцены, которой я был  свидетелем и которая показала мне моего приятеля со стороны уже слишком  невыгодной, я рассорился с ним окончательно и уехал, бросил барича-педанта,  вылепленного из степной муки с примесью немецкой патоки…    

– То  есть бросил насущный кусок хлеба, – проговорил Лежнев и положил обе руки  на плечи Рудину.    

– Да, и  очутился опять легок и гол в пустом пространстве. Лети, мол, куда хочешь… Эх,  выпьем!    

– За  твое здоровье!– промолвил Лежнев, приподнялся и поцеловал Рудина в лоб. –  За твое здоровье и в память Покорского… Он также умел остаться нищим.    

– Вот  тебе и нумер первый моих похождений, – начал спустя немного Рудин. –  Продолжать, что ли?    

–  Продолжай, пожалуйста.    

– Эх! да  говорить-то не хочется. Устал я говорить, брат… Ну, однако, так и быть. Потолкавшись  еще по разным местам… кстати, я бы мог рассказать тебе, как я попал было в  секретари к благонамеренному сановному лицу и что из этого вышло; но это завело  бы нас слишком далеко… Потолкавшись по разным местам, я решился сделаться,  наконец… не смейся, пожалуйста… деловым человеком, практическим. Случай такой  вышел: я сошелся с одним… ты, может быть, слыхал о нем… с одним Курбеевым… нет?    

– Нет,  не слыхал. Но, помилуй, Рудин, как же ты, с своим умом, не догадался, что твое  дело не в том состоит, чтобы быть… извини за каламбур… деловым человеком?    

– Знаю,  брат, что не в том; а впрочем, в чем оно состоит-то?.. Но если б ты видел  Курбеева! Ты, пожалуйста, не воображай его себе каким-нибудь пустым болтуном.  Говорят, я был красноречив когда-то. Я перед ним просто ничего не значу. Это  был человек удивительно ученый, знающий, голова, творческая, брат, голова в  деле промышленности и предприятий торговых. Проекты самые смелые, самые  неожиданные так и кипели у него на уме. Мы соединились с ним и решились  употребить свои силы на общеполезное дело…    

– На  какое, позволь узнать?    

Рудин  опустил глаза.    

– Ты  засмеешься.    

– Почему  же? Нет, не засмеюсь.    

– Мы  решились одну реку в К…ой губернии превратить в судоходную, – проговорил Рудин  с неловкой улыбкой.    

– Вот  как! Стало быть, этот Курбеев капиталист?    

– Он был  беднее меня, – возразил Рудин и тихо поникнул своей седой головой.    

Лежнев  захохотал, но вдруг остановился и взял за руку Рудина.    

– Извини  меня, брат, пожалуйста, – заговорил он, – но я этого никак не ожидал.  Ну, что ж, это предприятие ваше так и осталось на бумаге?    

– Не  совсем. Начало исполнения было. Мы наняли работников… ну, и приступили. Но тут  встретились различные препятствия. Во-первых, владельцы мельниц никак не хотели  понять нас, да сверх того, мы с водой без машины справиться не могли, а на  машину не хватило денег. Шесть месяцев прожили мы в землянках. Курбеев одним  хлебом питался, я тоже недоедал. Впрочем, я об этом не сожалею: природа там  удивительная. Мы бились, бились, уговаривали купцов, письма писали, циркуляры.  Кончилось тем, что я последний грош свой добил на этом проекте.    

– Ну! –  заметил Лежнев, – я думаю, добить твой последний грош было не мудрено.    

– Не  мудрено, точно.    

Рудин  глянул в окно.    

– А  проект, ей-богу, был недурен и мог бы принесть огромные выгоды.    

– Куда  же Курбеев этот делся? – спросил Лежнев.    

– Он? Он  в Сибири теперь, золотопромышленником сделался. И ты увидишь, он себе составит  состояние; он не пропадет.    

