1 2 3 4 5 
     Ее спокойствие не было потрясено;  но она опечалилась и  даже всплакнула раз,  сама не  зная отчего,  только не  от  нанесенного  оскорбления.  Она не чувствовала себя оскорбленною:  она  скорее чувствовала  себя виноватою.  Под влиянием различных смутных чувств,  сознания уходящей  жизни, желания новизны она заставила себя дойти до известной черты, заставила  себя заглянуть за нее - и увидала за ней даже не бездну, а пустоту... или  безобразие.   XIX      

     Как ни владела собою Одинцова, как ни стояла выше  всяких предрассудков, но и  ей было неловко,  когда она явилась в  столовую к  обеду.  Впрочем,  он прошел  довольно благополучно.  Порфирий Платоныч  приехал,  рассказал разные анекдоты;  он только что вернулся из города.  Между  прочим,  он сообщил, что губернатор,  Бурдалу,  приказал своим чиновникам по  особым поручениям носить шпоры,  на  случай если он  пошлет их  куда-нибудь,   для  скорости,  верхом. Аркадий вполголоса рассуждал с  Катей и дипломатически  прислуживался княжне. Базаров упорно и  угрюмо молчал.  Одинцова раза два -   прямо,  не украдкой - посмотрела  на  его  лицо,  строгое  и  желчное,  с   опущенными  глазами,  с отпечатком презрительной решимости  в  каждой  черте,   и  подумала:  "Нет... нет...  нет..." После обеда она со всем  обществом отправилась в сад и, видя, что  Базаров желает заговорить с  нею,   сделала несколько шагов в  сторону и остановилась.  Он  приблизился к  ней,   но  и  тут  не  поднял глаз и  глухо промолвил:    

     - Я  должен извиниться перед вами,  Анна  Сергеевна.   Вы  не  можете не гневаться на меня.    

     - Нет, я на вас не сержусь, Евгений Васильич, -  отвечала Одинцова, - но я огорчена.    

     - Тем хуже. Во всяком случае, я довольно наказан. Мое  положение, с этим вы, вероятно, согласитесь, самое глупое. Вы мне написали:  зачем уезжать? А я не могу и не хочу остаться. Завтра меня здесь не будет.    

     - Евгений Васильич, зачем вы...    

     - Зачем я уезжаю?    

     - Нет, я не то хотела сказать.    

     - Прошедшего не  воротишь,  Анна  Сергеевна...  а  рано  или  поздно это должно было случиться.  Следовательно,  мне надобно уехать. Я  понимаю только одно условие,  при котором я  бы  мог остаться;  но  этому  условию не бывать никогда.  Ведь вы,  извините мою  дерзость,  не  любите меня  и  не  полюбите никогда?    

     Глаза Базарова сверкнули на мгновенье из-под темных его  бровей.    

     Анна Сергеевна не отвечала ему. "Я боюсь этого  человека", - мелькнуло у ней в голове.    

     - Прощайте-с,   -  проговорил  Базаров,  как  бы   угадав  ее  мысль,  и направился к дому.    

     Анна Сергеевна тихонько пошла вслед за ним и,  подозвав  Катю,  взяла ее под руку.  Она не расставалась с ней до самого вечера. В карты  она играть не стала и  все  больше посмеивалась,  что вовсе не  шло к  ее   побледневшему и смущенному лицу.  Аркадий недоумевал и  наблюдал за  нею,  как   молодые люди наблюдают,  то есть постоянно вопрошал самого себя:  что,  мол,   это значит? Базаров заперся у себя в комнате; к чаю он, однако, вернулся. Анне  Сергеевне хотелось сказать ему  какое-нибудь  доброе  слово,  но  она  не   знала,  как заговорить с ним...    

     Неожиданный случай вывел ее из затруднения: дворецкий  доложил о приезде Ситникова.    

     Трудно  передать словами,  какою  перепелкой влетел  в   комнату молодой прогрессист.  Решившись, с свойственною ему назойливостью,  поехать в деревню к  женщине,  которую он едва знал,  которая никогда его не  приглашала,  но у которой,  по собранным сведениям, гостили такие умные и  близкие ему люди, он все-таки  робел  до  мозга  костей и,  вместо того  чтобы  произнести заранее затверженные  извинения  и  приветствия,  пробормотал   какую-то  дрянь,  что Евдоксия,  дескать,  Кукшина прислала его узнать о  здоровье Анны Сергеевны и что Аркадий Николаевич тоже ему всегда отзывался с  величайшею похвалой... На этом слове он  запнулся и  потерялся до того,  что  сел на собственную шляпу. Однако,  так как никто его не прогнал и  Анна  Сергеевна даже представила его тетке и сестре,  он скоро оправился и затрещал  на славу.  Появление пошлости бывает  часто  полезно в  жизни:  оно  ослабляет  слишком высоко  настроенные струны,  отрезвляет самоуверенные или   самозабывчивые чувства,  напоминая им свое близкое родство с ними.  С прибытием  Ситникова все стало как-то тупее - и  проще;  все  даже  поужинали плотней и   разошлись спать  получасом раньше обыкновенного.    

     - Я  могу тебе теперь повторить,  -  говорил,  лежа в  постели,  Аркадий Базарову, который тоже разделся, - то, что ты мне сказал  однажды: "Отчего ты так грустен? Верно, исполнил какой-нибудь священный  долг?"    

     Между  обоими  молодыми людьми  с  некоторых пор   установилось какое-то лжеразвязное   подтрунивание,    что   всегда   служит    признаком   тайного неудовольствия или невысказанных подозрений.    

     - Я завтра к батьке уезжаю, - проговорил Базаров.    

     Аркадий приподнялся и  оперся на  локоть.  Он  и   удивился и  почему-то обрадовался.    

     - А! - промолвил он. - И ты от этого грустен?    

     Базаров зевнул.    

     - Много будешь знать, состареешься.    

     - А как же Анна Сергеевна? - продолжал Аркадий.    

     - Что такое Анна Сергеевна?    

     - Я хочу сказать: разве она тебя отпустит?    

     - Я у ней не нанимался.    

     Аркадий задумался, а Базаров лег и повернулся лицом к  стене.    

     Прошло несколько минут в молчании.    

     - Евгений! - воскликнул вдруг Аркадий.    

     - Ну?    

     - Я завтра с тобой уеду тоже.    

     Базаров ничего не отвечал.    

     - Только я домой поеду,  - продолжал Аркадий. - Мы  вместе отправимся до Хохловских  выселков,   а  там  ты  возьмешь  у  Федота   лошадей.   Я  бы  с удовольствием познакомился с твоими,  да я боюсь и их  стеснить и тебя.  Ведь ты потом опять приедешь к нам?    

     - Я у вас свои вещи оставил, - отозвался Базаров, не  оборачиваясь.    

     "Зачем же он меня не спрашивает, почему я еду? и  так же внезапно, как и он?  -  подумал Аркадий.  -  В самом деле,  зачем я еду,  и зачем он едет?" - продолжал он  свои  размышления.  Он  не  мог   отвечать удовлетворительно на собственный вопрос,  а  сердце его наполнялось  чем-то едким.  Он чувствовал, что тяжело ему будет расстаться с этою жизнью, к  которой он так привык; но и оставаться одному было как-то странно.   "Что-то у них произошло, - рассуждал он сам с  собою,  -  зачем же я  буду  торчать перед нею после отъезда?  Я ей окончательно надоем; я и последнее  потеряю". Он начал представлять себе Анну Сергеевну,  потом  другие   черты  понемногу проступили сквозь красивый облик молодой вдовы.    

     "Жаль и  Кати!"  -  шепнул Аркадий в   подушку,  на  которую уже капнула слеза... Он вдруг вскинул волосами и громко  промолвил:    

     - На какого черта этот глупец Ситников пожаловал?    

     Базаров сперва пошевелился на постели, а потом произнес  следующее:    

     - Ты,  брат,  глуп еще, я вижу. Ситниковы нам  необходимы. Мне, пойми ты это, мне нужны подобные олухи. Не богам же, в самом  деле, горшки обжигать!..    

     "Эге,  ге!..  - подумал про себя Аркадий, и тут  только открылась ему на миг вся бездонная пропасть базаровского самолюбия. -  Мы, стало быть, с тобой боги? то есть - ты бог, а олух уж не я ли?"    

     - Да, - повторил угрюмо Базаров, - ты еще глуп.    

     Одинцова не изъявила особенного удивления, когда на  другой день Аркадий сказал ей,  что уезжает с Базаровым; она казалась  рассеянною и усталою. Катя молча и  серьезно посмотрела на  него,  княжна даже  перекрестилась под своею шалью,  так  что  он  не  мог  этого не  заметить;   зато Ситников совершенно переполошился.  Он только что сошел к  завтраку в  новом щегольском,  на этот раз не  славянофильском,  наряде;  накануне он  удивил приставленного к  нему человека множеством навезенного им белья, и вдруг  его товарищи его покидают! Он немножко посеменил ногами, пометался, как гонный  заяц на опушке леса, - и внезапно,  почти с испугом, почти с криком объявил,  что и он намерен уехать. Одинцова не стала его удерживать.    

     - У меня очень покойная коляска, - прибавил несчастный  молодой человек, обращаясь к Аркадию,  -  я могу вас подвезти, а Евгений  Васильич может взять ваш тарантас, так оно даже удобнее будет.    

     - Да помилуйте, вам совсем не по дороге, и до меня  далеко.    

     - Это ничего, ничего; времени у меня много, притом у  меня в той стороне дела есть.    

     - По откупам? - спросил Аркадий уже слишком  презрительно.    

     Но Ситников находился в таком отчаянии,  что,  против  обыкновения, даже не засмеялся.    

     - Я вас уверяю,  коляска чрезвычайно покойная,  -   пробормотал он,  - и всем место будет.    

     - Не огорчайте мсье Ситникова отказом, - промолвила  Анна Сергеевна...    

     Аркадий взглянул на нее и значительно наклонил голову.    

     Гости уехали после завтрака.  Прощаясь с Базаровым,   Одинцова протянула ему руку и сказала:    

     - Мы еще увидимся, не правда ли?    

     - Как прикажете, - ответил Базаров.    

     - В таком случае мы увидимся.    

     Аркадий первый вышел на крыльцо;  он взобрался в   ситниковскую коляску. Его почтительно подсаживал дворецкий,  а он бы с  удовольствием его побил или расплакался.  Базаров  поместился  в  тарантасе.   Добравшись  до  Хохловских выселков, Аркадий подождал, пока Федот, содержатель  постоялого двора, запряг лошадей, и, подойдя к тарантасу, с прежнею улыбкой  сказал Базарову:    

     - Евгений, возьми меня с собой; я хочу к тебе поехать.    

     - Садись, - произнес сквозь зубы Базаров.    

     Ситников,  который расхаживал,  бойко посвистывая,   вокруг колес своего экипажа, только рот разинул, услышав эти слова, а Аркадий  хладнокровно вынул свои вещи из его коляски, сел возле Базарова - и, учтиво  поклонившись своему бывшему спутнику,  крикнул:  "Трогай!".  Тарантас  покатил и  скоро  исчез из вида...  Ситников, окончательно сконфуженный,  посмотрел на своего кучера, но тот играл кнутиком над хвостом пристяжной.   Тогда Ситников вскочил в коляску и,  загремев  на  двух  проходивших мужиков:   "Наденьте  шапки,  дураки!"  - потащился в  город,  куда прибыл очень  поздно и  где  на  следующий день,  у Кукшиной, сильно досталось двум  "противным гордецам и невежам".    

     Садясь в  тарантас к Базарову,  Аркадий крепко стиснул  ему руку и долго ничего не говорил.  Казалось,  Базаров понял и  оценил и это  пожатие,  и это молчание. Предшествовавшую ночь он всю не спал и не курил, и  почти ничего не ел  уже  несколько дней.  Сумрачно и  резко выдавался его   похудалый профиль из-под нахлобученной фуражки.    

     - Что,  брат, - проговорил он наконец, - дай-ка  сигарку... Да посмотри, чай, желтый у меня язык?    

     - Желтый, - отвечал Аркадий.    

     - Ну да... вот и сигарка не вкусна. Расклеилась машина.    

     - Ты действительно изменился в это последнее время, -  заметил Аркадий.    

     - Ничего!  поправимся.  Одно скучно -  мать у  меня  такая сердобольная: коли брюха не отрастил да не ешь десять раз на день,  она  и  убивается.  Ну, отец ничего,  тот сам был везде,  и в сите и в решете. Нет,  нельзя курить, - прибавил он и швырнул сигарку в пыль дороги.    

     - До твоего имения двадцать пять верст? - спросил  Аркадий.    

     - Двадцать пять. Да вот спроси у этого мудреца.    

     Он указал на сидевшего на козлах мужика, Федотова  работника.    

