1 2 3 4 5 6 
    
Тут он обнаружил, что под платьем у нее ничего нет, а так как она с самого начала держала расстегнутое ожерелье в руке, то нашел он вовсе не жемчуга. Он обо всем забыл, желание, подавляемое в последние недели, обожгло и ослепило.
    
— Не здесь, глупый. — Она быстро отстранилась. — В твоем номере… через пять минут.
    
Он направился прямо к себе, быстро разделся, выключил свет и бросился на кровать. Лунный свет пронзил темноту, когда Дорис вошла и закрыла за собой дверь. Сбросив халат, она постояла, совершенно обнаженная, затем раздвинула москитную сетку. Ее тело источало чуть ли не порочный пыл, когда она обвила руками его шею и, притянув к себе, припала к нему ртом, впившись зубами в его нижнюю губу. Дыхание ее участилось, и он чувствовал жаркое биение ее сердца.
    
— Быстро, — выдохнула она. — Неужели не видишь, что я умираю по тебе?
    
Если бы он сразу не понял, что она не девственница, то теперь убедился бы в этом по ее реакции. Когда наконец она откинулась на спину, правда по-прежнему не выпуская его из рук, из ее груди вырвался долгий вздох, после чего она притянула его голову рядом на подушку.
    
— Ты был хорош, красавчик. А я?
    
— Да, — тихо сказал он, не покривив душой.
    
— Сколько же времени мы потратили зря! Как же ты не понял, что я хотела тебя, хотела до сумасшествия с самого начала? Но теперь все будет хорошо. Утром объявим родителям. А потом вместе с Бертом уедем в Нью-Йорк. Боже, неужели ты не замечал, как я по тебе сохла? Мне тобой никогда не насытиться… вот увидишь.
    
Она заигрывала с ним языком, дотрагиваясь до губ, гладила его тело кончиками пальцев. Внезапно ее охватил озноб.
    
— Давай снова, — прошептала она. — Только на этот раз не торопись… и в следующий тоже. Это так здорово, пусть все продлится дольше.
    
Она оставалась у него до первых серых лучей рассвета.
    
В то утро, после шумных поздравлений за завтраком, он отправился прогуляться, чтобы проветрить голову. Его охватила легкая апатия; хотя он понимал, что эта девушка как раз то, что нужно, он не мог дождаться вечера, а кроме того, разумеется, не последнюю роль играла работа, деньги и обеспеченное будущее. Будь оно все проклято, должен же человек позаботиться о себе. В притупленном состоянии ума ему было легче отгородиться от прошлого и думать только о грядущем. Проходя по Хаорскому мосту, он вдруг перегнулся через парапет и не глядя, вынув руку из внутреннего кармана, уронил так и не вскрытые два письма в мутные, зараженные трупами воды священного Ганга.
   
  
  
   
    
Часть третья
   
   
    
     
Глава I
    
    
Рассвет в Швейцарских Альпах наступает рано. Мори проснулся от слепящего света и звона коровьих колоколов. Его опасения оправдались: фенобарбитон не подействовал, и он, пока бодрствовал, заново пережил каждое мгновение тех роковых месяцев молодости. Вконец измученный, в три ночи, он нащупал капсулу амилобарбитона и, приняв ее, полностью отключился на короткое время. И вот теперь, омертвелый после лекарства, со стуком в висках, он тупо обдумывал ситуацию, сознавая почти с отчаянной категоричностью, что должен сделать решительный шаг.
    
Виленский так ему об этом и сказал на последней консультации в Нью-Йорке, когда с неизменной ободряющей улыбкой, положив руку на изголовье дивана, перешел на тот ласковый южный акцент, каким всегда развязывал внутренние узлы у своих пациентов.
    
— Возможно, однажды вам придется вернуться, хотя бы для того, чтобы покончить навсегда с этим застарелым и ничтожным комплексом вины. На самом деле вас тянет домой частично из-за подавленной ностальгии, но, разумеется, главным образом вы хотите увидеть свою… свою подругу и все с ней уладить. Так почему бы этого не сделать? Лучше поздно, чем никогда. Если жизнь у нее сложилась не слишком удачно, то вы в состоянии помочь. К тому же, — улыбнулся он с доброжелательным лукавством, — вы у нас веселый вдовец. Если увидите, что она по-прежнему привлекательна, то сможете разрешить проблему, женившись на ней… при условии, конечно, что она свободна.
    
— Она ни за кого не вышла бы замуж. — На этот счет он ничуть не сомневался, хотя надеялся, что она, быть может, все-таки обрела счастье.
    
— Ну, тогда не забывайте о том, что я вам сказал. И если почувствуете, что снова начинаются неприятности, воспользуйтесь моим советом и поезжайте туда.
    
Да, он так и поступит, причем немедленно. С души свалился груз, как бы подтверждая правильность принятого решения. Он нажал кнопку звонка и, уточнив расписание самолетов авиакомпании «Свиссэр», велел Артуро позвонить в Цюрих и забронировать место на двухчасовой рейс в Престуик.[39] После этого он поднялся, побрился, оделся, позавтракал внизу. Затем, пока Артуро упаковывал чемодан, выкурил в задумчивости сигарету. С собой он брал всего несколько вещей, планируя вернуться на родину тихо, скромно, без всякой суеты и показухи, ни тебе «роллс-ройса», никаких признаков богатства, ничего. Мысли, полные мрачных предчувствий, ненадолго затмили его меланхолию. Что касается виллы, то при заведенном безукоризненном порядке и таких преданных слугах — он намекнул им на неотложную деловую встречу — внезапный отъезд, без всякого предупреждения, был самым простым делом.
    
Раздался телефонный звонок: Мори поднялся и подошел к аппарату. Как он и предполагал, это была Фрида фон Альтисхофер.
    
— Доброе утро. Я не помешала?
    
— Ничуть.
    
— Тогда скажите быстро. Вам… лучше?
    
После ужасно проведенной ночи ему очень хотелось услышать слова сочувствия, но он понимал, что это неразумно.
    
— Определенно лучше.
    
— Я так рада… Какое облегчение, мой друг! Мы выйдем на прогулку сегодня утром?
    
— Очень бы хотелось. Однако… — Он прокашлялся и выложил вежливую отговорку, приготовленную заранее: вчера пришла телеграмма, чисто делового содержания, но неприятная, в чем Фрида сама могла убедиться, и чтобы все исправить, ему придется нанести визит своему британскому юристу. Ехать нужно этим утром.
    
В ответ наступила напряженная тишина, в которой он уловил удивление, разочарование, возможно, даже легкий испуг, но дама быстро пришла в себя.
    
— Разумеется, вам нужно ехать — вы ведь такой деловой человек. Но только не переутомляйтесь. И возвращайтесь поскорее, до моего отъезда в Баден. Сами знаете, вас будет здесь очень не хватать.
    
Артуро отвез его в аэропорт на «хамбере-универсале», задав таким образом тон скромности на все путешествие. В Цюрихе он привык обедать в «Баур-ау-Лак», но сегодня проехал мимо этого восхитительного отеля, сказав Артуро, выразившему недоумение, что, скорее всего, перекусит в самолете. В аэропорт они прибыли рано, однако самолет, к счастью, не задержался и ровно в два поднялся в воздух. Пока «Ди-си-семь» прорывался сквозь низкие облака в голубую высоту, напряжение, застывшее маской на лице, не ослабло, зато Мори охватил какой-то странный подъем чувств. Он возвращался наконец, возвращался спустя тридцать лет на свою родину. И почему он так долго откладывал? Ведь только там он мог найти покой, окончательное освобождение от угрызений, которые время от времени окутывали его темным, гнетущим облаком. Ему пришло на ум одно слово, нравоучительное и многообещающее. Он вовсе не был набожным, но вот оно: искупление! Он повторил это слово про себя медленно и серьезно.
    
Неожиданно его размышления, теперь в приподнятом ключе, были прерваны. Хорошенькая стюардесса в элегантной синей форме улыбалась ему, предлагая поесть, от чего он прежде отказался, а теперь счел вполне своевременным, глядя на прекрасную закуску, аппетитно разложенную на подносе: копченую лососину, крылышко цыпленка с тушеным сельдереем, «Персик Мельба»[40] и бокал превосходного шампанского. После, несмотря на отвратительную ночь, он несколько пришел в себя и продремал над Ирландским морем, не забывая, впрочем, поглядывать, не покажется ли шотландский берег. Престуик был замечен в половине седьмого в темно-синей дымке ранних сумерек, сквозь которые начали пробиваться крошечные огоньки. Приземлился самолет идеально мягко, а через несколько минут Мори уже слушал с учащенным пульсом почти забытый родной говор. С непокрытой головой, шагая по бетонной полосе, он глубоко вдыхал чистый воздух Южной Шотландии.
    
Дома, наконец… дома. Бессознательно он пробормотал знаменитые слова Роб Роя Макгрегора:[41]«Я на своей родной земле». Эмоции захлестнули его.
    
Пройдя таможню, он увидел поджидавший автобус и вскоре уже катил по гладкой дороге через Эрширские угодья, непрерывно протирая запотевшее стекло, чтобы одним глазком выхватить темнеющий пейзаж. Времени он почти не замечал, пока его не вернул к действительности шум транспорта: они подъехали к воздушному терминалу в Уинтоне.
    
Он взял такси до отеля «Центральный», где получил номер на тихой стороне, подальше от вокзальных платформ и шума поездов. Было поздно, и он устал. Ему принесли молока и сэндвичей; а потом, приняв горячую ванну — отмокал минут пятнадцать, чтобы снять нервное напряжение, — он лег спать. И заснул мгновенно.
   
   
    
     
Глава II
    
    
На следующее утро, проснувшись рано от острого сознания, что он находится в Уинтоне, физически присутствует в городе своей юности, видевшем его титанические усилия как студента, ему пришлось подавить почти все сантименты. Он должен оставаться спокойным и рассудительным накануне величайшего поворотного события в своей жизни. Поэтому Мори быстро поднялся, оделся и спустился на завтрак в теплую, устланную красным ковром кофейню, где впервые за тридцать лет посмаковал настоящую шотландскую овсянку со сливками, за которой последовала, в сопровождении чая и гренок, местная копченая пикша, и все это время он не переставал думать о важных перспективах грядущего дня.
    
Допив третью чашку превосходного чая, он сразу отправился в гостиную, взял уинтонский «Геральд» и, просмотрев объявления, узнал название агентства по прокату автомобилей. Скромная машинка, вполне неприметная, поможет ему совершить путешествие в Ардфиллан, а если понадобится, то и все дальнейшие передвижения. Непонятно почему, но он не обратился к портье, чтобы тот организовал ему аренду автомобиля, а сам позвонил в агентство. Мог бы он объяснить такое нерациональное поведение? В отеле его никто не знал, и вряд ли он встретил бы здесь знакомых, тем не менее внутреннее чутье побуждало его действовать скрытно. Как бы там ни было, выслушав требование, чтобы машину, небольшую стандартную модель, доставили к отелю как можно скорее, ему пообещали, после некоторого нажима с его стороны, выполнить заказ к часу дня.
    
Не находя себе места, он взглянул на циферблат: стрелки показывали несколько минут двенадцатого. Оставалось как-то провести два часа, и он покинул отель, поддавшись желанию совершить краткое паломничество по знакомым местам своей юности. Город — серый, холодный, вечно измазанный сажей и весь в дыму — почти не изменился с тех дней, когда он бродил по его грязным и шумным мостовым. На углу Грант и Александра-стрит он сел в желтый трамвай, идущий в Элдонгров-парк, и, выйдя у парковых ворот, медленно прошелся среди деревьев, а потом, совсем погрустнев, поднялся на холм к университету. Но здесь, в тени старых галерей, воспоминания о студенческих днях причинили своей остротой столько боли, что, побродив немного, он поспешил уйти с территории и у нижних ворот миновал магазинчик «Гилхаус», где когда-то продал свой микроскоп, чтобы купить для Мэри колечко с маленьким голубым камушком. Глаза его увлажнились. Какой жалкий подарок по сравнению с теми дарами, какими он мог бы осыпать ее теперь. Но в то время он выложил за него все до единого пенни. Никто не смог бы обвинить его в скаредности или в малейшем предвидении того, что затем последовало.
    
От Элдонгрова до квартиры в Блэрхилл было совсем недалеко, и, поддавшись настроению, он выбрал дорогу через холм, спускавшийся к докам. Да, его старое жилище стояло на месте, никуда не делся этот позорный барак, стал лишь грязнее и отвратительнее, чем прежде. Подняв голову, он живо представил себя молодым, склонившимся над книгами за узким чердачным окошком. Вспомнил, как пробивался и терпел, готовясь к великой и чудесной карьере.
    
И что же он сделал со своей жизнью? После благородного начала, каков был результат? Стоя там и рассеянно глядя наверх, он действительно почувствовал угрызение совести, пронзившее его, как копье. Теперь он не только горько сожалел обо всем, но и осознал тщетность того, что совершил с тех пор, как покинул комнату в мансарде.
    
Он сколотил состояние, большое состояние, но каким образом? Не как блестящий врач, специалист высшего класса, добившийся почета и уважения среди коллег, а как жалкий составитель пилюль, поставщик популярных снадобий в духе времени, имеющих слабое отношение к лекарствам, реклама этих пилюль повсеместно портила пейзаж, а продавались они втридорога, усугубляя тем самым обман публики. Нет, не стоит так уж себя казнить; отдельные его разработки — группа анальгетиков, полученных из фенотиазинов, к примеру, — имели свои достоинства. Однако в целом из его карьеры получился фарс. Так почему же, ради всего святого, он это сделал? Почему, помимо всего прочего, он был таким дураком, что женился на Дорис Холбрук?
    
Наверняка он мог еще в тот роковой вояж предугадать ее склонность к психозу, осознать, что смена настроений, так его забавлявшая на борту корабля, позже станет невыносимой, что физическое наслаждение, которое она ему дарила, быстро утратит свою прелесть. Он вернулся в воспоминаниях к симпатичному маленькому домику в Кос-Кобе, который устроил им ее отец, недалеко от нового представительства в Стэмфорде, штат Коннектикут. Она обожала их жилище — ровно полгода, — потом вдруг возненавидела. Их переезд в соседний Дарьен, поначалу принесший огромную радость, вскоре оказался таким же провальным. Она, видимо, была неспособна осесть, привыкнуть к новому окружению, а его отказ опять поселиться на другом месте подтолкнул ее к тому, что она начала совершать ежедневные поездки в Нью-Йорк, став почти постоянным пассажиром утренних и вечерних поездов. Затем последовало увлечение искусством и бесполезные уроки живописи и скульптуры; экстравагантный стиль в одежде, постепенно становящийся все более вычурным; новые, быстро меняющиеся, сомнительные знакомства — с некоторыми из этих приятелей, как он вскоре начал подозревать, она его обманывала. Когда он протестовал, начинались встречные обвинения, ссоры, крики сквозь запертые двери, истерические примирения. Ей захотелось вернуться в Блэкпул — надо же такое придумать! Более очевидным теперь стал тот факт, что она на самом деле начала его ненавидеть. Когда, после долгого перерыва, он с улыбкой попытался возобновить брачные отношения, она схватила щетку из слоновой кости и чуть не размозжила ему голову.
    
Но он быстро улаживал конфликты. Развод мог означать разрыв с Холбруками; поэтому он научился ладить с ней. Спустя пять лет, проведенных в Дарьене, они получили от старика Холбрука, потакавшего дочери, симпатичное имение Форвэйс в гринвичском районе Квакер-Ридж. Здесь проживала более спокойная, консервативная публика, скромно развлекавшаяся в клубе садоводов, куда он заставил ее записаться; у него появились надежды, что, может быть, теперь она угомонится. Сплошная иллюзия. День ото дня она становилась все взбалмошнее и упрямее, временами на нее накатывали приступы агрессии, а то вдруг она впадала в амнезию, после чего начались депрессивные галлюцинации. Наконец настал момент, когда Виленский, приглашенный на консультацию, сочувственно опустил ладонь на его плечо.
    
