1 2 3 4 5 6 7 8 
– Так,  слоняются по городу, чаи распивают в модных кафе, вроде «Микадо», в танцзале  торчат или в кино. А уж девчонки-то нынешние похлеще парней, ничего не  стесняются, что хотят, то и воротят.    

– Ну,  хорошо, а что им делать, если денег нет?    

– Деньжонки-то  у них водятся. Это уж когда все спустят, тогда роптать начинают. Но куда им до  большевиков! Нашим-то ребятам только деньги на развлечения подавай, девчонкам  тоже – деньги да тряпки. А больше ни о чем и заботы нет. Мозгов маловато, чтоб  в социалисты податься. Да и всерьез они ничего на свете не принимают и вовек не  примут.    

Конни  мысленно подивилась: до чего ж люд неимущий похож на «сильных мира сего». Одно  и то же. И в Тивершолле, и в Мейфэре, и в Кенсингтоне люди одинаковы. Все сословия  слились, объединились в погоне за деньгами. И в гонке этой и девушки, и юноши.  Отличают их лишь достаток и аппетиты.    

Под  влиянием миссис Болтон у Клиффорда вновь проснулся интерес к собственным  шахтам. Он, наконец, почувствовал свою причастность. Более того – свою  необходимость и важность. Ведь, в конце концов, кто, как не он, хозяин в  Тивершолле, и шахты – его плоть и кровь. Сознание своего могущества было внове,  до сих пор Клиффорд страшился этого чувства.    

Тивершолльские  рудники почти что выработаны. Шахт, по сути, оставалось две: собственно  «Тивершолл» и «Новый Лондон». Некогда «Тивершолльская» славилась и углем, и  прибылью. Но золотые деньки миновали. «Ново-Лондонская» изначально была  скромнее, ни обычно убытка не приносила. Сейчас настали времена необычные,  худые, и с «Ново-Лондонской» народ начал уходить.    

Миссис  Болтон оказалась в курсе и этих дел.    

– С  «Тивершолла» народ на соседние шахты бежит. Вы ведь, сэр Клиффорд, не видели  «Отвальную», после войны ее заново открыли. Непременно съездите, посмотрите. Не  узнать, все переделали: прямо у копра химический завод построили. «Отвальная»  теперь и на шахту-то не похожа. Говорят, не столько уголь приносит прибыль,  сколько отходы, что на химическом заводе перерабатывают… как их? Ой, забыла. А  какие рабочим дома построили! Ну, ровно городские. Не мудрено, что со всей  страны туда всякий сброд потянулся. И от нас с «Тивершолла» кое-кто к ним  перешел, теперь лучше наших живут. Говорят, «Тивершолл» последние деньки  доживает, год-другой, и закроют. А «Новый Лондон» и того не протянет. Господи,  в голове не укладывается, что наша шахта работать перестанет. Даже когда в  забастовки работа стала, и то не по себе. А если уж навсегда закроют – считай,  конец света. Я еще под стол пешком ходила, а «Тивершолльская» уже лучшей шахтой  в стране считалась, счастливчикам, кто там работает, завидовали. А теперь  шахтеры говорят, это-де тонущий корабль, пора деру давать. Уши б мои не  слышали! Большинство, правда, останется на шахте, покуда есть работа. Новые-то  шахты людям не очень по душе: больно глубоки, да и машин всяких слишком много,  шахтеры их «железными забойщиками» называют и даже побаиваются: всю жизнь люди  уголек рубили, а теперь нате вам – машины! Да и ворчат шахтеры, дескать, в  отход больше угля идет. А платят только за то, что на-гора выдают, в общем,  многие недовольны. Говорят, скоро людям и работы-то не останется, все машины  заполнят. Но ведь и раньше такое говорили, еще когда со старыми ткацкими  станками расставались. Я их еще застала. Но по мне, так чем больше машин, тем  больше людей занято. Говорят еще, вроде и отходы нашего угля не те, что в  «Отвальной», для химии не годятся. Непонятно, ведь шахты в трех милях друг от  друга, и того не будет. Однако ж так говорят. И почти все возмущаются, почему  шахтерам условия не улучшают, почему девушек на работу не берут. А то  приходится бедняжкам в Шеффилд каждый день мотаться. Вот бы разговоров было,  случись «Тивершоллу» возродиться! Прикусили б язычки те, кто каркал, что шахту  закроют, что это тонущий корабль, с которого людям, как крысам, пора бежать. Да  мало ли разговоров всяких. Понятно, во время войны дело процветало. Сэр Джеффри  стал жить на проценты со своего капитала – доход верный и риска нет. Умно  поступил. Так всем казалось. Но сейчас люди видят: не очень-то большой доход  хозяева получают. Это надо ж! Ведь и я думала раньше, что наши шахты – на века,  на долгие-долгие века. Я тогда девчонкой была. Кто бы подумал, что все так  обернется! Но вот закрыли и «Новую Англию», и «Лесную». Страшно смотреть: стоит  запустелая шахта среди леса, копер зарос бурьяном, подъездные пути заржавели.  Мертвая шахта, сама словно смерть. Что же делать, коли закроют  «Тивершолльскую»? Даже подумать страшно. Тут всегда шум, суета, полно людей,  если, конечно, не забастовка. Да и в забастовку вентиляторы работали – пони в  забое ходили по кругу, крутили колесо, их не всякий раз наверх поднимали.  Господи, до чего ж чудная жизнь, катимся, катимся, а куда – сами не знаем.    

Именно  миссис Болтон своими рассказами и заронила семя новой борьбы в душу Клиффорда.  Доход его, стараниями отца, и впрямь был верный, хоть и небольшой. А шахтами  Клиффорд не интересовался. Ведь он тщился покорить иной мир: мир литературы и  славы. Его манил мир маститых, а не мир мастеровых.    

И в том,  и в другом мире можно достичь успеха, но разница очевидна: в одном – люд  праздный, в другом – рабочий. Клиффорд, как кустарь-одиночка, рассказами своими  потрафлял люду праздному. И пришелся ко двору. Но за тонкой прослойкой  праздного люда лежал другой слой – люда рабочего – грязный, мрачный, даже  пугающий. Должны же быть и желающие позаботиться и о них, хотя делать это еще  отвратительнее, чем ублажать избранных. Пока Клиффорд писал рассказы и  благоденствовал, Тивершолл медленно умирал.    

Удаче –  этой прожорливой Вертихвостке – мало лести, обожания, игривой ласки, расточаемой  писателями и художниками. Ей подавай что посущественней – плоть и кровь. И  поставщики находились среди тех, кто делал деньги в промышленности.    

Да,  паскудницы-Вертихвостки домогались две большие стаи псов: одни виляли хвостами,  заискивали, предлагая развлечения, рассказы, фильмы, пьесы; другие – не столь  бесстыжие на вид, но куда более страшные по сути – поставляли ей плоть и кровь –  из этого «сырья» и делаются деньги. Благовоспитанные псы-затейники отчаянно  грызлись меж собой за расположение царственной Удачи. Но что их грызня по  сравнению с тихой, смертельной схваткой меж теми, кто потчевал Великую  Вертихвостку насущным, то бишь плотью и кровью.    

Под  влиянием миссис Болтон Клиффорд поддался искушению и сам ввязался в эту борьбу,  пытаясь овладеть Удачей грубой силой (то бишь силой промышленной). Даже  настроение поднялось. В каком-то смысле миссис Болтон сделала из него мужчину –  жене это так и не удалось. Конни по-прежнему держалась в отдалении, тем самым  задевая тончайшие струнки его души. Напоминая о его неполноценности. Миссис  Болтон же напоминала ему лишь о заботах телесных. И душа его обмякла и  раскиселилась. Зато разум и тело изготовились действовать.    

Он даже  заставил себя еще раз посетить шахты. Его посадили в вагонетку и опустили. Так  и провезли по всему забою. Ему стало вспоминаться выученное еще до войны и, казалось,  безвозвратно забытое горное дело. Недвижно сидел он в забое, и управляющий  ярким лучом электрического фонаря высвечивал пласт за пластом. Хозяин говорил  мало, но мысль работала напряженно.    

Он снова  взялся за книги по угледобыче, изучал министерские сводки, знакомился с  новейшими методами добычи угля и сланцев – в основном по немецким источникам.  Разумеется, самые ценные новшества, покуда можно, держали в секрете. Стоит  заняться изучением горного дела, изучением самого угля, его отходов, их  применения в химической промышленности, как диву даешься: до чего ж преуспела  современная техническая мысль, сколь, нечеловечески она изощрилась, словно  дьявол наделил ученых и инженеров сверхъестественным разумом. Куда там  искусству или литературе, где все зиждется на убогих, глупых чувствах, –  техническая промышленная наука несравнимо интереснее. В этой сфере мужчины  точно боги (или демоны!), они подвигаются на открытия, они отстаивают их в  борьбе. И на этом поприще мудрость мужчин не измерить и веками. Но Клиффорд  знал, что стоит таким «мудрецам» окунуться в мир человеческих чувств, и  мудрости у них окажется не больше, чем у подростка. Какое великое и чудовищное  противоречие!    

Но так  устроена жизнь. Видно, суждено человеку скатиться до полного идиотизма в  чувственном, «человеческом» восприятии. Впрочем, Клиффорда это не волновало.  Пусть себе катится. Его занимала технология современной угледобычи – необходимо  вытащить Тивершолл из беды.    

День за  днем он ездил на шахту и изучал положение дел: У управляющих – как наземными,  так и подземными работами, – у инженеров забот прибавилось стократ. Такого  они и вообразить не могли. Власть! Клиффорд упивался ее живительными соками:  все эти люди, сотни и сотни шахтеров в его власти! Интересуясь делами, он мало-помалу  брал бразды правления в свои руки.    

Воистину,  он словно заново родился. Только сейчас почувствовал он жизнь! Раньше,  уединившись с Конни в маленьком мирке своего таланта и своего разума, он  медленно умирал. Теперь с этим покончено! Хватит! Из глубин забоя, от угольных  пластов на него повеяло жизнью. Спертый воздух подземелья оказался для него  живительнее кислорода, ибо принес ощущение власти! Власти! Значит, он еще на  что-то способен. А сколько ждет впереди! Сколько побед, да, побед! Их не  сравнить с победами литературными; те принесли лишь известность среди людей,  увядших от собственной несостоятельности и злобы. Его ждет победа, достойная  настоящего мужчины!    

Поначалу  он искал панацею в электричестве: хотел всю энергию угля преобразовать в  электрическую. Потом пришла новая мысль. Немцы изобрели новый паровоз, в  котором топливо, подавалось автоматически и кочегар был не нужен. Требовалось и  новое топливо: малыми порциями оно сгорало при высокой температуре с  соблюдением особых условий.    

Клиффорда  привлекла мысль о новом, концентрированном топливе, которое бы сгорало  медленно, несмотря на ужасающую температуру. Кроме воздушного поддува нужно еще  какое-то внешнее условие, способствующее горению. И Клиффорд решил провести  опыты, нанял себе в помощь толкового молодого химика.    

В душе  Клиффорд ликовал. Наконец-то ему удалось вырваться за пределы своих весьма  ограниченных возможностей. Всю жизнь он втайне мечтал об этом. Искусство ему не  помогло. Скорее, напротив, усугубило его состояние. И вот теперь, только теперь  его мечта сбылась.    

Он не  понимал, что за его решением стоит миссис Болтон. Он не задумывался, насколько  зависит от нее. И тем не менее было заметно, что в ее присутствии менялась даже  его речь, делалась легкой и задушевной, даже чуточку запанибрата.    

С Конни  он держался суховато. Он понимал, что обязан ей в жизни всем, всем, и выказывал  величайшее уважение и предупредительность, получая взамен лишь ни к чему не обязывающее  внимание. Но было ясно: в глубине души он боится ее. Он хоть и почувствовал в себе  ахилловы силы, все ж ахиллесова пята оказалась и у него. И сразить его могла  женщина – собственная жена, Конни. У него зародился какой-то почти рабский  страх перед ней, и он вел себя предельно учтиво. Но голос у него чуть  напрягался, когда он заговаривал с женой, а часто он и вовсе молчал в ее  присутствии.    

Только  оставаясь наедине с миссис Болтон, чувствовал он себя властителем и хозяином,  речь лилась легко и охотно, как и у самой миссис Болтон. Он позволял ей и брить  себя, и точно малому дитяти обтирать тело мокрой губкой.    

 10    

     

Теперь  Конни часто оставалась одна, гости заезжали в Рагби реже. Клиффорду они больше  не нужны. Даже своих закадычных друзей он не жаловал вниманием – сделался  странным, предпочитая общество радиоприемника – дорогой забавы по тем  временам, – и не без успеха: даже здесь, в беспокойном сердце Англии, ему  порой удавалось слушать Мадрид или Франкфурт.    

Часами  просиживал он в одиночестве перед истошным громкоговорителем. Конни лишь  ошеломленно взирала, как муж с отрешенным и зачарованным лицом маньяка сидит  перед приемником и вожделенно приемлет.    

Впрочем,  вслушивался ли? Или, может, сидел в трансе, а в голове свершалась напряженная  работа. Конни не знала наверное. В такие часы она затворялась у себя в комнате  или убегала в лес. Порой ее охватывал ужас: все разумные существа на белом  свете мало-помалу впадают в безумие.    

Да,  Клиффорд отдалялся все больше, поглощенный новой причудой – он вознамерился  стать промышленником. И из существа разумного превращался едва ли не в тварь, с  твердым панцирем и желейным нутром, в этакого рака или краба, коих наплодил  современный промышленный и финансовый мир, удивительнейших представителей  семейства беспозвоночных. Прочные, будто из стали, панцири – как кожухи станков  – и студенистое тело. Конни не видела для себя никакого выхода.    

Клиффорд  отказывал ей даже в свободе, требуя, чтоб она постоянно была рядом. От страшной  мысли, что жена может уйти, его била дрожь. Все его на удивление рыхлое бесхребетное  естество, все чувственное начало, вся его человеческая суть целиком и полностью  зависела от Конни – так чудовищно беспомощен бывает ребенок или умственно  неполноценный. И потому ее место только в Рагби; в усадьбе должна быть хозяйка,  а у Клиффорда – жена. Иначе он пропадет, как недоумок в болоте.    

