1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
— Боже милостивый, — сложив набожно руки, горячо  молилась канонисса, — осуществи его предсказания, и пусть день его  тридцатилетия станет днем его полного выздоровления!    

— Аминь! — благоговейно закончил капеллан. —  Вознесем же сердца наши к милосердному богу, — продолжал он, — и,  воздав ему благодарность за принятую нами пищу, будем молить его об исцелении  этого благородного молодого человека, предмета наших общих забот.    

Все встали для благодарственной молитвы и молча продолжали  стоять, молясь каждый про себя за последнего из рода Рудольштадтов. Старик  Христиан был так взволнован, что две крупные слезы скатились по его поблекшим  щекам.    

Старый граф уже приказал своим верным слугам перенести  спящего сына в его покои, как вдруг барон Фридрих, горя желанием хоть  чем-нибудь проявить заботу о дорогом племяннике, радостно и как-то по-детски  остановил его:    

— Знаешь, братец, мне пришла в голову удачная идея!  Если твой сын проснется у себя в одиночестве после какого-нибудь дурного сна,  ему снова могут прийти в голову разные мрачные мысли. Прикажи перенести его в  гостиную и поместить в мое большое кресло: для сна нет лучше кресла во всем  доме. Там ему будет даже удобнее, чем на кровати, а проснется он у весело  пылающего камина, среди близких, дружеских лиц.    

— Это правда, — ответил граф. — Его  действительно можно перенести в гостиную и положить на большой диван.    

— После ужина очень вредно спать лежа, — возразил  барон. — Поверьте, я это знаю по опыту. Его надо посадить в мое кресло.  Да, да, я непременно хочу, чтобы он отдыхал именно в моем кресле.    

Христиан понял, что отказать брату значило бы серьезно  огорчить его; и молодого графа усадили в кожаное кресло охотника, причем сон  его был так близок к летаргическому, что он даже и не почувствовал этого. Барон  же с сияющим, гордым видом уселся в другое кресло и стал греть ноги у огня,  достойного древних времен, торжествующе улыбаясь всякий раз, когда капеллан  повторял, что этот сон должен подействовать на графа Альберта самым  благотворным образом. Добряк собирался пожертвовать не только своим креслом для  племянника, но и самим послеобеденным сном, чтобы вместе со всеми бодрствовать  при нем, но через четверть часа до того освоился со своим новым креслом, что  храп его стал заглушать последние раскаты грома, затихавшие вдали.    

Вдруг загудел большой колокол замка, в который звонили  только в случае необычных посещений, и вскоре старик Ганс, старейший из слуг,  вошел в комнату, держа в руках большой конверт. Он молча подал его графу  Христиану и вышел в соседнюю комнату, ожидая приказаний своего господина. Граф  Христиан распечатал письмо и, взглянув на подпись, передал его племяннице с  просьбой прочитать вслух. Полная любопытства и нетерпения, Амелия подошла  поближе к свече и прочитала вслух следующее: «Достопочтенный и дорогой граф!    

Ваше сиятельство сделали мне честь, попросив меня оказать  Вам услугу. Этим Вы осчастливили меня еще больше, чем всеми теми услугами,  которые оказали мне и которые живут в моем сердце и в моей памяти. Несмотря на  все мое стремление выполнить приказание Вашего сиятельства, я, однако ж, не  надеялся так скоро, как того бы мне хотелось, найти для этого подходящую особу.  Неожиданные обстоятельства благоприятствуют исполнению желания Вашего  сиятельства, и я спешу направить к Вам молодую особу, удовлетворяющую требуемым  условиям, но лишь отчасти. Посылаю ее поэтому временно, дабы Ваша высокочтимая  любезная племянница могла без особого нетерпения ждать, пока мои старания и  поиски не приведут к более совершенным результатам.    

Девица, которая будет иметь честь передать Вам это  письмо, — моя ученица и в некотором роде моя приемная дочь. Она будет, как  того желает любезная баронесса Амелия, предупредительной и приятной  компаньонкой и сведущей преподавательницей музыки. Она не имеет, правда, того  образования, которого Вы ищете в наставнице: свободно говоря на нескольких  иностранных языках, она вряд ли знакома с ними настолько основательно, чтобы  быть в состоянии их преподавать. Музыку же она знает в совершенстве и поет  прекрасно. Вы будете довольны ее талантом, пением и манерой держать себя. Не  менее будете Вы удовлетворены ее кротостью и благородством характера. Ваши  сиятельства могут смело приблизить ее к себе, не боясь, что она совершит  какой-либо неблаговидный поступок или проявит недостойные чувства. Она не хочет  быть связанной в своих обязанностях по отношению к Вашему уважаемому семейству  и отказывается от вознаграждения. Словом, я посылаю любезной баронессе не дуэнью,  не камеристку, а, как она изволила просить меня сама в приписке, сделанной ее  прекрасной ручкой в письме Вашего сиятельства, — компаньонку и подругу.    

Синьор Корнер, получивший назначение при посольстве в  Австрии, ожидает приказа о своем выезде. Но, по всей вероятности, этот приказ  прибудет не раньше как через два месяца. Синьора Корнер, его достойная супруга,  а моя великодушная ученица, желает увезти меня с собой в Вену, где, полагает  она, моя карьера будет более удачной. Не надеясь на лучшее будущее, я все же  принимаю ее милостивое предложение, так как жажду покинуть неблагодарную  Венецию, где я не видел ничего, кроме разочарований, обид и превратностей  судьбы. Не дождусь минуты, когда снова увижу благородную Германию, где я знавал  более счастливые, радостные дни и где оставил глубокочтимых друзей. Ваше  сиятельство хорошо знает, что занимает одно из первых мест в этом старом,  обиженном, но не охладевшем сердце, в сердце, полном вечной привязанности к Вам  и глубокой благодарности. Итак, глубокочтимый граф, я препоручаю и вверяю Вам  мою приемную дочь, прося у Вас для нее приюта, покровительства и благословения.  Она сумеет отплатить за Ваши милости и постарается быть приятной и полезной  молодой баронессе. Не позже как через три месяца я приеду за ней и представлю  Вам на ее место наставницу, которая сможет заключить с Вашей глубокочтимой  семьей договор на более продолжительный срок.    

В ожидании счастливого дня, когда я смогу пожать руку  лучшему из людей, осмелюсь назвать себя, с почтением и гордостью, самым покорным  слугой и преданнейшим другом Вашего сиятельства.    

Никколо Порпора, капельмейстер, композитор и учитель пения  Венеция, мес… дня… 17… года».    

Амелия, дочитав это письмо, подпрыгнула от радости, а старый  граф растроганным голосом несколько раз повторил:    

— Почтенный Порпора — чудесный друг, достойный,  уважаемый человек!.. — Конечно, конечно, — сказала канонисса  Венцеслава, испытывая, с одной стороны, страх, что приезд чужого человека может  чем-то нарушить семейные привычки, а с другой стороны — желание достойным  образом оказать гостеприимство приезжей. — Надо как можно лучше встретить  и принять ее… Лишь бы не соскучилась она здесь…    

— Но где же, дядюшка, моя будущая подруга, моя  драгоценная учительница? — воскликнула юная баронесса, не слушая  рассуждении тетки. — Наверное, она скоро и сама явится?.. Я с нетерпением  жду ее!    

Граф Христиан позвонил.    

— Ганс, кто передал вам это письмо? — спросил он  старого слугу.    

— Одна дама, ваше сиятельство!    

— Она уже здесь! — воскликнула Амелия. — Где  же она? Где?    

— Она в почтовой карете, у подъемного моста.    

— И вы заставили ее ожидать у ворот замка, вместо того  чтобы сейчас же ввести в гостиную?    

— Да, госпожа баронесса, взяв письмо, я запретил кучеру  двигаться с места. Мост за собой я велел поднять, а затем вручил письмо его сиятельству.    

— Но ведь это нелепо, непростительно заставлять наших  гостей ждать в такую ужасную погоду! Можно подумать, что мы живем в крепости и  всякий к ней приближающийся — враг! Бегите же скорей, Ганс, бегите!..    

Но Ганс продолжал стоять неподвижно, как статуя. Лишь в  глазах его читалось сожаление, что он не может исполнить распоряжение юной  хозяйки; казалось, даже пушечное ядро, пролетев над его головой, не в силах  было бы хоть чуточку изменить невозмутимую позу, в которой он ожидал приказаний  своего старого господина.    

— Дорогое дитя, верный Ганс признает только свой долг и  полученные приказания, — произнес наконец граф Христиан с такой  медлительностью, что у юной баронессы закипела кровь. — Теперь, Ганс,  велите открыть ворота и спустить мост. Пусть все выйдут навстречу прибывшей с  зажженными факелами — она у нас желанная гостья!    

Ганс не выказал ни малейшего удивления, получив приказание  сразу ввести незнакомку в дом, куда даже ближайшие родственники и вернейшие  друзья не допускались иначе, как с проволочками и предосторожностями. Канонисса  пошла распорядиться, чтобы приготовили ужин для приезжей. Амелия хотела уже  бежать к подъемному мосту, но дядя предложил ей руку, считая за честь самолично  встретить гостью, и пылкой юной баронессе пришлось величественным, медленным  шагом пройти до колоннады у подъезда, где на первой ступеньке уже стояла,  только что выйдя из почтовой кареты, странствующая беглянка — Консуэло.    

 Глава 24    

     

Три месяца прошло с тех пор, как баронесса Амелия забрала  себе в голову, что ей необходимо — не столько для учения, сколько для  развлечения — иметь компаньонку, и в своем одиночестве она не раз силилась  представить себе, какова будет ее будущая подруга. Зная угрюмый нрав Порпоры,  она боялась как бы он не прислал ей суровую и педантичную гувернантку. Вот  почему она тайком написала профессору, предупреждая его, что плохо примет  наставницу старше двадцати пяти лет, — словно было недостаточно выразить  такое желание своим родным, для которых она была кумиром и повелительницей.    

Письмо Порпоры привело ее в восторг, и она сейчас же создала  в уме совершенно новый образ: музыкантша, приемная дочь профессора, молодая  девушка, а главное — венецианка, была, по мнению Амелии, как бы нарочно для нее  создана, создана по ее образу и подобию.    

Поэтому она несколько разочаровалась, когда вместо резвой,  румяной девочки, о какой она мечтала, увидела бледную, грустную, чрезвычайно  смущенную девушку. Ибо, не говоря уже о глубоком горе, терзавшем бедную  Консуэло, об усталости от долгого, безостановочного пути, она была еще  подавлена страшными переживаниями последних часов: эта ужасная гроза в дремучем  лесу, эти поверженные ели, этот мрак, прорезаемый бледными молниями, а в  особенности вид этого мрачного замка, вой охотничьих псов барона, горящие  факелы в руках безмолвно стоящих слуг — во всем этом было что-то поистине  зловещее. Какой контраст с лучезарным небом и гармонической тишиной  венецианских ночей, доверчивой свободой ее прошлой жизни среди любви и  жизнерадостной поэзии! Когда карета медленно проехала по подъемному мосту и по  нему глухо застучали копыта лошадей, когда со страшным скрежетом за ней  опустилась подъемная решетка, Консуэло показалось, что она входит в дантовский  ад, и, охваченная ужасом, она поручила свою душу богу.    

Вполне понятно, что у нее был растерянный вид, когда она  появилась перед своими будущими хозяевами. Увидав же графа Христиана с его  вытянутым бледным лицом, поблекшим от лет и горя, его длинную, сухую  одеревенелую фигуру, облаченную в старомодный сюртук, она подумала, что перед  ней призрак средневекового владельца замка, и невольно отшатнулась, едва  сдержав крик ужаса.    

Старый граф, объясняя себе состояние Консуэло и ее бледность  усталостью после столь длинного путешествия в тряской карете, предложил ей  руку, чтобы помочь взойти на крыльцо. В то же время он попытался сказать ей  несколько приветливых, любезных слов. Но помимо того, что природа наделила  почтенного старика внешностью холодной и сдержанной, за много лет уединенной  жизни он настолько отвык от общества, что его робость теперь удвоилась. Под  его, на первый взгляд, важной и суровой внешностью таились детская  конфузливость и способность теряться. Из любезности он счел нужным говорить с  Консуэло по-итальянски (он знал язык недурно, но отвык от него), и это еще  увеличивало его смущение. Он едва мог пробормотать несколько слов, которые  девушка, хорошенько не расслышав, приняла за непонятный таинственный язык  привидений.    

Амелия, собиравшаяся при встрече броситься к ней на шею,  чтобы сразу ее приручить, не нашлась, что сказать. С ней случилось то, что  бывает с самыми смелыми людьми, — ее заразила застенчивость и сдержанность  других.    

Консуэло ввели в большую комнату, где только что отужинали.  Граф, желая оказать гостье внимание, а вместе с тем опасаясь показать ей своего  сына в летаргическом сне, остановился здесь в нерешительности. Дрожащая  Консуэло, чувствуя, что у нее подкашиваются ноги, опустилась на первый  попавшийся стул.    

— Дядюшка, — сказала Амелия, поняв замешательство  старого графа, — мне кажется, нам лучше принять синьору здесь. Тут теплее,  чем в большой гостиной, а она, наверно, страшно прозябла от нашего холодного  горного ветра да еще в такую грозу. Я с грустью вижу, что наша гостья падает от  усталости, и уверена, что она нуждается в хорошем ужине и в отдыхе гораздо  больше, чем во всех наших церемониях. Не правда ли, дорогая синьора? —  добавила она, решаясь наконец пожать своей пухленькой ручкой обессилевшую руку  Консуэло.    

Звук этого свежего, молодого голоса, говорившего  по-итальянски с резким немецким акцентом, сразу успокоил Консуэло. Она подняла  свои испуганные глаза на хорошенькое личико юной баронессы, и взгляд, которым  обменялись обе девушки, мгновенно рассеял между ними холод. Консуэло поняла,  что это ее будущая ученица и что эта прелестная головка отнюдь не голова  привидения. В свою очередь она пожала ей руку и призналась, что ее совсем  оглушил стук кареты и очень напугала гроза. Охотно подчинялась она всем заботам  Амелии: пересела поближе к пылающему камину, позволила снять с себя мантилью и  согласилась отужинать, хотя ей совсем не хотелось есть. Мало-помалу, ободренная  все возрастающей любезностью юной хозяйки, она окончательно пришла в себя. К  ней вернулась способность видеть, слышать и отвечать.    

Пока слуги подавали ужин, разговор зашел, естественно, о  Порпоре. Консуэло с радостью отметила, что граф говорит о нем, как о своем  друге, не только равном, но как будто даже выше его стоящем. Потом заговорили о  путешествии Консуэло, о дороге, по которой она ехала, и о грозе, которая,  должно быть, напугала ее.    

— Мы в Венеции привыкли к еще более внезапным и более  опасным грозам, — отвечала Консуэло. — Плывя по городу в гондолах во  время грозы, мы даже у порога дома ежеминутно рискуем жизнью. Вода, заменяющая  нашим улицам мостовую, в это время быстро прибывает и бушует, словно море в  непогоду. Она с такой силой несет наши гондолы вдоль стен, что они могут легко  разбиться вдребезги, прежде чем нам удастся пристать. Но, несмотря на то, что я  не раз была свидетельницей подобных несчастных случаев и вовсе не труслива,  сегодня, когда с горы было сброшено молнией огромное дерево, которое упало  поперек дороги, я испугалась, как никогда в жизни. Лошади взвились на дыбы, а  кучер в ужасе закричал: «Проклятое дерево свалилось! Гусит упал!» Не можете ли  вы мне объяснить, синьора баронесса, что это значит?    

Ни граф, ни Амелия не ответили на этот вопрос. Они только  вздрогнули и переглянулись.    

— Итак, мой сын не ошибся! — произнес старый  граф. — Странно! Очень, очень странно!    

Снова встревожившись за сына, он пошел к нему в гостиную, а  Амелия, сложив руки, прошептала:    

— Тут какое-то колдовство! Видно, сам дьявол с нами!    

Эти странные, загадочные слова снова навлекли на Консуэло  суеверный ужас, охвативший ее при входе в замок Рудольштадтов. Внезапная  бледность Амелии, торжественное молчание старых слуг в красных шароварах, с  удивительно похожими друг на друга квадратными багровыми лицами, с тусклыми,  безжизненными глазами рабов, любящих свое вечное рабство; эта сумрачная  комната, отделанная черным дубом, которую не в состоянии была осветить люстра  со множеством горящих свечей; унылые крики пугача, возобновившего после грозы  свою охоту вокруг замка; большие фамильные портреты на стенах; громадные  вырезанные из дерева головы оленей и диких кабанов, украшавшие стены, —  все до мелочей будило в девушке жуткую, только на время улегшуюся тревогу. То,  что сообщила ей затем юная баронесса, тоже не могло способствовать ее  успокоению.    

— Милая синьора, — сказала та, собираясь угостить  ее ужином, — будьте готовы увидеть здесь необъяснимые, неслыханные вещи,  чаще скучные, но иногда и страшные. Настоящие сцены из романов: если их  рассказать, так никто не поверит. Но вы дадите слово, что обо всем этом  сохраните вечное молчание!..    

Баронесса еще продолжала говорить, когда дверь медленно  распахнулась и канонисса Венцеслава, горбатая, с длинным лицом, в строгом  одеянии, при ленте своего ордена, с которой она никогда не расставалась, вошла  в зал с таким величественно-приветливым видом, какого она не принимала с того  достопамятного дня, когда императрица Мария-Терезия, возвращаясь со своей  свитой из путешествия по Венгрии, оказала замку Исполинов великую честь:  остановилась на час отдохнуть и выпить стакан глинтвейна. Канонисса подошла к  Консуэло, которая, от изумления и испуга забыв даже встать, смотрела на нее  блуждающим взором, сделала ей два реверанса и, произнеся по-немецки очевидно  заранее приготовленную и заученную речь, поцеловала ее в лоб. Бедная девушка,  похолодев, как мрамор, подумала, что это поцелуй самой смерти, и, чуть не падая  в обморок, еле внятно пробормотала слова благодарности.    

Заметив, что она смутила гостью более, чем предполагала,  канонисса удалилась в гостиную, а Амелия разразилась громким смехом.    

— Держу пари, — воскликнула она, — вы  подумали, что перед вами тень королевы Либуше! Успокойтесь! Это канонисса — моя  тетка, скучнейшее и вместе с тем добрейшее существо в мире.    

Не успела Консуэло прийти в себя от испуга, как услышала  где-то позади себя скрип огромных венгерских сапог. Пол буквально задрожал под  тяжелыми, размеренными шагами, и грузный человек с такой квадратной и багровой  физиономией, что рядом с нею лица слуг казались бледными и тщедушными, молча  прошел через зал и вышел через большую дверь, которую они почтительно  распахнули перед ним. Консуэло снова содрогнулась, а Амелия снова  расхохоталась.    

— Это, — сказала она, — барон Рудольштадт,  самый заядлый охотник, самый большой соня и наилучший из отцов. Он только что  пробудился от своего послеобеденного сна в гостиной. Ровно в девять часов он  встает с кресла и, совсем сонный, ничего не видя и не слыша, проходит через  этот зал, поднимается в полусне по лестнице и, не сознавая ничего, ложится в  постель. Завтра с рассветом он проснется бодрый, оживленный, деятельный, как  юноша, и начнет энергично готовить к охоте собак, лошадей и соколов. Едва  закончила она свои пояснения, как в дверях показался капеллан.    

Он тоже был толст, но мал ростом и бледен, как все люди  лимфатического склада. Созерцательная жизнь не подходит для тяжеловесных  славянских натур, и полнота священнослужителя была болезненна. Он ограничился  тем, что почтительно поклонился баронессе и ее гостье, сказал что-то тихо слуге  и скрылся в ту же дверь, куда вышел барон. Тотчас же старик Ганс и один из тех  автоматов, которых Консуэло не в состоянии была отличить друг от друга, до того  они были во всем одинаковы, могучи и степенны, направились в гостиную. Не  будучи в силах притворяться, будто она ест, Консуэло обернулась, провожая их  глазами. Но прежде чем слуги дошли до двери, на пороге появилось новое  существо, поразительнее всех прежних: то был молодой человек высокого роста, с  необыкновенно красивым, но страшно бледным лицом, одетый с головы до ног во все  черное. Роскошная бархатная накидка, отороченная куньим мехом, была скреплена  на его плечах золотыми застежками. Длинные, черные как смоль волосы в беспорядке  свисали на его бледные щеки, обрамленные вьющейся от природы шелковистой  бородкой. Он сделал слугам, которые двинулись было ему навстречу, повелительный  жест, и те, отступив, остановились неподвижно, словно прикованные его взглядом.  Затем, обернувшись к графу Христиану, шедшему за ним, он проговорил певучим  голосом, в котором чувствовалось необычайное благородство:    

— Уверяю вас, отец мой, никогда еще я не был так  спокоен. Нечто великое свершилось в моей судьбе, и небесная благодать снизошла  на наш дом. — Да услышит тебя господь, дитя мое! — ответил старик,  простирая руки как бы для благословения.    

Молодой человек низко склонил голову под рукой отца, потом,  выпрямившись, с кротким, ясным лицом дошел до середины комнаты, слегка  улыбнулся Амелии, едва коснувшись пальцами протянутой ею руки, и несколько  секунд пристально смотрел на Консуэло. Проникнувшись невольным уважением к  нему, Консуэло поклонилась, опустив глаза. Он же, не отвечая на поклон,  продолжал смотреть на нее.    

— Эта молодая особа, — сказала ему по-немецки  канонисса, — та самая, которая…    

Но он прервал ее, сделав жест, как бы говоривший: «Молчите,  не мешайте ходу моих мыслей»; потом вдруг отвернулся и, не проявив ни  удивления, ни любопытства, медленно вышел через большую дверь.    

— Вы должны извинить, милая моя… — обратилась к  Консуэло канонисса.    

— Простите, что я перебью вас, тетушка, — сказала  Амелия, — вы говорите по-немецки, а ведь синьора не знает этого языка.    

— Милая синьора, — ответила по-итальянски  Консуэло, — в детстве я говорила на нескольких языках, так как много  путешествовала, и немецкий язык я еще помню настолько, чтобы все прекрасно  понимать. Правда, я не решаюсь заговорить на нем, но если вы дадите мне  несколько уроков, я уверена, что скоро с ним справлюсь.    

— Значит, совсем как я, — снова заговорила  по-немецки канонисса, — я все понимаю, что говорит синьора, а говорить  сама на ее языке не могу. Но раз она меня понимает, я хочу просить ее извинить  невежливость моего племянника, не ответившего на ее поклон, ибо этот молодой  человек сегодня сильно занемог и после случившегося с ним обморока еще так  слаб, что, верно, не заметил ее… Не так ли, братец? — прибавила добрая  Венцеслава, смущенная своей ложью и ища оправдания в глазах графа Христиана.    

— Милая сестра, — ответил старик, — вы очень  великодушны, желая оправдать моего сына. Но пусть синьора не удивляется ничему.  Завтра мы ей все объясним с той откровенностью, с какой мы вполне можем  говорить с приемной дочерью Порпоры и, надеюсь, в ближайшем будущем — другом  нашей семьи.    

То был час, когда все расходились по своим комнатам; а в  замке царил такой образцовый порядок, что, вздумай молодые девушки засидеться у  стола, слуги, казавшиеся настоящими машинами, были бы способны, пожалуй, не  обращая внимания на их присутствие, вынести их стулья и погасить свечи.  Консуэло к тому же жаждала уйти к себе, и Амелия проводила гостью в нарядную,  комфортабельную комнату, которую она велела приготовить рядом со своей  собственной.    

— Мне очень хотелось бы поболтать с вами  часок-другой, — сказала Амелия, когда канонисса, исполнив долг любезной  хозяйки, вышла из комнаты. — Мне не терпится познакомить вас со всем, что  тут у нас происходит, до того, как вам придется столкнуться с нашими  странностями. Но вы, наверно, так устали, что больше всего хотите отдохнуть.    

— Это ничего не значит, синьора, — ответила  Консуэло. — Правда, я вся разбита, но состояние у меня такое возбужденное,  что, боюсь, я всю ночь не сомкну глаз. Поэтому вы можете говорить со мной  сколько угодно, но только по-немецки. Это будет мне полезно, а то я вижу, что  граф и особенно канонисса не очень сильны в итальянском языке.    

— Давайте условимся так, — сказала Амелия, —  вы сейчас ляжете в постель, а я в это время пойду накину капот и отпущу  горничную. Потом я вернусь, сяду подле вас, и мы будем говорить по-немецки до  тех пор, пока вам не захочется спать. Согласны?    

— От всего сердца, — ответила новая гувернантка.    

 Глава 25    

     

— Так знайте же, дорогая… — начала Амелия, закончив  свои приготовления к задуманному разговору. — Однако я до сих пор не знаю  вашего имени, — улыбаясь, прибавила она. — Пора бы нам отбросить все  титулы церемонии: я хочу, чтобы вы меня звали просто Амелией, а я вас буду  называть…    

— У меня иностранное имя, трудно произносимое, —  ответила Консуэло. Мой добрый учитель Порпора, отправляя меня сюда, приказал  мне называться его именем: покровители и учителя обычно поступают так по  отношению к своим любимым ученикам; и вот отныне я разделяю честь носить его  имя с великим певцом Убером: его зовут Порпорино, а меня — Порпорина. Но это  слишком длинно, и вы, если хотите, зовите меня просто Нина.    

— Прекрасно! Пусть будет Нина, — согласилась  Амелия. — А теперь слушайте: мне надо рассказать вам довольно длинную  историю, ибо, если я не углублюсь в далекое прошлое, вы никогда не сможете  понять всего, что творится в нашем доме.    

— Я вся — и слух и внимание, — сказала Консуэло,  ставшая Порпориной. — Вы, милая Нина, верно, имеете некоторое понятие об  истории Чехии?    