— Параноидная шизофрения. Ее придется признать невменяемой.
    
И затем, на целых пятнадцать лет, он стал мужем пациентки психиатрической клиники, ожидавшим результатов инсулиновой и электрошоковой терапии, малейших улучшений и более серьезных рецидивов, терпящим всю эту безнадежную возню, пока долгожданного облегчения, о котором не говорят, не принесла застойная пневмония.
    
Неудивительно, что при таких трагических обстоятельствах, когда он сам был на пределе нервного напряжения, его так потянуло к работе с Бертом, и он ушел в нее с головой. С Бертом все было в порядке — добрый, порядочный, веселый Берт, который всегда стоял за него горой, то и дело помогал ему справляться с Дорис, даже признал свою ответственность за происшедшее, так как навел глянцу на ее подростковые припадки; а после смерти старого мистера Холбрука сразу сделал его полноправным партнером в богатой и расширяющейся американской фирме.
    
И если не принимать в расчет работу, то как человек, ставший жертвой тягостных обстоятельств, разве он не имел права посвятить свое время себе самому, заняться развитием собственной личности, изучить искусство и языки (французский, немецкий, итальянский, если быть точным), одеваться со вкусом — одним словом, превратить себя в культурного человека, сознательно старомодного в своем стиле (среди авторов он предпочитал утонченных «эдвардианцев»), по-настоящему в «солидного господина», который благодаря природному обаянию и способности нравиться мог вызвать даже в этот ужасный век, когда происходит отказ от всех ценностей, мгновенный интерес, внимание и уважение? К тому же, естественно, в его положении у него были и физические обязательства перед самим собой, которые, как хорошо начитанный человек, он мог бы оправдать — если бы это понадобилось, — процитировав острое письмо Бальзака по этому вопросу мадам Ганской. Он тоже не имел ни малейшего намерения позволить себе выродиться в импотента и слабоумного! Само собой разумеется, он избегал беспорядочных связей, кратких и ненадежных отношений, что после приемов с коктейлями возникали в машинах, припаркованных в кустах перед загородными клубами. Судьба свела его с тихой маленькой женщиной — он всегда предпочитал миниатюрных — вдовой чуть за тридцать, блондинкой польского происхождения по имени Рина, занимавшей достаточно скромную должность переплетчицы в коммерческом издательстве Стэмфорда. Его тактичный подход привел к неожиданно приятным результатам. Он нашел ее славной и покладистой, аккуратной и чистоплотной, нетребовательной и до абсурда благодарной за его помощь. Вскоре у них установились регулярные и тайные встречи. Он даже привязался к ней по-своему, и пусть она ужасно переживала по поводу его отъезда из Америки, он поступил правильно, оставив ей щедрую сумму.
    
Да, на все в его жизни были весомые причины, и хотя самооправдание принесло некое облегчение, его все же терзали болезненные мысли, когда он повернул назад и, спустившись с Блэрхилл, направился в отель. Об обеде он не мог даже думать. Но, чувствуя необходимость перекусить перед дорогой, он выпил в баре бокал сухого хереса и съел одно печенье с тмином, после чего почувствовал себя лучше.
    
Машина прибыла в назначенный час. Подписав необходимые бумаги и заплатив взнос, он сразу выехал. Спрашивать дорогу не было необходимости. Вдали от многолюдных улиц он свернул на главную западную дорогу, миновал Ботанический сад и Уэстлендские игровые поля, затем оказался на шоссе, ведущем от городских окраин к подступам Фирта. С его времен оно расширилось и улучшилось, и хотя теперь огибало верфи и сталелитейные заводы прибрежных индустриальных городов, по-прежнему оставалось дорогой к Мэри. Он ехал медленно, продлевая ощущения, которые, однако, почти захлестывали его по мере того, как открывались знакомые виды, доносились знакомые звуки. Мерный стук с верфей, гудение парома, длинный хриплый вопль отчалившего грузового судна — все это слилось в привязчивую какофонию, едва не доводящую до безумия, как и мелькавшие пейзажи с зелеными лесами, мерцающей водой и далекими фиолетовыми вершинами гор, что открывались на секунду его взору при очередном повороте дороги. Все, все вызывало в нем со сладостной мукой образ единственной женщины, которую он по-настоящему любил.
    
Проехав миль тридцать от Уинтона, он достиг деревушки Рестон и, свернув с главного шоссе, оказался на извилистой узкой дороге, что пролегала параллельно расширявшемуся устью и вела к Ардфиллану. Сердце его стучало, как те молоты на верфи, когда он въехал в маленький городок, совершенно не изменившийся, словно он покинул его лишь вчера. Все та же узкая полоска эспланады, омываемая тихими волнами, железная эстрада для оркестра, крошечный пирс, дуга низких серых домиков, квадратные башни церкви. В глазах настолько помутнело, что пришлось на секунду остановить машину. О боже, оказывается, он притормозил как раз напротив той самой деревянной беседки, где обнял Мэри, отослав предварительно Уилли с мелким поручением. В голове сумбурно проносились мысли: сильно ли изменилась она за эти годы, узнает ли его, не говоря уже о том, что простит ли, а вдруг она вообще откажется с ним повидаться?
    
Наконец он взял себя в руки, проехал дальше по набережной и припарковал машину. После этого, с опущенной головой, вышел на тротуар, ведущий к булочной Дугласа. Оказавшись на знакомой улице, он поднял взгляд и тут же вздрогнул. Булочной больше не было. Вместо нее на него смотрел высокий кирпичный фасад, из-за которого доносилось тихое гудение станков. Он с такой беспричинной уверенностью рассчитывал найти все в неизменном виде, как было, когда он уехал, что сейчас испытал скорее растерянность, чем разочарование. Спустя несколько недоуменных секунд он прошел дальше по узкой мощеной тропе и увидел, что от старой улицы под прямым углом отходит новая, на которой стоит большое сооружение с двумя фронтонами и мерцающей неоновой вывеской: «Компания городских и деревенских пекарен».
    
Он застыл, разглядывая в витринах подносы с тортами ядовитых цветов, затем пересек улицу и вошел внутрь. За прилавком стояли две бойкие девчонки в лиловых платьицах с белыми воротничками и манжетами.
    
— Простите, — сказал он, — я ищу семью, которая когда-то держала булочную поблизости. Их звали Дугласы.
    
Девчушки были того возраста, когда все необычное кажется забавным, поэтому чуть не прыснули от смеха. Но что-то их удержало — видимо, холеный вид незнакомца.
    
— Я не слышала ни о каких Дугласах, а ты, Дженни? — спросила одна, бросив взгляд на подружку.
    
— Я тоже, — ответила Дженни, покачав головой.
    
Наступила пауза, потом снова заговорила первая девушка:
    
— Наверное, старый мистер Дональдсон вам поможет. Он живет здесь уже давно. — Она все-таки захихикала. — Гораздо дольше, чем мы.
    
— Дональдсон? — Имя показалось ему знакомым.
    
— Наш сторож. Если пройдете через дверь для автофургонов слева, то увидите его крошечный домик напротив пекарни.
    
Он поблагодарил девушку и, следуя ее инструкциям, оказался во дворе, который когда-то принадлежал Дугласам, только теперь двор значительно расширили, слева выстроили большую автоматизированную пекарню, напротив — гараж для автофургонов, а справа так и осталась бывшая конюшня, превращенная в маленький одноэтажный домик. Мори дернул звонок и спустя какое-то время услышал медленные шаги — дверь открылась, показался сутулый старик лет семидесяти, в очках в стальной оправе, матерчатой кепке, надетой задом наперед, черном альпаковом фартуке и мягких тапочках. На вопрос Мори старик ответил не сразу, для начала призадумался.
    
— Знаю ли я Джеймса Дугласа? — наконец произнес он. — Еще бы не знать. Я больше двадцати лет прослужил у него помощником.
    
— Тогда, надеюсь, вы расскажете мне о нем и его семье.
    
— Зайдите ненадолго, — предложил Дональдсон, — в это время года стоять в дверях зябко.
    
Мори проследовал за хозяином на маленькую темную кухоньку, где в очаге слабо поблескивал огонь. Здесь было душно и не прибрано, как у всякого одиноко живущего старика. Дональдсон предложил гостю стул, затем, по-прежнему не снимая кепки, прошаркал к себе в уголок, где устроился под деревянным стеллажом для труб.
    
— Вы друг Дугласов? — осторожно осведомился он.
    
— Старинный, — поспешил ответить Мори. — Но теперь меня здесь никто не знает.
    
— Что ж… — медленно проговорил старик, — история семейства Дугласов не очень веселая. Джеймс, бедняга, давным-давно лежит в могиле, и Минни, его свояченица, тоже. Вам, пожалуй, лучше об этом узнать с самого начала. Видите ли, Джеймса постигла неудача в делах, его сделали банкротом — какая-то темная история: его собственность признали непригодной, построили новую улицу, и все по распоряжению городского совета. В общем, Джеймс не выдержал позора, ведь он был человеком честным и прямым. Минни, которая всю жизнь была слаба здоровьем, вскоре последовала за ним на кладбище. Вот и весь сказ, а теперь на месте булочной Джеймса стоит шикарный дом со всеми постройками, и пекут там такое, что ни один желудок не выдержит. Заметьте, я не имею ничего против компании, как-никак меня не прогнали, даже дали работу.
    
Он умолк, на секунду погрузившись в прошлое. Но Мори, теряя терпение, его поторопил.
    
— Но ведь у хозяина была дочь?
    
— Да, — кивнул старик, — Мэри… Ей тоже пришлось хлебнуть горя. В юности она обручилась с каким-то прохвостом, который уехал и больше не появился. Долго, очень долго она переживала. Бывало, выйду из старой пекарни, а она сидит у окошка, печалится. Но со временем она успокоилась, стала очень набожной, а еще через несколько лет, когда в церкви появился новый молодой священник по фамилии Эрхарт, приличный мужчина, ей повезло выйти за него замуж. Через год или чуть больше она родила ему славного младенца.
    
Опешив, Мори так и застыл на стуле. Она вышла замуж, забыла его или, по крайней мере, предала то, что он считал единственной любовью на всю жизнь, и больнее всего — она родила ребенка другому мужчине. В его теперешнем состоянии он счел это чуть ли не святотатством. Тем не менее, несмотря на удручающую новость, он не потерял способности мыслить здраво. Да и кто он такой, чтобы запретить ей право на счастье, если она действительно его обрела?
    
Тяжело вздохнув, он вымученно поинтересовался:
    
— Выходит, она здесь, в городе, вместе с мужем?
    
— Нет. Она уехала из Ардфиллана с дочкой вскоре после того, как муж умер.
    
— Умер? — воскликнул Мори.
    
Старик кивнул.
    
— Он был не из самых крепких, знаете ли, а когда в тридцать четвертом нас тут всех косила «испанка», он отправился к праотцам.
    
Сам того не сознавая, Мори почувствовал облегчение. Стал ровнее дышать. Ситуация внезапно улучшилась в какой-то степени. Ужасно, конечно, потерять молодого мужа, которому лично он никогда не пожелал бы ничего плохого. И все же несчастный, видимо, с самого начала был хлипок; а его женой вполне могла двигать жалость, а не любовь.
    
Кое-как придя в себя, заново воодушевившись, Мори задал последний вопрос:
    
— Куда они отправились, Мэри и ее дочь?
    
— В деревеньку под Эдинбургом. Маркинч называется. Дочка хотела выучиться на медсестру, поэтому они искали жилье поближе к городу. Но что с ними стало потом, не могу сказать. Обстоятельства у них были не самые лучшие, а после отъезда из Ардфиллана они ни разу сюда не заглядывали.
    
Последовала длинная пауза. Мори, склонив голову, пытался привести в порядок мысли. Затем, по-прежнему находясь под впечатлением от услышанного, он поднялся и со словами благодарности сунул Дональдсону банкноту. Старик для приличия поломался, а потом уставился на гостя сквозь очки с нескрываемым любопытством.
    
— Зрение сейчас уже не то, — жаловался он, провожая Мори к двери. — Но у меня какое-то странное чувство, будто я видел вас раньше. Можно узнать, кто вы?
    
— Считайте меня просто человеком, который намерен принести добро Мэри Дуглас и ее дочери.
    
Он произнес свое заявление твердо, с полным осознанием новой честной цели и, повернувшись, пошел к машине. Только сейчас он понял, насколько иллюзорны были его надежды. Все, что рисовало его воображение, ошибочно зиждилось на романтическом воссоздании прошлого. Неужели он действительно ожидал, что спустя тридцать лет найдет Мэри такой же, как в день, когда покинул ее, — милой и юной, нежной и страстной, по-прежнему девственной? Бог свидетель, он очень этого желал. Но чуда не произошло, и вот теперь, услышав историю женщины, долго его оплакивавшей, которая все-таки вышла замуж, хотя и не по любви, затем потеряла мужа-инвалида, терпела невзгоды, неудачи, возможно даже бедность, тем не менее пожертвовала собой, чтобы дать дочери достойную профессию, — узнав обо всем этом, он вернулся в реальность и с холодной головой осознал, что Мэри, которую он найдет в Маркинче, будет женщиной среднего возраста, с натруженными руками, усталым мягким взглядом, побитая судьбой, а потому, быть может, ей будет легче простить его и принять щедрые знаки внимания.
    
На сердце потеплело от этих мыслей, пока он ехал обратно в Уинтон сквозь очаровательные речные сумерки. А потом вдруг его осенило, что он позабыл узнать у Дональдсона насчет Уилли. Непростительная оплошность! Что же случилось, спрашивал он теперь себя, с тем смышленым, любознательным мальчишкой, терзавшим его вопросами в вечерние часы? Совсем скоро он это выяснит, причем от самой Мэри.
    
Пробило семь часов, когда он достиг отеля, а так как целый день он почти ничего не ел, то успел сильно проголодаться. Наскоро приняв душ и причесавшись, он спустился в гриль-зал, заказал двойной ромштекс с луком и печеным картофелем, а также пинту местного эля — все с таким апломбом, как будто вообще никуда не уезжал. После он поддался соблазну и взял десерт — пирожное со светлой патокой. До чего же хороша местная кухня! Он накинулся на еду, утешаясь сознанием, что завтра с утра пораньше двинется в Эдинбург, а оттуда — в Маркинч.
   
   
    
     
Глава III
    
    
Хотя автомобиль работал не как часы, периодически барахлил один из цилиндров, Мори решил не менять его, чтобы избежать ненужной задержки в агентстве, и в одиннадцать часов на следующее утро, расплатившись по счету в отеле, отправился в Эдинбург. Судя по дорожной карте, Маркинч располагался где-то в пяти милях от Долхейвена на восточном побережье. Видимо, это была небольшая деревушка — по крайней мере, он никогда о такой не слышал, а ограниченное число ее обитателей, несомненно, облегчит поиск.
    
