1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
    
В передней комнате пивной сидело несколько компаний, играющих в тарокк. Штайнер сел к окну и заказал водки. Он неторопливо вытащил бумажник, в который заранее вложил еще пачку бумаги, чтобы тот выглядел солиднее, и расплатился сотенной.
    
Минутой позже к нему подсел какой-то худощавый человек и пригласил сыграть партию в покер. Штайнер со скучающим видом отказался. Человек начал его уговаривать.
    
— У меня слишком мало времени, — объяснил Штайнер. — Самое большее — полчаса, для игры это слишком мало.
    
— Ну что вы, что вы! — Худощавый улыбнулся, показав свои изъеденные зубы. — За полчаса можно нажить целое состояние, приятель!
    
Штайнер посмотрел на двоих, сидящих за соседним столиком. Один из них — с одутловатым лицом и лысый, другой — черный, волосатый, со слишком большим носом. Оба равнодушно посмотрели на него.
    
— Ну, если на полчасика, — сказал Штайнер нарочито медленно, — тогда можно попытаться.
    
— Конечно, конечно, — сердечно ответил худощавый.
    
— Но я прекращаю игру, как только захочу.
    
— Ну, конечно, сосед, когда захотите.
    
— Даже если я и буду в выигрыше.
    
Губы толстяка, сидящего за соседним столом, немножко скривились. Он бросил взгляд на брюнета: кажется, поймали в сеть стоящую птичку.
    
— Ну, конечно, конечно! — радостно заблеял тот.
    
— Ну, тогда давайте.
    
Штайнер подсел к их столу. Толстяк перемешал карты и роздал. Штайнер выиграл несколько шиллингов. Когда пришла очередь сдавать ему, он ощупал края карт, перемешал их, снял колоду на той карте, где он нащупал какую-то неровность, заказал порцию сливовицы, бросил при этом взгляд на нижнюю карту и увидел, что немного срезаны были короли. Затем он снова размешал колоду и сдал.
    
Через четверть часа он уже выиграл приблизительно тридцать шиллингов.
    
— Чудесно! — блеял худощавый. — А не повысить ли нам немного ставки?
    
Штайнер кивнул. Он выиграл и следующую партию, которая разыгрывалась по повышенным ставкам. Затем начал сдавать толстяк. Его розовые плоские кисти рук были, собственно, слишком малы для передергивания. Тем не менее, как заметил Штайнер, он действовал очень ловко. Штайнер взял свои карты. К нему пришли три дамы.
    
— Сколько? — спросил толстяк, жуя сигару.
    
— Четыре, — ответил Штайнер, отметив, что толстяк растерялся — ведь Штайнер мог бы прикупить только две. Толстяк дал ему еще четыре карты. Штайнер увидел, что первой из них была четвертая недостающая дама. Больше прикупать было нельзя. Со словами: — Черт возьми! Пасую, — он бросил карты. Трое переглянулись и спасовали тоже.
    
Штайнер знал, что может что-либо сделать только тогда, когда будет сдавать сам. Поэтому его шансы расценивались: один к трем. Карманник был прав. Он должен действовать быстро — прежде чем другие успеют что-либо заметить.
    
Он проделал трюк с тузами, но только самый элементарный. Худощавый сыграл против него и проиграл. Штайнер посмотрел на часы.
    
— Я должен идти. Последний круг.
    
— Конечно, конечно, сосед! — заблеял худощавый. Другие промолчали.
    
В следующий раз у Штайнера сразу оказалось четыре дамы. Он прикупил одну карту. Девятка. Брюнет прикупил две карты. Штайнер увидел, что худощавый выкинул их ему из-под низа. Он знал, в чем дело, но, тем не менее, торговался до двадцати шиллингов, потом спасовал. Брюнет бросил на него взгляд и забрал банк.
    
— Какие у вас были карты? — поинтересовался худощавый и быстро открыл карты Штайнера. — Четыре дамы! И вы пасуете? О, боже! Да это же верный выигрыш! А что было у вас? — спросил он брюнета.
    
— Три короля, — сказал тот недовольно.
    
— Вот видите, вот видите! Ведь вы бы выиграли, сосед. До какой суммы вы бы торговались, имея на руках три короля?
    
— С тремя королями я торговался бы до самого конца, — ответил брюнет довольно мрачно.
    
— Я недосмотрел, — объяснил Штайнер. — Думал, что у меня три дамы. Одну из дам я принял за валета.
    
— Ах, вот почему!
    
Начал сдавать брюнет. К Штайнеру пришли три короля, и он прикупил четвертого. Он дошел до пятнадцати шиллингов, потом спасовал. Худощавый засопел. Штайнер выиграл около девяноста шиллингов, а осталось всего две игры.
    
— Что у вас было, сосед?
    
Худощавый попытался быстро перевернуть карты. Штайнер отбросил его руку.
    
— Это что, у вас в моде? — спросил он.
    
— О, извините, пожалуйста. Простое любопытство.
    
Во время следующей игры Штайнер проиграл восемь шиллингов, дальше он не торговался. Затем взял карты и начал мешать. Он делал это очень внимательно и подмешал королей вниз, чтобы подсунуть их толстяку. Это удалось. Брюнет для видимости тоже торговался, толстяк потребовал одну карту. Штайнер дал ему последнего короля. Толстяк засопел и обменялся с другими взглядом. Штайнер использовал этот момент, чтобы провернуть свой трюк с тузами. Потом он сбросил три карты и прикупил два туза, которые уже лежали сверху.
    
Толстяк начал торговаться. Штайнер положил свои карты на стол и нерешительно соглашался. Толстяк довел игру до ста пятидесяти. Штайнер принял ее. Но он не был уверен. Он знал, что у толстяка четыре короля, Но пятой карты он не знал. Если к толстяку пришел джокер, то Штайнер проиграл. Худощавый ерзал на своем стуле.
    
— Можно посмотреть? — Он хотел схватить карты Штайнера.
    
— Нет. — Штайнер положил руку на карты. Он удивился этой наивной наглости. Худощавый сразу же протелеграфировал бы толстяку ногой.
    
Толстяк потерял уверенность. Штайнер до сих пор был очень осторожен, и поэтому тот решил, что у него очень сильная карта. Штайнер заметил это и начал играть более азартно. На ста восьмидесяти толстяк остановился. Он положил на стол четыре короля. Штайнер вздохнул и перевернул свои четыре туза!
    
Худощавый присвистнул. Когда Штайнер начал собирать деньги, он совсем притих.
    
— Мы сыграем еще круг, — вдруг решительно сказал брюнет.
    
— Сожалею, но не могу, — ответил Штайнер.
    
— Мы сыграем еще круг, — повторил брюнет, выпятив подбородок.
    
Штайнер поднялся.
    
— В следующий раз.
    
Он подошел к стойке и расплатился. Затем он сунул хозяину сложенную бумажку в сто шиллингов.
    
— Передайте, пожалуйста, Фреду.
    
Хозяин удивленно поднял глаза.
    
— Фреду?
    
— Да.
    
— Хорошо, — хозяин ухмыльнулся. — Влопались, братишки. Ловили плотву, а наткнулись на акулу.
    
Проигравшие стояли у двери.
    
— Мы сыграем еще круг, — сказал брюнет, загораживая выход.
    
— Так не пойдет, сосед, — блеял худощавый. — Это исключено, сэр.
    
