1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
В летнюю пору шахты никогда не работают полный день,   особенно те, где угольные пласты мягкие. Миссис Дейкин, живущая в соседнем   доме, пойдет к забору вытрясти каминный коврик и уж наверняка приметит мужчин,   что медленно поднимаются в гору. Сразу увидит — это углекопы. И — высокая,   тощая, по лицу ясно — злющая — стоит наверху и будто грозит несчастным   углекопам, которые устало бредут по дороге. Еще только одиннадцать. Над   дальними, поросшими лесом холмами не успела рассеяться дымка, укрывающая их   поутру тонким крепом. Первый шахтер подходит к приступкам у изгороди.   «Скрип-скрип» — толкает он калитку.      

— Чего это, уже пошабашили? — восклицает миссис   Дейкин.      

— Пошабашили, соседка.      

— Вот жалость-то, не дали вам наработаться, —   ехидничает она.      

— И впрямь так, — отвечает углекоп.      

— А вы и рады, — говорит она.      

Углекоп шагает дальше. А миссис Дейкин идет по двору,   углядела миссис Морел, когда та понесла высыпать золу в яму.      

— Я что говорю, соседка, на минтонской шахте   пошабашили, — кричит она.      

— Да что ж это делается! — гневно откликнулась   миссис Морел.      

— И то! Я только сейчас видала Джона Хачби.      

— Могли бы вовсе не ходить, — сказала миссис   Морел. И обе с возмущеньем пошли каждая к себе.      

Углекопы разбредались по домам, лица даже не успели   по-настоящему почернеть от угольной пыли. Морел возвращался злой как черт. Что   и говорить, солнечное утро куда как хорошо. Но он отправился в шахту рубить уголь,   и не по нраву ему было, что им велели уходить.      

— Господи, в такое-то время! — воскликнула жена,   едва он переступил порог.      

— А я виноват, что ли, жена? — взъелся он.      

— И обед еще не готов.      

— Завтрак, значит, буду есть, какой в шахту   брал, — жалобно пробурчал Морел. И стыдно ему было и тошно.      

И дети, возвратясь из школы, с удивлением смотрели, как отец   ест за обедом два толстых ломтя уже несвежего и грязного хлеба с маслом,   которые побывали в шахте.      

— А почему папка свой завтрак сейчас ест? —   спросил Артур.      

— Заорет она на меня, коли не съем, — фыркнул   Морел.      

— Выдумаешь тоже! — воскликнула жена.      

— А чего ж ему пропадать? — сказал Морел. —   Не таковский я, как вы, чтоб чего зря бросать. Я если в шахте кусочек хлеба   оброню, в пыль да в грязь, все одно подберу и съем.      

— Его бы мыши съели, — сказал Пол. — Не   пропал бы он зря.      

— Добрый ломоть хлеба с маслом — он не для мыша, —   сказал Морел. — Какой ни есть, грязный не грязный, лучше я его съем, чем   ему зря пропадать.      

— Мог бы оставить его мышам, а сам зато выпил бы одной   кружкой меньше, — сказала миссис Морел.      

— Еще чего? — воскликнул муж.      

В ту осень были они очень бедны. Уильям только уехал в   Лондон, и матери недоставало денег, которые он ей прежде давал. Раз-другой он   посылал по десять шиллингов, но на первых порах у него у самого было много   расходов. Письма его приходили аккуратно раз в неделю. Он много писал матери,   рассказывал о своей жизни, о том, как заводит друзей, как обменивается уроками   с одним французом, как ему нравится Лондон. И у матери было такое чувство, что   он по-прежнему с нею, будто и не уезжал. Каждую неделю писала она ему   правдивые, не лишенные остроумия письма. Весь день, хлопоча по хозяйству, она   не переставала о нем думать. Он в Лондоне, он преуспеет. Он был для нее словно   рыцарь, который носит в битве ее ленту.      

На Рождество он пробудет дома пять дней. Никогда еще ни к   чему они так не готовились. Пол и Артур обрыскали все окрестности в поисках   остролиста и других вечнозеленых веточек. Энни смастерила прелестные бумажные   розетки на старинный манер. А в кладовке каких только не хранилось угощений.   Миссис Морел испекла огромный великолепный торт. Потом уж вовсе размахнулась,   показала Полу, как очистить миндаль. Он почтительно вышелушил длинные орешки,   пересчитал их все, чтоб ни одного не потерять. Было сказано, что яйца лучше   сбивать в холодном месте. И мальчик стоял в кладовке, где вода едва не   замерзала, и сбивал, сбивал и, когда белок загустел и стал белоснежным, в   восторге кинулся к матери.      

— Ты только глянь! Красиво, правда?      

Он пристроил чуточку пены на кончик носа и сдул как пушинку.      

— Да что ж ты разбрасываешь попусту, — сказала   мать.      

Все пребывали в радостном волнении. В канун Рождества   приезжает Уильям. Миссис Морел придирчиво осмотрела свои запасы в кладовой для   провизии. Там уже стоял большой сливовый торт, и рисовый торт, и пироги с   вареньем, пироги с лимоном, и два огромных блюда пирожков с мелко нарубленным   изюмом, миндалем и прочим. Доспевали еще испанские пирожки и пирожки с сыром.   Весь дом разукрашен. Праздничные гирлянды из усыпанного ягодами остролиста с   блестящими, сверкающими украшениями медленно покачивались над головой миссис   Морел, пока она украшала в кухне пирожки. В камине гудело яркое пламя. Вкусно   пахло свежим тестом. Уильяма ждали к семи, но он запоздает. Дети все втроем   пошли его встречать. Мать осталась одна. Без четверти семь опять заявился   Морел. Ни жена, ни муж не заговаривали. Он уселся в свое кресло, взволнованный   и оттого на редкость неловкий, а она сосредоточенно допекала пироги. Только по   тому, как старательно она все делала, можно было понять всю глубину ее   волнения. Часы продолжали отстукивать секунды.      

— Когда, он говорил, он приедет? — уже в пятый раз   спросил Морел.      

— Поезд прибывает в половине седьмого, — раздельно   произнесла она.      

— Стало, он будет туточки в десять минут восьмого.      

— Да, как же, на этой мидлендской линии он задержится   не на один час, — безразлично ответила жена. Словно бы не ожидая сына   вовремя, она этим надеялась ускорить его приезд. Морел пошел к дверям   посмотреть, не идет ли сын. Потом вернулся.      

— Господи! — сказала жена. — Ты точно карась   на сковородке.      

— Ты б лучше приготовила ему какую еду, —   предложил отец.      

— Еще сколько угодно времени.      

— А по мне, так вовсе немного, — сказал он,   сердито повернувшись в кресле.      

Миссис Морел стала убирать со стола. Закипел чайник. А они   все ждали и ждали.      

Меж тем Пол, Артур и Энни топтались на перроне в   Ситли-Бридж, на главной мидлендской линии, в двух милях от дома. Они прождали   час. Прибыл поезд — но Уильям не приехал. На путях горели красные и зеленые огни.   До чего ж темно было и до чего холодно!      

— Спроси его, пришел ли поезд из Лондона, — сказал   Пол сестре, когда они увидели человека в форменной фуражке.      

— Не, не буду, — сказала Энни. — Помалкивай…   а то еще прогонит нас.      

Но Полу до смерти хотелось, чтоб дядька узнал, что они ждут   кого-то с лондонским поездом — так это распрекрасно звучит. Однако очень ему   всегда страшно заговорить с любым взрослым, где уж тут осмелиться спросить   человека в форменной фуражке. Троица и в зал ожидания не решалась зайти — вдруг   их выгонят, вдруг они что-нибудь пропустят, если уйдут с перрона. И они ждали   во тьме, в холоде.      

— На полтора часа уже опоздал, — жалобно сказал   Артур.      

— Так ведь канун Рождества, — сказала Энни.      

Замолчали. А Уильям все не ехал. Они вглядывались во тьму,   куда уходили рельсы. Там Лондон! Казалось, это за тридевять земель. Пока   доедешь из Лондона, всякое может случиться. И слишком тревожно им было, не до   разговоров. Замерзшие, подавленные, сбившись в кучку, они молча стояли на   перроне.      

Наконец, после более двух с лишком часов ожидания, из тьмы   вынырнули огни паровоза. На перрон выбежал носильщик. У детей сильно   заколотились сердца, они попятились. Подкатил длинный состав, направляющийся в   Манчестер. Раскрылись две двери, из одной выскочил Уильям. Они кинулись к нему.   Он весело нагрузил их пакетами и тотчас стал объяснять, что этот длиннющий   поезд остановился на такой маленькой станции, как Ситли-Бридж, ради него   одного: по расписанию остановки здесь нет.      

Меж тем родители уже стали тревожиться. Стол был накрыт,   отбивные котлеты поджарены, все готово. Миссис Морел надела свой черный фартук.   На ней было самое наряднее ее платье. Теперь она села и делала вид, будто   читает. Каждая минута была пыткой.      

— Гм! — произнес Морел. — Уже полтора часа.      

— А дети все ждут! — сказала она.      

— Неужто поезд до сих пор не пришел? — сказал   Морел.      

— Говорю тебе, в канун Рождества поездов ждут часами.      

Оба сердились друг на друга за то, что так волнуются. За   окном, под холодным, сырым ветром стонал ясень. Какое же огромное ночное пространстве   от Лондона до дому! Мать совеем извелась. Негромкое тиканье часов выводило ее   из себя. Становится уже так поздно, становится невыносимо.      

Наконец послышались голоса, шаги у входа. Морел вскочил,   крикнул:      

— Туточки они!      

И сразу отступил. Мать кинулась к двери и остановилась.   Стремительные шаги, легкое топотанье — дверь распахнулась. На пороге Уильям.   Опустил на пол свой кожаный саквояж и заключил мать в объятия.      

— Мама! — сказал он.      

— Мальчик мой! — выдохнула она.      

И секунду-другую, не дольше, обнимала его и целовала. Потом   оторвалась от него и, стараясь подавить волнение, сказала:      

— Но как же ты поздно!      

— Еще бы не поздно! — воскликнул он, повернувшись   к отцу. — Ну, пап!      

Мужчины пожали друг другу руки.      

— Ну, сынок!      

В глазах у Морела стояли слезы.      

— Мы думали, ты уж не приедешь, — сказал он.      

— Ну как же не приехать! — воскликнул Уильям.      

Потом сын повернулся к матери.      

— А ты хорошо выглядишь, — смеясь, с гордостью   сказала она.      

— Ну как же! — воскликнул он. — Еще бы… домой   приехал!      

Уильям был красивый юноша, стройный, лицо мужественное. Он   оглядел все вокруг — вечнозеленые веточки, остролист, на плите — противни с   пирожками.      

— Ей-Богу, все как было, мама! — сказал он словно   бы с облегченьем.      

На миг все притихли. И вдруг Уильям подскочил к плите,   схватил с противня пирожок и целиком запихнул в рот.      

— Ну, где еще увидишь такую большущую духовку! —   воскликнул отец.      

Уильям привез всем бесчисленные подарки. Все свои деньги до   последнего гроша потратил на них. Дух роскоши разлился по всему дому. Мать   получила зонтик со светлой позолоченной ручкой. До смертного часа не   расставалась она с ним и все согласна была бы потерять, только не этот зонтик.   Каждому предназначался какой-нибудь замечательный подарок, а кроме того, Уильям   привез разные неведомые им сласти: рахат-лукум, засахаренные ананасы и еще   всякую всячину, какую, по мнению младших, могло породить великолепие Лондона. И   Пол расхваливал эти сласти своим друзьям.      