     Но мудрец отвечал,  что "хтошь е знает -  версты  тутотка не меряные", и продолжал вполголоса бранить коренную за то, что  она "головизной лягает", то есть дергает головой.    

     - Да,  да, - заговорил Базаров, - урок вам, юный друг  мой, поучительный некий пример.  Черт знает,  что за  вздор!  Каждый человек на  ниточке висит, бездна ежеминутно под ним разверзнуться может, а он еще сам  придумывает себе всякие неприятности, портит свою жизнь.    

     - Ты на что намекаешь? - спросил Аркадий.    

     - Я  ни на что не намекаю,  я  прямо говорю,  что мы  оба с  тобою очень глупо себя вели.  Что тут толковать!  Но я уже в клинике  заметил: кто злится на свою боль - тот непременно ее победит.    

     - Я тебя не совсем понимаю,  - промолвил Аркадий, -  кажется, тебе не на что было пожаловаться.    

     - А  коли ты  не  совсем меня понимаешь,  так я  тебе  доложу следующее: по-моему -  лучше камни бить на  мостовой,  чем  позволить  женщине завладеть хотя бы кончиком пальца.  Это все...  - Базаров чуть было не  произнес своего любимого слова "романтизм", да удержался и сказал: -  вздор. Ты мне теперь не поверишь,  но я тебе говорю: мы вот с тобой попали в  женское общество, и нам было приятно;  но бросить подобное общество -  все  равно,  что в жаркий день холодною  водой  окатиться.  Мужчине  некогда   заниматься такими  пустяками; мужчина должен быть  свиреп,  гласит отличная  испанская поговорка.  Ведь вот ты,  -  прибавил он,  обращаясь к сидевшему на  козлах мужику,  - ты, умница, есть у тебя жена?    

     Мужик показал обоим приятелям свое плоское и  подслеповатое лицо.    

     - Жена-то? Есть. Как не быть жене?    

     - Ты ее бьешь?    

     - Жену-то? Всяко случается. Без причины не бьем.    

     - И прекрасно. Ну, а она тебя бьет?    

     Мужик задергал вожжами.    

     - Эко слово ты  сказал,  барин.  Тебе бы все шутить...   -  Он,  видимо, обиделся.    

     - Слышишь,  Аркадий Николаевич!  А  нас с  вами  прибили...  вот оно что значит быть образованными людьми.    

     Аркадий принужденно засмеялся, а Базаров отвернулся и  во всю дорогу уже не разевал рта.    

     Двадцать пять верст показались Аркадию за  целых  пятьдесят.  Но  вот на скате  пологого  холма  открылась  наконец  небольшая   деревушка,  где  жили родители  Базарова.  Рядом  с  нею,  в  молодой   березовой рощице,  виднелся дворянский домик под  соломенною крышей.  У  первой  избы стояли два мужика в шапках и бранились.  "Большая ты свинья,  -   говорил один другому,  - а хуже малого поросенка". - "А твоя жена -  колдунья", - возражал другой.    

     - По непринужденности обращения,  -  заметил Аркадию  Базаров,  -  и  по игривости оборотов речи ты можешь судить, что мужики у моего  отца не слишком притеснены.  Да  вот и  он  сам выходит на  крыльцо своего  жилища.  Услыхал, знать,  колокольчик.  Он,  он -  узнаю его фигуру.  Эге, ге!  как он, однако, поседел, бедняга!   XX      

     Базаров высунулся из  тарантаса,  а  Аркадий вытянул  голову из-за спины своего товарища и увидал на крылечке господского домика  высокого, худощавого человека,  с взъерошенными волосами и тонким орлиным  носом, одетого в старый военный сюртук нараспашку. Он стоял, растопырив ноги,  курил длинную трубку и щурился от солнца.    

     Лошади остановились.    

     - Наконец пожаловал,  - проговорил отец Базарова, все  продолжая курить, хотя чубук так и  прыгал у  него между пальцами.  -  Ну,   вылезай,  вылезай, почеломкаемся.    

     Он стал обнимать сына... "Енюшка, Енюша", -  раздался трепещущий женский голос.  Дверь распахнулась,  и  на пороге  показалась кругленькая,  низенькая старушка в белом чепце и короткой пестрой  кофточке.  Она ахнула, пошатнулась и  наверно бы  упала,  если  бы  Базаров не   поддержал ее.  Пухлые ее  ручки мгновенно обвились вокруг его  шеи,  голова  прижалась к  его  груди,  и  все замолкло. Только слышались ее прерывистые  всхлипывания.    

     Старик Базаров глубоко дышал и щурился пуще прежнего.    

     - Ну,  полно,  полно,  Ариша!  перестань,  -  заговорил  он, поменявшись взглядом с  Аркадием,  который стоял неподвижно у  тарантаса,   между тем как мужик  на  козлах  даже  отвернулся.  -  Это  совсем не  нужно!   пожалуйста, перестань.    

     - Ах,   Василий  Иваныч,  -  пролепетала  старушка,  -   в  кои-то  веки батюшку-то моего,  голубчика-то,  Енюшеньку...  -  И,  не  разжимая рук,  она отодвинула от  Базарова  свое  мокрое  от  слез,  смятое  и   умиленное лицо, посмотрела на него какими-то блаженными и  смешными глазами и   опять к  нему припала.    

     - Ну да, конечно, это все в натуре вещей, - промолвил  Василий Иваныч, - только лучше уж в комнату пойдем.  С Евгением вот гость  приехал. Извините, - прибавил он,  обращаясь к Аркадию,  и шаркнул слегка  ногой,  - вы понимаете, женская слабость; ну, и сердце матери...    

     А  у  самого и  губы и  брови дергало,  и  подбородок  трясся...  но он, видимо,  желал  победить  себя  и  казаться  чуть  не   равнодушным.  Аркадий наклонился.    

     - Пойдемте,  матушка,  в самом деле,  - промолвил  Базаров и повел в дом ослабевшую старушку. Усадив ее в покойное кресло, он еще  раз наскоро обнялся с отцом и представил ему Аркадия.    

     - Душевно рад знакомству, - проговорил Василий  Иванович, - только уж вы не взыщите:  у меня здесь все по простоте, на военную  ногу. Арина Власьевна, успокойся, сделай одолжение: что за малодушие? Господин  гость должен осудить тебя.    

     - Батюшка,  -  сквозь слезы проговорила старушка, -  имени и отчества не имею чести знать...    

     - Аркадий  Николаич,  -  с  важностию,  вполголоса,   подсказал  Василий Иваныч.    

     - Извините меня,  глупую.  - Старушка высморкалась и,  нагиная голову то направо,  то налево, тщательно утерла один глаз после  другого. - Извините вы меня.  Ведь я  так и  думала,  что умру,  не дождусь  моего го...  о...  о... лубчика.    

     - А вот и дождались, сударыня, - подхватил Василий  Иванович. - Танюшка, - обратился он к  босоногой девочке лет тринадцати,  в  ярко-красном ситцевом платье,  пугливо выглядывавшей из-за двери,  - принеси  барыне стакан воды, - на подносе,  слышишь? - а вас, господа, - прибавил он с  какою-то старомодною игривостью, - позвольте попросить в кабинет к отставному  ветерану.    

     - Хоть  еще  разочек дай  обнять  себя,  Енюшечка,  -   простонала Арина Власьевна. Базаров нагнулся к ней. - Да какой же ты красавчик  стал!    

     - Ну,  красавчик не красавчик, - заметил Василий  Иванович, - а мужчина, как говорится:  оммфе [настоящий мужчина (от франц.  homme fait)].  А теперь,  я надеюсь, Арина Власьевна, что, насытив свое  материнское сердце,  ты позаботишься о  насыщении своих дорогих гостей, потому  что, тебе известно, соловья баснями кормить не следует.    

     Старушка привстала с кресел.    

     - Сию минуту,  Василий Иваныч, стол накрыт будет, сама  в кухню сбегаю и самовар поставить велю,  все будет,  все.  Ведь три года его  не  видала,  не кормила, не поила, легко ли?    

     - Ну,  смотри же, хозяюшка, хлопочи, не осрамись; а  вас, господа, прошу за мной пожаловать.  Вот и Тимофеич явился к тебе на  поклон,  Евгений. И он, чай,  обрадовался,  старый барбос.  Что?  ведь   обрадовался,  старый барбос? Милости просим за мной.    

     И  Василий Иванович суетливо пошел вперед,  шаркая и  шлепая стоптанными туфлями.    

     Весь его домик состоял из шести крошечных комнат. Одна  из них, та, куда он   привел  наших  приятелей,   называлась  кабинетом.    Толстоногий  стол, заваленный почерневшими от  старинной пыли,  словно   прокопченными бумагами, занимал весь промежуток между двумя окнами; по стенам  висели турецкие ружья, нагайки,  сабля,  две  ландкарты,  какие-то   анатомические рисунки,  портрет Гуфеланда,  вензель из волос в  черной рамке и  диплом под стеклом;  кожаный, кое-где продавленный и  разорванный,  диван  помещался между двумя громадными шкафами  из  карельской березы;  на  полках   в  беспорядке теснились  книги, коробочки,  птичьи чучелы,  банки,  пузырьки;   в одном углу стояла сломанная электрическая машина.    

     - Я вас предупредил, любезный мой посетитель, - начал  Василий Иваныч, - что мы живем здесь, так сказать, на бивуаках...    

     - Да перестань, что ты извиняешься? - перебил Базаров.  - Кирсанов очень хорошо знает,  что мы с  тобой не Крезы и что у тебя не  дворец.  Куда мы его поместим, вот вопрос?    

     - Помилуй,  Евгений;  там у меня во флигельке отличная  комната:  им там очень хорошо будет.    

     - Так у тебя и флигелек завелся?    

     - Как же-с; где баня-с, - вмешался Тимофеич.    

     - То есть рядом с баней,  -  поспешно присовокупил  Василий Иванович.  - Теперь же лето... Я сейчас сбегаю туда, распоряжусь; а ты  бы, Тимофеич, пока их вещи внес.  Тебе,  Евгений,  я, разумеется, предоставлю  мой кабинет. Suum cuique [Всякому свое (лат.)].    

     - Вот тебе на!  Презабавный старикашка и добрейший, -  прибавил Базаров, как только Василий Иванович вышел.  -  Такой же  чудак,  как  твой,  только в другом роде. Много уж очень болтает.    

     - И мать твоя, кажется, прекрасная женщина, - заметил  Аркадий.    

     - Да, она у меня без хитрости. Обед нам, посмотри,  какой задаст.    

     - Сегодня вас не ждали,  батюшка,  говядинки не  привезли,  -  промолвил Тимофеич, который только что втащил базаровский  чемодан.    

     - И без говядинки обойдемся,  на нет и суда нет.   Бедность, говорят, не порок.    

     - Сколько у твоего отца душ? - спросил вдруг Аркадий.    

     - Имение не его, а матери; душ, помнится, пятнадцать.    

     - И все двадцать две, - с неудовольствием заметил  Тимофеич.    

     Послышалось шлепание туфель, и снова появился Василий  Иванович.    

     - Через  несколько минут  ваша  комната  будет  готова   принять вас,  - воскликнул он с торжественностию,  -  Аркадий...  Николаич?  так, кажется, вы изволите величаться?  А  вот  вам и  прислуга,  -  прибавил  он,  указывая на вошедшего с ним коротко остриженного мальчика в синем, на  локтях прорванном, кафтане и в чужих сапогах.  -  Зовут его Федькой.   Опять-таки повторяю, хоть сын и  запрещает,  не взыщите.  Впрочем,  трубку  набивать он умеет.  Ведь вы курите?    

     - Я курю больше сигары, - ответил Аркадий.    

     - И весьма благоразумно поступаете.  Я сам отдаю  преферанс сигаркам, но в наших уединенных краях доставать их чрезвычайно  затруднительно.    

     - Да полно тебе Лазаря петь,  - перебил опять Базаров.  - Сядь лучше вот тут на диван да дай на себя посмотреть.    

     Василий Иванович засмеялся и  сел.  Он  очень  походил  лицом на  своего сына,  только лоб  у  него  был  ниже  и  уже,  и  рот   немного шире,  и  он беспрестанно двигался, поводил плечами, точно платье ему  под мышками резало, моргал,  покашливал и  шевелил пальцами,  между тем  как   сын  его отличался какою-то небрежною неподвижностию.    

     - Лазаря петь!  -  повторил Василий Иванович.  - Ты,  Евгений, не думай, что я хочу,  так сказать, разжалобить гостя: вот, мол, мы в  каком захолустье живем.  Я, напротив, того мнения, что для человека мыслящего  нет захолустья. По крайней мере,  я  стараюсь,  по возможности,  не зарасти,   как говорится, мохом, не отстать от века.    