— Нам не в чем упрекать друг друга, — сказал Штайнер. — Война есть война. Когда-нибудь нужно и проиграть.
    
— Только не нам, — сказал брюнет. — Мы сыграем еще круг.
    
— Или вы отдадите нам все, что выиграли, — добавил толстяк.
    
Штайнер покачал головой.
    
— Мы честно играли, — сказал он с иронической улыбкой. — Вы знали, что вам нужно, а я знал — что мне. Спокойной ночи!
    
Он попытался пройти между брюнетом и худощавым. При этом он дотронулся до мышц брюнета.
    
В эту минуту подошел хозяин.
    
— Никакого скандала в моем заведении, господа!
    
— Я тоже не хочу скандала, — сказал Штайнер. — Я хочу пройти.
    
— Выйдем вместе, — сказал брюнет.
    
Худощавый и брюнет пошли впереди, за ними — Штайнер, а последним — толстяк. Штайнер уже знал, что опасен только брюнет. Пропустив вперед брюнета, они допустили ошибку. Когда тот проходил в дверь, Штайнер быстро отступил назад, заехал, словно молотом, толстяку в брюхо и нанес брюнету удар кулаком по затылку с такой силой, что тот полетел вниз по ступенькам и сбил худощавого. Одним прыжком Штайнер выскочил на улицу и помчался по ней, прежде чем те успели прийти в себя. Он знал, что для него это был единственный выход, так как на улице один против троих он бы не смог ничего сделать. Он услышал крики и, не прекращая бега, обернулся — за ним никто не гнался. Они были слишком ошарашены.
    
Штайнер сбавил шаг и вскоре достиг оживленных улиц. Перед зеркалом магазина мод он остановился и посмотрел на себя. Шулер и обманщик, подумал он. Но зато половина паспорта в кармане… Он кивнул своему отражению и пошел дальше.
   
   
    
     
5
    
    
Керн сидел на стене старого еврейского кладбища и при свете уличных фонарей пересчитывал свои деньги. Он целый день торговал в районе Хейлигенкройцберг. Это был бедный квартал, но Керн знал, что нищета милосердна и не взывает к полиции. Он заработал тридцать восемь крон. День выдался удачный.
    
Керн сунул деньги в карман и попытался разобрать надпись на старом надгробном камне, который наклонился к самой стене. — Рабби Израиль Лев, — сказал он потом, — умер в незапамятные времена, был наверняка высокообразованным, — теперь горстка земли и костей… Как ты думаешь, что мне теперь делать? Идти домой, ограничиться этим, или попытаться еще спекульнуть и довести заработок до пятидесяти крон?
    
Он вытащил монету в пять франков.
    
— Тебе это довольно безразлично, старина, а? Ну, тогда дело решит случай, ведь судьба эмигранта — это цепь случайностей. Решка — больше не торгую; орел — продолжаю торговлю.
    
Он подбросил монету и поймал ее. Она выскользнула у него из руки и упала на могилу. Керн спрыгнул со стены и осторожно поднял монету.
    
— Орел! На твоей могиле! Значит, ты сам мне это советуешь, рабби. Ну, тогда за работу! — И он направился к ближайшему дому, словно собирался штурмовать крепость.
    
    
На первом этаже ему никто не открыл. Керн немного подождал, потом поднялся по лестнице. На втором этаже ему открыла хорошенькая горничная. Она посмотрела на его портфель, скривила губки и снова молча захлопнула дверь.
    
Керн поднялся на третий этаж. Ему пришлось позвонить два раза, прежде чем в дверях появился мужчина в распахнутом жилете. Не успел Керн вымолвить и двух слов, как тот его перебил.
    
— Туалетную воду? Духи? Какая наглость! Вы что, неграмотный? И вы предлагаете ваше дерьмо мне, именно мне — генеральному агенту парфюмерных товаров фирмы Лео? Убирайтесь!
    
Он захлопнул дверь. Керн зажег спичку и изучил табличку на дверях. Так оно и есть. Иосиф Шимек сам торговал духами, туалетной водой и мылом.
    
Керн покачал головой.
    
— Рабби Израиль Лев, — пробормотал он. — Что это значит? Мы, кажется, не поняли друг друга.
    
Он позвонил на четвертом этаже. Открыла полная приветливая женщина.
    
— Входите, входите, — добродушно сказала она, увидев Керна. — Немец, да? Беженец? Ну, входите, входите!
    
Керн прошел за ней на кухню.
    
— Садитесь, — сказала она. — Вы же наверняка устали.
    
— Не очень.
    
Первый раз в Праге Керну предложили присесть. Он воспользовался редким случаем и уселся. «Извини, рабби, — подумал он, — я поспешил. Извини меня, я еще молод, рабби Израиль». Затем он начал распаковывать товар.
    
Полная женщина, величественно скрестив руки на животе, стояла рядом и смотрела на него.
    
— Это духи? — спросила она и показала на маленький флакончик.
    
— Да. — Керн, собственно, думал, что она будет интересоваться мылом. Он высоко поднял флакончик, словно драгоценный камень.
    
— Это знаменитые духи «Фарр» фирмы Керн. Нечто совершенно особенное! Не какая-нибудь дрянь фабрики Лео, которые распространяет господин Шимек, что под вами.
    
— Так, так…
    
Керн открыл флакончик и дал женщине понюхать. Потом он взял стеклянную палочку и провел по ее полной руке.
    
— Попробуйте сами…
    
Женщина понюхала свою руку и кивнула. — Кажется, хорошие. У вас только такие маленькие флакончики?
    
— Есть один побольше. И еще один совсем большой. Вот здесь. Но он стоит сорок крон.
    
— Это ничего не значит. Большой мне подходит, я его и возьму.
    
Керн не верил своим ушам. На этом он сразу заработает восемнадцать крон. — Если вы возьмете большой флакон, то я вам дам в придачу еще кусок миндального мыла, — сказал он с воодушевлением.
    
— Чудесно. Мыло всегда пригодится.
    
Женщина взяла духи и мыло и ушла в соседнюю комнату. Керн между тем снова уложил свои вещи. Из полуоткрытой двери доносился запах вареного мяса. Он решил, что сейчас же отправится в столовую и чудесно пообедает. Суп в общественной столовой на Венцельплац не утолял голода.
    
Женщина вернулась.
    
— Ну, большое спасибо, и до свидания, — сказала она дружески. — Вот, возьмите бутерброд на дорожку.
    
— Спасибо. — Керн продолжал стоять и ждал.
    
— Вам еще что-нибудь? — спросила женщина.
    
— Да, конечно. — Керн засмеялся. — Вы мне еще не отдали деньги.
    
— Деньги? Какие деньги?
    
— Сорок крон, — удивленно ответил Керн.
    
— Ах, вот что! Антон! — крикнула женщина в соседнюю комнату. — Ну, иди же сюда! Здесь спрашивают деньги!
    
Из соседней комнаты вышел мужчина в подтяжках, он что-то жевал, затем вытер усы. Керн заметил на нем потную рубашку и брюки с галунами, и его охватило злое предчувствие.
    
— Деньги? — хрипло спросил мужчина и поковырял в ушах.
    
— Сорок крон, — ответил Керн. — Но лучше вы мне отдайте назад духи, если это слишком дорого. А мыло вы можете оставить.
    
— Так, так. — Мужчина подошел поближе. От него несло старым потом и свежесваренной свининой. — Пойдем-ка со мной, сынок.
    