— Настоящий ананас, его нарезали на ломтики, а потом   засахарили — просто объедение!      

Все в семье были счастливы до небес. Родной дом это родной   дом, и сколько бы мучений ни выпало на их долю прежде, они любили его со всей   страстью любящих сердец. Собирались гости, устраивались праздники, Люди   приходили поглазеть на Уильяма, поглазеть, как его изменил Лондон. И все   находили, что «такой он стал джентльмен, право слово, уж такой распрекрасный   малый».      

Когда он опять уехал, младшие дети разбрелись по углам, чтоб   поплакать наедине. Морел с горя завалился спать, а миссис Морел казалось, будто   ее опоили каким-то снадобьем, так она вся оцепенела, и душа стала будто   неживая. Она любила сына страстно.      

Уильям служил в адвокатской конторе, связанной с крупной   судовладельческой фирмой, и в середине лета хозяин предложил ему за совсем   небольшие деньги отправиться в плавание по Средиземному морю на одном из его   судов. Миссис Морел писала ему: «Поезжай, поезжай, мой мальчик. Тебе, может,   больше никогда не представится такой случай, и мне славно было бы думать, что   ты плаваешь по Средиземному морю, даже приятней, чем если б ты пожил дома». Но   в свой двухнедельный отпуск Уильям приехал домой. Даже само Средиземное море, к   которому так влекла его юношеская жажда путешествовать, восторженная мечта   бедняка о пленительном юге, не пересилили желанья поехать домой. И это вознаградило   мать за многое.      

 5. Пол бросается в   жизнь      

       

Морел был человек беспечный, пренебрегал опасностью. И с ним   постоянно случались всякие несчастья. Вот почему, услыхав дребезжанье пустой   угольной тачки, смолкшее перед ее дверью, миссис Морел кидалась в гостиную, уже   представляя, что сейчас увидит в окно мужа — он сидит в тачке, лицо серое, да   еще под слоем угольной пыли, и то ли его ушибло, то ли ранило. Если это и   вправду он, она выбежит помочь.      

Примерно через год после того, как Уильям уехал в Лондон, и   сразу после того, как Пол окончил школу и поступил на службу, миссис Морел   как-то находилась наверху, а сын в кухне писал красками — кисть в его руках   творила чудеса, — и тут в дверь постучали.      

Он сердито отложил кисть, готовый пойти отворять. В ту же   минуту мать раскрыла наверху окно и выглянула.      

На пороге стоял молодой углекоп, весь в грязи.      

— Здесь живет Уолтер Морел? — спросил он.      

— Да, — ответила миссис Морел. — Что такое?      

Но она уже догадалась.      

— Ваш хозяин повредился, — ответил парнишка.      

— Ну вот! — воскликнула миссис Морел. — Как   же ему не повредиться. Что стряслось на этот раз, парень?      

— Наверняка не скажу, а только с ногой чего-то. В   больницу его повезли.      

— Да как же это! — воскликнула она. — Ну что   за человек! Нет с ним ни минуты покоя. Вот провалиться мне, никакого покоя.   Только стал палец большой на руке подживать — и вот опять… Видел ты его?      

— В шахте видал. И когда подняли, в вагонетке видал, он   без памяти был. А стал доктор Фрейзер в закутке для ламп его щупать, он как   заорет… и ругался, и клял всех, и говорит, домой везите… не желает, мол, в   больницу.      

Парень запнулся и замолчал.      

— Ясно, домой захотел, чтоб все заботы на меня. Спасибо   тебе, малец. Ох, и тошно же мне… тошно мне, сыта по горло!      

Миссис Морел спустилась по лестнице. Пол машинально опять   взялся за кисть.      

— Наверно, плохо дело, раз в больницу повезли, —   продолжала она. — Но до чего неосторожный! С другими ничего такого не   случается. Да, конечно, он бы рад свалить всю тяжесть на меня. Это ж надо,   только нам наконец чуть полегчало. Отложи все, Пол, не до рисованья сейчас.   Поезд в котором часу? Придется мне тащиться в Кестон. Придется бросить уборку   посредине.      

— Я закончу, — сказал Пол.      

— Не надо. Я, наверно, поспею вернуться семичасовым. Ну   и ну, так и слышу, как он станет кричать и вопить! Да еще дорога в Тиндер-хилл…   вся как есть разбитая… пока довезут, всю душу из него вытрясут. И почему ее   никак не починят, эту дорогу никудышную, а ведь по ней людей в санитарной   карете возят. Больнице надо бы тут быть. Землю всю скупили, а несчастных случаев   сколько хочешь, господа хорошие, койки пустовать не будут. Так нет же, пускай   тащится раненый в санитарной карете за десять миль, в Ноттингем. Стыд и срам!   Ох, и как же Уолтер станет кричать и вопить! Я уж знаю. Кто-то его повез.   Баркер, наверно. Бедняга, вон куда его понесло, уж, наверно, не рад, что влип.   Но об Уолтере-то он позаботится. Да почем знать, сколько Уолтеру теперь лежать   в больнице… а ему это хуже смерти! Но если только нога, это еще ничего.      

Говоря так, она собиралась в дорогу. Поспешно сняла корсаж,   склонилась перед баком для кипячения, подставила бидон, и в него медленно   потекла вода.      

— Пропади он пропадом этот бак! — воскликнула она,   нетерпеливо дергая кран. У нее были очень красивые, сильные руки, неожиданные   для такой маленькой женщины.      

Пол убрал кисти и краски, поставил кипятить чайник и начал   накрывать на стол.      

— Поезда раньше чем в двадцать минут пятого   нету, — сказал он. — Времени у тебя хватает.      

— Что ты! — воскликнула она, щурясь поверх   полотенца, которым вытирала лицо.      

— Да, хватает. Чашку чая уж непременно выпей. Проводить   тебя до Кестона?      

— Проводить? Это еще зачем, спрашивается. А вот что мне   надо ему повезти? Фу-ты! Чистую рубашку… хорошо еще, что есть чистая. Надо было   мне ее получше просушить. Носки… нет, носки ему не понадобятся… и, наверно,   полотенце, и носовые платки. Ну, что еще?      

— Гребенка, нож и вилка, и ложка, — сказал Пол.   Отец однажды уже лежал в больнице.      

— И ноги у него, наверно, грязные-прегрязные, —   продолжала миссис Морел, расчесывая свои длинные, тонкие как шелк   темно-каштановые волосы, уже тронутые сединой. — До пояса-то он усердно   моется, а ниже, думает, невелика важность, все равно. Но там, наверно, такое не   в диковинку.      

Пол тем временем накрыл на стол. Отрезал два-три тоненьких   ломтика хлеба, намазал маслом.      

— Вот, пожалуйста, — сказал он и поставил чашку   чая на обычное место матери.      

— Некогда мне! — сердито воскликнула она.      

— Тебе непременно надо поесть, все готово, так что   садись, — настаивал сын.      

Она все-таки села, молча выпила чаю и перекусила. Ей было о чем   подумать.      

Через несколько минут она вышла, до Кестонской станции   предстояло пройти две с половиной мили. Руки ей оттягивала плетеная сумка,   раздувшаяся от вещей, которые она несла мужу. Пол смотрел, как она уходит между   живыми изгородями — маленькая, быстрая, и у него щемило сердце, ведь опять она   шла навстречу боли и беде. А она торопилась, ее снедала тревога, и она   чувствовала, что сын душой с нею, чувствовала, он принимает на себя долю   тяжкого бремени, даже поддерживает ее. И уже в больнице она подумала: «До чего   же он расстроится, мой мальчик, когда я расскажу ему, как худо с отцом. Надо   будет говорить поосторожней». И когда она устало побрела домой, она   чувствовала, сын все ближе и готов разделить с ней ее тяжкое бремя.      

— Плохо, да? — спросил Пол, едва она переступила   порог.      

— Хорошего мало, — ответила она.      

— Что же?      

Она со вздохом села, стала распускать ленты шляпы. Сын не   отводил глаз от ее поднятого лица, от маленьких изработавшихся рук,   развязывающих бант под подбородком.      

— Ну, не так уж это опасно, — ответила она, —   но сестра милосердия говорит, перелом тяжелейший. Понимаешь, огромный камень   свалился ему на ногу… вот сюда… кость раздробило. Торчали осколки…      

— Ух… жуть какая! — воскликнули дети.      

— И он, конечно, говорит, что умрет… — продолжала мать. —   Разве он может по-другому говорить. Смотрит на меня и говорит: «Конец мне,   лапушка!» Я ему — не говори глупости, какой ни плохой перелом, от сломанной   ноги не помирают. А он причитает. Не выйти мне отсюдова, в деревянном ящике   меня вынесут. Что ж, говорю, если хочешь, чтоб тебя вынесли в сад в деревянном   ящике, когда тебе станет получше, уж, наверно, тебя вынесут. А сестра   милосердия сказала: «Только если решим, что это ему на пользу». Такая она   славная, эта сестра, хоть и строгая.      

Миссис Морел сняла шляпку. Дети молча ждали.      

— Конечно, отцу сейчас плохо, — продолжала   она. — И еще будет плохо. Сильно ему досталось, и крови потерял много, и   перелом, конечно, страшный. Навряд ли все так уж легко срастется. Да еще жар,   да если гангрена… если дело обернется худо, его быстро не станет. Но ведь кровь   у него чистая, и заживает все в два счета, даже удивительно, так с чего бы на   этот раз обернуться к худу. Конечно, там рана…      

Миссис Морел побледнела от волнения и тревоги. Все трое   детей поняли, как велика опасность для отца, и тревожная тишина повисла в доме.      

— Но он всегда поправляется, — немного погодя   сказал Пол.      

— Это я ему и толкую, — сказала мать.      

Дети теперь молча бродили по комнате.      

— Вид у него и вправду был такой, будто ему   конец, — сказала она. — Но сестра милосердия говорит, это из-за боли.      

Энни унесла пальто и шляпку матери.      

— А когда я уходила, он посмотрел на меня. Я ему   сказала, надо мне идти, Уолтер… поезд ведь… и дети. И он посмотрел на меня.   Вроде даже строго.      

Пол опять взялся за кисть и принялся писать. Артур вышел во   двор за углем. Энни сидела угнетенная. А миссис Морел застыла в маленьком   кресле-качалке, которое смастерил для нее муж, когда она ждала первого ребенка,   и невесело задумалась. Горько ей было и отчаянно жалко его, ведь он так пострадал.   И однако, в сокровенном уголке души, где должна бы гореть любовь, зияла   пустота. Сейчас, когда она безмерно жалела его, когда готова была из последних   сил, не щадя себя, выхаживать его и спасать, когда рада была бы, если б могла,   взять на себя его боль, где-то внутри, в самой глубине, таилось равнодушие к   нему, к его страданиям. И эта неспособность любить его даже тогда, когда он   всколыхнул самые сильные ее чувства, была ей всего горше. Так сидела она в   невеселом раздумье. Потом вдруг сказала:      

— А знаете, прошла я полпути до Кестона и смотрю, а на   мне мои рабочие башмаки… вы только поглядите! — То были старые коричневые   башмаки Пола, протершиеся на пальцах. — Я просто не знала, куда деваться   со стыда, — прибавила она.      