День обещал быть серым и ветреным, по небу носились тяжелые тучи, но ближе к вечеру, когда Мори добрался до Эдинбурга, сквозь облака прорвалось низкое солнце и осветило через зубчатый вал Эдинбургского замка сады на Принсес-стрит. Хороший знак, подумал Мори, сворачивая на восточную дорогу, чтобы ехать на Портобелло. Здесь у перекрестка на несколько минут перекрыли движение, чтобы пропустить девичий оркестр волынщиц «Портобелло герлз», маршировавший, как он решил, на какое-то местное собрание. Он с удовольствием поглазел на симпатичных шотландских девушек, шагавших под мелодию «Северного петуха» в клетчатых юбках, бьющих по ляжкам, и национальных шапочках-пирожках с ленточками, что развевались, когда из волынок вырывался воздух. Природные богатства Шотландии, сказал он себе с улыбкой, выделив опытным глазом нескольких самых многообещающих маленьких музыкантш. Сзади загудели автомобили, заставив его очнуться от грез. Он поехал дальше, через Масселбург и Ньюбиггинг. Миновав Госфордовскую бухту, он остановился на пустынном пляже и съел сэндвичи, захваченные из отеля в дорогу. И сразу в путь. Море искрилось, резкий ветер блуждал по стриженым лужайкам для гольфа и желтым дюнам, окаймленным острой белесой травой и спутанными клубками ароматных водорослей. Слева, вдали от берега, показался Басс-Рок,[42] а впереди, со стороны суши, — зеленая вершина Берик-Ло. Над перемежающимися песками с криком носились чайки. Он ощутил вкус соли в воздухе, полном брызг и песчинок, скрипевших на зубах, и почувствовал себя дома.
    
Он заранее наметил Долхейвен как удобный перевалочный пункт, но, покружив по городу в поисках отеля, не нашел ничего подходящего. Над неприветливой рыбацкой гаванью теснились низкие, открытые всем ветрам домики из красного песчаника, а их обитатели при виде незнакомца мрачно замыкались в себе. В конце концов он все-таки нашел дружелюбно настроенного аборигена, который направил его в гостиницу «Прибрежная», отрекомендовав ее самым лучшим образом. Она располагалась в двух милях от города, выше полей для игры в гольф. Мори обнаружил, что гостиница была во всех отношениях выше других, первоклассное заведение, где его радушно встретила хозяйка и провела в отличный номер в передней половине дома.
    
Приняв душ, он выяснил точный маршрут и после короткой поездки в сторону от моря по извилистым сельским дорогам, обсаженным боярышником, приехал в деревеньку Маркинч, которая, как подсказывал ему внутренний голос, и была его истинной и окончательной целью.
    
Эта уверенность успокоила ему нервы, пока он медленно катил по единственной пустынной улочке. По обе стороны выстроились беленные известью коттеджи, украшенные вдоль стен все еще цветущими побегами настурции. Вокруг — ни души, только на обочине дремала старая колли, приоткрыв один глаз. Он увидел сельский магазин, объединенный с почтой, затем кузницу, старомодную лавочку с окнами из бутылочного стекла и вывеской «Дамские шляпы», а напротив — небольшой домик, похожий на медпункт, с объявлением на двери: «Благотворительный центр». Где же навести справки? Наверное, все-таки в магазине с почтой, хотя в этом случае его приезд станет достоянием общественности. В конце улицы он собрался свернуть, когда чуть впереди заметил деревенскую церквушку с примыкавшим к ней домом пастора. Тут его осенило благодаря словам Дональдсона и желанию сохранить в секрете свое прибытие. Он подъехал к церкви, выстроенной в стиле шотландских баронов, с квадратной башенкой вместо шпиля, припарковался напротив, приблизился к домику — небольшому, но вполне приличному строению из серого камня — и потянул латунную ручку звонка.
    
После долгой паузы дверь открыл сам священник, маленький, болезненный человечек на чрезвычайно коротеньких ножках и с непропорционально большой головой, увенчанной густой седой шевелюрой. Старый черный костюм и потрепанный край пасторского воротничка придавали ему унылый вид, который только усиливало выражение лица. Судя по карандашу в одной руке и исчерканной рукописи в другой, он готовил проповедь, а ему помешали, но держался он вполне вежливо.
    
— Чем могу помочь, сэр?
    
— Простите за беспокойство, но я разыскиваю даму по фамилии Эрхарт. — На этот раз новое имя далось ему легче: поначалу он испытывал боль, думая о ней иначе, чем о Мэри Дуглас. — Насколько я знаю, она живет в вашем приходе.
    
— А, вы, наверное, имеете в виду нашу превосходную медсестру. — Человечек оживился, проявляя готовность помочь. — Она живет над благотворительным центром, который вы только что проехали. Она очень занятая молодая дама, и если ее нет дома, значит, она будет в медпункте с пяти до шести.
    
— Очень вам признателен, — сказал Мори, удовлетворившись таким ответом. — Вы, очевидно, говорите о дочери моей подруги. Полагаю, ее мать проживает вместе с ней?
    
— Ее мать? — Священник умолк, внимательно разглядывая незнакомца. — Вы раньше не бывали в наших краях?
    
— Я был в отъезде много лет.
    
— Тогда вы не представляете, насколько тяжело она болела.
    
— Болела?
    
Священник утвердительно кивнул.
    
— К сожалению, я должен подготовить вас к печальной новости. Я похоронил мать Кэти на нашем церковном кладбище всего девять месяцев тому назад.
    
Слова, произнесенные с профессиональным сочувствием, подтвердил церковный колокол, который, словно на похоронах, ударил именно в эту секунду, отбивая время, и надтреснуто зазвенел. Ошибки быть не могло… Конец его поискам, конец всему. Не только разочарование, а настоящее потрясение, должно быть, отразилось на лице Мори, болезненный шок, заставивший кровь отхлынуть от сердца, а его самого привалиться к дверному косяку.
    
— Зайдите, почтеннейший… присядьте на минуту. Прямо здесь, в вестибюле. — Взяв Мори за руку, священник подвел его к стулу в передней. — Я вижу, новость на вас сильно подействовала.
    
— Я очень надеялся на встречу с ней, — вздохнул Мори. — Это мой самый дорогой друг.
    
— И поистине достойная женщина, почтеннейший, среди избранных моей паствы. Не предавайтесь горю, вы встретитесь с ней в будущем.
    
Обещание будущего не произвело должного эффекта на сраженного вестью незнакомца. Ее больше нет, она ушла, унеся с собой в могилу воспоминания о его неверности. До самого конца он оставался для нее незаживающей раной. И теперь он не сможет искупить вину, не сможет избавиться от ненавистного комплекса — постоянной угрозы его душевному покою, а должен и впредь нести бремя вины. Сломленный горем, разочарованием и нахлынувшей жалостью к самому себе, он услышал, как пастор тараторил, восхваляя покойную.
    
— И ее дочь, — продолжал он, — живет по тем же высоким принципам, весьма преданная своему делу девушка. Ну а теперь, если вы чуть успокоились, моя жена могла бы предложить вам чашку чаю.
    
Мори выпрямился и, хотя полностью своими чувствами пока не владел, отклонил предложение — на это здравомыслия у него хватило.
    
— Спасибо, не стоит беспокоиться.
    
— В таком случае я уверен, вы хотели бы навестить могилу. Я вас провожу.
    
Они прошли на кладбище позади церкви. Ему была показана могила с простым кельтским крестом, и священник после короткой паузы, выбирая между сочувствием и любопытством, сказал:
    
— Полагаю, вы исповедуете нашу веру. Если так, надеюсь, мы увидим вас на воскресной службе. Слово — великий целитель. Вы остановились где-то поблизости?
    
— В «Прибрежной», — пробормотал Мори.
    
— Превосходная гостиница! Мисс Кармайкл, хозяйка, — наш хороший друг. — Убедившись таким образом в благонадежности незнакомца, священник представился с почти жалкой готовностью услужить: — Меня зовут Фодерингей — Мэтью Нокс Фодерингей, бакалавр искусств, к вашим услугам, сэр, если они понадобятся. — Поклонившись, он тактично удалился.
    
Оставшись в одиночестве, Мори продолжал смотреть на зеленый дерн, длинный прямоугольник которого на отожженном, но все еще слегка приподнятом торфе представлял собой печальные, полные смысла очертания. Там лежало то сладостное тело, которое он ласкал в юности. Именно сладостной и юной он теперь ее представлял — как в тот день на пустоши, когда жаворонок пел над вереском и ручеек журчал, перекатываясь по камушкам русла. Он увидел ее ясно, свежую и сияющую, с ладной фигуркой, рыже-каштановыми волосами и темными глазами, и молодость, живая молодость билась в каждой ее жилке. Не в силах больше выдержать этого, он облокотился о гранитный памятник и прикрыл защипавшие веки.
    
Сколько он так простоял, неподвижно и согнувшись, Мори так и не узнал. Его вывел из задумчивости легкий звук шагов по гравийной тропе. Он обернулся, поднял голову и чуть не рухнул. Там, восстав из могилы, перед ним возникла Мэри Дуглас, Мэри, в точности такая, какой он ее знал, какой представлял в мечтах всего секунду назад, и это устрашающее, призрачное видение усугублял прижатый к груди девушки букетик белых цветов. Он попытался крикнуть — и не смог произнести ни звука. Голова его пошла кругом, но он все-таки понял, что перед ним дочь Мэри, земная копия своей матери.
    
— Я, наверное, вас напугала. — Девушка подошла к нему, встревожившись. — С вами все в порядке?
    
— Да, — ответил он, смешавшись. — Мне так стыдно… Я очень глупо повел себя. — Пытаясь найти оправдание, он добавил: — Я был… совершенно не готов… Видите ли…
    
Она смотрела на него понимающе.
    
— По дороге сюда мне повстречался наш священник. Так вы были другом моей дорогой мамы?
    
Он склонил голову, выражая почтительную печаль.
    
— И всей вашей семьи. Они проявили ко мне большую доброту, когда я был бедным… и бездомным студентом.
    
Лицо ее выражало сердечность и сочувствие. Стало очевидным, что его горе у могилы не могло не вызвать у нее сильного предрасположения.
    
— Значит, вы знали Джеймса, моего дедушку?
    
— Чудесный человек… Я сразу это понял, хотя в то время не отличался особой внимательностью, как всякий юнец.
    
— А дядюшку Уилли знали? — сочувственно спросила она, еще больше потеплев.
    
— Мы с Уилли были лучшие друзья, — ответил он с легким вздохом. Внезапное вдохновение подсказало ему необходимость подтвердить подобное заявление. — Мы часто ночевали в одной комнате и, бывало, разговаривали за полночь. Он был прекрасный мальчик.
    
— Да, — сказала она, — в это я верю.
    
Оба замолчали, и он все никак не мог заставить себя взглянуть на девушку. Сознание его еще не прояснилось, полностью не приспособилось к этому невероятному повороту событий. Он по-прежнему сожалел о матери и о всем том, что последовало за ее потерей, тем не менее начал полагать, что дочь, возможно, подарит ему тот шанс, который он искал. Что, если это все-таки не конец путешествия? С внезапно нахлынувшим волнением он истово ухватился за надежду, но, сделав над собой усилие, изобразил спокойствие.
    
— Я должен представиться. Меня зовут Мори — Дэвид Мори.
    
Она не изменилась в лице. А когда девушка пожала протянутую руку, он едва сдержал вздох облегчения. Она не знала ни о нем, ни о его малопоучительной истории. Да и разве могло быть иначе? Мэри ни за что ей не рассказала бы, тайна по-прежнему хранилась в ее бедном разбитом сердце, теперь остановившемся навсегда, там, внизу, в шести футах под его дорогими туфлями ручной работы.
    
— А мое имя вы знаете, — застенчиво сказала она, ведь он так и не отпустил ее руку. — Кэти Эрхарт.
    
Он улыбнулся ей своей самой подкупающей улыбкой, все еще окрашенной, однако, тихой печалью.
    
— В таком случае, если позволите, на правах старинного друга вашей дорогой мамы и всего вашего семейства я стану звать вас Кэти.
    
Он произнес это тихо, почти робко, стремясь показать, что с ним она может быть спокойной и не думать о церемониях. Затем, отступив в сторону, сознавая ответственность и терзаясь раскаянием, перебирая все свои пороки и недостатки, все дурные поступки в прошлом, он смотрел, как она ставила принесенные хризантемы в зеленую эмалевую вазу перед кельтским крестом, а затем убирала с дерна опавшую березовую листву.
    
Она была с непокрытой головой, в темно-синем, изрядно потертом пальто поверх сестринской униформы более светлого голубого оттенка, и на одной ее туфле, как он заметил, болезненно поморщившись, была заплата, очень аккуратная, но все же настоящая заплата сапожника. Вся эта экономия по мелочам, столь явная опытному пытливому глазу, тронула его душу. Мы все это изменим, сказал он себе с внезапным порывом чувств. Да, его шанс никуда не уплыл, а был здесь, предопределенный самой судьбой, как чувствовал он своим нутром.
    
— Ну вот! — воскликнула она с доверчивой улыбкой и выпрямилась. — Мы прибрались к субботе. А теперь… — Она застенчиво умолкла, едва осмеливаясь произнести эти слова, но потом все-таки решилась: — Вы не хотели бы выпить у меня дома чашку крепкого чая?
    
По кладбищенской тропе они пошли вместе.
   
   
    
     
Глава IV
    
    
Сидя у окна в комнате над медпунктом, пока хозяйка на кухне заваривала чай, он озирался, удивляясь и отсутствию комфорта, и бедности всего, что попадалось ему на глаза. На выскобленном и натертом дощатом полу ни одного коврика, обстановка скудная, всего лишь квадратный сосновый стол и несколько стульев, набитых конским волосом, очаг — прокопченный, но без угля, на выбеленных стенах только одна картина, да и то на религиозный сюжет: репродукция из «Крисчен геральд» плохой копии «Преображения Господня» Вальдеса Леаля.[43] Несколько книг на полке, в основном справочники по уходу за больными и Библия. В керамическом горшке, стоявшем в голубом блюдце на подоконнике, рос декоративный папоротник, листовик сколопендровый, а рядом Мори заметил рабочую корзинку с каким-то неоконченным вязанием. Отмечая спартанскую аккуратность и яркую нотку, внесенную вазочкой с дикими астрами на каминной полке, куда падал желтый луч заходящего солнца, он увидел в этой комнате, как и в маленькой альковной спаленке, дверь в которую девушка поспешно прикрыла сразу после прихода, все признаки стесненных обстоятельств. На подносе, внесенном радушной хозяйкой, фарфор тоже был самого низкого качества, а на единственной тарелке лежали только несколько кусочков деревенского хлеба с маслом. У него в голове это не укладывалось, хотя, внезапно повеселев, он рассудил, что чем больше она нуждается, тем больше он сможет ей помочь.
    
— Если бы я знала о вашем приезде, — с расстройством укоряла она себя, наливая в чашку чай, — я приготовила бы что-нибудь вкусное. Когда много работы, нет времени на покупки, в магазин заглядываю только в субботу. Впрочем, хватит обо мне, расскажите лучше о себе… Так вы, значит, жили за границей.
    
— Да, много лет. Можете себе представить, что для меня означает приезд домой. — Он вздохнул, потом улыбнулся. — Теперь, когда я здесь, я намерен задержаться подольше.
    
— Где вы были?
    
— Главным образом в Америке.
    
— А я почти надеялась, что вы скажете «в Африке». — Она едва заметно ему улыбнулась, хотя ее взгляд устремился куда-то вдаль. — Дядя Уилли сейчас там… в Квибу, на границе с Северной Анголой.
    
Мори и виду не подал, но в душе испытал огромное облегчение: Уилли уж точно узнал бы его, а любая несвоевременная встреча могла бы иметь весьма нежелательные последствия.
    
— Вы меня ничуть не удивили, — вежливо заметил он с легкой ноткой заинтересованности. — Еще мальчиком Уилли с ума сходил по Африке. Да что там, мы с ним практически прошли пешком каждую милю того пути, что проделал Ливингстон до озера Виктория. А когда его нашел Стэнли, слышали бы вы, как мы вопили от радости. Но Ангола… разве это не отсталая страна?
    
— Да, конечно. Дядя столкнулся там с ужасными трудностями, несколько лет были особенно тяжелы. Но сейчас дела пошли лучше. У меня есть много интересных фотографий. Я вам покажу. Они дают хорошее представление о тех условиях.
    