— Увы, нет! — ответила Консуэло. — Мой  учитель, должно быть, писал вам, что я не получила никакого образования.  Единственное, что я немного знаю, это историю музыки; что же касается истории  Богемии, то она так же мало известна мне, как и история всех других стран мира.    

— В таком случае, — сказала Амелия, — я  вкратце сообщу то, что вам необходимо знать, чтобы понять мой рассказ. Триста с  лишком лет тому назад угнетенный и забитый народ, среди которого вы теперь  очутились, был великим народом, смелым, непобедимым, героическим. Им, правда, и  тогда правили иностранцы, а насильно навязанная религия была ему непонятна.  Бесчисленные монахи подавляли его; развратный, жестокий король издевался над  его достоинством, топтал его чувства. Но скрытая злоба и глубокая ненависть  кипели, нарастая, в этом народе, пока наконец не разразилась гроза: иностранные  правители были изгнаны, религия реформирована, монастыри разграблены и  уничтожены, пьяница Венцеслав сброшен с престола и заключен в тюрьму. Сигналом  к восстанию была казнь Яна Гуса и Иеронима Пражского — двух мужественных  богемских ученых, стремившихся исследовать и осветить тайну католицизма. Они  были вызваны на церковный собор, им обещана была полная безопасность и свобода  слова, а потом их осудили и сожгли на костре. Это предательство и гнусность так  возмутили народное чувство чести, что в Чехии и в большей части Германии сейчас  же вспыхнула война, длившаяся долгие годы. Эти кровавые войны известны под  названием гуситских. Бесчисленные и безобразные преступления были совершены с  обеих сторон. Нравы были жестоки и безжалостны в то время по всей земле, а  политические раздоры и религиозный фанатизм делали их еще более свирепыми.  Чехия являлась для Европы олицетворением ужаса. Не буду волновать вас описанием  тех страшных сцен, которые здесь происходили: вы и без того подавлены видом  этой дикой страны. С одной стороны — бесконечные убийства, пожары, эпидемии,  костры, на которых живьем сжигали людей, разрушенные и оскверненные храмы,  повешенные и брошенные в кипящую смолу священники и монахи. С другой стороны —  обращенные в развалины города, опустошенные края, измена, ложь, зверства,  тысячи гуситов, брошенных в рудники, целые пропасти, до краев наполненные их  трупами, земля, усыпанная их костями и костями их врагов. Свирепых гуситов  долго еще не удавалось одолеть, с чувством ужаса мы и теперь произносим их  имена. А между тем их патриотизм, их непоколебимая твердость, их сказочные  подвиги невольно будят в глубине души чувство гордости и восхищения, и молодым  умам, подобным моему, порой бывает трудно скрыть эти чувства.    

— А зачем их скрывать? — наивно спросила Консуэло.    

— Да потому, что после долгой, упорной борьбы Чехия  снова подпала под иго рабства, потому, Нина дорогая, что Чехии больше не  существует… Наши властители прекрасно понимали, что свобода религии в нашей  стране — это и ее политическая свобода. Вот почему они задушили и ту и другую.    

— До чего я невежественна! — воскликнула  Консуэло. — Никогда ни о чем подобном не слышала и даже не подозревала,  что люди бывали так злы.    

— Сто лет спустя после Яна Гуса, — продолжала  Амелия, — новый ученый, новый фанатик — бедный монах по имени Мартин Лютер  — снова пробудил в народе дух национальной гордости, внушил Чехии и всем  независимым провинциям Германии ненависть к чужеземному игу и возбудил народ  против пап. Самые могущественные короли оставались католиками не столько из  любви к этой религии, сколько из жажды неограниченной власти. Австрия  соединилась с нами, чтобы раздавить нас, и вот новая война, названная  Тридцатилетней, сокрушила, уничтожила нашу нацию. С самого начала этой войны  Чехия стала добычей более сильного противника; Австрия обращалась с нами, как с  побежденными: она отняла у нас нашу веру, нашу свободу, наш язык и даже самое  наше имя. Отцы наши мужественно сопротивлялись, но иго императора все более и  более давило нас. Вот уже сто двадцать лет, как наше дворянство, разоренное,  обессиленное поборами, битвами и пытками, было принуждено либо бежать с родины,  либо переменить свою национальность, отказавшись от своего происхождения,  сменив свои фамилии на немецкие (запомните, это), отрекшись от своей веры.  Книги наши были сожжены, школы разрушены, — словом, нас обратили в  австрийцев. Мы теперь всего лишь провинция империи. В славянской земле слышен  немецкий говор, — этим все сказано.    

— Вы и теперь страдаете от этого рабства и стыдитесь  его? Я это понимаю и уже ненавижу Австрию всем сердцем!    

— Тише! Тише! — воскликнула юная баронесса. —  Говорить это громко небезопасно под мрачным небом Чехии. В этом замке только у  одного человека хватает храбрости и безумия произнести то, что вы сейчас  сказали, моя дорогая Нина! И человек этот — мой кузен Альберт.    

— Так вот причина грусти, которая написана на его  лице! — сказала Консуэло. — При первом же взгляде я прониклась  невольным уважением к нему.    

— О моя прекрасная львица святого Марка! —  воскликнула Амелия, пораженная благородным воодушевлением, которое вдруг  озарило бледное лицо подруги. — Вы все принимаете слишком всерьез. Боюсь,  что через несколько дней мой кузен возбудит в вас скорее сострадание, чем  уважение.    

— Одно может не мешать другому, — возразила  Консуэло. — Но что вы хотите сказать этим, дорогая баронесса? Объясните.    

— Так слушайте же меня хорошенько, — продолжала  Амелия. — Наша семья строго католическая, верная церкви и империи. Мы  носим саксонскую фамилию, и наши предки по саксонской линии всегда были  правоверными. Если когда-нибудь, на ваше несчастье, моя тетя канонисса вздумает  познакомить вас со всеми заслугами наших предков, немецких графов и баронов,  перед святой церковью, она убедит вас в том, что на нашем гербе нет ни  малейшего пятнышка ереси. Даже в тот период, когда Саксония была  протестантской, Рудольштадты предпочли скорее лишиться своих протестантских  избирателей, чем покинуть лоно римской церкви. Но тетушка никогда не решится  превозносить эти заслуги предков в присутствии графа Альберта, иначе вы  услышали бы от него самые поразительные вещи, какие когда-либо приходилось  слышать человеческим ушам.    

— Вы все возбуждаете мое любопытство, не удовлетворяя  его. Пока что я поняла только одно: я не должна обнаруживать перед вашими  благородными родными, что разделяю ваши и графа Альберта симпатии к старой  Чехии. Вы можете, милая баронесса, положиться на мою осторожность. К тому же я  родилась в католической стране, и уважение к моей религии, так же как и к вашей  семье, заставит меня молчать всегда, когда это будет нужно.    

— Да, это будет разумно, потому что, предупреждаю вас  еще раз, мои родные страшно щепетильны в этом вопросе. Что же касается меня,  дорогая Нина, то я очень покладиста: я не католичка и не протестантка.  Воспитание я получила у монахинь, и, по правде сказать, их проповеди и молитвы  мне порядком надоели. Та же скука преследует меня и здесь: тетка моя Венцеслава  совмещает в себе одной педантизм и суеверие целого монастыря. Но я слишком дитя  своего века, чтобы из духа противоречия ввергнуться в омут лютеранских  пререканий, — надо признаться, не менее нудных. Гуситы — это такая древняя  история, что я увлекаюсь ими не более, чем подвигами греков и римлян. Мой идеал  — это французский дух; и, мне кажется, ничто не может быть выше ума, философии,  цивилизации, процветающих в милой, веселой Франции. От времени до времени мне  удается тайком насладиться чтением ее произведений, и тогда издали, точно во  сне, сквозь щели своей тюрьмы, я вижу и счастье, и свободу, и удовольствия.    

— Вы все больше повергаете меня в недоумение, —  сказала Консуэло искренне. — Только что, рассказывая о подвигах древних  богемцев, вы, казалось, сами были воодушевлены их героизмом. Я приняла вас за  патриотку-богемку и даже немного за еретичку.    

— Я более чем еретичка, более чем чешка, — со  смехом ответила Амелия, — я немножко неверующая и отчаянный бунтарь. Я  ненавижу всякое иго, будь оно духовное или светское, и потихоньку, про себя,  протестую против Австрии, самой чопорной и лицемерной ханжи.    

— А граф Альберт такой же неверующий, как и вы? И так  же проникнут французским духом? В таком случае вы должны отлично понимать друг  друга. — Напротив, мы совсем не понимаем друг друга, и теперь, после всех  необходимых предисловий, надо рассказать вам о Нем. У моего дяди, графа  Христиана, не было детей от первого брака. Вторично он женился сорока лет; и от  второй жены у него было пять сыновей, которые, как и их мать, умерли от  какой-то наследственной болезни — от каких-то длительных страданий, кончавшихся  мозговой горячкой. Эта вторая жена была чистокровная богемка, говорят — красавица  и умница. Я не знала ее. В большой гостиной вы увидите ее портрет — в  пурпуровом плаще и в корсаже, усыпанном драгоценными камнями. Альберт  поразительно похож на нее. Он шестой и последний из ее детей; из всех них  только он достиг тридцатилетнего возраста, хоть и не без труда: здоровый на  вид, он перенес тяжкие испытания, и до сих пор странные симптомы мозговой  болезни заставляют опасаться за его жизнь. Между нами говоря, я не думаю, чтобы  он намного пережил этот роковой возраст, за который не перешагнула и его мать.  Хотя Альберт родился от пожилого отца, организм у него крепкий, но душа, как он  сам признает, больная, и болезнь эта все усиливается. С самого раннего детства  в голове его бродили какие-то странные, суеверные мысли. Четырех лет он уверял,  будто часто видит у своей кровати мать, хотя она умерла и сам он видел, как ее  хоронили; по ночам он просыпался, чтобы говорить с нею. Тетку Венцеславу это  так пугало, что она укладывала в своей комнате у постельки ребенка нескольких  служанок. А капеллан не знаю уж сколько потратил святой воды, чтобы изгнать  привидение, сколько отслужил месс, стремясь его утихомирить! Но ничто не  помогало. Мальчик, правда, долго не говорил о своих видениях, но однажды  признался кормилице, что он и теперь видит свою милую маму, но не хочет об этом  никому рассказывать, так как боится, что господин капеллан снова начнет  произносить в его комнате разные злые слова, чтобы помешать ей приходить.    

Это был невеселый, молчаливый ребенок. Его всячески  развлекали, задаривали игрушками, стараясь доставить ему удовольствие, но все  это нагоняло на него только еще большую тоску. Наконец решили не препятствовать  более его склонности к учению. И действительно, получив возможность  удовлетворить свою страсть, он несколько оживился. Но его тихая, вялая  меланхолия сменилась каким-то странным возбуждением, перемежавшимся припадками  тоски. Догадаться о причинах этой тоски и предотвратить ее было немыслимо. Так,  например, при виде нищих он заливался слезами, отдавал им все свои детские  сбережения, упрекая себя и огорчаясь, что не может дать больше. Если на его  глазах били ребенка или грубо обращались с крестьянином, он приходил в такое  негодование, что это кончалось или обмороком, или конвульсиями, длившимися  несколько часов. Все это говорило о его добром сердце и высоких душевных  качествах. Но даже самые прекрасные свойства, доведенные до крайности,  превращаются в странности, чуть ли не недостатки. Разум маленького Альберта не  развивался параллельно с чувствами и воображением. Изучение истории увлекало,  но не просвещало его. Слушая о людских преступлениях и несправедливостях, он  всегда как-то наивно волновался, напоминая того первобытного короля, который,  слушая рассказ о страданиях Христа, воскликнул, размахивая копьем: «Будь я там  со своими воинами, этого бы не случилось: я изрубил бы этих злых евреев на  тысячи кусков!»    

Альберт никак не хотел принять людей такими, какими они были  и каковы они сейчас. Он винил бога в том, что не все люди сотворены столь же  добрыми и сострадательными, как он сам. И вот благодаря своей любвеобильности  он стал, сам того не замечая, безбожником и мизантропом. Не в силах понять то,  на что сам он не был способен, Альберт в восемнадцать лет, словно малое дитя,  оказался не в состоянии жить с людьми и играть в обществе роль, налагаемую его  положением. Если в его присутствии кто-либо высказывал одну из тех  эгоистических мыслей, которые кишат в нашем мире и без которых он, пожалуй, и  не мог бы существовать, Альберт, не считаясь ни с положением этого лица, ни с  тем, как к нему относится его семья, сразу отдалялся от этого человека, и ничто  не могло заставить его быть с ним хотя бы просто учтивым. Он окружал себя  людьми из простонародья, обойденными не только судьбой, но часто и природой.  Ребенком он сходился только с детьми бедняков, особенно с увечными и дурачками,  с которыми всякому другому ребенку было бы скучно и противно играть. Этого  пристрастия он не потерял до сих пор, и вы очень скоро сами в этом убедитесь.    

Так как при всех этих странностях он был все-таки бесспорно  умен, обладал прекрасной памятью, имел способности к искусствам, то отец и  тетя, воспитывавшие его с такой любовью, могли не краснеть за него в обществе.  Его наивные выходки объясняли деревенским образом жизни, а когда он заходил в  них слишком далеко, старались под каким-нибудь предлогом удалить его от тех,  кто мог бы на это обидеться. Но, несмотря на все его достоинства и дарования,  граф и канонисса с ужасом наблюдали, как эта независимая и ко многому  безразличная натура все более и более порывает со светскими обычаями и  условностями.    

— Но до сих пор, — прервала свою собеседницу  Консуэло, — я не вижу ничего, что говорило бы об упомянутом вами безумии.    

— Это потому, что вы сами, по-видимому, прекрасная и  чистая душа, ответила Амелия. — Но, быть может, я утомила вас своей  болтовней и вы попробуете уснуть?    

— Ничуть, дорогая баронесса, умоляю вас —  продолжайте, — отвечала Консуэло.    

И Амелия продолжала свой рассказ.    

 Глава 26    

     

— Вы говорите, милая Нина, что не видите никаких  странностей в поступках и в поведении моего бедного кузена? Сейчас я представлю  вам более несомненные доказательства. Мой дядя и моя тетка, безусловно, самые  лучшие христиане и самые добрые старики на свете. Эти достойные люди всегда с  необыкновенной щедростью раздавали милостыню, делая это без малейшего чванства  и тщеславия. Так вот, мой кузен находил, что их жизнь противоречит духу  Евангелия. Он, видите ли, хотел бы, чтобы они, по примеру первых христиан,  продав все и раздав деньги неимущим, стали сами нищими. Если он из любви и  уважения к ним не говорил этого прямо, то и не скрывал своих взглядов, не  переставая печалиться о судьбе несчастных, которые вечно надрываются за  работой, вечно страдают, в то время как богачи живут в праздности и роскоши.  Все свои деньги он сейчас же раздавал нищим, считая, что это капля в море, и  тут же начинал просить еще более крупные суммы, отказывать в которых ему не  решались, так что деньги текли из его рук, как вода; он столько роздал, что в  округе вы уже не встретите ни одного бедняка; но я должна сказать, что нам от  этого не легче: требования малых сих возрастают по мере того, как они  удовлетворяются; и наши добрые крестьяне, прежде такие кроткие и смиренные,  теперь, благодаря щедротам и сладким речам молодого барина, очень высоко  подняли голову. Не будь над ними императорской власти, которая, с одной  стороны, давит нас, а с другой — все-таки оберегает, я думаю, что наши имения и  наши замки уже двадцать раз были бы разграблены и разгромлены шайками крестьян  из соседних округов. Они голодают вследствие войны, но благодаря неисчерпаемому  состраданию Альберта (его доброта известна на тридцать миль окрест) сели нам на  шею, особенно со времени всех этих перипетий с наследством императора Карла.    

Когда граф Христиан, желая образумить сына, бывало, говорил  ему, что ведь отдать все в один день — значит лишить себя возможности давать  завтра, тот отвечал: «Отец мой любимый, разве нет у нас крова, который  переживет всех нас, тогда как над головами тысяч несчастных лишь холодное и  суровое небо? Разве у каждого из нас не больше одежды, чем нужно, чтобы одеть  целую семью в лохмотьях? А разве ежедневно не вижу я за нашим столом такого  количества разных яств и чудесных венгерских вин, какого хватило бы, чтобы  накормить и поддержать всех этих несчастных нищих, изнуренных нуждой и усталостью?  Смеем ли мы отказывать в чем-либо, когда у нас во всем излишек? Имеем ли мы  право пользоваться даже необходимым, если у других и того нет? Разве заветы  Христа теперь изменились?» Что могли ответить на эти прекрасные слова и граф, и  канонисса, и капеллан, сами же воспитавшие этого молодого человека в таких  строгих и возвышенных принципах религии? И они приходили в большое смущение,  видя, что питомец их все понимает буквально, не желая идти ни на какие  требуемые временем компромиссы (на которых, мне думается, и зиждется всякое  общественное устройство).    

Еще хуже бывало, когда вопрос касался политики: Альберт  находил чудовищными человеческие законы, дающие право государям посылать на  убой миллионы людей, разорять целые огромные страны ради удовлетворения своего  тщеславия и жажды славы. Эта политическая нетерпимость становилась опасной, и  родные не решались везти его ни в Вену, ни в Прагу, ни вообще в большие города,  опасаясь, как бы его фанатические речи не повредили им. Не менее беспокоили их  и религиозные убеждения Альберта. При такой экзальтированной набожности его  вполне могли принять за еретика, достойного костра или виселицы. Он ненавидел  пап, этих апостолов Христа, ополчившихся в союзе с королями на спокойствие и  благо народа. Он порицал роскошь епископов, светский дух священников и  честолюбие всех духовных лиц. Он по целым часам излагал бедному капеллану то,  что в далеком прошлом уже говорили в своих проповедях Ян Гус и Мартин Лютер.  Альберт проводил целые часы, распростершись на полу часовни, погруженный в  глубочайшие религиозные размышления, охваченный священным экстазом. Он соблюдал  посты и предавался воздержанию гораздо строже, чем того требовала церковь.  Говорили даже, что он носит власяницу, и понадобилась вся власть отца и вся  нежность тетушки, чтобы заставить его отказаться от этих истязаний, конечно,  немало способствовавших его экзальтации.    

Когда его добрые и разумные родные увидели, что он способен  в несколько лет растратить все свое состояние, да к тому же еще, как противник  католической церкви и правительства, рискует попасть в тюрьму, они с грустью в  душе решили отправить его путешествовать. Они надеялись, что, сталкиваясь с  различными людьми, знакомясь в разных странах с их основными государственными  законами, почти одинаковыми во всем цивилизованном мире, он привыкнет жить  среди людей, и жить так, как живут они. И вот его поручили гувернеру, хитрому  иезуиту, светскому и очень умному человеку, понявшему с полуслова свою роль и  взявшемуся исполнить то, чего не решались ему высказать прямо. Откровенно  говоря, требовалось обольстить и притупить эту непримиримую душу, сделать ее  годной для общественного ярма, вливая в нее по капле необходимые для этого  сладкие яды — тщеславие, честолюбие, безразлично-спокойное отношение к религии,  политике и морали. Не хмурьтесь так, милая Порпорина! Мой почтенный дядя —  простой и добрый человек. С юных лет он смотрел на все так, как ему это было  внушено, и умел в течение всей своей жизни без ханжества и излишних рассуждении  примирять терпимость и религию, долг христианина и обязанности владетельного  вельможи. В нашем обществе и в наш век, когда на миллион таких людей, как все  мы, встречается один такой, как Альберт, мудр тот, кто идет вместе с веком и  вместе с обществом; а кто стремится вернуться за две тысячи лет назад, тот  безумец: никого не убедив, он только приводит в негодование людей своего круга.    

Альберт путешествовал восемь лет. Он посетил Италию,  Францию, Англию, Пруссию, Польшу, Россию и даже Турцию. Вернулся он через  Венгрию, Южную Германию и Баварию. За все время этого долгого путешествия он  вел себя вполне благоразумно: не тратил больше, чем позволяло приличное  содержание, которое назначили ему родные, писал им ласковые, нежные письма и,  не вдаваясь ни в какие рассуждения, просто описывал все виденное; аббату же,  своему гувернеру, он не давал ни малейшего повода для жалоб или неудовольствия.    

Вернувшись домой в начале прошлого года, он, едва  поцеловавшись со всеми, тотчас, говорят, удалился в комнату своей покойной  матери и, запершись, просидел там несколько часов; затем, выйдя оттуда, страшно  бледный, отправился один в горы.    

В это время аббат вел откровенную беседу с канониссой  Венцеславой и капелланом, потребовавшими, чтобы он без утайки рассказал им все  о физическом и моральном состоянии молодого графа. «Граф Альберт, — сказал  он им, — уж не знаю, право, отчего — оттого ли, что путешествие сразу  изменило его, оттого ли, что по вашим рассказам о его детстве я составил себе о  нем неверное представление, — граф Альберт, говорю я, с первого дня нашей  совместной жизни был таким же, каким вы его видите сейчас: кротким, спокойным,  выносливым, терпеливым и необыкновенно учтивым. За все время он ни разу не  изменил себе, и я был бы самым несправедливым человеком на свете, если бы  пожаловался хоть на что-либо. Того, чего я так боялся, — безумных трат,  резких выходок, высокопарных наставлений, экзальтированного аскетизма, —  мне не пришлось наблюдать. Он ни разу не выразил желания самостоятельно  распорядиться теми суммами, которые вы мне доверили. Вообще он никогда не проявлял  ни малейшего неудовольствия. Правда, я всегда предупреждал его желания и, видя,  что к нашей карете подходит нищий, спешил подать милостыню прежде, чем он  успевал протянуть руку. Могу сказать, что такой способ действия оказался очень  удачным: почти не видя нищеты и недугов, молодой граф, казалось, совершенно  перестал думать о том, что его прежде так удручало. Никогда я не слышал, чтобы  он бранил кого-нибудь, порицал какой-нибудь обычай или отзывался неодобрительно  о каком-нибудь установлении. Его экзальтированная набожность, так пугавшая вас,  уступила место спокойному исполнению обрядов, приличествующему светскому  человеку. Он бывал при самых блестящих дворах Европы, проводил время в лучшем  обществе, ничем не увлекаясь, но ничем и не возмущаясь. Всюду обращали внимание  на его красоту, благородные манеры, учтивость без всякой напыщенности, на его  такт и находчивость в беседе. Молодой граф остался таким же чистым, как самая  благовоспитанная девица, не выказывая при этом никакой чопорности дурного тона.  Он бывал в театрах, осматривал музеи, памятники, говорил сдержанно и толково об  искусстве. Словом, у меня сложилось представление о нем как о вполне  благоразумном, уравновешенном человеке, и мне совершенно непонятно то  беспокойство, которое он внушал вам. Если в нем и есть нечто необычное, так это  именно чувство меры, осторожность, хладнокровие, отсутствие увлечений и  страстей, чего я никогда еще не встречал в молодом человеке, столь щедро  одаренном красотой, знатностью и богатством».    

Впрочем, в этом отчете не было ничего нового, — он  являлся лишь подтверждением частых писем аббата родным; но они все время  боялись, не преувеличивает ли он, и успокоились, лишь когда он подтвердил  полное моральное перерождение моего двоюродного брата, видимо не опасаясь, что  тот на глазах родителей немедленно опровергнет его своим поведением. Аббата  осыпали подарками, благодарностями и стали ждать с нетерпением возвращения  Альберта с прогулки. Она тянулась долго, и когда наконец молодой граф появился  к ужину, все были поражены его бледностью и серьезностью. Если в первую минуту  при встрече лицо его сияло нежной и глубокой радостью, то теперь от нее не  осталось и следа. Все были удивлены и с беспокойством тихонько обратились к  аббату за разъяснениями. Тот взглянул на Альберта и, подойдя к отозвавшим его в  угол родственникам, ответил с изумлением: «Право, я не нахожу ничего особенного  в лице графа: у него все то же благородное, спокойное выражение, какое я привык  видеть на протяжении тех восьми лет, что я имею честь состоять при нем». Граф  Христиан вполне удовлетворился таким ответом.    

«Когда мы расстались с Альбертом, — сказал он  сестре, — на щеках его еще играл румянец юности, а внутренняя лихорадка  часто — увы! — придавала блеск его глазам и живость голосу. Теперь мы  видим его загоревшим от южного солнца, немного похудевшим, вероятно от  усталости, и более серьезным, как это и приличествует сложившемуся мужчине. Вам  не кажется, сестрица, что сейчас он гораздо лучше?»    

«В его серьезности чувствуется грусть, — ответила моя  добрая тетушка. — Я никогда в жизни не видела двадцативосьмилетнего  Молодого человека, который был бы таким вялым и таким молчаливым. Он едва  отвечает нам». «Граф всегда скуп на слова», — возразил аббат.    

«Раньше это было не так, — сказала канонисса. —  Если бывали недели, когда мы его видели молчаливым и задумчивым, то бывали и  дни, когда он воодушевлялся и говорил целыми часами».    

«Я никогда не замечал, — возразил аббат, — чтобы  он изменял той сдержанности, которую вы теперь в нем наблюдаете».    

«Неужели он больше нравился вам, когда говорил слишком много  и своими разговорами приводил нас в ужас? — спросил граф Христиан свою  озабоченную сестру. — Ох, эти женщины!»    

«Да, но тогда он все-таки жил, — сказала она, — а  теперь он производит впечатление выходца с того света, равнодушного ко всему  земному». «Таков характер молодого графа, — сказал аббат, — он  человек замкнутый, ни с кем не любит делиться впечатлениями и, говоря  откровенно, не поддается влиянию никаких внешних впечатлений. Это свойство  людей холодных, благоразумных, рассудительных; так уж он создан, и я глубоко  убежден, что, стремясь расшевелить его, можно только внести тревогу в его душу,  чуждую всякой живости и опасной предприимчивости».    