     Василий Иванович вытащил из  кармана новый желтый  фуляр,  который успел захватить, бегая в Аркадиеву комнату, и продолжал, помахивая  им по воздуху:    

     - Я  уже не говорю о том,  что я,  например,  не без  чувствительных для себя пожертвований, посадил мужиков на оброк и отдал им свою  землю исполу. Я считал это своим долгом,  самое благоразумие в этом случае  повелевает,  хотя другие  владельцы  даже  не  помышляют  об  этом:  я  говорю   о  науках,  об образовании.    

     - Да;  вот я вижу у тебя - "Друг здравия" на  тысяча восемьсот пятьдесят пятый год, - заметил Базаров.    

     - Мне его по знакомству старый товарищ высылает,  -  поспешно проговорил Василий Иванович,  -  но  мы,  например,  и  о  френологии  имеем понятие,  - прибавил он,  обращаясь,  впрочем, более к Аркадию и указывая  на стоявшую на шкафе небольшую гипсовую головку, разбитую на нумерованные  четырехугольники, - нам и Шенлейн не остался безызвестен, и Радемахер.    

     - А в Радемахера еще верят в *** губернии? - спросил  Базаров.    

     Василий Иванович закашлял.    

     - В губернии...  Конечно,  вам, господа, лучше знать;  где ж нам за вами угоняться?  Ведь  вы  нам  на  смену  пришли.  И  в  мое   время какой-нибудь гуморалист Гоффман,  какой-нибудь  Броун  с  его  витализмом  казались  очень смешны,  а  ведь  тоже  гремели когда-то.  Кто-нибудь  новый   заменил у  вас Радемахера,  вы ему поклоняетесь,  а через двадцать лет,  пожалуй,  и над тем смеяться будут.    

     - Скажу тебе в утешение,  -  промолвил Базаров,  - что  мы теперь вообще над медициной смеемся и ни перед кем не преклоняемся.    

     - Как же это так? Ведь ты доктором хочешь быть?    

     - Хочу, да одно другому не мешает.    

     Василий Иванович потыкал третьим пальцем в  трубку,   где еще оставалось немного горячей золы.    

     - Ну,  может быть, может быть - спорить не стану. Ведь  я что? Отставной штаб-лекарь,  волату [вот и все (от франц. voila tout)];   теперь вот в  агрономы попал.  Я  у вашего дедушки в бригаде служил,  -   обратился он опять к Аркадию,  -  да-с, да-с; много я на своем веку видал  видов.  И  в  каких только обществах не  бывал,  с  кем  не важивался! Я, тот  самый я, которого вы изволите видеть теперь перед собою, я у князя Витгенштейна  и у Жуковского пульс щупал!  Тех-то,  в южной-то армии, по  четырнадцатому,   вы  понимаете (и  тут Василий Иванович значительно сжал губы),  всех знал  наперечет.  Ну,  да  ведь мое  дело -  сторона;  знай свой ланцет,  и  баста!   А  дедушка ваш  очень почтенный был  человек,  настоящий военный.    

     - Сознайся, дубина была порядочная, - лениво промолвил  Базаров.    

     - Ах, Евгений, как это ты выражаешься! помилосердуй...  Конечно, генерал Кирсанов не принадлежал к числу...    

     - Ну,   брось  его,  -  перебил  Базаров.  -  Я,  как   подъезжал  сюда, порадовался на твою березовую рощицу, славно вытянулась.    

     Василий Иванович оживился.    

     - А ты посмотри, садик у меня теперь какой! Сам каждое  деревцо сажал. И фрукты есть,  и ягоды, и всякие медицинские травы. Уж как вы  там ни хитрите, господа молодые,  а  все-таки  старик  Парацельсий святую   правду изрек:  in herbis,  verbis et lapidibus...[ в травах, словах и камнях  (лат.)] Ведь я, ты знаешь, от практики отказался, а раза два в неделю приходится  стариной тряхнуть.  Идут за советом - нельзя же гнать в  шею.  Случается,   бедные прибегают к  помощи.  Да и  докторов здесь совсем нет.  Один здешний  сосед,  представь,  отставной майор, тоже лечит. Я спрашиваю о нем: учился ли  он медицине?.. Говорят мне: нет, он не учился, он больше из филантропии...  Ха-ха, из филантропии! а? каково! Ха-ха! ха-ха!    

     - Федька! набей мне трубку! - сурово проговорил  Базаров.    

     - А  то  здесь  другой  доктор,  приезжает к   больному,  -  продолжал с каким-то отчаяньем Василий Иванович,  -  а больной  уже ad patres [[отправился] к праотцам (лат.)]; человек и не  пускает доктора,   говорит:  теперь больше не надо.  Тот этого не ожидал, сконфузился и  спрашивает: "Что, барин перед смертью икал?" - "Икали-с". -  "И много икал?"  -  "Много".  -  "А,  ну -  это  хорошо",  -  да и  верть назад. Ха-ха-ха!    

     Старик один засмеялся;  Аркадий выразил улыбку на   своем лице.  Базаров только  затянулся.  Беседа продолжалась таким  образом  около  часа;  Аркадий успел  сходить в  свою  комнату,  которая оказалась  предбанником,  но  очень уютным и чистым. Наконец вошла Танюша и доложила, что  обед готов.    

     Василий Иванович первый поднялся.    

     - Пойдемте, господа! Извините великодушно, коли  наскучил. Авось хозяйка моя удовлетворит вас более моего.    

     Обед,  хотя наскоро сготовленный,  вышел очень  хороший,  даже обильный; только вино немного, как говорится, подгуляло: почти  черный херес, купленный Тимофеичем в  городе  у  знакомого  купца,  отзывался  не  то  медью,  не  то канифолью; и мухи тоже мешали. В обыкновенное время  дворовый мальчик отгонял их  большою зеленой веткой;  но  на  этот раз  Василий  Иванович услал его из боязни  осуждения  со  стороны  юного  поколения.    Арина  Власьевна  успела принарядиться;  надела высокий чепец с  шелковыми  лентами и  голубую шаль  с разводами. Она опять всплакнула, как только увидела  своего Енюшу, но мужу не пришлось ее  усовещевать:  она  сама  поскорей утерла  свои  слезы,  чтобы не закапать шаль.  Ели одни молодые люди:  хозяева давно  пообедали. Прислуживал Федька,  видимо обремененный необычными сапогами,  да  помогала ему женщина с мужественным лицом  и  кривая,  по  имени  Анфисушка,   исполнявшая должности ключницы,  птичницы и прачки. Василий Иванович во все  время обеда расхаживал по комнате и с совершенно счастливым и даже блаженным  видом говорил о тяжких опасениях,   внушаемых   ему   наполеоновскою   политикой   и   запутанностью итальянского вопроса. Арина Власьевна не замечала  Аркадия, не потчевала его; подперши кулачком свое круглое лицо,  которому  одутловатые,  вишневого цвета губки  и   родинки  на  щеках  и   над  бровями   придавали  выражение  очень добродушное,  она  не  сводила глаз с  сына и  все  вздыхала;  ей  смертельно хотелось узнать, на сколько времени он приехал, но  спросить его она боялась. "Ну,  как скажет на два дня",  -  думала  она, и сердце у ней замирало. После жареного Василий Иванович исчез на   мгновение и  возвратился с  откупоренною полубутылкой шампанского.  "Вот,  - воскликнул он, - хоть мы и в глуши живем, а  в торжественных случаях имеем  чем себя повеселить!" Он налил три бокала и рюмку, провозгласил здоровье  "неоцененных посетителей" и разом, по-военному, хлопнул свой  бокал,   а  Арину Власьевну заставил выпить рюмку до  последней капельки.  Когда   очередь дошла до  варенья,  Аркадий,  не  терпевший ничего сладкого,  почел,   однако, своею обязанностью отведать от четырех различных, только  что   сваренных сортов,  тем  более  что  Базаров отказался наотрез и тотчас закурил  сигарку.  Потом явился на сцену чай со сливками,  с  маслом и кренделями;   потом  Василий  Иванович повел  всех  в  сад,  для  того  чтобы полюбоваться  красотою вечера. Проходя мимо скамейки, он шепнул Аркадию:    

     - На сем месте я люблю философствовать, глядя на  захождение солнца: оно приличествует пустыннику.  А  там,  подальше,  я посадил  несколько деревьев, любимых Горацием.    

     - Что за деревья? - спросил, вслушавшись, Базаров.    

     - А как же... акации.    

     Базаров начал зевать.    

     - Я  полагаю,  пора  путешественникам в  объятия к   Морфею,  -  заметил Василий Иванович.    

     - То есть пора спать! - подхватил Базаров. - Это  суждение справедливое. Пора, точно.    

     Прощаясь с  матерью,  он  поцеловал ее в  лоб,  а  она  обняла его и  за спиной, украдкой, его благословила трижды. Василий Иваныч  проводил Аркадия в его  комнату и  пожелал ему  "такого благодатного  отдохновения,  какое  и  я вкушал в ваши счастливые лета".  И  действительно,  Аркадию отлично спалось в своем предбаннике:  в нем пахло  мятой,  и два сверчка вперебивку усыпительно трещали за печкой.  Василий  Иванович отправился от Аркадия в свой кабинет и, прикорнув на  диване в  ногах  у  сына,  собирался было поболтать с  ним,  но Базаров тотчас его отослал,   говоря,  что ему спать хочется, а сам не заснул до  утра.  Широко раскрыв  глаза,  он злобно глядел в  темноту:  воспоминания детства не имели власти над  ним,  да к  тому ж он еще не успел отделаться от последних горьких  впечатлений.  Арина  Власьевна сперва  помолилась всласть, потом долго-долго  беседовала с  Анфисушкой,  которая,  став,  как вкопанная, перед  барыней  и   вперив  в  нее  свой  единственный  глаз,  передавала  ей таинственным   шепотом  все  свои  замечания  и  соображения  насчет  Евгения Васильевича.  У   старушки от  радости,  от вина,  от сигарочного дыма совсем закружилась голова;  муж заговорил было с ней и махнул рукою.    

     Арина Власьевна была настоящая русская дворяночка  прежнего времени;  ей бы следовало жить лет за двести,  в старомосковские  времена.  Она была очень набожна и чувствительна,  верила во всевозможные  приметы, гаданья, заговоры, сны;  верила в юродивых,  в домовых,  в леших,  в  дурные встречи, в порчу, в народные лекарства,  в четверговую соль,  в скорый  конец света;  верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут  свечи, то гречиха хорошо уродится,  и  что гриб больше не растет,  если его  человеческий глаз увидит; верила,  что черт любит быть там,  где вода,  и  что  у каждого жида на груди кровавое пятнышко;  боялась мышей,  ужей,  лягушек,  воробьев, пиявок, грома, холодной воды,  сквозного ветра, лошадей, козлов,  рыжих людей и черных кошек и  почитала сверчков и  собак нечистыми животными;   не  ела ни телятины,  ни голубей,  ни  раков,  ни сыру,  ни спаржи,  ни  земляных груш,  ни зайца,  ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает  голову Иоанна Предтечи; а об устрицах говорила не иначе,  как с содроганием;   любила покушать -  и строго постилась;  спала десять часов в сутки - и не ложилась  вовсе, если у Василия Ивановича заболевала голова;  не прочла ни одной книги,  кроме "Алексиса, или Хижины в лесу",  писала одно, много два письма в  год, а в хозяйстве, сушенье и варенье знала толк,  хотя своими руками ни до  чего не прикасалась и вообще неохотно двигалась с места.  Арина Власьевна была  очень добра и,  по-своему, вовсе не  глупа.  Она  знала,  что  есть  на  свете  господа,  которые должны приказывать,  и  простой  народ,  который должен   служить,  -  а  потому  не гнушалась ни  подобострастием,  ни  земными   поклонами;  но  с  подчиненными обходилась ласково и  кротко,  ни  одного  нищего не пропускала без подачки и никогда никого не осуждала,  хотя и  сплетничала подчас. В молодости она была очень миловидна,  играла на  клавикордах и изъяснялась немного по-французски; но  в  течение многолетних  странствий с  своим мужем,  за которого она вышла против воли,  расплылась и   позабыла музыку и французский язык.  Сына своего она  любила  и  боялась  несказанно;  управление имением предоставила Василию Ивановичу - и уже не  входила ни во что: она охала, отмахивалась платком и от испуга  подымала брови   все  выше  и  выше,  как  только  ее  старик начинал толковать  о   предстоявших  преобразованиях  и  о  своих  планах.  Она  была мнительна,   постоянно ждала какого-то  большого несчастья и  тотчас плакала, как только  вспоминала о чем-нибудь печальном...  Подобные женщины теперь уже переводятся.  Бог знает - следует ли радоваться этому!   XXI      

     Встав с постели,  Аркадий раскрыл окно -  и первый предмет,  бросившийся ему  в  глаза,  был  Василий Иванович.  В  бухарском шлафроке,   подпоясанный носовым платком,  старик усердно рылся в огороде. Он заметил  своего молодого гостя и, опершись на лопатку, воскликнул:    

     - Здравия желаем! Как почивать изволили?    