Он решил, что будет благоразумнее на этой стадии не углубляться подробно в первооткрывательскую деятельность Уилли — инженерную или шахтерскую, он так и не понял, поэтому воздержался от дальнейших уточнений.
    
— Когда у вас будет время, я с удовольствием их посмотрю. Но мне больше хочется услышать о вашей работе здесь.
    
Она застенчиво отмахнулась.
    
— Ничего выдающегося. Обычные обязанности районной медсестры, посещение больных и тому подобное. Я объезжаю деревни на велосипеде, иногда делаю обход пешком. А еще у нас есть благотворительный центр по до- и послеродовому уходу с клиникой — мы называем ее молочным баром — для младенцев. Временами я заезжаю в деревенскую больницу в Долхейвене.
    
— Судя по всему, вас эксплуатируют на полную катушку. — Он успел заметить, что у нее грубые, обветренные руки.
    
— Хорошо, когда у тебя много дел, — весело сказала она. — А по отношению ко мне начальство ведет себя очень порядочно. В четверг после обеда у меня выходной и трехнедельный отпуск раз в год — кстати, от него осталось еще две недели.
    
— Так, значит, вы любите свою работу?
    
Она просто кивнула, с той сдержанностью, что убеждает лучше всякого восторженного взрыва.
    
— Хотя в то же время здесь негде развернуться. Но… в общем, в будущем меня ждет гораздо лучшая перспектива.
    
Последнее замечание несколько его расстроило, причем не только своей таинственностью. Он, конечно, понимал, что это дурной тон, но не удержался от вопроса:
    
— Вы намерены выйти замуж?
    
Она расхохоталась, показав ровные белые зубы и здоровые розовые десны, и этот чудесный, милый смех сразу его успокоил.
    
— Боже милостивый, нет! — воскликнула она, перестав хохотать. — Да и кого бы я здесь нашла, не считая нескольких фермеров, которые ни о чем не думают, кроме танцев по субботам и киносеансов в Долхейвене? А еще, — медленно произнесла она с очень серьезным видом, — я… как бы это сказать, настолько занята работой, что вряд ли когда-нибудь откажусь от нее ради чего-то… или кого-то.
    
Лучшего он и пожелать не мог бы. Живет совершенно одна, не обременена никакими обязательствами, привязана, но в разумных пределах, не навечно, к своей профессии, пусть и достойной, но скучной и неблагодарной, — идеальный объект, чтобы направить на него все свое внимание и филантропические устремления. Мысленно он уже заглядывал далеко вперед. Незнакомый с законодательством, он точно не знал, удастся ли взять над ней опеку: удочерение казалось ему неосуществимым, уж слишком оно напоминало о сиротских приютах и унылом отцовстве. Как бы там ни было, его сердце пылало от искренних чувств. Он всегда был весьма щедрый человек, никто не смог бы оспорить эту его небольшую добродетель. Чего он только для нее не сделал бы! Но не стоило форсировать события, чтобы не вспугнуть девушку, так как было ясно, что она приняла его за человека со скромными средствами. В то же время эта ситуация показалась ему многообещающей и открывающей чудесные перспективы будущих откровений и поступков.
    
В наступившей тишине он наблюдал, как она, потупив взор, убирает на поднос чайные принадлежности. Насколько он теперь мог судить, она была все-таки не абсолютной копией своей матери, как ему показалось в первые секунды эмоционального потрясения. У нее был тот же здоровый цвет лица, темно-карие глаза и короткий, чуть утолщенный нос, те же мягкие каштановые волосы, собранные в пучок на шее. Но выражение ее лица было другим, задумчивым, почти сдержанным, рот — шире, полнее, с более чувственным изгибом, а в том, как она сжимала губы, он увидел признак того, что ей не так свойственна веселость. Была в ней определенная отчужденность, которая ему понравилась, — некая отстраненность. Улыбалась она редко, а когда все-таки это происходило, то ему казалось, что более милой улыбки он никогда не видел. Но больше всего его поразил ее трогательный вид молодости. Мэри была крепкой милашкой с округлым бюстом и хорошо обозначенными бедрами. Эта девушка была стройнее, с почти неразвитым телом — такая незрелость контрастировала с ее серьезным видом и пробуждала в Мори потребность стать для нее защитой. Он никоим образом не хотел нанести обиду мертвым, когда пришел к выводу, что это милое дитя, так похожее на свою мать, обладало большей глубиной и, возможно, гораздо большей способностью к чувствам… Тут он пришел в себя. Ее легкое смущение, перемена в поведении, хотя она пыталась это скрыть, заставили его внезапно вспомнить слова Фодерингея, священника, который сообщил ему, что медпункт начинает работу в пять. Взглянув на часы, он увидел, что уже десять минут шестого, и быстро поднялся.
    
— Моя дорогая Кэти, я вас задерживаю, — извинился он. — Отрываю от ваших пациентов.
    
— Они не будут против подождать несколько минут, ведь не каждый день я принимаю гостей.
    
— Тогда позвольте мне сказать в двух словах, какую радость мне доставило… знакомство с вами. Надеюсь, эта счастливая встреча будет первой из многих, вы же понимаете, что я должен отплатить с лихвой за доброту вашего семейства.
    
Когда она проводила его до дверей, он прошел к своей машине и вернулся в гостиницу, взволнованно перебирая в памяти события этого удивительного, незабываемого дня. Печаль смешалась у него с каким-то радостным возбуждением. Он приехал, движимый самыми высокими мотивами, а вместо стареющей женщины, которая могла бы встретить его с упреками, даже со злобой, остаться безучастной к его предложению посодействовать ему исправить ошибки молодости, он нашел бедную трудолюбивую девушку, так нуждающуюся в его помощи, — и она ее обязательно получит. Он переживал потерю матери, это действительно был для него удар, поразивший в самое сердце. Но нашел утешение в этом милом дитя, которое могло бы, если бы не сложившиеся обстоятельства, быть его родной дочерью, и теперь именно ей, в искупление прошлого, достанется все его доброе влияние, мудрое и полезное, в общем, отцовское. Вот уж действительно, пути Господни неисповедимы, и не человеку о них судить.
   
   
    
     
Глава V
    
    
В тот же вечер после ужина он договорился с хозяйкой, чтобы она предоставила ему гостиную. По счастливой случайности такая комната как раз примыкала к его спальне — большое удобное помещение с красивым камином, который, как заверила его мисс Кармайкл со знанием дела, «хорошо тянул». Уладив этот вопрос, он сделал междугородний звонок в Швейцарию, к себе на виллу.
    
Трубку снял Артуро и до смешного обрадовался, услышав голос хозяина. Мори распорядился, чтобы тот выслал ему клюшки для гольфа и кое-какую одежду авиафрахтом из Цюриха. Что касается почты, то слуге предстояло самому решить, какие из писем важные, и переслать их в Шотландию. Новости есть? Все идет хорошо, отвечал Артуро, погода отличная, они собрали все сливы, и Елена наварила десять кило джема, один из детей начальника причала болел, но сейчас уже поправился, и дважды звонила мадам фон Альтисхофер, интересовалась его адресом: что ей сообщить? Мори хоть и был ей благодарен за беспокойство, но, подумав минуту, ответил, что сам напишет мадам.
    
Однако позже, готовясь спать, он вдруг ощутил в себе перемену настроения. Он перебирал многочисленные события того дня, когда его неожиданно накрыла холодная волна самоосуждения. Как быстро он нашел утешение в перспективе осыпать Кэти своими благодеяниями. Как это дурно — забыть дорогую Мэри, принять дочь и стереть из памяти мать, лишь на секунду опечалившись. «Стареющая женщина, которая могла бы встретить его со злобой» — неужели он так думал о ней всего час спустя после того, как побывал на ее одинокой могиле? Никогда, никогда она не встретила бы его с другим чувством, кроме прощения и любви. Стоя в шелковой, украшенной монограммой пижаме, одной из тех, что специально были сшиты на заказ Груенманном в Вене, он воздел глаза к потолку и поклялся завтра с утра все исправить. Эта мысль его успокоила.
    
На следующий день, верный своей клятве, он узнал у мисс Кармайкл название лучшего цветочного магазина в Эдинбурге и сделал по телефону заказ. Вскоре с особой доставкой прибыл огромный великолепный венок из белых лилий. Он отнес его лично на кладбище и почтительно установил под кельтским крестом. После чего с легкой душой отправился побродить, размахивая тросточкой, в сторону моря, где осмотрел поле для гольфа, глубоко вдыхая бодрящий воздух. Подавив желание, он даже близко не подошел к Маркинчу, мудро рассудив, что кем бы ни была для него Кэти, он для нее по-прежнему оставался, в общем-то, незнакомцем. Затем наступило воскресенье, и тогда он надел темный костюм, строгий галстук, уточнил у бесценной мисс Кармайкл начало утренней службы и направился в деревенскую церковь.
    
Он сразу даже и не вспомнил, когда в последний раз посещал церковную службу. По воскресеньям в Америке он играл в гольф с Бертом Холбруком, проводил типичные выходные обеспеченных людей в местном загородном клубе, несуразно названном «Горелая лепешка». Там собирались в основном руководители нью-йоркских компаний, которые демонстрировали замечательную спортивную моду, начиная от бледно-зеленых шорт и заканчивая алыми шотландскими беретами, — дружелюбная, приятная компания. Но Мори никогда не чувствовал себя там как дома. Просто по своему складу он не мог легко предаваться бурному веселью в исключительно мужской компании, да к тому же ему казалось, что все они в курсе его злосчастных личных обстоятельств, а потому испытывают к нему жалость. Тем не менее поле там было хорошим, и ему нравилась игра, в которой он вскоре преуспел. Если же воскресенье оказывалось слишком дождливым для гольфа, он обычно уходил к себе в заводскую лабораторию. В одно такое дождливое и удачное воскресенье он случайно вывел формулу — ни больше, ни меньше — новых духов, которые Берт, обладавший безошибочным чутьем на коммерческие названия, тут же окрестил «Пасхальный парад». Они выпускались как побочная линия и принесли фирме немалый доход. Так что, должно быть, прошло лет пятнадцать с тех пор, как в ту пятницу, когда Дорис наконец признали невменяемой и увезли в клинику Виленского на Яблоневую ферму, он потихоньку прокрался на задний ряд церкви Святого Томаса на Пятой авеню. По дороге в университетский клуб, который располагался по соседству, он случайно прочел объявление: «Открыта целый день для молитвы и медитации». На душе было очень скверно, он сам себя ощущал чуть ли не психом, поэтому решил зайти — вдруг поможет. Не помогло: хотя он пробрался на задний ряд, украдкой поглядывая на тускло освещенный алтарь, и даже проронил несколько скупых слезинок — при случае он умел пустить слезу, — церковь он покинул, не чувствуя ни малейшего облегчения или улучшения, что вынудило его вернуться к первоначальному плану: турецкие бани в клубе.
    
Однако сейчас он пребывал в более подобающем душевном состоянии и, подходя к маленькой деревенской церкви, куда на службу стекалась малочисленная паства под неблагозвучный перезвон треснутого колокола, испытывал острое нетерпение. И сразу, как только вошел, поймал на себе мимолетный взгляд Кэти, которая узнала его и быстро потупилась, чем он остался очень доволен. Служба началась с гимна, спетого весьма неуверенно, затем последовала проповедь Фодерингея, длинная и скучная, истинный плод титанических усилий, и все это время он не упускал возможности наблюдать за Кэти, хотя и украдкой. Она сидела очень прямо в окружении деревенской ребятни, и его поразило, как умело она справляется со своими непоседливыми подопечными и с каким терпением выслушивает нудную речь. Ее профиль напомнил ему своей чистотой линий итальянских примитивистов… возможно, Уччелло,[44] хотя нет-нет… милое выражение предполагало полотно гораздо более позднего периода — «Юная учительница» Шардена,[45] наконец решил он, довольный, что попал в самую точку, однако нестройный хор, запевший громче, заставил его поморщиться.
    
Награда последовала позже, когда он поджидал девушку снаружи церковных дверей. Она вышла вместе с миссис Фодерингей. Жена священника была маленькая, крепко сбитая женщина, прямолинейная и простая, на широком честном лице с морщинками в уголках глаз, сохранивших свою голубизну, выделялись румяные скулы — лицо как на портрете Реберна,[46] инстинктивно подумал Мори. Она была при полном параде: в древней черной шляпке с перьями и темно-сером костюме, хорошо послужившем ей на своем веку, но теперь слишком тесном. Мори был ей представлен, а вскоре к их беседе присоединился Фодерингей. Мори поспешил поздравить священника с удачной проповедью.
    
— Весьма нравоучительно, — сказал он. — Слушая вас, сэр, я вспомнил духовное влияние, которое на меня оказала одна служба в церкви Святого Томаса в Нью-Йорке.
    
Подспудное сравнение со службой в огромном городе заставило Фодерингея раскраснеться от удовольствия.
    
— Как это любезно с вашей стороны посетить нашу деревенскую службу. Паства здесь небольшая, а наш несчастный старый колокол не так часто привлекает людей из внешнего мира.
    
— Я заметил, — неодобрительно вздернул брови Мори, — что звон не отличается чистотой.
    
— И громкостью, — подхватил священник, подняв взгляд на церковную башню с внезапным раздражением. — В прошлом году колокол упал из-за прогнившей балки. Чтобы его отлить заново, нужно почти восемьдесят фунтов. И где же бедному приходу найти такую сумму?
    
— По крайней мере, с вашим голосом все в порядке, — дипломатично заметил Мори. — Я нахожу вас весьма красноречивым. А теперь, — продолжил он приятным тоном, — я возьму на себя смелость пригласить вас троих на воскресный обед. В гостинице уже все приготовлено. Надеюсь, вы свободны и не откажетесь.
    
Наступила короткая удивленная пауза: к подобным приглашениям здесь не привыкли. Но Фодерингей моментально просветлел.
    
— Вы очень добры, сэр. Должен признаться, когда я спускаюсь с кафедры, меня всегда мучает зверский голод. — Он бросил на жену чуть ли не шутливый взгляд. — Что скажешь, дорогая? Жаркое пригодится нам и завтра, зато сегодня тебе не придется мыть посуду.
    
С самого начала она открыто рассматривала незнакомца, явившегося неизвестно откуда, причем при таких драматических обстоятельствах. Эту женщину можно было убедить, но отнюдь не уговорить. Но видимо, ее первое впечатление было благоприятным, а перспектива избавления от черной работы, навязанной скудостью мужниного жалованья, устранила последние сомнения. Она сухо улыбнулась Мори.
    
— С большим удовольствием. Если Мэтью зарабатывает аппетит за кафедрой, то я теряю свой у кухонной плиты.
    
Кэти выглядела довольной — не столько, возможно, перспективой посетить «Прибрежную», сколько его радушным обхождением с ее старыми друзьями. Мори усадил всех в машину: священника и Кэти — позади, миссис Фодерингей — рядом с собой, впереди, и они поехали. Он сразу понял, что нужно завоевать чету Фодерингеев и, если понадобится, умиротворить, но все вроде бы шло как надо.
    