«О! Я готова поклясться, что его истинный характер вовсе не  таков! воскликнула канонисса.    

«Госпожа канонисса, вероятно, откажется от своего  предубеждения против столь редкого преимущества», — сказал аббат.    

«В самом деле, сестрица, — сказал граф Христиан, —  я нахожу, что господин аббат рассуждает весьма мудро. Не он ли своими усилиями  и влиянием достиг того, к чему мы так стремились? Не он ли предотвратил  несчастья, которых мы так боялись? Альберт был расточителен, экзальтирован,  безумно смел! Вернулся он к нам таким, каким должен быть, чтобы заслужить  уважение, доверие и почтение себе подобных».    

«Но вернулся истертым, как старинная книга, —  проговорила тетушка, — а может быть, ожесточенным и презирающим все то,  что не соответствует его тайным желаниям. Мне даже кажется, что он не рад нам,  а мыто ждали его с таким нетерпением!»    

«Граф и сам с нетерпением стремился домой, — заметил  аббат, — я прекрасно это видел, хотя открыто он этого не выказывал. Он  ведь так мало общителен. По природе своей он очень замкнутый человек».    

«Наоборот, по натуре своей он очень экспансивен, —  горячо возразила канонисса. — Он бывал подчас вспыльчив, а по временам  чрезвычайно нежен. Часто он сердил меня, но стоило ему броситься мне на шею, и  я тотчас все ему прощала».    

«По отношению ко мне ему никогда ничего не приходилось  заглаживать», — сказал аббат.    

«Поверьте, сестрица, так гораздо лучше», — настаивал  мой дядя.    

«Увы! — воскликнула канонисса. — Неужели всегда у  него будет это выражение лица, которое приводит меня в ужас и надрывает мне  сердце?»    

«Это — гордое, благородное выражение, приличествующее  человеку его круга», — сказал аббат.    

«Нет! Это просто каменное лицо! — воскликнула  канонисса. — Глядя на него, мне кажется, что я вижу его мать, но не доброй  и нежной, какой я ее знала, а ледяной и неподвижной, как она нарисована на  портрете в дубовой раме». — «Повторяю вашему сиятельству, — настаивал  аббат, — что это обычное выражение лица графа Альберта за эти восемь лет».    

«Увы! Значит, вот уже восемь ужасных лет, как он никому не  улыбнулся! — воскликнула, заливаясь слезами, моя добрейшая тетушка. —  За эти два часа, что я не свожу с него глаз, его сжатые бескровные губы ни разу  не оживились улыбкой. Ах, мне хочется броситься к нему, прижать его к сердцу,  упрекнуть в равнодушии, даже выбранить, как бывало. Быть может, и теперь, как  прежде, он, рыдая, кинулся бы мне на шею!»    

«Сохрани вас бог от такой неосторожности, дорогая  сестра, — проговорил граф Христиан, заставляя ее отвернуться от Альберта,  с которого та не сводила глаз, полных слез. — Не поддавайтесь материнской  слабости, — продолжал он, — мы уже с вами видели, каким бичом была  эта чрезмерная чувствительность для жизни и рассудка нашего бедного мальчика.  Развлекая его, устраняя от него всякое сильное волнение, господин аббат, следуя  указаниям врачей и нашим, умиротворил эту тревожную душу. Смотрите, не  испортите всего причудами своей ребячливой нежности».    

Канонисса согласилась с доводами брата и постаралась  примириться с ледяной холодностью Альберта, но она не могла к этому привыкнуть  и то и дело шептала на ухо брату: «Что там ни говорите, Христиан, но я боюсь,  что, обращаясь с ним как с больным ребенком, а не как с мужчиной, аббат погубил  его».    

Вечером, отходя ко сну, все начали прощаться; Альберт  почтительно склонился под отцовским благословением; когда же канонисса прижала  его к своей груди и он заметил, что она вся дрожит, а голос ее прерывается от  волнения, он тоже задрожал и, словно почувствовав нестерпимую боль, вдруг  вырвался из ее объятий.    

«Видите, сестрица, — шепотом сказал граф, — он  отвык от душевных волнений, вы ему вредите».    

Говоря это, граф, сам далеко не успокоенный, с волнением  следил глазами за сыном, желая проверить, как тот относится к аббату: не  предпочитает ли он теперь его всем своим? Но Альберт с холодной вежливостью  поклонился своему гувернеру.    

«Сын мой, — проговорил граф, — мне кажется, что я  поступил сообразно твоим желаниям и симпатиям, попросив господина аббата не  покидать тебя, как он имел намерение сделать, а остаться с нами возможно  дольше. Мне не хотелось бы, чтобы наше счастье — снова быть вместе — омрачилось  для тебя каким-либо огорчением, и я хочу надеяться, что твой уважаемый друг  поможет нам сделать для тебя безоблачной эту радость свидания».    

Альберт ответил на это лишь глубоким поклоном, и какая-то  странная улыбка мелькнула на его губах.    

«Увы, — проговорила бедная канонисса, когда племянник  вышел, — вот как он теперь улыбается!»    

 Глава 27    

     

— Во время отсутствия Альберта граф и канонисса строили  много всяких планов о будущности своего дорогого мальчика, особенно о его  женитьбе. С его красотой, именем и еще очень значительным состоянием Альберт  мог рассчитывать на самую лучшую партию. Однако на тот случай, если бы остатки  апатии и нелюдимости помешали его светским успехам, обожавшие его родные  держали для него в запасе молодую девушку с таким же знатным именем, как и у  него самого, — его двоюродную сестру, носящую ту же фамилию; хоть и  единственная дочь, она была менее богата, чем он, но довольно хороша собой —  такими бывают в шестнадцать лет девочки, красивые свежестью молодости. Эта  молодая особа — баронесса Амелия фон Рудольштадт, ваша покорная слуга и ваша  новая подруга.    

«Она, — говорили между собой старики, сидя у  камина, — не видела еще ни одного мужчины. Воспитанница монастыря, она с  радостью пойдет замуж, лишь бы вырваться оттуда. Претендовать на лучшую партию  она не может. А что касается странностей, которые могут сохраниться в характере  ее двоюродного брата, то воспоминания детства, родство, несколько месяцев  близости с нами, конечно, все сгладят и заставят ее, хотя бы из родственного  чувства, молчаливо выносить то, чего, быть может, не стала бы терпеть чужая». В  согласии моего отца они не сомневались: по правде сказать, собственной воли у  него никогда не было, всю жизнь он поступал так, как хотели его старший брат и  сестра Венцеслава.    

После двух недель внимательного наблюдения дядя и тетка  поняли, что последнему отпрыску их рода, вследствие меланхоличности и полнейшей  замкнутости характера, не суждено покрыть их имя новой славой. Молодой граф не  проявлял ни малейшего желания блистать на каком-либо поприще: его не тянуло ни  к военной карьере, ни к гражданской, ни к дипломатии. На все предложения он  отвечал с покорным видом, что готов подчиниться воле родительской, но что ему  самому не нужно ни роскоши» ни славы. В сущности, апатичный характер Альберта  был повторением, но в более сильной степени, характера его отца, у которого  терпение граничит с безразличием, а скромность является чем-то вроде  самоотречения. Что выставляет моего дядю в несколько ином свете и чего нет у  его сына, так это его горячее, притом лишенное всякой напыщенности и тщеславия,  отношение к общественному долгу. Альберт, казалось, признавал теперь семейные  обязанности, но к общественным обязанностям, как мы их понимаем, относился,  по-видимому, не менее равнодушно, чем в детские годы. Наши отцы, его и мой,  сражались при Монтекукули против Тюренна. В войну они вносили фанатизм,  подогретый сознанием имперского величия. В то время считалось долгом слепо  повиноваться и слепо верить своим властелинам. Наше более просвещенное время  срывает ореол с монархов, и современная молодежь осмеливается не верить ни  императорской короне, ни папской тиаре. Когда дядя пытался пробудить в сыне  древний рыцарский пыл, он прекрасно видел, что все его речи ровно ничего не  говорят этому скептически настроенному человеку, ко всему относящемуся с презрением.    

«Если уж это так, не будем ему перечить, — решили дядя  с теткой, — не будем вредить этому и без того печальному выздоровлению, в  результате которого вместо возбужденного человека нам вернули человека  угасшего. Пусть живет себе спокойно, как ему хочется. Пусть будет усидчивым  ученым-философом, как некоторые из его предков, или же страстным охотником,  подобно нашему брату Фридриху, или справедливым, творящим добро помещиком,  каким старается быть его отец. Пусть он ведет отныне спокойную, безобидную жизнь  старика; он будет первым из Рудольштадтов, не знавшим молодости. Но так как  нельзя допустить, чтобы с ним угас и наш род, надо поскорее женить его, дабы  наследники нашего имени восполнили этот пробел на блестящих страницах нашей  истории. Кто знает, быть может, по воле провидения рыцарская кровь его предков,  как бы отдыхая в нем, забурлит с новой силой и отвагой в жилах его потомков?»    

И тут же было решено поговорить с Альбертом о женитьбе.    

Сначала затронули этот вопрос слегка, но, видя, что он и к  женитьбе относится с таким же равнодушием, как ко всему прочему, стали говорить  с ним более серьезно и настойчиво. Он возражал, ссылаясь на свою застенчивость,  на неумение вести себя в женском обществе.    

«Надо правду сказать, — говорила тетушка, — что,  будь я молодой женщиной, такой угрюмый претендент, как наш Альберт, внушил бы  мне больше страха, чем желания выйти за него замуж, и я бы даже горб свой не  променяла на его речи».    

«Значит, нам нужно прибегнуть к последнему средству, —  решил дядя, — женить его на Амелии. Он знал ее ребенком, смотрит на нее  как на сестру, поэтому будет с нею менее застенчив. А так как она характера  веселого и решительного, то своей жизнерадостностью может вывести нашего  Альберта из этой меланхолии, которой он все больше и больше поддается».    

Альберт не отклонил этого проекта, но и не высказался за  него, — он только согласился увидеться со мной и ближе познакомиться.  Решено было ни о чем меня не предупреждать, дабы избавить от обиды отказа,  всегда возможного с его стороны. Написали об этом моему отцу и, получив его  согласие, начали сейчас же хлопотать перед папой о разрешении на наш брак,  необходимом ввиду близкого родства. Тем временем отец взял меня из монастыря, и  в одно прекрасное утро мы подъехали к замку Исполинов. Наслаждаясь деревенским  воздухом, я с нетерпением ждала минуты, когда увижу своего жениха. Добрый мой  отец, полный надежд, воображал, будто я ничего не знаю о брачном проекте, а сам  в дороге, не замечая этого, все мне выболтал.    

Первое, что меня поразило в Альберте, это его красота и  благородная осанка. Признаюсь вам, дорогая Нина, что мое сердечко сильно  забилось, когда он поцеловал мне руку, и в течение нескольких дней каждый его  взгляд, каждое слово приводили меня в восторг. Его серьезность нисколько не  отталкивала меня, а он, казалось, не чувствовал в моем присутствии ни малейшего  стеснения. Как в дни детства, он говорил мне «ты», и когда, из опасения  нарушить светские приличия, старался поправиться, родные разрешали ему это и  даже просили сохранить свою прежнюю фамильярность в обращении со мной. Моя  веселость порой вызывала у него непринужденную улыбку, и наша добрая тетушка,  вне себя от восторга, приписывала мне всю честь этого исцеления, которое уже  считала окончательным. Словом, он относился ко мне кротко и ласково, как к  ребенку, и пока что я довольствовалась этим, уверенная, что в недалеком будущем  он обратит более серьезное внимание на мою задорную рожицу и на мои красивые  туалеты, на которые я не скупилась, чтобы ему понравиться.    

Однако вскоре, к моему огорчению, мне пришлось убедиться,  что он очень мало интересуется моей наружностью, а туалетов просто не замечает.  Как-то раз тетушка обратила его внимание на прелестное лазоревоголубое платье,  чудесно обрисовывавшее мою фигуру. А он стал уверять, что платье ярко-красное.  Тут аббат, его гувернер, большой любитель комплиментов, желая преподать ему  урок учтивости, вмешался, говоря, что он отлично понимает, почему граф Альберт  не разглядел цвета моего платья. Казалось бы, моему кузену представлялся  удобный случай сказать мне какую-нибудь любезность по поводу роз на моих щеках  и золота моих волос. Но он лишь сухо возразил аббату, что отличать цвета умеет  не хуже его и что платье мое красно, как кровь.    

Не знаю почему, но эта странность его поведения и грубость  вызвали во мне дрожь. Я взглянула на Альберта, и мне вдруг стало страшно от  выражения его глаз. С этого дня я стала больше бояться его, чем любить. Скоро я  совсем его разлюбила, а теперь и не боюсь и не люблю. Я просто жалею его — и  только. Вы сами мало-помалу увидите, почему это так, и поймете меня.    

На следующий день мы собирались отправиться за покупками в  Тусту, ближайший город. Я очень радовалась этой прогулке. Альберт должен был  верхом сопровождать меня. Я была готова и ждала, что он подсадит меня в седло.  Экипажи были поданы и стояли у подъезда, а Альберт все не появлялся. Его слуга  доложил, что в назначенный час постучал к нему в дверь. Камердинера снова  послали справиться, готов ли молодой граф. Надо сказать, что у Альберта была  мания всегда одеваться самому, без помощи слуги; только выйдя из своей комнаты,  он разрешал камердинеру войти в нее. Напрасно стучали к нему, — он не  отвечал. Встревоженный этим молчанием, старый граф сам отправился к комнате  сына, но ему не удалось ни открыть дверь, запертую изнутри, ни добиться от  Альберта хотя бы одного слова. Все начали уже беспокоиться, но аббат объявил  спокойным голосом, что у графа Альберта бывают иногда припадки непробудного  сна, вроде какого-то оцепенения, и если его внезапно разбудить, то он приходит  в очень возбужденное состояние, после чего в течение нескольких дней плохо себя  чувствует.    

«Но ведь это болезнь! — с тревогой воскликнула  канонисса.    

«Не думаю, — отвечал аббат, — я никогда не слышал,  чтобы он на что-либо жаловался. Доктора, которых я приглашал во время подобного  сна, не находили у графа никакой болезни, а это состояние объясняли  переутомлением, физическим или умственным. Они настаивали, что нельзя нарушать  этой потребности в полном покое и забвении».    

«И часто это с ним бывает? — спросил дядя.    

«Я наблюдал это явление лишь пять-шесть раз за все восемь  лет, — ответил аббат, — и так как я никогда не тревожил его, то это  проходило без всяких неприятных последствий».    

«И долго это продолжается? — спросила я в свою очередь,  очень раздосадованная.    

«Более или менее долго, — сказал аббат, — в  зависимости от того, как долго длилась бессонница, предшествовавшая этой потере  сил или вызвавшая ее. Но знать это невозможно, так как граф сам не помнит  причины или не хочет о ней говорить. Он очень много работает и скрывает это с редкой  скромностью».    

«Значит, он очень начитан? — спросила я.    

«Чрезвычайно», — ответил аббат.    

«И никогда этого не выказывает?»    

«Он делает из этого тайну и даже сам этого не подозревает».    

«На что ему эта ученость в таком случае?»    

«Гений — как красота, — ответил льстивый иезуит, глядя  на меня маслеными глазками, — это милости неба, не внушающие ни гордости,  ни волнения тем, кто ими наделен».    

Я поняла его наставление и, как вы можете себе представить,  еще больше разозлилась. Решили отложить прогулку до пробуждения моего кузена.  Но когда по прошествии двух часов он так и не появился, я скинула свою  великолепную амазонку и села вышивать за пяльцы. Не скрою, при этом я много  изорвала шелка и пропустила крестиков. Я была возмущена дерзостью Альберта. Как  он смел, сидя над своими книгами, забыть о предстоящей прогулке со мной и  теперь спать непробудным сном, в то время как я его жду?! Время шло, и поневоле  пришлось отказаться от поездки в город. Мой отец, вполне удовлетворившись  объяснениями аббата, взял свое ружье и преспокойно отправился стрелять зайцев.  Тетушка, менее спокойная, раз двадцать поднималась к комнате племянника, чтобы  послушать у его дверей. Но там царила мертвая тишина, не слышно было даже его  дыхания. Бедная старушка была в отчаянии, видя, до чего я недовольна. А дядя  Христиан, чтобы забыться, взял книжку духовного содержания, уселся в уголке  гостиной и стал читать с таким смирением, что я готова была выпрыгнуть в окно с  досады. Наконец, уже под вечер, тетушка, вся сияющая, пришла сказать, что Альберт  встал и одевается. Аббат посоветовал нам при появлении молодого графа не  проявлять ни удивления, ни беспокойства, не предлагать ему никаких вопросов и  только стараться отвлечь его, если он будет огорчен случившимся.    

«Но если мой кузен не болен, значит, он маньяк? —  воскликнула я, вспылив. Я сейчас же пожалела о сказанном, увидев, как  изменилось от моих жестоких слов лицо бедного дяди.    

Но когда Альберт как ни в чем не бывало вошел, не найдя  нужным даже извиниться и, видимо, нимало не подозревая о нашем недовольстве, я  возмутилась и очень сухо с ним поздоровалась. Он даже не заметил этого.  Казалось, он был весь погружен в свои думы.    

Вечером моему отцу пришло в голову, что Альберта может  развеселить музыка. Я еще ни разу не пела при нем; моя арфа прибыла только  накануне. Не перед вами, ученая Порпорина, мне хвастаться своими познаниями в  музыке, но вы сами убедитесь, что у меня недурной голосок и есть врожденная  музыкальность. Я заставила долго просить себя: мне больше хотелось плакать, чем  петь. Альберт не проронил ни слова, не выказал ни малейшего желания послушать  меня. Наконец я все-таки согласилась, но пела очень плохо, и Альберт, словно я  терзала ему слух,    

был настолько груб, что после нескольких тактов вышел из  комнаты. Мне пришлось призвать на помощь все мое самолюбие, всю мою гордость,  чтобы не расплакаться и допеть арию, не порвав со злости струн арфы. Тетушка  вышла вслед за племянником, отец мой сейчас же заснул, а дядя ждал у дверей  возвращения сестры, чтобы узнать от нее, что с сыном. Один аббат рассыпался  передо мной в комплиментах, но они злили меня больше, чем безразличие  остальных. «По-видимому, мой кузен не любит музыки», — сказала я.    

«Напротив, он очень ее любит, — отвечал аббат, —  но это зависит…»    

«От того, как поют», — прервала я его.    

«… от его душевного состояния, — продолжал он, не  смутившись. Иногда музыка ему приятна, иногда вредна. По-видимому, вы так его  растрогали, что он не в силах был владеть собой и ушел, испугавшись, как бы не  обнаружить свои чувства. Это бегство должно вам льстить больше всяких похвал».    

В лести иезуита было что-то хитрое и насмешливое,  возбуждавшее во мне ненависть к этому человеку. Но скоро я избавилась от него,  как вы это сейчас увидите.    

 Глава 28    

     

— На следующий день моей тетушке, становящейся  разговорчивой, лишь когда она чем-нибудь очень взволнована, пришла в голову  злосчастная мысль затеять беседу с аббатом и капелланом. А так как, помимо  родственных привязанностей, поглощающих ее почти всецело, единственное в мире,  что ее интересует, — это величие нашего рода, то она не преминула  распространиться насчет своей родословной, доказывая обоим священникам, что наш  род, особенно по женской линии, самый знаменитый, самый чистый — словом,  наилучший из всех немецких родов. Аббат слушал терпеливо, капеллан — с  благоговением, как вдруг Альберт, казалось совершенно не слушавший тетушку,  прервал ее с легким раздражением:    

«Мне кажется, милая тетушка, что вы заблуждаетесь  относительно превосходства нашего рода. Правда, и дворянство и титулы получены  нашими предками довольно давно, но род, потерявший свое имя и, так сказать,  отрекшийся от него, сменивший его на имя женщины, чужой по национальности и по  вере, — такой род утрачивает право гордиться своими старинными доблестями  и верностью своей стране».    

Это замечание задело канониссу за живое, и, заметив, что  аббат насторожился, она сочла нужным возразить племяннику.    

«Я не согласна с вами, дорогой мой, — сказала  она. — Не раз бывало, что какой-нибудь именитый род возвышался еще более,  присоединив к своему имени имя материнской линии, дабы не лишить своих  наследников чести происходить от женщины доблестного рода».    

«Но здесь этот пример неприменим, — возразил Альберт с  несвойственной ему настойчивостью. — Я понимаю, что можно соединить два  славных имени. Я нахожу вполне справедливым, чтобы женщина передала детям свое  имя, присоединив его к имени мужа. Но полное уничтожение имени мужа кажется мне  оскорблением со стороны той, которая этого требует, и низостью со стороны того,  кто этому подчиняется».    

«Альберт, вы вспоминаете события из слишком далекого  прошлого, — проговорила с глубоким вздохом канонисса, — и приводите  пример, еще менее удачный, чем мой. Господин аббат, слушая вас, мог подумать,  что какой-то мужчина, наш предок, был способен на низость. Раз вы так прекрасно  осведомлены о вещах, которые, как я думала, вам почти неизвестны, вы не должны  были делать подобное замечание по поводу политических событий… столь далеких от  нас, благодарение богу…»    

«Если сказанное мною вам неприятно, тетушка, я сейчас  приведу факт, который смоет всякое позорное обвинение с памяти нашего предка  Витольда, последнего графа Рудольштадта. Это, мне кажется, очень интересует мою  кузину, — заметил он, видя, как я вытаращила на него глаза, пораженная  тем, что он, вопреки своей обычной молчаливости и философскому образу мыслей,  вдруг пустился в такой спор. — Да будет вам известно, Амелия, что нашему  прадеду Братиславу едва исполнилось четыре года, когда его мать, Ульрика  Рудольштадт, сочла нужным заклеймить его позором, — отняв у него его  настоящее имя, имя его отцов — Подебрад, и дав ему взамен то саксонское имя,  которое мы теперь носим вместе с вами: вы — не краснея, а я — не гордясь им».    

«По-моему, совершенно бесполезно вспоминать о вещах, столь  далеких от нашей эпохи», — проговорил граф Христиан, которому, видимо,  было не по себе.    

«Мне кажется, что тетушка заглянула в еще более далекое  прошлое, рассказывая нам про великие заслуги Рудольштадтов, и я не понимаю, что  дурного в том, если кто-нибудь из нас, случайно вспомнив, что он чех, а не  саксонец по происхождению, что его зовут Подебрад, а не Рудольштадт, станет  рассказывать о событиях, которые произошли всего каких-нибудь сто двадцать лет  тому назад».    

«Я знал, — вмешался аббат, слушавший Альберта с большим  интересом, что ваш именитый род в прошлом был в родстве с королевским родом  Георгия Подебрада, но не подозревал, что вы прямые его потомки, имеющие право  носить его имя».    

«Это потому, — ответил Альберт, — что тетушка, так  хорошо разбирающаяся в генеалогии, сочла нужным отсечь в своей памяти то  древнее и почтенное древо, от которого происходим мы. Но генеалогическое древо,  на котором кровавыми буквами занесена наша славная и мрачная история, еще  высится на соседней горе».    

Так как, говоря это, Альберт оживлялся все больше и больше,  а лицо дяди делалось все мрачнее, аббат, хотя в нем и было задето любопытство,  попробовал было переменить разговор. Но мое любопытство было слишком сильно.    

«Что вы хотите сказать этим, Альберт? — воскликнула я,  подходя к нему.    

«Я хочу сказать то, что каждый из рода Подебрадов должен был  бы знать, — ответил он. — Я хочу сказать, что на старом дубе скалы  Ужаса, на который вы ежедневно смотрите из своего окна, Амелия, и под сень  которого я советую вам никогда не садиться, не сотворив молитвы, триста лет  тому назад висели плоды потяжелее тех высохших желудей, которые теперь почти не  растут на нем».    

«Это ужасная история, — пробормотал перепуганный  капеллан, — не понимаю, кто мог об этом рассказать графу Альберту».    

«Местное предание, а быть может, нечто еще более  достоверное, — ответил Альберт. — Как ни сжигай семейные архивы и  исторические документы, господин капеллан, как ни воспитывай детей в неведении  минувшего, как ни заставляй молчать простодушных людей с помощью софизмов, а  слабых — с помощью угроз, — ни страх пред деспотизмом, ни боязнь ада не  могут заглушить тысячи голосов прошлого, они несутся отовсюду. Нет! Нет! Они  слишком громки, эти ужасные голоса, чтобы слова священника могли заставить их  умолкнуть. Когда мы спим, они говорят нашим душам устами призраков,  поднимающихся из могил, дабы предупредить нас; мы слышим эти голоса среди шума  природы; они, как некогда голоса богов в священных рощах, исходят даже из  древесных стволов, чтобы рассказать нам о преступлениях, о несчастьях и  подвигах наших отцов…»    

«Зачем, мой бедный мальчик, ты мучаешь себя такими  горестными мыслями и роковыми воспоминаниями? — проговорила канонисса.    

«Это ваша генеалогия, тетушка, это путешествие, которое вы  только что совершили в прошлые века, — это они пробудили во мне  воспоминание о пятнадцати монахах, собственноручно повешенных на ветвях дуба  одним из моих предков… Да, моим предком, самым великим, самым страшным, самым  упорным, — тем, кого звали „Грозный слепец“, непобедимый Ян Жижка,  поборник чаши!»    

Громкое, ненавистное имя главы таборитов — сектантов,  которые во время Гуситских войн превосходили своей энергией, храбростью и  жестокостью всех остальных реформатов, поразило, как удар грома, обоих  священников. Капеллан даже осенил себя крестным знамением, а тетушка, сидевшая  рядом с Альбертом, невольно отодвинулась от него.    