Он пошел и открыл дверь в соседнюю комнату.
    
— Тебе знакомо вот это? — Он показал на форменный сюртук, висевший на спинке стула. — Мне что, нужно его надеть и пойти с тобой в полицию?
    
Керн отступил на шаг. Он уже представил себе, что его посадили в тюрьму на две недели, ведь у него не было разрешения на торговлю.
    
— У меня есть разрешение на пребывание в стране, — сказал он по возможности равнодушно. — Я могу вам его показать.
    
— Ты покажи лучше разрешение на торговлю, — ответил мужчина и пристально посмотрел на Керна.
    
— Оно у меня в отеле.
    
— Ну, тогда мы дойдем до отеля. А может, лучше просто оставить здесь бутылку? Как подарок, а?
    
— Ладно. — Керн оглянулся на дверь.
    
— Вот, возьмите свой бутерброд, — сказала женщина, широко улыбаясь.
    
— Спасибо, не нужно. — Керн открыл дверь.
    
— Смотрите-ка на него! Какой неблагодарный!
    
Керн захлопнул за собой дверь и быстро спустился вниз по лестнице. Он не слышал громового хохота, который раздался за его спиной.
    
— Великолепно, Антон! — прыснула женщина. — Видел, как он помчался? Словно у него пчелы в штанах. Еще быстрее, чем старый еврей, что приходил сегодня после обеда. Тот наверняка принял тебя за капитана полиции и уже видел себя в тюрьме.
    
Антон ухмыльнулся.
    
— Боятся любой формы. Даже формы письмоносца. В этом наше преимущество. Живем неплохо за счет эмигрантов, а? — Он схватил женщину за грудь.
    
— Духи хорошие. — Она прижалась к нему. — Лучше, чем вода для волос, которую притащил сегодня старый еврей.
    
Антон подтянул штаны.
    
— Ну, и надушись вечером, тогда в кровати у меня будет графиня. Там есть еще мясо?
    
Керн стоял на улице.
    
— Рабби Израиль Лев, — горестно произнес он, повернувшись в сторону кладбища. — Меня обчистили. Сорок крон! А с куском мыла даже сорок три. Это двадцать четыре кроны чистого убытка.
    
    
Он вернулся в отель.
    
— Меня никто не спрашивал? — спросил он у портье.
    
Тот покачал головой.
    
— Никто.
    
— Вы в этом уверены?
    
— Абсолютно. Даже президент Чехословакии вами не интересовался.
    
— Ну, того я и не жду, — ответил Керн.
    
Он поднялся по лестнице. Странно, что отец не давал о себе знать. Может, его, действительно, не было в Праге? А может, его схватила полиция? Он решил выждать еще денька два-три, а потом снова наведаться к фрау Ековской.
    
Наверху, в своей комнате, он встретил мужчину, который кричал ночью. Его звали Рабе. Он как раз собирался лечь спать.
    
— Вы уже ложитесь? — удивился Керн. — Еще нет и девяти.
    
Рабе кивнул.
    
— Для меня это самое разумное. Сейчас я смогу поспать до двенадцати. В двенадцать я всегда просыпаюсь. Они обычно приходили в полночь. К тем, кто сидел в карцере. Поэтому с двенадцати я сижу часика два у окна. После этого принимаю снотворное. Таким образом и выхожу из положения.
    
Он поставил у своей кровати стакан с водой.
    
— Знаете, что успокаивает меня больше всего, когда я ночами сижу у окна? Стихи. Я их декламирую. Старые стихи школьных времен.
    
— Стихи? — удивленно переспросил Керн.
    
— Да. Совсем простые. Например, те, что поют детям перед сном:
    
     
      
Я устал и лягу спать,
      
Уложи меня в кровать!
      
Пусть, отец, взор строгий твой
      
Охраняет мой покой!
      
Нашалил сегодня я,
      
Боже, не ругай меня!
      
Кровь Христа, дары твои
      
Да искупят все грехи.
     
    
    
Он стоял в полутемной комнате в белом нижнем белье, словно усталый приветливый призрак, и читал стихи — медленно, монотонно, глядя погасшими глазами в ночь за окном.
    
— Стихи меня успокаивают, — сказал он и улыбнулся. — Я не знаю, почему, но они меня успокаивают.
    
— Может быть, — ответил Керн.
    
— Это кажется невероятным, но они действительно успокаивают. После них я чувствую себя спокойно и мне кажется, будто я — дома.
    
На душе у Керна стало нехорошо. Он почувствовал, как по коже забегали мурашки.
    
— Я не знаю стихов наизусть, — сказал он. — Я все забыл. Мне кажется, что прошла целая вечность с тех пор, как я учился в школе.
    
— Я их тоже забыл. А теперь, внезапно, все вспомнил.
    
Керн кивнул. Затем он поднялся. Он хотел уйти из комнаты. Пусть Рабе поспит.
    
— Если б только знать, как убивать время по вечерам, — сказал Керн. — Вечер — это самое проклятое время. Книг я уже давно больше не читаю. А сидеть внизу и в сотый раз обсуждать, как чудесно было в Германии и когда все изменится, — мне совершенно не хочется.
    
Рабе сел на кровать.
    
— Идите в кино. Это лучшее средство убить вечер. Выйдя из кино, обычно даже не помнишь, что видел, но там, по крайней мере, ты забываешься…
    
Он снял чулки. Керн задумчиво посмотрел на него.
    
— В кино, — сказал он. Ему пришло в голову, что он мог бы пригласить в кино и девушку из соседней комнаты. — Вы знаете людей, которые живут в отеле? — спросил он.
    
Рабе положил чулки на стул и пошевелил голыми пальцами ног.
    
— Некоторых знаю. А что? — Он посмотрел на свои ноги, будто никогда их раньше не видел.
    
— А людей из соседней комнаты?
    
Рабе задумался.
    
— Там живет старуха Шимановская. До войны она была знаменитой актрисой.
    
— Я не ее имею в виду.
    
— Он имеет в виду Рут Голланд, молодую симпатичную девушку, — раздался голос мужчины в очках, третьего жильца комнаты. Он уже несколько минут стоял в дверях и слушал разговор. Его звали Марилл, и он раньше был депутатом рейхстага. — Вы Керн, донжуан, так ведь?
    
Керн покраснел.
    
— Удивительно, — продолжал Марилл. — При самых естественных вещах человек краснеет. При пошлых — никогда. Ну, как сегодня торговля, Керн?
    
— Настоящая катастрофа. Потерял очень много денег.
    
— Тогда вам нужно еще потратиться. Это лучшее средство избежать расстройства.
    
— Я как раз и собирался это сделать, — сказал Керн. — Хочу идти в кино.
    
— Браво! С Рут Голланд, я так понял из вашего осторожного выспрашивания?
    
— Не знаю. Я же еще с ней совсем не знаком.
    
— Вы не знакомы с большинством людей. Когда-то нужно начать знакомиться. Валяйте, Керн! Мужество — лучшее украшение молодости.
    
— Вы думаете, она пойдет со мной?
    
— Конечно. В этом одно из преимуществ нашей поганой жизни. Каждый человек будет благодарен, если его отвлекут от страха и скуки, между которыми он постоянно находится. Итак, отбросьте ложный стыд! Вперед, в бой, и не дрожать!
    
— Идите в «Риальто», — посоветовал Рабе с постели. — Там какой-то фильм о Марокко. Я сделал вывод: человек больше отвлекается от действительности, если попадает в более отдаленные страны.
    