В гостинице их встретила мисс Кармайкл. Так как сезон фактически подошел к концу — осталось всего несколько приезжих, — половина ресторана была закрыта, и хозяйка предоставила им столик у камина в уютном утреннем зале, чтобы никто не мешал. Еда, незатейливая и без претензий, была превосходного качества: шотландская мясная похлебка с перловкой и овощами, седло барашка с печеным картофелем и фасолью, домашние пирожные, пропитанные хересом и украшенные взбитыми сливками, затем местный данлопский сыр и горячие овсяные лепешки. Мори надеялся, что священник с супругой оценят угощение, и не ошибся, особенно в отношении миссис Фодерингей, которая честно и прямо выражала свое одобрение всему, что было на столе. Чем больше он общался с этой простой и откровенной женщиной, тем больше она ему нравилась. Но особенно его порадовало то, что сытная трапеза, столь не похожая на скудный паек, который, по его убеждению, ожидал Кэти дома, постепенно окрашивала ее щеки ярким румянцем, делая глаза ярче, а улыбку теплее. Слава богу, подумал он, она не бесплотный дух, и настоял, чтобы она взяла себе второе пирожное, позаботившись, таким образом, о плоти. С присущей ему гибкостью и способностью свободно общаться в любом обществе он оказался превосходным хозяином — любезный и скорее серьезный, чем веселый, он очаровал их всех. Осторожно направляя разговор, он вскользь упомянул о своем бизнесе в Америке, раннем отходе от дел и возвращении в Европу, наконец описал дом, который устроил для себя над озером Шванзее; а так как Кэти слушала с неподдельным интересом, то постарался и с чувством поведал об озере, деревне и окружающих красотах.
    
— Видели бы вы все это под снежным покрывалом чистейшего белого цвета, — завершил он рассказ на высокой ноте, — как будет уже совсем скоро.
    
— Похоже, премилое местечко, — изрекла миссис Фодерингей. Удостоверившись, что ее первые сомнения оказались неоправданны, она давно уже оттаяла, проявляя игривость, которую в ней трудно было заподозрить. — А вы везунчик, раз живете среди такой красоты.
    
— Да, везунчик, — улыбнулся он. — Но одинокий при этом.
    
— Значит, вы не женаты?
    
— Овдовел несколько лет назад.
    
— О боже, — посочувствовала дама, — но дети хоть есть?
    
— Нет. — Он поднял глаза и печально взглянул на нее. — Мой брак… был не особенно счастливым.
    
Скорбные слова, произнесенные со сдержанностью истинного джентльмена, повлекли за собой внезапную паузу. Но прежде чем она затянулась, Мори приободрил своих гостей.
    
— Все это в прошлом. А сейчас я счастлив, что вернулся на родину и нахожусь в таком окружении. — Он улыбнулся. — Пройдемте в гостиную выпить кофе?
    
Священник с сожалением взглянул на часы.
    
— Боюсь, мы должны отклонить ваше предложение. Кэти дает урок в три часа в воскресной школе. А сейчас уже половина третьего.
    
— Боже правый, — подхватила миссис Фодерингей, — как пролетело время. За приятной обстановкой ничего не замечаешь. И всем этим мы обязаны нашему новому другу. Идем, дорогая, оставим мужчин на минутку. — Она поднялась и взяла Кэти за руку, добавив со своей обычной прямотой: — Мисс Кармайкл покажет нам, где мы можем привести себя в порядок.
    
Оставшись наедине с пастором, который тоже поднялся и стоял теперь у окна, разглядывая побережье, Мори воспользовался паузой и вынул из внутреннего кармана чековую книжку. Несколько росчерков шариковой ручкой, после чего он подошел к священнику.
    
— В знак дружбы и доброй юли позвольте мне предложить вам это, с тем чтобы вы могли собирать вашу паству более подобающим образом.
    
Фодерингей резко обернулся. Унылый, занудливый человечек, у которого в жилах текло больше желчи, чем крови, совершенно потерял дар речи. Уставившись на чек, он ошалело стал заикаться:
    
— Мой дорогой сэр… это более чем щедро… это… это сверх всякой меры великодушно.
    
— Не стоит благодарности. Для меня это удовольствие. Я могу себе его позволить. — Мори приложил палец к губам. — Но прошу вас, ни слова остальным.
    
Не успел он договорить, как вернулись дамы, и миссис Фодерингей, пораженная переменой в супруге, воскликнула:
    
— Мэтью! Что случилось, скажи на милость?
    
Тот сделал глубокий вдох, сглотнул сухой ком в горле.
    
— Ничего не могу поделать. Я должен сказать. Мистер Мори только что вручил мне восемьдесят фунтов на переплавку нашего колокола!
    
Наступила напряженная тишина. К щекам пасторской жены прилила кровь, хотя они и без того уже были красные после сытной еды.
    
— Надо же, — тихо пробормотала она. — Как это мило!
    
Она медленно подошла к Мори и крепко обхватила его ладонь обеими руками.
    
— Этот злосчастный колокол вконец допек моего бедного старика. Даже не знаю, как вас благодарить. Хотя уже через пять минут после нашего знакомства я поняла, что вы один из лучших.
    
Он не часто терялся, подыскивая слова, но сейчас искренность в ее голосе неожиданно его смутила.
    
— Пустяки… пустяки, — неловко произнес он. — Если я должен доставить вас вовремя, нам нужно поторопиться.
    
Не обращая внимания на дружные протесты, Мори настоял, что отвезет их в своей машине. На этот раз чета Фодерингеев расположилась на заднем сиденье, а Кэти — рядом с ним. Во время короткой поездки она молчала, а когда он попрощался со всеми у дома пастора, задержалась на секунду, чтобы поблагодарить его — немногословно, застенчиво, но с неподдельной искренностью.
   
   
    
     
Глава VI
    
    
В понедельник днем из аэропорта Престуик прибыли в фургоне экспресс-доставки его клюшки для гольфа и два чемодана: он знал, что верный Артуро его не подведет. Вид красивой кожаной сумки и блестящих клюшек из закаленной стали вдохновил Мори, и хотя день уже клонился к вечеру, он отправился в клуб, представился секретарю и договорился о временном членстве. Затем он взял себе в партнеры профессионала и даже успел сыграть с ним двенадцать лунок. Открытое холмистое поле его устраивало, он был в отличной форме, и когда сумерки заставили их прекратить игру, он даже оказался на одну лунку впереди своего противника, сурового коренастого шотландца, начавшего игру с обычным для эксперта презрением к любителю, а затем быстро и довольно комично поменявшего свое мнение.
    
— Вы славно бьете по мячу, сэр, — признал он, когда они возвращались в клуб, чтобы пропустить по стаканчику. — Не часто мне попадается гость, который может меня обыграть. Не хотите завтра дать реванш?
    
Мори согласился.
    
Ровно в десять, сказал он, сунув шотландцу фунтовую банкноту. — А потом, возможно, еще раз сразимся после обеда.
    
Все это время он строго обуздывал свое неотвязное желание отправиться в Маркинч. Первостепенную важность теперь приобретала не только осторожность — иначе его мотивы могли быть неверно истолкованы, но и неторопливость; он прекрасно сознавал, что выгоднее сделать перерыв, и тогда начнет действовать ожидание и сыграют свою роль воспоминания.
    
Он ничего не предпринимал до среды, когда написал записку и отправил с коридорным, пареньком семнадцати лет.
    
     
Моя дорогая Кэти, завтра мне предстоит съездить в Эдинбург за покупками. Насколько я знаю, после обеда Вы свободны, поэтому, если у Вас не будет никаких других дел, не хотели бы Вы составить мне компанию? Я заеду за Вами в два, если не получу до тех пор от Вас никаких известий.
     
Искренне Ваш,
     Дэвид Мори.
    
    
Опасения, что она может оказаться занятой, быстро рассеялись. Паренек, вернувшись, передал на словах, что она согласна, и на следующий день, когда он остановился у медпункта, она ждала его снаружи, в свежей белой блузе и серой твидовой юбке, явно сшитой собственными руками, как он решил с одного взгляда, а так как дул холодный ветер, то сверху она накинула то довольно потертое пальто, в котором он видел ее при первой встрече. Хотя молодое свежее лицо все компенсировало, источая невинный запах коричневого мыла, наряд ей не шел и был едва ли лучше того, что наденет на себя деревенская служанка в свой выходной. И все же ее вид понравился Мори, особенно старенькое пальто, так как оно могло предоставить хороший предлог, который он давно подыскивал. Девушку, наверное, будет трудно убедить, но он постарается.
    
Как чудесно было оказаться рядом с ней после трех дней добровольного воздержания. Она не только была рада его видеть, но и стала непринужденнее, казалось, она с удовольствием предвкушает предстоящую экскурсию. Он чувствовал, что она уже не так робеет в его присутствии. Какое-то время они ехали молча, а потом она сказала:
    
— В машине гораздо приятнее, чем в автобусе. Как это мило с вашей стороны пригласить меня. Вы очень удачно подгадали. Так случилось, что у меня в Эдинбурге есть дело.
    
— Тогда мы перво-наперво займемся им, — с воодушевлением откликнулся он. — Просто назовите адрес.
    
— Дом номер десять «а» на Джордж-стрит, — сказала она. — Центральный офис Африканского миссионерского общества.
    
Мори быстро взглянул на нее. Их глаза встретились всего на мгновение, прежде чем он снова принялся смотреть на дорогу, но она успела разглядеть, что он сбит с толку, и с улыбкой добавила:
    
— А вы разве не знали? Дядя Уилли работает в Африке от Общества. Я сама виновата, что до сих пор не показала вам фотографии, но думала, что вы все поняли. Он уже много лет занимается миссионерской деятельностью.
    
Он не сразу справился с изумлением.
    
— Нет… я и не подозревал…
    
— Да, он миссионер. И прекрасно справляется даже в самых сложных условиях. Вы даже не представляете, через что он прошел.
    
Духовные цели Уилли не вызвали в Мори большого интереса, но, несмотря на это, он невольно проникся ее искренностью и горячностью. На него нахлынуло сентиментальное воспоминание тридцатилетней давности о смышленом мальчишке из Ардфиллана.
    
— Ну и ну! Хотя если подумать, от Уилли трудно было ожидать другого. Честь ему и хвала за это.
    
— Я знала, что вы так скажете, — тихо произнесла она.
    
— Должен признаться… — К этому времени они добрались до окраин Эдинбурга, и короткая заминка на дороге заставила его умолкнуть, но вскоре он продолжил: — Да, должен признаться, меня удивила ваша просьба отвезти вас на… Джордж-стрит. Но теперь я понимаю. Надеюсь, они держат вас в курсе относительно передвижений Уилли.
    
— Конечно. А кроме того, у меня есть возможность регулярно отсылать ему посылки — это самое меньшее, что я могу для него сделать. Пересылка осуществляется Обществом. Там знают, что ему необходимо, и покупают нужные вещи по разумным ценам.
    
— А вы, значит, приходите и оставляете деньги?
    
— Что здесь такого? — беспечно ответила она. — Сумма небольшая. Дядя Уилли достоин гораздо большего. И ведь он мой единственный родственник.
    
Тогда Мори понял причину, откуда вся эта экономия, — почему у нее плохое жилье, дешевая одежда и скудный рацион. Такая преданность его тронула, но в то же время он возмутился, что она лишена многих полагавшихся ей благ. Внезапно ему захотелось рассказать о всех богатствах, что он имел в своем распоряжении, обо всем, что он мог бы сделать для нее и обязательно сделает. Но чутье предостерегло: нет-нет, подумал он, еще не время; прежде всего нельзя допустить слишком внезапного, чересчур пугающего натиска.
    
Они приближались к центру города, и, следуя ее указаниям, он свернул с Принсес-стрит у памятника Вальтеру Скотту, проехал вдоль Крейг-террас, затем пересек широкую площадь и остановился у серой каменной постройки — на ярко отполированной медной табличке было указано название Общества. С виду здание напоминало старый жилой дом Викторианской эпохи, который, как он подозревал, был пожертвован неким покойным благодетелем — возможно, благочестивой вдовой городского торговца. Плакаты в окнах демонстрировали, насколько Мори мог судить с большого расстояния, унылые группы истощенных негритят.
    
— Меня ждет мисс Арбатнот, — сказала Кэти, проворно вылезая из машины. — Я всего на несколько минут.
    
Она сдержала слово. Едва Мори успел выкурить сигарету «Собрание» — он предусмотрительно захватил из Швейцарии достаточный запас своей любимой марки, — как она вернулась. Часы на приборной доске, которые, как ни странно, работали, показывали всего лишь половину четвертого. Но, бросив на них взгляд, она извинилась, чуть задохнувшись:
    
— Ой, я заставила вас ждать.
    
— Ничуть. Все хорошо?
    
— Прекрасно, спасибо.
    
— А теперь, Кэти, — сказал он решительно, включая передачу, — вы свое доброе дело на сегодня сделали и на остаток дня переходите в мое распоряжение. Давайте ненадолго забудем Центральную Африку и подумаем немного о себе. Для начала оставим где-нибудь машину и пройдемся вместе по магазинам.
    
Он нашел поблизости гаражную стоянку и вскоре уже вел Кэти обратно на Принсес-стрит, взяв ее под руку. Солнце ярко светило, в парке напротив еще цвели розы, и холодный ветер шелестел листвой платановых деревьев. А над головой, на фоне бескрайнего яркого неба, возвышались четко очерченные башни Эдинбургского замка, словно вырезанные ножом. Он по-прежнему держал ее под руку и бережно направлял сквозь толпу.
    
— Разве не красивая улица? — заметила она. — Говорят, лучше Принсес-стрит не найти во всей Европе.
    
— Это действительно красивая улица, Кэти, — весело ответил он, — и здесь много красивых магазинов, и во всех продаются чудесные вещи.
    
— Да, — с рассудительным видом кивнула она, — и все они жутко дорогие.
    
Он расхохотался. У него было превосходное настроение. Живописный вид, солнце, резкий бодрящий ветер — все это наполняло его радостью.
    
— Кэти, Кэти! — воскликнул он, сжимая ей локоть. — Вы меня уморите. Вот узнаете меня получше и поймете, что больше всего мне доставляет удовольствие тратить деньги.
    
Она заставила себя улыбнуться сочувственно, хотя не без сомнения.
    
— Что ж, — практично заметила она, — лишь бы не транжирить.
    
— Моя дорогая, вы, как никто другой, должны знать: то, что потрачено на других, никогда не потрачено впустую.
    
— Как вы правы, — согласилась она, просветлев. — Вы поступили прекрасно и щедро, подарив мистеру Фодерингею колокол.
    
— Да, старина получил свой колокол. Но мы не должны забывать и о бедной миссис Ф., которая не получила ничего, хотя, как мне кажется, ей к этому не привыкать, ничего другого в своей жизни она и не знала. Поэтому мы должны найти для нее что-нибудь хорошее. Но для начала… — Он остановился напротив кондитерской Фергюсона. — Я хочу отослать немного эдинбургской помадки своим двум маленьким друзьям в Швейцарию.
    
Он зашел в магазин вместе с Кэти и заказал большую коробку знаменитой сласти, которой предстояло отправиться по почте к детям начальника причала Шванзее. Затем, спросив у девушки совета, он приобрел в соседнем магазине чудесную вместительную сумку из черной кожи для жены священника.
    
— Какая красота! — Кэти восхищенно погладила блестящую кожу. — Я знаю, что именно это она хотела.
    
— Тогда вам доставит удовольствие подарить ей сумку.
    
Выйдя из магазина, он повел ее дальше по улице к некому заведению особого класса, которое приметил еще раньше.
    
— А теперь, — весело объявил он не без озорства, — я намерен зайти сюда и сделать серьезные покупки.
    
Он шагнул, собираясь открыть перед ней дверь, но она поспешно его остановила:
    
— Вы разве не видите? Это не мужской магазин.
    
— Все верно, — ответил он, с любопытством глядя на нее сверху вниз. — Не мужской. Но я хочу зайти, чтобы купить вам новое пальто и еще кое-какие вещи, которые, я уверен, вам необходимы. Итак, больше ни слова. Я старинный друг семьи, и вы должны научиться воспринимать меня как… скажем, дядю Уилли. А еще лучше — как старшего брата. Приняв на себя эту роль, я просто не могу позволить вам отсылать все свои деньги в Анголу и обходиться без элементарно необходимых вещей — тем более что вы такая красивая девушка.
    