Утром, когда Энни и Артур были в школе, а Пол помогал ей   управиться с домашними делами, миссис Морел опять с ним заговорила:      

— В больнице я застала Баркера. На нем, бедняжке, и   вправду лица не было! «Намучились вы с ним, наверно, пока везли?» — спрашиваю.   «Уж и не спрашивайте, хозяйка!» — отвечает. «Да уж, — говорю, —   понимаю я, каково это было». «А ему-то как лихо было, миссис Морел, ох, и   лихо!» — говорит. «Понимаю», — говорю. «Всякий раз как тряхнет, я думал, у   меня сердце выскочит, — говорит Баркер. — А уж как он кричал!   Озолотите меня, хозяйка, другой раз на такую муку не пойду». «Как не   понять», — говорю. «Хуже нет, — говорит он, — и не скоро, может,   а все одно этого не миновать». «Боюсь, что так», — говорю я. Нравится мне   мистер Баркер… вправду нравится. Настоящий мужчина.      

Пол опять молча взялся за кисть.      

— Такому человеку, как твой отец, в больнице лежать,   конечно, тяжко, — продолжала миссис Морел. — Тамошние правила и   порядки — это не по нем. Будь на то его воля, никому не дал бы до себя   дотронуться. Помню, была у него рана на бедре и надо было четыре раза в день   перевязку делать, так разве он кого к себе подпускал? Только меня да свою   мамашу, больше никого. Нипочем. Так что намучается он с больничными сестрами   милосердия. И очень мне не хотелось от него уходить. Поцеловала я его, пошла   прочь, и нехорошо это было, стыдно.      

Так разговаривала она с сыном, словно поверяла ему свои   мысли, и он как мог понимал ее, делил тревогу и облегчал ее бремя. И под конец,   сама того не замечая, мать делилась с ним чуть ли не всем подряд.      

Тяжкая пора настала для Морела. Первую неделю положение было   критическое. Потом пошло на поправку. И поняв, что он поправится, вся семья   вздохнула с облегчением и опять зажила в счастливом согласии.      

Пока Морел лежал в больнице, они ни в чем не нуждались.   Четырнадцать шиллингов в неделю платила шахта, десять шиллингов общество   взаимопомощи и пять Фонд помощи нетрудоспособным; и каждую неделю товарищи   Морела тоже собирали для миссис Морел пять — семь шиллингов, так что она была   вполне обеспечена. И пока в больнице здоровье Морела постепенно крепло, семья   жила на диво счастливо и мирно. По средам и субботам миссис Морел ездила в   Ноттингем — навещала мужа. И всегда что-нибудь привозила домой: тюбик краски   или бумагу для рисования Полу, несколько открыток Энни, и ей не сразу позволяли   их отправить — несколько дней семья не могла на них налюбоваться; или лобзик, а   то красивую дощечку Артуру. Мать с радостью рассказывала про свои походы в   большие магазины. Скоро ее уже знали в магазине принадлежностей для художников,   знали и про Пола. В книжной лавке молоденькая продавщица живо заинтересовалась   покупательницей. Возвращаясь из Ноттингема, миссис Морел привозила множество   новостей. Все трое детей сидели вокруг нее до самого сна, слушали, вставляли   словечко, спорили. А Пол часто ворошил угли — поддерживал огонь в камине.      

— Я теперь мужчина в доме, — с радостью говорил он   матери.      

Вот когда они узнали, какой мир может царить в доме. И чуть   ли не жалели, что отец скоро вернется — хотя никто из них, конечно, не   признался бы в таком бессердечии.      

Полу уже исполнилось четырнадцать, и он подыскивал работу.   Был он невысок, тонок в кости, темно-каштановые волосы, голубые глаза. Лицо его   уже утратило ребяческую пухлость и начинало походить на лицо Уильяма — с   резкими, почти грубыми чертами и на редкость живое. Обычно казалось, он все   подмечает, полон жизни и душевного тепла; улыбка у него была неожиданная,   совсем как у матери, очень милая; а когда на пути полета его души возникала   какая-нибудь помеха, лицо вдруг становилось тупым и уродливым. Был он из тех   мальчишек, которые угловаты и нескладны, если чувствуют себя непонятыми или   недооцененными; но, едва ощутив сердечное тепло, становятся прелестны.      

Первое знакомство с чем-либо новым бывало для него мученьем.   Когда семи лет он пошел в школу, это был ужас, сущая пытка. Но потом он ее   полюбил. И теперь, зная, что ему предстоит вступить в жизнь, он мучительно   одолевал свою робость и застенчивость. Для своих лет он был вполне искусный   художник, немного знал французский и немецкий и математику, которой его обучил   мистер Хитон. Но все его знания и умения не имели коммерческой ценности. Мать   говорила, что для тяжелого физического труда он недостаточно крепок. Он и не   любил работать руками, предпочитал бегать, бродить по окрестностям, или читать,   или писать красками.      

— Кем ты хочешь быть? — спрашивала мать.      

— Кем угодно.      

— Это не ответ, — говорила миссис Морел.      

Но он отвечал правду, другого ответа у него не было. При   том, как был устроен наш мир, он только и хотел спокойно зарабатывать тридцать   — тридцать пять шиллингов в неделю где-нибудь неподалеку от своих, а потом,   когда умрет отец, жить с матерью в небольшом домике, писать красками, вволю   гулять по полям и перелескам и так вот счастливо жить до конца дней. Такова   была его программа касательно службы. Но сравнивая себя с окружающими, он судил   их строго и ценил невысоко, а собою в душе гордился. И думал, что, может быть,   может быть, еще и художником станет — самым настоящим. Но до этого пока далеко.      

— Тогда читай объявления в газете, — сказала мать.      

Пол посмотрел на нее. Какое же горькое унижение, какая мука   ему предстоит. Но сказать он ничего не сказал. И наутро все его существо было   сковано мыслью:      

— Надо идти читать объявления о найме.      

Все утро она стояла перед ним стеной, эта мысль, убивала   радость и самую жизнь. Сердце зажато было в тиски.      

Наконец, в десять часов он отправился. Его считали чудным,   чересчур стеснительным парнишкой. И вот он идет по солнечным улицам небольшого   поселка, и ему мерещится, будто все встречные говорят про себя: «Он идет в   кооперативную читальню, будет по объявлениям искать себе место. Не может найти   работу. Наверно, сидит на шее у матери». Он робко поднялся по каменным ступеням   за мануфактурной лавкой и заглянул в читальню. Обычно там сидели человека   два-три — отработавшие свое старики или шахтер «на поправке». И вот Пол вошел,   весь съежился от болезненной застенчивости, когда они подняли на него глаза,   сел за стол и сделал вид, будто просматривает новости. Он знал, они непременно   подумают: «И чего это тринадцатилетнего парнишку принесло в читальню листать   газету?» — и это было мучительно.      

Потом он задумчиво уставился в окно. Вот он уже и узник   индустриализма. Большие подсолнечники засматривали поверх красной ограды сада   напротив, как всегда весело разглядывали женщин, что торопились с покупками   готовить обед. В долине сверкала под солнцем пшеница. Над двумя   каменноугольными копями среди полей покачивались белые султаны пара. Вдалеке на   холмах виднелся Аннеслийский лес, темный, манящий. Сердце мальчика упало. Вот   он уже и в кабале. Его свободе в любимой отчей долине приходит конец.      

Повозка пивовара катит из Кестона, и в ней огромные бочки,   по четыре в ряд, будто в лопнувшем стручке гороха. Возчик важно восседает на   высоченном сиденье, тяжело раскачивается чуть ли не вровень с глазами Пола.   Волосы на маленькой круглой голове его выгорели под солнцем почти добела, и на   толстых красных руках, праздно покачивающихся на фартуке из мешковины, тоже   поблескивают белые волосы. Красное лицо лоснится, и, кажется, солнце его   усыпило. Красивые гнедые кони идут сами по себе, похоже, это они тут всему   голова.      

Пол пожалел, что не родился дураком. «Был бы я такой же   толстый, как он, — подумалось ему. — Грелся бы как пес на солнышке.   Был бы этаким боровом-возчиком, развозил бы пиво».      

Тут наконец комната опустела. Пол торопливо переписал на   клочок бумаги объявление, потом еще одно и с огромным облегченьем выскользнул   на улицу. Мать пробежала глазами его записи.      

— Да, можешь попытаться, — сказала она.      

Уильям составил заявление по всем правилам деловой переписки.   Пол переписал его, кое-что изменив. Почерк у него был ужасный, и Уильям,   который все делал хорошо, вышел из себя.      

Старший брат становился настоящим щеголем. В Лондоне он   убедился, что может завязать знакомство с людьми, занимающими куда более высокое   положение, чем его бествудские приятели. Иные канцеляристы в фирме, где он   служил, изучили право и теперь проходили своего рода ученичество. Уильям, при   его веселом нраве, в любом кругу всегда заводил приятелей. И потому он скоро   стал бывать и гостить в домах таких людей, которые, окажись они в Бествуде,   смотрели бы сверху вниз на недосягаемого управляющего банка и без малейшего   волнения нанесли бы визит приходскому священнику. Так что он теперь воображал   себя важной персоной. И, по правде сказать, был даже удивлен, с какой легкостью   заделался джентльменом.      

Мать радовалась, что он, видно, всем доволен. А ведь его   жилище в Уолтемстоу такое мрачное. Но в последнем письме старшего сына сквозило   что-то лихорадочное. Все эти перемены выбили его из колеи, он потерял почву под   ногами и, казалось, довольно легкомысленно кружится в стремительном потоке   новой жизни. Мать тревожилась за него. Она чувствовала, он становится на себя   непохож. Он танцует, бывает в театре, катается по реке на лодке — развлекается   с приятелями; но потом, она знала, сидит в своей холодной комнате и усердно   занимается латынью, потому что хочет преуспеть на службе, как можно лучше   изучить право. Он больше не посылал матери денег. Все то немногое, что он   получал, уходило на его теперешнюю жизнь. Да она и не нуждалась в его деньгах,   разве что когда оказывалась на мели и десять шиллингов могли бы избавить ее от   многих волнений. Она по-прежнему мечтала о лучшем будущем для Уильяма и о том,   как складывалась бы его жизнь, будь она, мать, подле него. Ни за что не   призналась бы она себе, как болит сердце за старшего сына, как за него   тревожно.      

Теперь он много рассказывал об одной девушке, с которой   познакомился на танцах, — такая красавица, темноволосая, совсем юная, к   тому же из хорошей семьи, и у нее нет отбою от поклонников.      

«Подозреваю, что ты не стал бы за ней ухаживать, мой   мальчик, если б не увидел, как за ней увиваются другие. Когда ты в толпе, ты   чувствуешь себя надежно и тешишь свое самолюбие. Но будь осторожен, подумай,   что ты будешь чувствовать, когда окажешься около нее единственным победителем».      

Уильяма возмущали слова матери, и он продолжал ухаживать за   молодой особой. Он пригласил ее на реку. «Если б ты увидела ее, мама, ты бы   поняла, что я чувствую. Высокая, элегантная, кожа чистая-чистая, прозрачная,   смуглая, волосы черные, словно гагат, а глаза серые — яркие, насмешливые, будто   огни на воде в ночную пору. Ты надо мной посмеиваешься, потому что сама ее не   видела. И одевается она прекрасно, ни одной женщине в Лондоне не уступит.   Говорю тебе, твой сын вовсю задирает нос, когда она выходит прогуляться с ним   по Пиккадили».      