«Боже милостивый! — воскликнула она. — Да о чем и  о ком говорит этот мальчик? Не слушайте его, господин аббат! Нет, никогда,  никогда наша семья не имела ничего общего с тем окаянным, гнусное имя которого  он только что произнес».    

«Говорите за себя, тетушка, — решительно возразил  Альберт. — Вы — Рудольштадт в душе, хотя в действительности происходите от  Подебрадов. Но в моих жилах течет на несколько капель больше чешской крови и на  несколько капель меньше крови иностранной. В родословном древе моей матери не  было ни саксонцев, ни баварцев, ни пруссаков; она была чистой славянской расы.  Вы, тетушка, по-видимому, не интересуетесь благородным происхождением, на  которое не можете претендовать, а я, дорожа своим личным славным  происхождением, могу сообщить вам, если вы не знаете, и напомнить вам, если вы  забыли, что у Яна Жижки была дочь, которая вышла замуж за графа Прахалица, и  что мать моя, будучи сама Прахалиц, — потомок по прямой женской линии Яна  Жижки так точно, как вы, тетушка, — потомок Рудольштадтов».    

«Это бред, это заблуждение, Альберт…»    

«Нет, дорогая тетушка, это вам может подтвердить господин  капеллан, человек правдивый, богобоязненный; у него в руках были дворянские  грамоты, удостоверяющие это».    

«У меня? — вскричал капеллан, бледный как мертвец.    

«Вы можете в этом сознаться, не краснея перед господином  аббатом, — с горькой иронией ответил Альберт. — Вы только исполнили  свой долг католического священника и австрийского подданного, когда сожгли эти  документы на следующий день после смерти моей матери».    

«Моя совесть повелела мне тогда сжечь их, но свидетелем  этого был один господь, — проговорил капеллан, еще больше бледнея. —  Граф Альберт, скажите, кто мог вам это открыть?»    

«Я уже сказал вам, господин капеллан: голос, говорящий  громче, чем голос священника».    

«Что это за голос, Альберт? — спросила я, сильно  заинтересованная.    

«Голос, говорящий во время сна», — ответил Альберт.    

«Но это ничего не объясняет, сын мой», — сказал граф  Христиан задумчиво и грустно.    

«Голос крови, отец мой! — ответил Альберт тоном,  заставившим всех нас вздрогнуть.    

«О боже мой! — воскликнул дядя, молитвенно сложив  руки. — Опять те же сны, опять та же игра больного воображения, которые  когда-то так терзали его бедную мать. — И, наклонившись к тетушке, он тихо  прибавил: — Должно быть, во время своей болезни она обо всем этом говорила при  ребенке, и, очевидно, это запечатлелось в его детском мозгу».    

«Это невозможно, братец, — ответила канонисса, —  Альберту не было и трех лет, когда он потерял мать».    

«Вероятнее всего, — вполголоса заговорил  капеллан, — что в доме могло сохраниться что-нибудь из тех проклятых  еретических писаний, полных лжи и безбожия, которые она хранила в силу семейных  традиций. Тем не менее перед смертью у нее хватило нравственных сил  пожертвовать ими».    

«Нет, от них ничего не сохранилось, — проговорил  Альберт, не пропустивший ни одного слова, сказанного капелланом, несмотря на  то, что тот говорил очень тихо, а молодой граф, возбужденно прохаживавшийся по  большой гостиной, в это время был на другом ее конце. — Вы сами прекрасно  знаете, господин капеллан, что вы уничтожили все и что на следующий день после  ее кончины вы все обыскали и перерыли в ее комнате».    

«Откуда ты все это взял, Альберт? — строго спросил граф  Христиан. Какой вероломный или безрассудный слуга вздумал смутить твой юный ум,  рассказав, несомненно в преувеличенном виде, об этих семейных событиях?» «Ни  один из слуг мне этого не говорил, отец, клянусь моей верой и совестью».    

«Значит, это дело рук врага рода человеческого», —  пробормотал с ужасом капеллан.    

«Пожалуй, более правдоподобно и более по-христиански, —  вставил аббат, — допустить, что граф Альберт одарен исключительной памятью  и что события, которые обыкновенно проходят для детей бесследно, запечатлелись  в его мозгу. Убедившись в редком уме графа, я могу легко предположить, что он  развился чрезвычайно рано, а память его поистине необыкновенна». «Память моя  вам кажется такой необыкновенной лишь потому, что вы сами совершенно лишены  ее, — возразил сухо Альберт. — Например, вы не помните, что вы делали  в тысяча шестьсот девятнадцатом году, после того как мужественный, верный  протестант Витольд Подебрад (ваш дед, дорогая тетушка), последний предок,  носивший наше имя, обагрил своей кровью скалу Ужаса. Бьюсь об заклад, господин  аббат, что вы забыли о вашем поведении при этих обстоятельствах».    

«Признаюсь, совершенно забыл», — ответил аббат с  насмешливой улыбкой, что было не очень благовоспитанно в ту минуту, когда нам  всем стало ясно, что Альберт бредит.    

«В таком случае, я вам напомню, — сказал Альберт,  ничуть не смущаясь. — Вы начали с того, что поспешили дать совет  императорским солдатам, только что прикончившим Витольда Подебрада, бежать или  спрятаться, так как вы знали, что пильзенские рабочие, имевшие мужество  признавать себя протестантами и обожавшие Витольда, уже шли отомстить за смерть  своего повелителя, готовясь растерзать в клочья его убийц. Затем вы отправились  к моей прабабке Ульрике, дрожащей и запуганной вдове Витольда, и предложили ей  прощение императора Фердинанда Второго, сохранение ее поместий, титулов,  свободы, жизни ее детей — при условии, если она последует вашим советам и  оплатит ваши услуги золотом. Она согласилась на это: материнская любовь  толкнула ее на такой малодушный поступок. Она не почтила мученической кончины  благородного супруга. Она родилась католичкой и отреклась от своей веры только  из любви к мужу. Она не нашла в себе сил пойти на нищету, изгнание, гонения  ради того, чтобы сохранить детям веру, которую их отец только что запечатлел  своей кровью, и сохранить им то имя, которое он прославил больше всех своих  предков — гуситов, каликстинов, таборитов, сирот, союзных братьев и лютеран».  (Все это, милая Порпорина, названия еретических сект, существовавших во времена  Яна Гуса и Мартина Лютера; к ним, по-видимому, принадлежала и та ветвь рода  Подебрадов, от которой происходим мы.) «Словом, — продолжал  Альберт, — саксонка испугалась и уступила. Вы завладели замком, вы  заставили императорских солдат покинуть его, вы спасли наши поместья. На  огромном костре вы сожгли все наши грамоты, весь наш архив. Вот почему моей  тетушке, на ее счастье, не удалось восстановить родословное древо Подебрадов, и  она нашла себе пищу более удобоваримую — родословную Рудольштадтов. За ваши  труды вы получили большую награду, — вы разбогатели, очень разбогатели.  Три месяца спустя Ульрике было разрешено отправиться в Вену и припасть к стопам  императора, который тут же милостиво разрешил ей переменить подданство ее  детей, воспитывать их под вашим руководством в католической вере, а в будущем  отдать на военную службу и позволить сражаться под теми знаменами, против  которых так мужественно боролись их отец и деды. Словом, я и мои сыновья, мы  были зачислены в ряды войск австрийского тирана…»    

«Ты и твои сыновья!.. — с отчаянием воскликнула  тетушка, видя, что он совсем заговаривается.    

«Да, мои сыновья: Сигизмунд и Рудольф», — ответил  пресерьезно Альберт.    

«Это имена моего отца и дяди, — пояснил граф  Христиан. — Альберт, в уме ли ты? Очнись, сын мой! Больше столетия  отделяет нас от этих горестных событий, совершившихся по воле божьей…»    

Альберт стоял на своем. Он внушил себе и хотел убедить и нас  в том, что он — Братислав, сын Витольда, и первый из Подебрадов, носивший  материнское имя — Рудольштадт. Он рассказал нам о своем детстве и о пытках  графа Витольда, о которых он сохранил самое ясное воспоминание. Виновником  мученической смерти Витольда он считал иезуита Дитмара (которым, по его мнению,  был не кто иной, как аббат-гувернер). Он говорил также о глубокой ненависти,  которую испытывал в детстве к этому Дитмару, к Австрии, к императорской  династии и к католикам. Затем его воспоминания стали как-то путаться; он стал  плести массу непонятных вещей о вечной и непрерывной жизни, о возвращении людей  с того света на землю, основываясь при этом на веровании гуситов: будто Ян Гус  через сто лет после своей смерти вернется в Богемию, чтобы закончить начатое  дело. По словам Альберта, предсказание это исполнилось, так как, уверял он,  Лютер — это воскресший Ян Гус. Одним словом, в его речах была какая-то странная  смесь ереси, суеверия, мрачной метафизики и поэтического бреда. И все это  говорилось так убедительно, с такими точными, интересными подробностями  событий, которых он якобы был свидетелем и которые касались не только  Братислава, но и Яна Жижки и многих других умерших (он уверял, что все это —  его собственные прошлые воплощения), что мы молчали, пораженные, не решаясь ни  остановить его, ни противоречить ему. Дядя и тетушка, ужасно страдавшие от  этого, по их мнению, нечестивого безумия, тем не менее хотели до конца  разобраться в нем; ведь безумие Альберта впервые обнаружилось так открыто, и  надо же было знать источник беды, чтобы потом иметь возможность с ней бороться.  Аббат пытался было обратить все в шутку, уверяя, что граф Альберт, забавник и  насмешник, тешит себя, мистифицируя нас своей эрудицией.    

«Он так много читал, — говорил он, — что был бы в  состоянии таким вот образом, глава за главой, рассказать нам историю всех  веков, притом с такими подробностями, с такой точностью, что люди, склонные  верить в чудесное, могли бы подумать, будто он действительно сам присутствовал  при всех описанных им сценах».    

Канонисса, которая при всей своей пламенной набожности была  склонна к суеверию и уже начинала верить племяннику на слово, отнеслась очень  неприязненно к разглагольствованиям аббата и посоветовала ему приберечь свои  шуточные пояснения до более веселого случая; затем она стала всячески пытаться  вернуть племянника к действительности.    

«Берегитесь, тетушка, — нетерпеливо ответил Альберт на  ее увещания, — берегитесь, чтобы я вам не сказал, кто вы такая. До сих пор  я гнал от себя эту мысль, но что-то говорит мне, что подле меня стоит сейчас  саксонка Ульрика».    

«Так вы думаете, бедное дитя мое, — ответила  канонисса, — что эта благоразумная, самоотверженная прабабка, сумевшая  сохранить своим детям жизнь, а потомкам независимость, состояние, почести —  все, чем они теперь пользуются, — вы думаете, что она возродилась снова во  мне? Знайте же, Альберт, я так люблю вас, что в состоянии была бы сделать даже  больше, чем она. Я пожертвовала бы своей жизнью, если бы этой ценой могла  исцелить ваш помутившийся рассудок».    

Альберт некоторое время молча смотрел на тетку, и в его  взгляде сквозь суровость проглядывала нежность.    

«Нет, нет, — сказал он наконец, подходя к ней и  опускаясь у ее ног на колени, — вы ангел, и некогда вы причастились из  деревянной чаши гуситов. А все-таки саксонка здесь: ее голос сегодня доносился  до меня несколько раз».    

«Предположите, что это я, Альберт, — проговорила я,  пытаясь его развеселить, — только не очень сердитесь на меня за то, что я  не предала вас палачам в тысяча шестьсот девятнадцатом году».    

«Вы — моя мать! — воскликнул он, глядя на меня  страшными глазами. Не говорите мне этого, так как я не могу вам простить.  Господь возродил меня от более сильной женщины, он закалил кровью Жижки мое естество,  сбившееся с правильного пути. Амелия, не смотрите на меня, а главное, не  говорите со мной! Это ваш голос, Ульрика, причинил мне сегодня все эти  страдания!»    

С этими словами Альберт стремительно вышел, оставив нас в  самом угнетенном состоянии, ибо мы с горечью убедились в расстройстве его ума.  Было два часа пополудни. Перед этим мы спокойно отобедали. За обедом ничего,  кроме воды, Альберт не пил, так что его безумные речи никак нельзя было  объяснить опьянением. Тетушка с капелланом сейчас же побежали за ним вслед:  считая его тяжелобольным, они хотели чем-нибудь помочь ему. Но — непостижимая  вещь! — Альберт исчез, как по волшебству. Его нигде не могли найти: ни в  его комнате, ни в комнате матери, где он часто запирался, ни в одном из  закоулков замка. Его всюду искали — в саду, у речного заповедника, в окрестных  лесах, в горах. Ни один человек не видел его ни вблизи, ни издали. Даже следов  его не могли найти. Никто в замке в эту ночь не ложился спать. Слуги с факелами  до самого рассвета искали его.    

Все семейство молилось. Следующий день прошел в той же  тревоге, а следующая ночь — в том же унынии. Не умею вам выразить, в каком  ужасе я была — ведь до сих пор я ни разу не испытала подобных волнений и не  переживала столь важных семейных событий. Я была убеждена, что Альберт лишил  себя жизни или бежал навсегда. Со мной сделался нервный припадок, меня трясла  лихорадка. Несмотря на ужас, внушаемый мне этим странным, роковым человеком, во  мне все еще жил остаток любви к нему. У моего отца хватило сил отправиться на  охоту: он воображал, что где-то в глубине лесов нападет на след Альберта.  Бедная моя тетушка, терзаемая горем, не падала духом, была деятельна,  мужественна, ухаживала за мной и старалась всех успокоить. Дядя молился день и  ночь. Видя его горячую веру и стоическую покорность воле божьей, я пожалела,  что не набожна.    

Аббат делал вид, будто немного грустит, но уверял, что  совершенно спокоен. «Надо правду сказать, — говорил он, — граф  Альберт во время наших путешествий ни разу так надолго не исчезал, но иногда у  него бывала потребность в уединении и духовном созерцании». По мнению аббата,  лучшее средство против странностей молодого графа заключалось в том, чтобы  никогда ему не перечить и делать вид, будто ничего не замечаешь. На самом же  деле этот интриган и величайший эгоист был заинтересован исключительно в  получении большого жалованья и потому старался как можно дольше протянуть срок  своего пребывания в гувернерах, вводя семью в заблуждение и приписывая себе  несуществующие заслуги. Занятый своими делами и развлечениями, он предоставлял  Альберта самому себе и, видимо, совершенно не препятствовал развитию его  странностей. Очень возможно, что он не раз видел его больным и возбужденным.  Несомненно одно, что аббат умел скрывать эти странности от всех, кто бы мог сообщить  нам о них. Все письма, полученные дядей от друзей, были полны поздравлений по  поводу достоинств его красавца сына и похвал в его адрес. Очевидно, Альберт  нигде и ни на кого не производил впечатления больного или не вполне нормального  человека. Как бы то ни было, его внутренняя жизнь за все эти восемь лет  странствований являлась для нас непроницаемой тайной.    

По прошествии трех суток, видя, что Альберт все не  появляется, и опасаясь, как бы это происшествие не повредило его собственным  делам, аббат собрался ехать в Прагу, якобы на поиски молодого графа, который,  по его мнению, мог разыскивать в этом городе какую-нибудь книгу.    

«Альберт подобен ученым, — говорил он, — которые  так погружены в свои изыскания, что для удовлетворения своей невинной страсти  готовы забыть весь мир».    

Засим аббат уехал и более не вернулся.    

После целой недели мучительной тревоги, когда мы стали уже  совсем отчаиваться, тетушка, проходя мимо комнаты Альберта, вдруг увидела в  открытую дверь, что он преспокойно сидит в кресле и гладит собаку,  сопровождавшую его в таинственном путешествии. На его платье не видно было ни  грязи, ни дыр, только золотое шитье потемнело, словно он был в сыром месте или  проводил ночи под открытым небом. Обувь его также была в порядке, —  видимо, он ходил не много. Только борода и волосы свидетельствовали о том, что  он давно ими не занимался. С этого дня, надо сказать, он перестал бриться и  пудрить волосы, как другие мужчины, — вот почему он вам, Нина, и показался  привидением.    

Тетушка с криком бросилась к нему.    

«Что с вами, милая тетушка? — спросил он, целуя ей  руку. — Можно подумать, что вы меня целый век не видели».    

«Бедный мой мальчик, — воскликнула она, — ведь ты  пропадал целую неделю, ни словом нас не предупредив! Вот уже семь смертельных  дней, семь смертельных ночей, как мы тебя ищем, плачем о тебе, за тебя  молимся». «Семь дней? — повторил Альберт, с удивлением глядя на  нее. — То есть вы хотите сказать, милая тетушка, — семь часов? Ведь я  только сегодня утром ушел на прогулку и, как видите, вернулся, не опоздав к  ужину. Неужели я мог до такой степени встревожить вас столь коротким  отсутствием?» «Да, конечно, — проговорила канонисса, боясь ухудшить  болезненное состояние племянника, раскрыв ему правду. — Это я обмолвилась:  я хотела сказать семь часов. А беспокоилась я потому, что ты не привык к таким  длинным прогулкам; к тому же я видела сегодня ночью дурной сон, и это вывело  меня из равновесия».    

«Милая тетушка, чудесный мой друг! — нежно проговорил  Альберт, целуя ее руки. — Вы меня любите, как малого ребенка. Но отец,  надеюсь, не беспокоился?»    

«Ничуть не беспокоился, ждет тебя ужинать. Воображаю, как  ты, должно быть, голоден».    

«Не очень: я ведь хорошо пообедал».    

«Где и когда, Альберт?»    

«Да здесь, сегодня, с вами, милая тетушка. Но я вижу, что вы  все еще не пришли в себя. Как я огорчен, что так напугал вас. Но мог ли я это  предвидеть?»    

«Ну, ведь ты меня знаешь. Лучше расскажи, где ты кушал и где  спал с того времени, как ушел из дома».    

«С сегодняшнего утра? Да как же я мог хотеть спать, как мог  проголодаться?»    

«А скажи, тебе не нездоровится?»    

«Ничуть».    

«Ты не устал? Ты, должно быть, много ходил, взбирался на  горы? Это очень утомительно. Где же ты был?»    

Альберт прикрыл глаза рукой, как бы силясь вспомнить, но не  смог. «Признаться, ничего не помню, — наконец проговорил он. — Уж  очень я был занят своими мыслями. Я шел, ничего не замечая, как, помните,  бывало в детстве. Ведь я никогда не мог ответить ни на один из ваших вопросов».  «Ну, а во время своих путешествий ты обращал внимание на то, что видел?»    

«Иногда, но не всегда. Я многое наблюдал, но многое и забыл,  слава богу».    

«А почему „слава богу“?»    

«Да потому, что на земле приходится видеть ужасные  вещи», — ответил он, вставая с мрачным видом, которого до сих пор тетушка  не замечала в Нем. Тут она поняла, что не следует больше заставлять его  говорить, и поспешила к дяде сообщить, что сын его нашелся. Никто в доме еще не  знал этого, никто не видел, как он вернулся. Он так же незаметно появился, как  исчез.    

Бедный дядя, столь мужественно переносивший все  предшествующие мучения, не выдержал такой радости, — с ним сделался  обморок. Так что, когда Альберт вошел, отец выглядел хуже сына. Альберт,  который после своих долгих путешествий обычно ничего не замечал из  происходившего вокруг, в этот вечер казался совсем другим. Он был очень нежен с  отцом, встревожился его плохим видом, допытывался, что тому причиной. Когда же  ему рискнули намекнуть на то, что довело его отца до такого состояния, он  ничего не понял, и из его искренних ответов было видно, что он решительно  ничего не помнит о своем исчезновении, длившемся неделю.    

— То, что вы мне рассказываете, положительно похоже на  сон, милая баронесса, — проговорила Консуэло. — Это способно не  усыпить меня, как вы ожидали, а свести с ума. Мыслимо ли, чтобы человек прожил  целую неделю, ничего не сознавая?    

— И представьте, это ничто по сравнению с тем, что вы  еще услышите от меня. Я прекрасно понимаю, что вам трудно поверить мне, пока вы  собственными глазами не убедитесь, что я не только ничего не преувеличиваю, но,  напротив, о некоторых вещах умалчиваю, чтобы сократить свой рассказ. Знайте, я  говорю вам лишь о том, что видела собственными глазами, и все-таки иногда  спрашиваю себя: что же такое Альберт — колдун или человек, издевающийся над  нами? Однако поздно; боюсь, что я злоупотребляю вашей любезностью.    

— Нет, это я злоупотребляю вашей, — ответила  Консуэло. — Вы, должно быть, очень устали. Хотите, отложим до завтра  продолжение этой невероятной истории?    

— Хорошо. Итак, до завтра, — сказала юная  баронесса, обнимая ее.    

 Глава 29    

     

Консуэло, выслушав эту действительно невероятную историю,  долго не могла заснуть. Темная дождливая ночь, словно оглашавшаяся стенаниями,  еще усиливала незнакомый ей дотоле суеверный страх. «Значит, существует  непостижимый рок, тяготеющий над некоторыми людьми? — говорила она  себе. — Чем провинилась перед богом эта молодая девушка, только что так  откровенно рассказывавшая о своем оскорбленном наивном самолюбии, о своих  обманутых радужных надеждах? А что дурного сделала я сама, чтобы моя  единственная любовь была так чудовищно разбита и поругана? Какой грех совершил  этот нелюдимый Альберт Рудольштадт, чтобы потерять рассудок и способность  управлять собственной жизнью? И какое же отвращение должно было возыметь  провидение к Андзолето, чтобы предоставить его, как оно это сделало, его дурным  склонностям и соблазнам разврата!»    

Побежденная усталостью, она наконец, заснула и погрузилась в  бессвязные и бесконечные сны. Два-три раза она просыпалась и снова засыпала, не  будучи в силах дать себе отчет в том, где она, и считая, что она все еще в  дороге. Порпора, Андзолето, граф Дзустиньяни и Корилла — все по очереди  проходили перед ее глазами, говоря ей странные, мучительные вещи, упрекая в  каком-то преступлении, за которое она несла наказание, хотя и не помнила, чтобы  она его совершала. Но все эти видения стушевывались перед образом Альберта. Он  беспрестанно появлялся перед ней со своей черной бородой, с устремленным в одну  точку взором, в своем траурном одеянии, напоминавшем золотой отделкой и  рассеянными по нему блестками покров покойника.    

Проснувшись, она увидела у своей постели Амелию, уже нарядно  одетую, свежую, улыбающуюся.    

— Знаете, милая Порпорина, — обратилась к ней юная  баронесса, целуя ее в лоб, — в вас есть что-то странное. Видно, мне  суждено жить с необыкновенными существами, потому что и вы тоже принадлежите к  их числу, это несомненно. Вот уже четверть часа, как я смотрю на вас спящую,  чтобы рассмотреть при дневном свете, красивее ли вы, чем я. Признаюсь, меня это  отчасти тревожит, и хоть я и поставила крест на своей любви к Альберту, но мне  все-таки было бы немного обидно, начни он заглядываться на вас. Как бы то ни  было, он ведь здесь единственный мужчина, а я до сих пор была единственной  женщиной. Теперь нас две, и если вы меня затмите, я этого вам не прощу.    

— Вы любите насмехаться, — ответила  Консуэло. — Это невеликодушно с вашей стороны. Оставьте эти злые шутки и  лучше скажите мне, что же во мне необыкновенного? Быть может, мое прежнее  уродство вернулось? Я думаю, что это именно так.    

— Скажу вам всю правду, Нина. Сейчас, при первом  взгляде на вас, когда вы лежали такая бледная, полузакрыв огромные, скорее  остановившиеся, чем сонные глаза, свесив с кровати худую руку, сознаюсь — я  пережила минуту торжества. Но чем больше я смотрела на вас, тем больше поражала  меня ваша неподвижность, ваш поистине царственный вид. Знаете, рука ваша — это  рука королевы, а в вашем спокойствии есть что-то подавляющее, что-то  покоряющее, — я и сама не знаю что. И вдруг вы начали казаться мне до  ужаса красивой, а между тем взгляд у вас очень кроткий. Скажите мне, Нина, что  вы за человек? В одно и то же время вы и привлекаете и пугаете меня. Мне очень  совестно всех тех глупостей, которые сегодня ночью я успела вам наговорить; вы  мне еще ничего не сказали о себе, а сами уже знаете все мои недостатки.    

— Если у меня вид королевы, что, право, никогда не  приходило мне в голову, — ответила Консуэло, грустно улыбаясь, — то  разве только королевы жалкой, развенчанной. Красота моя всегда казалась мне  весьма спорной. Если же вы хотите знать мое мнение о вас, милая баронесса  Амелия, то вы подкупили меня своей откровенностью и добротой.    

— Что я откровенна — это так, но откровенны ли вы,  Нина? Правда, в вас чувствуется величие, благородная честность, но общительны  ли вы? Думаю, что нет.    

— Согласитесь, не мне же делать первые шаги. Это вы,  моя теперешняя покровительница и хозяйка моей судьбы, должны вызвать меня на  откровенность.    

— Вы правы. Но ваше благоразумие пугает меня. Скажите,  вы не будете слишком меня журить за мое легкомыслие?    

— Я не имею на это никакого права. Я ваша учительница  музыки, и только. К тому же бедная девушка, вышедшая из народа, как я, всегда  должна знать свое место.    

— Вы из народа, гордая Порпорина?! О, это неправда!  Этого не может быть! Скорее вы кажетесь мне таинственным ребенком какого-нибудь  княжеского рода. Чем занималась ваша мать?    

— Она пела, так же как и я.    