— Марокко всегда можно полюбоваться, — согласился Марилл. — И молодым девицам тоже.
    
Рабе со вздохом завернулся в одеяло.
    
— У меня иногда появляется желание проспать лет десять, не просыпаясь.
    
— И вы хотели бы, проснувшись, быть лет на десять старше? — поинтересовался Марилл.
    
Рабе взглянул на него.
    
— Нет. Тогда бы мои дети уже стали взрослыми.
    
    
Керн постучал в дверь соседней комнаты. Из-за двери раздался чей-то голос. Он вошел и сразу же остановился. Его взгляд упал на Шимановскую.
    
Она была похожа на сову в вуали. Глубокие морщины покрывал толстый слой пудры, они смахивали на горный снежный ландшафт. Глубоко в них, словно расщелины, сидели глаза. Она уставилась на Керна с таким видом, будто собиралась броситься на него, выпустив все свои когти. В руках она держала ярко-красную шаль, из которой торчало несколько вязальных спиц. Керн уже подумал, что она сейчас бросится на него, но внезапно на ее лице появилось что-то похожее на улыбку.
    
— Что вы хотите, молодой друг? — спросила она с пафосом, грудным театральным голосом.
    
— Я хотел бы поговорить с фрейлейн Голланд.
    
Улыбку словно смыло.
    
— Ах, вот что!
    
Шимановская с презрением посмотрела на Керна и принялась сильно стучать своими спицами.
    
Рут Голланд поднялась с постели. Она читала. Керн заметил, что она лежала на той кровати, у которой он стоял ночью. Внезапно его бросило в жар.
    
— Могу ли я вас спросить… — сказал он.
    
Девушка встала и вышла вместе с ним в коридор. Шимановская послала им вслед какой-то звук, похожий на храп раненой лошади.
    
— Вы не хотели бы пойти со мной в кино? — спросил Керн, когда они вышли. — У меня есть два билета, — солгал он.
    
Рут Голланд посмотрела на него…
    
— Или у вас другие планы? Может быть…
    
Она покачала, головой.
    
— Нет, у меня нет никаких планов.
    
— Тогда пойдемте, со мной. Зачем вам сидеть целый вечер в комнате?
    
— Я уже привыкла к этому.
    
— Тем хуже. Я пробыл у вас всего две минуты и рад, что выбрался оттуда. Я думал, что меня там сожрут.
    
Девушка засмеялась. Внезапно она показалась Керну совсем ребенком.
    
— У Шимановской только такой вид. У нее доброе сердце.
    
— Может быть, но это не написано у нее на лице. Фильм начинается через четверть часа. Идемте?
    
— Хорошо, — сказала Рут Голланд неожиданно твердо.
    
У самых касс Керн прошел вперед.
    
— Минутку, я только возьму билеты. Они здесь отложены.
    
Он купил два билета и подумал, что она ничего не заметила. Но мгновение спустя ему было все равно — главное, что она сидела рядом. Свет в зале погас. На экране появилась касба Маракеша, красочная и освещенная лучами солнца; сверкала пустыня, а в жаркой африканской ночи раздавался дрожащий однообразный звук труб и тамбуринов…
    
Рут Голланд откинулась на спинку кресла. Музыка лилась на нее, словно теплый дождь, — теплый монотонный дождь, из которого мучительно всплывали воспоминания…
    
    
Она стояла у нюрнбергского крепостного рва. Был апрель. Перед ней в темноте стоял студент Герберт Биллинг, держа в руке скомканную газету.
    
— Ты понимаешь, что я имею в виду, Рут?
    
— Да, понимаю, Герберт. Это легко понять.
    
Герберт нервно мял в руках экземпляр «Штюрмера».
    
— Мое имя стоит в газете, как имя прислужника евреев! Как человека, позорящего арийскую расу! Это конец, ты понимаешь?
    
— Да, Герберт.
    
— Я должен подумать, как мне выкрутиться из этого положения. На карту поставлена вся моя карьера. В газете… Ее читают все, понимаешь?
    
— Да, Герберт. Мое имя тоже стоит в газете.
    
— Это совершенно другое дело. С тобой ничего не случится. Ты все равно не сможешь больше ходить в университет.
    
— Ты прав, Герберт.
    
— Значит, это конец, правда? Мы расстанемся и никогда больше не будем встречаться.
    
— Не будем… Ну, а теперь прощай.
    
Она повернулась и пошла.
    
— Подожди!.. Рут! Подожди еще минуту!
    
Она остановилась. Он подошел ближе. Его лицо в темноте было так близко, что она слышала его дыхание.
    
— Послушай, — сказал он. — Куда же ты сейчас?
    
— Домой.
    
— Тебе же не нужно сразу… — Его дыхание стало сильнее. — С этим вопросом покончено, правда? Это так и останется! Но ты бы могла… мы бы могли… как раз сегодня вечером у меня нет никого дома, понимаешь, нас не увидят. — Он взял ее за руку. — Зачем нам расставаться так, я имею в виду — так формально. Мы бы могли еще…
    
— Уходи, — сказала она. — Уходи немедленно!
    
— Ну, будь умницей. Рут. — Он взял ее за плечи.
    
Она посмотрела на красивое, любимое лицо, которому доверяла, не задумываясь. Потом она ударила по нему.
    
— Уходи! — закричала она. В ее глазах стояли слезы. — Уходи!
    
Биллинг отшатнулся.
    
— Что? Бить? Бить меня? Ты ударила меня, вонючая жидовка?
    
Он сделал движение, собираясь броситься на нее.
    
— Убирайся! — закричала она звонко.
    
Он оглянулся.
    
— Заткнись! — прошипел он. — Ты что, хочешь натравить на меня людей! Ты способна и на это! Я ухожу. Конечно, я ухожу! Слава богу, я от тебя отвязался.
    
«Guand l'amour meurt»[3] — томно пела женщина на экране, в шуме и сигаретном дыму марокканского кафе. Рут Голланд провела рукой по лицу…
    
Все остальное мало для нее значило. Страх родственников, у которых она жила; настойчивые уговоры дяди уехать, чтобы и его не втянули в это дело; анонимное письмо, в котором говорилось, что если она не уедет в течение трех дней, то ее провезут по всему городу как осквернителя арийской крови, с обрезанными волосами и с плакатами на груди и спине; часы, проведенные на могиле матери; дождливое утро перед памятником павшим воинам, с которого соскоблили имя ее отца только потому, что тот был евреем (он погиб в Бельгии в 1916 году). А затем поспешное одинокое бегство за границу, в Прагу, с несколькими драгоценностями, оставшимися после смерти матери…
    
На экране вновь появились флейты и литавры. За ними виднелись колонны иностранного легиона, уходившего вдаль; над ротами растянувшихся по пустыне легионеров, не имеющих родины, поспешно гремели возбужденные трубы…
    
Керн наклонился к Рут Голланд.
    
— Вам нравится?
    
— Да…
    
Он полез в карман и сунул ей маленький флакончик.
    
— Одеколон, — прошептал он. — Здесь жарко. Может, он освежит вас немного.
    
— Спасибо.
    
Она вылила несколько капелек себе на руку. Керн не заметил, что глаза ее вдруг наполнились слезами.
    
— Спасибо, — сказала она еще раз.
    
    
Штайнер во второй раз сидел в кафе «Алебарда». Он придвинул кельнеру пять шиллингов и заказал чашку кофе.
    