Теплый румянец залил ее до бровей. Она попыталась что-то сказать, но не смогла и потупилась.
    
— Меня не волнует, что на мне надето… во всяком случае, не очень. — И тут, к его облегчению, она снова посмотрела на него и, словно не в силах сопротивляться, улыбнулась дрогнувшими губами. — Не буду притворяться. Наверное, мне, как и всем прочим, хочется выглядеть хорошо.
    
— Так и будет, только еще лучше.
    
Они зашли в магазин, который оказался высшего класса, как и предполагал Мори. С помощью тактичной, опытной продавщицы, которая тут же прошуршала навстречу к ним, и не обращая внимания на протестующий шепот Кэти, он выбрал пальто из превосходной шотландки, теплое и в то же время легкое, новые перчатки и туфли, шелковый шарф ручной работы и, наконец, строгий, но элегантный темно-зеленый твидовый костюм. Он хотел сделать больше, неизмеримо больше: ничто не доставило бы ему такого удовольствия, как обернуть ее теми роскошными мехами, мимо которых, украдкой бросив на него взгляд, провела его продавщица. Но он не посмел — пока не посмел. Кэти ушла в примерочную на втором этаже, а он занял кресло в элегантном салоне с красным ковром, вытянул ноги и закурил сигарету, чувствуя себя как дома. Вскоре Кэти спустилась и, потупив взор, остановилась перед ним. Он не поверил своим глазам — такой разительной оказалась перемена. Девушка выглядела восхитительно.
    
— Костюм очень изменил мадам. — Продавщица явно гордилась своей работой и скрытно рассматривала Мори.
    
Под этим проницательным взглядом он моментально взял себя в руки.
    
— Отличный выбор, — холодно отозвался он, — и, кажется, впору.
    
— Естественно, сэр. У молодой леди идеальный тридцать четвертый размер.
    
Он настоял, чтобы она не снимала ни костюма, ни пальто: остальные покупки, аккуратно завернутые, не представляли тяжелой ноши, а старое пальто вместе с юбкой можно было отослать в Маркинч. Когда принесли счет, Мори не дал ей рассмотреть общую сумму, но Кэти, все равно раскаявшись, нашептывала ему в ухо сожаления, однако, выходя из магазина в обновках, она вся светилась от удовольствия, и он не мог этого не заметить. Славный поступок, размышлял он с внутренним подъемом, и это только начало.
    
Она долго молчала, пока они шли по улице, где низкое солнце, спрятавшись за облака, отбрасывало золотистые блики, а потом, глядя перед собой, сказала:
    
— Я считаю вас, мистер Мори, самым добрым человеком на свете. Мне остается только надеяться, что вы себя не разорили.
    
Он покачал головой.
    
— Я уже говорил вам, что должен вернуть долги. Но сейчас вы вознаграждаете меня.
    
Она повернулась вполоборота и посмотрела на него немигающим взглядом.
    
— Это самые лучшие слова, которые я когда-либо слышала в свой адрес.
    
— Тогда, быть может, сделаете мне одолжение? «Мистер Мори» звучит очень напыщенно, не могли бы вы называть меня Дэвид?
    
— Хорошо, — застенчиво согласилась она.
    
Чтобы не наступила неловкая пауза, он беспечно воскликнул:
    
— Боже правый! Шестой час. Пора пить чай. До сих пор я распоряжался, но теперь я хочу позволить вам взять бразды правления в свои руки. Какое заведение порекомендуете?
    
Она без колебаний назвала кафе, где кормили не только хорошо, но и недорого. Располагалось оно неподалеку, и совсем скоро они уже сидели в светлом теплом зале среди радостного гула голосов и любовались из окна видом парка через дорогу. Стол по шотландской традиции был заранее уставлен соблазнительными булочками и лепешками, а в центре возвышалась многоярусная ваза с россыпью местной выпечки из бисквитов, глазури и марципана, известной как «французский» кекс. Мори передал девушке меню, надежно скрещенное маленьким металлическим шариком.
    
— Что возьмем?
    
— Проголодались? — поинтересовалась она.
    
— Умираю с голоду.
    
— Я тоже. — Она скромно улыбнулась ему. — Еще не забыли, что представляет из себя настоящее шотландское чаепитие?
    
— Еще бы, такое не забудешь. Лучший чай я получал в вашем старом доме в Ардфиллане.
    
— Здесь подают такое блюдо — жареное рыбное филе под соусом из петрушки. Звучит не очень привлекательно, зато тает во рту.
    
Он вопросительно посмотрел на нее:
    
— Дорогое?
    
Она рассмеялась так счастливо и заразительно, что строгие эдинбуржцы за соседними столиками даже заулыбались.
    
— Потянет на целых полкроны. Но после того как сегодня вы потратили чуть ли не целое состояние, думаю, расплатиться следует мне.
    
Подошла официантка, и он предоставил Кэти сделать заказ. Рыба, как и обещала девушка, оказалась вкуснейшей, буквально только что выловленной из моря, поджаренный горячий хлеб был щедро намазан маслом, а чай — крепкий и обжигающий. Волнение новизны и сознание, что она выглядит прекрасно, избавили Кэти от застенчивости, придали оживления, сделали из нее восхитительную собеседницу. Еще раньше Мори успел заметить в ней склонность к самоанализу и даже печали, и теперь ему было радостно сознавать, что он настроил ее на более оптимистичный лад. А какой привлекательной она была в своем новом элегантном наряде, как сильно она преобразилась, притягивая к себе многие восхищенные взгляды, о чем даже не подозревала, зато от его внимания ничего не ускользнуло. Да, подумал он, благосклонно рассматривая девушку, она стоит всего, что я намерен для нее сделать, оказаться рядом с такой для меня самого будет честью.
    
Закончив трапезу, они посидели какое-то время в приятном молчании, потом Кэти удовлетворенно вздохнула.
    
— Как жаль, что этот чудесный день должен закончиться. Но мне пора возвращаться, чтобы сменить медсестру Инграм в семь часов.
    
— Это обязательно? — воскликнул он слегка разочарованно.
    
— Боюсь, что да.
    
— А я надеялся, что мы задержимся и сходим в театр. Разве вам не хотелось бы пойти в театр?
    
Она потупилась, но через секунду взглянула ему в лицо, уже не пряча глаза.
    
— Вас, наверное, это удивит, мистер Мори… то есть Дэвид… я ни разу в жизни не была в театре. Когда мама была жива, мы каждый год ходили на представление «Мессия» в исполнении хора «Орфей». А еще я бывала на концертах в «Ашер-холле».
    
— Но как же обычный театр… Хорошие пьесы, опера и тому подобное?
    
Она покачала головой с таким видом, что тронула его сердце.
    
— Но, Кэти, дорогая, мне даже больно думать, чего вы были лишены. Неужели вам никогда не хотелось пойти в театр?
    
— Нет… не очень.
    
— Но почему?
    
Она помолчала, словно обдумывая вопрос, а затем просто сказала:
    
— Мама не хотела, чтобы я посещала театры. А потом у меня было столько дел… да и голова была занята другим.
    
— Какой же вы серьезный маленький человечек.
    
— А вам не кажется, что мы живем в очень серьезное время?
    
— Пожалуй, — вынужден был он согласиться, — наверное, вы правы.
    
Ее способность изумлять его, казалось, безгранична. Какой же она бывала временами скрытной, когда в ее глазах появлялась эта сдержанность. Но как чудесно в этот век обесценивания морали встретить такое искреннее, неиспорченное простодушие!
    
— В таком случае идемте, дорогая, — ласково сказал он. — Я отвезу вас домой.
    
Он медленно вел машину, проезжая маленькие городишки вдоль лимана, где уже вспыхивали огоньки, борясь с наступающей ночью, и пока машина катилась с тихим урчанием, он размышлял о будущем. Нетронутая почва, повторял он себе, достойная любых усилий с его стороны. Время играло ему на руку, разумеется, но сделать предстояло многое. Девушка была милая и наделена от природы умом — этого он не отрицал, но как светский человек был вынужден признать, что ей не хватало образования и утонченности, она ничего не знала ни о музыке, ни об искусстве или литературе. Та единственная картинка в ее комнате… ужасная… а несколько книжек и Библия — нравоучительное собрание, несомненно, но воспринимаемое с трудом. Бедное дитя! Наверное, она слишком много работала, а по вечерам так уставала, что не могла читать. Все это нужно изменить, она должна получить образование, выучить несколько языков, поступить в хороший университет — Женевский или Лозаннский подойдут, — выбрать, скажем, курс социальных наук. Все это, а также общение с культурными, цивилизованными людьми придаст ей лоска, сгладит мелкие шероховатости, поможет достичь идеала. В какой-то степени виновато ее воспитание — хоть и правильное, спартанское, но в то же время — сомневаться не приходилось — оно было… в общем… ограниченное. А эта ее одержимость Уилли, пусть даже самая бескорыстная, может ему помешать, так что придется что-то предпринять. Но самое важное сейчас — забрать ее с этой работы. Да она и сама намекала, что готовится уйти, и поэтому, с мыслью о том, что процесс следует ускорить, он сказал:
    
— Я тут подумал, не согласитесь ли вы взять меня на свой обычный обход. Мне было бы очень интересно. Можно на этой неделе?
    
— Конечно, — не раздумывая, ответила она. — Не завтра, так как я должна увидеться в Долхейвене с медицинским инспектором графства, а на следующий день, если хотите.
    
— Хорошо. Я заеду за вами в девять.
    
Когда они приехали в Маркинч, он собрал ее пакеты, проводил до дверей, прервал ее очередное изъявление благодарности и ласково, но кратко попрощался. День, который он так тщательно спланировал, все скажет за себя. Между ними установилась связь, и он не хотел, чтобы ее прервали сантименты у порога.
   
   
    
     
Глава VII
    
    
В тот вечер Мори лег спать рано с необычным чувством безмятежности, сознанием, что все прошло хорошо, да что там хорошо — идеально. И какой свежестью веяло от общения с этой малышкой, каким необыкновенным покоем! С достойным образованием она могла бы служить для него источником нескончаемого интереса, новой целью в жизни, помимо того, что у него появится возможность, которую он давным-давно искал, проявить свою добродетель. Он уснул, как только удобно пристроил голову на подушке.
    
На следующее утро, когда ему принесли чай, погода, к сожалению, переменилась. В стекло застучали тяжелые капли дождя, и вылезать из постели совершенно не хотелось. Проглотив чай и тонкий ломтик хлеба с маслом, он вновь улегся и закрыл глаза, но заснуть не смог, поэтому позвонил дежурному, чтобы ему принесли утреннюю газету. Коридорный, выполнивший заказ, вручил ему и почту, пересланную Артуро из Шванзее: несколько деловых писем от нью-йоркских брокеров, пару счетов, сообщения о дивидендах, иллюстрированный каталог распродажи графики Домье,[47] которая должна была состояться в Берне, и, наконец, письмо от мадам фон Альтисхофер — его он сразу распечатал.
    
     
Гастхоф Линденхоф
     
Баден-Баден
     
15-е, четверг
     
     
Мой дорогой друг, узнала от своих корреспондентов в Шванзее, что Вы до сих пор не вернулись к себе на виллу, и начинаю беспокоиться, не является ли причиной столь долгого отсутствия какое-нибудь несчастье, тем более что я не получила от Вас ни одного слова со дня Вашего неожиданного отъезда. Неужели Ваши дела оказались более серьезными, чем Вы думали? Или, быть может, Вы больны? Искренне надеюсь, что оба эти предположения, которые в последнее время меня тревожат, безосновательны. Но, прошу Вас, найдите время и пришлите мне весточку. Уверена, Вы понимаете, ничто не может превысить моего глубокого интереса ко всему, что касается Вас.
     
Погода в этих краях сохраняется приятная, и мое пребывание здесь идет мне на пользу. Но мне скучно… скучно… более того, с каждым днем я все острее сознаю свое одиночество. Я не очень легко завожу новых друзей, и если не считать одной старой знакомой, дамы-инвалида, с которой я повстречалась в спа, мне редко удается с кем-то поговорить. Живу тихо, как мышка. Встаю рано, пью воды, затем захожу в маленькое кафе неподалеку на чашку кофе с галетой. После иду гулять на холмы — Вы же знаете, как я люблю гулять, — и возвращаюсь в свой скромный пансионат, где ко мне все так хорошо относятся, там съедаю простой mittagessen[48] на террасе под липой. Потом отдыхаю примерно час. Днем сижу в парке, все еще зеленом и цветущем, тщательно выбрав стул не слишком близко к оркестру, который со времени моего приезда уже четырнадцать раз исполнил «Венский вальс» Штрауса. Здесь я то мечтаю, то изучаю лица прохожих. Счастливы ли они, спрашиваю я себя. И очень часто в этом сомневаюсь. Во всяком случае, я нахожу, что они совершенно не похожи на тех людей, которых я знала, когда впервые приехала сюда с родителями в раннем детстве. Такие размышления наводят на меня грусть, и я спешу в павильон, где выпиваю чашку чая — увы, не такого хорошего, как Ваш вкуснейший «Твайнингс», — и съедаю кусочек английского сливового пирога. По вечерам я не рискую идти в казино: зрелище всех этих жадных глаз отталкивает меня. Вместо этого я беру хорошую книгу — сейчас я перечитываю «Анну Каренину» — и усаживаюсь возле открытого окошка в своей комнате. Свет от лампы иногда привлекает какого-нибудь мотылька, под липой мерцают светлячки, меня клонит в сон, и вскоре, выражаясь языком Вашего мистера Пипса,[49] я отправляюсь на боковую.
     
Таков мой день, дорогой друг. Не правда ли, он прост и немного печален? Да, печален, ибо мне не хватает Вас и нашей очаровательной kameradschaft.[50] А еще мне нужен Ваш совет: дело в том, что один человек из Базеля — кажется, он имеет отношение к химикатам — мечтает приобрести Зеебург. Я не хочу расставаться с этим чудесным домом, которым, я знаю, Вы тоже восхищаетесь, но сейчас мои обстоятельства весьма непросты. Поэтому напишите мне поскорее и сообщите, когда Вы будете дома. Без Вас мне нечего делать в Шванзее, поэтому я останусь в Бадене, пока не получу от Вас известия.
     
Простите, что высказала свое беспокойство.
     
Искренне ваша,
     Фрида фон Альтисхофер.
    
    
Он медленно отложил листок. Приятное послание, сказал он себе, несмотря на довольно напыщенный стиль, такое письмо могла написать лишь утонченная дама благородного происхождения, целиком ему преданная. При обычных обстоятельствах он был бы тронут, но сейчас, возможно из-за настроения, оно не нашло в нем отклика. Естественно, он был рад получить от нее весточку, польщен, что она соскучилась по нему, но в то же время он не испытывал своего обычного интереса к ее делам. Да и не преувеличивала ли она слегка, сетуя на свое одиночество? Эта женщина с удовольствием вращалась в обществе, часто приглашала друзей. Описание скудного рациона тоже внесло не совсем уместную нотку. Он прекрасно знал, что ей не чужды гастрономические удовольствия, а после своего последнего визита в Баден она привезла превосходный рецепт супа из каштанов. В любом случае сегодня он был не в настроении, чтобы отвечать ей. Он, разумеется, даст ей совет относительно Зеебурга, но позже; в настоящее время его голова занята другими вещами.
    
Он пролежал в постели почти до полудня, но потом встал и неспешно оделся. Дождь не унимался. После обеда Мори праздно пошатался по гостинице, пытался занять себя старыми журналами, посвященными главным образом шотландскому спорту и сельскому хозяйству. Его так и тянуло вывести машину и рвануть в Маркинч, но, подумав хорошенько, он решил, что не застанет Кэти. Она ведь говорила, что должна съездить в Долхейвен. Зато он хотя бы проедет мимо ее окна… Эта абсурдная мысль его отрезвила, он даже невольно раскраснелся. Он увидит ее завтра, так что нужно подождать. Уныло глядя в мутные от дождя окна гостиной, он надеялся, что погода изменится к лучшему.
    