— А ваш отец? Консуэло смутилась. Она не приготовила  заранее ответов на все нескромно-фамильярные вопросы юной баронессы. Дело в  том, что она никогда ничего не слыхала о своем отце, и ей даже не приходило в  голову поинтересоваться, был ли он вообще у нее.    

— Так я и знала, — воскликнула, заливаясь смехом,  Амелия, — ваш отец был или испанский гранд, или венецианский дож.    

Тон этого разговора показался Консуэло легкомысленным и  обидным.    

— По-вашему, — заметила Консуэло с оттенком  неудовольствия, — честный мастеровой или бедный артист не имеет права  передать своему ребенку прирожденное благородство? Вам кажется, что дети народа  должны быть непременно грубы и уродливы?    

— То, что вы сказали, это колкость по адресу моей тети  Венцеславы, возразила баронесса, смеясь еще громче. — Ну, простите меня,  дорогая Нина, если я немножко вас рассердила, и позвольте мне придумать о вас  самый красивый роман. Однако, милочка, одевайтесь живее: сейчас зазвонит колокол,  и тетушка скорее уморит всех нас голодом, чем прикажет подать завтрак без вас.  Я помогу вам открыть ваши сундуки, давайте ключи. Я уверена, что вы привезли из  Венеции прехорошенькие туалеты и теперь просветите меня по части мод: ведь я  так давно прозябаю в этой дикой стране.    

Консуэло, торопясь причесаться и даже не слыша, что ей  говорит баронесса, отдала девушке ключи, а Амелия, схватив их, поспешно  принялась открывать первый сундук, воображая, что он полон платьев; но, к  великому ее удивлению, в нем не оказалось ничего, кроме кипы старых-престарых  нот — печатных, полустертых от долгого употребления, и рукописных, на первый  взгляд совершенно неудобочитаемых.    

— Что это такое? — воскликнула она, вытирая  поспешно свои хорошенькие пальчики. — У вас, милая Нина, престранный  гардероб.    

— Это сокровища, — ответила Консуэло, —  обращайтесь с ними почтительно, дорогая баронесса. Тут есть автографы  величайших композиторов, и я согласилась бы скорее потерять голос, чем не  вернуть эти драгоценности Порпоре, доверившему их мне.    

Амелия открыла второй сундук: он был полон нотной бумаги и  сочинений о музыке, композиции, гармонии и контрапункте.    

— А! Понимаю. Это ваш ларчик с драгоценностями, —  проговорила она смеясь.    

— Другого у меня нет, — отвечала Консуэло, —  и я хочу надеяться, что и вы будете часто пользоваться им.    

— В добрый час! Вижу, что вы строгая учительница. Но вы  не обидитесь, милая Нина, если я спрошу, где же ваши платья?    

— А вон в той маленькой картонке, — ответила  Консуэло, направляясь к ней; открыв ее, она показала баронессе простенькое  черное шелковое платье, аккуратно сложенное.    

— И это все? — спросила Амелия.    

— Да, все, кроме моего дорожного костюма. Через  несколько дней я сделаю себе на смену еще такое же черное платье.    

— Так вы в трауре, моя дорогая?    

— Быть может, синьора, — серьезно ответила  Консуэло.    

— В таком случае простите меня. Я должна была сама  догадаться по вашему виду, что у вас горе, и я еще больше люблю вас за это. Это  сблизит нас, потому что у меня ведь тоже есть причина быть грустной и я могла  бы уже носить траур по предназначенному мне супругу. Ах, милая Нина, не  ужасайтесь моей веселости, часто я стараюсь заглушить ею глубокое горе. Они  поцеловались и спустились в гостиную, где их уже ждали.    

Консуэло сразу заметила, что в своем простом черном платье и  белой косынке, скромно заколотой под самым подбородком булавкой из черного  янтаря, она произвела на канониссу благоприятное впечатление. Старик Христиан,  казалось, теперь меньше ее стеснялся, а любезен был так же, как и накануне.  Барон Фридрих, учтивости ради не поехавший в этот день на охоту, заранее  приготовил для гостьи, желая поблагодарить ее за заботы, которые она принимала  на себя в отношении его дочери, уйму любезных фраз, но так и не смог выжать из  себя ни единого слова. Зато, сев с ней рядом, он до того наивно и надоедливо  усердствовал, угощая ее, что сам встал из-за стола голодный. Капеллан  поинтересовался, в каком порядке патриарх совершает процессии в Венеции, затем  стал расспрашивать о пышности богослужения в тамошних церквах, об их убранстве.  Из ответов Консуэло он заключил, что она часто посещала церкви, а когда он  узнал еще, что она изучала духовную музыку, то возымел к ней большое уважение.    

На графа Альберта Консуэло едва решалась взглянуть, —  именно потому, что только он один возбуждал в ней живое любопытство. Она не  знала еще, как он относится к ее появлению. Проходя через гостиную, она только  увидела его в зеркале и успела заметить, что он одет очень изысканно, хотя  по-прежнему в черном. У него был, несомненно, аристократический вид знатного  вельможи, но борода, длинные, небрежно свисавшие волосы и загорелое, с  желтоватым отливом, лицо придавали ему сходство с красивым, мечтательным  рыбаком с берегов Адриатического моря.    

Однако звучность его голоса, приятно ласкавшая музыкальное ухо  Консуэло, мало-помалу придала ей храбрости, и она взглянула на него. Ее  удивило, что у него облик и манеры совершенно нормального человека. Он говорил  мало, но рассудительно, а когда она встала из-за стола, подал ей руку, правда,  не глядя (этой чести он не оказывал ей со вчерашнего дня), но очень  непринужденно и учтиво. Вся дрожа, вложила она свою руку в руку этого  фантастического героя рассказов и сновидений прошлой ночи: она ожидала, что эта  рука должна быть ледяной, как у мертвеца, но рука оказалась теплой и мягкой,  как у человека здорового и заботящегося о себе. Впрочем, Консуэло едва ли была  в состоянии дать себе в этом отчет. Она была до того взволнована, что у нее  чуть не закружилась голова, а взгляд Амелии, следившей за каждым ее движением,  мог бы окончательно смутить ее, если бы она не вооружилась всей силой воли,  чтобы сохранить свое достоинство перед этой насмешливой молодой девушкой. Когда  граф Альберт, доведя ее до кресла, низко поклонился ей, она ответила на его  поклон, но при этом они не обменялись ни единым словом, ни единым взглядом.    

— Знаете, коварная Порпорина, — начала Амелия,  садясь рядом с подругой, чтобы удобнее было шептать ей на ухо, — вы  делаете чудеса с моим кузеном!    

— Пока что я этого не замечаю, — ответила  Консуэло.    

— Это потому, что вы не соблаговолили обратить внимание  на то, как он ведет себя по отношению ко мне. За целый год он ни разу не  предложил мне руки, чтобы проводить к столу, тогда как в отношении вас он  проделал это как нельзя более любезно! Правда, сегодня, он, по-видимому,  переживает минуты просветления. Можно подумать, что вы принесли ему и рассудок  и здоровье. Но не придавайте этому значения, Нина. С вами повторится то же, что  было со мной: три дня он будет предупредителен, радушен, а потом забудет даже о  вашем существовании.    

— Я вижу, что мне придется привыкать здесь к  шуткам, — сказала Консуэло.    

— Не правда ли, дорогая тетушка, — обратилась  Амелия вполголоса к канониссе, которая подошла и уселась между ней и  Консуэло, — не правда ли, мой кузен чрезвычайно любезен с милой  Порпориной?    

— Не насмехайтесь над ним, Амелия, — кротко  ответила Венцеслава. Синьора и без того скоро узнает причину наших горестей.    

— Я ничуть не насмехаюсь, тетушка. Альберт сегодня  прекрасно выглядит, и я радуюсь, видя его таким, каким, мне кажется, он ни разу  не был с тех пор, как я здесь. Если б он еще побрился да напудрил волосы, как  все, можно было бы подумать, что он никогда не был болен.    

— В самом деле, его спокойный и здоровый вид приятно  поражает меня, сказала канонисса, — но я уже боюсь верить, что такое  счастье может длиться.    

— Каким добрым и благородным он выглядит! —  заметила Консуэло, желая завоевать сердце канониссы похвалой ее любимцу.    

— Вы находите? — спросила Амелия, пронизывая  подругу лукавым и шаловливым взглядом.    

— Да, нахожу, — ответила Консуэло  решительно, — я еще вчера вечером сказала вам, синьора, что никогда ни  одно лицо не внушало мне такого уважения, как лицо вашего кузена.    

— О милая девушка! — воскликнула канонисса, вдруг  отбрасывая свою чопорность и горячо сжимая руки Консуэло. — Добрые сердца  быстро узнают друг друга. Я так боялась, что наш бедный Альберт может напугать  вас. Мне очень тяжко бывает читать на лицах людей отвращение, которое вызывают  подобные страдания. Но вы, я вижу, хорошая и сразу поняли, что в этом больном,  поблекшем теле возвышенная душа, достойная лучшей доли. Консуэло, тронутая до  слез словами добрейшей канониссы, порывисто поцеловала ей руку. Она чувствовала  уже больше симпатии и доверия к этой горбатой старухе, чем к блестящей и  легкомысленной Амелии.    

Разговор их прервал барон Фридрих, который, расхрабрившись,  подошел к синьоре Порпорине с большой просьбой. Еще более неловкий в дамском  обществе, чем старший брат (это, очевидно, было у них в роду, а потому не  удивительно, что эта черта дошла до дикости у графа Альберта), барон  скороговоркой пробормотал какую-то речь, пересыпая ее множеством извинений,  которые Амелия постаралась перенести и объяснить Консуэло.    

— Мой отец спрашивает, — сказала Амелия, —  чувствуете ли вы себя в силах после такого утомительного путешествия приняться  за музыку и не злоупотребим ли мы вашей добротой, если попросим прослушать мое  пение и высказать свое мнение о постановке моего голоса.    

— С удовольствием, — ответила Консуэло, быстро  подходя к клавесину и открывая его.    

— Вот увидите, — шепнула ей Амелия, устанавливая  ноты на пюпитр, Альберт сейчас же сбежит, как ни прекрасны ваши глаза и мои.  Действительно, не успела Амелия взять несколько нот, как Альберт встал и вышел  из комнаты на цыпочках, очевидно надеясь быть незамеченным.    

— Уже и то хорошо, — шепнула Амелия, продолжая  наигрывать на клавесине и перескакивая через несколько тактов, — что он со  злости не хлопнул дверью, как обыкновенно делает, когда я начинаю петь. Сегодня  он чрезвычайно любезен, можно сказать — даже мил.    

Капеллан тут же подошел к клавесину, надеясь скрыть этим  исчезновение Альберта, и сделал вид, будто поглощен пением. Остальные члены  семьи, усевшись полукругом в отдалении, почтительно ожидали приговора, который  Консуэло должна была вынести своей ученице.    

Амелия храбро выбрала арию из «Ахилла на Скиросе» Перголезе  и пропела ее от начала до конца свежим, резким голосом, очень уверенно, но с  таким потешным немецким акцентом, что Консуэло, никогда ничего подобного не  слыхавшая, делала неимоверные усилия, чтобы не рассмеяться. Ей достаточно было  прослушать несколько тактов, дабы убедиться, что юная баронесса не имеет ни  малейшего понятия о настоящей музыке. Голос у нее был гибкий, быть может, она  даже брала уроки у хорошего учителя, но сама была слишком легкомысленна, чтобы  усвоить что-нибудь основательно. По той же причине, переоценивая свои силы, она  бралась с чисто немецким хладнокровием за исполнение самых смелых и трудных  пассажей. Нисколько не смущаясь, она искажала их и, рассчитывая загладить свои  промахи, форсировала интонацию, заглушала аккомпанементом, восстанавливала  нарушенный ритм, добавляя новые такты взамен пропущенных, изменяя всем этим  характер музыки до такой степени, что Консуэло, не имей она нот перед глазами,  пожалуй, совсем не узнала бы исполняемой вещи.    

Между тем граф Христиан, который прекрасно понимал музыку,  но воображал, судя по себе, что племянница страшно смущена, время от времени  повторял, чтобы ободрить ее:    

— Хорошо, Амелия, хорошо! Отличная музыка, право же,  отличная!    

Канонисса, мало понимавшая в пении, озабоченно смотрела на  Консуэло, стараясь предугадать ее мнение по выражению глаз, а барон, не  признававший никакой иной музыки, кроме звука охотничьего рога, считал, что  дочь его поет слишком хорошо, чтобы он мог оценить всю прелесть ее пения, и  доверчиво ждал одобрения судьи. Один капеллан был в восторге от этих рулад:  никогда до приезда Амелии ему не приходилось их слышать, и он, блаженно  улыбаясь, покачивал в такт своей большущей головой.    

Консуэло отлично поняла, что сказать чистую правду значило  бы нанести удар всему семейству. Она решила с глазу на глаз объяснить своей  ученице, что именно ей следует забыть, прежде чем начать с нею заниматься, а  пока ограничилась лишь тем, что похвалила ее голос, расспросила о занятиях и  одобрила выбор пройденных ею вещей, умолчав при этом, что проходились они  совсем не так, как следовало.    

Все разошлись очень довольные этим испытанием, жестоким лишь  для Консуэло. Она ощутила потребность запереться в своей комнате и, перечитывая  ноты музыкального произведения, только что искаженного в ее присутствии,  мысленно пропела его, чтобы изгладить в своем мозгу неприятное впечатление.    

 Глава 30    

     

Когда под вечер все снова собрались вместе, Консуэло  почувствовала себя более непринужденно с этими людьми, с которыми уже успела  несколько освоиться, и начала отвечать менее сдержанно и кратко на вопросы,  которые те, со своей стороны, уже смелее задавали ей, интересуясь ее страной,  ее искусством и ее путешествиями. Она тщательно избегала говорить о себе — это  было решено ею заранее — и, рассказывая об условиях, среди которых ей  приходилось жить, умалчивала о той роли, которую сама в них играла. Тщетно  старалась любопытная Амелия заставить ее больше рассказать о себе, —  Консуэло не попалась на эту удочку и ничем не выдала своего инкогнито, которое  решила сохранить во что бы то ни стало. Трудно было сказать, почему эта  таинственность так привлекала ее. Для этого было много причин: начать с того,  что она клятвенно обещала Порпоре всячески скрываться и стушевываться, чтобы  Андзолето, начав ее разыскивать, не мог напасть на ее след, — совершенно  излишняя предосторожность, так как Андзолето после нескольких слабых попыток  найти ее быстро оставил эту мысль, всецело поглощенный своими дебютами и своим  успехом в Венеции.    

С другой стороны, стремясь завоевать расположение и уважение  семьи, временно приютившей ее, печальную и одинокую, Консуэло прекрасно  понимала, что здесь к ней лучше отнесутся как к обыкновенной музыкантше,  ученице Порпоры и преподавательнице пения, чем к примадонне, к актрисе,  знаменитой певице. Ей было ясно, что, узнай эти простые набожные люди об ее  прошлом, ее положение среди них было бы гораздо труднее, и весьма возможно,  что, несмотря на рекомендацию Порпоры, прибытие певицы Консуэло, дебютировавшей  с таким блеском в театре Сан-Самуэле, могло бы изрядно напугать их. Но даже не  будь этих двух важных причин, Консуэло все равно ощущала бы потребность  молчать, не давая никому догадаться о блеске и горестях своей судьбы. В ее  жизни так все перепуталось — и сила, и слабость, и слава, и любовь. Она не  могла приподнять ни малейшего уголка завесы, не обнаружив хоть одну из ран  своей души; а раны эти были еще слишком свежи, слишком глубоки, чтобы  чья-нибудь человеческая рука могла облегчить их. Напротив, она чувствовала  некоторое облегчение именно благодаря этой стене, воздвигнутой ею между ее  мучительными воспоминаниями и спокойствием новой деятельной жизни. Эта перемена  страны, среды, имени сразу перенесла ее в незнакомую обстановку, где она  жаждала, выдавая себя за другую, стать каким-то новым существом.    

Это полное отречение от всяких радостей тщеславия, которые  утешили бы другую женщину, было спасением для отважной души Консуэло.  Отказавшись от людского сострадания и людской славы, она надеялась на помощь  свыше. «Надо вернуть хоть частицу былого счастья, — говорила она  себе, — счастья, которым я долго наслаждалась и которое заключалось  целиком в моей любви к людям и в их любви ко мне. В тот день, когда я погналась  за их поклонением, я лишилась их любви, слишком уж дорого заплатив за почести,  которыми они заменили свое прежнее расположение. Стану же снова незаметной и  скромной, чтобы не иметь на земле ни завистников, ни неблагодарных, ни врагов.  Малейшее проявление симпатии сладостно, а к выражению величайшего восхищения  примешивается горечь. Бывают сердца тщеславные и сильные, довольствующиеся  похвалами и тешащиеся торжеством, — мое не из таких: мне слишком дорого  обошлось это испытание. Увы! Слава похитила у меня сердце моего возлюбленного,  пусть же смирение возвратит мне хоть несколько друзей!..»    

Не то имел в виду Порпора, отсылая Консуэло из Венеции и  избавляя ее этим от опасностей и мук любви; прежде чем выпустить ее на арену  честолюбия, прежде чем вернуть ее к бурям артистической жизни, он хотел только  дать ей некоторую передышку. Он не достаточно хорошо знал свою ученицу. Он  считал ее более женщиной, то есть более изменчивой, чем она была на самом деле.  Думая о ней сейчас, он не представлял ее себе такой спокойной, ласковой,  думающей о других, какой она уже принудила себя быть. Она рисовалась ему вся в  слезах, терзаемая сожалениями. Но он ждал, что скоро произойдет реакция и что  он найдет ее излечившейся от любви и жаждущей снова проявить свои силы, свой  гений.    

То чистое, святое чувство, с которым Консуэло отнеслась к  своей роли в семье Рудольштадтов, с первого же дня невольно отразилось на ее  словах, поступках, выражении ее лица. Кто видел ее сияющей любовью и счастьем  под горячими лучами солнца Венеции, вряд ли смог бы понять, как может она быть  так спокойна и ласкова среди чужих людей, в глубине дремучих лесов, когда  любовь ее поругана в прошлом и не имеет будущего. Однако доброта черпает силы  там, где гордость находит лишь отчаяние. В этот вечер Консуэло была прекрасна  какой-то новой красотой. Это было не оцепенение сильной натуры, еще не  познавшей себя и ожидающей своего пробуждения, не расцвет силы, рвущейся вперед  с удивлением и восторгом.    

Словом, теперь то была уже не скрытая, еще не понятая  красота этой scolare Zingarella или блестящая, захватывающая красота  прославленной певицы, — то была нежная, пленительная прелесть чистой,  углубившейся в себя женщины, которая знает самое себя и руководится святостью  своих побуждений.    

Ее хозяева, простые и сердечные старики, движимые врожденным  благородством, вдыхали, если можно так выразиться, таинственное благоухание,  изливавшееся на их духовную атмосферу из ангельской души Консуэло. Глядя на  нее, они испытывали какое-то отрадное чувство, в котором, быть может, и не  отдавали себе отчета, но сладость которого наполняла их словно новой жизнью.  Даже сам Альберт, казалось, впервые дал полную свободу проявлению своих  способностей. Он был предупредителен и ласков со всеми, а с Консуэло — в  пределах учтивости, и, разговаривая с нею, доказал, что вовсе не утратил, как  думали до сих пор окружающие, возвышенный ум и ясность суждения, дарованные ему  от природы. Барон не заснул, канонисса ни разу не вздохнула, а граф Христиан,  который обычно опускался вечером в свое кресло, согбенный тяжестью лет и горя,  все время стоял, прислонившись спиной к камину, олицетворяя собою как бы центр  своей семьи, и принимал участие в непринужденной, почти веселой беседе,  длившейся без перерыва до девяти часов вечера.    

— Видно, господь услышал наши горячие молитвы, —  обратился капеллан к графу Христиану и к канониссе, оставшимся в гостиной после  ухода барона и молодежи. — Графу Альберту сегодня исполнилось тридцать  лет, и этот знаменательный день, которого так боялись и он и мы, прошел  необыкновенно счастливо и благополучно.    

— Да, возблагодарим господа! — проговорил старый  граф. — Не знаю, быть может, это только благодетельная иллюзия,  ниспосланная нам для временного утешения, но мне в течение всего дня, а  особенно вечером, казалось, что мой сын излечился навсегда.    

— Простите меня, — заметила канонисса, — но  мне кажется, что вы, братец, и вы, господин капеллан, оба заблуждались, считая,  будто Альберта мучит враг рода человеческого. Я же всегда думала, что он во  власти двух противоположных сил, оспаривающих одна у другой его душу: ведь  часто после речей, как будто внушенных ему злым ангелом, его устами спустя  минуту говорило само небо. Вспомните все, что он сказал вчера вечером во время  грозы и особенно его последние слова перед уходом: «Благодать господня снизошла  на этот дом». Альберт почувствовал, что над ним свершается чудо милосердия  божьего, и я верю в его исцеление.    

Капеллан был слишком боязлив, чтобы сразу согласиться с  таким смелым предположением. Обычно он выходил из затруднения, прибегая к таким  изречениям, как: «Возложим наши упования на вечную премудрость», «Господь  читает то, что сокрыто», «Дух погружается в бога», и к разным другим — более  утешительным, чем новым.    

Граф Христиан колебался между желанием согласиться с  аскетическими воззрениями сестры, нередко направленными в сторону чудесного, и  уважением к робкой и осторожной ортодоксальности капеллана. Чтобы переменить  тему, он заговорил о Порпорине, с большой похвалой отозвавшись о ее прекрасной  манере держать себя. Канонисса, успевшая уже полюбить девушку, горячо  присоединилась к похвалам брата, а капеллан благословил их сердечное влечение к  ней. Ни одному из них и в голову не пришло объяснить присутствием Консуэло  чудо, свершившееся в их семье. Они получили благо, не зная его источника; это  было именно то, о чем Консуэло стала бы молить бога, если бы ее об этом  спросили.    

Наблюдения Амелии были более точны. Для нее было очевидно,  что ее двоюродный брат настолько владеет собой, когда это нужно, что может  скрывать беспорядочность своих мыслей перед людьми, не внушающими ему доверия  или, наоборот, пользующимися его особенным уважением. Перед некоторыми друзьями  и родственниками, к которым он чувствовал симпатию или антипатию, он никогда не  проявлял ни малейшей странности своего характера. И вот, когда Консуэло  выразила свое удивление по поводу ее вчерашних рассказов, Амелия, мучимая  тайной досадой, попыталась разжечь в девушке тот ужас перед Альбертом, который  она вызвала в ней накануне.    

— Ах, друг мой, — сказала она, — не доверяйте  этому обманчивому спокойствию; это не что иное, как обычный светлый промежуток  между двумя припадками. Нынче вы его видели таким, каким видела его и я, когда  приехала сюда в начале прошлого года. Увы! Если бы чужая воля предназначила вас  в жены подобному духовидцу, если бы, чтобы победить ваше молчаливое  сопротивление, был составлен молчаливый заговор и вас держали бы до  бесконечности пленницей в этом ужасном замке, в этой атмосфере постоянных  неожиданностей, страхов, волнений, слез, заклинаний, сумасбродств, если б вы  должны были ждать выздоровления, в которое все верят, но которое никогда не  наступит, — вы, как и я, разочаровались бы в прекрасных манерах Альберта и  в сладких речах его семьи.    

— Мне кажется просто невероятным, — сказала  Консуэло, — чтобы вас могли принудить выйти замуж за человека, которого вы  не любите. Ведь вы, по-видимому, кумир ваших родных.    

— Меня ни к чему не могут принудить, — они  прекрасно знают, что из этого ничего не вышло бы. Но они забывают, что Альберт  не единственный подходящий для меня супруг, и одному богу известно, когда в них  умрет наконец безумная надежда на то, что я снова могу полюбить его, как любила  в первые дни своего приезда. К тому же мой отец, будучи страстным охотником,  чувствует себя прекрасно в этом проклятом замке, где такая чудесная охота, и  всегда под каким-нибудь предлогом откладывает наш отъезд, раз двадцать уже  решенный, но не осуществленный. Ах, Нина милая, если б вы нашли способ в одну  ночь извести всю дичь в округе, вы этим оказали бы мне величайшую услугу.    

— К сожалению, я только могу развлечь вас музыкой и  разговорами в те вечера, когда вам не захочется спать. Постараюсь быть для вас  и успокоительным и снотворным средством.    

— Да, вы напомнили мне, что я еще не докончила вам  своего рассказа.    

Начну сейчас же, чтобы вы могли сегодня заснуть пораньше…    

Только через несколько дней после своего таинственного  исчезновения (он продолжал пребывать в уверенности, что его недельное  отсутствие длилось всего семь часов) Альберт заметил, что аббата нет в замке, и  спросил, куда его отправили.    

«Он был уже не нужен вам, — ответили ему, — и  вернулся к своим делам.    

Разве до сих пор вы не замечали его отсутствия?»    

«Я заметил, — ответил Альберт, — что чего-то  недостает моим страданиям, но не мог отдать себе отчета — чего именно».    

«Так вы очень страдаете, Альберт? — спросила канонисса.    

«Да, очень», — ответил он таким тоном, словно его  спросили, хорошо ли он спал.    

«Стало быть, аббат был тебе очень неприятен? — в свою  очередь спросил его граф Христиан.    

«Очень», — тем же тоном ответил Альберт.    

«А почему же, сын мой, ты не сказал мне об этом раньше? Как  мог ты так долго выносить антипатичного тебе человека, не поделившись этим со  мной? Неужели ты сомневался, дорогой мой мальчик, в том, что, узнав о твоих  страданиях, я бы немедленно избавил тебя от них?»    