     - Прекрасно, - отвечал Аркадий.    

     - А я здесь,  как видите,  как некий Цинциннат, грядку  под позднюю репу отбиваю.  Теперь настало такое время, - да и слава Богу! - что  каждый должен собственными руками пропитание себе доставать,  на  других нечего  надеяться: надо трудиться самому.  И  выходит,  что  Жан-Жак  Руссо прав.   Полчаса тому назад,  сударь вы мой, вы бы увидали меня в совершенно другой  позиции. Одной бабе,   которая  жаловалась  на  гнетку  -  это  по-ихнему,  а   по-нашему  - дизентерию,  я...  как бы выразиться лучше... я вливал опиум; а  другой я зуб вырвал.  Этой я предложил эфиризацию... только она не согласилась.  Все это я делаю gratis -  анаматер [даром (лат.), по-любительски (от франц. en  amateur)].  Впрочем,  мне не в  диво:  я  ведь плебей,  homo novus [новый  человек (лат.)] -  не из столбовых,  не то,  что моя благоверная...  А  не  угодно ли пожаловать сюда, в тень, вдохнуть перед чаем утреннюю свежесть?    

     Аркадий вышел к нему.    

     - Добро пожаловать еще раз!  -  промолвил Василий  Иванович, прикладывая по-военному руку к  засаленной ермолке,  прикрывавшей его  голову.  -  Вы,  я знаю,  привыкли к  роскоши,  к  удовольствиям,  но  и   великие мира  сего не гнушаются провести короткое время под кровом хижины.    

     - Помилуйте,  -  возопил Аркадий,  -  какой же я  великий мира сего? И к роскоши я не привык.    

     - Позвольте, позвольте, - возразил с любезной ужимкой  Василий Иванович. - Я  хоть теперь и  сдан в  архив,  а тоже потерся в свете -   узнаю птицу по полету.  Я  тоже психолог по-своему и  физиогномист.  Не имей я  этого,  смею сказать,  дара -  давно бы я пропал;  затерли бы меня,  маленького  человека. Скажу вам  без комплиментов:  дружба,  которую я  замечаю между вами  и  моим сыном,  меня искренно радует.  Я  сейчас виделся с ним:  он,  по  обыкновению своему,   вероятно  вам  известному,   вскочил  очень  рано  и    побежал  по окрестностям.  Позвольте полюбопытствовать,  -  вы  давно  с  моим   Евгением знакомы?    

     - С нынешней зимы.    

     - Так-с.  И  позвольте вас еще спросить,  -  но  не  присесть ли нам?  - позвольте вас спросить, как отцу, со всею откровенностью:  какого вы мнения о моем Евгении?    

     - Ваш сын -  один из самых замечательных людей, с  которыми я когда-либо встречался, - с живостью ответил Аркадий.    

     Глаза  Василия  Ивановича  внезапно  раскрылись,   и    щеки  его  слабо вспыхнули. Лопата вывалилась из его рук.    

     - Итак, вы полагаете... - начал он.    

     - Я  уверен,  -  подхватил Аркадий,  -  что  сына   вашего ждет  великая будущность,  что он прославит ваше имя.  Я  убедился в   этом с  первой нашей встречи.    

     - Как... как это было? - едва проговорил Василий  Иванович. Восторженная улыбка раздвинула его широкие губы и уже не сходила с  них.    

     - Вы хотите знать, как мы встретились?    

     - Да... и вообще...    

     Аркадий начал рассказывать и говорить о Базарове еще с  большим жаром, с большим увлечением, чем в тот вечер, когда он танцевал мазурку  с Одинцовой.    

     Василий Иванович его слушал,  слушал,  сморкался,  катал  платок в обеих руках,  кашлял,  ерошил свои  волосы -  и  наконец не   вытерпел:  нагнулся к Аркадию и поцеловал его в плечо.    

     - Вы  меня  совершенно осчастливили,  -  промолвил   он,  не  переставая улыбаться,  -  я должен вам сказать,  что я...  боготворю  моего сына; о моей старухе я уже не говорю:  известно -  мать!  но я не смею  при нем выказывать свои чувства,  потому что он этого не любит.  Он враг всех  излияний;  многие его  даже  осуждают за  такую  твердость его  нрава и  видят  в  ней  признак гордости  или  бесчувствия;  но  подобных  ему  людей  не   приходится мерить обыкновенным аршином,  не правда ли?  Да вот,  например:  другой на его месте тянул бы да тянул с своих родителей;  а у нас, поверите ли?  он отроду лишней копейки не взял, ей-богу!    

     - Он бескорыстный, честный человек, - заметил Аркадий.    

     - Именно бескорыстный.  А я, Аркадий Николаич, не  только боготворю его, я  горжусь им,  и все мое честолюбие состоит в том,   чтобы со временем в его биографии  стояли  следующие  слова:  "Сын   простого  штаб-лекаря,  который, однако,  рано умел разгадать его и  ничего не  жалел для его воспитания..." - Голос старика перервался.    

     Аркадий стиснул ему руку.    

     - Как вы думаете, - спросил Василий Иванович после  некоторого молчания, - ведь он  не  на медицинском поприще достигнет той  известности,  которую вы ему пророчите?    

     - Разумеется,  не на медицинском,  хотя он и  в этом  отношении будет из первых ученых.    

     - На каком же, Аркадий Николаич?    

     - Это трудно сказать теперь, но он будет знаменит.    

     - Он будет знаменит! - повторил старик и погрузился в  думу.    

     - Арина  Власьевна  приказали  просить  чай   кушать,    -   проговорила Анфисушка, проходя мимо с огромным блюдом спелой малины.    

     Василий Иванович встрепенулся.    

     - А холодные сливки к малине будут?    

     - Будут-с.    

     - Да  холодные,  смотри!  Не  церемоньтесь,  Аркадий   Николаич,  берите больше. Что ж это Евгений не идет?    

     - Я здесь, - раздался голос Базарова из Аркадиевой  комнаты.    

     Василий Иванович быстро обернулся.    

     - Ага! ты захотел посетить своего приятеля; но ты  опоздал, amice [дружище (лат.)], и мы имели уже  с  ним  продолжительную  беседу.  Теперь надо идти чай пить:  мать зовет. Кстати, мне нужно с тобой  поговорить.    

     - О чем?    

     - Здесь есть мужичок, он страдает иктером...    

     - То есть желтухой?    

     - Да,   хроническим  и   очень  упорным  иктером.   Я    прописывал  ему золототысячник и зверобой,  морковь заставлял есть,  давал  соду;  но это все паллиативные средства; надо что-нибудь порешительней. Ты хоть  и смеешься над медициной,  а,  я уверен,  можешь подать мне дельный совет.  Но  об этом речь впереди. А теперь пойдем чай пить.    

     Василий Иванович живо вскочил с скамейки и запел из  "Роберта":     

                        Закон, закон, закон себе поставим    

                        На ра... на ра... на радости пожить!      

     - Замечательная живучесть! - проговорил, отходя от  окна, Базаров.    

     Настал  полдень.  Солнце  жгло  из-за  тонкой завесы  сплошных беловатых облаков.   Все  молчало,  одни  петухи  задорно   перекликались  на  деревне, возбуждая в  каждом,  кто их слышал,  странное  ощущение дремоты и скуки;  да где-то  высоко в  верхушке деревьев звенел  плаксивым призывом немолчный писк молодого ястребка.  Аркадий и  Базаров лежали  в  тени небольшого стога сена, подостлавши под  себя охапки две шумливо-сухой,   но  еще зеленой и  душистой травы.    

     - Та осина,  -  заговорил Базаров,  -  напоминает мне  мое детство;  она растет на  краю ямы,  оставшейся от кирпичного сарая,  и  я   в  то время был уверен,  что  эта яма и  осина обладали особенным талисманом:   я  никогда не скучал возле них.  Я  не  понимал тогда,  что я  не  скучал  оттого,  что был ребенком. Ну, теперь я взрослый, талисман не действует.    

     - Сколько ты времени провел здесь всего? - спросил  Аркадий.    

     - Года два сряду; потом мы наезжали. Мы вели бродячую  жизнь; больше все по городам шлялись.    

     - А дом этот давно стоит?    

     - Давно. Его еще дед построил, отец моей матери.    

     - Кто он был, твой дед?    

     - Черт его  знает.  Секунд-майор какой-то.  При   Суворове служил и  все рассказывал о переходе через Альпы. Врал, должно быть.    

     - То-то  у  вас  в  гостиной портрет Суворова висит.   А  я  люблю такие домики, как ваш, старенькие да тепленькие; и запах в них  какой-то особенный.    

     - Лампадным маслом отзывает да донником,  - произнес,  зевая, Базаров. - А что мух в этих милых домиках... Фа!    

     - Скажи, - начал Аркадий после небольшого молчания, -  тебя в детстве не притесняли?    

     - Ты видишь, какие у меня родители. Народ не строгий.    

     - Ты их любишь, Евгений?    

     - Люблю, Аркадий!    

     - Они тебя так любят!    

     Базаров помолчал.    

     - Знаешь ли ты,  о чем я думаю? - промолвил он на  конец, закидывая руки за голову.    

     - Не знаю. О чем?    

     - Я думаю:  хорошо моим родителям жить на свете!  Отец  в шестьдесят лет хлопочет, толкует о "паллиативных" средствах, лечит  людей, великодушничает с крестьянами -  кутит,  одним словом;  и матери моей  хорошо:  день ее до того напичкан всякими занятиями,  ахами да охами,  что ей и  опомниться некогда; а я...    

     - А ты?    

     - А я думаю:  я вот лежу здесь под стогом... Узенькое  местечко, которое я занимаю,  до того крохотно в сравнении с остальным  пространством, где меня нет и  где дела до меня нет;  и часть времени,  которую  мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не  будет... А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается,  мозг  работает,  чего-то хочет тоже... Что за безобразие! Что за пустяки!    

     - Позволь тебе заметить:  то,  что ты  говоришь,   применяется вообще ко всем людям...    

     - Ты прав,  -  подхватил Базаров.  -  Я хотел сказать,  что они вот, мои родители то есть,  заняты и не беспокоятся о собственном  ничтожестве, оно им не смердит... а я... я чувствую только скуку да злость.    

     - Злость? почему же злость?    

     - Почему? Как почему? Да разве ты забыл?    

     - Я  помню все,  но  все-таки я  не признаю за тобою  права злиться.  Ты несчастлив, я согласен, но...    

     - Э!  да ты,  я  вижу,  Аркадий Николаевич,  понимаешь  любовь,  как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только  курочка начинает приближаться,  давай Бог ноги!  Я не таков. Но довольно об  этом. Чему помочь нельзя,  о том и говорить стыдно. - Он повернулся на бок. - Эге!  вон молодец муравей тащит полумертвую муху.  Тащи ее,  брат,  тащи! Не смотри  на то, что она упирается,  пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь  право не признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломаный!    

     - Не ты бы говорил, Евгений! Когда ты себя ломал?    

     Базаров приподнял голову.    

     - Я только этим и горячусь.  Сам себя не сломал,  так и  бабенка меня не сломает. Аминь! Кончено! Слова об этом больше от меня не  услышишь.    

     Оба приятеля полежали некоторое время в молчании.    

     - Да, - начал Базаров, - странное существо человек. Как  посмотришь этак сбоку да  издали на глухую жизнь,  какую ведут здесь  "отцы",  кажется:  чего лучше?  Ешь,  пей и  знай,  что поступаешь  самым правильным,  самый разумным манером.  Ан нет;  тоска одолеет. Хочется с  людьми возиться, хоть ругать их, да возиться с ними.    

     - Надо  бы  так  устроить жизнь,  чтобы  каждое   мгновение в  ней  было значительно, - произнес задумчиво Аркадий.    

     - Кто говорит!  Значительное хоть и  ложно бывает,  да  сладко,  но и  с незначительным помириться можно... а вот дрязги, дрязги... это  беда.    

     - Дрязги не  существуют для  человека,  если  он   только не  захочет их признать.    

     - Гм... это ты сказал противоположное общее место.    

     - Что? Что ты называешь этим именем?    

     - А  вот что:  сказать,  например,  что просвещение  полезно,  это общее место;  а сказать,  что просвещение вредно, это  противоположное общее место. Оно как будто щеголеватее, а, в сущности, одно и  то же.    

     - Да правда-то где, на какой стороне?    

     - Где? Я тебе отвечу, как эхо: где?    

     - Ты в меланхолическом настроении сегодня, Евгений.    

     - В самом деле? Солнце меня, должно быть, распарило, да  и малины нельзя так много есть.    

     - В таком случае нехудо вздремнуть, - заметил Аркадий.    

     - Пожалуй;  только ты  не смотри на меня:  всякого  человека лицо глупо, когда он спит.    

     - А тебе не все равно, что о тебе думают?    