В душе миссис Морел спрашивала себя, не гордится ли ее сын,   прогуливаясь по Пиккадили, элегантной фигурой к нарядным платьем спутницы   больше, чем самой спутницей. Но, хоть и сомневаясь, по обыкновению, она все же   поздравила Уильяма. Однако, сгибаясь над корытом, мать с грустью размышляла о   сыне. Ей представилось, вот он обременен элегантной и расточительной женой, он   мало зарабатывает, и терзается, и вынужден поселиться на окраине в тесном,   уродливом домишке. «Но это уж вовсе глупо, — перебила она ход своих   мыслей, — что ж я тревожусь прежде времени». И однако, не переставала   опасаться, как бы Уильям не совершил ошибку.      

Вскоре Пола пригласили зайти к Томасу Джордану, главе фирмы   ортопедических приспособлений, что на Спаньел-Роу, 21, в Ноттингеме. Миссис   Морел ликовала.      

— Вот видишь! — воскликнула она, глаза ее   сияли. — Ты написал всего четыре письма и на третье получил ответ. Ты   везучий, мой мальчик, я всегда это говорила.      

Со страхом смотрел Пол на деревянную ногу, обтянутую   резиновым чулком, и на другие приспособления, что украшали почтовую бумагу   мистера Джордана. Он знать не знал, что на свете существуют резиновые чулки. За   этим чудился весь деловой мир с его упорядоченной системой ценностей, с его   обезличенностью, пугающей мир. И как чудовищно, что дело может опираться на   деревянные ноги.      

И вот во вторник поутру мать и сын вместе отправились на   Спаньел-Роу. Был август, адская жара. Пол шел, и что-то нестерпимо теснило ему   грудь. Он предпочел бы мучиться острой физической болью, только бы не это   чудовищное мученье — оказаться выставленным перед незнакомыми людьми и чтобы   тебя приняли или отвергли. Однако по дороге он болтал с матерью. Нипочем не   признался бы он ей, как мучается от того, что ему предстоит, а сама она   догадывалась об этом лишь отчасти. Была она весела, как возлюбленная. Подошла к   билетной кассе в Бествуде, и Пол смотрел, как она вынимает из кошелька деньги   на билеты. Смотрел, как ее руки в старых черных лайковых перчатках достают   серебро из потертого кошелька, и сердце его сжималось от жгучей любви к ней.      

Она была так взволнована и так весела! Мучительно, что она   громко разговаривает при соседях по вагону.      

— Ты только глянь на эту глупую корову! — сказала   она. — Носится кругами, будто в цирке.      

— Наверно, оводы жалят, — тихонько сказал Пол.      

— Кто-кто? — весело, без тени смущенья спросила   миссис Морел.      

На время каждый отдался своим мыслям. Но сын ни на миг не   переставал ощущать присутствие матери. Внезапно глаза их встретились, и она   улыбнулась ему редкостной задушевной улыбкой, прекрасной, полной света и любви.   А потом оба стали смотреть в окно.      

Шестнадцать медленных миль по железной дороге остались   позади. Мать и сын пошли по вокзальной улице взволнованные, словно сбежавшие   вдвоем любовники. На Каррингтон-стрит остановились и перегнулись через парапет   посмотреть на барки, плывущие внизу по каналу.      

— Прямо как Венеция, — Пол залюбовался солнечными   бликами на воде между высоких фабричных стен.      

— Пожалуй, — улыбаясь ответила она.      

С восторгом они разглядывали витрины магазинов.      

— Посмотри вон на ту блузку, — говорила миссис   Морел. — Правда, очень подошла бы нашей Энни? И стоит фунт одиннадцать   шиллингов три пенса. Разве не дешево?      

— Да еще вышитая, — сказал он.      

— Верно.      

Времени у них было предостаточно, и они не спешили. Город   был для них редкостным удовольствием. Но мальчика томил неотвязный страх. С   ужасом думал он о предстоящей встрече с Томасом Джорданом.      

Часы на церкви святого Петра показывали почти одиннадцать.   Мать с сыном свернули в узкую улочку, ведущую к Замку. Была она мрачноватая,   все здесь отдавало стариной — жалкие темные лавчонки, темно-зеленые двери с   медными молотками, изжелта-коричневые крылечки, выступающие на тротуар; и опять   старая лавчонка не с витриной, — с маленьким окошком, будто это хитро   прищуренный глаз. Мать и сын шли осторожно, искали вывеску «Томас Джордан и   сын». Будто охотники в каких-то дебрях. Обоими владело лихорадочное волнение.      

Но вот они заметили большую темную подворотню, увешанную   вывесками множества фирм, среди них и фирма Томаса Джордана.      

— Вот она! — воскликнула миссис Морел. — Но   где же она тут?      

Они огляделись. С одной стороны темнела до странности   угрюмая картонажная фабрика, с другой — гостиница «Приют коммерсанта».      

— Она в глубине подворотни, — сказал Пол.      

И они отважились нырнуть в подворотню — точно в пасть   дракона. За ней открылся большой двор, будто колодец, со всех сторон окруженный   высокими зданиями. Повсюду валялись ящики, солома, картон. Луч солнца достиг   лишь одной упаковочной корзины, из нее на землю падал золотой поток соломы. Но   во всем остальном дворе было темно как в шахте. Сюда выходило несколько дверей   и два лестничных марша. Прямо напротив, на лестничной площадке, на грязном   стекле двери маячили зловещие слова «Томас Джордан и сын — ортопедические   приспособления». Миссис Морел пошла вперед, сын последовал за ней. Сам Карл I   всходил на эшафот не с такой тяжестью на сердце, как Пол Морел, когда он следом   за матерью подымался по грязным ступеням к грязной двери.      

Она толкнула дверь и остановилась приятно удивленная. Перед   ней был большой склад, повсюду бледно-желтые бумажные пакеты, меж ними   по-домашнему без пиджаков, засучив рукава ходили служащие. Свет мягкий,   глянцевитые желтоватые пакеты словно и сами светятся, прилавки   темно-коричневого дерева. Все здесь спокойно и очень уютно. Миссис Морел   шагнула раз, другой и остановилась. Пол стал позади матери. На ней была   парадная шляпка с черной вуалью, на Поле — просторная куртка с поясом и   мальчиковый белый широкий воротник.      

Один из служащих поднял на вошедших глаза. Был он тощий,   высокий, личико в кулачок. Он посмотрел настороженно. Потом бросил взгляд в   другой конец помещения, где за стеклянной перегородкой была небольшая контора.   И лишь после этого подошел к ним. Ничего не сказал, но мягко, вопросительно   склонился в сторону миссис Морел.      

— Можно видеть мистера Джордана? — спросила она.      

— Я схожу за ним, — ответил молодой человек.      

Он прошел к конторе. Оттуда выглянул краснолицый старик с   белыми бакенбардами. Полу показалось, он похож на шпица. Потом этот же самый   человечек вышел из-за перегородки. Был он коротконогий, довольно плотный, в   тужурке из альпаки. Вопросительно пригнув голову набок, так что одно ухо   оказалось выше другого, он решительно направился к ним.      

— Доброе утро! — сказал он, остановясь перед   миссис Морел, видимо гадая, клиентка ли она.      

— Доброе утро. Я к вам со своим сыном, Полом Морелом.   Вы просили его зайти сегодня утром.      

— Пройдите сюда, — сказал мистер Джордан   отрывисто, видно, хотел выглядеть сугубо деловым человеком.      

Они прошли за ним в неряшливую комнатушку с мебелью, обитой   черным дерматином и лоснящейся от соприкосновения со множеством клиентов. На   столе высилась стопка грыжевых бандажей из переплетенных плоских колец желтой   замши. Явно совсем новые и совершенно одинаковые. Пол услышал свежий запах   замши. Что это за штука, с недоумением подумал он. К этому времени он был   совсем оглушен и замечал лишь то, что бросалось в глаза.      

— Садитесь! — не слишком любезно предложил мистер   Джордан, указав миссис Морел на стул с волосяным сиденьем.      

Она села на краешек, точно бедная родственница. Тогда старик   суетливо пошарил на столе и достал листок.      

— Это вы писали? — отрывисто спросил он, протянув   листок, и Пол узнал свое письмо.      

— Да, — вымолвил он.      

В эту минуту две мысли его занимали: во-первых, он   чувствовал себя виноватым, потому что солгал, ведь сочинил письмо Уильям, и   во-вторых, не понимал, почему в толстой, красной руке этого человека письмо   кажется совсем не таким, какое лежало на столе в кухне. Будто частица его   самого, сбившаяся с пути. Не нравилось Полу, как старик держит его письмо.      

— Где писать учились? — сердито спросил старик.      

Пол только пристыженно глянул на него и не ответил.      

— Почерк у него, правда, неважный, — виновато   сказала миссис Морел. Потом откинула вуаль. Мать возмутила Пола — недостает ей   гордости в разговоре с этим вульгарным старикашкой, но как мило ее лицо, не   затененное вуалью.      

— Так вы говорите, французский знаете? — все так   же резко спросил старикашка.      

— Да, — ответил Пол.      

— В какую школу ходили?      

— В обычную.      

— И там вас учили языку?      

— Нет… я… — Мальчик залился краской и не договорил.      

— Ему крестный давал уроки, — сказала миссис Морел   почти умоляюще и вместе довольно холодно.      

Мистер Джордан колебался. Потом в привычной манере, чуть ли   не со злостью — казалось, рукам его не терпится что-то делать — выдернул из   кармана еще листок, развернул. Листок скрипнул. Старик протянул его Полу.      

— Прочитайте-ка, — сказал он.      

То была записка на французском языке, написанная мелким,   тонким иностранным почерком, и Пол не мог его разобрать. Он тупо уставился на   бумагу.      

— «Мосье», — начал он и в ужасном смятении поднял   глаза на Джордана. — Это… это…      

Он хотел сказать «почерк», но соображение совсем ему   отказало, у него даже и слово это вылетело из головы. Чувствуя себя   совершеннейшим дураком и ненавидя мистера Джордана, он в отчаянии снова   обратился к листку:      

— Сэр… пожалуйста вышлите мне э… э… не могу разобрать…   две пары… gris fil bas… серых нитяных чулок… э… э… sans… без… э… не могу   разобрать слов… э… doigts пальцев… э… не могу разобрать…      

Он хотел сказать «почерк», но все не мог вспомнить слово.   Увидев, что он застрял, мистер Джордан выхватил у него листок.      

— «Пожалуйста, вышлите мне с обратной почтой две пары   серых нитяных чулок без носка».      

— A «doigts», — вспыхнул Пол, — значит   «пальцы на руке»… тоже… и как правило…      

Старикашка взглянул на мальчика. Он не знал, означает ли   «doigts» пальцы на руке», он знал, что в его деле оно означает «носок чулка».      

— «Пальцы на руке» в чулках! — отрывисто бросил   он.      

— А все равно это значит и «пальцы на руке», —   упрямо повторил Пол.      

Как ненавистен был этот старикашка, выставивший его таким   болваном. Мистер Джордан посмотрел на побледневшего, бестолкового, дерзкого   мальчишку, потом на мать, которая сидела молча, с тем особенным отрешенным   видом, что свойствен беднякам, когда они зависят от чьей-то милости.      

— Так когда он сможет приступить? — спросил мистер   Джордан.      

— Да когда вам угодно, — ответила миссис   Морел. — Школу он уже кончил.      

— Жить будет в Бествуде?      

— Да, но он может быть на… станции… без четверти   восемь.      

— Гм!      