— Звонить? — спросил кельнер.
    
Штайнер кивнул. Он играл еще несколько раз с переменным успехом в разных пивных и собрал уже пятьсот шиллингов.
    
Кельнер положил перед ним несколько газет и журналов. Штайнер взял одну из газет и начал читать. Но вскоре он отложил ее в сторону; его мало интересовало, что творилось на свете. Для тонущего человека важно только одно — вынырнуть на поверхность, и ему совершенно безразлично, какова окраска рыб, плавающих вокруг.
    
Кельнер принес кофе и стакан с водой.
    
— Господа будут здесь через час.
    
Он остался стоять у стола.
    
— Прекрасная погода сегодня, правда? — спросил он через некоторое время.
    
Штайнер кивнул и уставился в стену, на которой висел плакат, приглашавший пить солодовое пиво и тем самым продлить свою жизнь.
    
Кельнер, шаркая ногами, вернулся за стойку. Через некоторое время он принес на подносе еще стакан воды.
    
— Принесите мне лучше порцию вишневки.
    
— Хорошо. Сию минуту!
    
— И себе рюмку.
    
Кельнер поклонился.
    
— Покорнейше благодарю. Вы понимаете нашего брата. Это случается редко.
    
— Ах, что вы! — возразил Штайнер. — Мне просто скучно.
    
— Я знал людей, которым в голову приходили совершенно другие мысли, когда им было скучно, — сказал кельнер.
    
Он выпил и поскреб кадык.
    
— Послушайте, — начал он доверительно, — я же знаю, в чем дело, и если вы разрешите дать вам совет, то я порекомендую вам взять умершего австрийца. Есть, конечно, и умершие румыны, и они даже намного дешевле… но кто может говорить по-румынски?
    
Штайнер внимательно посмотрел на него.
    
Кельнер оставил свой кадык в покое и начал скрести затылок. При этом он почесал себе и ноги, одну об другую, как собака.
    
— Лучше всего, конечно, был бы американец или англичанин, — задумчиво произнес он. — Но попробуй дождись, когда в Австрии умрет хоть один американец! А если это и случится, взять хотя бы несчастный случай, то попробуй доберись до его паспорта!
    
— Я думаю, что немецкий лучше, чем австрийский, — сказал Штайнер. — Его труднее проверить.
    
— Это верно. Но зато вы не получите разрешения на работу. Только вид на жительство. А с паспортом умершего австрийца вы можете работать в любой части Австрии.
    
— Пока не поймают.
    
— Да, конечно. Но кого ловят в Австрии? А если и ловят, то не того, кого нужно…
    
Штайнер не выдержал и рассмеялся.
    
— Именно «не тем» и можно оказаться. Это все равно опасно.
    
— Ай, бросьте, — произнес кельнер. — Если так говорить, то опасно и ковырять в носу.
    
— Правильно, но за это не сажают в тюрьму.
    
Кельнер начал массировать свой нос.
    
— Я советую, как лучше. Я уже опытен в таких делах. Умерший австриец — это самое реальное…
    
    
К десяти часам появились оба торговца паспортами. Вел переговоры один из них — быстрый человечек с птичьими глазками; другой — массивный и разжиревший — только сидел и молчал.
    
Тот, кто вел беседу, вытащил немецкий паспорт.
    
— Мы узнали от партнеров. Этот паспорт вы можете получить на свое собственное имя. Фамилию мы можем свести и проставить вашу. Мы можем изменить все, кроме места рождения, тут вам придется взять город Аугсбург, потому что здесь аугсбургская печать. Но паспорт будет стоить вам на двести шиллингов дороже. Ювелирная работа, ничего не поделаешь.
    
— Такой суммы у меня нет, — ответил Штайнер. — Кроме того, я не дорожу своим именем.
    
— Тогда возьмите его таким, как он есть. Мы заменим только фотографию. Печать, которая проходит по фото, мы сделаем вам бесплатно.
    
— Это меня не устраивает. Я хочу работать. С этим паспортом я не получу разрешения на работу.
    
Говоривший пожал плечами.
    
— Тогда остается только австрийский. Имея его, вы сможете здесь работать.
    
— А если запросят полицию, которая его выдала?
    
— Кому нужно ее запрашивать, если вы ничего не натворите?
    
— Триста шиллингов, — сказал Штайнер.
    
Мужчина отвернулся.
    
— У нас твердые цены, — оскорбленным тоном заявил он. — Пятьсот — и ни гроша меньше.
    
Штайнер не ответил.
    
— Если бы речь шла о немецком, еще можно было бы торговаться, они попадаются часто, но австрийский — редкая вещь. Зачем австрийцу паспорт? На родине он ему не нужен, ну а за границей он бывает довольно редко. И к тому же — валютный запрет. Пятьсот! Он стоит этих денег.
    
— Триста пятьдесят.
    
Говоривший оживился. — Триста пятьдесят я сам заплатил семье умершего. А сколько стоит работа, как вы думаете? А издержки? А комиссионные? Все это дорого, уважаемый! Заполучить паспорт, когда едва успели схоронить покойника! — о, за это вы должны расплачиваться звонкой монетой. Только наличные осушают слезы и заставляют забыть о скорби. Четыреста пятьдесят, так уж и быть, только потому, что вы нам нравитесь, но мы ничего на этом не выиграем.
    
Они сторговались на четырехстах. Штайнер вынул из кармана свою фотокарточку, — он уже успел сфотографироваться в автомате за один шиллинг. Оба ушли, захватив с собой карточку; через час они вернулись и принесли паспорт. Штайнер расплатился и сунул паспорт в карман.
    
— Желаю удачи, — сказал тот, который вел переговоры. — И еще одно замечание: когда кончится его срок, мы можем его продлить. Снять дату и проставить новую. Это очень просто. Единственная трудность — виза. Чем позднее она вам понадобится, тем лучше — тем дольше можно не исправлять дату.
    
— Вы же могли бы это сделать и сейчас, — сказал Штайнер.
    
Говоривший покачал головой.
    
— Для вас так будет лучше. У вас сейчас самый настоящий паспорт, который вы могли и найти. Сменить фото — не так страшно, хуже, если подделано что-либо в тексте. К тому же у вас впереди целый год. За это время многое может случиться.
    
— Будем надеяться…
    
— Разумеется, о наших делах — никому ни слова! Это в наших общих интересах. Послать к нам за помощью можете только абсолютно надежного человека. Дорогу вы знаете. Засим — доброго вечера!
    
— Доброго вечера.
    
— Strszecz miecze[4], — сказал другой, который до сих пор молчал.
    
— Он не говорит по-немецки, — ухмыльнулся первый, отвечая на взгляд Штайнера. — Но у него изумительная рука… для штемпелей. Конечно, строго между нами.
    
Штайнер отправился на вокзал. Он оставил в камере хранения свой рюкзак. Он выехал из пансиона накануне вечером. Ночь провел в сквере, на скамейке. Утром, в туалете вокзала, Штайнер сбрил усы, а потом сфотографировался. Какое-то первобытное удовлетворение наполнило его. Теперь он был рабочим Иоганном Губером, из Граца.
    
На улице он остановился. Нужно было урегулировать еще один вопрос из того времени, когда его звали Штайнером. Он закрылся в будке телефона-автомата и поискал в телефонной книге один номер.
    
— Леопольд Шефер, — пробормотал он. — Траутенаугассе, 27. — Это имя словно выжгли в его памяти.
    