Копни  почуяла эту удивительную зависимость и исполнилась ужаса. Она слышала, как он  разговаривал с управляющими на шахтах, в совете директоров, с молодыми учеными;  поразительно, как вникал Клиффорд в суть дела, как пользовался властью, а  власть у него над деловыми людьми была прямо колдовская. Он и сам превратился в  делового человека, точнее в хитроумного дельца, в могущественного хозяина.  Конни считала, что превращением этим он обязан миссис Болтон – она оказалась  рядом с Клиффордом в очень трудное для него переломное время.    

Но куда  исчезала его хитрость, его практичный ум, когда он оставался наедине со своими  чувствами? Клиффорд делался недоумком, боготворившим жену, почитавшим ее за  высшее существо – так поклоняется божеству дикарь-язычник, поклоняется, трепеща  от страха, ненавидя своего идола за всемогущество. Идолище страха. И от Конни  он хотел лишь одного – клятвенного обещания не оставлять его, не предавать.    

– Послушай,  Клиффорд, – обратилась она к нему как-то (в то время у нее уже был ключ от  сторожки), – а ты и впрямь хочешь, чтоб я в один прекрасный день родила?    

Он  пристально посмотрел не нее: в голубых, навыкате глазах мелькнула затаенная тревога.    

– Я  был бы не против, коль скоро это вреда не принесет.    

– Какого  вреда?    

– Вреда  нашим отношениям, вреда нашей любви. А если ребенок принесет раздор, то буду  решительно возражать! И потом, не исключено, что со временем у нас и свой  ребенок появится.    

Копни  ошеломленно воззрилась на него.    

– То  есть, – поправился он, – возможно, скоро ко мне вернутся силы.    

Конни  все смотрела на мужа, тому даже стало неловко.    

– Значит,  ты все-таки не хочешь, чтобы я родила? – проговорила она наконец.    

– Повторяю, –  тут же отозвался он (так сразу взлаивает собака, чуя беду). – Я очень хочу  ребенка, лишь бы не пострадала наша любовь. А если пострадает, то убей меня, я  против.    

Что  возразить? У Конни стыла душа от страха и презрения. Мужнины слова – ровно  лепет идиота. Он сам не понимает, что говорит.    

– Не  беспокойся, мои чувства к тебе не изменятся, – сказала она не без яда.    

– Ну,  вот и ладно! Это самое главное! – воскликнул он. – В таком случае я  не возражаю. Наоборот: очень даже мило слышать, как по дому топочет малыш,  сознавать ответственность за его будущее. Родишь ребенка, дорогая, и,  согласись, у меня появится цель в жизни. А твой ребенок – все равно что мой  собственный. Ибо кто, как не мать, дает жизнь?! Ты-то, я надеюсь, это  понимаешь. А меня вообще можно сбросить со счетов. Я – ноль. Вся моя значимость  – в тебе! Так устроена жизнь. Ведь ты же это и сама знаешь! Видишь, каково мое  положение. Без тебя я – ничто! Я живу ради тебя, ради твоего будущего. Сам по  себе я – ноль.    

Конни  слушала, а в душе нарастали отвращение и ужас. Такая вот полуправда и отравляет  человеческую жизнь. Найдется ли мужчина в здравом рассудке, чтобы говорить  такое женщине! Но нынешние мужчины потеряли здравый рассудок. Останься у  мужчины хоть капелька чести, неужели он возложит на женщину страшную ношу –  ответственность за жизнь – и оставит ее в пустоте, без опоры и поддержки?    

Дальше –  больше. Через полчаса Конни услышала, как Клиффорд горячо – насколько хватало  запала в его холодной натуре – изливал душу миссис Болтон, точно она была ему и  любовницей и матерью. А та заботливо облачала его в вечерний костюм – в усадьбе  ждали важных деловых гостей.    

В такие  минуты Конни казалось, что она вот-вот умрет, ее раздавит непосильное бремя  изощренного мужнина притворства и поразительных по жестокости и недомыслию  признаний. Она благоговела и удивлялась его необъяснимой деловой хватке и  страшилась его преклонения перед ней, слабой женщиной. Их ничто не связывало. В  последнее время ни она, ни он даже не коснулись друг друга. Он больше не брал  ее ласково за руку, не держал ее ладонь в своей. Но когда порвалась даже эта  тонкая ниточка, он вдруг начал истязать ее своим поклонением. Жестокость эта  исходила от его полного бессилия. И Конни чувствовала: либо она тронется умом,  либо умрет.    

Как  только выпадала возможность, она убегала в лес. Однажды за полдень она сидела у  Иоаннова ключа и задумчиво смотрела, как, пузырясь, бьет холодная струя. Вдруг  к ней подошел егерь.    

– Ваша  милость, я выполнил заказ, – сказал он и козырнул.    

– Большое  вам спасибо! – смешавшись от неожиданности, поблагодарила Конни.    

– Простите,  в сторожке не очень-то чисто. Я прибрал там, как мог.    

– Право,  я не хотела вас беспокоить.    

– Какое  там беспокойство. Через неделю посажу квочек яйца высиживать. Вас они не  испугаются. Правда, мне придется по утрам и вечерам за ними присматривать, но я  уж постараюсь вам не докучать.    

– Да  не будете вы мне докучать! – взмолилась она. – Скорее я вам работать  помешаю, так что, может, мне в сторожке лучше и не появляться.    

Он с  любопытством взглянул на нее. Голубые глаза приветливы, но, как прежде, отчужденны.  Но зато перед ней здравомыслящий, нормальный человек, хотя и исхудалый, и  нездоровый на вид. Его бил кашель.    

– Вы  больны! – заметила Конни.    

– Пустяки!  Чуток простыл. Как-то воспаление легких схватил, с тех пор, чуть что, –  кашляю. Но это пустяки!    

По-прежнему  он держался отчужденно и никак не шел на сближение.    

Конни  часто наведывалась в сторожку, когда утром, когда после обеда, но ни разу не  заставала егеря. Очевидно, он сознательно избегал ее, старался уберечь свое  уединение.    

Он  прибрал в сторожке, поставил у камина маленький стол и стул, сложил кучкой щепу  для растопки и охапку дров. Убрал подальше инструменты и капканы, чтобы ничто  не напоминало о нем. На поляне перед сторожкой устроил навес из веток и соломы,  под ним устроил пять клетей с гнездами. А однажды, придя в сторожку, Конни  увидела двух рыжих куриц – они ревниво и бдительно высиживали фазаньи яйца,  важно распушив перья, утвердившись в исполненности своего материнства. Конни  едва не заплакала. Никому-то она не нужна, ни как мать, ни как женщина. Какая  она женщина, – так, средоточие страхов.    

Скоро  занятыми оказались вся пять гнезд, в них восседали три рыжие, пестрая и черная  курицы. Нахохлились, нежно и бережно распушили перья, укрывая яйца, –  инстинкт материнства, присущий любой самке. Блестящие глаза-бусинки внимательно  следили за Конни – она примостилась подле гнезд. Квочки сердито и резко  кудахтали – самку, ждущую детеныша, лучше не сердить.    

В  сторожке Конни нашла банку с зерном, насыпала на ладонь, протянула курам. Лишь  одна злобно клюнула ладонь – Конни даже испугалась. Но ей так хотелось угостить  чем-нибудь наседок, ведь они не отлучались от гнезд ни поесть, ни попить. Она  принесла воды в жестянке, одна наседка попила, и Конни обрадовалась.    

Она  стала заглядывать в сторожку каждый день. Наседки – единственные существа на  свете, согревавшие ей душу. От мужниных клятвенных признаний она холодела с  головы до пят. И от голоса миссис Болтон по спине бежали мурашки, и от  разговоров «деловых» гостей. Даже редкие письма от Микаэлиса пронизывали ее  холодом. Она чувствовала, что долго такой жизни не выдержит.    

А весна,  меж тем, брала свое. В лесу появились колокольчики, зелеными дождевыми  капельками проклюнулись молодые листья на орешнике. Ужасно: наступает весна, а  согреть душу нечем. Разве что куры, важно восседающие в гнездах, теплые, живые,  исполняющие природное назначение. Конни казалось, что ее разум вот-вот  померкнет.    

Однажды  чудесным солнечным днем – в лесу под лещиной вовсю цвели примулы, а вдоль  тропок выглянули фиалки – Конни пришла в сторожку и увидела, что у одного из  гнезд вышагивает на тоненьких ножках крохотный фазаненок, а мама-клушка в ужасе  зовет его обратно. В этом буром крапчатом комочке таилось столько жизни! Она  играла, сверкала, как самый драгоценный алмаз. Конни присела и восторженно  засмотрелась на птенца. Жизнь! Жизнь! У нее на глазах начиналась новая, чистая,  не ведающая страха жизнь. Новая жизнь! Такое крохотное и такое бесстрашное  существо! Даже когда, внимая тревожным призывам наседки, он неуклюже взобрался  в гнездо и скрылся под материнским крылом, он не ведал страха. Для него это  игра. Игра в жизнь. Вскоре маленькая остроконечная головенка высунулась из  пышного золотисто-рыжего оперенья и уставилась на Конни.    

Конни  любовалась малышом и в то же время, как никогда мучительно остро, ощущала свою  ненужность, – ненужность женщины! Невыносимо!..    

Лишь  одно желание было у нее в те дни: поскорее уйти в лес, к сторожке. А все  остальное в жизни – мучительный сон. Иногда, правда, ей приходилось целый день  проводить в Рагби, исполнять роль гостеприимной хозяйки. В такие дни она  чувствовала, как пуста ее душа, пуста и ущербна.    

А однажды  она сбежала из дома в пять часов, после чая, даже не узнав, ожидают ли вечером  гостей. Она едва не бегом бежала через парк, словно боялась: вот-вот окликнут,  вернут. Когда она дошла до леса, солнце уже садилось. Но закатный румянец будет  еще долго играть в небе, поэтому Конни решительно пошла дальше, не замечая  цветов под ногами.    

К  сторожке она прибежала раскрасневшись, запыхавшись, едва помня себя. Егерь, в  одной рубашке, как раз закрывал клетки с выводком на ночь, чтоб их маленьким  обитателям покойно спалось. Лишь три тонконогих птенчика бегали под навесом, не  внимая призывному кудахтанью заботливых матерей.    

– Мне  непременно нужно увидеть малышей! – еще не отдышавшись, проговорила она и  смущенно взглянула на егеря, хотя в эту минуту он для нее почти не  существовал. – Сколько их уже?    

– Пока  тридцать шесть! Совсем неплохо! – ответил егерь.    

Он тоже  с необъяснимой радостью смотрел на новорожденных.    

Конни  присела перед крайней клеткой. Трое малышей тут же спрятались, выставив  любопытные головки из-под золотистых материнских крыльев. Вот двое скрылись  совсем, остался лишь один – на фоне пышного тела наседки темная головка его  казалась маленькой бусинкой.    

– Так  хочется их потрогать! – Она робко просунула ладонь меж прутьями клетки.  Наседка тут же яростно клюнула ладонь, и Конни, вздрогнув, испуганна отдернула  руку.    

– Как  больно! За что ж она меня так не любит? Ведь я их не обижу! – изумленно воскликнула  она.    

Егерь,  стоявший подле нее, рассмеялся, присел, спокойно и уверенно, не торопясь, сунул  руку в клетку. Старая курица клюнула и его, но не так злобно. А он спокойно,  осторожно, зарывшись пальцами в оперенье квочки, вытащил в пригоршне слабо  попискивающего птенца.    

– Вот,  пожалуйста! – раскрыл ладонь и протянул его Конни. Она взяла щуплое,  нежное существо обеими руками. Цыпленок попытался встать на тоненькие ножки,  Конни чувствовала, как бьется сердце в этом почти невесомом тельце. Но вот  малыш поднял красиво очерченную головку, смело, зорко огляделся и слабо  пискнул.    

– Какой  прелестный! Какой отважный! – тихо проговорила Конни.    

Егерь,  присев на корточки рядом, тоже с улыбкой смотрел на маленького смельчака в  руках Конни. Вдруг он заметил, как ей на запястье капнула слеза.    

Он сразу  же поднялся, отошел к другой клетке. Внезапно внутри вспыхнуло и ударило в  чресла пламя. Как он надеялся, что пламя это потухло навеки. Он постарался  справиться с искушением, отвернувшись от Конни. Но пламя не унималось, оно  опускалось все ниже, кружа у колен.    

Он вновь  повернулся, взглянул на Конни. Та по-прежнему стояла у клетки, вытянув руки,  очевидно, чтобы птенчикам было удобнее бежать к матери-наседке. И столько во  всем ее облике невысказанной тоскливой неприкаянности, что все внутри у него  перевернулось от жалости.    

Не  сознавая, что делает, он быстро подошел, присел рядом, взял из ее рук птенца –  она по-прежнему боялась наседкиного клюва – и посадил его в клетку. А пламя в  паху все разгоралось и разгоралось.    

Он с  опаской поглядел на Конни. Она сидела, отвернувшись, закрыв глаза, горько  оплакивая свое поколение одиноких и неприкаянных. Сердце у него дрогнуло,  наполнилось теплом, словно кто заронил искру, он протянул руку, положил ей на  колено и тихо проговорил:    

– Не  нужно плакать.    

Она  закрыла лицо руками – надломилось что-то в душе, а все остальное не столь важно.    

Он  положил руку ей на плечо и начал нежно-нежно гладить по спине, не понимая, что  делает. Рука бессознательно двинулась вниз, дошла до ложбинки меж ягодицами и  стала тихонечко, как в полусне, ласкать округлое бедро.    

Конни  отыскала скомканный носовой платок и принялась вытирать слезы. Она тоже ничего  не видела вокруг.    

– Может,  зайдете в сторожку? – донесся до нее спокойный, бесстрастный голос егеря.    

Обняв ее  за плечо, он помог ей подняться и неспешно повел в сторожку. Только там снял  руку с плеча, отодвинул в сторону стулья, стол, достал из шкафчика с  инструментами бурое солдатское одеяло, аккуратно расстелил на полу. Конни  стояла как вкопанная и не сводила глаз с его лица – бледного и застывшего, как  у человека, который смирился перед судьбой.    