Кончилось тем, что Пола наняли младшим «спиральщиком» с   жалованьем восемь шиллингов в неделю. После того, как мальчик отстаивал свою   правоту, что «doigts» означает «пальцы на руке», он не произнес больше ни слова.   Вслед за матерью он сошел по ступеням. Она посмотрела на него блестящими   глазами, полными любви и радости.      

— Думаю, тебе здесь понравится, — сказала она.      

— «Doigts» это точно «пальцы руки», мама, и вся беда в   почерке. Я не мог разобрать почерк.      

— Не волнуйся, мой мальчик. Я уверена, мистер Джордан   не так плох, да тебе и не часто придется иметь с ним дело. А ведь какой славный   тот первый молодой человек, правда? Я уверена, они тебе понравятся.      

— Мам, но ведь мистер Джордан просто мужлан? Неужели он   тут всему хозяин?      

— Вероятно, он был рабочим и преуспел, — сказала   миссис Морел. — Не надо так сердиться на людей. Они не тобой недовольны,   просто у них такие манеры. Тебе всегда кажется, они против тебя. Но это не так.      

День выдался на редкость солнечный. Голубое небо сияло над   просторной, пустынной базарной площадью, блестел красноватый булыжник мостовой.   Лавки в торговых рядах надежно прятались от солнца, и глубокая тень была полна   красок. Как раз там, где линия конки пересекала базарную площадь, располагался фруктовый   ряд, на прилавках сверкали под солнцем фрукты — яблоки и груды рыжих   апельсинов, маленькие сливы ренклод, бананы. Мать с сыном шли мимо и вдыхали   теплый аромат фруктов. Постепенно ощущение позора и владевшая Полом ярость   утихли.      

— Где бы нам пообедать? — спросила мать.      

Обоим это казалось безрассудным транжирством. За всю свою   жизнь Пол лишь раза два был в закусочной и то лишь выпивал чашку чаю со сдобной   булочкой. Большинство жителей Бествуда считали, что могут позволить себе в   Ноттингеме только чай, хлеб с маслом, ну и разве еще консервированную говядину.   Обед считался непозволительным транжирством. Пол почувствовал себя почти   преступником.      

Они нашли местечко, которое казалось совсем недорогим. Но   когда миссис Морел пробежала глазами меню, ей стало не по себе — уж очень все   дорого. Она заказала пирожки с почками и картофель — самое дешевое из тамошних   блюд.      

— Зря мы сюда зашли, мам, — сказал Пол.      

— Ничего, — сказала она. — В другой раз не   придем.      

Она настаивала, чтоб он взял пирожок со смородиной, ведь он   любит сладости.      

— Не хочется мне, мам, — отказывался он.      

— Нет-нет, — настаивала она, — непременно   возьми.      

Она огляделась в поисках официантки. Но та была занята, и   миссис Морел не решилась ее побеспокоить. Так что, к удовольствию официантки,   мать и сын сидели и ждали, когда та соблаговолит их заметить, а она любезничала   с мужчинами.      

— Бесстыжая девчонка! — сказала миссис Морел   Полу. — Смотри-ка, несет пудинг вон тому мужчине, а ведь он пришел куда   поздней нас.      

— Ну и ладно, мам, — сказал Пол.      

Миссис Морел сердилась. Но слишком она была бедна, слишком   жалок был ее заказ, и не осмеливалась она в ту минуту настаивать на своем   праве. И они сидели и ждали, ждали.      

— Мам, может, пойдем? — сказал Пол.      

Тогда мать поднялась. Официантка как раз проходила мимо.      

— Принесите, пожалуйста, один пирожок со   смородиной, — отчетливо произнесла миссис Морел.      

— Сейчас, — дерзко крикнула та через плечо.      

— Мы ждали уже достаточно долго, — сказала миссис   Морел.      

Девушка мигом принесла пирожок. Миссис Морел холодно   спросила счет. Пол готов был провалиться сквозь землю. Твердость матери его   восхищала. Он знал, только годы сражений научили ее хотя бы в такой малости   настаивать на своих правах. Как и ему, ей это давалось совсем непросто.      

— Ноги моей здесь больше не будет! — заявила миссис   Морел, когда они вышли, довольные, что все уже позади. — Теперь пойдем   заглянем в аптеку и еще в два-три магазина, хорошо?      

Они поговорили о рисунках Пола, и миссис Морел хотела купить   ему тонкую кисточку из собольего волоса, о которой он мечтал. Но Пол отказался   от такой роскоши. Скучно ему было стоять перед галантерейными и мануфактурными   лавками, но он радовался за мать — ей ведь интересно. Потом они шли дальше.      

— Ты только взгляни на этот черный виноград! —   сказала она. — Прямо слюнки текут. Давным-давно хочу отведать, но придется   еще малость подождать.      

Потом она пришла в восторг у цветочного магазина — стояла у   дверей и вдыхала аромат.      

— А-ах! Ну просто прелесть!      

В темной глубине лавки Пол заметил нарядную девушку, которая   с любопытством смотрела на них из-за прилавка.      

— На тебя смотрят, — сказал он матери, пытаясь ее   увести.      

— Но чем это пахнет? — воскликнула она, упираясь.      

— Левкоями! — ответил он, поспешно   принюхавшись. — Смотри, здесь целая кадка.      

— О, вот они… красные и белые. А только я никогда не   знала, что левкои так пахнут! — И к величайшему облегченью сына, она   отошла от дверей, но тотчас остановилась у витрины.      

— Пол! — окликнула она, а он стоял в сторонке,   пытаясь укрыться от взгляда нарядной девушки в черном — здешней   продавщицы. — Пол! Ты только посмотри!      

Он нехотя вернулся к ней.      

— Нет, ты посмотри на эту фуксию! — и миссис Морел   показала на цветок.      

— Ого! — изумленно воскликнул он. — Цветки   какие большие, тяжелые, похоже, вот-вот отпадут.      

— И как их много! — воскликнула мать.      

— А как они клонятся книзу всеми своими волосками и   висюльками!      

— Да! — воскликнула она. — Прелесть!      

— Интересно, кто их купит, — сказал Пол.      

— Интересно, — ответила она. — Только не мы.      

— В нашей гостиной они бы погибли.      

— Да, жутко холодная, темная дыра. Какой цветок ни   поставь, погибнет. А в кухне задохнется.      

Они купили кое-что нужное и отправились на станцию. Впереди,   за темным проходом меж домами, виднелся замок на бурой, поросшей кустарником   горе, сущее чудо, омытое солнечным светом.      

— А правда хорошо бы мне в обед выходить на   улицу? — сказал Пол. — Гуляй себе где хочешь да смотри по сторонам.   Вот будет славно.      

— Да, правда, — подтвердила мать.      

Он провел замечательных полдня с матерью. В мягкий вечерний   час приехали они домой счастливые, сияющие и усталые.      

С утра Пол заполнил бланк, чтобы получить сезонный билет, и   отнес на станцию. Когда он вернулся домой, мать только еще начинала мыть полы.   Он сел на диван, подобрал ноги.      

— Билет выдадут в субботу, — сказал Пол.      

— И сколько он будет стоить?      

— Примерно фунт одиннадцать шиллингов.      

Мать продолжала молча мыть пол.      

— Это дорого? — спросил Пол.      

— Не дороже, чем я думала, — ответила она.      

— А получать я буду восемь шиллингов в неделю, —   сказал он.      

Мать промолчала, продолжала мыть пол. Наконец она сказала:      

— Наш Уильям, когда уехал в Лондон, обещал, что будет   давать мне фунт в месяц. Он давал мне по десять шиллингов… два раза. А сейчас,   спроси я, у него наверняка нет ни гроша. Я и не хочу у него брать. Только вот   сейчас мог бы разок помочь с билетом, да я на это и не надеюсь.      

— Он кучу денег зарабатывает, — сказал Пол.      

— Жалованье-то у него сто тридцать фунтов. Но взрослые   сыновья все одним миром мазаны. Наобещают с три короба, а получишь от них всего   ничего.      

— Он на себя тратит больше пятидесяти шиллингов в   неделю, — сказал Пол.      

— А я веду хозяйство меньше, чем на тридцать, —   сказала мать. — И должна еще находить деньги на неожиданные расходы. Но   раз уж кто уехал, он и не думает тебе помочь. Уильям предпочитает тратиться на   свою разряженную красотку.      

— Если она такая модница, у нее должны быть   деньги, — сказал Пол.      

— Должны быть, да нету. Я его спрашивала. И уж я-то   знаю, не за так покупает он ей золотые браслеты. Мне-то золотой браслет никто   не купит.      

Уильям имел успех у своей «цыганки», как он ее называл.   Звали ее Луиза Лили Дэнис Уэстерн, он выпросил у нее фотографию и послал   матери. Фотография была получена — черноволосая красавица, снятая в профиль, с   самодовольной полуулыбкой, можно было подумать, она фотографировалась нагая —   видны обнаженные плечи и ни намека на одежду.      

«Да, фотография Луизы производит поразительно сильное   впечатление, — написала сыну миссис Морел, — Луиза, видно, очень   красивая. Но, мальчик мой, разве можно сказать, что у девушки хороший вкус,   если она дает такую фотографию молодому человеку, чтобы он послал матери, да   еще для первого знакомства? Спору нет, плечи, как ты и говорил, великолепные.   Нос первого же раза я как-то не ждала их увидеть».      

Морел обнаружил фотографию на шифоньере в гостиной. Взял ее   двумя пальцами, вышел в кухню.      

— Это еще кто такая? — спросил он жену.      

— Девушка, за которой ухаживает Уильям, — отвечала   миссис Морел.      

— Гм! Видать, не простая штучка, от такой добра не жди.   Кто она есть?      

— Ее зовут Луиза Лили Дэнис Уэстерн.      

— Вот это имечко! — воскликнул углекоп. — Из   актерок, что ли?      

— Нет. Она вроде из благородных.      

— Мать честная! — Уолтер все не отрывал глаз от   фотографии. — Из благородных, говоришь? И сколько ж ей монет надобно, чтоб   этак нос задирать?      

— А нисколько. Она живет со старухой теткой, терпеть ее   не может, и какую малость та ей дает, то и берет.      

— Гм! — Морел отложил фотографию. — Тогда   дурак он, чего с такой связался.      

«Дорогая мама, — писал в ответ Уильям, — как жаль,   что фотография тебе не понравилась. Мне и в голову не приходило, что она может   показаться тебе нескромной. Но все равно я сказал моей Цыганке, что фотография   не совсем отвечает твоим строгим и добропорядочным вкусам, так что она хочет   послать тебе другую, которая, надеюсь, тебе понравится больше. Ее постоянно   фотографируют; фотографы просят у нее разрешения сфотографировать ее   бесплатно».      

Вскоре пришла новая фотография, с глупенькой припиской от   самой девицы. На сей раз она красовалась в черном шелковом вечернем платье,   корсаж с квадратным вырезом, рукавчики с буфами, на великолепные плечи   наброшены черные кружева.      

— Интересно, она что ж, только в вечерних платьях и   ходит? — язвительно сказала миссис Морел. — Похоже, я просто обязана   ею восхищаться.      

— На тебя не угодишь, мама, — сказал Пол. — А   по-моему, та первая фотография, с голыми плечами, очень славная.      

— По-твоему, славная? — переспросила мать. —   Ну, а по-моему, нет.      