Он отыскал номер и позвонил. К телефону подошла женщина.
    
— Полицейский Шефер дома? — спросил он.
    
— Да, я его сейчас позову.
    
— Не нужно, — быстро ответил Штайнер. — Говорят из полицейского управления на Элизабетпроменаде. В 12 часов состоится облава. Полицейский Шефер должен явиться без четверти двенадцать. Вы меня поняли?
    
— Да. Без четверти двенадцать.
    
— Хорошо. — Штайнер повесил трубку.
    
Траутенаугассе — маленькая тихая улочка с невзрачными домишками. Штайнер внимательно осмотрел дом 27. Дом ничем не отличался от других, но Штайнеру он показался особенно отвратительным. Потом он немного отошел от дома и стал ждать.
    
Полицейский Шефер вышел, торопясь, и чинно застучал каблуками по улице. Штайнер двинулся навстречу с таким расчетом, чтобы сойтись с ним на темном участке. Проходя мимо, он сильно толкнул его плечом.
    
Шефер пошатнулся.
    
— Вы что, напились? — зарычал он. — Не видите, что перед вами полицейский при исполнении служебных обязанностей!
    
— Нет, — ответил Штайнер. — Я вижу только жалкое собачье отродье! Собачье отродье! Понял?
    
На момент Шефер потерял дар речи.
    
— Послушайте, — наконец вымолвил он. — Вы сошли с ума. Вы за это поплатитесь! Живо в полицию!
    
Он попытался вытащить револьвер. Штайнер ногой ударил его по руке, мгновенно подскочил и ладонью стал хлестать его по щекам, по правой, по левой, снова по правой, — самое позорное оскорбление, какое можно нанести мужчине.
    
Полицейский захрипел и бросился на него. Штайнер отскочил в сторону и со всего размаха ударил Шефера левой рукой в нос, из которого сразу хлынула кровь.
    
— Выродок! — зарычал он. — Вонючее дерьмо! Трусливая падаль!
    
Он снова коротко ударил полицейского прямо в губы и почувствовал, как зубы хрустнули под кулаком. Шефер зашатался.
    
— На помощь! — крикнул он приглушенно.
    
— Заткнись! — буркнул Штайнер и нанес ему правой рукой удар в подбородок, а сразу вслед за этим — точный, быстрый удар левой в солнечное сплетение. Шефер квакнул и столбом грохнулся оземь.
    
В некоторых окнах зажегся свет.
    
— Что там опять стряслось? — раздался чей-то голос.
    
— Ничего, — ответил Штайнер из темноты. — Это всего лишь пьяный.
    
— Хоть бы черт побрал этих пьянчуг! — сердито крикнул голос. — Отведите его в полицию!
    
— Я как раз и собираюсь это сделать.
    
— Залепите ему сперва по пьяной морде!
    
Окно захлопнулось. Штайнер ухмыльнулся и исчез за ближайшим углом. Он был уверен: в темноте Шефер не узнал его. Тем более, что усы сбриты. Он сворачивал с одной улицы в другую, пока не достиг более оживленного района. Здесь он пошел медленнее.
    
«Великолепно… и в то же время противно, — подумал он. — Смешная мелкая месть. Но она возмещает годы бегства и унижений. Надо мстить, если предоставляется случай».
    
Он остановился перед фонарем и достал свой паспорт. «Иоганн Губер! Рабочий! Ты умер и гниешь в земле где-то под Грацем, но твой паспорт жив и действителен для властей. Я, Йозеф Штайнер, жив, но у меня нет паспорта, и я для властей мертв. — Он засмеялся. — Давай поменяемся, Иоганн Губер! Отдай мне свою бумажную жизнь и возьми мою беспаспортную смерть! Если нам не помогают живые, — пусть помогают мертвые!»
   
   
    
     
6
    
    
В воскресенье Керн вернулся в отель только вечером; в комнате он натолкнулся на Марилла, тот был чрезвычайно взволнован.
    
— Наконец хоть кто-то! — вскричал он. — Проклятая дыра, в которой как раз сегодня я не могу найти ни одной падали! Все разбежались! Даже проклятый хозяин!
    
— Что случилось? — спросил Керн.
    
— Вы не знаете, где живет акушерка? Или врач, какой-нибудь врач по женским болезням, или еще кто-нибудь в этом роде?
    
— Нет, не знаю.
    
— Конечно, вы не знаете! — Марилл уставился на него. — Вы же еще порядочный человек, Керн. Пойдемте со мной. Кто-нибудь должен остаться у женщины. Тогда я побегу и найду акушерку. Вы можете это сделать?
    
— Что?
    
— Присмотреть, чтобы она не очень волновалась! Поговорить с ней. Что-нибудь сделать!
    
И он потащил ничего не понимающего Керна вдоль по коридору, в нижний этаж, и открыл дверь в маленькую комнатку, где, кроме кровати, почти ничего больше не было. На кровати стонала женщина.
    
— Седьмой месяц. Наверно, преждевременные роды! Успокойте ее, как можете. Я позову врача.
    
Он исчез, прежде чем Керн успел что-либо ответить.
    
Женщина на кровати стонала. Керн на цыпочках подошел к ней.
    
— Вам дать что-нибудь? — спросил он.
    
Женщина продолжала стонать. У нее были светлые блеклые волосы, совершенно мокрые от пота, и посеревшее лицо, на котором удивительно отчетливо выступили веснушки. Глаза закатились, за полуопущенными ресницами виднелся только белок. Тонкие губы были приоткрыты, зубы обнажены и плотно сжаты. В полумраке комнаты они словно светились…
    
— Вам дать что-нибудь? — спросил Керн еще раз.
    
Он огляделся. На стуле валялся дешевый тонкий пыльник. Перед кроватью стояла пара стоптанных туфель. Женщина лежала, распростершись, прямо в одежде. На столе стояла бутылка с водой, а рядом с умывальником — чемодан.
    
Женщина стонала. Керн не знал, что делать. А потом женщина заметалась. Керн вспомнил о том, что ему сказал Марилл, и то немногое, чему научился за год в университете. Он попытался придержать ее за плечи. Но это было все равно, что удержать змею, она выскальзывала и вырывалась; внезапно она вскинула ладони вверх и в то же мгновение крепко вцепилась в его руки.
    
Он стоял, как прикованный. Он бы никогда не поверил, что у женщины может быть такая сила. Она медленно повернула голову, словно та была у нее на шарнирах, и тяжело застонала; Керну казалось, будто стоны идут из-под земли.
    
Тело вздрогнуло, и Керн внезапно увидел, как из-под сбившегося покрывала на простыне проступило темно-красное пятно, оно расширялось, становилось все больше и больше. Он пытался освободиться, но женщина держала его, как в железных тисках. Будто завороженный, смотрел он на пятно, которое превращалось в широкую красную полосу; наконец, кровь достигла края простыни и начала капать на пол, скапливаясь в темную лужу.
    
— Отпустите! Отпустите меня! — Керн не решался двинуть руками, иначе ему пришлось бы встряхнуть тело женщины. — Отпустите! — выдавил он из себя. — Отпустите!
    
Внезапно тело женщины безвольно обмякло. Она разжала руки и упала на подушки. Керн схватил покрывало и немного его приподнял. Струйка крови вырвалась наружу и пролилась на пол. Керн вскочил и помчался наверх, в комнату, где жила Рут Голланд.
    