«Это так мало прибавляло к моему горю, — ответил  Альберт с ужасающим спокойствием. — Я не сомневаюсь в вашем добром  отношении ко мне, отец, но то, что вы удалили бы аббата, мало облегчило бы мою  участь, ибо вы, наверно, заменили бы его другим надзирателем».    

«Скажи лучше — товарищем по путешествию; при моей любви к  тебе, сын мой, мне больно слышать слово „надзиратель“.    

«Ваша любовь, дорогой отец, и заставляла вас заботиться обо  мне таким образом. Вы даже не подозревали, как мучили меня, удаляя от себя и из  этого дома, где, по воле провидения, я должен был бы жить до момента, пока не  свершатся надо мной его предначертания. Вы думали, что способствуете моему  выздоровлению и покою, и, хотя я лучше понимал, что полезнее для нас с вами, я  должен был вам повиноваться. Сознавая свой сыновний долг, я его выполнил».    

«Я знаю, Альберт, твое доброе сердце и твою привязанность к  нам, но разве ты не можешь выразить свою мысль яснее?»    

«Это очень легко, — ответил Альберт, — и настало  время сделать это». Альберт проговорил это таким спокойным тоном, что нам  показалось, будто мы дожили до той счастливой минуты, когда душа его наконец  перестанет быть для нас мучительной загадкой. Мы все окружили его, побуждая  ласками и взглядами впервые в жизни открыть свою душу. По-видимому, он решил  довериться нам, и вот что он поведал:    

«Вы всегда смотрели на меня, да и сейчас еще смотрите, как  на больного и безумного. Не чувствуй я ко всем вам такой бесконечной любви и  нежности, я, пожалуй, раскрыл бы пропасть, разделяющую нас, и доказал вам, что,  в то время как вы погрязли в мире заблуждений и предрассудков, мне небо открыло  сферу истины и света. Но, не отказавшись от всего того, что составляет ваш  покой, верования и благополучие, вы не были бы в силах понять меня. Когда  невольно в порыве восторга у меня вырывается несколько неосторожных слов, я  тотчас замечаю, что, желая выдернуть с корнем ваши заблуждения и показать вашим  ослабевшим глазам ослепительный светоч, которым я обладаю, я причиняю вам  страшные мучения. Все мелочи вашей жизни, все ваши привычки, все фибры вашей  души, все силы вашего разума — все это до такой степени связано, перепутано  ложью, до такой степени подчинено законам тьмы, что, стремясь дать вам новую  веру, я, кажется, даю вам смерть. Между тем и наяву и во сне, и в тиши и в бурю  я слышу голос, повелевающий мне просветить вас и обратить на путь истины. Но я  человек слишком любящий и слабый, чтобы совершить это. Когда я вижу ваши глаза,  полные слез, ваши удрученные лица, когда слышу ваши вздохи, когда чувствую, что  приношу вам печаль и ужас, я убегаю, прячусь, чтобы не поддаться голосу своей совести  и велению моей судьбы. Вот в чем мое горе, моя мука, мой крест и моя пытка. Ну  что, понимаете ли вы меня теперь?»    

Дядя, тетка и капеллан понимали отчасти, что Альберт создал  для себя религию и нравственные правила, совершенно отличные от их собственных,  но, будучи правоверными католиками, они, боясь впасть в малейшую ересь, не  решались вызвать его на большую откровенность. У меня же тогда было еще очень  смутное представление о некоторых особенностях его детства и ранней юности, и  потому я решительно ничего не могла понять. К тому же, Нина, в то время я так  же мало, как и вы теперь, была осведомлена о том, что такое гуситство, что  такое лютеранство. Потом я много и часто слышала об этом, и, правду сказать,  бесконечные пререкания на эту тему между Альбертом и капелланом не раз наводили  на меня невыносимую тоску. Итак, я с нетерпением ждала от Альберта более  подробных разъяснении, но их так и не последовало.    

«Я вижу, — сказал наконец Альберт, пораженный  воцарившимся вокруг него молчанием, — что вы не хотите меня понять из  боязни понять слишком хорошо. Пусть будет по-вашему. Ослепление ваше с давних  пор подготовляло кару, тяготеющую надо мной. Вечно несчастный, вечно одинокий,  вечно чужой среди тех, кого я люблю, я нахожу поддержку и убежище лишь в обещанном  мне утешении».    

«Что же это за утешение, сын мой? — спросил смертельно  огорченный граф Христиан. — Не можем ли мы сами дать тебе его, и неужели  мы никогда не сможем понять друг друга?»    

«Никогда, отец мой. Будем же любить друг друга, раз нам  только это и дано. И пусть небо будет свидетелем, что наше бесконечное,  непоправимое разногласие никогда не уменьшало моей любви к вам».    

«А разве этого недостаточно? — сказала канонисса, беря  Альберта за руку, в то время как брат ее пожимал ему другую руку. —  Скажи, — продолжала она, — не можешь ли ты забыть свои странные  мысли, свои удивительные верования и жить любовью среди нас?»    

«Я и живу ею, — отвечал Альберт. — Любовь — это  благо, которое дает радость или горечь, в зависимости от того, одну ли веру  исповедуют люди, связанные ею. Сердца наши, дорогая тетушка Венцеслава, бьются  в унисон, а разум враждует, — и это большое несчастье для всех нас! Я  знаю, что вражда эта продлится еще века; вот почему в этом столетии я жду  обещанного мне блага, которое даст мне силы надеяться».    

«Что же это за благо, Альберт? Не можешь ли ты сказать мне?»    

«Не могу, потому что оно неведомо и для меня самого. Но оно  придет. Не проходит недели без того, чтобы моя мать не возвещала мне этого во  сне; и все голоса леса, когда я вопрошаю их, всегда подтверждают мне то же  самое. Часто вижу я бледный, излучающий свет лик ангела, пролетающего над  скалой Ужаса; здесь, в этом зловещем месте, под тенью этого дуба, в то время,  когда мои современники звали меня Жижкой, я был охвачен гневом божьим и впервые  стал орудием господнего возмездия. Здесь же, у подножия этой самой скалы, я  видел, когда звался Братиславом, как под ударом сабли скатилась изувеченная,  окровавленная голова моего отца Витольда. И это грозное искупление научило меня  печали и состраданию, этот день роковой расплаты, когда лютеранская кровь смыла  кровь католическую, превратил фанатика и душегубца, каким я был сто лет назад,  в человека слабого, с нежным сердцем».    

«Боже милостивый! — в ужасе воскликнула тетушка, осеняя  себя крестным знамением. — Безумие снова вернулось к нему!»    

«Не прерывайте его, сестрица, — остановил канониссу  граф Христиан, сделав над собой страшное усилие. — Дайте ему высказать  все. Говори же, сын мой. Что сказал тебе ангел у скалы Ужаса?»    

«Он сказал мне, что мое утешение уже близко, — ответил  Альберт с лицом, сияющим от восторга, — и снизойдет оно в мое сердце,  когда мне исполнится тридцать лет».    

Бедный дядя поникнул головой. Указывая на возраст, в котором  умерла его мать, Альберт как бы намекал на собственную смерть. По-видимому,  покойная графиня часто во время своей болезни предсказывала, что ни она и ни  один из ее сыновей не доживут до тридцатилетнего возраста. Кажется, тетушка  Ванда была тоже немного ясновидящей, чтобы не сказать больше; но определенно я  ничего об этом не знаю: никто не решается будить в дяде такие тяжкие  воспоминания.    

Капеллан, стремясь рассеять мрачные мысли, навеянные  предсказанием, пытался вынудить Альберта высказаться относительно аббата. Ведь  с него-то и начался разговор.    

Альберт, в свою очередь, сделал над собой усилие, чтобы  ответить капеллану.    

«Я говорю вам о божественном и вечном, — сказал он  после некоторого колебания, — а вы напоминаете мне о мимолетном, пустом и  суетном, уже почти забытом мной».    

«Говори же, сын мой, говори, — вмешался граф Христиан. —  Дай нам узнать тебя сегодня!»    

«Вы до сих пор не знали меня, отец, и не узнаете в том, что  вы называете этой жизнью. Но если вас интересует, почему я путешествовал,  почему терпел этого неверного, невнимательного стража, которого приставили ко  мне с тем, чтобы он ходил за мной по пятам, как голодный, ленивый пес,  привязанный к руке слепого, то я в нескольких словах могу объяснить вам это.  Довольно я помучил вас, нужно было убрать с ваших глаз сына, глухого к вашим  наставлениям и вашим увещеваниям. Я прекрасно знал, что не излечусь от того,  что вы звали моим безумием, но необходимо было успокоить вас, дать вам надежду,  и я согласился на изгнание. Вы взяли с меня слово, что я не расстанусь без  вашего согласия со спутником, данным мне вами, и я предоставил ему возить меня  по свету. Я хотел сдержать свое слово и хотел также дать ему возможность  поддерживать в вас надежду и спокойствие, сообщая о моей кротости и терпении. Я  был кроток и терпелив. Я закрыл для него свое сердце и уши, а он был настолько  умен, что даже и не делал усилий открыть их. Он гулял со мною, одевал и кормил  меня, как малого ребенка. Я отказался от той жизни, какую считал для себя  правильной, я приучил себя спокойно смотреть на царящие на земле горе,  несправедливость и безумие. Я увидел людей я их учреждения. Негодование  сменилось в моем сердце жалостью, когда я понял, что угнетатели страдают больше  угнетенных. В детстве я любил только жертвы; теперь я стал относиться с  состраданием и к палачам — жалким грешникам, искупающим в этой жизни  преступления, совершенные ими в прежних воплощениях, и обреченным за это богом  быть злыми, — пытка, в тысячу раз более жестокая, нежели та, которую  испытывают их невинные жертвы. Вот почему теперь я раздаю милостыню только для  того, чтобы облегчить бремя богатства для себя, себя одного, вот почему я  больше не тревожу вас своими проповедями, — я понял, что время быть  счастливым еще не настало, так как, говоря языком людей, время быть добрым еще  далеко».    

«Ну, а теперь, когда ты избавился от этого, как ты называешь  его, надзирателя, когда ты можешь жить спокойно, не видя несчастий, которые ты  постепенно устраняешь вокруг себя, не встречая препятствий своим великодушным  порывам, — скажи, разве теперь ты не мог бы, сделав над собой усилие,  изгнать из сердца тревогу?»    

«Не спрашивайте меня больше, дорогие мои родные, —  проговорил Альберт. — Сегодня я больше ничего не скажу!»    

И он сдержал слово даже на больший срок: он не раскрывал рта  целую неделю.    

 Глава 31    

     

— История Альберта будет закончена в нескольких словах,  милая Порпорина, так как мне почти нечего прибавить к уже рассказанному. В  течение полутора лет, проведенных мною здесь, фантазии Альберта, о которых вы  теперь имеете представление, то и дело повторялись. Только его воспоминания о  том, чем он был и что видел в прошлые века, приобрели какую-то страшную  реальность с тех пор, как в нем проявилась особенная, поразительная  способность, о которой вы, быть может, слыхали, но в которую я не верила, пока  не получила тому доказательств. Говорят, что в других странах эта способность  зовется ясновидением и что будто обладающие ею пользуются большим уважением  среди людей суеверных. Что касается меня, то я совершенно не знаю, что и думать  об этом, не берусь объяснить и вам, но нахожу в этом лишний повод не выходить  замуж за человека, который видит за сотни миль каждый мой шаг и в состоянии  читать все мои мысли. Для этого надо быть по меньшей мере святой, а разве это  возможно, когда живешь с человеком, обрекшим себя дьяволу?    

— Вы обладаете способностью все вышучивать, — заметила  Консуэло. — Я просто поражаюсь, как вы можете говорить так весело о вещах,  от которых у меня волосы на голове становятся дыбом. В чем же заключается это  ясновидение?    

— Альберт видит и слышит то, чего другой не может ни  видеть, ни слышать. Когда должен неожиданно явиться человек, к которому он  расположен, он, предупредив об этом, отправляется заранее ему навстречу. Так же  точно — стоит ему почувствовать приближение того, кого он не любит, как он  уходит к себе и запирается.    

Однажды, гуляя с моим отцом в горах, он вдруг остановился и  пошел в обход, прокладывая себе путь среди скал и терновника, для того только,  чтобы не пройти по какому-то месту, где, однако, не было ничего  примечательного. Через несколько минут они вернулись к этому месту, и Альберт  опять поступил точно так же. Отец мой, заметив это, сделал вид, будто что-то  потерял, и под этим предлогом хотел подвести его к подножию той ели, которая,  по-видимому, внушала ему такое отвращение. Однако Альберт не только не подошел  к ней, но постарался даже не наступить на тень, отбрасываемую ею поперек  дороги, а когда мой отец проходил через эту тень, Альберт, видимо, томился и  был страшно встревожен. Когда же отец остановился у самого ствола, Альберт  вскрикнул и стал настойчиво звать его оттуда. Он долго отказывался объяснить  эту причуду, но, уступая наконец просьбам всей семьи, поведал, что под этим  деревом было когда-то совершено страшное преступление и зарыты человеческие  кости. Капеллан, предполагая, что Альберт мог откуда-нибудь узнать о том, что в  былое время на этом месте было совершено убийство, решил, что его долг  разузнать об этом, дабы предать погребению забытые человеческие останки.  «Подумайте хорошенько о том, что вы собираетесь делать, — сказал капеллану  Альберт с тем печальным и в то же время насмешливым видом, который ему  свойствен. — Мужчина, женщина и ребенок, которых вы найдете там, были  гуситами; и этот пьяница Венцеслав, скрываясь в наших лесах и боясь, чтобы они  не увидели и не выдали его, велел своим солдатам убить их».    

С моим кузеном об этом событии больше не заговаривали. Но  дядя решил проверить, было ли это у сына наитием или фантазией, и велел ночью  раскопать место, указанное моим отцом. Там действительно нашли три скелета —  мужчины, женщины и ребенка. Скелет мужчины был покрыт громадным деревянным  щитом, какой носили гуситы; щит этот легко было распознать по выгравированной  на нем чаше с такой латинской надписью: «О смерть, как горестно вспоминать о  тебе злым людям, но с каким спокойствием думает о тебе тот, кто поступает  справедливо, памятуя о своей кончине».    

Останки их перенесли подальше, в глубь леса; и когда через  несколько дней Альберт проходил мимо этой ели, отец мой заметил, что он делает  это без отвращения, хотя по виду здесь ничего не переменилось и земля была  по-прежнему покрыта камнями и песком. Он даже не помнил о волнении, которое  испытал здесь, а когда с ним заговорили об этом, с трудом припомнил, как было  дело.    

«По-видимому, вы ошиблись, — сказал он моему  отцу. — Должно быть, я был предупрежден в другом месте. Я уверен, что  здесь ничего нет, так как не чувствую ни холода, ни дрожи, ни душевной боли».    

Моя тетушка склонна приписывать эту способность Альберта  особой милости провидения, но кузен мой всегда так мрачен, так измучен и так  несчастлив, что трудно постигнуть, за что провидение могло бы наградить его  таким пагубным даром. Если бы я верила в существование дьявола, то полагала бы  более правильным предположение капеллана, считающего все галлюцинации Альберта  делом рук врага рода человеческого. Дядя Христиан, который более рассудителен и  более тверд в религии, чем все мы, разъясняет весьма правдоподобно многое из  того, что происходит с его сыном. Он думает, что, несмотря на все старания  иезуитов во время Тридцатилетней войны и в последующий период сжечь все  еретические писания в Чехии и в частности те, что находились в замке Исполинов,  несмотря на тщательные поиски, которые произвел наш капеллан во всех углах дома  после смерти тетушки Ванды, в каком-нибудь тайнике замка могли сохраниться  исторические документы времен гуситов, и Альберт нашел их. Дядя Христиан  полагает, что чтение этих вредных рукописей произвело сильнейшее впечатление на  больное воображение его сына и некоторые подробности событий прошлого,  совершенно теперь забытые, но сохранившиеся в точности в этих рукописях, он  наивно приписывает собственным воспоминаниям о своем прежнем существовании на  земле. Этим легко объясняются все сказки, которые он нам рассказывает, и его  непостижимые исчезновения на целые дни и даже недели. Надо вам сказать, что эти  исчезновения повторялись не раз, и притом трудно предполагать, чтобы он  скрывался где-нибудь вне замка. Каждый раз, когда он исчезал, найти его было  совершенно невозможно, хотя мы совершенно уверены в том, что ни один крестьянин  не давал ему ни пристанища, ни пищи. Мы уже знаем, что у него бывают припадки  летаргического сна, когда он лежит целыми днями, запершись в своей комнате.  Если во время этих припадков взломать дверь и начать суетиться вокруг него, с  ним начинаются судороги. С тех пор, как это выяснилось, его, конечно, оставляют  в полном покое. По-видимому, в это время в голове его происходят престранные  вещи, но никакой шум, никакое видимое волнение не выдают их, и мы узнаем о них  лишь впоследствии, из его же рассказов. Очнувшись, он чувствует себя вначале  гораздо лучше, но потом у него снова появляется возбужденное состояние, которое  все усиливается, пока не наступает новый припадок. Он как будто предчувствует  продолжительность этих припадков, потому что перед особенно длительными  обыкновенно уходит куда-то и прячется, — должно быть, в какой-нибудь  горной пещере или в каком-нибудь подвале замка, известных ему одному. Открыть  его убежище до сих пор не удалось. Это особенно трудно сделать потому, что, как  только за ним начинают следить, наблюдать, расспрашивать, он сейчас же серьезно  заболевает. Поэтому решили предоставить ему полную свободу: ведь эти  исчезновения, так пугавшие нас вначале, теперь кажутся нам благотворными  кризисами в его болезни. Когда Альберт исчезает, тетушка, правда, сильно  горюет, а дядя молится, но никто ничего не предпринимает. А я, скажу вам  откровенно, просто очерствела. Печаль с течением времени выродилась у меня в  скуку и отвращение. Для меня лучше умереть, чем выйти замуж за этого маньяка. Я  признаю за ним большие достоинства, но хотя, быть может, вы и скажете, что мне  не следовало бы придавать значения его странностям, раз они являются следствием  болезни, все-таки они раздражают меня, ибо это бич как моей жизни, так и жизни  всей нашей семьи.    

— Мне кажется, что это не совсем справедливо, милая  баронесса, — сказала Консуэло. — Теперь я прекрасно понимаю ваше  нежелание выйти замуж за графа Альберта, но почему вы перестали относиться к  нему с участием, этого я постигнуть не могу.    

— Видите ли, мне трудно отделаться от убеждения, что в  его помешательстве есть что-то преднамеренное. Несомненно, у него очень сильный  характер, и я знаю тысячи случаев, когда он умел владеть собой. Он может во  собственному желанию даже отдалить наступление припадка: я сама видела, как он  отлично справлялся с ним, когда окружающие не были склонны смотреть на это  серьезно. И наоборот, когда он видит, что мы готовы поверить ему, боимся за  него, он будто нарочно злоупотребляет той слабостью, которую мы к нему питаем,  и точно хочет удивить нас своими выходками. Вот отчего я сердита на него и  часто прошу его покровителя Вельзевула раз навсегда избавить нас от него.    

— Как жестоко вы шутите над несчастным  человеком, — сказала Консуэло. — Его душевная болезнь кажется мне  скорее удивительной и поэтичной, а не отталкивающей.    

— Воля ваша, милая Порпорина! — воскликнула  Амелия. — Восхищайтесь сколько хотите его колдовством, раз вы в него  верите. Я же уподобляюсь нашему капеллану, который поручает свою душу богу и не  пытается понять непонятное; я прибегаю к помощи разума, но не силюсь постичь  то, что найдет когда-нибудь естественное объяснение, но пока еще нам непонятно.  Одно несомненно в злосчастной судьбе моего кузена: его разум окончательно  перестал работать, а воображение так распустило свои крылья в его мозгу, что  череп того и гляди треснет. Что же скрывать! Надо прямо употребить то слово,  которое мой бедный дядя Христиан, стоя на коленях перед императрицей  Марией-Тереэией (она ведь не способна удовольствоваться полуответами и  полуутверждениями), принужден был произнести, обливаясь слезами: «Альберт фон  Рудольштадт    

— сумасшедший, или, если хотите, чтобы звучало  приличнее, душевнобольной».    

Консуэло ответила лишь глубоким вздохом. Амелия в эту минуту  произвела на же впечатление скверного, бессердечного существа. Но она силилась  все же оправдать ее в своих глазах, представляя себе, что должна была  выстрадать эта девушка за полтора года такой печальной жизни, полной  бесконечных тревог и волнений. Потом, возвращаясь к собственному горю, она  подумала: «Как жаль, что я не могу объяснить поступков Андзолето сумасшествием.  Потеряй он рассудок среди упоений и разочарований своего дебюта, я, конечно, не  перестала бы любить его; и если бы его неверность и неблагодарность объяснялись  безумием, я по-прежнему бы его обожала и сейчас же полетела бы ему на помощь».    

Прошло несколько дней, однако Альберт ничем не подтвердил  уверений своей двоюродной сестры относительно его умственного расстройства. Но  вот в один прекрасный день, когда капеллан, совершенно того не желая, чем-то  раздосадовал его, он вдруг стал говорить что-то бессвязное и, словно заметив  это сам, выскочил из гостиной и заперся в своей комнате. Все думали, что он  долго пробудет у себя, но через час, бледный и истомленный, он вернулся в  гостиную, стал пересаживаться с одного стула на другой, несколько раз  останавливался возле Консуэло, по-видимому, обращая на нее не больше внимания,  чем в предыдущие дни, и наконец, забившись в глубокую амбразуру окна, опустил  голову на руки и остался недвижим.    

Амелия в это время как раз собиралась приступить к своему  уроку музыки, и она спешила начать его, шепотом объясняя Консуэло, что хочет  таким способом выпроводить эту зловещую фигуру, от которой веет могильным  холодом и которая убивает в ней всякую веселость.    

— Мне кажется, — ответила Консуэло, — нам  лучше подняться в вашу комнату. Для аккомпанемента достаточно будет вашего  спинета. Если граф Альберт действительно не любит музыки, зачем же нам  увеличивать его страдания и тем самым страдания его родных?    

Последний довод убедил Амелию, и они обе поднялись в комнату  баронессы, оставив дверь открытой, поскольку там немного пахло угаром. Амелия  собралась было, как всегда, выбрать эффектные арии, однако Консуэло, начавшая  уже проявлять строгость, заставила ее взяться за простые, но серьезные мелодии  духовных сочинений Палестрины. Молодой баронессе это пришлось не по вкусу:  зевнув, она раздраженно заявила, что это варварская и снотворная музыка.    

— Это потому, что вы ее не понимаете, — возразила  Консуэло. — Дайте я спою несколько отрывков, чтобы показать вам, как  чудесно написана эта музыка для голоса, не говоря уже о том, что она  божественна по своему замыслу.    

С этими словами она села к спинету и запела. Впервые ее  голос пробудил эхо в старом замке; прекрасный резонанс его высоких холодных  стен увлек Консуэло. Ее голос, давно молчавший, — молчавший с того самого  вечера, когда она пела в Сан-Самуэле, а затем упала без чувств от изнеможения и  горя, — не только не пострадал от мук и волнений, но стал еще прекраснее,  еще удивительнее, еще задушевнее. Амелия была восхищена и вместе с тем  потрясена: она поняла наконец, что не имеет ни малейшего представления о музыке  и что вообще вряд ли когда-либо чему-нибудь научится. Вдруг перед молодыми  девушками появилось бледное, задумчивое лицо Альберта. Все время, пока  продолжалось пение, он, удивленный и растроганный, неподвижно стоял посреди  комнаты. Только окончив петь, Консуэло заметила его и немного испугалась. Но  Альберт, став перед ней на оба колена и устремив на нее свои большие черные  глаза, полные слез, воскликнул по-испански, без малейшего немецкого акцента:    

— О Консуэло! Консуэло! Наконец-то я нашел тебя!    

— Консуэло! — воскликнула девушка, недоумевая и  тоже по-испански. Отчего вы так называете меня, граф?    

— Я зову тебя Утешением, — продолжал Альберт все  по-испански, — потому что мне в моей печальной жизни было обещано  утешение, а ты и есть то утешение, которое господь наконец посылает мне,  одинокому и несчастному. — Я никогда не думала, — заговорила Амелия,  сдерживая гнев, — чтобы музыка могла оказать такое магическое действие на  моего дорогого кузена. Голос Нины создан, чтобы творить чудеса, это правда, но  я не могу не заметить вам обоим, что было бы учтивее по отношению ко мне, да и  вообще приличнее, говорить на языке, мне понятном.    

Альберт, казалось, не слышал ни единого слова из всего,  сказанного его невестой. Он продолжал стоять на коленях, глядя на Консуэло с  невыразимым удивлением и восторгом, все повторяя растроганным голосом:    

— Консуэло! Консуэло!    

— Как он вас называет? — с запальчивостью спросила  молодая баронесса свою подругу.    

— Он просит меня спеть испанский романс, которого я не  знаю, — в страшном смущении ответила Консуэло. — Но, мне кажется, нам  нужно покончить с пением, — продолжала она, — видимо, музыка слишком  волнует сегодня графа.    

И она встала, собираясь уйти.    

— Консуэло! — повторил Альберт по-испански. —  Если ты покинешь меня, моей жизни конец, и я не захочу более возвращаться на  землю!    

С этими словами он упал без чувств у ее ног; перепуганные  девушки позвали слуг, чтобы унести его и оказать ему помощь.    