В понедельник мальчик встал в шесть утра, готовясь   приступить к работе. В жилетном кармане у него лежал сезонный билет, с покупкой   которого связано было для матери столько горечи. Билет, пересеченный желтыми   полосами, нравился Полу. Мать положила ему завтрак в корзиночку, и без четверти   семь он вышел из дому, чтобы поспеть на поезд 7:15. Миссис Морел проводила его   до конца проулка.      

Утро было великолепное. Зеленые плоды ясеня, тонкие однокрылые   коробочки, которые ребятня прозвала «голубями», под легким ветерком весело   кружились, слетая с ветвей, и устилали палисадники перед домами. Долину до   краев заполняла слабо светящаяся дымка, в ней мерцала зрелая пшеница и быстро   таял пар над минтонской шахтой. Изредка налетали порывы ветра. Пол смотрел   поверх растущего вдалеке олдерслейского леса, туда, где раскинулись поля, и   никогда еще не чувствовал такую крепкую связь с домом, как в эти минуты.      

— До свиданья, мама, — сказал он с улыбкой, но   нерадостно ему было.      

— До свиданья, — весело и нежно ответила мать.      

В белом фартуке стояла она на дороге и смотрела, как сын   идет через поле. Маленький, складный, и вид но — полон жизни. Мать смотрела,   как он упрямо шагает через поле, и чувствовала, куда он решит дойти, он дойдет.   И ей подумалось об Уильяме. Этот не станет отыскивать проход, предпочтет   перепрыгнуть через ограду. Он далеко, в Лондоне, и прочно стал на ноги. А Пол   будет служить в Ноттингеме. Вот уже два ее сына вступили в жизнь. Теперь можно   думать о двух городах, двух крупных промышленных центрах, зная, что отправила в   каждый по мужчине, и мужчины эти станут такими, какими ей и хотелось бы их   видеть; это она дала им жизнь, они частица ее, и она будет причастна и к их   работе. Все утро напролет думала она о Поле.      

Ровно в восемь он поднялся на унылое крыльцо фирмы Джордана   и беспомощно остановился перед первым стеллажом с пакетами, ожидая, чтоб   кто-нибудь им занялся. Но заведение это еще не проснулось. На прилавках лежали   длиннющие листы, защищающие их от пыли. Пришли всего двое служащих, из угла,   где они снимали пальто и засучивали рукава, слышались их голоса. Было десять   минут девятого. Здесь никто особенно не боялся опоздать. Пол прислушивался к   голосам тех двоих. Потом услышал чей-то кашель и в конторе в конце помещения   увидел хилого старика в круглой шапочке черного бархата, расшитой красным и   зеленым, он вскрывал письма. Пол все ждал и ждал. Один из младших служащих   подошел к старику и громко, весело с ним поздоровался. Старый «старший», видно,   был глуховат. Потом молодой человек с важным видом проследовал к своему   прилавку. И заметил Пола.      

— Привет! — сказал он. — Новенький, да?      

— Да, — сказал Пол.      

— Гм! А звать как?      

— Пол Морел.      

— Пол Морел? Ладно, иди-ка сюда.      

Пол обошел за ним поставленные прямоугольником прилавки.   Помещение оказалось трехэтажным. Посредине в полу было огромное отверстие,   прилавки обступали его стеной, по этой широкой шахте вверх и вниз ходили   подъемники, по ней же в нижний этаж проникал свет. Прямо над нею было большое   продолговатое отверстие в потолке, и там, над перегородкой верхнего этажа,   видны были какие-то механизмы; а еще выше, над головой — стеклянная крыша,   откуда и проникал свет на все три этажа, становясь чем ниже, тем тусклее, так   что в подвале всегда был вечер, а в первом — сумерки. Сама фабрика находилась   на верхнем этаже, склад готовой продукции на первом, склад материалов — в   подвале. Все тут было старое-престарое и запущенное.      

Пола повели в какой-то темный угол.      

— Это «спиральный» угол, — сказал молодой   служащий. — Ты будешь «спиральный», вместе с Пэплуотом. Он твое   начальство, но он еще не пришел. Он раньше половины девятого не приходит. Так   что, если хочешь, возьми письма вон там, у мистера Меллинга.      

Молодой человек показал Полу на старика, сидящего в конторе.      

— Хорошо, — сказал Пол.      

— Вот крючок, вешай на него шапку. Вот твой гроссбух.   Мистер Пэплуот скоро будет.      

И широким деловым шагом сей тощий молодой человек зашагал   прочь по гулкому деревянному полу.      

Через минуту-другую Пол остановился в дверях конторы за   стеклянной перегородкой. Старик в бархатной шапочке посмотрел на него поверх   очков.      

— Доброе утро, — благожелательно и внушительно   сказал он. — Тебе письма для спирального отдела, Томас?      

Обращение «Томас» обидело Пола. Но он взял письма и вернулся   в свой темный закуток, где прилавок поворачивал под углом, где кончался большой   прилавок с посылками и куда выходили три двери. Он сел на высокий табурет и   принялся читать письма, те, которые были написаны более или менее разборчивым   почерком. Писали, например, так:      

«Пришлите мне, пожалуйста, сразу по получении письма пару   дамских шелковых рейтуз без стоп, носимых при спиральном переломе, таких же,   как посылали мне в прошлом году; длина бедра до колена…» и т.п.      

Или:      

«Майор Чемберлен желает повторить свой предыдущий заказ на   шелковый гибкий бандаж».      

Многие письма, в том числе на норвежском и французском   языках, оставались для мальчика загадкой. Он сидел на табурете и в волнении   ожидал своего начальника. Когда в половине девятого мимо него наверх гурьбой   прошли молоденькие работницы, его одолело мучительное смущенье.      

Мистер Пэплуот явился, жуя жевательную резинку, примерно без   двадцати девять, когда все остальные уже были заняты делом. Тощий,   болезненно-бледный, с красным носом, быстрый, порывистый, одет элегантно и   строго. На вид лет тридцати шести. Был в нем какой-то вызов, чувствовалось —   малый не промах, неглуп, проницателен, не лишен сердечного тепла, но едва ли   заслуживает особого уважения.      

— Ты мой новый помощник? — спросил он.      

Пол встал и сказал, да, это он.      

— Взял письма?      

Мистер Пэплуот пожевал резинку.      

— Да.      

— Снял с них копии?      

— Нет.      

— Начинай, да поторапливайся. Переоделся для работы?      

— Нет.      

— Принесешь какую-нибудь старую куртку и оставляй ее   здесь.      

Последние слова он произнес невнятно, зажав боковыми зубами   жевательную резинку. Потом исчез во тьме, за огромным стеллажом с   приготовленными для отправки пакетами, вынырнул без пиджака, подворачивая   щегольские, в полоску, манжеты на тощих, волосатых руках. Потом быстро надел   другой пиджак. Пол заметил, какой он тощий, и еще, что брюки у него сзади в   складку. Пэплуот схватил табурет, пододвинул к табурету Пола и сел.      

— Садись, — сказал он.      

Пол занял свое место.      

Мистер Пэплуот был совсем рядом. Он схватил письма, рванул   со стеллажа перед ним длинный гроссбух, распахнул его, схватил ручку и сказал:      

— Теперь смотри. Эти письма надо переписать вот сюда.      

Он дважды потянул носом, наскоро пожевал резинку, пристально   глянул на письмо, минуту сидел молча, сосредоточенно, а потом стремительно   очень красивым, с завитушками почерком сделал запись в книге. И коротко глянул   на Пола.      

— Видал?      

— Да.      

— Думаешь, справишься?      

— Да.      

— Ну что ж, посмотрим.      

Пэплуот соскочил с табурета. Пол взял ручку. Пэплуот исчез.   Полу даже нравилось снимать копии писем, но писал он медленно, старательно и   прескверным почерком. Он переписывал четвертое письмо, поглощенный своим делом   и очень довольный, и тут вновь появился мистер Пэплуот.      

— Ну, как? Переписал?      

Распространяя запах жевательной резинки, он перегнулся через   плечо Пола.      

— Черт подери, парень, да ты ж замечательный   переписчик! — насмешливо воскликнул он. — Ну, ничего, сколько ты   переписал? Всего три! Я бы уж все их заглотал. Пиши, пиши и ставь на них   номера. Вот так! Пиши, пиши!      

Пол корпел над письмами, а Пэплуот тем временем занялся   другими делами. Вдруг Пол вздрогнул — у самого уха что-то пронзительно   свистнуло. Пэплуот подошел, вынул из какой-то трубки затычку и неожиданно   сердито и властно произнес:      

— Да?      

Из трубки до Пола донесся слабый голосок, похоже, женский.   Он удивленно раскрыл глаза — переговорную трубку он видел впервые.      

— Что ж, — недовольно сказал в трубку мистер   Пэплуот, — тогда пока сделайте кое-что из того, что задолжали.      

Опять послышался тоненький женский голосок, милый и   сердитый.      

— Некогда мне стоять тут и слушать вашу   болтовню, — сказал Пэплуот и сунул в трубку затычку.      

— Давай-давай, паренек, — почти жалобно сказал он   Полу, — Полли требует заказы. Чуть поживей не можешь, а? Вот смотри!      

К немалому огорчению Пола, он взял гроссбух и стал снимать   копии сам. Работал он быстро и хорошо. Покончив с перепиской, схватил несколько   длинных желтых листков, дюйма по три шириной, и написал заказы для работниц.      

— Ты приглядись, как я делаю, — сказал он Полу, не   переставая быстро писать. Пол стал приглядываться к загадочным рисункам ног,   бедер, лодыжек, со штрихами и номерами, и к нескольким кратким указаниям,   которые мистер Пэплуот записывал на желтых листках. Но вот тот кончил, вскочил.      

— Пошли, — сказал он и с развевающимися в руках   желтыми листками бросился к дверям и вниз по лестнице, в подвал, освещенный   газовыми рожками. Они пересекли холодный сырой Склад, потом длинную унылую   комнату с длинным столом на козлах и вошли в небольшое уютное помещение, не   очень высокое, пристроенное к основному зданию. Маленькая женщина в блузе из   красной саржи, с черными волосами, заколотыми на макушке, гордо восседала   здесь, точно курица-бентамка.      

— Вот, пожалуйста, — сказал Пэплуот.      

— Еще бы не «пожалуйста»! — воскликнула   Полли. — Девушки ждут уже чуть не полчаса. Надо же, сколько потеряно   времени!      

— Ваше дело поспеть с работой, а не языком   болтать, — сказал мистер Пэплуот. — Могли бы пока заканчивать свое.      

— Мы все закончили в субботу, и вы это прекрасно   знаете! — вспылила Полли, темные глаза ее гневно сверкнули.      

— Та-та-та-тататата! — передразнил он. — Вот   вам новый парнишка. Смотрите не погубите его, как предыдущего.      

— «Не погубите, как предыдущего!» — повторила   Полли. — Да, ясно, это мы погубили. Вот при вас побыть — всякому парнишке   верная погибель.      

— Работать пора, нечего разговоры разговаривать, —   строго и холодно сказал мистер Пэплуот.      

— Работать еще вон когда пора было, — возразила   Полли и, высоко подняв голову, зашагала прочь. Была она маленького роста, очень   прямая, лет сорока.      

На лавке у окна здесь стояли две круглые спиральные машины.   За внутренней дверью оказалось еще одно длинное помещение и в нем шесть таких   же машин. Несколько девушек стояли рядышком и разговаривали, все мило одетые,   все в белых фартучках.      

— Что за болтовня, больше вам делать нечего? —   спросил мистер Пэплуот.      