     - Не  знаю,  что  тебе  сказать.  Настоящий человек об   этом не  должен заботиться;  настоящий человек тот,  о  котором думать   нечего,  а  которого надобно слушаться или ненавидеть.    

     - Странно! я никого не ненавижу, - промолвил,  подумавши, Аркадий.    

     - А я так многих.  Ты нежная душа,  размазня, где тебе  ненавидеть!.. Ты робеешь, мало на себя надеешься...    

     - А ты,  -  перебил Аркадий,  - на себя надеешься? Ты  высокого мнения о самом себе?    

     Базаров помолчал.    

     - Когда  я  встречу человека,  который не  спасовал бы   передо мною,  -  проговорил он с  расстановкой,  -  тогда я  изменю свое мнение  о самом себе. Ненавидеть!  Да вот,  например,  ты сегодня сказал, проходя мимо  избы нашего старосты Филиппа, - она такая славная, белая, - вот, сказал ты,  Россия тогда достигнет совершенства,  когда у последнего мужика будет такое же  помещение, и  всякий из нас должен этому способствовать...  А  я  и   возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен  из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет... да и на что мне его  спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а  дальше?    

     - Полно,  Евгений...  послушать тебя  сегодня,   поневоле  согласишься с теми, которые упрекают нас в отсутствии принципов.    

     - Ты  говоришь,  как твой дядя.  Принципов вообще нет  -  ты  об этом не догадался до сих пор! - а есть ощущения. Все от них зависит.    

     - Как так?    

     - Да так же.  Например, я: я придерживаюсь  отрицательного направления - в  силу ощущения.  Мне  приятно отрицать,  мой  мозг так устроен -  и  баста! Отчего мне нравится химия?  Отчего ты любишь  яблоки? - тоже в силу ощущения. Это все едино.  Глубже этого люди никогда не   проникнут.  Не всякий тебе это скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу.    

     - Что ж? и честность - ощущение?    

     - Еще бы!    

     - Евгений! - начал печальным голосом Аркадий.    

     - А?  что?  не по вкусу?  -  перебил Базаров.  - Нет,  брат! Решился все косить -  валяй  и  себя  по  ногам!..  Однако мы  довольно  философствовали. "Природа навевает молчание сна", - сказал Пушкин.    

     - Никогда он ничего подобного не сказал, - промолвил  Аркадий.    

     - Ну,  не  сказал,  так  мог и  должен был сказать,  в   качестве поэта. Кстати, он, должно быть, в военной службе служил.    

     - Пушкин никогда не был военным!    

     - Помилуй, у него на каждой странице: на бой, на бой!  за честь России!    

     - Что ты это за небылицы выдумываешь! Ведь это клевета  наконец.    

     - Клевета?  Эка  важность!  Вот  вздумал каким  словом  испугать!  Какую клевету ни взведи на человека,  он,  в сущности,  заслуживает  в двадцать раз хуже того.    

     - Давай лучше спать! - с досадой проговорил Аркадий.    

     - С величайшим удовольствием, - ответил Базаров.    

     Но  ни тому,  ни другому не спалось.  Какое-то почти  враждебное чувство охватывало сердца обоих молодых людей. Минут пять спустя они  открыли глаза и переглянулись молча.    

     - Посмотри,  -  сказал вдруг Аркадий, - сухой кленовый  лист оторвался и падает  на  землю;  его  движения совершенно сходны  с   полетом бабочки.  Не странно ли? Самое печальное и мертвое - сходно с самым  веселым и живым.    

     - О друг мой,  Аркадий Николаич! - воскликнул Базаров,  - об одном прошу тебя: не говори красиво.    

     - Я говорю,  как умею... Да и наконец это деспотизм.  Мне пришла мысль в голову; отчего ее не высказать?    

     - Так;  но  почему же и  мне не высказать своей мысли?   Я  нахожу,  что говорить красиво - неприлично.    

     - Что же прилично? Ругаться?    

     - Э-э!  да ты,  я вижу,  точно намерен пойти по стопам  дядюшки.  Как бы этот идиот порадовался, если б услышал тебя!    

     - Как ты назвал Павла Петровича?    

     - Я его назвал, как следует, - идиотом.    

     - Это, однако, нестерпимо! - воскликнул Аркадий.    

     - Ага!  родственное чувство заговорило, - спокойно  промолвил Базаров. - Я  заметил:  оно очень упорно держится в  людях.  От   всего готов отказаться человек,  со всяким предрассудком расстанется;  но  сознаться, что, например, брат,  который чужие платки крадет,  вор,  - это  свыше его сил. Да и в самом деле: мой брат, мой - и не гений... возможно ли  это?    

     - Во  мне  простое  чувство  справедливости   заговорило,   а  вовсе  не родственное, - возразил запальчиво Аркадий. - Но так  как ты этого чувства не понимаешь, у тебя нет этого ощущения, то ты и не можешь  судить о нем.    

     - Другими  словами:   Аркадий  Кирсанов  слишком   возвышен  для   моего понимания, - преклоняюсь и умолкаю.    

     - Полно, пожалуйста, Евгений; мы наконец поссоримся.    

     - Ах,  Аркадий!  сделай  одолжение,  поссоримся  раз   хорошенько  -  до положения раз, до истребления.    

     - Но ведь этак, пожалуй, мы кончим тем...    

     - Что подеремся?  - подхватил Базаров. - Что ж? Здесь,  на сене, в такой идиллической обстановке,  вдали от света и людских взоров -  ничего. Но ты со мной не сладишь. Я тебя сейчас схвачу за горло...    

     Базаров растопырил свои длинные и жесткие пальцы...   Аркадий повернулся и приготовился,  как бы шутя, сопротивляться... Но лицо его  друга показалось ему таким зловещим,  такая нешуточная угроза почудилась ему в  кривой усмешке его губ, в загоревшихся глазах, что он почувствовал невольную  робость...    

     - А!  вот вы куда забрались!  -  раздался в это  мгновение голос Василия Ивановича, и старый штаб-лекарь предстал перед молодыми  людьми, облеченный в домоделанный полотняный пиджак и с соломенною,  тоже  домоделанною, шляпой на голове.  -  Я вас искал, искал... Но вы отличное выбрали  место и прекрасному предаетесь занятию.  Лежа на "земле", глядеть в  "небо"... Знаете ли - в этом есть какое-то особое значение!    

     - Я гляжу в небо только тогда,  когда хочу чихнуть, -  проворчал Базаров и, обратившись к Аркадию, прибавил вполголоса: - Жаль, что  помешал.    

     - Ну,  полно,  -  шепнул Аркадий и пожал украдкой  своему другу руку. Но никакая дружба долго не выдержит таких столкновений.    

     - Смотрю я на вас,  мои юные собеседники,  -  говорил  между тем Василий Иванович,  покачивая головой и опираясь скрещенными руками на  какую-то хитро перекрученную  палку   собственного  изделия,   с   фигурой    турка   вместо набалдашника,  -  смотрю и  не  могу  не  любоваться.  Сколько  в  вас  силы, молодости  самой  цветущей,   способностей,  талантов!  Просто...   Кастор  и Поллукс!    

     - Вон куда -  в мифологию метнул!  - промолвил Базаров.  - Сейчас видно, что в свое время сильный был латинист!  Ведь ты, помнится,  серебряной медали за сочинение удостоился, а?    

     - Диоскуры, Диоскуры! - повторял Василий Иванович.    

     - Однако полно, отец, не нежничай.    

     - В кои-то веки разик можно,  -  пробормотал старик.  -  Впрочем, я вас, господа,  отыскал не с тем, чтобы говорить вам комплименты; но  с тем, чтобы, во-первых,  доложить вам,  что  мы  скоро обедать будем;  а   во-вторых,  мне хотелось предварить тебя,  Евгений...  Ты умный человек,  ты  знаешь людей, и женщин знаешь,  и, следовательно, извинишь... Твоя матушка  молебен отслужить хотела  по  случаю  твоего  приезда.  Ты  не  воображай,   что  я  зову  тебя присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец  Алексей...    

     - Поп?    

     - Ну да,  священник;  он у нас...  кушать будет...  Я  этого не ожидал и даже не советовал...  но как-то так вышло... он меня не  понял... Ну, и Арина Власьевна... Притом же он у нас очень хороший и  рассудительный человек.    

     - Ведь он моей порции за обедом не съест? - спросил  Базаров.    

     Василий Иванович засмеялся.    

     - Помилуй, что ты!    

     - А  больше я  ничего не  требую.  Я  со всяким  человеком готов за стол сесть.    

     Василий Иванович поправил свою шляпу.    

     - Я  был  наперед  уверен,  -  промолвил  он,  -  что   ты  выше  всяких предрассудков.  На что вот я -  старик, шестьдесят второй год  живу, а и я их не имею.  (Василий Иванович не смел сознаться, что он сам пожелал  молебна... Набожен он был не менее своей жены.)  А  отцу Алексею очень хотелось  с тобой познакомиться.  Он тебе понравится,  ты увидишь.  Он и  в  карточки не  прочь поиграть, и даже... но это между нами... трубочку курит.    

     - Что же? Мы после обеда засядем в ералаш, и я его  обыграю.    

     - Хе-хе-хе, посмотрим! Бабушка надвое сказала.    

     - А  что?  разве стариной тряхнешь?  -  промолвил с  особенным ударением Базаров.    

     Бронзовые щеки Василия Ивановича смутно покраснели.    

     - Как тебе не стыдно,  Евгений...  Что было,  то  прошло. Ну да, я готов вот перед ними признаться,  имел я  эту страсть в   молодости -  точно;  да и поплатился же я за нее!  Однако как жарко.  Позвольте  подсесть к вам. Ведь я не мешаю?    

     - Нисколько, - ответил Аркадий.    

     Василий Иванович кряхтя опустился на сено.    

     - Напоминает мне ваше теперешнее ложе,  государи мои, -  начал он, - мою военную,  бивуачную жизнь,  перевязочные пункты,  тоже  где-нибудь этак возле стога, и то еще слава Богу. - Он вздохнул. - Много, много  испытал я на своем веку. Вот, например, если позволите, я вам расскажу  любопытный эпизод чумы в Бессарабии.    

     - За  который  ты  получил Владимира?  -  подхватил  Базаров.  -  Знаем, знаем... Кстати, отчего ты его не носишь?    

     - Ведь я  тебе говорил,  что я  не  имею  предрассудков,  -  пробормотал Василий  Иванович  (он  только  накануне велел   спороть  красную  ленточку с сюртука) и принялся рассказывать эпизод чумы.  -   А ведь он заснул, - шепнул он вдруг Аркадию,  указывая на Базарова и добродушно  подмигнув.  -  Евгений! вставай! - прибавил он громко: - Пойдем обедать...    

     Отец  Алексей,   мужчина  видный  и   полный,   с   густыми,   тщательно расчесанными волосами,  с вышитым поясом на лиловой  шелковой рясе,  оказался человеком очень ловким и находчивым.  Он первый  поспешил пожать руку Аркадию и   Базарову,   как  бы  понимая  заранее,   что   они  не  нуждаются  в  его благословении,  и  вообще держал себя  непринужденно.  И  себя он  не выдал и других не  задел;  кстати посмеялся над  семинарскою латынью и  заступился за своего архиерея;  две рюмки вина выпил,   а  от третьей отказался;  принял от Аркадия сигару,  но  курить ее  не стал,   говоря,  что повезет ее домой.  Не совсем приятно было в  нем только то,  что  он то и дело медленно и осторожно заносил руку,  чтобы ловить мух у себя на  лице,  и при этом иногда давил их. Он  сел за зеленый стол с  умеренным  изъявлением удовольствия и  кончил тем, что  обыграл Базарова на  два  рубля  пятьдесят копеек ассигнациями:  в  доме Арины Власьевны и  понятия не  имели о   счете на серебро...  Она по-прежнему сидела  возле  сына  (в  карты  она  не   играла),  по-прежнему подпирая щеку кулачком,  и  вставала только затем,  чтобы  велеть подать какое-нибудь новое яство.  Она боялась ласкать Базарова,  и он не  ободрял ее,  не вызывал ее на ласки;   притом  же  и   Василий  Иванович   присоветовал  ей  не  очень  его "беспокоить".  "Молодые люди до  этого неохотники",  -  твердил он ей (нечего говорить, каков был в тот  день обед: Тимофеич собственною персоной скакал на утренней заре за  какою-то  особенною черкасскою говядиной;  староста ездил в другую сторону за  налимами,   ершами и  раками;  за одни грибы бабы получили сорок две копейки медью); но  глаза Арины Власьевны, неотступно обращенные на Базарова, выражали не одну  преданность и нежность: в них виднелась и грусть, смешанная с любопытством и  страхом, виднелся какой-то смиренный укор.    

     Впрочем, Базарову было не до того, чтобы разбирать, что  именно выражали глаза его матери; он редко обращался к ней, и то с коротеньким  вопросом. Раз он попросил у  ней руку на счастье;  она тихонько положила свою  мягкую ручку на его жесткую и широкую ладонь.    