– Ложитесь, –  тихо произнес он и закрыл дверь – в сторожке сразу стало темным-темно.    

С  необъяснимой покорностью легла она на одеяло. Почувствовала, как нежные руки,  не в силах унять страстную дрожь, касаются ее тела. Вот рука на ощупь нашла ее  лицо, стала осторожно поглаживать, с беспредельным, уверенным спокойствием. Вот  щекой она почувствовала прикосновение губ.    

Она  лежала не шевелясь, словно в забытьи, словно в волшебном сне. Дрожь пробежала  по телу – его рука, путаясь в складках ее одежды, неуклюже тянулась к  застежкам. Но, найдя их, стала действовать умело и сноровисто. Медленно и  осторожно освободил он ее от узкого шелкового платья, сложил его в ногах.  Затем, не скрывая сладостного трепета, коснулся ее теплого тела, поцеловал в  самый пупок. И, не в силах сдерживаться долее, овладел ею. Вторгшись в ее  нежную, словно спящую плоть, он исполнился почти неземным покоем. Да, в  близости с этой женщиной он испытал наивысший покой.    

Она  по-прежнему лежала недвижно, все в том же полузабытьи; отдала ему полностью  власть над своей плотью, и собственных сил уже не было. Его крепкие объятья,  ритмичное движение тела и, наконец, его семя, упругой струей ударившее  внутри, – все это согрело и убаюкало Конни. Она стала приходить в себя,  лишь когда он, устало дыша, прильнул к ее груди.    

Только  сейчас у нее в сознании тускло промелькнула мысль: а зачем это все? Почему так  вышло? Нужно ли? Почему близость с этим человеком всколыхнула ее, точно ветер –  облако, и принесла покой? Настоящее ли это чувство?    

Современная  женщина не в силах отключить разум, и бесконечные мысли – хуже всяких пыток.  Так что ж это за чувство? Если отдаешь себя мужчине всю, без остатка – значит,  чувство настоящее, а если душа твоя точно замкнутый сосуд – любая связь пуста и  ничтожна. Конни чувствовала себя такой старой, словно прожиты миллионы лет. И  душа ее будто свинцом налилась – нет больше сил выносить самое себя. Нужно,  чтоб кто-то разделил с ней эту ношу. Да, разделил ношу.    

Мужчина  рядом лежит молча. Загадка. Что он сейчас чувствует? О чем думает? Ей неведомо.  Он чужой, она его пока не знает. И нужно лишь терпеливо дожидаться – нарушить  столь загадочную тишину у нее не хватает духа. Он по-прежнему обнимал ее, она  чувствовала тяжесть его потного тела, такого близкого и такого незнакомого. Но  рядом с ним так покойно. Покойно лежать в его объятиях.    

Она  поняла это, когда он пошевелился и отстранился, точно покидал навсегда. Нашел в  темноте ее платье, натянул ей до колен, встал, застегнулся и оправил одежду на  себе. Потом тихо открыл дверь и вышел.    

Конни  увидела, что на верхушках дубов догорали закатные блики, а в небе уже поднялся  молодой серебряный месяц. Она вскочила, застегнула платье, проверила, все ли  опрятно, и направилась к двери.    

Кустарник  подле дома уже сокрылся в сумеречных тенях. Но небо еще светло и прозрачно,  хотя солнце и зашло. Егерь вынырнул из темных кустов, белое лицо выделялось в  густеющих сумерках, но черты не разобрать.    

– Ну  что, пойдем? – спросил он.    

– Куда?    

– Провожу  до ворот усадьбы.    

Наскоро  управившись кое с какими делами, он запер дверь и пошел вслед за Конни.    

– Вы  не жалеете, что так вышло? – спросил он, поравнявшись с ней.    

– Нет!  Нет! А вы?    

– Нисколько! –  и, чуть погодя, прибавил: – Хотя много всяких «но».    

– Каких  «но»? – не поняла Конни.    

– Сэр  Клиффорд. Все прочее. Да мало ли нервотрепки.    

– Почему  нервотрепки? – огорчилась Конни.    

– Так  уж испокон веков. И вам нервы помотают тоже. Испокон веков так, – и размеренно  зашагал дальше.    

– Значит,  вы все-таки жалеете? – переспросила она.    

– Отчасти, –  взглянув на небо, ответил он. – Думал, что уж навсегда с этим разделался.  И на тебе – все сначала!    

– Что  – все сначала?    

– Жизнь.    

– Жизнь?! –  повторила она почему-то трепетно.    

– Да,  жизнь, – сказал он. – От нее не спрячешься. А если и удается тихую  заводь найти, почитай, что уж и не живешь, а похоронил себя заживо. Что ж, если  суждено кому снова мне душу всю разворотить, значит, так тому и быть.    

Конни  все представлялось по-иному, и все же…    

– Даже  если это любовь? – улыбнулась она.    

– Что  бы там ни было, – ответил он.    

Почти до  самых ворот они шли по темному лесу молча.    

– Разве  вы и меня ненавидите? – спросила она задумчиво.    

– Нет,  конечно же нет! – И он вдруг крепко прижал ее к груди, страсть снова  потянула его к этой женщине. – Нет, мне было очень-очень хорошо. А вам?    

– И  мне было хорошо, – немного слукавила она, ибо тогда почти ничего не  чувствовала.    

Он  нежно-нежно поцеловал ее, нежно и страстно.    

– Как  жаль, что на свете так много других людей, – грустно заметил он.    

Конни  рассмеялась. Они подошли к усадебным воротам. Меллорс открыл их, впустил Конни.    

– Дальше  я не пойду, – сказал он.    

– Хорошо! –  Она протянула руку, наверное, попрощаться. Но он взял ее за обе руки.    

– Прийти  ли мне еще? – неуверенно спросила она.    

– Конечно!  Конечно!    

И Конни  направилась через парк к дому.    

Он  отошел за ворота и долго смотрел ей вслед. Серые сумерки на горизонте сгущались  подле дома, и в этой мгле все больше растворялась Конни. Она пробудила в нем  едва ли не досаду: он, казалось бы, совсем отгородился от жизни, а Конни снова  вовлекает его в мир. Дорого придется ему заплатить – свободой, горькой свободой  отчаявшегося человека. И нужно-то ему лишь одно: оставаться в покое.    

Он  повернулся и пошел темным лесом. Кругом спокойно, безлюдно, на небе уже  властвует луна. И все-таки чуткое ухо улавливало ночные звуки: далеко-далеко на  шахте чухают маленькие составы с вагонетками, шуршат по дороге машины. Не спеша  влез он на плешивый пригорок. Оттуда видна долина: рядами бежали огоньки на  «Отвальной», чуть поменьше – на «Тивершолльской». Кучка желтых огней – в самой  деревне. Повсюду рассыпались огни по долине. Совсем издалека прилетали слабые  розоватые сполохи сталеплавильных печей. Значит, в эти минуты по желобу  устремляется огненно-белая струя металла. «Отвальная» светит резкими, недобрыми  электрическими огнями. В них – средоточие зла, хотя словами это не объяснить. В  них – напряженная и суетливая рабочая ночь. Вот в подъемники на «Отвальной»  загрузилась очередная партия углекопов – шахта работает в три смены.    

Он снова  нырнул во мрак леса: там уединение и покой. Нет, нет ему покоя, он просто  пытается себя обмануть. Уединение его нарушается шумом шахт и заводов, злые  огни вот-вот прорежут тьму, выставят его на посмешище. Нет, нигде не сыскать  человеку покоя, нигде не спрятаться от суеты. Жизнь не терпит отшельников. А  теперь, сблизившись с этой женщиной, он вовлек себя в новую круговерть мучений  и губительства. Он знал по опыту, к чему это приводит.    

И  виновата не женщина, не любовь, даже не влечение плоти. Виновата жизнь, что вокруг:  злобные электрические огни, адский шум и лязг машин. В царстве жадных  механизмов и механической жадности, там, где слепит свет, льется раскаленный  металл, оглушает шум улиц, и живет страшное чудовище, виновное во всех бедах,  изничтожающее всех и вся, кто смеет не подчиниться. Скоро изничтожится и этот  лес, и не взойдут больше по весне колокольчики. Все хрупкие, нежные создания  природы обратятся в пепел под огненной струей металла.    

С какой  нежностью вдруг вспомнилась ему женщина! Бедняжка. До чего ж обделена она  вниманием, а ведь красива, хоть и сама этого не понимает. И уж конечно, не  место такой красоте в окружении бесчувственных людей; бедняжка, душа у нее  хрупка, как лесной гиацинт, не в пример нынешним женщинам: у тех души  бесчувственные, точно из резины или металла. И современный мир погубит ее,  непременно погубит, как и все, что по природе своей нежно. Да, нежно! В душе  этой женщины жила нежность, сродни той, что открывается в распустившемся  гиацинте; нежность, неведомая теперешним пластмассовым женщинам-куклам. И вот  ему выпало ненадолго согреть эту душу теплом своего сердца. Ненадолго, ибо скоро  ненасытный бездушный мир машин и мошны сожрет и их обоих.    

Он пошел  домой, ружье за спиной да собака – вот и все его спутники. В доме темно. Он  зажег свет, затопил камин, собрал ужин, хлеб, сыр, молодой лук да пиво. Он  любил посидеть один, в тишине. В комнатке чистота и порядок, только уюта  недостает. Впрочем, ярко горит огонь в камине, светит керосиновая лампа над  столом, застеленным белой клеенкой. Он взялся было за книгу об Индии, но  сегодня что-то не читалось. Сняв куртку, присел к камину, однако, изменив  привычке, не закурил, а поставил рядом кружку пива. И задумался о Конни.    

По  правде говоря, он жалел о случившемся. Ему было страшно за нее. Бередили душу  дурные предчувствия. Нет, отнюдь не сознание содеянного зла или греха. Из-за  этого совесть его не мучила. Ибо что такое совесть, как не страх перед  обществом или страх перед самим собой. Себя он не боялся. А вот общества – и  это он сознавал отчетливо – нужно бояться. Чутье подсказывало, что общество –  чудовище злонамеренное и безрассудное.    

Вот если  б на всем белом свете остались только двое: он и эта женщина! Снова всколыхнулась  страсть, птицей встрепенулось его естество. Но вместе с этим давил, гнул к  земле страх – нельзя показываться Чудищу, что злобно таращится электрическим  глазом. Молодая страдалица виделась ему лишь молодой женщиной, которой он  овладел и которую возжелал снова.    

Он  потянулся, зевнул (неужели зевают и от страсти?). Вот уже четыре года живет отшельником  – ни мужчины, ни женщины рядом. Он встал, снова надел куртку, взял ружье,  прикрутил фитиль в лампе и вышел; на темном небе горели россыпи звезд. Собака  увязалась следом. Страсть и страх перед злокозненным Чудищем погнали его из  дома. Медленно, неслышно обошел он лес. Так приятно укрываться в ночи, прятать  переполняющую его страсть, прятать, точно сокровище. И тело его чутко внимало  чувству, в паху вновь занимался огонь! Эх, если б у него нашлись соратники,  чтоб одолеть сверкающее электрическое Чудище, чтоб сохранить нежность жизни,  нежность женщин и дарованные природой богатства – чувства. Если б только у него  нашлись соратники! Увы, все мужчины там, в мире суеты, они гордятся Чудищем,  ликуют, жадные механизмы и механическая жадность сокрушают людей.    

Констанция  же спешила тем временем через парк домой и ни о чем не задумывалась. Пока не задумывалась.  Успеть бы к ужину.    

У входа  она досадливо поморщилась: дверь заперта, придется звонить. Открыла ей миссис  Болтон.    

– Наконец-то,  ваша милость! Я уже подумала, не заблудились ли вы? – игриво защебетала  она. – Сэр Клиффорд, правда, еще о вас не справлялся. У него в гостях  мистер Линли, они сейчас беседуют. Вероятно, гость останется на ужин?    

– Вероятно, –  отозвалась Конни.    

– Прикажете  задержать ужин минут на пятнадцать? Чтоб вы успели не торопясь переодеться.    

– Да,  пожалуйста.    

Мистер  Линли – главный управляющий шахтами – пожилой северянин, по мнению Клиффорда,  недостаточно напорист. Во всяком случае по теперешним, послевоенным Меркам и  для работы с теперешними шахтерами, которым главное «не особенно надрываться».  Самой Конни мистер Линли нравился, хорошо, что приехал без льстивой жены.    

Линли  остался отужинать, и Конни разыграла столь любимую мужчинами хозяйку: скромную,  предупредительную и любезную, в больших голубых глазах – смирение и покой,  надежно скрывающие ее истинное состояние. Так часто приходилось играть эту  роль, что она стала второй натурой Конни, ничуть не ущемляя натуру истинную.  Очень странно: во время «игры» из сознания Конни все остальное улетучивалось.    

Она  терпеливо дожидалась, пока сможет подняться к себе и предаться, наконец, своим  мыслям. Похоже, долготерпение – самая сильная ее сторона.    

Но и у  себя в комнате она не смогла сосредоточиться, мысли путались. Что решить, как  ей быть? Что это за мужчина? Впрямь ли она ему понравилась? Не очень,  подсказывало сердце. Да, он добр. Теплая, простодушная доброта, нежданная и  внезапная, подкупила не столько ее душу, сколько плоть. Но как знать, может, и  с другими женщинами он добр, как и с ней? Пусть, все равно, ласка его чудесным  образом успокоила, утешила. И сколько в нем страсти, крепкого здоровья! Может,  не хватает ему самобытности, ведь к каждой женщине нужен свой ключ. А он,  похоже, одинаков со всеми. Для него она всего лишь женщина.    

Может,  это и к лучшему. В конце концов, он, в отличие от других мужчин, увидел в Конни  женщину и приласкал. Прежде мужчины видели в ней лишь человека, а женского  начала попросту не замечали или того хуже – презирали. С Констанцией Рид или  леди Чаттерли мужчины были чрезвычайно любезны, а вот на ее плоть любезности не  хватало. Этот же мужчина увидел в ней не Констанцию или леди Чаттерли, а  женщину – он гладил ее бедра, грудь.    