— Только вас ждать, — сказала одна хорошенькая   девушка и засмеялась.      

— Ну, давайте, давайте, — сказал он. — Пошли,   паренек. Теперь будешь знать сюда дорогу.      

И Пол побежал за своим начальником вверх по лестнице. Ему   было ведено кое-что сверить и подсчитать. И вот он стоит за конторкой и   старательно пишет своим отвратительным почерком. Вскоре из-за стеклянной   перегородки важно прошествовал мистер Джордан и, к величайшему смущению   мальчика, остановился у него за спиной. Вдруг толстый красный палец уперся в   бланк, который заполнял Пол.      

— Мистер Д.-Э.Бейтс, эсквайр! — рявкнул у него над   ухом сердитый голос.      

Пол посмотрел на выведенные его жутким почерком слова   «Мистер Д.-Э.Бейтс, эсквайр» и не понял, что тут не так.      

— Тебя разве не учили, как в этих случаях следует   писать? Если пишешь «мистер», «эсквайр» писать уже не нужно… не может человек   быть сразу и «мистером» и «эсквайром».      

Мальчик пожалел, что был слишком щедр в своем обращении к   адресату; подумал-подумал и дрожащей рукой зачеркнул слово «мистер». И тотчас   мистер Джордан выхватил у него счет.      

— Выпиши другой! Ты что, хочешь в таком виде послать   его джентльмену? — И он с досадой изорвал голубой бланк.      

От стыда у Пола покраснели уши, и он начал все сначала.   Джордан все смотрел, как он пишет.      

— Не пойму я, чему теперь учат в школе. Ты бы должен   писать получше. Мальцы нынче только и умеют, что читать стишки да пиликать на   скрипочке. Видали вы, как он пишет? — спросил он мистера Пэплуота.      

— Да. Превосходно, правда? — равнодушно ответил   он.      

Мистер Джордан что-то снисходительно буркнул себе под нос. И   Пол догадался, что хозяин его из тех, кто лает, да не кусает. И вправду,   маленький фабрикант, хоть речь его не отличалась изысканностью, был все же   благородной натурой и не придирался к своим служащим по пустякам. Но он знал,   что не похож на хозяина и владельца солидного предприятия, и потому, чтобы   сразу все поставить на свои места, должен был показать, кто тут всему голова.      

— Слушай, а как тебя звать-величать? — спросил   нового помощника мистер Пэплуот.      

— Пол Морел.      

Странно, как мучительно детям произнести свое имя и фамилию.      

— Пол Морел, вот как? Ну давай. Пол Морел, поднажми, а   потом…      

Мистер Пэплуот уселся на табурет и принялся писать. Из двери   за его спиной вышла девушка, положила несколько лечебных приспособлений и ушла.   Мистер Пэплуот взял голубоватый эластичный наколенник, мигом сверил с желтым   листком-заказом и отложил в сторону. Следующей была телесно-розовая «нога». Он   просмотрел несколько изделий, выписал два-три заказа и велел Полу идти за ним.   На этот раз они прошли в дверь, из которой появилась девушка. Пол оказался на   верхней площадке узкой деревянной лестницы, над комнатой с окнами по двум   стенам; в дальнем ее конце шесть девушек, склонясь над длинными столами, шили   при свете, проникавшем из окна. При этом они хором пели «Две малютки в   голубом». Услышав, что отворилась дверь, они все обернулись и увидели, что с   площадки на другом конце комнаты на них смотрят мистер Пэплуот и Пол. Песня   оборвалась.      

— Нельзя ли поменьше шуму? — сказал   Пэплуот. — Люди подумают, у нас тут кошки.      

Сидящая на высоком табурете горбунья с длинным, довольно   суровым лицом посмотрела на Пэплуота и сказала глубоким контральто:      

— Тогда уж не кошки, а коты.      

Напрасно Пэплуот разыгрывал перед Полом важного начальника   над работницами. Он спустился по деревянной лестнице в комнату, где мастерицы   наводили последний лоск на изделия, и подошел к горбунье по имени Фанни. Она   сидела на высоком табурете, но была такая коротышка, что и голова, вокруг   которой обернуты были скрученные густые и блестящие темно-каштановые волосы, и   бледное утомленное лицо казались чересчур большими. На ней было платье из   зеленого с черным кашемира, а когда она досадливо отложила работу, в узких   манжетах мелькнули тонкие, плоские запястья. Пэплуот показал ей какой-то огрех   в наколеннике.      

— Ну, нечего на меня сваливать, — сказала   она. — Это не моя вина. — Кровь бросилась ей в лицо.      

— А я и не сказал, что твоя. Сделаешь, как я   велю? — резко возразил Пэплуот.      

— Не сказали, а хотите так повернуть, будто я   виновата, — чуть не со слезами воскликнула горбунья. Потом выхватила у   него наколенник со словами: — Да уж сделаю по-вашему, только нечего на меня   кричать.      

— Вот вам новый парнишка, — сказал Пэплуот.      

Фанни обернулась, с ласковой улыбкой взглянула на Пола.      

— О! — сказала она.      

— Да, и смотрите не забалуйте его.      

— Если кто его забалует, так не мы, — негодующе   ответила она.      

— А теперь пошли. Пол, — сказал Пэплуот.      

— Au revoy[2],   Пол, — сказала одна из работниц.      

Девушки захихикали. Пол залился краской и вышел, так и не   сказав ни слова.      

День тянулся очень долго. Все утро рабочий люд приходил к   мистеру Пэплуоту с разными разговорами. Пол писал или учился паковать посылки,   готовя их для дневной почты. В час, а вернее без четверти час, мистер Пэплуот   исчез, он жил в предместье и боялся не поспеть на поезд. В час, чувствуя себя   никому не нужным. Пол взял корзинку с завтраком и спустился в подвал, на склад,   где стоял длинный стол на козлах, и там, один, в полумраке подвала, поспешно   поел. Потом вышел на улицу. Здесь, на воле, среди уличного многоцветья, в нем   всколыхнулась безрассудная смелость и радость. Нов два он уже снова сидел в   своем углу большой комнаты. Вскоре мимо него гурьбой прошли работницы, отпуская   шуточки по его адресу. Были они из самого простонародья, эти девушки,   занимались в помещении под крышей самой трудной работой — делали грыжевые   бандажи и доделывали протезы. Пол ждал Пэплуота, он не знал, чем заняться, и,   сидя на табурете, выводил закорючки на желтых бланках-заказах. Мистер Пэплуот   явился без четверти три. Сел и начал болтать с Полом на равных, будто они   однолетки.      

Во второй половине дня обычно работы было немного, разве что   к концу недели, когда требовалось произвести подсчет. В пять все служащие   спустились в темницу со столом на козлах и там на голых грязных досках пили   чай, уплетали хлеб с маслом и переговаривались с той же неприятной поспешностью   и неряшливостью, как и ели. А между тем наверху царил дух дружелюбия и   опрятности. Это погреб и козлы так на них действовали.      

После чая, когда зажглись все газовые рожки, работа пошла   быстрей. Готовилась к отправке большая вечерняя почта. Из мастерских приносили   теплые, только что отглаженные чулочные изделия. Пол уже выписал все счета, и   теперь ему надо было паковать, надписывать адреса и взвешивать свою долю   посылок. Повсюду слышались голоса, выкрикивающие вес, позванивал металл, резко   щелкала поспешно разрезаемая бечевка, раздавались торопливые шаги тех, кому   требовалось взять марки у старика Меллинга. И наконец смеющийся, веселый, вошел   почтальон с большим мешком. Потом рвение остыло, и Пол взял свою обеденную   корзинку и помчал на станцию, чтобы поспеть на поезд в восемь двадцать. Рабочий   день на фабрике продолжался ровно двенадцать часов.      

Мать ждала его не без тревоги. Мальчику предстояло пройти   пешком от Кестона, так что он попал домой только в двадцать минут десятого. А   ведь ушел из дому, когда еще не было семи. Миссис Морел тревожилась о его   здоровье. Но самой ей всегда приходилось нелегко, и она надеялась, что дети ее   тоже будут выносливыми. Они должны справиться со всем, что выпадет им на долю.   И Пол остался служить у Джордана, хотя и темнота, и духота, и долгие часы   работы были во вред его здоровью.      

Он возвратился бледный и усталый. Мать посмотрела на него.   Увидела, что он, пожалуй, доволен, и тревога оставила ее.      

— Ну, как? — спросила она.      

— Так интересно, мам, — отвечал он. — Работа   вовсе не тяжелая, и обращаются с тобой по-хорошему.      

— А ты справился как следует?      

— Да, только они говорят, почерк у меня плохой. Но   мистер Пэплуот, мой начальник, сказал мистеру Джордану, что я навострюсь. Мам,   я спиральщик. Вот ты приди посмотри. Так все славно.      

Ему скоро понравился мистер Пэплуот — было в нем что-то от   завсегдатая хорошего бара, он держался непринужденно и с Полом обходился   по-приятельски. Иногда глава «спиральщиков» бывал не в духе и жевал резинку   усердней обычного. Даже и тогда он, однако, не придирался — он был из тех   людей, которые, раздражаясь, досаждают куда больше себе самим, чем окружающим.      

— До сих пор не сделал? — восклицал он. —   Поторопись, ведь целая вечность прошла.      

А через минуту опять весел и оживлен, и это Полу трудней   всего понять.      

— Завтра прихвачу с собою своего йоркширского   терьерчика, — радостно объявлял он Полу.      

— А какой он, йоркширский терьер?      

— Как, ты не знаешь йоркширских терьеров? Да неужели ты   не видал йоркширских… — Пэплуот был потрясен.      

— Это такие маленькие, шелковистые… цветом вроде железа   или потемневшего серебра?      

— Ну да, приятель. Она сокровище. Я уже за ее щенят   выручил по пяти фунтов каждый, и сама она стоит больше семи фунтов, а весит   меньше двадцати унций.      

На другой день сучка появилась в заведении Джордана. То была   дрожащая, жалкая крохотуля. Пола она не очаровала, слишком походила на мокрую   тряпку, которая никогда не высохнет. Потом за ней зашел какой-то человек и стал   отпускать грубые шуточки. Но Пэплуот кивком показал на Пола, и разговор   продолжался sotto voce[3]…      

Мистер Джордан еще только раз наведался поглядеть на работу   Пола и подметил лишь один промах: мальчик положил ручку на конторку.      

— Если собираешься стать конторщиком, суй перо за ухо.   Перо за ухо! — А однажды сказал ему: — Ты почему горбишься? Поди-ка   сюда. — Привел Пола к себе за стеклянную перегородку и снабдил его   специальными подтяжками, которые не дают сутулиться.      

Но больше Полу нравились девушки-работницы. Мужчины казались   ему заурядными и довольно скучными. Они все ему нравились, но были не   интересны. Маленькая проворная Полли, старшая над мастерицами нижнего этажа,   увидела, что Пол завтракает на складе, и предложила что-нибудь ему сготовить на   своей плитке. На другой день мать дала ему с собой еду, которую можно было   разогреть. Он принес ее в милую, чистенькую комнату Полли. И скоро у них вошло   в обычай обедать вместе. Приходя в восемь утра на фабрику, он относил свою   обеденную корзинку к Полли, а когда в час спускался в подвал, обед был уже готов.      