Но когда настал следующий день, дождь по-прежнему лил, небо все так же было затянуто тяжелыми облаками. Тем не менее он пребывал в радостном ожидании, когда вывел машину из гаража и поехал по дороге, обсаженной с двух сторон промокшей зеленой изгородью, в Маркинч.
    
К тому времени, как он прибыл, Кэти успела закончить утренний прием. И теперь, щелкнув замком на двери медпункта, села к нему в машину, держа в руке черную сумку.
    
— Доброе утро, — поздоровался он, чувствуя радость оттого, что снова видит ее. — Хотя какое там доброе! Хорошо, что я на машине. Вам не придется колесить на велосипеде под таким дождем.
    
— Я ничего не имею против велосипеда, — возразила она, — как и против дождя.
    
Тон ее замечания слегка его удивил, но он не стал заострять на этом внимание, а только сказал:
    
— Как бы там ни было, я полностью в вашем распоряжении. Куда едем?
    
— В сторону Финдена. Не могу обещать красивого пейзажа. Здесь в основном тощие глинистые почвы. А Финден — всего-навсего бедная деревушка, выстроенная вокруг кирпичного завода, который только недавно запустили вновь после долгого простоя.
    
— Да сегодня и день не совсем подходящий для любования пейзажами, — благожелательно отозвался он и, уточнив направление, выехал на дорогу.
    
Во время пути она сохраняла неестественное молчание, и он даже начал подозревать некую сдержанность с ее стороны. Не то чтобы холодность. Но во всяком случае, она определенно утратила приподнятость и отзывчивость того дня, что они вместе провели в Эдинбурге, когда ему показалось, что между ними затеплилось сочувственное понимание.
    
Бросив несколько взглядов в ее сторону, он сказал:
    
— У вас усталый вид. — И действительно, сегодня она не излучала обычного благополучия. — Вы слишком много работаете.
    
— А мне нравится столько работать. — Она продолжала говорить тем же странным, напряженным тоном. — К тому же у меня сейчас довольно много тяжелых случаев.
    
— Это доказывает, что вы себя не щадите. Смотрите, какая вы бледненькая. — Он помолчал. — Думаю, пришла пора взять остаток отпуска.
    
— В такую-то погоду?
    
— Тем больше оснований уехать отсюда.
    
Она не ответила. Но почему она на него не смотрела? Он подождал несколько минут и осторожно спросил:
    
— Что случилось, Кэти? Я чем-нибудь вас обидел?
    
Она покраснела — густо, ярко, как краснеют только в молодости.
    
— Нет-нет, — поспешила заверить она. — Прошу вас так не думать. Это совсем не так. Просто сегодня… я, наверное, не в духе.
    
Так оно и было, хотя она о многом умолчала. Разве она могла рассказать ему о своем настроении после того дня в Эдинбурге или одолевших ее сомнениях? Проснувшись вчера утром с приятными и теплыми воспоминаниями, она испытала ощущение счастья, которое сразу, почти мгновенно, сменилось острым уколом потревоженной совести. Веселое и расточительное приключение, случившееся накануне, совершенно не похожее на то, что ей довелось испытать в жизни, теперь приобрело совсем другой оттенок — ей показалось, что она совершила чуть ли не грех, потворствуя своим желаниям. С каким глупым тщеславием она прихорашивалась в обновках. Конечно, это красивые вещи, но они не для такой, как она. Не заботьтесь, во что вам одеться, — неужели она забыла это библейское высказывание? Она сознавала, что виновата… виновата, что предала себя и все, во что ее учили верить. Она болезненно покраснела от одного воспоминания об элегантной продавщице, которая видела ее в примерочной в дешевой шелковой комбинации, заштопанных темно-синих шерстяных трико и при этом еще подбадривала. Что бы на это сказала ее дорогая мама!
    
Но конечно, в том вина не мистера Мори, или, вернее, Дэвида, поспешила она себя исправить, верная своему обещанию. Нет человека добрее и щедрее его, он ведь действовал из лучших побуждений, совершенно бескорыстно. Он был так мил, так живо интересовался ее делами, проявлял при этом такой такт и щепетильность, что было бы верхом нелюбезности отказаться от его даров. Однако внутренний голос говорил, что зря она так поступила. Да, вина лежала целиком на ней, и теперь ей оставалось только одно — позаботиться, чтобы это не повторилось.
    
Кэти быстро вскочила с постели, умылась холодной водой и надела форму. Она все время пыталась сосредоточиться на том, что ее ожидало в тот день: работа в больнице Долхейвена, непростой разговор с медицинским инспектором, которому пора сообщить, что она намерена оставить свой пост в благотворительной службе. Но перспектива казалась такой серой и безрадостной, что она едва могла думать об этом. Хуже всего то, что ей до боли захотелось повторить предыдущий потрясающий день, не обязательно еще раз совершить поездку в город, а просто провести время в том же духе, под той же добросердечной опекой.
    
Подумала и тут же прогнала эту мысль с твердостью человека, привыкшего к самодисциплине, но все равно, даже сейчас, она себя не простила. Однако по мере приближения к первому дому, куда ей предстояло нанести визит, она приказала себе отбросить скованность и, повернувшись к Мори, поинтересовалась, не хочет ли он зайти к больному вместе с ней.
    
— Я потому и здесь! — воскликнул он. — Хочу увидеть все.
    
Домик арендовал работник фермы, угодивший ногой в молотилку во время сбора последнего урожая. Он лежал на обычной кровати, стоявшей в глубине маленькой темной кухни, здесь же были его жена, побитая жизнью женщина в порванном халате, и три полуодетых, немытых малыша, один из которых ползал по полу с голой попкой, мусоля кусок хлеба с джемом. На кухне давно не прибирали: в раковине скопились немытые кастрюли, на столе, застланном старой грязной газетой, лежала гора жирных тарелок. И вот в этот беспорядок, ужаснувший Мори, Кэти вошла как ни в чем не бывало, с каждым поздоровалась по имени, затем повернулась к больному.
    
— Ну, Джон, как ты сегодня, голубчик?
    
— Неплохо, сестра. — Он просветлел при появлении Кэти. — Просто мы с женой теперь редко выходим из дома.
    
— Цыть, голубчик, не сдавайся. Пройдет неделя, другая, и ты снова будешь на ногах. А теперь давай-ка посмотрим, что там у нас. — Открывая сумку, она как бы между прочим заметила: — Этот господин — друг, зашел поздороваться.
    
Рана оказалась серьезной и глубокой. Взглянув на нее через плечо Кэти, Мори понял, что еще немного — и была бы повреждена артерия. У больного были пересечены сухожилия, а так как заживления первичным натяжением не произошло, несколько швов успели загноиться. Он не переставал наблюдать за Кэти, пока она замеряла пульс и температуру, промывала рану, перебинтовывала ногу, а сама все время подбадривала больного. Наконец она выпрямилась и сказала:
    
— Джон даже не представляет, как ему повезло. Еще один дюйм — и ему перерезало бы большой кровеносный сосуд. — После чего, скромно демонстрируя свои знания, вполголоса добавила для Мори: — Он называется бедренной артерией.
    
Мори подавил улыбку, благодарно кивнул в ответ на информацию, по-прежнему не сводя глаз с Кэти. Тем временем она закрыла сумку и отошла от кровати, воскликнув:
    
— С Джоном разобрались! Теперь поможем твоей девушке. — Она повернулась к его жене. — Давай, Джинни Лэнг, пошевеливайся. Если займешься тарелками, я позабочусь о детях.
    
Это было поразительно: за пятнадцать минут она умыла и одела детишек, подмела и прибрала кухню, вытерла посуду, которую передавала стоявшая у раковины Джинни. Затем в том же ритме она опустила закатанные рукава и направилась к двери, бросив через плечо:
    
— И не забудь прислать кого-нибудь сегодня вечером в «центр» за детским молоком.
    
Мори молчал, пока они не оказались в машине. Заведя мотор, он похвалил:
    
— Молодец, Кэти, отлично справились.
    
— Дело привычное, — отмахнулась она. — Главное — взяться.
    
— Нет, тут требуется нечто большее. Вы вдохнули в них новые силы.
    
    
— Бог свидетель, им это нужно, беднягам, — покачала она головой.
    
Мрак не рассеялся, по-прежнему было влажно и ветрено, спутанный клубок проселочных дорог был покрыт слоем жидкой грязи, ряды коттеджей для рабочих — маленькие бедные жилища — смотрелись под дождем совсем убого. Но девушку, казалось, этот вид не угнетал. Утренняя подавленность прошла. Выходя из машины с черной сестринской сумкой и шлепая по лужам на сырые кухни и тесные спальни в мансардах, она проявляла проворство, превышавшее профессиональные требования, и непритворную готовность помочь, которую Мори отказывался понимать. Каждый раз она просила его подождать в машине, но он не соглашался и шел вместе с ней: что-то непонятное заставляло его так поступать. Весь день он смотрел, как она работает: сначала это были кормящие матери и капризные дети; школьница с ошпаренной рукой: повязка так пристала к ожогу, что ее пришлось очень долго и осторожно менять; жена рабочего с кирпичного завода, что сидела в подушках, борясь с приступом астмы; затем пошли старики, любители пожаловаться, некоторые из них были прикованы к постели, одного, совсем беспомощного, страдающего недержанием, нужно было вымыть, протереть спиртом пролежни, поменять простыни.
    
И помимо всего этого множество дополнительных забот, которые она сама на себя взвалила: проветрить и прибрать пыльные комнаты, смердящие ламповым маслом; постирать грязное белье, вымыть посуду, подогреть молоко, поставить суп на кухонную конфорку и довести до кипения; все это в обстановке, которая лично его повергла бы в глубочайшую меланхолию, и выполнено не просто со спокойной деловитостью, а с сочувствием и в приподнятом настроении, что приводило Мори в полное недоумение.
    
Он мог бы временами подключиться и подсказать кое-что, ибо столкновение с болезнями, хотя и после долгого перерыва, воскресило в его памяти те дни, когда он совершал обходы в уинтонской больнице. Но все же он воздержался, главным образом потому, что Кэти, пытаясь его заинтересовать, продолжала потихоньку комментировать состояние больных простыми медицинскими терминами. Ему не хотелось ее ранить.
    
Ближе к вечеру, среди последних визитов, когда она посетила больного в одном из рабочих домов, какая-то женщина по соседству попросила ее зайти. Оказалось, у Ангуса, младшенького, «высыпали какие-то прыщики», вот она и подумала, что сестре следует взглянуть на ребенка. Мальчик, с виду мучимый жаром, неудобно лежал под клетчатой шалью на двух стульях, сдвинутых вместе. По словам матери, он жаловался на головную боль и отказывался от еды, потом она увидела пятнышки, среди которых попадались волдыри.
    
Кэти минуту поболтала с ребенком, после чего, заручившись его доверием, откинула шаль и расстегнула ему рубашку. При виде сыпи ее лицо изменилось, как заметил Мори. Она отослала под каким-то предлогом мать в кладовку и повернулась к нему.
    
— Бедный мальчик, — прошептала она. — Это оспа. В Берике уже зарегистрировано два случая, и я ужасно боюсь, что это еще один. Мне придется немедленно поставить в известность медицинского инспектора.
    
Мори поначалу колебался, но потом почувствовал, что ради нее обязан вмешаться. Выбрав тон, слегка пародирующий профессиональную манеру, он произнес:
    
— Взгляните еще раз, сестра.
    
Она уставилась на него, смущенная последним словом, а еще больше тем, что на его лице играла улыбка.
    
— Что вы хотите этим сказать?
    
— Только то, что нет причин для беспокойства, Кэти. — Он наклонился, наглядно демонстрируя каждое свое замечание. — Взгляните, как распределяются везикулы. Центрипетально, от периферии к центру, а на руках, ногах и лице нет ни одной. Кроме того, они не многокамерны и не имеют признаков втяжения. Наконец, эти папулы находятся в разной стадии развития — в отличие от оспы, где поражение ткани возникает одновременно. С учетом легкости предшествующих симптомов нет ни малейших сомнений относительно диагноза. Ветряная оспа. Скажите матери, чтобы дала ему дозу касторового масла и применила пищевую соду от зуда, через неделю он поправится.
    
Ее удивление росло с каждой секундой, и теперь она была просто ошеломлена.
    
— Вы уверены?
    
— Абсолютно и бесповоротно. — Он прочел в ее взгляде невысказанный вопрос. — Да, я врач, Кэти, — произнес он, словно извиняясь. — Вас это шокирует?
    
Она едва могла говорить.
    
— Вы меня совсем огорошили. Почему же раньше не сказали?
    
— Видите ли… я никогда не практиковал.
    
— Да что вы! Не могу поверить. Как же так вышло, скажите на милость?
    
— Это длинная история, Кэти. Я давно хотел рассказать — с тех пор, как мы познакомились. Выслушаете… когда закончите обход?
    
Она помолчала, продолжая смотреть на него округлившимися глазами, затем неуверенно кивнула. Тут вернулась мать Ангуса, и Кэти ее успокоила, передала рекомендации Мори, после чего они ушли. Через полчаса она закончила свои дела на тот день, и Мори без дальнейших обсуждений поддал газу и быстро повел машину в гостиницу. Так как в общем зале было холодно и дули сквозняки, он прошел с Кэти прямо к себе в номер, где уже ярко горел огонь в камине, вызвал звонком коридорного и приказал немедленно принести горячий суп и поджаренный хлеб с маслом. Ее усталость, которая так встревожила его в то утро, внезапно усилилась — неудивительно, подумал он с горечью, после стольких часов холода и каторжного труда. Он не проронил ни слова, пока она не подкрепилась и не согрелась, и только потом продвинул к ней свой стул.
    
— Мне столько нужно вам сказать, что я даже не знаю, с чего начать. Меньше всего хотелось бы вам наскучить.
    
— Не бойтесь, этого не случится. Я должна выслушать, почему вы не практиковали.
    
Он слегка пожал плечами.
    
— Бедный студент, всего лишь недавний выпускник колледжа, получивший диплом с отличием. Неожиданное предложение поработать в лаборатории большого коммерческого предприятия. Все очень просто, моя дорогая.
    
Она внимательно вглядывалась ему в лицо целую минуту.
    
— Какая жалость… Столько попусту растраченных усилий!
    
— Я занимался научной работой, — резонно заметил он, придавая своей возне с пилюлями и духами более приемлемый вид.
    
— Простите, что так говорю, — с жаром произнесла Кэти, — все это очень хорошо для некоторых. Но для такого человека, как вы, для такой личности… — Она зарумянилась, но храбро продолжила: — Да, талантливой, отказаться от шанса помогать людям, больным и страдающим… Ведь это и есть настоящее предназначение врача. Какая жалость, просто плакать хочется. — Тут ей пришла в голову мысль. — А вы не думали вернуться к своей профессии?
    
— В столь преклонном возрасте! — Поспешно, чтобы исправить ложное впечатление, какое могла произвести на нее эта неудачная фраза, он добавил, простительно уменьшив цифры: — Я не так далек от сорока пяти.
    
— Ну и что! Вы здоровы, подтянуты, в расцвете сил, да и молодо выглядите. Почему бы вам не вернуться к настоящему делу? Вспомните притчу о зарытых талантах.
    
— С моих талантов мне придется стряхнуть довольно много пыли.
    
После ее приятного замечания о его моложавом виде он улыбнулся так заразительно, что она была вынуждена тоже улыбнуться в ответ.
    