Назавтра  она снова пошла в лес. День выдался тихий, но пасмурный. У зарослей лещины на  земле уже показался сочно-зеленый пушок, деревья молча тужились, выпуская листья  из почек. Она чувствовала это всем телом: накопившиеся соки ринулись вверх по  могучим стволам к почкам и напитали силой крохотные листочки, огненно-бронзовые  капельки. Словно полноводный поток устремился вверх, к небу и напитал кроны  деревьев.    

Она  вышла на поляну, но егеря там не было. Да она и не очень-то надеялась встретить  его. Фазанята уже выбирались из гнезд и носились, легкие как пушинки, по  поляне, а рыжие куры в гнездах тревожно кудахтали. Конни села и принялась  ждать. Просто ждать. Она смотрела на фазанят, но вряд ли видела их. Она ждала.    

Время  едва ползло, как в дурном сне. Егеря все не было. Да она и не очень-то надеялась  встретить его. После обеда он обычно не приходил. А ей пора домой, к чаю. Как  ни тяжко, нужно идти.    

По  дороге ее захватило дождем.    

– Что,  снова льет? – спросил Клиффорд, увидев, что жена отряхивает шляпу.    

– Да  нет, чуть моросит.    

Чай она  пила молча, поглощенная своими мыслями. Как хотелось ей увидеть сегодня егеря,  убедиться, что все – самая взаправдашняя правда.    

– Хочешь,  я почитаю тебе? – спросил Клиффорд.    

Она  взглянула на мужа. Неужели что-то почуял?    

– Весной  со мной всегда непонятное творится. Пожалуй, я немного полежу.    

– Как  хочешь. Надеюсь, ты не заболела?    

– Ну  что ты. Просто сил нет – так всегда по весне. Ты позовешь миссис Болтон поиграть  в карты?    

– Нет.  Лучше я послушаю радио.    

И в его  голосе ей послышалось довольство. Она поднялась в спальню. Услышала, как муж  включил приемник. Диктор дурацким бархатно-въедливым голосом, распространялся  об уличных зазывалах и сам весьма усердствовал: любой глашатай стародавних  времен позавидует.    

Конни  натянула старый лиловый плащ и вышмыгнула из дома через боковую дверь.    

Изморось  кисеей накрыла все вокруг – таинственно, тихо и совсем не холодно. Она быстро  шла парком, ей даже стало жарко – пришлось распахнуть легкий дождевик.    

Лес  стоял под теплым вечерним дождем, молчаливый, спокойный, загадочный, зарождается  жизнь и в птичьих яйцах, и в набухающих почках, и в распускающихся цветах. Деревья  голые, черные, словно сбросили одежды, зато на земле уже выстлался зеленый-зеленый  ковер.    

На  поляне по-прежнему никого. Птенцы укрылись под крыльями квочек, лишь два-три  самых отчаянных бродили по сухому пятачку под соломенным навесом. На ножках  держались они еще неуверенно.    

Итак,  егерь не приходил. Видно, нарочно обходил сторожку стороной. А может, что  случилось? Может, наведаться к нему домой?    

Наверное,  ей на роду написано ждать. Своим ключом она отперла дверь. В сторожке чисто. В  банке – зерно, в углу – аккуратно сложена свежая солома. На гвозде висит  фонарь-«молния». Стол и стул на том месте, где вчера лежала она.    

Конни  села на табурет у двери. Как все покойно! По крыше шуршит дождь, на окне –  паутина мелких капель, ни ветерка. В сторожке и в лесу тихо. Богатырями высятся  деревья, темные в сумеречных тенях, молчаливые, полные жизни. Все вокруг живет!    

Скоро  ночь, значит, пора уходить. Егерь, видно, избегает ее.    

И тут он  неожиданно появился на поляне, в черной клеенчатой куртке, какие носят шоферы,  блестящей от дождя. Взглянул на сторожку, приветственно поднял руку и круто  повернул к клеткам. Молча присел подле них, внимательно оглядел, тщательно  запер на ночь. И только потом подошел к Конни. Она все сидела на табурете у  порога. Он остановился у крыльца.    

– Значит,  пришли! – по-местному тягуче проговорил он.    

– Пришла! –  Она посмотрела ему в лицо. – А вы что-то припоздали.    

– Да  уж, – и он отвел взгляд в сторону леса.    

Она  медленно встала, отодвинула табурет и спросила:    

– А  вы хотели прийти?    

Он  пытливо посмотрел на нее.    

– А  что люди подумают? Дескать, чего это она наладилась сюда по вечерам?    

– Кто,  что подумает? – Конни растерянно уставилась на егеря. – Я ж вам  сказала, что приду. А больше никто не знает.    

– Значит,  скоро узнают. И что тогда?    

Она  снова растерялась и ответила не сразу.    

– С  чего бы им узнать?    

– А  о таком всегда узнают, – обреченно ответил он.    

Губы у  нее дрогнули.    

– Что  ж поделать, – запинаясь, пробормотала она.    

– Да  ничего. Разве что не приходить сюда… если будет на то ваша воля, –  прибавил он негромко.    

– Не  будет! – еще тише ответила она.    

Он снова  отвел взгляд, помолчал.    

– Ну,  а когда все-таки узнают? – наконец спросил он. – Подумайте  хорошенько. Вас с грязью смешают: надо ж, с мужниным слугой спуталась.    

Она  взглянула на него, но он по-прежнему смотрел на деревья.    

– Значит  ли это… – она запнулась, – значит ли это, что я вам неприятна?    

– Подумайте! –  повторил он. – Прознают люди, сэр Клиффорд, пойдут суды-пересуды.    

– Я  могу и уехать.    

– Куда?    

– Куда  угодно. У меня есть свои деньги. От мамы мне осталось двадцать тысяч, я уверена,  Клиффорд к ним не притронется. Так что я могу и уехать.    

– А  если вам не захочется?    

– Мне  все равно, что со мной будет.    

– Это  так кажется! Совсем не все равно! Безразличных к своей судьбе нет, и вы не исключение.  Не забудете вы, ваша милость, что связались с егерем. Будь я из благородных –  дело совсем иное. А так – как бы вам жалеть не пришлось.    

– Не  придется. На что мне всякие титулы! Терпеть их не могу! Мне кажется, люди всякий  раз насмехаются, обращаясь ко мне «ваша милость». И впрямь, ведь насмехаются!  Даже у вас и то с насмешкой выходит.    

– У  меня?!    

Впервые  за вечер он посмотрел ей прямо в лицо.    

– Я  над вами не насмехаюсь.    

И она  увидела, как потемнели у него глаза, расширились зрачки.    

– Неужто  вам все равно, даже когда вы так рискуете? – Голос у него вдруг сделался  хриплым. – Подумайте. Подумайте, пока не поздно.    

В словах  его удивительно сочетались угроза и мольба.    

– Ах,  да что мне терять, – досадливо бросила Конни. – Знали б вы, чем  полнится моя жизнь, поняли б, что я рада со всем этим расстаться, но, быть  может, вы боитесь за себя?    

– Да,  боюсь! – резко заговорил он. – Боюсь! Всего боюсь.    

– Например?    

Он лишь  дернул головой назад – дескать, вон, кругом все страхи.    

– Всего  боюсь! И всех! Людей!    

И вдруг  нагнулся, поцеловал ее печальное лицо.    

– Не  верьте. Мне тоже наплевать. Будем вместе, и пусть все катятся к чертовой бабушке.  Только б вам потом жалеть не пришлось!    

– Не  отказывайтесь от меня, – истово попросила она.    

Он  погладил ее по щеке и снова поцеловал – опять так неожиданно – и тихо сказал:    

– Тогда  хоть пустите меня в дом. И снимайте-ка плащ.    

Он  повесил ружье, стащил с себя мокрую куртку, полез за одеялами.    

– Я  еще одно принес. Так что теперь есть чем укрыться.    

– Я  совсем ненадолго, – предупредила Конни. – В половине восьмого ужин.    

Он  взглянул не нее, тут же перевел взгляд на часы.    

– Будь  по-вашему. – Запер дверь, зажег маленький огонек в фонаре.    

– Ничего.  Мы свое еще возьмем, успеется.    

Он  аккуратно расстелил одеяла, одно скатал валиком ей под голову. Потом присел на  табурет, привлек Конни к себе, обнял одной рукой, а другой принялся гладить ее  тело. Она почувствовала, как у него перехватило дыхание. Под плащом на Конни  были лишь нижняя юбка да сорочка.    

– Да  такого тела и коснуться – уже счастье! – прошептал он, нежно оглаживая ее  торс – кожа у Конни была шелковистая, теплая, загадочная. Он приник лицом к ее  животу, потерся щекой, стал целовать бедра. Она не могла взять в толк, что  приводит его в такой восторг, не понимала красы, таившейся в ней, красы живого  тела, красы, что сама – восторг! И откликается на нее лишь страсть. А если  страсть спит или ее нет вообще, то не понять величия и великолепия тела, оно  видится едва ли не чем-то постыдным. Она ощущала, как льнет его щека то к ее  бедрам, то к животу, то к ягодицам. Чуть щекотали усы и короткие мягкие волосы.  У Конни задрожали колени. Внутри все сжалось – будто с нее сняли последний покров.  «Зачем, зачем он так ласкает, – в страхе думала она, – не надо бы».  Его ласки заполняли ее, обволакивали со всех сторон. И она напряженно выжидала.    

Но вот  он вторгся в ее плоть, неистово, жадно, словно торопился сбросить тяжкое бремя,  и сразу исполнился совершенным покоем, она все выжидала, чувствуя себя  обойденной. Отчасти сама виновата: внушила себе эту отстраненность. Теперь,  возможно, всю жизнь страдать придется. Она лежала не шевелясь, чувствуя глубоко  внутри биение его сильной плоти. Вот его пронзила дрожь, струей ударило семя, и  мало-помалу напряжение стало спадать. Как смешно напрягал он ягодицы, стараясь  глубже внедриться в ее плоть. Да, для женщины, да еще причастной ко всему  этому, сокращение ягодиц, да и все телодвижения мужчины кажутся в высшей  степени смешными. Да и сама поза мужчины, и все его действия так смешны!    

Однако  Конни лежала не шевелясь, и душа ее не корчилась от омерзения. И когда он  кончил, она даже не попыталась возобладать над ним, чтобы самой достичь  удовлетворения (как некогда с Микаэлисом). Она лежала не шевелясь, и по щекам у  нее катились слезы.    

Он тоже  лежал тихо, но по-прежнему крепко обнимал ее, старался согреть ее худые голые  ноги меж своими. Тесно прижавшись к ней, он отдавал ей свое тепло.    

– Замерзла? –  прошептал он нежно, как самой близкой душе. А душа эта, меж тем, была далеко,  чувствуя себя обойденной.    

– Нет.  Мне пора, – тихо отозвалась она.    

Он  вздохнул, еще крепче обнял и отпустил. О том, что она плакала, он и не догадывался.  Он думал, что она здесь, рядом, не только телом, но и душой.    

– Мне  пора, – повторила она.    

Он  приподнялся и, стоя на коленях, поцеловал ей ноги. Потом оправил на ней юбку,  застегнул одежду на себе. Делал он все механически, даже не глядя по  сторонам, – его слабо освещал фонарь на стене.    

– Заглядывай  ко мне, когда захочется, – сказал он, глядя на нее сверху вниз, и лицо у  него было ласковое, покойное и уверенное.    

Конни  недвижно лежала на полу, смотрела на егеря и думала: нет, этот мужчина чужой,  чужой! В душе даже шевельнулась неприязнь.    

Он надел  куртку, поднял упавшую шляпу, повесил на ружье.    

– Ну  же, вставай! – И взгляд его был все так же ласков и покоен.    

Она  медленно поднялась. Ей не хотелось уходить. Но и оставаться тошно. Он накинул  ей на плечи тонкий плащ, оправил его. Потом открыл дверь. За порогом уже  стемнело. Собака у крыльца вскочила и преданно уставилась на хозяина. С  мглистого неба сыпал унылый дождь. Близилась ночь.    

– Может,  мне фонарь засветить? – спросил егерь. – Все равно в лесу никого нет.    

Он шагал  впереди, освещая узкую тропу фонарем, держа его низко, над блестящей от дождя  травой, над свитыми в змеиный клубок корневищами, над поникшими цветами. А все  вокруг за кисеей измороси тонуло в кромешной тьме.    

– Заглядывай  в сторожку, когда захочется, – повторил он. – Хорошо? Все одно: семь  бед – один ответ.    

Ей была  удивительна и непонятна его ненасытная тяга к ней. Ведь их же, по сути, ничто  не связывало. Он толком ни разу с ней не поговорил. А то, что она слышала,  резало слух Конни, хоть в душе она и сопротивлялась, – грубостью,  просторечием. Это его «заглядывай ко мне», казалось, обращено не к ней,  Конни, – а к простой бабе. Вот под лучом фонаря мелькнули листья  наперстянки, и Конни сообразила, где они находятся.    

– Сейчас  четверть восьмого, – успокоил он, – ты успеешь.    

Почувствовав,  что его речь отвращает ее, он заговорил по-иному. Вот и последний поворот  аллеи, сейчас покажутся заросли орешника, а за ними – ворота. Он потушил  фонарь.    

– Здесь  уже не заплутаемся, – сказал он и ласково взял ее под руку.    

Идти в  темноте трудно, не угадать, что под ногами – кочка или рытвина. Егерь шел едва  ли не на ощупь, ему не привыкать, и вел ее за собой. У ворот он дал ей свой  электрический фонарик.    

– В  парке-то хоть и не так темно, все ж возьми, вдруг с тропинки собьешься.    

И верно,  деревья в парке росли реже, и меж ними курилась серебристо-серая призрачная  дымка. Вдруг егерь привлек Конни к себе, сунул холодную, мокрую руку ей под  плащ и принялся гладить ее теплое тело.    

– За  то, чтоб такой женщины, как ты, коснуться, жизни не пожалею. – Голос у  него сорвался. – Подожди, ну хоть минутку подожди.    

И вновь  она почувствовала его неуемную страсть.    

– Нет-нет,  мне и так бегом придется бежать. – Конни даже слегка испугалась.    

– Понимаю, –  кивнул он, понурился и отпустил ее.    

Она уже  на ходу вдруг задержалась на мгновенье и обернулась.    

– Поцелуй  меня.    