Она была дома. В комнате, кроме нее, никого не было, а она сидела на кровати среди раскрытых книг.
    
— Пойдемте! — вскричал Керн. — Внизу… женщина… истекает кровью.
    
Они помчались вниз. В комнате стало темнее. В окне загорелась вечерняя заря, она бросала мрачный отсвет на пол и стол. Красное отражение рубином играло в бутылке с водой. Женщина лежала совсем тихо. Казалось, она больше не дышит.
    
Рут Голланд приподняла покрывало. Женщина буквально плавала в крови.
    
— Зажгите свет! — крикнула девушка.
    
Керн побежал к выключателю. Свет тусклой лампочки, смешавшись с вечерней зарей, едва осветил комнату. Женщина лежала в этом желтовато-красном чаду. Казалось, от нее остался лишь бесформенный живот и сбившаяся, вся в крови, одежда, из-под которой торчали ноги со сползшими черными чулками — неестественно вывернутые и безжизненные.
    
— Дайте полотенце! Надо остановить кровь! Может, вы найдете что-нибудь!
    
Керн видел, как Рут засучила рукава и пыталась стянуть с женщины одежду. Керн подал ей с умывальника полотенце.
    
— Врач должен прийти с минуты на минуту. Марилл побежал за ним.
    
Он начал искать что-нибудь для перевязки и в спешке опрокинул чемодан.
    
— Давайте что подвернется! — крикнула Рут.
    
Из чемодана вывалился целый ворох белья для малютки: рубашонки, пеленки, платки, а среди них — несколько вязаных шерстяных распашонок, розовых и голубых, украшенных бантиками и шелком. Одна еще не была готова: из нее торчали вязальные спицы. Моток мягкой голубой шерсти выпал и бесшумно покатился по полу.
    
— Давайте! — Рут отбросила кровавое полотенце. Керн подал ей пеленки и платки. И тут он услышал шаги на лестнице.
    
Сразу вслед за этим распахнулась дверь, и в комнату вошел Марилл с врачом.
    
— Ну, что здесь?.. Черт возьми!
    
Врач шагнул к кровати, отстранил Рут, наклонился над женщиной. Через некоторое время он повернулся к Мариллу.
    
— Срочно позвоните по номеру 2167. Скажите Брауну, чтобы он немедленно приехал и привез все для наркоза, операция Брэкстона-Хикса. Понятно? И все, чтобы остановить кровотечение.
    
— Хорошо.
    
Врач огляделся.
    
— Вы можете идти, — сказал он Керну. — Фрейлейн останется здесь. Принесите воды! Дайте мой портфель!
    
Другой врач появился через десять минут. С помощью Керна и людей, подошедших за это время, помещение рядом с комнатой, где лежала женщина, превратили в операционную. Кровати сдвинули в сторону, столы придвинули друг к другу, подготовили инструменты. Хозяин принес самые яркие лампочки, которые только у него нашлись, и ввинтил их.
    
— Живо! Живо!
    
Первый врач просто бушевал от нетерпения. Он накинул белый халат и попросил Рут, чтобы та завязала тесемки.
    
— Наденьте и на себя! — Он бросил ей халат. — Может, вы нам здесь понадобитесь. Вы сможете смотреть на кровь? Вам не станет плохо?
    
— Нет, — ответила Рут.
    
— Хорошо. Молодец!
    
— Может быть, я тоже могу чем-нибудь помочь? — спросил Керн. — Я изучал медицину, два семестра.
    
— Сейчас — нет, — врач посмотрел на инструменты. — Начнем.
    
Свет отражался в его лысине. Дверь была занавешена. Четверо мужчин понесли кровать с тихо стонущей женщиной через коридор в операционную. Глаза женщины были широко раскрыты. Бесцветные губы дрожали.
    
— Ну, беритесь! — командовал врач. — Приподнимите! Осторожно, черт возьми!
    
Женщина оказалась тяжелой. У Керна на лбу выступил пот. Его взгляд встретился со взглядом Рут. Она была спокойна, но побледнела и так изменилась, что он едва ее узнал. Сейчас она принадлежала этой женщине, истекающей кровью.
    
— Так, а теперь уходите все, кому здесь нечего делать! — резко сказал лысый врач. Он взял руку женщины. — Вам не будет больно. Это очень легко, — внезапно заговорил он материнским голосом.
    
— Ребенок должен жить — прошептала женщина.
    
— Оба, оба будете жить, — мягко ответил, врач.
    
— Ребенок…
    
— Мы его только немного повернем, плечиками вперед. Тогда он молнией выйдет. Только спокойно, совсем спокойно. Наркоз!
    
    
Керн, Марилл и еще несколько обитателей отеля стояли в опустевшей комнате женщины. Они ждали, когда могут понадобиться снова. Из соседней комнаты доносилось приглушенное бормотание врачей. На полу были разбросаны розовые и голубые вязаные распашонки.
    
— Роды, — сказал Марилл Керну. — Так бывает всегда, когда человек появляется на свет… Кровь, кровь и крик! Понимаете, Керн?
    
— Да.
    
— Нет, — сказал Марилл. — Не понимаете. Ни вы, ни я. Только женщина, только женщина может ронять это. Вы не чувствуете себя свиньей?
    
— Нет.
    
— Правда? А я чувствую. — Марилл протер очки и посмотрел на Керна. — Вы уже спали с женщиной? Нет? Если бы спали, вы бы тоже чувствовали себя свиньей. Здесь можно где-нибудь достать рюмку водки?
    
Из глубины комнаты появился кельнер.
    
— Принесите полбутылки коньяка, — сказал Марилл. — Да-да, у меня есть деньги. Тащите быстрее!
    
Кельнер исчез. За ним — хозяин и двое других. Керн и Марилл остались одни.
    
— Присядем к окну, — предложил Марилл. Он показал на заходящее солнце.
    
— Красиво, правда?
    
Керн кивнул.
    
— Да, — сказал Марилл. — Все рядом друг с другом. Это что — сирень, там внизу, в саду?
    
— Да.
    
— Сирень и эфир. Кровь и коньяк! Ну, прозит!
    
— Я принес четыре рюмки, господин Марилл, — сказал кельнер и поставил поднос на стол. — Я думал, может… — Он кивнул головой в сторону соседней комнаты.
    
— Хорошо, — Марилл наполнил две рюмки. — Вы пьете?
    
— Немного.
    
— Еврейский порок. Они все трезвенники. Зато они больше разбираются в женщинах. Но женщины не хотят, чтобы их понимали. Прозит!
    
— Прозит!
    
Керн выпил. После коньяка он почувствовал себя лучше.
    
— Это что, только преждевременные роды?
    
— Да. На четыре недели раньше. От перенапряжения. Поездки, пересадки, волнения, беготня и тому подобное, понимаете? В таком положении женщины не должны этого делать.
    
— А зачем она это делала?
    
Марилл снова наполнил рюмки.
    
— Зачем? — переспросил он. — Потому что хотела, чтобы ребенок был чехом. Потому что она не хотела, чтобы уже в школе на него плевали и обзывали вонючим жиденком.
    
— Я понимаю, — сказал Керн. — А ее муж не убежал вместе с ней?
    