— По крайней мере, вы развеяли мой страх перед оспой. А ведь я пыталась рассказать вам о бедренной артерии. Какое нахальство с моей стороны!
    
Они умолкли ненадолго. Она была такой милой с отблесками огня на серьезном молодом лице, вокруг которого сгущались незаметно подкравшиеся сумерки. Его захлестнула волна почти отеческой нежности. Он привстал.
    
— Позвольте подлить вам еще супа.
    
— Нет-нет, суп действительно вкусный, мне стало гораздо лучше, но я хочу, хотела бы… продолжить наш разговор.
    
— Вы настаиваете на этой теме? — Он насмешливо изогнул брови.
    
— Да, настаиваю. В моем представлении вот такой должна быть жизнь — помогать людям. Для этого мы здесь, чтобы делать все возможное друг для друга. И самое главное — это милосердие… Меня воспитали в этой вере. Поэтому я выучилась на медсестру.
    
Духовная подоплека ее заявления слегка его обескуражила, но он принял его с пониманием и твердо произнес:
    
— Кэти, вы чудесная медсестра — я ведь видел вас в деле. Ваша работа вызывает восхищение и уважение, хотя, если честно, мне кажется, она вам не совсем по силам, но мы пока об этом не будем. Знаете, я уверен, вы могли бы применить свои таланты на другом, скажем так, более высоком уровне и получить ощутимые и полезные результаты. Погодите минутку. — Он мягко предотвратил ее попытку перебить его и продолжил: — С тех пор как мы познакомились, я от вас кое-что скрывал, причем намеренно. Мне хотелось, чтобы вы прониклись ко мне симпатией за мои собственные заслуги, если таковые имеются. — Он улыбнулся. — Надеюсь, я вам нравлюсь?
    
— Ну конечно, даже очень, — ответила она с пылкой искренностью. — До сих пор я не встречала человека, который… произвел бы на меня такое впечатление.
    
— Спасибо вам, дорогая Кэти. Итак, теперь я могу сообщить вам со всем смирением, что я довольно состоятельный человек. Простите, что не могу подобрать менее грубые слова, но фактически я неприлично, прискорбно богат — и никогда прежде я этому так не радовался, как сейчас, потому что я могу многое сделать для вас. Нет, пожалуйста… — Он снова поднял руку. — Вы должны позволить мне договорить. — После паузы он продолжил, перейдя на серьезный лад: — Я одинокий человек, Кэти. Мой брак оказался несчастливым… Говоря прямо, это была трагедия. Моя бедная супруга годами была заперта в учреждении для душевнобольных, где и умерла. Детей у меня нет, как нет никого, о ком я мог бы заботиться. Всю свою жизнь я много работал. Потом довольно рано ушел на покой, и теперь у меня в избытке свободного времени и больше материальных благ, чем мне нужно или чем я заслуживаю. — Он опять помолчал. — Вы уже слышали от меня, что я в величайшем долгу перед вашей семьей — не спрашивайте почему, иначе мне придется вспомнить о своей некрасивой и неблагодарной юности. Скажу лишь одно: я должен оплатить этот долг и хочу сделать это, заботясь о ваших интересах. Я вытащу вас из этой серой среды, подарю подходящее окружение и все то, что вы заслуживаете. У вас будет богатая, насыщенная жизнь. О праздности, разумеется, речи не идет, а так как у вас гуманные идеалы, то вы сможете осуществить их при моем содействии, с теми ресурсами, что я предоставлю в ваше распоряжение.
    
Пока он говорил, она смотрела на него с растущим волнением, а теперь, когда он умолк, потупила взгляд и довольно долго хранила молчание. Наконец она сказала:
    
— Вы очень добры. Но это невозможно.
    
— Невозможно?
    
Она опустила голову.
    
— Почему? — настойчиво спросил он.
    
Снова наступила тишина.
    
— Вы, наверное, забыли… но в тот первый день я сказала вам, что собираюсь оставить эту работу ради чего-то лучшего. В конце следующего месяца я уезжаю в Анголу… чтобы работать с дядей Уилли в «Миссии».
    
— О нет! — громко воскликнул он, потрясенный.
    
— Но это так. — Слабо улыбнувшись, она подняла глаза и встретилась с его взглядом. — Седьмого числа следующего месяца дядя Уилли возвращается домой, чтобы забрать меня. Мы вылетим вместе двадцать восьмого.
    
— И на сколько вы там останетесь? — отупело спросил он.
    
— Навсегда, — просто ответила она. — Вчера я подала заявление об уходе медицинскому инспектору.
    
В комнате повисла продолжительная тишина. Кэти уезжала — он быстро подсчитал — через пять недель. Новость опустошила его — все надежды рухнули, планы фатальным образом провалились — нет, он не мог смириться. Проекты, хорошо продуманные и взлелеянные, возымели над ним власть — не столько ради нее, сколько ради него самого. Ей предстояло стать его миссией в жизни. И никакой бессмысленной идее вроде желания принести себя в жертву и сгинуть в тропических джунглях этому не помешать. Никогда, никогда. Но тут способность здраво рассуждать начала постепенно к нему возвращаться, и он увидел, что сейчас нельзя противоречить Кэти, иначе он рискует навсегда ее потерять. Он должен дождаться шанса и переубедить ее, а на это требовалось время. Когда Мори заговорил снова, голос его звучал спокойно, с уместным сожалением.
    
— Для меня это жестокое разочарование, Кэти, фактически удар. Но я вижу, что вы преданы идее миссионерства всей душой.
    
Она готовилась услышать возражение, а вместо него прозвучало тихое смирение, и глаза ее засияли от благодарности.
    
— Как хорошо вы меня понимаете.
    
— Я помогу вам. — Эта мысль, видимо, его приободрила. — Со следующей же почтой Уилли получит пожертвование для «Миссии» — причем солидное. Вам лишь остается дать мне его адрес.
    
— Ой, конечно-конечно. Не знаю, право, как мне вас благодарить!
    
— Но это только начало, моя дорогая. Разве я не говорил, как много хочу для вас сделать? И время это докажет. Что касается ближайшего будущего — дайте подумать. Как вы там сказали, когда вернется Уилли?
    
— Примерно через две недели. А потом через три недели мы уедем обратно.
    
Мори помолчал, важно сдвинув брови.
    
— Кажется, придумал, — наконец произнес он. — Раз вы намерены исчезнуть так неожиданно и так скоро, то вполне резонно попросить вас уделить мне немного из оставшегося времени. Кроме того, меня беспокоит ваше здоровье. Вы явно переутомились, и если хотите выдержать тяжелый труд в тропической жаре, то должны устроить себе отдых или, по крайней мере, передышку. Поэтому я предлагаю, чтобы вы воспользовались двумя неделями отпуска, которые вам до сих полагаются, и провели их в моем доме среди гор. Уилли по возвращении присоединится к нам, и хотя вы оба не можете задержаться подольше, мы устроим самое радостное воссоединение в мире!
    
Пять роковых секунд он думал, что она откажется. Тень удивления и сомнения легла на ее открытое лицо, но сквозь нерешительность пробилась робкая улыбка. То, что он пригласил и Уилли, было счастливым озарением. Но достаточно ли весомо прозвучали его аргументы? В ее взгляде вновь появилось сомнение.
    
— Это было бы здорово, — медленно произнесла она, — но не слишком ли много беспокойства для вас?
    
— Какое беспокойство! Я даже не знаю, о чем вы говорите.
    
— Горный воздух пошел бы на пользу дяде Уилли, — размышляла она, — когда он вернется из Квибу.
    
— И вам он тоже не повредит. — Мори с усилием изобразил деловитость. — Значит, согласны?
    
— Очень хотелось бы, — тихо ответила Кэти. В глубоком кресле она казалась маленькой и незащищенной. — Но есть трудности. Моя работа, например. И раз я подала заявление, то мне могут отказать в отпуске. Нужно будет поговорить об этом со старшей медсестрой или с медицинским инспектором. — Она глубоко вздохнула. — До конца недели я дежурю в больнице. Вы позволите мне подумать до тех пор?
    
В эту секунду он понял, что ему ничего не остается, как согласиться.
   
   
    
     
Глава VIII
    
    
Он отвез ее обратно в Маркинч на вечерний прием. Расставаясь, он боялся в своем огорошенном состоянии ляпнуть что-то неразумное, поэтому ограничился несколькими прощальными словами и сдержанным, однако говорящим взглядом. Затем он медленно поехал обратно в гостиницу.
    
Дождь прекратился, и с обычным для шотландской погоды своенравием, проявлявшимся в том, что в конце ненастья иногда возникает иллюзорное обещание перемен к лучшему, на горизонте появился яркий лучик. Но это скоротечное просветление не приподняло ему настроения, он остановил машину на обочине и выключил зажигание, чтобы все обдумать.
    
Да, неприятное препятствие, тем более что он меньше всего ожидал такого поворота событий. Да и разве можно было это предвидеть? Милая, юная девушка вознамерилась отдать себя на растерзание своре примитивных раскрашенных дикарей, которые и оценить-то ее способны не больше, чем… скажем, чем чудесного маленького Боннара, что висел у него в кабинете на вилле. Рука его дрожала от досады, пока он щелкал золотой зажигалкой и глубоко затягивался сигаретой. Разумеется, он не стал бы отрицать, что слышал и читал о подобных экстраординарных случаях. Кажется, совсем недавно одна богатая молодая женщина из высшего общества отказалась от состояния и удалилась в компании какого-то чудака доктора в бразильские джунгли, где питаются одними бананами. А еще монахини покидают цивилизацию и работают сестрами милосердия, но это часть их призвания. Также жены миссионеров, продолжал рассуждать он, если считают это своим долгом, то сопровождают мужей. Однако в данном случае речь не шла о каких-либо моральных или матримониальных обязательствах, и никакой необходимости в самоотречении он не видел; с какой стороны ни глянь — замысел Кэти казался ему абсурдным и бесполезным.
    
Что он мог поделать в данной ситуации? — вот в чем вопрос. Выкуривая одну сигарету за другой — излишество, полностью чуждое его скромной привычке, — он сосредоточенно думал над проблемой, подстегиваемый бурлящим в нем негодованием. Самое простое, конечно, было бы отказаться от своих планов, сдаться, избавить себя от дальнейших хлопот и уехать домой. Нет-нет, он никогда так не поступил бы и потому сразу отверг эту мысль. Помимо невысказанного обязательства перед ней и перед собой, он за это короткое время успел привязаться, да, чрезвычайно привязаться к маленькой Кэти. Одна мысль о том, что он больше никогда ее не увидит, могла привести его в полное уныние.
    
Чем больше он размышлял, тем больше приходил к убеждению, что лучшая возможность отвлечь ее от идеи фикс — показать девушке, пусть кратко, полноту и богатство той жизни, которую он мог бы ей подарить. Воспитанная в строгих правилах, можно сказать, изолированная от мира, она даже не представляла, что он мог бы для нее сделать. Если бы только ему удалось увезти ее в Европу, показать очарование и элегантность великих городов, которые он знал превосходно: Париж, Рим, Вену, с их картинными галереями, историческими зданиями, знаменитыми памятниками и церквями, изысканными ресторанами и роскошными отелями, а потом приобщить к комфорту и красотам собственной виллы, она наверняка вняла бы голосу рассудка. Получается, что его приглашение, сделанное под влиянием минуты, оказалось блестящим ходом, лучше и не придумать. Все, что оставалось теперь, — действовать так, чтобы она не отказалась. Но как этого добиться? Он перебрал знакомых, способных оказать ему поддержку, и почти сразу на ум пришла очевидная кандидатура.
    
Мори быстро погасил сигарету, включил стартер, затем развернулся и, снова проехав Маркинч, взял курс на домик пастора. Через пять минут он был у цели. Припарковав машину и выйдя на дорожку, он разглядел на верхней части башни грубо сколоченные леса и услышал громкие команды, которые отдавал Фодерингей, — все это указывало, что с церкви снимали колокол. Но встречаться со священником он не хотел, а то вновь пришлось бы выслушивать, смущаясь, изъявления благодарности; к своему облегчению, он увидел за разросшимися кустами лавра миссис Фодерингей: она занималась огородом по другую сторону дома. Мори направился прямо к ней. На жене священника была потертая мужская фетровая шляпа, старый заляпанный макинтош и тяжелые сапоги, подбитые сапожными гвоздями. В руках она держала садовые ножницы.
    
— Вы застали меня врасплох! — воскликнула женщина, криво, но дружелюбно улыбнувшись при его приближении. — Я тут расправляюсь со слизняками, а то после дождя они так и накидываются на мою цветную капусту. Впрочем, я почти закончила. Пройдемте в дом.
    
— Если вы не возражаете, — он запнулся, — могли бы мы поговорить здесь?
    
Она бесцеремонно вгляделась ему в лицо, затем, не произнеся больше ни слова, повела его к зеленой решетчатой беседке в конце сада. Усевшись на деревянную скамью, она указала ему место рядом с собой и, продолжая сверлить его взглядом, произнесла:
    
— Итак, Кэти в конце концов вам рассказала?
    
Он поразился ее проницательности, но счел, что это только ему на руку, теперь будет легче начать.
    
— Я узнал час тому назад.
    
— И не одобряете?
    
— Да кто одобрил бы? — сдавленно произнес он. — Сама мысль, что девушка собирается похоронить себя на всю жизнь в той дикости… Я… так расстроен, что даже не могу выразить.
    
— Да, я так и думала, что вы огорчитесь. — Она говорила неторопливо, морща широкий обветренный лоб. — И не вы один. Мой старик тоже против, хотя ему как священнику не пристало говорить об этом вслух. Но я всего-навсего жена священника, поэтому могу сказать — ужасно жаль.
    
— Это было бы неразумно в любое время, но сейчас — особенно, когда в Африке так неспокойно…
    
Она мрачно кивнула, проявляя сдержанность, но его уже сорвало с тормозов.
    
— Она совершенно для этого не годится. Отработав сегодня день, она осталась без сил. Зачем она это делает? Какова причина? Или, быть может, во всем виноват этот ее дядюшка?
    
— Да, отчасти, наверное, она едет туда ради Уилли. Но и ради себя тоже.
    
— Вы имеете в виду, из религиозных побуждений?
    
— Что ж, может быть… Хотя не только.
    
— Но она набожна?
    
— Кэти — хорошая девушка в лучшем смысле этого слова. — Миссис Фодерингей говорила проникновенно, все больше переходя на местный диалект. — Она помогает нам в церкви, учит ребятишек, но… она не из тех, кто не расстается с Библией и молится день-деньской. Нет, чтобы понять, почему она туда едет, вы должны понять саму Кэти. Не мне вам говорить, что она выделяется в этом бесстыдном веке, она не похожа на пустоголовых разбитных девиц с конскими хвостами, которых полно вокруг, с их джазом и рок-н-роллом и одним желанием — хорошо провести время, хотя я сказала бы, как раз плохо. Она отличается от них, как хорошее зерно от вымолотка. Она серьезная, чувствительная девушка, очень спокойная, заметьте, но в то же время упорная, со своими идеалами. Все это благодаря воспитанию, которое дала ей мать, — довольно строгому. Живя здесь, в деревне, она была предоставлена в основном самой себе. А потом Уилли уехал в Анголу, где, как говорят, сплошные болезни и голод. Вполне естественно, она все больше и больше увлекалась идеей помочь ему. Помогать там, где больше всего в этом нужда, — служить, вот как она это называет. И это стало единственным стержнем, да, основной пружиной в ее жизни.
    
Он молчал, протестующе покусывая губу.
    
— Но она может служить и без того, чтобы заживо похоронить себя.
    
— Сколько раз я говорила ей то же самое — сотни.
    
— Так почему Уилли ничего ей не скажет? Должен же он понимать, что все это в высшей степени неблагоразумно.