Во тьме  его было уже не различить, она лишь почувствовала, как его губы коснулись  левого глаза. Чуть отвела голову, нашла его губы своими, и он скоро и нежно  поцеловал ее. Раньше он терпеть не мог целоваться в губы.    

– Я  приду завтра, – пообещала она, отходя, – если смогу.    

– Хорошо!  Только не так поздно, – донеслось до нее из тьмы. Мглистая ночь поглотила  егеря.    

– Спокойной  ночи! – попрощалась она.    

– Спокойной  ночи, ваша милость! – откликнулась мгла.    

Конни  остановилась, пристально вглядываясь в дождливую ночь. Но разглядела лишь  темный силуэт егеря.    

– Почему  ты так сказал? – спросила она.    

– Да  так, – донеслось до нее. – Покойной ночи. Тебе нужно спешить.    

И она  нырнула в кромешную мглу. Боковая дверь усадьбы оказалась открытой, и ей  удалось незаметно прошмыгнуть наверх. Не успела она закрыть за собой дверь, как  прозвучал гонг – пора ужинать. Нет, сперва она примет ванну, нужно непременно  принять ванну. «Ни за что больше не буду опаздывать! – пообещала она самой  себе. – Только нервы трепать».    

На  следующий день она не пошла в лес, а поехала с Клиффордом в Атуэйт. Изредка он  позволял себе выезжать из усадьбы. Шофером у него служил крепкий парень,  способный, в случае надобности, вынести хозяина из машины. Клиффорду вдруг  захотелось повидать своего крестного отца, Лесли Уинтера. Он жил в усадьбе  Шипли неподалеку от Атуэйта. Был он уже немолод, богат – из тех  шахтовладельцев, кто процветал при короле Эдуарде. Его Величество и сам  наведывался в Шипли поохотиться. Сердце усадьбы – старинный дом, изукрашенный  лепниной, со вкусом обставленный: мистер Уинтер жил холостяком и весьма  гордился убранством дома. Впечатление портили только бесчисленные шахты окрест.  Клиффорда он любил, но особого уважения как к писателю не питал – уж слишком  часто мелькали в газетах и журналах имя и фотографии крестника. Старик, как  неколебимый эдвардианец, считал, что жизнь есть жизнь и всякие щелкоперы к ней  касательства не имеют. С Конни старый дворянин держался неизменно любезно. Он считал  ее красивой, скромной женщиной, и жизнь ее с Клиффордом, конечно же, лишена  смысла. Весьма прискорбно, что ей не доведется дать жизнь наследнику Рагби. У  самого Уинтера наследника не было.    

Интересно,  думала Конни, что старик скажет, узнай он о ее связи с мужниным егерем, который  предлагает «заглянуть в сторожку, когда захочется». Старый джентльмен, наверное,  поморщится от презрения и отвращения. Он не выносил, когда чернь тщилась  попасть «из грязи в князи». Будь у нее любовник ее круга, он бы и словом не  попрекнул: ведь у Конни такой дар – женственность в сочетании со скромностью и  смирением, именно в этом ее суть. Уинтер звал ее «милая девочка» и буквально  навязал ей в подарок красивую миниатюру, портрет дамы в костюме восемнадцатого  века.    

Конни  невольно сравнивала каждого с егерем. Вот мистер Уинтер – настоящий джентльмен,  светский, воспитанный человек, относится к ней как к личности, выделяет ее  среди прочих, для него она не просто одна из тысячи обыкновенных женщин, он не  позволит себе обратиться к ней на «ты».    

Не пошла  она в лес и через день, и через два. Пока он ждет ее, пока вожделеет (как ей  представлялось), она не пойдет. Однако на четвертый день она уже не находила  себе места, ее охватила тревога. Нет, все равно не пойдет в лес, не отдаст свое  тело этому мужчине. Надо себя чем-то занять: поехать ли в Шеффилд, навестить ли  кого. Однако даже думать об этом невыносимо. Наконец, она решила прогуляться,  но пошла не к лесу, а в противоположную сторону – через железные воротца в  другом конце парка. Тихий, пасмурный весенний денек, совсем не холодно. Она  шла, погрузившись в раздумья, ненарочные, неосознанные. Она шла, ничего не  замечая вокруг. Но вот залаяли собаки, и Конни от неожиданности вздрогнула –  она забрела во владения соседей, на ферму Мэрхей. Их пастбища примыкали к парку  Рагби. Давненько Конни здесь не бывала.    

– Милка! –  позвала она большого белого бультерьера. – Милка! Ты меня не узнала?  Неужели забыла?    

Конни  боялась собак. Милка чуть отступила и продолжала неистово лаять. Не пройти  Конни к охотничьему заповеднику.    

Вышла  миссис Флинт, ровесница Констанции, в прошлом – учительница. Конни она не  нравилась, чувствовалась в ней неискренность.    

– Никак  леди Чаттерли! Надо ж! – Глаза у миссис Флинт заблестели, она смущенно,  по-девичьи зарделась. – Эх, Милка! Как не стыдно лаять на леди Чаттерли!  Ну-ка, замолчи! – Она подбежала к собаке и огрела ее тряпкой. Только потом  подошла к Конни.    

– Раньше  она меня признавала, – заметила Конни, пожимая руку соседке. Семья Флинтов  арендовала у Чаттерли землю.    

– Да  она и сейчас вас помнит. Просто норов показывает, – расплывшись в улыбке,  сияя, не сводя с Конни чуть смущенного взгляда, сказала миссис Флинт. – Да  и впрямь, давненько она вас не видела. Надеюсь, вы себя лучше чувствуете?    

– Благодарю  вас. Я здорова.    

– Мы  ведь всю зиму вас, можно сказать, и не видели. Не соизволите ли в дом, я вам  свою малышку покажу.    

– Хорошо,  зайду. Но только на минутку.    

Миссис  Флинт ринулась вперед – наводить порядок, Конни медленно пошла следом, войдя на  кухню, нерешительно остановилась. На плите в чайнике кипела вода. Подоспела  миссис Флинт.    

– Вы  уж меня простите, ради Бога. Заходите, пожалуйста.    

Они  вошли в комнату. Перед камином на коврике сидела маленькая девочка. Стол на  скорую руку накрыт к чаю. Неуклюжая и робкая молодая служанка спряталась в  коридоре. Малышка была бойкой, рыжеволосой – в отца, с голубыми пытливыми  глазами и явно не из пугливых. Она сидела меж подушек, на полу валялись  тряпичные куклы и, как теперь принято в семьях, множество игрушек.    

– Ой,  какая славная девочка! И как выросла! Совсем большая!    

Когда  малышка появилась на свет, Конни подарила ей шаль, а к Рождеству – целлулоидных  утят.    

– Ну-ка,  Джозефина, посмотри, кто к нам пришел! Кто это, а? Это – леди Чаттерли, ты ее  узнала?    

Отважная  кроха беззастенчиво уставилась на Конни – в дворянских титулах она пока не  разбиралась.    

– Иди  ко мне, маленькая! Ну? – И Конни протянула руки.    

Девочке,  очевидно, было все равно. Конни подхватила ее с пола и усадила к себе на  колени. До чего ж приятно чувствовать теплое, нежное тельце, трогать мягкие  ручонки, безотчетно сучащие ножки!    

– Я  только что села чаю попить. Люк уехал на рынок, вот я свободой и пользуюсь. Выпьете  со мной чашечку, а? Вы, конечно, не к такому чаю привыкли, но все ж не  откажите.    

Конни не  отказала, хотя ее и укололо замечание хозяйки – мало ли, какой чай она пьет.  Миссис Флинт принялась накрывать на стол заново, выставила лучшие чашки, самый  нарядный чайник.    

– Только  вы. Бога ради, не хлопочите, – попросила Конни.    

Но для  миссис Флинт в этих хлопотах – самая радость. Конни забавлялась с малышкой.  Поразительно: такая кроха, а уже проснулось женское своеволие. Конни доставляло  поистине чувственное наслаждение это маленькое, теплое тельце. Новая жизнь!  Такая беззащитная, а потому и не ведающая страха! А взрослых страх держит в  узилище!    

Она  выпила чашку крепкого чая, съела ломоть вкусного хлеба с маслом и вареньем из  тернослива. Миссис Флинт и стыдливо краснела, и сияла от счастья, и  волновалась, точно перед ней не Конни, а храбрый рыцарь. Они разговорились,  разговор получился задушевный, истинно женский, и обе остались довольны.    

– Вы  уж простите за плохой чай, – вздохнула миссис Флинт.    

– Что  вы! Он много вкуснее, чем дома! – ответила Конни и не слукавила.    

– Ну  уж! – Миссис Флинт, конечно, не поверила.    

Но вот  Конни поднялась.    

– Мне  пора, – сказала она. – Муж знать не знает, где меня искать. Еще  подумает что-нибудь.    

– Ему  и в голову не придет, что вы у нас.    

Миссис  Флинт возбужденно хохотнула.    

– Придется  ему по всей округе гонцов рассылать.    

– До  свидания, Джозефина. – Конни поцеловала малышку и взъерошила рыжие жесткие  кудерьки.    

Миссис  Флинт по столь торжественному случаю бросилась открывать наглухо запертую и  заставленную вещами парадную дверь, что выводила в палисадник, огороженный кустами  бирючины. По обеим сторонам тропинки рядами выстроились пышные бархатные  примулы.    

– Какие  красивые! – похвалила Конни.    

– Мой  Люк их примусы называет, – рассмеялась миссис Флинт. – Возьмите-ка с  собой.    

И  принялась с готовностью срывать лимонно-желтые, с пушком цветы.    

– Хватит!  Хватит! – остановила ее Конни.    

Они  подошли к садовой калитке.    

– Вы  каким путем пойдете? – поинтересовалась миссис Флинт.    

– Через  заповедник.    

– Подождите,  посмотрю, загнали коров или нет. Нет еще. Ворота заперты, придется вам через  ограду перелезать.    

– Ничего,  перелезу.    

– Давайте-ка  я вас хоть до загона провожу.    

Они  пошли по скудной – после кроличьих набегов – лужайке. В лесу птицы уже завели  радостные вечерние песни. Пастух скликал отбившихся коров, и они медленно  возвращались по исхоженной, с проплешинами луговине.    

– Припоздали  они сегодня с доением, – с упреком заметила миссис Флинт, – пользуются  тем, что Люк Затемно вернется.    

Они  подошли к ограде, за которой топорщил иголки молодой густой ельник. Калитка  оказалась запертой. С другой стороны на траве стояла пустая бутылка.    

– Это  егерь оставил, для молока, – пояснила миссис Флинт. – Мы ему сюда  молоко носим, а он потом забирает.    

– Когда?    

– Да  когда ему случится мимо идти. Чаще по утрам. Ну, что ж! До свидания, леди Чаттерли!  Приходите, не забывайте. Мы вам всегда рады.    

Конни  перелезла через ограду и оказалась на тропе меж густых молодых елей. А миссис  Флинт бегом поспешила через пастбище домой. На голове у нее была смешная, старомодная  шляпка, одно слово – учительница. Конни не понравился молодой ельник: очень  мрачно, и дышать тяжело. Она ускорила шаг и опустила голову. Вспомнилась  дочурка миссис Флинт. До чего ж милое дитя. Правда, ноги кривоваты, как у отца.  Уже сейчас заметно, хотя, может, вырастет девочка – выправится. Как греет  сердце ребенок! Как полноценна жизнь матери! И как бесстыдно миссис Флинт  хвастала своим материнством! У нее есть то, чего нет и, скорее всего, никогда  не будет у Конни. Да, миссис Флинт гордилась, и еще как! И Конни – совсем  против воли – позавидовала ей, пусть чуть-чуть, но позавидовала.    

Вдруг она  вздрогнула и даже вскрикнула от страха. На тропе стоял мужчина! Стоял недвижно,  упрямо, точно Валаамова ослица, и преграждал ей путь. Это был егерь.    

– Ты  как здесь очутилась? – изумленно спросил он.    

– А  ты как? – еще не отдышавшись, прошептала Конни.    

– Ты  откуда? Из сторожки?    

– Нет.  Я была на ферме Мэрхей.    

Он  внимательно, испытующе посмотрел на нее, и она виновато потупилась.    

– А  сейчас куда? В сторожку? – сурово спросил он.    

– Нет.  Уже некогда. Я просидела у соседей, а дома не знают, где я. И так опаздываю.  Впору бегом бежать.    

– Ты  меня избегаешь, что ли? – насмешливо спросил он.    

– Нет,  что ты! Мне только…    

– Только  что? – оборвал ее егерь. Подступил к ней, обнял. Она почувствовала, как он  прижимается животом к ее телу, как шевелится, пробуждается его ненасытная  плоть.    

– Нет,  не надо! Не сейчас! – выкрикнула она, отталкивая его.    

– Почему  ж не сейчас? Только шесть! Еще есть полчаса. Не уходи! Не уходи! Мне без тебя  плохо.    

Он еще  крепче обнял ее, и она почувствовала, сколь велико его желание. Первое побуждение  Конни, укоренившееся с юности, – бороться. Вырваться на свободу. Но  странное дело: что-то удерживало, не пускало, точно внутри тяжелые гири. Она  чувствовала нетерпение его плоти, и сил бороться уже не осталось.    

Егерь  оглянулся.    

– Пойдем!  Пойдем вон туда! – Он углядел в чаще ельника прогалину с совсем юными  деревцами. И позвал взглядом Конни. Но во взгляде его, неистовом и горящем, она  не нашла любви. Впрочем, силы уже покинули ее. Ни шагу ступить. Ни руки  поднять. Она подчинилась мужчине.    

Меллорс  потащил ее сквозь колючий, стеной стоявший ельник. С трудом пробрались они к  прогалине, нашли кучу валежника. Егерь разворошил ее, расстелил куртку и жилет,  сам остался в рубашке и брюках. Затравленно посмотрел на Конни и застыл, точно  зверь перед прыжком. Но звериную страсть свою смирил: бережно-бережно помог ей  лечь. Конни словно окаменела, и, раздевая ее в нетерпении, Меллорс порвал  застежки.    