     - Что, - спросила она, погодя немного, - не помогло?    

     - Еще хуже пошло, - отвечал он с небрежною усмешкой.    

     - Очинно они уже рискуют, - как бы с сожалением  произнес отец Алексей и погладил свою красивую бороду.    

     - Наполеоновское правило,  батюшка, наполеоновское, -  подхватил Василий Иванович и пошел с туза.    

     - Оно же и довело его до острова Святыя Елены, -  промолвил отец Алексей и покрыл его туза козырем.    

     - Не желаешь ли смородинной воды, Енюшечка? - спросила  Арина Власьевна.    

     Базаров только плечами пожал.    

     - Нет!  -  говорил он на следующий день Аркадию,  -  уеду отсюда завтра. Скучно;  работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять  к вам в деревню; я  же там все свои препараты оставил.  У  вас,  по крайней  мере,  запереться можно.  А  то здесь отец мне твердит:  "Мой кабинет к  твоим услугам -  никто тебе мешать не будет"; а сам от меня ни на шаг. Да  и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает  за стеной, а выйдешь к ней - и сказать ей нечего.    

     - Очень она огорчится, - промолвил Аркадий, - да и он  тоже.    

     - Я к ним еще вернусь.    

     - Когда?    

     - Да вот как в Петербург поеду.    

     - Мне твою мать особенно жалко.    

     - Что так? Ягодами, что ли, она тебе угодила?    

     Аркадий опустил глаза.    

     - Ты матери своей не знаешь,  Евгений.  Она не только  отличная женщина, она очень умна, право. Сегодня утром она со мной с полчаса  беседовала, и так дельно, интересно.    

     - Верно, обо мне все распространялась?    

     - Не о тебе одном была речь.    

     - Может быть;  тебе со  стороны видней.  Коли может  женщина получасовую беседу поддержать, это уж знак хороший. А я все-таки уеду.    

     - Тебе нелегко будет сообщить им  это  известие.  Они   все рассуждают о том, что мы через две недели делать будем.    

     - Нелегко.  Черт меня дернул сегодня подразнить отца;   он на днях велел высечь одного своего оброчного мужика -  и  очень хорошо  сделал;  да,  да не гляди на  меня с  таким ужасом,  -  очень хорошо сделал,   потому что  вор  и пьяница он  страшнейший;  только отец никак не ожидал,  что  я  об этом,  как говорится,  известен стал.  Он  очень  сконфузился,  а  теперь  мне  придется вдобавок его огорчить... Ничего! До свадьбы заживет.    

     Базаров сказал: "Ничего!" - но целый день  прошел, прежде чем он решился уведомить Василия Ивановича о своем намерении.  Наконец, уже прощаясь с ним в кабинете, он проговорил с натянутым зевком:    

     - Да... чуть было не забыл тебе сказать... Вели-ка  завтра наших лошадей к Федоту выслать на подставу.    

     Василий Иванович изумился.    

     - Разве господин Кирсанов от нас уезжает?    

     - Да; и я с ним уезжаю.    

     Василий Иванович перевернулся на месте.    

     - Ты уезжаешь?    

     - Да... мне нужно. Распорядись, пожалуйста, насчет  лошадей.    

     - Хорошо...  -  залепетал старик,  - на подставу...  хорошо... только... только... Как же это?    

     - Мне  нужно съездить к  нему  на  короткое время.  Я  потом  опять сюда вернусь.    

     - Да!  На короткое время...  Хорошо. - Василий Иванович  вынул платок и, сморкаясь,  наклонился чуть не до земли.  -  Что ж? это... все  будет. Я было думал,  что ты у  нас...  подольше.  Три дня...  Это,  это,   после трех лет, маловато; маловато, Евгений!    

     - Да я ж тебе говорю, что я скоро вернусь. Мне  необходимо.    

     - Необходимо...  Что ж? Прежде всего надо долг  исполнять... Так выслать лошадей?  Хорошо.  Мы,  конечно,  с Ариной этого не  ожидали.  Она вот цветов выпросила у  соседки,  хотела комнату тебе убрать.   (Василий Иванович уже не упомянул о том,  что каждое утро,  чуть свет,  стоя о  босу ногу в туфлях, он совещался  с  Тимофеичем и,  доставая  дрожащими   пальцами  одну  изорванную ассигнацию за  другою,  поручал  ему  разные   закупки,  особенно налегая  на съестные припасы и  на  красное вино,  которое  сколько можно было  заметить, очень понравилось молодым людям.) Главное -   свобода;  это мое правило... не надо стеснять... не...    

     Он вдруг умолк и направился к двери.    

     - Мы скоро увидимся, отец, право.    

     Но  Василий Иванович,  не  оборачиваясь,  только рукой  махнул и  вышел. Возвратясь в  спальню,  он  застал свою  жену  в  постели и   начал  молиться шепотом, чтобы ее не разбудить. Однако она проснулась.    

     - Это ты, Василий Иваныч? - спросила она.    

     - Я, матушка!    

     - Ты от Енюши?  Знаешь ли,  я боюсь:  покойно ли ему  спать на диване? Я Анфисушке велела положить ему твой походный матрасик и   новые подушки;  я бы наш пуховик ему дала, да он, помнится, не любит мягко  спать.    

     - Ничего,  матушка,  не беспокойся.  Ему хорошо.   Господи,  помилуй нас грешных,  -  продолжал он вполголоса свою молитву.   Василий Иванович пожалел свою старушку; он не захотел сказать ей на ночь, какое  горе ее ожидало.    

     Базаров с  Аркадием уехали на  другой день.  С  утра  уже все приуныло в доме;  у  Анфисушки посуда из рук валилась;  даже Федька  недоумевал и кончил тем,  что снял сапоги.  Василий Иванович суетился больше  чем когда-либо:  он видимо храбрился,  громко говорил и стучал ногами,  но лицо  его осунулось, и взгляды постоянно скользили мимо  сына.  Арина Власьевна тихо   плакала;  она совсем бы  растерялась и  не  совладела бы с  собой,  если бы муж  рано утром целые два  часа ее  не  уговаривал.  Когда же  Базаров,  после  неоднократных обещаний вернуться никак не  позже месяца,  вырвался наконец из  удерживавших его  объятий и  сел  в  тарантас;  когда  лошади  тронулись,  и   колокольчик зазвенел,  и колеса завертелись,  -  и вот уже глядеть вслед было  незачем, и пыль улеглась,  и  Тимофеич,  весь сгорбленный и  шатаясь на ходу,   поплелся назад в свою каморку;  когда старички остались одни в своем,  тоже как  будто внезапно  съежившемся  и  подряхлевшем доме,  -  Василий  Иванович,  еще   за несколько мгновений молодцевато махавший платком  на  крыльце,  опустился на  стул и  уронил голову на  грудь.  "Бросил,  бросил нас,  -  залепетал он,   - бросил; скучно ему стало с нами. Один как перст теперь, один!" -  повторил он несколько  раз  и   каждый  раз  выносил  вперед  свою  руку  с    отделенным указательным пальцем. Тогда Арина Власьевна приблизилась к нему и,  прислонив свою седую голову к  его седой голове,  сказала:  "Что делать,   Вася!  Сын - отрезанный ломоть.  Он что сокол: захотел - прилетел, захотел -  улетел; а мы с тобой,  как опенки на дупле,  сидим рядком и ни с места. Только  я останусь для тебя навек неизменно, как и ты для меня".    

     Василий Иванович принял от лица руки и  обнял свою  жену,  свою подругу, так крепко, как и в молодости ее не обнимал: она утешила его  в его печали.   XXII      

     Молча,  лишь  изредка  меняясь  незначительными  словами,  доехали  наши приятели до  Федота.  Базаров  был  не  совсем  собою   доволен.  Аркадий был недоволен им.  К  тому же  он  чувствовал на  сердце ту  беспричинную грусть, которая знакома только одним очень молодым людям.  Кучер  перепряг лошадей и, взобравшись на козлы, спросил: направо аль налево?    

     Аркадий дрогнул.  Дорога направо вела в город,  а  оттуда домой;  дорога налево вела к Одинцовой.    

     Он взглянул на Базарова.    

     - Евгений, - спросил он, - налево?    

     Базаров отвернулся.    

     - Это что за глупость? - пробормотал он.    

     - Я знаю,  что глупость, - ответил Аркадий. - Да что за  беда? Разве нам в первый раз?    

     Базаров надвинул картуз себе на лоб.    

     - Как знаешь, - проговорил он наконец.    

     - Пошел налево! - крикнул Аркадий.    

     Тарантас  покатил  в  направлении  к  Никольскому.    Но,  решившись  на глупость, приятели еще упорнее прежнего молчали и даже  казались сердитыми.    

     Уже по  тому,  как их  встретил дворецкий на крыльце  одинцовского дома, приятели могли  догадаться,  что  они  поступили  неблагоразумно,  поддавшись внезапно пришедшей им  фантазии.  Их,  очевидно,   не ожидали.  Они просидели довольно долго и с довольно глупыми физиономиями в  гостиной.  Одинцова вышла к  ним наконец.  Она приветствовала их с обыкновенною  своей любезностью,  но удивилась  их   скорому  возвращению  и,   сколько   можно  было   судить  по медлительности ее  движений  и  речей,  не  слишком   ему  обрадовалась.  Они поспешили объявить,  что  заехали только  по  дороге   и  часа  через  четыре отправятся дальше,  в город. Она ограничилась легким  восклицанием, попросила Аркадия поклониться отцу  от  ее  имени и  послала за   своею теткой.  Княжна явилась  вся   заспанная,   что  придавало  еще  более   злобы  выражению  ее сморщенного,  старого лица.  Кате нездоровилось,  она не   выходила из  своей комнаты.  Аркадий вдруг почувствовал,  что он,  по крайней  мере,  столько же желал видеть Катю,  сколько и  самое Анну  Сергеевну.  Четыре  часа  прошло в незначительных толках о  том о сем;  Анна Сергеевна и слушала и  говорила без улыбки.  Только при самом прощании прежнее дружелюбие как будто  шевельнулось в ее душе.    

     - На меня теперь нашла хандра,  -  сказала она, - но вы  не обращайте на это внимания и  приезжайте опять,  я  вам это обоим говорю,   через несколько времени.    

     И  Базаров и Аркадий ответили ей безмолвным поклоном,   сели в экипаж и, уже нигде не останавливаясь,  отправились домой,  в Марьино,   куда и прибыли благополучно на следующий день вечером. В продолжение всей  дороги ни тот, ни другой не  упомянул даже  имени  Одинцовой;  Базаров в   особенности почти не раскрывал  рта  и  все  глядел  в  сторону,  прочь  от   дороги,  с  каким-то ожесточенным напряжением.    

     В  Марьине им все чрезвычайно обрадовались.   Продолжительное отсутствие сына начинало беспокоить Николая Петровича;  он  вскрикнул, заболтал ногами и подпрыгнул на  диване,  когда Фенечка вбежала к   нему  с  сияющими глазами и объявила  о  приезде  "молодых  господ";   сам  Павел  Петрович  почувствовал некоторое  приятное  волнение  и   снисходительно  улыбался,   потрясая  руки возвратившихся странников.  Пошли  толки,  расспросы; говорил больше Аркадий, особенно за ужином,  который  продолжался далеко за полночь. Николай Петрович велел подать несколько бутылок  портера, только что привезенного из Москвы, и сам раскутился до того, что щеки  у него сделались малиновые и он все смеялся каким-то  не  то  детским,  не  то  нервическим смехом.  Всеобщее одушевление распространилось и  на прислугу.   Дуняша бегала взад и вперед как угорелая и то и  дело хлопала дверями;  а Петр  даже в третьем часу ночи все еще пытался сыграть  на  гитаре  вальс-казак.    Струны  жалобно  и   приятно  звучали  в неподвижном воздухе,  но, за  исключением небольшой первоначальной фиоритуры, ничего  не  выходило у   образованного камердинера:  природа  отказала ему  в музыкальной способности,  как и во всех других.    