 Глава 32    

     

Графа Альберта уложили осторожно на кровать, и в то время  как двое слуг, переносивших его, бросились искать один — капеллана, являвшегося  как бы домашним врачом, а другой — графа Христиана, приказавшего раз навсегда  предупреждать его о малейшем недомогании сына, обе молодые девушки — Амелия и  Консуэло — принялись разыскивать канониссу. Но прежде чем кто-либо из этих лиц  успел прийти к больному, — а они сделали это не теряя ни минуты, —  Альберт уже исчез. Дверь его спальни была открыта, постель едва смята, —  его отдых, по-видимому, продолжался не более минуты, все в комнате находилось в  обычном порядке. Его искали всюду и, как всегда бывало в подобных случаях,  нигде не нашли. Тогда вся семья впала в мрачную покорность, о которой Амелия  рассказывала Консуэло, и все стали ждать в молчаливом страхе (вошло уже в  привычку его не выказывать), трепеща и надеясь, возвращения этого  необыкновенного молодого человека. Консуэло хотела бы скрыть от родных Альберта  странную сцену, происшедшую в комнате Амелии, но та успела уже все рассказать,  описав в самых ярких красках внезапное и сильное впечатление, которое произвело  на ее кузена пение Порпорины.    

— Теперь уже нет сомнения, что музыка вредна  ему, — заметил капеллан.    

— В таком случае, — ответила Консуэло, — я  постараюсь всеми силами, чтобы он никогда больше не слышал моего пения, а во  время наших уроков с баронессой мы будем так запираться, что ни единый звук не  долетит до ушей графа Альберта.    

— Это очень стеснит вас, дорогая синьора, —  возразила канонисса, но, к сожалению, не от меня зависит сделать ваше  пребывание у нас более приятным.    

— Я хочу делить с вами ваши печали и ваши  радости, — ответила Консуэло, — и не желаю иного удовлетворения, как  заслужить ваше доверие и дружбу.    

— Вы благородная девушка, — сказала канонисса,  протягивая ей свою руку, длинную, сухую и блестящую, как желтая слоновая  кость. — Но послушайте, — добавила она, — я вовсе не думаю,  чтобы музыка была действительно так вредна моему дорогому Альберту. Из того,  что мне рассказала Амелия о сцене, происшедшей сегодня утром в ее комнате, я,  наоборот, вижу, что его радость была слишком сильна. Быть может, его страдание  было вызвано именно тем, что вы слишком скоро прервали ваши чудесные мелодии.  Что он вам говорил по-испански? Я слышала, что он прекрасно владеет этим  языком, так же как и многими другими, усвоенными им с поразительной легкостью  во время путешествий. Когда его спрашивают, как мог он запомнить столько  различных языков, он отвечает, что знал их еще до своего рождения и теперь лишь  вспоминает их, так как на одном языке он говорил тысячу двести лет тому назад,  а на другом — участвуя в крестовых походах. Подумайте, какой ужас! Раз мы  ничего не должны скрывать от вас, дорогая синьора, вы еще услышите от  племянника немало странных рассказов о его, как он выражается, прежних  существованиях. Но переведите мне, вы ведь уже хорошо говорите по-немецки, что  именно сказал он вам на вашем родном языке, которого никто из нас здесь не  знает.    

В эту минуту Консуэло почувствовала какое-то безотчетное  смущение.    

Тем не менее она решила сказать почти всю правду и тут же  объяснила, что граф Альберт умолял ее продолжать петь и не уходить, говоря, что  она приносит ему большое утешение.    

— Утешение! — воскликнула проницательная  Амелия. — Он употребил именно это слово? Вы ведь знаете, тетушка, как  много оно значит в устах моего кузена.    

— В самом деле, он часто повторяет это слово, и оно  имеет для него какой-то пророческий смысл, — отозвалась Венцеслава, —  но я нахожу, что в этом разговоре он мог употребить его в самом обыкновенном  смысле.    

— А какое слово он повторял вам несколько раз, милая  Порпорина? настойчиво допрашивала Амелия. — Это было какое-то особенное  слово, но волнение помешало мне его запомнить.    

— Я хорошенько сама его не поняла, — ответила  Консуэло, делая над собою страшное усилие, чтобы солгать.    

— Милая Нина, — сказала ей на ухо Амелия, —  вы умны и осторожны, но ведь и я неглупа и прекрасно поняла, что вы и есть то  мистическое утешение, которое было обещано видением Альберту как раз на  тридцатом году жизни. Не пытайтесь скрыть, что вы это поняли лучше меня: это  небесное предопределение, и я не ревную к нему.    

— Послушайте, дорогая Порпорина, — сказала  канонисса, подумав несколько минут. — Когда Альберт вот так исчезал —  внезапно, словно по волшебству, — нам всегда казалось, что он скрывается  где-то поблизости, быть может даже в самом замке, в каком-нибудь месте,  известном лишь ему одному. Не знаю, почему, но мне пришло в голову, что если б  вы сейчас запели и он услышал ваш голос, он вернулся бы к нам.    

— Если б это было так! — проговорила Консуэло,  готовая подчиниться.    

— А если Альберт вблизи нас и музыка только ухудшит его  состояние? заметила ревнивая Амелия.    

— Ну что ж? — сказал граф. — Надо сделать эту  попытку. Я слышал, что несравненный Фаринелли мог своим пением рассеивать  черную меланхолию испанского короля, подобно тому как юному Давиду удавалось  игрой на арфе укрощать ярость Саула. Попробуйте, великодушная Порпорина: душа,  столь чистая, как ваша, должна распространять вокруг себя благотворное влияние.    

Консуэло, растроганная, села за клавесин и запела испанский  церковный гимн в честь богоматери-утешительницы, которому выучила ее в детстве  мать. Он начинался словами «Consuelo de mi alma» («Утешение моей души»). Она  спела его таким чистым голосом, с такой неподдельной простотой и верой, что  хозяева старого замка почти забыли о предмете своей тревоги, отдавшись всецело  чувству надежды и веры. Глубокая тишина царила и в самом замке и вокруг него;  окна и двери были распахнуты настежь, чтобы голос Консуэло мог разноситься как  можно дальше; луна своим зеленоватым светом заливала амбразуры огромных окон.  Все было спокойно. Душевные муки сменились чистым религиозным чувством, как  вдруг тяжелый вздох, словно вырвавшийся из глубины человеческой груди,  откликнулся на последние звуки голоса Консуэло. Вздох этот был так явственен и  продолжителен, что все присутствующие не могли не услышать его; даже барон  Фридрих приоткрыл глаза, думая, что его кто-то зовет. Все побледнели и  переглянулись, точно говоря друг другу: «Это не я. Может быть, это вы?» Амелия  не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть, а Консуэло, которой показалось, что  вздох этот раздался совсем подле нее, хотя она сидела за клавесином довольно  далеко от всех остальных, так испугалась, что не могла вымолвить ни слова.    

— Боже милосердный! — проговорила в ужасе  канонисса. — Слышали вы этот вздох, точно исходящий из глубины земли?    

— Скажите лучше, тетушка, — воскликнула  Амелия, — что он пронесся над нашими головами, как дуновение ночи.    

— Должно быть, сова, привлеченная свечой, пролетела  через комнату в то время, как мы были поглощены музыкой, а потому мы услышали  легкий шум ее крыльев только тогда, когда она уже вылетела из окна, —  высказал свое предположение капеллан, у которого, однако, зубы стучали от  страха.    

— А может быть, это собака Альберта? — сказал граф  Христиан.    

— Здесь нет Цинабра, — возразила Амелия, —  ведь где Альберт, там и Цинабр. И все-таки кто-то странно вздохнул. Если б я  решилась подойти к окну, я увидела бы, не подслушивал ли кто-нибудь пение из  сада, но, признаюсь, если б от этого зависела даже моя жизнь, у меня все равно  не хватило бы на это храбрости.    

— Для девушки без предрассудков, для маленького  французского философа вы недостаточно храбры, дорогая баронесса, — тихо  сказала Консуэло, силясь улыбнуться, — попробую, не окажусь ли я смелее.    

— Нет, не ходите туда, моя милая, — громко  ответила ей Амелия, — и не храбритесь: вы бледны как смерть и вам еще  может сделаться дурно.    

— Как при вашем горе вы можете быть способны на такие  детские выходки, дорогая Амелия? — проговорил граф Христиан, направляясь  медленным твердым шагом к окну.    

Посмотрев в окно и никого не увидев, он спокойно закрыл его,  говоря:    

— Как видно, действительные горести недостаточно жгучи  для пылкого воображения женщин. Их изобретательный ум всегда стремится добавить  какие-нибудь вымышленные страдания. В этом вздохе нет, без сомнения, ничего  таинственного. Кто-то из нас, растроганный прекрасным голосом и огромным  талантом синьорины, безотчетно для себя самого издал нечто вроде восторженного  возгласа, вырвавшегося из глубины души. Быть может, это произошло даже со мной,  хотя я сам этого и не заметил. Ах, Порпорина, если вам не удастся излечить  Альберта, то по крайней мере вы сумеете излить небесный бальзам на раны, не  менее глубокие, чем его.    

Слова святого старика, всегда разумного и спокойного,  несмотря на удручавшие его семейные невзгоды, были тоже небесным бальзамом для  Консуэло. Ей захотелось опуститься перед ним на колени и попросить благословить  ее так, как благословил ее Порпора, расставаясь с ней, и как благословил ее  Марчелло в тот прекрасный день ее жизни, с которого начался для нее целый ряд  печальных и одиноких дней.    

 Глава 33    

     

Прошло несколько дней, а о графе Альберте не было никаких  известий. Консуэло, которой такое положение внушало мучительную тревогу,  удивлялась, видя, что семейство Рудольштадтов переносит гнет этой страшной  неизвестности, не проявляя ни отчаяния, ни нетерпения. Привычка к самым тяжелым  переживаниям порождает какую-то видимость апатии, а иногда и подлинное  очерствение, уязвляющее и даже раздражающее души, у которых чувствительность  еще не притупилась от продолжительных несчастий. Консуэло жила среди этих  унылых впечатлений и необъяснимых происшествий словно в кошмаре, и ей казалось  удивительным, что порядок в доме почти не нарушался: как всегда, была деятельна  канонисса, по-прежнему барон увлекался охотой, так же неизменно капеллан  исполнял свои религиозные обязанности, так же весела и насмешлива была Амелия.  Эта веселость и живость молодой баронессы особенно возмущали Консуэло. Ей было  совершенно непонятно, как та могла хохотать и дурачиться, в то время как сама  она едва в силах была читать или шить.    

Канонисса между тем вышивала покров на алтарь замковой  часовни. Это было чудо терпения, вкуса и аккуратности. Сделав обход дома, она  усаживалась за свои пяльцы, хотя бы для нескольких стежков, пока ей не  приходилось снова идти в амбары, в кладовые или в погреба. И надо было видеть,  какое значение придавала она всем этим мелочам, как это тщедушное существо  своей ровной, полной достоинства, размеренной, но всегда быстрой походкой  обходило все закоулки своего маленького царства, тысячу раз за день исколесив  во всех направлениях тесную и унылую площадь своих домашних владений. Консуэло  не понимала также уважения и восхищения, с которым все в замке и в округе  относились к тому, что канонисса с такой любовью и рачительностью взвалила на  себя обязанности неутомимой экономки. Глядя, как она с мелочной бережливостью  упорядочивает самые ничтожные дела, можно было подумать, будто она алчна и  недоверчива. А между тем в серьезных случаях жизни она проявляла широкую и  великодушную натуру. Но этих благородных качеств и особенно этой чисто  материнской нежности, за которые ее так ценила и почитала Консуэло, было бы  недостаточно для окружающих, чтобы сделать ее героиней семейного очага. Для  того чтобы всеми были признаны ее действительно незаурядный ум и сильный  характер, нужно было также — особенно нужно было — это священнодействие при  ведении обширного хозяйства замка со всеми его мелочами (которые как раз и  могли его опошлить). Не проходило дня без того, чтобы граф Христиан, барон или  капеллан не провожали ее восторженным восклицанием: «Сколько мудрости, сколько  мужества, сколько силы духа в нашей канониссе!»    

Даже Амелия, не умевшая отличать в жизни высокое от пустого,  заполнявшего ее собственное существование, не осмеливалась подтрунивать над  хозяйственным пылом тетки, который представлялся Консуэло единственным пятном  на лучезарном душевном облике чистой и любвеобильной горбуньи Венцеславы. Для  девушки, родившейся на большой дороге и брошенной в мир без иного руководителя  и покровителя, кроме собственной гениальности, столько забот, такая затрата  энергии, такое нравственное удовлетворение, получаемое от сохранения каких-то  вещей, от заготовки каких-то припасов, казались чудовищной растратой душевных и  умственных сил. Ей, ничего не имевшей и не жаждавшей никаких земных благ,  тяжело было видеть, как эта прекрасная душа добровольно надрывается в  бесконечных заботах о хлебе, вине, дровах, пеньке, скоте и мебели. Если бы ей  предложили самой все эти блага (предмет вожделения для большинства людей), она  предпочла бы взамен хоть один миг былого счастья, свои лохмотья, свое чудное  небо, свою чистую любовь, свою свободу на венецианских лагунах. Эти горькие и  вместе с тем драгоценные воспоминания рисовались ей все в более и более ярких  красках, по мере того как она удалялась от этого радостного горизонта,  погружаясь в ледяную сферу, называемую реальной жизнью.    

У нее сжималось сердце, когда с наступлением сумерек  канонисса, с большой связкой ключей, делала в сопровождении верного Ганса обход  всех строений, всех дворов: запирались все выходы, осматривались все закоулки,  где могли бы спрятаться злоумышленники, как будто никто не мог заснуть спокойно  за этими грозными стенами, пока во рвы, окружающие замок, не ринутся с ревом  воды соседнего горного потока, пленника расположенных неподалеку шлюзов, пока  не будут заперты все решетчатые ворота и не будут подняты все подъемные мосты.  Как часто приходилось Консуэло во время дальних странствий с матерью ночевать у  большой дороги, подостлав под себя только полу изодранного материнского плаща!  Сколько раз приветствовала она зарю на белых каменных плитах Венеции, омытых  волнами, ни на секунду не опасаясь за свое целомудрие, единственное богатство,  которым она дорожила. «Увы, — говорила она себе, — как жалки эти  люди: им надо охранять столько добра! День и ночь пекутся они о своей  безопасности и, постоянно стремясь к ней, не имеют времени ни добиться ее, ни  пользоваться ею». Итак, и она, подобно Амелии, уже томилась в этой мрачной  тюрьме, в этом угрюмом замке Великанов, куда, казалось, само солнце боялось  заглянуть. Но в то время как юная баронесса мечтала о балах, нарядах и  поклонниках, Консуэло мечтала о борозде в поле, о кусте в лесу или о лодке  вместо дворца, о широчайших горизонтах и бесконечном звездном небе.    

Вследствие сурового климата и затворничества в замке  Консуэло поневоле изменила своей венецианской привычке — поздно ложиться и  поздно вставать. После многих часов бессонницы, возбуждения, жутких снов она в  конце концов подчинилась этим диким монастырским законам; единственное, чем она  себя вознаграждала, — это одинокими утренними прогулками в ближних горах.  Ворота открывали и спускали мосты на рассвете, и в то время как Амелия, которая  до полуночи читала тайком романы, спала до самого завтрака, Порпорина шла в лес  дышать на свободе свежим воздухом и бродить по росистой траве.    

Однажды утром, спускаясь на цыпочках к выходу, чтобы никого  не разбудить, она потерялась среди бесчисленных лестниц и бесконечных коридоров  замка, в которых еще не умела хорошо разобраться. Заблудившись в лабиринте  галерей и переходов, она прошла через какую-то незнакомую ей комнату, похожую  на переднюю, надеясь, что тут есть выход в сад. Но вместо этого она очутилась  на пороге маленькой часовенки, сооруженной в прекрасном старинном стиле и едва  освещенной розеткой — крошечным окошечком в сводчатом потолке. Бледный свет  падал оттуда только на середину молельни, оставляя все кругом в таинственном полумраке.  Солнце еще не вставало, рассвет был серый и туманный. Сперва Консуэло подумала,  что попала в ту часовню замка, где уже однажды, в воскресенье, слушала обедню.  Она знала, что та часовня выходила в сад. Но прежде чем уйти, ей захотелось  помолиться, и она опустилась на колени на первой же каменной плите. Однако, как  это часто бывает с артистическими натурами, она скоро отвлеклась. Несмотря на  старание отдаться возвышенным мыслям, молитва поглотила ее не настолько, чтобы  помешать ей бросить любопытный взгляд по сторонам, и вскоре она поняла, что  находится вовсе не в той часовне, где думала, а в новом месте, где прежде не  бывала. И свод был не тот, не те были украшения. Это неизвестная часовня была  очень мала, и ее можно было рассмотреть, несмотря на полумрак; больше всего  внимание Консуэло привлекла белевшая перед алтарем статуя, стоявшая на коленях  в той застывшей и суровой позе, какую в былые времена придавали надгробным  изваяниям. Девушка решила, что попала в усыпальницу каких-нибудь славных  предков графской семьи, и, сделавшись за свое пребывание в Богемии несколько  боязливой и суеверной, поспешила окончить молитву и встала, собираясь уйти.    

Но в ту минуту, когда она в последний раз робко посмотрела  на коленопреклоненную фигуру, стоявшую шагах в десяти от нее, она ясно увидела,  как статуя разжала каменные руки и, тяжко вздыхая, осенила себя крестом.  Консуэло едва не упала без чувств, но оторвать блуждающий взор от страшной  каменной фигуры она не могла. Теперь она была еще более убеждена в том, что это  статуя, потому что, не услышав, по-видимому, вырвавшегося из ее груди крика  ужаса, фигура снова сложила ладонями вместе свои большие белые руки, словно  отрешившись от внешнего мира.    

 Глава 34    

     

Если бы изобретательная и плодовитая Анна Рэдклиф была на  месте простодушного и неискусного повествователя этой весьма правдивой истории,  она не упустила бы столь удобного случая поводить вас, милая читательница, по  коридорам, винтовым лестницам, люкам и мрачным подземельям на протяжении по  меньшей мере полудюжины прекрасных и увлекательных томов, с тем чтобы только в  седьмом разоблачить все тайны своего искусного сооружения. Но  читательница-вольнодумка, которую приходится нам развлекать, в наше время,  пожалуй, не отнеслась бы так добродушно к невинной литературной уловке  романиста. И так как обмануть ее было бы очень трудно, уж лучше как можно  скорее раскрыть разгадку всех наших загадок. Откроем даже сразу целых две:  Консуэло, через две секунды придя в себя, узнала в ожившей статуе, стоявшей  перед нею, старого графа Христиана, читавшего про себя утренние молитвы в своей  молельне, а в тяжком вздохе, который невольно вырвался у него, как это часто  случается со стариками, она признала тот самый «дьявольский» вздох, который  послышался ей в тот вечер, когда она пела гимн богоматери-утешительнице.    

Немного устыдившись своего испуга, Консуэло, исполненная  почтения, продолжала стоять, точно прикованная к месту, опасаясь потревожить  пламенную молитву. Это было трогательное и торжественное зрелище — старик,  распростертый на каменных плитах, от всего сердца возносящий на рассвете свои  молитвы богу, погруженный в экстаз, отрешившийся от реального мира. На  благородном лице графа Христиана не отражалось никаких мучительных переживаний.  Свежий ветерок, врывавшийся в дверь, которую Консуэло оставила полуоткрытой,  развевал серебристые волосы, обрамлявшие полукругом его затылок; широкий лоб  старика, сливавшийся с большой лысиной, блестел, словно старый пожелтевший  мрамор. В старомодном белом шерстяном халате, слегка напоминавшем монашескую рясу  и спадавшем с его исхудавших плеч недвижными тяжелыми складками, он  действительно походил на надгробную статую. И когда он снова застыл в своей  молитвенной позе, Консуэло принуждена была дважды посмотреть на него, чтобы  опять не поддаться первоначальному заблуждению.    

Став в сторонку, откуда было лучше видно, она принялась  внимательно наблюдать за ним, и вот среди восхищения и умиления ей как-то  невольно пришла в голову мысль: сможет ли эта молитва старика способствовать  исцелению его несчастного сына, и вообще были ли в этой душе, столь пассивно  подчинявшейся догматам религии и суровым приговорам судьбы, тот пыл, тот разум,  то рвение, которые Альберт должен был бы найти в душе своего отца? У сына тоже  была мистически настроенная душа, он также вел набожную и созерцательную жизнь,  но из всего того, что ей рассказала Амелия, и из того, что ей довелось видеть  самой за несколько дней, уже проведенных в замке, у Консуэло сложилось такое  впечатление, будто у Альберта никогда не было ни советчика, ни руководителя, ни  друга — никого, кто бы мог направить его воображение, умерить пылкость его  чувствований и смягчить фанатическую суровость его добродетели. Она поняла,  насколько он должен чувствовать себя одиноким и даже чужим среди своей семьи,  которая упорно противоречила ему или молчаливо жалела, как еретика или как  сумасшедшего. Она и сама начинала чувствовать нечто вроде раздражения при виде  этой бесконечной, невозмутимой молитвы, которая была обращена к небу, дабы  поручить ему то, что давно должны были сделать они сами: искать беглеца, найти  его, убедить и вернуть домой. Ведь каково должно было быть отчаяние и  невыразимое смятение этого доброго, сердечного молодого человека, если он мог  бросить своих близких, не отдавая себе отчета в том, что с ним делается, не думая  о страшном беспокойстве и волнениях, которые он доставляет самым дорогим для  него существам. Принятое всеми решение никогда ему не прекословить и в минуты  ужаса притворяться спокойным казалось прямому и здравому уму Консуэло какой-то  преступной небрежностью или грубой ошибкой. Она чувствовала в этом гордость и  эгоизм людей, нетерпимых к чужим верованиям, считающих, что путь, ведущий на  небо, единственно тот, который сурово начертан рукою священника.    

«Господи! — от всего сердца молилась Консуэло. —  Неужели возвышенная душа Альберта, такая пламенная, такая милосердная, не  загрязненная человеческими страстями, неужели в твоих глазах она менее  драгоценна, чем души терпеливых, но праздных людей, мирящихся с мирским злом и  не возмущающихся тем, что справедливость и истина не признаны на земле?  Возможно ли, чтобы дьявол владел этим юношей, который в детстве отдавал все  свои игрушки, все свои вещи детям бедняков, а достигнув зрелости, хотел раздать  все свои богатства, дабы облегчить человеческое горе? А они, эти знатные  господа, кроткие и благодушные, оплакивающие бесплодными слезами людские  несчастия и облегчающие их ничтожными подаяниями, не ошибаются ли они,  воображая, будто скорее заслужат рай своими молитвами и подчинением императору  и папе, чем великими делами и огромными жертвами? Нет, Альберт не безумец!  Какой-то внутренний голос говорит мне, что это прекраснейший образец праведника  и святого из всех созданных природой. И если тягостные сны и странные призраки  затмили ясность его рассудка, если наконец, он душевнобольной, как они думают,  то его довели до этого тупое неприятие его взглядов, отсутствие понимания и  сердечное одиночество. Я видела каморку, где был заперт Тассо, признанный  сумасшедшим, и я подумала тогда, что, быть может, он был доведен до отчаяния  несправедливостью. Я не раз слышала в гостиных Венеции, как называли безумцами  тех христианских мучеников, над трогательной историей которых я в детстве  проливала слезы, — их чудеса считали там шарлатанством, а их откровения —  болезненным бредом. Но по какому праву эти люди, этот набожный старик, эта  робкая канонисса, верящие в чудеса святых и в гениальность поэтов, — по  какому праву они произносят над своим чадом такой позорный и отталкивающий  приговор, применимый только к убогим и преступным? Сумасшедший! Но ведь  сумасшествие — это нечто ужасное, отталкивающее, это наказание Божия за тяжкие  преступления, — а тут человек вдруг сходит с ума в силу своей добродетели.  Я думала, что человек, изнемогающий под тяжестью незаслуженного несчастья,  имеет право на уважение и сочувствие людей. А если бы я сошла с ума, если бы в  тот ужасный день, когда я увидела Андзолето в объятиях другой, я стала  богохульствовать, неужели я потеряла бы тогда всякое право на советы, на  поддержку, на духовную заботу обо мне моих братьев-христиан? Значит, меня  выгнали бы и предоставили бы бродяжничать по большим дорогам, считая, что для  нее, мол, нет лекарств, подадим ей милостыню и не станем с ней разговаривать:  она слишком много страдала и потому теперь не в состоянии ничего понимать. А  ведь вот так же относятся к несчастному графу Альберту. Его кормят, одевают, за  ним ухаживают, — словом, ему бросают подачку в виде мелочных забот. Но с  ним не разговаривают: молчат, когда он спрашивает, опускают головы или  отворачиваются, когда он начинает в чем-нибудь убеждать. Когда же он, чувствуя  весь ужас одиночества, стремится к еще большему уединению, ему предоставляют  возможность бежать куда-то, сами же тем временем молятся о его благополучном  возвращении, словно между ним и любящими его — целый океан. А между тем все  предполагают, что он где-то рядом. Меня заставляют петь, чтобы разбудить его на  тот случай, если он лежит в летаргическом сне за какой-нибудь толстой стеной  или в дупле какого-нибудь старого дерева поблизости. Как могли они не проникнуть  в тайны этого древнего здания, как могли, разыскивая, не дорыться до самых недр  земли? О, будь я на месте отца или тетки Альберта, я не оставила бы камня на  камне, пока не разыскала бы его! Ни одно дерево в лесу не уцелело бы, пока не  отдало бы его мне».    