Он  распахнул рубашку, и Конни почувствовала прикосновение его голой груди. С минуту  он лежал на женщине не шевелясь, тело его напряглось и подрагивало. Потом  неистово заходило вверх-вниз. И не в силах сдержать накопившееся сладострастие,  он почти тут же разрядил себя. Как чутко вняла этому Конни: во чреве одна за  другой покатились огненные волны. Нежные и легкие, ослепительно сверкающие; они  не жгли, а плавили внутри – ни с чем не сравнимое ощущение. И еще: будто  звенят-звенят колокольчики, все тоньше, все нежнее – так что вынести невмоготу.  Конни даже не слышала, как вскрикнула в самом конце. Но до чего ж быстро –  слишком быстро! – все разрешилось. Раньше она попыталась бы своими силами  достичь удовлетворения, однако сейчас все совсем-совсем по-другому. Непослушны  руки, неподвластно тело – не получится у нее больше использовать мужчину как  орудие. Ей остается лишь ждать, ждать и, чувствуя, как внутри убывает и слабеет  его плоть, лишь горестно стенать про себя. И вот настает ужасный миг – тела уже  разъяты, – а все ее естество еще нежно внемлет чудесному гостю, взывает  ему вслед – так актиния, эта морская хризантема, каждым лепестком тянется за  убывающей в отлив водой: вернись, вернись, напои меня и насыть. Конни  бессознательно подалась вперед, снова прильнув к телу мужчины, и он застыл,  долее не отстранясь! Конни вновь почувствовала в себе его плоть. Словно внутри  постепенно распускается прекрасный цветок, – наливается силой и растет в  глубь ее чрева, все дальше и дальше, все больше и больше, заполняя все вокруг.  И она уже не чувствует, как ритмично движется тело мужчины, опять волна за  волной накатывает блаженство, все полнее и мощнее; оно достает до  сокровеннейших уголков плоти и души, и вот уже волны эти захлестнули, поглотили  без остатка, и крики, безотчетные и бессловесные, рвутся из груди Конни. Из  чрева самой ночи рвется наружу жизнь! И мужчина, благоговея и робея, внял ей и  выплеснул свои животворящие соки.    

И с ними  выплеснулась вся его страсть. Он затих, приходя в себя, разомкнулись и ее  объятия, она тоже лежала неподвижно. Вряд ли они сейчас чувствовали друг друга  рядом. Страсть ослепила и оглушила обоих. Вот он пошевелился, видно, вспомнил,  что лежит голый, беззащитный – в лесу. И Конни почувствовала, как разделяются  их тела, как вновь она остается одна. Нет, нет, не смирится душа с этим! Он  должен ее согревать и защищать всегда!    

Но он  поднялся, прикрыл Конни, оделся сам. А она засмотрелась на еловые лапы, не  находя еще сил подняться. Он застегнул брюки, огляделся. Пусто, тихо в ельнике –  ни звука, даже собака недоуменно и испуганно замерла, положив морду на лапы. Он  присел на кучу валежника и молча взял Конни за руку.    

Она повернулась,  взглянула не него.    

– Сегодня  мы кончили одновременно, – сказал он.    

Она  промолчала.    

– Какое  счастье, – продолжал он. – Сколько мужей с женами всю жизнь проживут,  а такого не изведают, – говорил он протяжно, как в полусне, и вид у него  был блаженный.    

Конни не  спускала с него глаз.    

– Как  же они живут? – удивилась она. – А ты рад, что у нас так получилось?    

Он  взглянул ей в глаза.    

– Рад…  Впрочем, что об этом говорить. – Ему не хотелось, чтобы она продолжала.  Нагнувшись, он поцеловал ее. Конни почувствовала: вот как нужно целовать. Пусть  целует ее так всю жизнь.    

Конечно,  пора и ей подниматься.    

– А  что, разве мужчины и женщины редко кончают в одно время? – с простодушным  любопытством спросила она.    

– Многие  и знать не знают, что это такое. – Он уже жалел, что затеял такой  разговор.    

– А  тебе это со многими женщинами удавалось?    

Он с  улыбкой поглядел на нее.    

– Откуда  мне знать?    

И она  поняла: он никогда не расскажет того, чего не захочет. Она вгляделась в его лицо,  и вновь внутри все зашлось – и вновь от страсти. Изо всех сил воспротивилась  она вновь нахлынувшему чувству, ибо поддаться – значит потерять к себе всякое  уважение.    

Он надел  жилет, куртку и пошел торить путь сквозь ельник, пронизанный косыми закатными  лучами.    

– Я,  пожалуй, не пойду тебя провожать, – решил он.    

Перед  тем как уйти, она долго смотрела на него. Собаке уже не терпелось домой, да и  хозяину, вроде бы, прибавить больше нечего. Ничего не осталось. Медленно брела  Конни к усадьбе; она поняла, что перемена в ней произошла глубокая. В недрах  плоти народилась иная женщина – страстная, мягкая, податливая, души не чающая в  егере. Настолько он ей люб, что ноги подгибаются, не хотят нести прочь. Все ее  женское естество ожило, пришло в движение, открылось, не опасаясь своей  уязвимости и беззащитности. В слепом обожании мужчины – любовь всякой простой  души. Будто у меня во чреве дитя, казалось ей, и оно уже шевелится! Так все и  было. Только понесла она не во чреве, а в душе, до сей поры запертой и тоже,  как и чрево, ненужной. А сейчас она наполнилась новой жизнью; Конни почти  ощущала ее бремя, но бремя любимое и дорогое. «Вот был бы у меня ребенок, –  мечтала она, – или был бы этот мужчина моим ребенком!» И жарче бежала  кровь в жилах. Поняла она и другое: родить ребенка вообще и родить от мужчины,  о котором тоскует плоть, – далеко не одно и то же. В одном случае – она  обычная женщина, в другом – совершенно иная, не похожая на былую Конни. Словно  она прикоснулась к самой сути женского естества; к самому начатку жизни.    

Отнюдь  не страсть была ей внове, а какое-то неутолимое обожание. Конни всю жизнь  страшилась этого чувства, ибо оно лишало сил. Спасалась она и сейчас: если ее  обожание слишком велико, она просто потеряет себя, исчезнет как личность,  станет рабыней, как самая последняя дикарка. Но рабыней становиться нельзя. И  она страшилась своего чувства к Меллорсу, однако бороться с этим чувством пока  нет сил. Но побороть его можно. В сердце у Конни закалилась железная воля,  которая в два счета справится с очевидным плотским влечением. Уже сейчас можно  бы ополчиться на него – во всяком случае, Конни так казалось, – подчинить  страсть своей воле.    

Да,  можно уподобиться вакханке и стремглав нестись по лесу навстречу с блистательным  божеством – олицетворением фаллоса без какого-либо намека на чувства  человеческие. Кто он? Так, услужливый божок. Потеха женской плоти! И незачем  подпускать какие-то высокие мотивы. Он всего лишь служитель храма, где царит  Фаллос, – он его хранитель и носитель, а она – Жрица.    

Очередное  откровение вновь разожгло былую страсть, только теперь мужчина сократился до  своего презренного естества, стал лишь обладателем фаллоса. Ну, а когда он свою  службу сослужит, его можно хоть в клочья разорвать. И она почувствовала в  руках, во всем теле силу настоящей вакханки, быстрой, как ртуть, самки,  способной одолеть самца. Но на сердце было тяжело. Не хочется больше повелевать  и верховодить. Все это бессмысленно и мертво. А обожание дает ей несметные  богатства. Чувство это беспредельно, несказанно нежно, глубоко и… незнакомо.  Нет, нет, прочь железная, несгибаемая воля. Устала Конни быть сильной, тесно  душе в этих сверкающих доспехах. Сбросить их и окунуться в жизнь, чтобы снова  во чреве взыграла радостная, бессловесная песня: обожаю и преклоняюсь! А  бояться этого мужчины еще не время…    

– Я  к соседям на ферму Мэрхей заглянула, – объяснила она Клиффорду. – И  миссис Флинт меня чаем напоила. А какая у нее дочка! Такая прелесть! Волосы –  как рыжая паутинка. Мистер Флинт уехал на рынок, а мы чаевничали втроем –  миссис Флинт, я и малышка. Ты небось не знал, что и подумать.    

– Конечно,  я волновался. Но потом понял, что ты к кому-то на чай заглянула, – не без  ревности ответил Клиффорд. Он не увидел, а, скорее, почуял какую-то перемену в  жене, какую – он пока не знал, но решил, что это из-за малышки. И все горести и  хворобы жены потому, что у нее у самой нет ребенка, подумал Клиффорд, нет чтобы  этак – раз! – и произвела на свет божий в одночасье.    

– Я  видела, ваша милость, как вы парком шли к выходу, думала, вы решили к нашему  приходскому священнику наведаться, – сказала миссис Болтон.    

– Верно,  я собиралась, но потом свернула к ферме.    

Женщины  встретились взглядом. Серые, блестящие, пытливые глаза миссис Болтон и голубые,  с поволокой, неброско красивые – Конни. Миссис Болтон почти не сомневалась, что  у Конни есть любовник. Но вот как она его нашла и где? И кто он?    

– Вам  только на пользу сходить в гости, поболтать с людьми, – не замедлила  ответить миссис Болтон. – Я уже говорила сэру Клиффорду, что ее милости  полезно на людях бывать.    

– Да,  я и сама очень рада, – подхватила Конни. – Ой, Клиффорд, до чего ж  славная девчушка, уже с норовом. Волоски пушистые, легкие, словно паутина. И  рыжие-прерыжие. Смотрит смело, не стесняется, глаза голубые, как у куклы. Не  девочка, а прямо пират маленький.    

– Точно,  ваша милость, – у Флинтов в семье все такие: настырные и блондины, –  поддакнула миссис Болтон.    

– А  ты, Клиффорд, не хочешь на нее взглянуть? Я пригласила их к нам на чай.    

– Кого? –  с беспокойством воззрился на жену Клиффорд.    

– Миссис  Флинт с малышкой. На понедельник.    

– Ты  сможешь их принять у себя в комнате, – решил муж.    

– Разве  тебе не хочется взглянуть на девочку?! – воскликнула Конни.    

– Отчего  ж, взгляну, только чаи распивать с ними не собираюсь.    

– Ну  что ж, – вздохнула Конни, голубые, словно дымкой подернутые глаза  неотрывно смотрели на мужа, но видела она не его, а кого-то другого.    

– У  вас в комнате еще уютнее, – встряла миссис Болтон, – а миссис Флинт  даже свободнее себя будет чувствовать без сэра Клиффорда.    

Да, у  нее, конечно же, есть любовник, обрадовавшись душой, подумала миссис Болтон. Но  кто он? Кто? Может, миссис флинт принесет и отгадку.    

В тот  вечер Конни не стала принимать ванну. Его запах, его пот, оставшийся у нее на  теле, – как самые дорогие реликвии, почти что святыни.    

Неспокойно  было на сердце у Клиффорда. Он не отпустил Конни после ужина, а ей так хотелось  побыть одной. Но она лишь пытливо взглянула на мужа и подчинилась.    

– Чего  бы тебе хотелось? – натянуто спросил он. – Поиграть в карты? Или  чтобы я почитал вслух? Или еще чего-нибудь?    

– Вслух  почитай.    

– Что  хочешь: стихи или прозу? Может, пьесу?    

– Почитай  из Расина, – попросила Конни.    

Когда-то  это было его коньком, он читал Расина с истинно французским шиком, сейчас же  блеску поубавилось, он это чувствовал и досадовал. С куда большим удовольствием  он послушал бы радио. А Конни шила крохотное шелковое платьице – из своего  старого желтого – для дочки миссис Флинт. Она успела выкроить его еще до ужина  и сейчас, не слушая громогласного чтеца, безмолвно сидела, а в душе ее  разливалось тихое благоговение.    

Изредка  его нарушали редкие всполохи страсти – точно отголоски малинового звона.    

Клиффорд  что-то спросил ее о Расине, и смысл едва не упорхнул от нее вслед за словами.    

– О  да! Конечно! – кивнула она и посмотрела мужу в лицо. – Это и впрямь  великолепно!    

И снова  его пронзил страх перед этим горящим взором ярко-синих глаз, перед этим внешним  тихим спокойствием жены. Никогда не видел он жену такой. Теперешняя Конни  буквально завораживала, не было сил противиться ее чарам, ее колдовской аромат  одурманил и сковал Клиффорда. Он продолжал читать (а что еще ему оставалось!),  гнусавя и грассируя, а ей казалось, что это ветер гудит в дымоходах. Ни одного  слова из Расина она так и не поняла.    

Тихое  благоговение поглотило ее, точно весенний лес, с радостным вздохом тянущий  ветви с набухшими почками навстречу солнцу, теплу. И рядом с ней, в этом лесу  мужчина, даже имени которого она не знает. Его несут вперед чудесные сильные  ноги, меж ними – чудесная тайна мужского естества. В каждой клеточке своего  тела ощущала Она этого мужчину, в каждой капельке крови – его дитя. Мысль об  этом нежила и согревала, как лучи закатного солнца.    

     

Ни рук своих, ни ног, ни глаз не  помня.    

Ни золота волос…    

     

Она –  дубрава, темная и густая, и на каждой ветке бесшумно лопаются тысячи и тысячи  почек. И в сплетенье ветвей, что суть ее тело, притихли, заснули до поры птицы  желания.    

А  Клиффорд все читал, булькали и рокотали непривычные звуки. До чего ж он чудной!  До чего ж он чудной: склонился над книгой, хищник, но образован и культурен;  инвалид, но широк в плечах. Какое странное существо! Все словно у ястреба,  подчинено сильной, несгибаемой воле. Но ни искорки тепла: ни единой искорки! Он  из тех грядущих страшилищ, у которых вместо души лишь тугая пружина воли,  холодной и хищной. Конни стало страшно, она даже поежилась. Но в конце концов  лучик жизни, слабый, но такой теплый, пересилил страх в душе: Клиффорд и не  догадывается пока, что к чему.    

Чтение  оборвалось. Конни испуганно вздрогнула, подняла голову и испугалась пуще  прежнего: Клиффорд неотрывно смотрел на нее; в белесых глазах затаилось что-то  жуткое и ненавидящее.    

– Спасибо  тебе большое! Ты прекрасно читаешь Расина, – тихо проговорила она.    