     А между тем жизнь не слишком красиво складывалась в  Марьине,  и бедному Николаю Петровичу приходилось плохо.  Хлопоты по ферме  росли с каждым днем - хлопоты безотрадные,  бестолковые.  Возня с наемными  работниками становилась невыносимою.  Одни требовали расчета или прибавки,   другие уходили, забравши задаток;  лошади заболевали;  сбруя горела как на   огне;  работы исполнялись небрежно;  выписанная из  Москвы  молотильная машина   оказалась негодною  по своей  тяжести;  другую с  первого разу  испортили;   половина скотного двора сгорела,  оттого что  слепая старуха из  дворовых в   ветреную погоду пошла с головешкой окуривать свою корову...  правда, по  уверению той же старухи, вся беда  произошла оттого,  что  барину вздумалось  заводить какие-то  небывалые сыры и  молочные скопы.  Управляющий вдруг  обленился и  даже начал толстеть, как  толстеет всякий русский человек,   попавший на  "вольные хлеба".  Завидя издали Николая Петровича,  он,   чтобы заявить свое  рвение,  бросал щепкой в пробегавшего мимо поросенка или   грозился полунагому мальчишке,  а  впрочем, больше все спал.  Посаженные на  оброк мужики не взносили денег в срок, крали лес;  почти каждую ночь сторожа  ловили, а иногда с бою забирали крестьянских лошадей на лугах  "фермы".  Николай Петрович определил было денежный штраф за потраву,   но  дело обыкновенно кончалось тем,  что,  постояв день или два на господском  корме,  лошади  возвращались к  своим  владельцам.  К  довершению всего,   мужики начали между собою ссориться:  братья требовали раздела, жены их  не   могли ужиться в  одном доме;  внезапно закипала драка,  и  все вдруг  поднималось на ноги,  как по команде,  все сбегалось перед крылечко конторы,  лезло к барину,  часто с избитыми рожами,  в пьяном виде, и требовало суда и  расправы;  возникал шум,  вопль,  бабий хныкающий визг вперемежку с  мужскою  бранью.  Нужно было разбирать враждующие стороны, кричать самому до хрипоты,  зная  наперед,  что  к  правильному решению все-таки  прийти невозможно.  Не  хватало рук  для жатвы:  соседний однодворец,  с  самым благообразным лицом,  порядился  доставить  жнецов  по  два  рубля  с   десятины  и   надул  самым  бессовестным образом;  свои бабы заламывали цены неслыханные,  а  хлеб между  тем осыпался,  а тут с косьбой не совладели, а тут Опекунский совет грозится и  требует немедленной и безнедоимочной уплаты процентов...    

     - Сил моих нет!  -  не  раз с  отчаянием восклицал  Николай Петрович.  - Самому драться невозможно,  посылать за становым -  не  позволяют принципы, а без страха наказания ничего не поделаешь!    

     - Du calme, du calme [Спокойно, спокойно (франц.)], -  замечал на это Павел Петрович, а сам мурлыкал, хмурился и подергивал усы.    

     Базаров держался в отдалении от этих  "дрязгов",  да ему,  как гостю, не приходилось и  вмешиваться в   чужие  дела.  На  другой день  после приезда в Марьино он принялся за своих  лягушек,  за инфузории, за химические составы и все возился с ними.  Аркадий,   напротив,  почел своею обязанностью,  если не помогать отцу,  то,  по крайней  мере, показать вид, что он готов ему помочь. Он  терпеливо его  выслушивал и   однажды подал какой-то  совет не  для того, чтобы  ему  последовали,  а  чтобы   заявить  свое  участие.  Хозяйничанье не возбуждало  в   нем   отвращения:    он   даже  с   удовольствием  мечтал  об агрономической деятельности,  но у   него в  ту пору другие мысли зароились в голове.  Аркадий, к собственному  изумлению, беспрестанно думал о Никольском; прежде он  бы  только плечами  пожал,  если бы кто-нибудь сказал ему,  что он может соскучиться под одним  кровом с Базаровым,  -  и еще под каким!  -  под родительским кровом,  а ему  точно было скучно,  и тянуло его вон. Он вздумал гулять до усталости,  но и это  не помогло.  Разговаривая однажды с отцом, он узнал,   что  у  Николая   Петровича  находилось  несколько  писем,  довольно интересных,  писанных  некогда матерью Одинцовой к  покойной его жене,  и  не отстал от него до тех  пор,  пока не получил этих писем,  за которыми Николай Петрович  принужден был   рыться  в  двадцати  различных ящиках  и  сундуках. Вступив  в  обладание   этими  полуистлевшими бумажками,  Аркадий  как  будто успокоился,  точно он  увидел перед собою цель, к которой ему следовало идти. "Я вам это обоим  говорю,  - беспрестанно шептал он, - сама прибавила. Поеду, поеду,  черт  возьми!" Но он вспоминал последнее посещение,  холодный прием и прежнюю  неловкость,   и  робость  овладевала им.  "Авось" молодости,  тайное желание  изведать свое счастие,  испытать свои силы в одиночку,  без чьего бы то  ни   было  покровительства -  одолели наконец.  Десяти дней не  прошло со времени  его возвращения в Марьино,  как уже он опять, под предлогом изучения механизма   воскресных  школ,   скакал  в  город,   а  оттуда  в  Никольское. Беспрерывно  погоняя ямщика, несся он туда, как молодой офицер на сраженье: и страшно ему   было,  и  весело,  нетерпение его душило.  "Главное -  не  надо  думать",   -   твердил  он  самому  себе.   Ямщик  ему  попался  лихой;    он останавливался перед  каждым  кабаком,  приговаривая:  "Чкнуть?"   или:  "Аль чкнуть?"  -  но  зато,  чкнувши,  не  жалел лошадей.  Вот наконец  показалась высокая крыша знакомого дома...  "Что я  делаю?  -  мелькнуло  вдруг в голове Аркадия.  -  Да ведь не вернуться же!" Тройка дружно  мчалась;  ямщик гикал и свистал.   Вот  уже  мостик  загремел  под  копытами   и  колесами,  вот  уже надвинулась аллея  стриженых  елок...  Розовое  женское   платье  мелькнуло в темной зелени,  молодое лицо выглянуло из-под  легкой  бахромы зонтика...  Он узнал  Катю,   и   она  его  узнала.   Аркадий   приказал  ямщику  остановить расскакавшихся лошадей,  выпрыгнул из экипажа и   подошел к ней.  "Это вы!  - промолвила она, и понемножку вся покраснела, -  пойдемте к сестре, она тут, в саду; ей будет приятно вас видеть".    

     Катя  повела  Аркадия в  сад.  Встреча с  нею   показалась ему  особенно счастливым предзнаменованием;  он  обрадовался ей,   словно родной.  Все  так отлично устроилось: ни дворецкого, ни доклада. На  повороте дорожки он увидел Анну  Сергеевну.  Она  стояла к  нему  спиной.   Услышав шаги,  она  тихонько обернулась.    

     Аркадий  смутился  было  снова,  но  первые  слова,  ею   произнесенные, успокоили  его  тотчас.  "Здравствуйте,  беглец!"  -   проговорила она  своим ровным,  ласковым голосом и  пошла к  нему навстречу,   улыбаясь и  щурясь от солнца и ветра: "Где ты его нашла, Катя?"    

     - Я вам,  Анна Сергеевна,  -  начал он,  -  привез  нечто такое, чего вы никак не ожидаете...    

     - Вы себя привезли; это лучше всего.   XXIII      

     Проводив Аркадия с  насмешливым сожалением и  дав  ему   понять,  что он нисколько  не  обманывается  насчет  настоящей  цели  его   поездки,  Базаров уединился окончательно:  на него нашла лихорадка работы. С  Павлом Петровичем он  уже  не  спорил,  тем более что тот в  его присутствии  принимал чересчур аристократический вид  и  выражал свои  мнения более  звуками,  чем  словами. Только однажды Павел  Петрович пустился было  в   состязание с  нигилистом по поводу модного в  то время вопроса о правах  остзейских дворян,  но сам вдруг остановился, промолвив с холодною вежливостью:    

     - Впрочем,  мы друг друга понять не можем;  я, по  крайней мере, не имею чести вас понимать.    

     - Еще бы!  -  воскликнул Базаров.  - Человек все в  состоянии понять - и как трепещет эфир,  и  что на солнце происходит;  а как  другой человек может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять  не в состоянии.    

     - Что,  это  остроумно?  -  проговорил вопросительно  Павел  Петрович  и отошел в сторону.    

     Впрочем,   он   иногда  просил  позволения   присутствовать  при  опытах Базарова, а раз даже приблизил свое раздушенное и  вымытое отличным снадобьем лицо  к  микроскопу,  для  того чтобы посмотреть,   как  прозрачная инфузория глотала  зеленую  пылинку  и  хлопотливо   пережевывала  ее  какими-то  очень проворными кулачками, находившимися у ней в  горле. Гораздо чаще своего брата посещал Базарова Николай Петрович;  он  бы   каждый  день  приходил,  как  он выражался,  "учиться",  если бы  хлопоты по хозяйству не отвлекали его. Он не стеснял молодого  естествоиспытателя:  садился где-нибудь в  уголок комнаты и глядел внимательно,  изредка позволяя себе осторожный вопрос. Во время обедов и ужинов он старался  направлять речь на физику,  геологию или химию, так как все другие предметы,  даже хозяйственные, не говоря уже о политических, могли повести если не  к   столкновениям,  то ко взаимному неудовольствию.  Николай Петрович  догадывался,   что  ненависть его  брата  к  Базарову  нисколько не уменьшилась. Неважный  случай, между многими другими, подтвердил его догадки. Холера стала  появляться  кое-где  по  окрестностям и  даже  "выдернула" двух людей из самого  Марьина. Ночью с Павлом Петровичем случился довольно сильный припадок.  Он   промучился до  утра,  но  не  прибег к  искусству Базарова и, увидевшись с  ним  на следующий день,  на его вопрос:  "Зачем он не послал за ним?" -   отвечал, весь еще бледный, но уже тщательно расчесанный и выбритый: "Ведь  вы,  помнится, сами говорили, что не верите в медицину?" Так проходили  дни. Базаров работал упорно и угрюмо... А между тем в доме Николая Петровича  находилось существо,  с  которым он  не  то  чтобы  отводил душу,  а  охотно  беседовал... Это существо была Фенечка.    

     Он встречался с ней большею частью по утрам, рано, в  саду или на дворе; в комнату к ней он не захаживал,  и она всего раз подошла к  его двери, чтобы спросить его -  купать ли ей Митю или нет?  Она не только  доверялась ему, не только его не боялась,  она при нем держалась вольнее и   развязнее,  чем при самом Николае Петровиче. Трудно сказать, отчего это  происходило; может быть, оттого,  что  она  бессознательно чувствовала в   Базарове  отсутствие  всего дворянского, всего того высшего, что и привлекает и  пугает. В ее глазах он и доктор был отличный,  и человек простой.  Не стесняясь  его присутствием, она возилась с  своим  ребенком,  и  однажды,  когда у  ней   вдруг закружилась и заболела голова,  из его рук приняла ложку лекарства.  При  Николае Петровиче она  как  будто чуждалась Базарова:  она это делала не  из   хитрости,  а  из какого-то  чувства  приличия.   Павла  Петровича  она   боялась  больше,  чем когда-либо; он с некоторых пор стал наблюдать за нею и  неожиданно появлялся, словно из земли вырастал за ее спиною в  своем сьюте,  с   неподвижным зорким лицом и руками в карманах. "Так тебя холодом и  обдаст", - жаловалась Фенечка Дуняше,  а  та  в  ответ  ей  вздыхала и   думала  о  другом "бесчувственном" человеке.  Базаров,  сам  того не   подозревая,  сделался жестоким тираном ее души.    

     Фенечке нравился Базаров;  но  и  она  ему  нравилась.   Даже  лицо  его изменялось,  когда он  с  ней  разговаривал:  оно принимало  выражение ясное, почти доброе,  и  к  обычной его небрежности примешивалась  какая-то шутливая внимательность. Фенечка хорошела с каждым днем. Бывает эпоха  в жизни молодых женщин, когда они вдруг начинают расцветать и распускаться, как  летние розы; такая эпоха наступила для Фенечки.  Все к тому способствовало,  даже июльский зной,  который стоял тогда.  Одетая в легкое белое платье, она  сама казалась белее и  легче:  загар не приставал к ней,  а жара,  от которой  она не могла уберечься,  слегка румянила ее  щеки да  уши и,  вливая тихую лень  во все ее тело,  отражалась дремотною томностью в ее хорошеньких глазках. Она  почти не могла работать;  руки у ней так и скользили на колени. Она едва ходила  и все охала да жаловалась с забавным бессилием.    

     - Ты бы чаще купалась, - говорил ей Николай Петрович.    

     Он устроил большую,  полотном покрытую, купальню в том  из своих прудов, который еще не совсем ушел.    

     - Ох,  Николай Петрович!  Да пока до пруда дойдешь -   умрешь,  и  назад пойдешь - умрешь. Ведь тени-то в саду нету.    

     - Это точно,  что тени нету,  - отвечал Николай  Петрович и потирал себе брови.    

     Однажды, часу в седьмом утра, Базаров, возвращаясь с  прогулки, застал в давно отцветшей,  но  еще  густой и  зеленой сиреневой  беседке Фенечку.  Она сидела на скамейке,  накинув,  по обыкновению, белый  платок на голову; подле нее лежал целый пук еще мокрых от росы красных и белых  роз.  Он поздоровался с нею.    

     - А!  Евгений Васильич!  -  проговорила она  и   приподняла немного край платка, чтобы взглянуть на него, причем ее рука  обнажилась до локтя.    