— Мужа несколько лет назад посадили за решетку. И знаете — за что? За то, что у него было собственное дело, и потому, что он был усерднее и прилежнее, чем его конкурент на соседнем углу. Что тогда делает конкурент? Он идет в полицию и доносит на работягу: речи, направленные против правительства, руготня или коммунистические идеи. Что-нибудь. Затем мужа сажают за решетку, а конкурент забирает себе его клиентуру. Соображаете?
    
— Это мне знакомо, — сказал Керн.
    
Марилл выпил свой коньяк.
    
— Жестокий век. Мир завоевывается пушками и бомбардировщиками, человечность — концлагерями и погромами. Мы живем в такие времена, когда все перевернулось. Керн. Агрессоры считаются сейчас защитниками мира, а те, кого травят и гонят, — врагами мира. И есть целые народы, которые верят этому!
    
Через полчаса из соседней комнаты донесся пронзительный квакающий плач.
    
— Черт возьми! — сказал Марилл. — Они сделали свое дело. В мире стало одним чехом больше. Давайте поднимем бокалы по этому поводу! В честь великого таинства мира. Рождения! Вы знаете, почему оно — таинство? Потому что вслед за ним следует смерть. Прозит!
    
Открылась дверь. Вошел второй врач, весь в поту, обрызганный кровью. В руках он нес нечто красное, которое квакало и которое он хлопал по спинке.
    
— Живет, — пробормотал он. — Здесь есть что-нибудь?.. — Он схватил несколько платков. — В крайнем случае, сойдет. Фрейлейн!
    
Он передал ребенка и платки Рут.
    
— Выкупайте и запеленайте… не очень туго… старуха знает, как это делать. Хозяйка отеля. И уходите быстрее, здесь запах эфира. Все делайте в ванной.
    
Рут взяла ребенка. Ее глаза показались Керну в два раза больше, чем обычно. Врач уселся за стол.
    
— Найдется рюмка коньяку?
    
Марилл налил ему рюмку.
    
— Скажите, какое состояние бывает у врача, — спросил он, — когда он видит, что создаются бомбардировщики и пушки, а не больницы? Ведь первые предназначены только для того, чтобы заполнять вторые.
    
Врач поднял голову.
    
— Отвратительное, — ответил он, — отвратительное! Прекрасная задача — штопать людей, применяя все свое великое искусство с тем, чтобы их с величайшим варварством снова разрывали на куски. Почему их не убивать сразу, когда они еще дети? Это же много проще!
    
— Послушайте, любезнейший, — ответил депутат рейхстага Марилл. — Умерщвлять детей — это убийство. Умерщвлять взрослых — это дело национальной чести. В следующей войне будет участвовать много женщин и детей. Холеру мы искоренили, а ведь это — безобидное явление по сравнению с небольшой войной.
    
— Браун! — крикнул врач из соседней комнаты. — Быстро!
    
— Иду!
    
— Черт возьми! Кажется, не все гладко, — сказал Марилл.
    
Через некоторое время Браун вернулся. Щеки его ввалились.
    
— Разрыв в шейке матки, — сказал он, — Сделать ничего нельзя. Женщина истекает кровью.
    
— Ничего нельзя сделать?
    
— Ничего. Уже все перепробовали. Кровь продолжает идти.
    
— А вы не можете сделать переливание крови? — спросила Рут. Она стояла в дверях. — Вы можете взять мою.
    
Врач покачал головой.
    
— Не поможет, девочка. Если кровь не перестанет…
    
Он ушел. Дверь осталась открытой. Ее светлый четырехугольник казался призрачным. Все сидели молча. Тяжело передвигая ноги, вошел кельнер.
    
— Можно убрать?
    
— Нет.
    
— Хотите чего-нибудь выпить? — спросил Марилл Рут.
    
Она покачала головой.
    
— Все-таки выпейте немного. Будет лучше. — Он налил ей полрюмки.
    
Стало темно. Только на горизонте над крышами продолжали еще мерцать, зеленовато и оранжево, последние слабые отблески. В них, словно медная монета, плавала бледная луна, изъеденная пятнами. С улицы слышались голоса. Громкие, довольные и ничего не подозревающие голоса. Внезапно Керн вспомнил о словах Штайнера: «Если рядом с тобой кто-нибудь умирает, ты этого не чувствуешь. В этом несчастье мира. Сострадание — это не боль. Сострадание — это скрытое злорадство. Вздох облегчения, что это не ты и не тот, кого ты любишь». Он взглянул на Рут. Он уже не мог видеть ее лица.
    
Марилл прислушался.
    
— Что это?
    
В наступающем вечере послышался сочный, протяжный звук скрипки. Он затих, начал снова нарастать, поднялся вверх — победно и упрямо; потом заискрились рулады, все нежнее и нежнее, и, наконец, полилась мелодия — незатейливая и печальная, как утопающий вечер.
    
— Это здесь, в отеле, — сказал Марилл и посмотрел в окно. — Над нами, в четвертом этаже.
    
— Мне кажется, я знаю, кто это, — ответил Керн. — Это скрипач, которого я уже однажды слушал. Я не знал, что он тоже здесь живет.
    
— Это не обычный скрипач. Он играет слишком хорошо.
    
— Может, мне подняться и сказать ему, чтобы он перестал?
    
— Зачем?
    
Керн уже сделал движение, намереваясь выйти. Очки Марилла блеснули.
    
— Нет. Зачем? Быть печальным можно в любое время. А смерть окружает нас везде. Все это идет рядом друг с другом.
    
Они сидели и слушали. Прошло много времени, наконец из соседней комнаты вышел Браун.
    
— Все, — сказал он. — Она не очень страдала. Узнала только, что ребенок жив. Мы успели ей это сказать.
    
Все трое поднялись.
    
— Мы должны снова перенести ее сюда, — сказал Браун. — Нам не разрешат оставить ее в соседней комнате.
    
Женщина, побледневшая и сразу как-то похудевшая, лежала среди кровавых платков, тампонов, ведер, сгустков крови и ваты. Ее лицо изменилось, стало строгим и равнодушным ко всему. Как-то странно было видеть хлопотавшего около нее врача — жизнерадостного мужчину, из которого энергия так и била ключом.
    
— Дверь нужно запереть, — сказал врач. — Будет лучше, если другие ее не увидят. Нам и так досталось слишком много, не правда ли, маленькая женщина?
    
Рут покачала головой.
    
— Вы держались храбро. Не пикнули. Вы знаете, Браун, что я сейчас бы хотел? Повеситься. Просто повеситься на ближайшем окне.
    
— Вы спасли ребенку жизнь. Это было сделано блестяще.
    
— Повеситься. Вы понимаете? Я знаю: мы сделали все, что могли. Что мы бываем и бессильны. И тем не менее, мне хочется повеситься!
    
Он ожесточенно стал тереть себе шею. Его лицо стало потным и красным.
    
— Двадцать лет я уже занимаюсь этим делом. И каждый раз, как меня постигнет неудача, я хочу повеситься. С ума можно сойти! — Он повернулся к Керну. — Достаньте сигарету из левого кармана пиджака и суньте мне в рот. Да, маленькая женщина, я знаю, о чем вы думаете. Ну, а теперь огня. Я иду мыться. — Он уставился на резиновые перчатки, словно они были виноваты во всем и, тяжело ступая, направился в ванную.
    
Они вынесли мертвую вместе с кроватью в коридор, а оттуда — снова в ее комнату. В коридоре стояло несколько человек, которые жили в большой комнате.
    
— Ее нельзя было отвезти в клинику? — спросила какая-то тощая женщина с шеей, словно у индюка.