Был он невысокий, бледный, с густыми каштановыми волосами,   неправильными чертами лица и пухлыми губами. Она же — точно маленькая пичужка.   Он часто называл ее «заряночка». Хотя по природе довольно молчаливый, он,   бывало, часами сидел и болтал с ней, рассказывал ей о своем доме. Девушки, все   как одна, любили его слушать. Часто, когда он сидел на скамье и держал речь,   они окружали его и весело смеялись. Иные из них находили его забавным парнишкой   — такой серьезный и притом такой живой, веселый, да еще такой вежливый. Они все   любили его, а он их обожал. В Полли он чувствовал родную душу. Потом шла Конни   с ее рыжей гривой, цветущим личиком, журчащим голоском — она и в поношенном   черном платьишке выглядела настоящей леди и привлекала романтическую сторону   его натуры.      

— Ты когда сидишь и наматываешь нитки, будто прядешь на   прялке, — сказал он. — Так это красиво. Ты будто Элайн из   «Королевских идиллий» Теннисона. Если б умел, я бы тебя нарисовал.      

Она глянула на него и смущенно покраснела. А потом он   сделает набросок, который очень ему понравится: Конни сидит на табурете за   прялкой — рыжая грива рассыпалась по черному выцветшему платьишку, красные губы   сомкнуты и неулыбчивы — и наматывает алую нить с мотка на катушку.      

Бесстыжей хорошенькой Луи, которая не упускала случая его   поддеть, он обычно отвечал шуткой.      

Эмма была не очень-то красива, немолода и снисходительна.   Она охотно до него снисходила, и он был не против.      

— Как ты закрепляешь иголки? — спрашивал он.      

— Уходи и не мешай.      

— Но мне надо знать, как закрепляют иголки.      

Она продолжала упорно вертеть ручку машинки.      

— Тебе еще много чего надо знать, — отвечала она.      

— Вот и скажи, как вставляют иглу в машинку.      

— Ну и мальчишка, до чего надоедливый! Вот смотри, как   это делается.      

Пол внимательно приглядывался. Вдруг раздался свисток. И тут   же появилась Полли и отчеканила:      

— Мистер Пэплуот интересуется, долго еще ты будешь тут   любезничать с девушками?      

Пол кинулся вверх по лестнице, кинув на ходу «до свиданья!»,   а Эмма оскорбленно выпрямилась.      

— Я-то и не думала приваживать его к машинке, —   сказала она.      

Обычно, когда в два часа работницы возвращались с обеда. Пол   бежал наверх, в отделочную к горбунье Фанни. Пэплуот появлялся без двадцати   три, не раньше, и часто заставал своего помощника у Фанни — Пол сидел подле нее   и болтал, или рисовал, или пел вместе с девушками.      

Нередко, с минуту поколебавшись, Фанни запевала. Было у нее   красивое контральто. Все хором подтягивали, и получалось хорошо. Со временем   Пол уже безо всякого стеснения сидел в отделочной с полудюжиной молодых работниц.      

Кончится песня, и Фанни, бывало, скажет:      

— Знаю я вас, смеялись надо мной.      

— Еще чего! — воскликнет кто-нибудь из девушек.      

Однажды помянули рыжие волосы Конни.      

— На мой вкус, у Фанни волосы получше, — сказала   Эмма.      

— Нечего надо мной потешаться, — сказала Фанни и   густо покраснела.      

— А я и не думала. А только у ней и впрямь волосы   больно хороши. Пол.      

— Тут прелесть в цвете, — сказал он. — Этот   холодноватый цвет земли, и при этом с блеском. Как вода в болоте.      

— Господи! — со смехом воскликнула одна из девушек.      

— Вечно обо мне худое скажут, — промолвила Фанни.      

— Да ты приглядись. Пол, — серьезно сказала   Эмма. — Вона какие красивые. Если он хочет рисовать, пускай посмотрит,   распусти волосы, Фанни.      

Фанни и рада бы распустить волосы, да стеснялась.      

— Тогда я сам распущу, — сказал парнишка.      

— Ну что ж, если тебе хочется, — сказала Фанни.      

И Пол осторожно вытащил шпильки из тяжелого узла, и волна   волос, сплошь темно-каштановая, скатилась по горбу.      

— Какие чудесные и как много! — воскликнул он.      

Девушки смотрели на них. Тихо стало в комнате. Юноша   встряхнул волосы, до конца распустив узел.      

— Великолепно! — сказал он, ощутив их   аромат. — Бьюсь об заклад, они дорогого стоят.      

— Буду помирать, откажу их тебе, — полушутя   сказала Фанни.      

— Ты сейчас вроде этих, которые сидят и сушат свои   волосы, — сказала длинноногой горбунье одна из девушек.      

Бедняжка Фанни была болезненно обидчива, всегда воображала,   будто ее оскорбляют. Полли была резка и деловита. Два их отдела вечно воевали   между собой, и Пол постоянно заставал Фанни в слезах. Она поверяла ему все свои   горести, и ему приходилось вступаться за нее перед Полли.      

Так, в общем-то счастливо, шли дни за днями. На фабрике все   было по-домашнему. Никого не дергали и не погоняли. Пол всегда радовался, когда   подходило время отправки почты и работа кипела, и все действовали дружно. Ему   приятно было смотреть на своих товарищей. В эти часы они, сливались с работой и   работа с ними, они становились единым целым. Не то с девушками. Истая женщина,   казалось, никогда не отдается делу всей душой, но будто отстраняется от него,   чего-то ожидая.      

Вечерами по дороге домой Пол обычно смотрел из окна поезда   на огни города, густо рассыпанные по холмам, сливающиеся в ярком сиянье в   долинах. Он был счастлив, жизнь била в нем ключом. В отдалении горели огни   Булуэла, точно мириады лепестков, сброшенные на землю звездами; а за ними   красное зарево топок, обдающих облака своим жарким дыханьем.      

Из Кестона до дому было больше двух миль, вверх по двум   пологим склонам, вниз по двум крутым. Нередко Пол бывал усталым и, взбираясь в   гору, считал, сколько еще надо миновать фонарей. И с вершины холма в   непроглядно темные вечера он глядел окрест, на поселки в пяти-шести милях от   него, что сияли, точно блестящие рои живых существ, и казалось, у ног его   раскинулись небеса. Ярким светом рассеивали тьму Марлпул и Хинор. А время от   времени в черное пространство долины между ними врывались огни длинного   экспресса, что устремлялся на юг, в Лондон, или на север, в Шотландию. Точно   снаряды, поезда с грохотом проносились во тьме, окруженные дымом и светом,   наполняли долину лязгом и грохотом. А едва они исчезали, в тишине снова сияли   огни поселков и селений.      

Пол подошел к углу дома, обращенного к другому краю ночи. И   ясень теперь показался другом. Сын переступил порог, и мать с радостью   поднялась навстречу. Он положил на стол свои восемь шиллингов.      

— Это подспорье, мама? — задумчиво спросил он.      

— Я почти без гроша, — ответила она. — Ведь   тебе купили билет, и еще завтраки, ну и прочее.      

Потом он поведал ей, как провел день. Из вечера в вечер   рассказывал он о своей жизни — эти сказки из «Тысячи и одной ночи». И ей   казалось, она сама живет этой жизнью.      

 6. Смерть в семье      

       

Артур Морел подрастал. Смышленый, беспечный, порывистый, он   очень походил на отца. Он терпеть не мог учиться, принимался ныть, если надо   было работать, и старался поскорей улизнуть из дому и вернуться к своим играм.      

Внешне он оставался украшением семьи — хорошо сложен,   грациозен и на редкость живой. Темный шатен, со свежим цветом лица и   поразительными темно-синими глазами в длинных ресницах, да к тому же   великодушный и пылкий, он был общим любимцем. Но с годами его нрав стал   неустойчив. Он приходил в ярость из-за пустяков, становился нестерпимо резок и   раздражителен.      

Даже мать, которую он любил, порой уставала от него. Он думал   только о себе. В жажде удовольствий он способен был возненавидеть всякую   помеху, даже если мешала мать. А попав в беду, непрестанно ей плакался.      

— О господи, сын! — сказала она, когда он   жаловался на учителя, который, по его словам, терпеть его не может. — Если   тебе что-то не по вкусу, измени это, а не мог изменить, терпи.      

Отец, которого Артур прежде любил и который прежде его   обожал, стал ему отвратителен. С годами Уолтер Морел понемногу превращался в   развалину. Его тело, некогда такое красивое и само по себе и в движении, усохло   и, казалось, со временем стало не более зрелым, а слабым и жалким. Выглядел он   теперь убогим, ничтожным. И когда стареющий, жалкий, он рычал на Артура или   помыкал им, тот приходил в ярость. Больше того, Морел вел себя все хуже и хуже,   а склонности его делались просто омерзительны. В пору, когда дети подрастали,   вступали в критический переходный возраст, отец был точно вздорный   раздражитель. Он держался дома так же, как привык держаться среди углекопов в   шахте.      

— Поганый зануда! — кричал Артур, вскакивая, и   кидался вон из дома, когда отец вызывал у него отвращение. А Морел вел себя еще   хуже, оттого что детей это бесило. Когда в четырнадцать — пятнадцать лет они   становились раздражительны и уязвимы, он словно назло, с особенным удовольствием,   старался вызвать у них отвращенье, доводил их чуть не до бешенства. И Артур,   который подрастал как раз тогда, когда отец постарел и опустился, ненавидел его   сильней, чем все остальные.      

Иногда отец, казалось, ощущал презрительную ненависть детей.      

— Кто еще так старается для семьи, как я! — кричал   он. — Бьешься для них, из сил выбиваешься, а они с тобой как с собакой. Не   стану я это сносить, так и знайте!      

Если б не эта угроза и не то, что вовсе не так он ради них   старался, они бы его жалели. Но он упорствовал в своих жалких и мерзких   привычках, стараясь сохранить свою независимость, и теперь почти все время с   ним воевали только дети. Они его не выносили.      

В конце концов Артур стал таким вспыльчивым и необузданным,   что, когда ему досталась стипендия в среднюю школу в Ноттингеме, мать решилась   отпустить его в город — пускай живет у одной из ее сестер и приезжает домой   только на субботу и воскресенье.      

Энни, по-прежнему младшая учительница в начальной школе,   зарабатывала четыре шиллинга в неделю. Но скоро станет получать пятнадцать   шиллингов, так как уже сдала экзамены, и в семью придет материальное   благополучие.      

Миссис Морел теперь держалась Пола. Он был спокойный и ничем   не блистал. Но по-прежнему был предан рисованию и по-прежнему предан матери.   Все, что он делал, он делал ради нее. Вечерами она ждала его прихода и тогда   облегчала душу, рассказывала ему все, о чем размышляла, все, что случилось за   день. Он сидел и со всей присущей ему серьезностью слушал. Они делили друг с   другом жизнь.      

Уильям теперь был обручен со своей темноволосой красоткой и   купил ей обручальное кольцо за восемь гиней. Услыхав эту фантастическую цену,   дети чуть не задохнулись от изумленья.      

— Восемь гиней! — сказал Морел. — Видали   дурака! Дал бы хоть малость мне, было б лучше с его стороны.      

— Тебе дал бы! — воскликнула миссис Морел. —   С какой стати тебе?      

Он-то никакого обручального кольца ей не покупал, это она   хорошо помнит, и уж лучше вести себя как Уильям, может, он и легкомысленный,   зато не скряга. Но теперь у него только и разговору что о танцах, «а которые он   ходит со своей нареченной, да о всяких ее роскошных нарядах; а еще он, ликуя,   рассказывает матери, как они ходят в театр, будто важные господа.