– Может  быть; но ты вот уж наверное состояния себе не составишь.    

– Я? Что  делать! Впрочем, я знаю, я всегда в глазах твоих был пустым человеком.    

– Ты?  Полно, брат!.. Было время, точно, когда мне в глаза бросались одни твои темные  стороны; но теперь, поверь мне, я научился ценить тебя. Ты себе состояния не  составишь… Да я люблю тебя за это… помилуй!    

Рудин  слабо усмехнулся.    

– В  самом деле?    

– Я  уважаю тебя за это! – повторил Лежнев, – понимаешь ли ты меня?    

Оба  помолчали.    

– Что ж,  переходить к нумеру третьему? – спросил Рудин.    

– Сделай  одолжение.    

–  Изволь. Нумер третий и последний. С этим нумером я только теперь разделался. Но  не наскучил ли я тебе?    

–  Говори, говори.    

– Вот  видишь ли, – начал Рудин, – я однажды подумал на досуге… досуга-то у  меня всегда много было… я подумал: сведений у меня довольно, желания добра…  Послушай, ведь и ты не станешь отрицать во мне желания добра?    

– Еще  бы!    

– На  других всех пунктах я более или менее срезался… отчего бы мне не сделаться  педагогом, или, говоря попросту, учителем… чем так жить даром…    

Рудин  остановился и вздохнул.    

– Чем  жить даром, не лучше ли постараться передать другим, что я знаю: может быть,  они извлекут из моих познаний хотя некоторую пользу. Способности мои недюжинные  же, наконец, языком я владею… Вот я и решился посвятить себя этому новому делу.  Хлопотно мне было достать место; частных уроков давать я не хотел; в низших  училищах мне делать было нечего. Наконец мне удалось достать место  преподавателя в здешней гимназии.    

–  Преподавателя – чего? – спросил Лежнев.    

–  Преподавателя русской словесности. Скажу тебе, ни за одно дело не принимался я  с таким жаром, как за это. Мысль действовать на юношество меня воодушевила. Три  недели просидел я над составлением вступительной лекции.    

– Ее нет  у тебя? – перебил Лежнев.    

– Нет:  затерялась куда-то. Она вышла недурна и понравилась. Как теперь вижу лица моих  слушателей, – лица добрые, молодые, с выражением чистосердечного внимания,  участия, даже изумления. Взошел я на кафедру, прочел лекцию в лихорадке; я  думал, ее хватит на час с лишком, а я ее в двадцать минут кончил. Инспектор тут  же сидел – сухой старик в серебряных очках и коротком парике, – он изредка  наклонял голову в мою сторону. Когда я кончил и соскочил с кресел, он мне  сказал: «Хорошо-с, только высоко немножко, темновато, да и о самом предмете  мало сказано». А гимназисты с уважением проводили меня взорами… право. Ведь вот  чем драгоценна молодежь! Вторую лекцию я принес написанную, и третью тоже…  потом я стал импровизировать.    

– И имел  успех? – спросил Лежнев.    

– Имел  большой успех. Слушатели приходили толпами. Я им передавал все, что у меня было  в душе. Между ними было три-четыре мальчика действительно замечательных;  остальные меня понимали плохо. Впрочем, сознаться надо, что и те, которые меня  понимали, иногда смущали меня своими вопросами. Но я не унывал. Любить-то меня  все любили; я на репетициях ставил полные баллы всем. Но тут началась против  меня интрига… или нет! никакой интриги не было, а я просто попал не в свою  сферу. Я стеснял других, и меня теснили. Я читал гимназистам, как и студентам  не всегда читают; слушатели мои выносили мало из моих лекций… факты я сам знал  плохо. Притом я не удовлетворялся кругом действий, который был мне назначен… уж  это, ты знаешь, моя слабость. Я хотел коренных преобразований, и, клянусь тебе,  эти преобразования были и дельны и легки. Я надеялся провести их через  директора, доброго и честного человека, на которого я сначала имел влияние. Его  жена мне помогала. Я, брат, в жизни своей не много встречал таких женщин. Ей  уже было лет под сорок; но она верила в добро, любила все прекрасное, как пятнадцатилетняя  девушка, и не боялась высказывать свои убеждения перед кем бы то ни было. Я  никогда не забуду ее благородной восторженности и чистоты. По ее совету я  написал было план… Но тут под меня подкопались, очернили меня перед ней.  Особенно повредил мне учитель математики, маленький человек, острый, желчный и  ни во что не веривший, вроде Пигасова, только гораздо дельнее его… Кстати, что  Пигасов, жив?    