     - Что вы  это тут делаете?  -  промолвил Базаров,   садясь возле нее.  - Букет вяжете?    

     - Да; на стол к завтраку. Николай Петрович это любит.    

     - Но до завтрака еще далеко. Экая пропасть цветов!    

     - Я их теперь нарвала,  а то станет жарко и выйти нельзя.  Только теперь и дышишь. Совсем я расслабела от этого жару. Уж я боюсь, не  заболею ли я?    

     - Это что за фантазия!  Дайте-ка ваш пульс пощупать.  -  Базаров взял ее руку,  отыскал ровно бившуюся жилку и даже не стал считать ее  ударов.  - Сто лет проживете, - промолвил он, выпуская ее руку.    

     - Ах, сохрани Бог! - воскликнула она.    

     - А что? Разве вам не хочется долго пожить?    

     - Да ведь сто лет!  У  нас бабушка была восьмидесяти  пяти лет -  так уж что же это была за мученица!  Черная,  глухая,  горбатая,   все кашляла; себе только в тягость. Какая уж это жизнь!    

     - Так лучше быть молодою?    

     - А то как же?    

     - Да чем же оно лучше? Скажите мне!    

     - Как чем?  Да вот я теперь,  молодая,  все могу  сделать -  и пойду,  и приду, и принесу, и никого мне просить не нужно... Чего  лучше?    

     - А вот мне все равно: молод ли я или стар.    

     - Как это вы говорите - все равно? это невозможно, что  вы говорите.    

     - Да  вы сами посудите,  Федосья Николаевна,  на что  мне моя молодость? Живу я один, бобылем...    

     - Это от вас всегда зависит.    

     - То-то что не от меня! Хоть бы кто-нибудь надо мною  сжалился.    

     Фенечка сбоку посмотрела на Базарова, но ничего не  сказала.    

     - Это что у вас за книга? - спросила она, погодя не  много.    

     - Эта-то? Это ученая книга, мудреная.    

     - А вы все учитесь? И не скучно вам? Вы уж и так, я  чай, все знаете.    

     - Видно, не все. Попробуйте-ка вы прочесть немного.    

     - Да я  ничего тут не пойму.  Она у  вас русская?  -   спросила Фенечка, принимая в обе руки тяжело переплетенный том. - Какая  толстая!    

     - Русская.    

     - Все равно я ничего не пойму.    

     - Да я и не с тем,  чтобы вы поняли. Мне хочется  посмотреть на вас, как вы  читать  будете.  У  вас,  когда  вы  читаете,   кончик носика очень  мило двигается.    

     Фенечка,  которая  принялась  было  разбирать   вполголоса попавшуюся ей статью  "о  креозоте",  засмеялась  и   бросила  книгу...  она  скользнула со скамейки на землю.    

     - Я люблю тоже, когда вы смеетесь, - промолвил Базаров.    

     - Полноте!    

     - Я люблю, когда вы говорите. Точно ручеек журчит.    

     Фенечка отворотила голову.    

     - Какой вы! - промолвила она, перебирая пальцами по  цветам. - И что вам меня слушать? Вы с такими умными дамами разговор имели.    

     - Эх,  Федосья Николаевна!  поверьте мне:  все  умные  дамы на  свете не стоят вашего локотка.    

     - Ну, вот еще что выдумали! - шепнула Фенечка и поджала  руки.    

     Базаров поднял с земли книгу.    

     - Это лекарская книга, зачем вы ее бросаете?    

     - Лекарская?  - повторила Фенечка и повернулась к нему.  - А знаете что? Ведь с  тех пор,  как вы  мне те  капельки дали,  помните?  уж  как Митя спит хорошо! Я уж и не придумаю, как мне вас благодарить; такой вы  добрый, право.    

     - А по-настоящему,  надо лекарям платить, - заметил с  усмешкой Базаров. - Лекаря, вы сами знаете, люди корыстные.    

     Фенечка  подняла  на  Базарова свои  глаза,  казавшиеся  еще  темнее  от беловатого отблеска,  падавшего на  верхнюю часть ее  лица.   Она не  знала - шутит ли он или нет.    

     - Если вам угодно, мы с удовольствием... Надо будет у  Николая Петровича спросить...    

     - Да вы думаете,  я денег хочу? - перебил ее Базаров. -  Нет, мне от вас не деньги нужны.    

     - Что же? - проговорила Фенечка.    

     - Что? - повторил Базаров. - Угадайте.    

     - Что я за отгадчица!    

     - Так я вам скажу; мне нужно... одну из этих роз.    

     Фенечка  опять  засмеялась  и  даже  руками  всплеснула  -  до  того  ей показалось  забавным  желание  Базарова.  Она  смеялась  и  в   то  же  время чувствовала себя польщенною. Базаров пристально смотрел на нее.    

     - Извольте,   извольте,  -  промолвила  она  наконец   и,  нагнувшись  к скамейке, принялась перебирать розы. - Какую вам, красную или  белую?    

     - Красную, и не слишком большую.    

     Она выпрямилась.    

     - Вот,  возьмите, - сказала она, но тотчас же отдернула  протянутую руку и, закусив губы, глянула на вход беседки, потом приникла ухом.    

     - Что такое? - спросил Базаров. - Николай Петрович?    

     - Нет...  Они в  поле уехали...  да  я  и  не боюсь  их...  а  вот Павел Петрович... Мне показалось...    

     - Что?    

     - Мне показалось,  что они тут ходят.  Нет...  никого  нет.  Возьмите. - Фенечка отдала Базарову розу.    

     - С какой стати вы Павла Петровича боитесь?    

     - Они меня все пугают. Говорить - не говорят, а так  смотрят мудрено. Да ведь и вы его не любите.  Помните, прежде вы все с ним  спорили. Я и не знаю, о чем у вас спор идет; и вижу, что вы его и так вертите,  и так...    

     Фенечка  показала руками  как,  по  ее  мнению,   Базаров  вертел  Павла Петровича.    

     Базаров улыбнулся.    

     - А  если б  он  меня побеждать стал,  -  спросил он,   -  вы бы за меня заступились?    

     - Где ж мне за вас заступаться? да нет, с вами не  сладишь.    

     - Вы думаете? А я знаю руку, которая захочет, и пальцем  меня сшибет.    

     - Какая такая рука?    

     - А вы небось не знаете?  Понюхайте, как славно пахнет  роза, что вы мне дали.    

     Фенечка вытянула шейку и приблизила лицо к цветку...   Платок скатился с ее  головы  на  плеча;  показалась мягкая масса  черных,   блестящих,  слегка растрепанных волос.    

     - Постойте,  я хочу понюхать с вами,  -  промолвил  Базаров,  нагнулся и крепко поцеловал ее в раскрытые губы.    

     Она дрогнула,  уперлась обеими руками в его грудь, но  уперлась слабо, и он мог возобновить и продлить свой поцелуй.    

     Сухой  кашель раздался за  сиренями.  Фенечка мгновенно  отодвинулась на другой  конец  скамейки.  Павел  Петрович  показался,  слегка   поклонился и, проговорив с какою-то злобною унылостью:  "Вы здесь",   -  удалился.  Фенечка тотчас подобрала все  розы и  вышла вон  из  беседки.   "Грешно вам,  Евгений Васильевич", - шепнула она, уходя. Неподдельный  упрек слышался в ее шепоте.    

     Базаров  вспомнил  другую  недавнюю  сцену,  и   совестно ему  стало,  и презрительно  досадно.   Но  он  тотчас  же  встряхнул   головой,  иронически поздравил себя "с формальным поступлением в   селадоны" и отправился к себе в комнату.    

     А Павел Петрович вышел из саду и,  медленно шагая,  добрался до леса. Он остался там довольно долго, и когда он вернулся к  завтраку, Николай Петрович заботливо спросил у него, здоров ли он? до того лицо  его потемнело.    

     - Ты знаешь,  я иногда страдаю разлитием желчи,  -  спокойно отвечал ему Павел Петрович.   XXIV      

     Часа два спустя он стучался в дверь к Базарову.    

     - Я должен извиниться,  что мешаю вам в ваших ученых  занятиях,  - начал он, усаживаясь на стуле у окна и опираясь обеими руками на  красивую трость с набалдашником из слоновой кости (он обыкновенно хаживал без  трости),  - но я принужден просить вас уделить мне пять минут вашего времени...  не более.    

     - Все мое время к вашим услугам,  -  ответил Базаров, у  которого что-то пробежало по лицу, как только Павел Петрович переступил порог  двери.    

     - С меня пяти минут довольно. Я пришел предложить вам  один вопрос.    

     - Вопрос? О чем это?    

     - А  вот извольте выслушать.  В  начале вашего  пребывания в  доме моего брата,  когда я еще не отказывал себе в удовольствии  беседовать с вами,  мне случалось  слышать  ваши  суждения  о  многих   предметах;  но,  сколько  мне помнится,  ни между нами,  ни в  моем присутствии  речь никогда не заходила о поединках,  о  дуэли вообще.  Позвольте узнать,   какое ваше  мнение об  этом предмете?    

     Базаров,  который встал было навстречу Павлу  Петровичу,  присел на край стола и скрестил руки.    

     - Вот мое мнение,  -  сказал он. - С теоретической  точки зрения дуэль - нелепость; ну, а с практической точки зрения - это дело  другое.    

     - То есть вы хотите сказать,  если я только вас понял,   что какое бы ни было ваше теоретическое воззрение на  дуэль,  на практике вы бы  не позволили оскорбить себя, не потребовав удовлетворения?    

     - Вы вполне отгадали мою мысль.    

     - Очень хорошо-с.  Мне  очень приятно это  слышать от   вас.  Ваши слова выводят меня из неизвестности...    

     - Из нерешимости, хотите вы сказать.    

     - Это  все  равно-с;  я  выражаюсь так,  чтобы  меня   поняли;  я...  не семинарская  крыса.   Ваши  слова  избавляют  меня  от   некоторой  печальной необходимости. Я решился драться с вами.    

     Базаров вытаращил глаза.    

     - Со мной?    

     - Непременно с вами.    

     - Да за что? помилуйте.    

     - Я  бы  мог объяснить вам причину,  -  начал Павел  Петрович.  -  Но  я предпочитаю умолчать о ней.  Вы, на мой вкус, здесь лишний;  я вас терпеть не могу, я вас презираю, и если вам этого не довольно...    

     Глаза Павла Петровича засверкали... Они вспыхнули и у  Базарова.    

     - Очень хорошо-с,  -  проговорил он.  - Дальнейших  объяснений не нужно. Вам пришла фантазия испытать на  мне свой рыцарский дух.   Я  бы мог отказать вам в этом удовольствии, да уж куда ни шло!    

     - Чувствительно вам обязан,  -  ответил Павел Петрович,  - и могу теперь надеяться,  что  вы  примете  мой  вызов,  не  заставив  меня   прибегнуть  к насильственным мерам.    

     - То есть,  говоря без аллегорий,  к этой палке? -  хладнокровно заметил Базаров.  -  Это совершенно справедливо.  Вам нисколько  не  нужно оскорблять меня.  Оно же  и  не  совсем безопасно.  Вы  можете  остаться джентльменом... Принимаю ваш вызов тоже по-джентльменски.    

     - Прекрасно,  - промолвил Павел Петрович и поставил  трость в угол. - Мы сейчас скажем несколько слов об условиях нашей дуэли;  но  я  сперва желал бы узнать,  считаете ли  вы  нужным прибегнуть к  формальности  небольшой ссоры, которая могла бы служить предлогом моему вызову?    

     - Нет, лучше без формальностей.    

     - Я сам так думаю. Полагаю также неуместным вникать в  настоящие причины нашего столкновения. Мы друг друга терпеть не можем. Чего же  больше?    

     - Чего же больше? - повторил иронически Базаров.    

     - Что  же  касается до  самых  условий  поединка,  то   так  как  у  нас секундантов не будет, - ибо где ж их взять?    

     - Именно, где их взять?    

     - То  я  имею  честь  предложить вам  следующее:   драться завтра  рано, положим, в шесть часов, за рощей, на пистолетах; барьер в  десяти шагах...    

     - В десяти шагах? Это так; мы на это расстояние  ненавидим друг друга.    

     - Можно и восемь, - заметил Павел Петрович.    

     - Можно; отчего же!    

     - Стрелять два раза; а на всякий случай, каждому  положить себе в карман письмецо, в котором он сам обвинит себя в своей кончине.    

     - Вот с этим я не совсем согласен,  -  промолвил  Базаров. - Немножко на французский роман сбивается, неправдоподобно что-то.    

     - Быть   может.   Однако  согласитесь,   что    неприятно  подвергнуться подозрению в убийстве?    

     - Соглашаюсь.  Но  есть  средство избегнуть этого   грустного нарекания. Секундантов у нас не будет, но может быть свидетель.