– А  ты почти так же прекрасно слушаешь, – безжалостно укорил он и, помолчав,  спросил. – А что это ты шьешь?    

– Платьице  для дочки миссис Флинт.    

Он  отвернулся. Ребенок! Все мысли у нее только о ребенке! Одержимая!    

– Ну  что ж, – значительно произнес он, – каждый находит в Расине то, что  ищет. Чувства упорядоченные, заключенные в красивую форму, значительнее чувств  стихийных.    

Конни  смотрела на него во все глаза, но взгляд был отсутствующий, он что-то скрывал.    

– Ты,  безусловно, прав, – только и сказала она.    

– Современный  мир лишь опошлил чувства, выпустив их за определенные рамки. Во все времена  существовали ограничения, их-то нам сейчас и не хватает.    

– Верно, –  кивнула Конни, думая о самом Клиффорде. Как зачарованно слушает он радио, и у  диктора чувств не больше, чем у истукана, – люди только притворяются, на  самом же деле ничего-то они не чувствуют. Одни лишь выдумки.    

Он,  видно, изрядно устал. Вечернее бдение над книгой так утомительно. С большим бы  удовольствием он полистал работы по рудничному делу, или поболтал бы с управляющим,  или послушал бы радио.    

Вошла  миссис Болтон, принесла два бокала молока с солодом: Клиффорду – чтобы лучше  спал, Конни – чтобы избавиться от худобы. Таково было ее нововведение.    

Конни  выпила молока, слава Богу, можно теперь уйти. Хорошо, что не приходится ей  укладывать Клиффорда в постель. Она поставила мужнин пустой стакан на поднос,  взяла его и пошла к двери.    

– Спокойной  ночи, Клиффорд! Приятных снов! Расин навевает сладкие грезы. Спокойной ночи!    

И ушла.  Ушла, даже не поцеловав мужа на ночь! Клиффорд с холодной яростью поглядел ей  вслед. Вот как! Даже не поцеловала! А он читал ей вслух весь вечер! Как она жестокосердна!  Пусть поцелуй – лишь дань обычаю, однако на таких обычаях стоит жизнь. Просто  большевичка какая-то! Прирожденная большевичка! С холодной злобой смотрел он на  дверь, за которой скрылась жена. Он злобился!    

А потом,  как всегда под вечер, нахлынул страх. Казалось, Клиффорд был соткан из одних  нервов. Однако днем его поглощала работа, и он полнился силой; потом – покоем,  ибо все внимание поглощал радиоприемник. А к концу дня подкрадывались тревога и  страх – словно под ногами разверзалась бездонная пропасть, вселенская пустота.  И он пугался. Конни могла бы прогнать эти страхи, если б только захотела. Но  ясно, что она не хочет, не хочет! Черствая и холодная, равнодушная ко всему,  что бы он для, нее ни делал. Жизнь положил ради нее, но ее каменное сердце не  дрогнуло. Ей бы только вершить свою волю. «Любит госпожа по-своему повернуть».    

И теперь  вот все мысли у нее только о ребенке. Чтоб непременно и всецело был ее и только  ее, чтобы он, Клиффорд, к нему никакого касательства не имел!    

Клиффорд  отличался крепким здоровьем (если не считать его увечности): румяный,  широкоплечий, широкогрудый, сильный, что называется, в теле. И все же он боялся  умереть, маячила перед ним бездонная пропасть, куда канут все его силы. Порой,  обессилев и притомившись, он чувствовал себя мертвецом, истинно – мертвецом.    

И  престранный взгляд появлялся у него в чуть навыкате голубых глазах. Хитрый, с  жесточинкой, холодный. И в то же время до бесстыдства дерзкий. Трудно объяснить  эту дерзость во взгляде: вот, дескать, я живу, живу вопреки всем законам жизни,  я восстал против этих законов и победил. «Не познать тайн воли человеческой,  Она и против ангелов восстает…»    

Он  страшился ночей – сон бежал прочь. Виделось ему, как со всех сторон  надвигается, пожирает его пустота – страшно! Страшно и то, что он все видит,  ощущает – и не живет, ночь оставляла ему сознание, но крала жизнь.    

Правда,  теперь он в любую минуту может позвонить в колокольчик и придет миссис Болтон,  а с ней – великое утешение. Она являлась в халате, с распущенной по спине косой  – проглядывало в ней что-то девичье, хотя в темно-русой косе уже заметны  серебряные нити. Сиделка заваривала Клиффорду либо кофе, либо ромашковый чай,  играла с ним в шахматы или в карты. Подобно многим женщинам, она была великая  умелица, все-то у нее выходило хорошо, даже в шахматы она удивительнейшим  образом научилась играть сносно и достойно сопротивлялась даже тогда, когда у  нее уже слипались глаза. Так и сидели они в ночной тиши, связанные узами крепче  любовных, – точнее, сидела она, а он лежал в постели – и при скудном свете  настольной лампы играли, играли друг с другом, она – отгоняя сон, он – страх.  Время от времени они выпивали по чашке кофе с печеньем – и все молча, не  нарушая ночной тиши, без слов понимая, что нужны друг другу.    

В ту  ночь миссис Болтон гадала, кто же у леди Чаттерли в любовниках. Еще она  вспомнила своего Теда, давным-давно нет его на белом свете, а для нее он все  как живой. И вместе с воспоминаниями в душе поднимался стародавний ропот; она  роптала на жизнь, на людей, по чьей хозяйской воле погиб муж. Конечно, они не  помышляли убить его, но в чувствах своих она все равно считала их убийцами. А  потому в самых потаенных уголках души она во всем разуверилась, и порядки для  нее больше не существовали.    

Полудремотные  воспоминания о Теде и мысли о неизвестном любовнике леди Чаттерли слились  воедино, и она вдруг прониклась чувствами этой женщины к сэру Клиффорду, ко  всему, что он представляет, чувствами недобрыми и бунтливыми. И в то же время  она играет с ним в карты, даже на ставку в шесть пенсов. И ей льстило: как же,  она за одним столом с дворянином, и неважно, что проигрывает ему.    

В карты  оба играли азартно. Клиффорд забывал о своих страхах. Выигрывал обычно он. И  сегодня ночью ему везло. Значит, заиграется до зари. К счастью, светать стало  рано, часов около пяти.    

Конни в  то время крепко спала. А вот егерю не спалось. Он запер клетки, обошел лес,  вернулся домой, поужинал. Но спать не лег, а присел у камина и задумался.    

Вспоминал  он свое детство в Тивершолле, недолгое – лет шесть – супружество. О жене он  всегда вспоминал с обидой. Она представлялась ему грубой, жестокой. Правда, он  не видел ее с весны 1915 года, когда ушел в армию. А она осталась и поныне  живет рядом, в трех милях, и характер сделался еще сквернее. Дай Бог, чтоб  больше никогда ее не видеть.    

Вспомнились  ему и армейские годы. Индия, Египет, снова Индия. Безумная, глупая жизнь,  служба при конюшне; потом его приметил и приветил полковник, и ему, Меллорсу,  он полюбился; потом его произвели в лейтенанты, дослужился б и до капитана, но  тут умер от воспаления легких полковник, сам едва не отправился на тот свет;  здоровье, однако, пошатнулось, прибавилось забот и хлопот; он демобилизовался,  вернулся в Англию, начал работать.    

Он хотел  приспособиться к жизни. Думал, что хоть на время нашел покой в господском лесу.  На охоту ездить некому, всех дел – лишь растить фазанов. (Людям с ружьями он бы  не стал служить.) Он хотел уединиться, отгородиться от жизни – и всего лишь. Но  прошлого не отринуть. Рядом и родная деревня, и мать, к которой он особой любви  не питал. Так бы и жил себе, день да ночь – сутки прочь, без людей, без  надежды. Он просто не знал, как распорядиться собою.    

Да, он  не знал, как распорядиться собою. За годы, проведенные в офицерской среде, он  повидал и офицерских жен, и их семьи, и чиновников и потерял всякую надежду  близко сойтись с ними. Люди среднего или высшего сословия отличались  удивительной способностью: встречать чужака мертвящим холодом и отталкивать,  давая понять, что он не их поля ягода.    

Вот и  вернулся он к людям своего круга – к рабочим. Но нашел лишь то, что с годами,  пока его не было дома, забылось: мелочность, грубость – как все это претило  ему. Да, и впрямь очень важно хотя бы делать вид, что не трясешься над каждым  грошом, что стоишь выше всех мелочей жизни. Но простой люд даже не удосуживался  делать вид. Каждый пенс – потерянный или выгаданный, скажем, на покупке мяса,  значил для них больше, чем пропущенное или добавленное слово в Евангелии.  Видеть такое Меллорсу было невыносимо.    

А еще  невыносимы распри из-за денег. Пожив среди людей имущих, он понял, сколь тщетны  все надежды разрешить споры о заработной плате. (Лишь смерть способна разрубить  этот гордиев узел.) А в жизни оставалось лишь махнуть рукой на деньги.    

Да, но,  если очень беден и несчастен, хочешь – не хочешь, к деньгам по-иному станешь  относиться. Такие люди мало-помалу все свои интересы сосредотачивали на  деньгах. Их тяга к деньгам раковой опухолью заполняла ум и душу, пожирая без  разбора как имущих, так и бедняков! А он отказался подчиниться этой тяге.    

Ну и что  же? Разве жизнь предложила ему что-либо кроме сребролюбия? Увы.    

Правда,  он мог еще радоваться уединению (хотя и слабое это утешение), растить фазанов,  чтобы в одно прекрасное утро после завтрака их перестреляли толстопузые люди. И  прахом, прахом идет труд…    

Но зачем  об этом думать, зачем волноваться? По сию пору он и не думал, и не волновался;  но вот вошла в его жизнь эта женщина. Он почти на десять лет старше. И на  тысячу лет опытнее. Ведь начинал он с самых низов. Связь меж ними становилась  все теснее. Он уже предвидел, что близость их станет настолько прочной, что  придется начинать жизнь вместе. А рвать потом любовные узы больно – «сожжешь  всю душу».    

Ну, а  дальше? Дальше что? Нужно ли ему начинать все заново, можно сказать, на пепелище?  Нужно ли привязывать к себе эту женщину? Нужно ли затевать ужасную схватку с ее  увечным мужем? И не менее ужасная схватка предстоит с собственной  жестокосердной ненавистницей-женой. Горе! Горе горькое! Ведь он уже не молод,  некогда он полнился лишь задором и весельем. Ныне чувства его обострились.  Всякая обида, всякая пакость глубоко ранили. И вот – эта женщина.    

Ну,  хорошо, избавятся они от сэра Клиффорда, от бывшей жены, ну а дальше как жить,  что он сам будет делать? Как распорядится своей жизнью? Непременно нужно найти  какое-то дело. Не приживала ведь он: что его маленькая пенсия по сравнению с ее  богатствами?    

Вот это  препятствие неодолимое.    

Не в  Америку же ехать, удачи искать? В магию доллара ему совсем не верилось. Быть  может, есть иной выход?    

Покоя он  не находил, сон тоже не шел. Оцепенело просидев в неутешительном раздумье до  полуночи, он вдруг поднялся, снял со стены плащ и ружье.    

– Пойдем-ка  прогуляемся, – сказал он собаке. – На свежем воздухе лучше думается.    

Ночь  выдалась звездная, но безлунная; Он обходил лес не спеша, приглядываясь и  прислушиваясь, будто крадучись. Воевать ему не с кем и не с чем, разве что с  капканами. Их ставили в основном шахтеры с «Отвальной», на зайцев, со стороны  фермы Мэрхей. Но сейчас у косых пошли детеныши, и даже шахтеры отнеслись к  этому уважительно. Неслышно шагая по ночному лесу, выискивая мнимых  браконьеров, он успокоился и отвлекся.    

Прошагал  он (все так же неспешно и крадучись) миль пять и к концу обхода устал.  Взобрался на пригорок, осмотрелся. Тишину нарушало лишь едва слышное шуршанье –  то без перерыва, день и ночь работала шахта «Отвальная». А во тьме ярко  светились лишь ряды электрических огоньков на руднике. Мир спал, погрузившись  во мрак и дым. Половина третьего. Беспокойно спит жестокий мир, то всхрапнет –  проедет поезд или грузовик, то полохнет красноватым отблеском из доменных  печей. Это мир угля и стали, жестокой стали и дымного угля. А порождено это все  бесконечной, неуемной человеческой жадностью. И сейчас это чудище ворочается во  сне.    

Ворохнул  холодный ветерок по пригорку, и егерь закашлялся. Ему снова вспомнилась  женщина. Все бы отдал – и то, что имел, и то, что будет иметь, – чтобы  только ощутить тепло ее тела, крепче обнять, закутавшись одним одеялом, и так  уснуть. Все радости, что уготованы ему в вечности, и все радости былые отдал бы  за то, чтобы она оказалась рядом с ним под одним одеялом и чтоб можно было  спать рядом с ней, просто спать. Казалось, единственная потребность в жизни –  спать, держа в объятиях эту женщину.    

Он  вернулся в сторожку, закутался в одеяло и лег спать на полу. Но ему не спалось,  было холодно, и мучила мысль: чего-то недостает ему в характере, чего-то  недостает ему в отшельничьей жизни. Была б рядом эта женщина, он бы ее обнял,  прижал к груди крепко-крепко, испытал хоть на миг полное счастье и уснул.    

Снова  поднялся и вышел. Но на этот раз ноги, словно нехотя, понесли его к воротам в  парк, а потом по аллее к господскому дому. Ночь стояла ясная и холодная. Уже  почти четыре часа, но еще не светало. Впрочем, и в темноте егерь видел хорошо –  сказывалась привычка. Медленно-медленно, шаг за шагом огромная усадьба  притягивала, точно магнит. Как хотелось ему быть рядом с этой женщиной! Нет,  отнюдь не страсть влекла его. А все то же до боли острое ощущение, что в его  одинокой жизни чего-то не хватает. А именно: женщины, тихо прильнувшей к его  груди. Может, он найдет ее. Может, даже позовет или сам проберется к ней. Без  нее не прожить!    