– Жив и,  вообрази, женился на мещанке, которая, говорят, его бьет.    

–  Поделом! Ну, а Наталья Алексеевна здорова?    

– Да.    

–  Счастлива?    

– Да.    

Рудин  помолчал.    

– О чем,  бишь, я говорил… да! об учителе математики. Он меня возненавидел, сравнивал мои  лекции с фейерверком, подхватывал на лету каждое не совсем ясное выражение, раз  даже сбил меня на каком-то памятнике ХVI века… а главное, он заподозрил мои  намерения; последний мой мыльный пузырь наткнулся на него, как на булавку, и  лопнул. Инспектор, с которым я сразу не поладил, восстановил против меня  директора; вышла сцена, я не хотел уступить, погорячился, дело дошло до  сведения начальства; я принужден был выйти в отставку. Я этим не ограничился, я  хотел показать, что со мной нельзя поступить так… но со мной можно было поступить,  как угодно… Я теперь должен выехать отсюда.    

Наступило  молчание. Оба приятеля сидели, понурив головы.    

Первый  заговорил Рудин.    

– Да,  брат, – начал он, – я теперь могу сказать с Кольцовым: «До чего ты,  моя молодость, довела меня, домыкала, что уж шагу ступить некуда…» И между тем  неужели я ни на что не был годен, неужели для меня так-таки нет дела на земле?  Часто я ставил себе этот вопрос, и, как я ни старался себя унизить в  собственных глазах, не мог же я не чувствовать в себе присутствия сил, не всем  людям данных! Отчего же эти силы остаются бесплодными? И вот еще что: помнишь,  когда мы с тобой были за границей, я был тогда самонадеян и ложен… Точно, я  тогда ясно не сознавал, чего я хотел, я упивался словами и верил в призраки; но  теперь, клянусь тебе, я могу громко, передо всеми высказать все, чего я желаю.  Мне решительно скрывать нечего: я вполне, и в самой сущности слова, человек  благонамеренный; я смиряюсь, хочу примениться к обстоятельствам, хочу малого,  хочу достигнуть цели близкой, принести хотя ничтожную пользу. Нет! не удается!  Что это значит? Что мешает мне жить и действовать, как другие?.. Я только об  этом теперь и мечтаю. Но едва успею я войти в определенное положение,  остановиться на известной точке, судьба так и сопрет меня с нее долой… Я стал  бояться ее – моей судьбы… Отчего все это? Разреши мне эту загадку!    

–  Загадку! – повторил Лежнев. – Да, это правда. Ты и для меня был  всегда загадкой. Даже в молодости, когда, бывало, после какой-нибудь мелочной  выходки, ты вдруг заговоришь так, что сердце дрогнет, а там опять начнешь… ну,  ты знаешь, что я хочу сказать… даже тогда я тебя не понимал: оттого-то я  разлюбил тебя… Сил в тебе так много, стремление к идеалу такое неутомимое…    

– Слова,  все слова! дел не было! – прервал Рудин.    

– Дел не  было! Какие же дела…    

– Какие  дела? Слепую бабку и все ее семейство своими трудами прокормить, как, помнишь,  Пряженцев… Вот тебе и дело.    

– Да; но  доброе слово – тоже дело.    

Рудин  посмотрел молча на Лежнева и тихо покачал головой.    