Погруженная в свои мысли, Консуэло тихонько вышла из  молельни графа Христиана и, сама не зная как, набрела на дверь, выходившую  наружу. Она направилась в лес; отыскивая самые дикие, самые непроходимые  тропинки, бродила она, влекомая романтическим, полным героизма стремлением и  надеждой разыскать Альберта. В этом смелом желании не было никаких низменных  побуждений, ни тени безрассудной прихоти. Правда, Альберт заполнил ее  воображение, ее мечты, но она разыскивала в этих пустынных местах не молодого  красавца, увлеченного ею, для того чтобы встретиться с ним наедине, а  несчастного благородного человека, которого хотя и не мечтала спасти совсем, но  все же надеялась несколько успокоить своею нежной заботой. Точно так же она  стала бы разыскивать старого больного отшельника, чтобы ухаживать за ним, или  заблудившегося ребенка, чтобы вернуть его матери. Она сама была еще ребенком,  но в ней уже пробудилось материнское чувство, у нее была наивная вера,  пламенное милосердие, восторженная храбрость. Она мечтала об этом благочестивом  подвиге и приступила к нему так же, как Жанна д'Арк мечтала об освобождении  своей родины и предприняла его. Ей не приходило даже в голову, что могут  осмеять или осудить ее решение. Она не могла понять, как Амелия, близкая  Альберту по крови и вначале надеявшаяся снискать его любовь, не додумалась до  такого плана и не осуществила его.    

Она шла быстро, никакие препятствия не останавливали ее.  Тишина, царившая в этих дремучих лесах, теперь не навевала на нее грусти и не  пугала. Видя на песке следы волков, она нисколько не боялась встречи с их  голодной стаей. Ей казалось, что ее направляет божий перст, делающий ее  неуязвимой. Она, знавшая наизусть Тассо (недаром распевала она его чуть не  каждую ночь на лагунах), воображала, что идет под защитой талисмана, как  некогда шел средь опасностей заколдованного леса великодушный Убальдо в поисках  Ринальда. Легкая, стройная, она пробиралась среди скал и колючих кустарников;  на челе ее сияла тайная гордость, а на щеках выступил легкий румянец. Никогда в  героических ролях не была она так прекрасна, а между тем в эту минуту она в  такой же мере не думала о сцене, как, играя на ней, не думала о самой себе.    

Поглощенная своими мечтами и мыслями, она изредка  останавливалась.    

«А что, если я вдруг встречу его, — спрашивала она  себя, — что смогу я сказать ему, чтобы убедить его и успокоить? Я ведь  ничего не знаю о таинственных и глубоких мыслях, волнующих его. Я вижу их    

только сквозь поэтическую завесу, едва приподнятую перед  моими глазами, ослепленными новыми видениями. Ведь мало рвения и любви к  ближнему — надо обладать знанием и красноречием, чтобы найти слова, достойные  быть выслушанными человеком, стоящим настолько выше меня, безумцем, более  мудрым, чем все рассудительные люди, среди которых я живу. Но господь вдохновит  меня, когда настанет эта минута, а теперь, сколько бы я ни придумывала, я все  больше терялась бы в дебрях своего невежества. Ах! Если бы я прочла столько  религиозных и исторических книг, как граф Христиан и канонисса Венцеслава! Знай  я наизусть все церковные правила и молитвы, быть может, я и смогла бы применить  их удачно при случае, но ведь я едва поняла, а потому едва заучила несколько  мест из катехизиса. Да и молиться-то я умею, только когда пою в церкви. Как ни  действует на Альберта музыка, но не смогу же я убедить такого ученого богослова  какой-нибудь музыкальной фразой. Ничего! Мне кажется, что в моем сердце,  преисполненном решимости, больше силы, чем во всех ученых догматах его родных,  очень добрых и кротких, но вместе с тем таких же нерешительных и холодных, как  туманы и снега их страны».    

 Глава 35    

     

После бесконечных поворотов и переходов по извилистым и  путаным тропинкам леса, разбросанного по гористой и неровной местности,  Консуэло очутилась на пригорке, среди скал и развалин, которые даже трудно было  отличить друг от друга, столь разрушительно действовала здесь когда-то рука  человека, соперничая с разрушительной рукой времени. Лишь гора обломков  высилась теперь там, где в былое время целая деревня была сожжена по приказу  «Грозного слепца», знаменитого главы каликстинов — Яна Жижки, потомком которого  считал себя Альберт и от которого, быть может, он происходил на самом деле. В  одну темную, зловещую ночь этот грозный и неутомимый полководец отдал приказ  своему войску взять приступом крепость Великанов, находившуюся тогда в руках  саксонцев, приверженцев императора; он услышал ропот солдат, а один из них,  стоявший неподалеку, проговорил: «Этот проклятый слепой воображает, что все,  как и он, могут обойтись без света!» Услышав это, Жижка обратился к одному из  четырех своих ближайших приверженцев (они неразлучно были с ним, правя его  лошадью или повозкой и сообщая ему самые точные сведения о топографии местности  и передвижении неприятеля) и сказал, обнаруживая при этом необыкновенную память  и прозорливость, заменявшую ему зрение:    

— Нет ли здесь поблизости деревни?    

— Да, отец, — ответил ему проводник  таборитов, — направо от тебя — на возвышенности, что против крепости.    

Жижка подозвал недовольного солдата, на ропот которого он  обратил внимание.    

— Дитя, — сказал он ему, — ты жалуешься на  темноту? Так отправляйся поскорее вон в ту деревню, что направо от меня на  горе, и подожги ее, — при свете пламени мы сможем выступить и сражаться.    

Страшный приказ был выполнен. Пылающая деревня освещала  передвижение и штурм таборитов. Крепость замка Великанов пала через два часа, и  Жижка завладел ею. Когда рассвело, Жижке доложили, что среди обгорелых развалин  деревни, на самой вершине холма, с которого солдаты наблюдали накануне за  действиями осажденных, уцелел, сохранив свою листву, молодой, но уже крепкий  дуб, единственный во всей округе. Очевидно, он не пострадал от пламени  благодаря воде колодца, питавшей его корни.    

— Я хорошо знаю этот колодец, — ответил  Жижка, — десять человек из наших были брошены туда проклятыми жителями  этой деревни, и после того камень, закрывающий колодец, ни разу не был сдвинут  с места. Пусть остается он там и послужит им надгробным памятником. Мы ведь не  из тех, кто верит, будто блуждающие души умерших будут отогнаны от врат рая  покровителем Рима — Петром-ключарем, которого они превратили в святого, —  отогнаны только потому, что тела их гниют в земле, не освященной жрецами Ваала.  Пусть кости наших братьев почивают с миром в этом колодце, — души их живы,  они уже возродились в новых телах, и эти мученики, хотя мы и не знаем их,  сражаются среди нас. Что касается жителей деревни — они получили возмездие по  заслугам. А дуб хорошо сделал, посмеявшись над пожаром: ему предстоит более  славная будущность, чем укрывать под своей тенью неверующих. Нам нужна виселица,  вот мы ее и нашли. Приведите ко мне двадцать монахов-августинцев, которых мы  захватили вчера в их монастыре и которые так неохотно следуют за нами.  Давайте-ка развесим их повыше на ветвях этого славного дуба! Такое украшение  окончательно вернет ему здоровье.    

Сказано — сделано. С этого времени дуб зовется «Гуситом»,  камень на колодце — скалой Ужаса», а разрушенная деревня и покинутый холм —  Шрекенштейном».    

Консуэло слышала уже со всеми подробностями эту мрачную  историю от баронессы Амелии. Но так как она видела это место лишь издали и  ночью, подъезжая к замку, то не узнала бы его, если бы не заглянула в овраг,  пересекающий дорогу, и не увидела на дне его огромные обломки дуба,  расщепленного молнией. Никто из деревенских жителей или из слуг замка не решился  до сих пор ни порубить, ни вывезти их оттуда. Прошли столетия, и все-таки этот  памятник ужаса, современник Яна Жижки, не переставал внушать людям сильнейший  суеверный страх.    

Видения и предсказания Альберта делали это трагическое место  еще более волнующим. И вот Консуэло, разбитая от усталости, попав неожиданно  одна на скалу Ужаса и даже присев на ней, вдруг почувствовала, что мужество  покидает ее, а сердце как-то странно замирает. Ведь не только Альберт, но и все  местные обитатели гор уверяли, что страшные призраки действительно появляются  здесь, обращая в бегство отважных охотников, решавшихся пробираться сюда за  дичью. Вот почему этот холм, хоть и расположенный совсем недалеко от замка,  служил надежным убежищем для волков и других хищников, спасавшихся сюда от  барона и его своры. Невозмутимый Фридрих не очень-то верил в возможность  встречи с дьяволом и даже ничего не имел против того, чтобы помериться с ним  силами, но, суеверный по-своему в области наиболее ему близкой, он был убежден,  что это место может погубить его собак, навести на них неведомые, неизлечимые  болезни. Он потерял нескольких из них только потому, что позволил им напиться  из чистых ручейков, образованных подземными ключами, вырывавшимися из холма и,  быть может, сообщавшимися с водой заделанного колодца — могилы древних гуситов.  И стоило его лягавой Панкену или его гончей Сапфиру начать носиться вокруг  скалы Ужаса, как барон, свистя изо всех сил, отзывал их оттуда.    

Консуэло, устыдившись приступа малодушия, сказала себе, что  она его поборет, и решила посидеть еще немного на роковом камне, а затем  медленно отойти от него, как подобает при подобном испытании человеку  уравновешенному. Но отведя глаза от обуглившегося дуба, обломки которого  валялись на дне глубокого оврага в двух сотнях шагов от нее, и оглянувшись  вокруг, она вдруг увидела, что находится не одна на скале Ужаса, что какая-то  загадочная фигура бесшумно уселась с ней рядом.    

Это было существо с большой круглой головой, сидящей на  уродливом, худом и изогнутом, как у кузнечика, теле. На нем был какой-то  странный балахон, неряшливый и даже грязный, не характерный ни для одной страны  и ни для одной эпохи. Однако в этой фигуре — если не считать ее своеобразия и  неожиданности появления — не было ничего страшного или враждебного. Кроткая, ласковая  улыбка мелькала на толстых губах этого странного существа, и какое-то детское  выражение смягчало выражение безумия, о котором свидетельствовали мутный,  бессмысленный взгляд и торопливые движения. Консуэло, очутившись наедине с  сумасшедшим в таком месте, куда, конечно, никто не пришел бы к ней на помощь,  не на шутку перепугалась, несмотря на бесконечные поклоны и добродушный смех  безумца. Она решила, чтобы не дразнить его, ответить на его поклоны и кивки, но  тут же поспешно встала и, бледная, дрожа от страха, пошла прочь.    

Сумасшедший не стал ее преследовать и ничего не сделал,  чтобы вернуть ее. Он только влез на скалу Ужаса и, следя глазами за удалявшейся  Консуэло, продолжал помахивать ей шапкой, прыгая, делая всевозможные движения  руками и ногами и все время бормоча какое-то непонятное для девушки чешское  слово. Отойдя от него на некоторое расстояние и несколько расхрабрившись,  Консуэло оглянулась, чтобы хорошенько разглядеть его и расслышать. Она уже  упрекала себя в том, что испугалась одного из тех несчастных, которых всегда  так жалела и за презрение и равнодушие к которым так негодовала на других людей  еще минуту назад. «Это добродушный безумец, — решила она, — быть  может, даже он сошел с ума от любви. Только на этой проклятой скале, где никто  не смеет приютиться и где демоны и привидения более человечны, чем его ближние,  ибо они не прогоняют его и не отравляют его веселого настроения, — только  здесь он нашел убежище от бесчувствия и презрения людского Бедняга с седой  бородой и сгорбленной спиной, ты смеешься и дурачишься, как малое дитя. Верно,  господь охраняет и благословляет тебя в твоем несчастии, раз он посылает тебе  веселые мысли, а не сделал тебя озлобленным человеконенавистником, каким ты  имел бы право стать».    

Сумасшедший, увидев, что она замедлила шаг, и словно поняв  ее доброжелательный взгляд, заговорил с ней чрезвычайно быстро по-чешски. Голос  у него был удивительно нежный, гармоничный, совершенно не соответствовавший его  безобразной внешности. Консуэло, не поняв его, подумала, что надо дать ему  милостыню, и, вынув из кармана монету, положила ее на камень, предварительно  подняв руку, чтобы он видел, куда она ее кладет. Но сумасшедший стал хохотать  еще пуще и, потирая руки, сказал ей на плохом немецком языке:    

— Напрасно, напрасно… Зденко ничего не нужно. Зденко  счастлив, очень счастлив! У Зденко есть утешение, утешение, утешение…    

Затем, точно вспомнив слово, которое давно искал, он в  радостном порыве закричал совершенно внятно, хотя и с очень скверным  произношением: — Consuelo, Consuelo, Consuelo de mi alma! Пораженная Консуэло  остановилась и обратилась к нему тоже по-испански.    

— Отчего ты так называешь меня? — крикнула  она. — Кто сказал тебе это имя? Понимаешь ли ты язык, на котором я говорю  с тобой?    

Напрасно ждала Консуэло ответа на все эти вопросы, —  сумасшедший только прыгал, потирая руки, как человек, чрезвычайно довольный  собой. Пока до нее долетали звуки его голоса, она слышала, как он повторял ее  имя на разные лады, со смехом и криками радости, точно ученая птица, которая,  смеясь, произносит заученное слово, чередуя его со своим природным щебетаньем.    

Всю дорогу обратно Консуэло терялась в догадках.    

«Кто мог выдать тайну моего инкогнито? — спрашивала она  себя. — Первый попавшийся дикарь, встреченный мною в этой пустыне, зовет  меня моим настоящим именем! Быть может, этот сумасшедший видел меня где-нибудь  прежде? Такого рода люди ведут бродячий образ жизни; он мог быть в Венеции и  видеть меня там».    

Но тщетно силилась она воскресить в памяти лица всех нищих и  бродяг, которых привыкла постоянно видеть на набережных и на площади св.  Марка, — лица сумасшедшего со скалы Ужаса не было среди них.    

Однако, когда она уже проходила по подъемному мосту, ей  пришла в голову более обоснованная и более интересная догадка. Она решила  проверить свои подозрения и втайне поздравила себя с тем, что предпринятая ею  прогулка осталась не совсем безрезультатной.    

 Глава 36    

     

Когда Консуэло, исполненная оживления и надежды, снова  очутилась в обществе удрученной и молчаливой семьи, она стала упрекать себя за  то, что так строго осуждала втайне бесчувственность этих глубоко опечаленных  людей. Граф Христиан и канонисса почти ничего не ели за завтраком, капеллан  тоже не решался проявить свой аппетит; Амелия, по-видимому, была очень не в  духе. Когда встали из-за стола, старый граф подошел к окну, посмотрел на  усыпанную песком дорожку, идущую от речного заповедника, по которой мог  вернуться Альберт, и, постояв с минуту, печально покачал головой, как бы  говоря: «Еще один день, который дурно начался и так же дурно кончится».    

Консуэло попыталась развлечь их, исполнив на клавесине  кое-что из последних церковных произведений Порпоры, которые все они всегда  слушали с особенным восхищением и интересом. Она страдала оттого, что, видя их  такими угнетенными, не может поделиться с ними своими надеждами. Но когда граф  взялся за книгу, а канонисса, сев за вышивание, подозвала ее к своим пяльцам,  чтобы посоветоваться, какими крестиками — белыми или голубыми — заполнить  середину узора, все мысли Консуэло сосредоточились невольно на Альберте, который,  может быть, изнывал в эту минуту от усталости и голода где-нибудь в лесу и, не  будучи в силах найти дорогу, лежал, застигнутый летаргическим сном, на  каком-нибудь холодном камне, подвергаясь опасности стать добычей волков и змей,  в то самое время, как под искусными и неутомимыми пальцами кроткой Венцеславы  распускались на покрывале многочисленные роскошные цветы, орошаемые иногда  бесплодной, пролитой украдкой слезой.    

Как только ей удалось заговорить с надувшейся Амелией,  Консуэло спросила, кто этот странно одетый сумасшедший, который блуждает по  окрестностям и при встрече с людьми смеется, как ребенок.    

— А, это Зденко, — ответила Амелия. — Разве  вы еще не видели его во время ваших прогулок? Он постоянно бродит всюду, потому  что он бездомный.    

— Сегодня утром я видела его впервые, — сказала  Консуэло, — и решила, что он постоянный обитатель Шрекенштейна.    

— Так вот куда вы уже успели слетать спозаранку? Я  начинаю думать, милая Нина, что вы сами не в своем уме: забраться одной ни свет  ни заря в эти пустынные места, где можно встретиться с кем-нибудь и похуже  безобидного дурачка Зденко!    

— Например, с голодным волком? — улыбаясь,  проговорила Консуэло. Мне кажется, карабин барона, вашего отца, сделал  безопасной всю округу. — Дело не в одних диких зверях, — сказала Амелия, —  наши места не так безопасны, как вы думаете, от самых злых на свете тварей —  разбойников и бродяг. Только что закончившиеся войны разорили много народу и  наплодили много нищих, привыкших просить милостыню с пистолетом в руке. Кроме  того, здесь еще бродят целые тучи египетских цыган, которых во Франции делают  нам честь именовать «богемцами», словно они уроженцы наших гор, куда они  хлынули, высадившись в Европе. Эти люди, отовсюду гонимые и всеми отвергнутые,  трусливы и раболепны перед вооруженным человеком, но могут повести себя очень  дерзко с такой красивой девушкой, как вы; и я боюсь, как бы ваша склонность к  рискованным прогулкам не подвергла вас большей опасности, чем подобает такой  благоразумной особе, какую изображает из себя милая Порпорина.    

— Дорогая баронесса, — возразила Консуэло, —  хотя вы и считаете волчьи зубы ничтожной опасностью по сравнению с другими, мне  грозящими, но, представьте, волков я боюсь все-таки гораздо больше, чем цыган.  Цыгане — мои старые знакомые; да и вообще можно ли бояться людей слабых,  бедных, преследуемых? Мне кажется, я всегда сумею поговорить с ними так, чтобы  заслужить их доверие и симпатию; как они ни безобразны, ни оборваны, ни  презираемы, я все-таки не могу не интересоваться ими особенно живо.    

— Браво, моя милая! — воскликнула, все более и  более раздражаясь, Амелия. — Вы, оказывается, как и Альберт, питаете  нежные чувства к нищим, разбойникам, сумасшедшим, и я вовсе не удивлюсь, если в  одно прекрасное утро увижу вас гуляющей с милейшим Зденко, опираясь, как делает  это Альберт, на его довольно грязную и мало надежную руку.    

Эти слова были для Консуэло проблеском света, которого она  искала с самого начала разговора с Амелией, и они примирили ее с язвительным  тоном собеседницы.    

— Так, значит, граф Альберт дружит со Зденко? —  спросила она с довольным видом, которого даже не пыталась скрыть.    

— Это его самый близкий, самый дорогой друг, — с  презрительной улыбкой ответила Амелия, — его спутник во время прогулок,  поверенный его тайн, посредник, как говорят, его сношений с дьяволом. Зденко и  Альберт одни только и осмеливаются в любое время отправляться на скалу Ужаса и  там обсуждать самые нелепые религиозные вопросы. Только Альберт и Зденко не  стыдятся сидеть на траве с цыганами, когда те делают привал под тенью наших елей,  и делить с ними отвратительную пищу, которую эти люди готовят в своих  деревянных мисках. Это у них называется «причащаться»; ну и, конечно, тут  происходит всякого рода «причащение». Нечего сказать, хорошим супругом, хорошим  возлюбленным будет мой кузен Альберт, когда той самой рукою, которою он только  что пожимал зачумленную руку цыгана, возьмет руку невесты и поднесет ее ко рту,  недавно пившему вино из одной чаши со Зденко!    

— Может, все это и очень забавно, — проговорила  Консуэло, — но я в этом ровно ничего не понимаю!    

— Это потому, что вы не интересуетесь историей, —  возразила Амелия, — и плохо слушали то, что я вам рассказывала о гуситах и  о протестантах. Сколько дней я надрывала голос, чтобы научно объяснить вам  таинственное поведение и нелепые религиозные обряды моего кузена! Разве не  говорила я вам, что великий раскол между гуситами и католической церковью  произошел из-за двух видов причастия? Базельский собор постановил, что давать  мирянам кровь Христа под видом вина — осквернение святыни (удивительное  умозаключение!), так как вкушающий, мол, его тело уже одновременно пьет и его  кровь! Понимаете?    

— Мне кажется, что отцы собора сами себя хорошенько не  понимали, — сказала Консуэло. — Чтобы быть логичными, они должны были  бы сказать, что причащение вином излишне, но почему это «осквернение святыни»,  раз, вкушая хлеб, пьют и кровь?    

— Дело в том, что гуситы жаждали крови, а отцы собора  прекрасно сознавали это. Они также жаждали крови этого народа, но высасывать ее  хотели в виде золота. Римская церковь всегда чувствовала голод и жажду и всегда  насыщалась жизненным соком народов, трудом и потом бедняков. Бедняки восстали и  вернули себе свою кровь и пот в виде монастырских сокровищ и епископских митр.  Вот вся суть распри, к которой, как я вам уже говорила, присоединилась жажда  национальной независимости и ненависть к чужеземцам. Разногласие по поводу  причастия послужило как бы знаменем для борьбы. Рим и его священнослужители в  церквах употребляли золотые чаши с драгоценными каменьями; гуситы же, подражая  бедности апостолов, пользовались деревянными чашами, протестуя против роскоши  католической церкви. Вот почему Альберт, вбивший себе в голову стать гуситом,  хотя теперь, в сущности, все это потеряло всякий смысл и всякое значение, и  вообразивший, что знает истинное учение Яна Гуса лучше, чем знал его сам Ян  Гус, и стал придумывать всякие виды причастия, сам причащаясь на больших  дорогах со всякими язычниками, нищими и юродивыми. Ведь причащаться во всякое  время и со всеми было манией гуситов. — Все это чрезвычайно странно, —  ответила Консуэло, — и, по-моему, поведение графа Альберта можно объяснить  только экзальтированным патриотизмом, доходящим, признаюсь, до исступления.  Идея, быть может, и глубока, но формы, в которые он ее облекает, кажутся мне  слишком ребяческими для такого серьезного и образованного человека. Разве  истинное причастие не состоит скорее в том, чтобы творить милостыню? Что значат  пустые, отжившие обряды, наверное, даже непонятные для тех, кого он заставляет  принимать в них участие?    

— Что касается милостыни, Альберт раздает ее щедрою  рукой, и, дай ему только волю, от его богатства очень скоро ничего не  останется. И мне, по правде сказать, очень хотелось бы, чтоб оно растаяло в  руках его нищих. — Почему же?    

— Да потому, что мой отец отказался бы тогда от мысли  обогатить меня, выдав замуж за этого бесноватого. Надо вам сказать, милая  Порпорина, — прибавила Амелия не без злого умысла, — что моя семья не  отказалась еще от этого милого плана. На днях, когда в мозгу моего кузена  наступило некоторое просветление, похожее на мимолетный луч солнца среди черных  туч, отец возобновил наступление на меня с большей настойчивостью, чем я могла  от него ожидать. У нас произошла довольно крупная ссора, после которой,  очевидно, решено попытаться взять меня скучным заточением, подобно тому как  крепость берут измором. Итак, если я ослабею, если изнемогу и не выдержу  натиска, мне придется выйти замуж за Альберта, и выйти против его воли, против  своей воли и вопреки желанию третьей особы, которая делает вид, будто все это ей  безразлично.    

— Вот-вот, — ответила Консуэло, смеясь, — я  ожидала этой колкости, и, конечно, вы удостоили меня своей утренней беседой  лишь для того, чтобы высказать ее. Я принимаю ее с удовольствием, так как вижу  в этой маленькой комедии, подсказанной ревностью, остаток вашей привязанности к  графу Альберту, и притом более пылкой, чем вы хотите признать.    

— Нина! — решительно вскричала молодая  баронесса. — Если вы так думаете, вы совсем непроницательны, а если вам  доставляет удовольствие это видеть, значит, вы мало меня любите. Правда, я  своевольна, быть может горда, но откровенна. Я уже говорила вам, что  предпочтение, оказываемое вам Альбертом, восстанавливает меня, но вовсе не  против вас, а против него. Оно уязвляет мое самолюбие, но вместе с тем подает  мне надежду на исполнение моего желания. Мне бы хотелось, чтобы из-за вас он  сделал какую-нибудь безумную выходку, которая развязала бы мне руки и дала  возможность, не щадя его более, выказать ему то отвращение, с которым я долго  боролась, но которое в конце концов почувствовала к нему уже без всякой примеси  жалости или любви.    

— Дай бог, — кротко ответила Консуэло, —  чтобы в вас говорила страсть, а не правда! Это была бы очень суровая правда, и  притом в устах очень жестокого человека.    

Язвительность и запальчивость, проявленные Амелией в этом  разговоре, не произвели большого впечатления на великодушное сердце Консуэло.  Уже несколько минут спустя все ее мысли снова сосредоточились на том, как  вернуть Альберта его семье, и мечта эта внесла наивную радость в ее однообразную  жизнь. Это было ей просто необходимо, чтобы уйти от грозившей ей тоски —  недуга, совершенно незнакомого и несвойственного ее деятельной, трудолюбивой  натуре, — недуга, который мог стать для нее гибельным. Ведь по окончании  продолжительного неинтересного урока со своей непослушной и невнимательной  ученицей ей ничего больше не оставалось, как упражнять свой голос и изучать  старых мастеров. Но и это никогда не изменявшее ей утешение то и дело  отравлялось: праздная, беспокойная Амелия постоянно врывалась к ней, мешая ее  занятиям своими пустыми вопросами и не идущими к делу замечаниями. Остальные  члены семьи были угрюмы. Прошло уже пять мучительных дней, а молодой граф все  не появлялся, и с каждым днем подавленность и уныние, вызванные его  отсутствием, возрастали.    

После обеда, гуляя с Амелией по саду, Консуэло вдруг увидела  по ту сторону рва, отделявшего их от полей, Зденко. Казалось, он говорил сам с  собой и, судя по интонации, рассказывал себе какую-то историю. Консуэло  остановила спутницу и попросила ее перевести то, что говорило это странное  существо.