Медленно  взобрался он на холм к самой усадьбе. Миновал рощицу высоких деревьев, вышел на  дорожку, она огибала ромбовидную большую лужайку перед крыльцом. На ней, перед  самым домом высились два величественных бука, егерь уже различал их силуэты на  фоне темного неба.    

Вот и  дом: приземистый, длинный, мрачный. На первом этаже одинокий огонек в комнате  сэра Клиффорда. Но где ее комната? Где искать женщину, в руках которой тонкая  нить, повязавшая его душу? И женщина безжалостно тянет за нить.    

Он  подошел ближе и так, не выпуская ружья из рук, остановился на дорожке и оглядел  дом. Может, все же удастся найти ее, добраться до нее каким-то образом?  Препятствие не столь уж неприступно, а сам егерь находчив, как вор-домушник.  Так почему бы и не наведаться к этой женщине?    

Он стоял  недвижно, словно выжидая. Позади небо уже чуть тронул рассвет. Погас огонек на  первом этаже. Меллорс, конечно, не подозревал, что в эту минуту к окну подошла  миссис Болтон, чуть отвела штору синего шелка, служившую уже много лет, и  взглянула на посветлевшее небо – скорее бы рассвет. Тогда и Клиффорд убедится,  что пришел новый день. А убедившись, тут же уснет.    

Глаза у  миссис Болтон слипались. Она стояла у окна и терпеливо дожидалась зари. Вдруг  она вздрогнула и едва не вскрикнула. На дорожке темнела мужская фигура. С неохотой  прогнала она сон и стала вглядываться, не проронив ни слова, чтобы не  потревожить сэра Клиффорда.    

Заря быстро  убирала ночные тени, фигура на дорожке как бы уменьшилась, зато обрисовалась  отчетливее. Вот и ружье в руках, краги на ногах, мешковатая куртка – да никак  это Оливер Меллорс, господский егерь! Да, и собака его рядом, выжидающей тенью  прилепилась к хозяину.    

Что ж  ему здесь нужно? Он что, вздумал весь дом на ноги поднять? Стоит как вкопанный,  глаз с дома не сводит, точно ошалевший от страсти кобель поджидает суку.    

Не может  быть! Догадка молнией пронзила миссис Болтон. Вот кто любовник леди Чаттерли!  Он! Конечно он!    

Подумать  только! Впрочем, ничего удивительного: когда-то и она, Айви Болтон, была  увлечена им. Ему тогда минуло лишь шестнадцать, мальчишка совсем, а она –  взрослая женщина двадцати шести лет. Она в ту пору училась, и он помогал ей  разбираться в анатомии и других премудростях. Сам-то он паренек смышленый,  первый ученик в шеффилдской школе, французский знал и еще много всякой всячины.  А потом вдруг подался на шахту, устроился кузнецом, лошадей подковывать. Он  убеждал всех, что любит лошадей. А на самом-то деле просто испугался куда-то  ехать, жизни испугался. Но сознаться в этом ни за что б не сознался.    

Славный  парнишка, помог ей изрядно, умница, все, бывало, объяснит, растолкует. Не  глупее сэра Клиффорда, пожалуй. И до женщин охоч. Его чаще с женщинами, чем с  друзьями, видели.    

Все,  однако, до поры. Женился он на Берте Куттс, назло самому себе женился. Так женятся  нередко, когда что-то в жизни не ладится. Конечно, ничего путного не вышло: началась  война, он на несколько лет уехал. В офицеры выбился, из грязи да в князи, можно  сказать, одно слово джентльмен. Но пришлось-таки в Тивершолл возвращаться и  наниматься егерем. Вот уж поистине: не умеют люди подвернувшейся удачей  пользоваться. И снова у него речь, как у простолюдина, а ведь она, Айви Болтон,  своими ушами слышала, как он изъяснялся по-благородному, ей-Богу.    

Вот,  значит, как все обернулось! Значит, и ее милость егерские чары сразили. Что ж,  не она первая. Есть в этом парне изюминка. И все равно в голове не  укладывается: он – простой деревенский мужик, а ее милость – из благородных,  хозяйка Рагби! Вот уж оплеуха всем этим аристократам Чаттерли!    

Все  светлело и светлело небо, и все очевиднее понимал егерь: ничего не выйдет! Не  избавиться ему от одиночества. Всю жизнь оно неотступно рядом! Лишь изредка и  ненадолго будет заполняться пустота в душе. Лишь изредка! И этих мгновений  нужно терпеливо дожидаться. А с одиночеством придется смириться, жить с ним бок  о бок. Как придется смиренно дожидаться и счастливых минут. Будут и они. Только  не нужно торопить.    

И  мучившее его желание, погнавшее к усадьбе, к женщине, вдруг разом спало. Он сам  уничтожил его, так нужно. Нужна взаимность, чтобы тебе шли навстречу. А вот  женщина-то навстречу и не торопится, так стоит ли ее преследовать? Ни в коем  случае! Нужно уйти и дождаться, пока она придет сама.    

Он  медленно, раздумчиво повернулся – видно, жить ему отшельником. Что ж, наверное,  это и к лучшему. Негоже ему по пятам ходить за ней. Она сама должна прийти к  нему, а ему негоже!    

Миссис  Болтон увидела, как он пошел прочь. Собака – следом. Вот уж о ком ни за что бы  не подумала! И напрасно! Ведь он еще мальчишкой к ней внимателен был. И уже  тогда она потеряла Теда.    

И она  тихо вышла из комнаты, напоследок победно взглянув на спящего Клиффорда. Что-то  бы он сказал, узнай он всю правду!    

 11    

     

Конни  разбирала один из чуланов. В Рагби их было несколько – не дом, а кунсткамера;  ни один из Чаттерли не продал за всю жизнь ни одной вещи. Отец сэра Джеффри  любил картины; мать – мебель чинквеченто. Сам сэр Джеффри обожал резные дубовые  шкафы. И так из поколения в поколение. Клиффорд покупал картины, самый что ни  на есть модерн, по самым умеренным ценам.    

В чулане  пылились птичьи гнезда из коллекций «скверного» сэра Эдвина Лэндсирса и  «несчастного» Уильяма Генри Ханта и всякий другой ученый хлам, способный  привести в ужас дочь члена Королевской академии. И она решила в один прекрасный  день все это перебрать и выбросить. А вот допотопная резная мебель ее  заинтересовала.    

Среди  прочего оказалась старинная розового дерева колыбель, тщательно завернутая во  избежание сухой гнили и другой порчи. Как было не развернуть ее, не  полюбоваться. Такая прелесть! Конни долго ее рассматривала.    

– Жаль,  что не понадобится, – вздохнула помогавшая ей миссис Болтон. –  Впрочем, эти люльки давно вышли из моды.    

– Еще  может понадобиться. Вдруг у меня будет ребенок, – вскользь заметила Конни,  как будто речь шла о новой шляпке.    

– Вы  хотите сказать, что сэр Клиффорд не вечен? – запинаясь, проговорила миссис  Болтон.    

– Нет,  конечно! Ведь у сэра Клиффорда парализованы только ноги, а так он здоров и  крепок, – не моргнув глазом, сочинила Конни.    

Эту  мысль подал ей сам Клиффорд. Он как-то заметил: «Без сомнения, я еще могу стать  отцом. В этом смысле я не калека. Потенция еще может вернуться, пусть даже  мышцы ног останутся парализованы. А сперму можно внести искусственно».    

Ему  действительно казалось – особенно в те дни, когда он с утроенной энергией занимался  шахматами, – что его мужская способность возвращается. Услыхав эти слова,  Конни взглянула на него с ужасом. Но приняла их к сведению, хватило здравого  смысла. Ведь она и правда могла родить, разумеется, не от Клиффорда.    

Миссис  Болтон на секунду потеряла дар речи. И не поверила – почуяла в этом какой-то  подвох. Хотя это все равно, что привить почку к яблоне, врачи теперь и не на  такое способны.    

– Я  могу только надеяться и молить Бога, ваша милость, – сказала она. –  Это будет так славно и для вас, и для всех ваших близких. Господи! Младенец в  Рагби! Как все изменится!    

– Конечно,  изменится, – согласилась Конни и отложила в сторону три полотна, писанных  лет шестьдесят назад по академическим канонам. Картины отправятся на благотворительный  базар герцогини Шортлендской. Герцогиня обложила этой повинностью все графство,  ее так и звали «базарная герцогиня». Она будет в восторге от этих трех  академиков. Пожалуй, даже позвонит от полноты чувств. В какую ярость приводят  Клиффорда ее звонки!    

«Боже  правый! – думала про себя миссис Болтон. – Уж не от Оливера ли  Меллорса вы собираетесь подарить нам младенца? Господи, тивершолльский ребенок  в покоях Рагби! Светопреставление!»    

Среди  диковин, хранившихся в чулане, была довольно большая черная лакированная  шкатулка, сделанная лет шестьдесят-семьдесят назад с поразительным искусством и  содержащая отделения для мелочей на все случаи жизни. Верх занимал туалетный  несессер: всевозможные пузырьки, зеркальца, расчески, щетки, коробочки, были  там и три маленьких изящных бритвы в безопасных чехлах, стаканчик для бритья и  многое другое; ниже – письменные принадлежности: бумага, конверты, ручки,  пузырьки с чернилами, пресс-папье, блокноты; затем рукодельный набор: три пары  больших и маленьких ножниц, наперстки, иглы, катушки простых и шелковых ниток,  деревянные яйца для штопки – все наилучшего качества. А еще ниже аптечный ящик:  целая батарея пузырьков с наклейками: опиумные капли, настойка мирры,  гвоздичное масло и пр., пузырьки, однако, все пустые. Шкатулка была совершенно  новая, в собранном виде не больше дорожного саквояжа. Для непосвященного она  являла собой настоящую головоломку.    

И все же  шкатулка была произведение искусства, удивительная выдумка викторианских  ценителей комфорта, хотя и было в ней что-то чудовищное. Чаттерли, во всяком  случае некоторые, сознавали это: шкатулкой никто никогда не пользовался. В ней  отсутствовала душа.    

Миссис  Болтон тут же пришла от нее в восторг.    

– Ах,  какие щеточки! Только взгляните! Они стоят, наверное, уйму денег. Боже мой, тут  и кисточки для бритья, целых три! А ноженки! Никогда в жизни не видела такой  красоты!    

– Правда? –  сказала Конни. – Ну и возьмите себе эту красоту.    

– Нет,  ваша милость, не возьму, – покачала головой миссис Болтон.    

– Да  возьмите! Она ведь здесь пролежит до второго пришествия. Не возьмете, отправлю  вместе с картинами герцогине для ее базара. А она этого не заслуживает. Так что  берите!    

– О,  ваша милость! – лепетала миссис Болтон. – Век не забуду вашей  доброты. Да мне-то чем вас отблагодарить?    

– А  ничем, – рассмеялась Конни.    

И миссис  Болтон выплыла из кладовой, красная от волнения, прижимая к груди черного  блестящего монстра.    

Мистер  Беттс отвез ее в двуколке домой. И конечно, она позвала приятельниц полюбоваться  подарком: учительницу, жену аптекаря и миссис Уидон, жену помощника кассира.  Все трое по достоинству оценили великолепие шкатулки. И тут же принялись  взахлеб обсуждать ошеломляющую новость: у леди Чаттерли может родиться ребенок!    

– Чудеса,  да и только, – с сомнением покачала головой миссис Уидон.    

На что  миссис Болтон категорически заявила: если ребенок родится, в жилах его будет  течь кровь Чаттерли. Вот так-то.    

Не  прошло и недели, священник деликатно обратился к Клиффорду:    

– Неужели  есть надежда, что в Рагби появится наследник? Поистине, милость Господня  безгранична.    

– Да,  надежда есть, – ответил Клиффорд с твердостью в голосе, но и с ноткой  иронии. Он уже сам начал верить, что у Конни может родиться его ребенок.    

Вскоре с  дневным визитом в Рагби заехал Лесли Уинтер, сквайр Уинтер, как его называли:  сухощавый, безупречного вида джентльмен семидесяти лет. «Джентльмен с головы до  пят», – как сказала про него миссис Болтон своей приятельнице миссис Беттс.  Весь его облик, старомодная с расстановкой речь напоминали о старинных буклях и  прочей древности. Да, быстрокрылое время теряет иной раз вот такие перья из  своего плюмажа.    

Речь  зашла о состоянии дел на угольном рынке. Клиффорд утверждал, что даже самый бедный  уголь можно превратить в отличное топливо, если в горящую печь нагнетать под  большим давлением насыщенный парами кислоты воздух. Давно замечено, что уголь,  горящий при сильном влажном ветре в устье шахты, дает особенно сильный жар,  почти не коптит, а сгорая, оставляет тонкую золу вместо пунцовых, долго тлеющих  угольев.    

– А  где будет применяться это топливо, мой мальчик?    

– Изобрету  электрический генератор, который будет работать на моем угле. Я уверен, это у  меня получится.    

– Раз  так, это просто чудесно! Да, чудесно! Ах, если бы я мог тебе помочь. Но боюсь,  мое время ушло. И копи мои так же ветхи, как я. Впрочем, как знать, как знать!  Мне на смену могут прийти такие же дельные люди, как ты. Это будет чудесно!  Углекопы опять получат работу. Ты не будешь искать рынка для своего угля.  Славная мысль! Тебя, я уверен, ожидает огромный успех! Будь у меня сын, и ему в  голову могла бы прийти столь же плодотворная мысль. И усадьба Шипли возродилась  бы. Между прочим, мой мальчик, можно ли верить слухам, что в Рагби ожидают  наследника?    

– А  разве такие слухи ходят?    

– Меня  спросил об этом Маршалл из Филлингвуда, вот и все, что я знаю, мой мальчик. И  разумеется, я никому не скажу ни слова, если слухи неосновательны.    

– Что  мне ответить вам, сэр? – произнес Клиффорд немного натянуто, глядя на  гостя странным, горящим взглядом. – Надежда есть. Да, есть.    

Уинтер  встал, прошелся по комнате и крепко пожал руку Клиффорду.    

– Мой  мальчик, мой дорогой мальчик. Ты не представляешь себе, как я счастлив слышать  эти слова. Значит, не зря все твои труды, раз есть надежда, что будет сын. Нет,  Англия не оскудеет, мой мальчик. И все тивершолльские шахтеры будут с работой.