Лежнев  хотел было что-то сказать и провел рукой по лицу.    

– Итак,  ты едешь в деревню? – спросил он наконец.    

– В  деревню.    

– Да  разве у тебя осталась деревня?    

– Там  что-то такое осталось. Две души с половиною. Угол есть, где умереть. Ты, может  быть, думаешь в эту минуту: «И тут не обошелся без фразы!» Фраза, точно, меня  сгубила, она заела меня, я до конца не мог от нее отделаться. Но то, что я  сказал, не фраза. Не фраза, брат, эти белые волосы, эти морщины; эти прорванные  локти – не фраза. Ты всегда был строг ко мне, и ты был справедлив; но не до  строгости теперь, когда уже все кончено, и масла в лампаде нет, и сама лампада  разбита, и вот-вот сейчас докурится фитиль… Смерть, брат, должна примирить наконец…    

Лежнев  вскочил.    

–  Рудин! – воскликнул он, – зачем ты мне это говоришь? Чем я заслужил  это от тебя? Что я за судья такой, и что бы я был за человек, если б, при виде  твоих впалых щек и морщин, слово: фраза – могло прийти в голову? Ты хочешь  знать, что я думаю о тебе? Изволь! я думаю: вот человек… с его способностями  чего бы не мог он достигнуть, какими земными выгодами не обладал бы теперь,  если б захотел!.. а я его встречаю голодным, без пристанища…    

– Я  возбуждаю твое сожаление, – промолвил глухо Рудин.    

– Нет,  ты ошибаешься. Ты уважение мне внушаешь – вот что. Кто тебе мешал проводить  годы за годами у этого помещика, твоего приятеля, который, я вполне уверен,  если б ты только захотел под него подлаживаться, упрочил бы твое состояние?  Отчего ты не мог ужиться в гимназии, отчего ты – странный человек! – с какими  бы помыслами ни начинал дело, всякий раз непременно кончал его тем, что  жертвовал своими личными выгодами, не пускал корней в недобрую почву, как она  жирна ни была?    

– Я  родился перекати-полем, – продолжал Рудин с унылой усмешкой. – Я не  могу остановиться.    

– Это  правда; но ты не можешь остановиться не оттого, что в тебе червь живет, как ты  сказал мне сначала… Не червь в тебе живет, не дух праздного беспокойства: огонь  любви к истине в тебе горит, и, видно, несмотря на все твои дрязги, он горит в  тебе сильнее, чем во многих, которые даже не считают себя эгоистами, а тебя,  пожалуй, называют интриганом. Да я первый на твоем месте давно бы заставил  замолчать в себе этого червя и примирился бы со всем; а в тебе даже желчи не  прибавилось, и ты, я уверен, сегодня же, сейчас, готов опять приняться за новую  работу, как юноша.    

– Нет,  брат, я теперь устал, – проговорил Рудин. – С меня довольно.    

– Устал!  Другой бы умер давно. Ты говоришь, смерть примиряет, а жизнь, ты думаешь не  примиряет? Кто пожил, да не сделался снисходительным к другим, тот сам не  заслуживает снисхождения. А кто может сказать, что он в снисхождении не  нуждается? Ты сделал, что мог, боролся, пока мог… Чего же больше? Наши дороги  разошлись…    

– Ты,  брат, совсем другой человек, нежели я, – перебил Рудин со вздохом.    

– Наши  дороги разошлись, – продолжал Лежнев, – может быть, именно оттого,  что, благодаря моему состоянию, холодной крови да другим счастливым  обстоятельствам, ничто мне не мешало сидеть сиднем да оставаться зрителем,  сложив руки, а ты должен был выйти на поле, засучить рукава, трудиться,  работать. Наши дороги разошлись… но посмотри, как мы близки друг другу. Ведь мы  говорим с тобой почти одним языком, с полунамека понимаем друг друга, на одних  чувствах выросли. Ведь уж мало нас остается, брат; ведь мы с тобой последние  могикане! Мы могли расходиться, даже враждовать в старые годы, когда еще много  жизни оставалось впереди; но теперь, когда толпа редеет вокруг нас, когда новые  поколения идут мимо нас, к не нашим целям, нам надобно крепко держаться друг за  друга. Чокнемся, брат, и давай-ка, по-старинному: Gaudeamus igitur![29] Приятели  чокнулись стаканами и пропели растроганными и фальшивыми прямо русскими  голосами старинную студенческую песню.    

– Вот ты  теперь в деревню едешь, – заговорил опять Лежнев. – Не думаю, чтоб ты  долго в ней остался, и не могу себе представить, чем, где и как ты кончишь… Но  помни, что бы с тобою ни случилось, у тебя всегда есть место, есть гнездо, куда  ты можешь укрыться. Это мой дом… слышишь, старина? У мысли тоже есть свои  инвалиды: надобно, чтоб и у них был приют.    

Рудин  встал.    

–  Спасибо тебе, брат, – продолжал он. – Спасибо! Не забуду я тебе  этого. Да только приюта я не стою. Испортил я свою жизнь и не служил мысли, как  следует…    

–  Молчи! – продолжал Лежнев. – Каждый остается тем, чем сделала его  природа, и больше требовать от него нельзя! Ты назвал себя Вечным Жидом… А  почему ты знаешь, может быть, тебе и следует так вечно странствовать, может  быть, ты исполняешь этим высшее, для тебя самого неизвестное назначение:  народная мудрость гласит недаром, что все мы под богом ходим… Ты едешь, –  продолжал Лежнев, видя, что Рудин брался за шапку. – Ты не останешься  ночевать?    

– Еду!  Прощай. Спасибо… А кончу я скверно.    

– Это  знает бог… Ты решительно едешь?    

– Еду.  Прощай. Не поминай меня лихом.    

– Ну, не  поминай же лихом и меня… и не забудь, что я сказал тебе. Прощай…    

Приятели  обнялись. Рудин быстро вышел.    

Лежнев  долго ходил-взад и вперед по комнате, остановился перед окном, подумал, промолвил  вполголоса: «бедняк!» – и, сев за стол, начал писать письмо к своей жене.    

А на  дворе поднялся ветер и завыл зловещим завываньем, тяжело и злобно ударяясь в звенящие  стекла. Наступила долгая, осенняя ночь. Хорошо тому, кто в такие ночи сидит под  кровом дома, у кого есть теплый уголок… И да поможет господь всем бесприютным  скитальцам!    

– В  знойный полдень 26 июня 1848 года, в Париже, когда уже восстание «национальных  мастерских» было почти подавлено, в одном из тесных переулков предместия Св.  Антония баталион линейного войска брал баррикаду. Несколько пушечных выстрелов  уже разбили ее; ее защитники, оставшиеся в живых, ее покидали и только думали о  собственном спасении, как вдруг на самой ее вершине, на продавленном кузове  поваленного омнибуса, появился высокий человек в старом сюртуке, подпоясанном  красным шарфом, и соломенной шляпе на седых, растрепанных волосах. В одной руке  он держал красное знамя, в другой – кривую и тупую саблю и кричал что-то  напряженным, тонким голосом, карабкаясь кверху и помахивая и знаменем и саблей.  Венсенский стрелок прицелился в него – выстрелил… Высокий человек выронил знамя  – и, как мешок, повалился лицом вниз, точно в ноги кому-то поклонился… Пуля  прошла ему сквозь самое сердце.    

–  Тiens! – сказал один из убегавших insurges другому, – on vient de  tuer le Polonais[30].    

– Bigre![31] – ответил  тот, и оба бросились в подвал дома, у которого все ставни были закрыты и стены  пестрели следами пуль и ядер.    

Этот  «Polonais» был – Дмитрий Рудин.    

     

1855