1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
Нойбауэр отогнал от себя дым собственной сигары.
   
— Тем лучше. Двойное наказание за неподчинение. Впрочем, если вы захотите поискать в лагере желающих, вам предоставляется такая возможность, господин доктор.
   
— Благодарю, — холодно ответил Визе.
   
Нойбауэр закрыл за ним дверь и вернулся в помещение. Над ним сгустилось пряное голубоватое облачко табачного дыма. Пятьсот девятый вдруг понял, что он чувствует запах табака и даже какой-то зуд в легких. Это не имело к нему никакого отношения; это было чужое самостоятельное ощущение, вцепившееся когтями в его легкие. Он бессознательно сделал глубокий вдох и, наблюдая за Нойбауэром, втянул дым. Мгновение Пятьсот девятый не мог понять, почему он и Бухер вместе с Визе остались в этом помещении. Но потом до него дошло. Объяснение могло быть только одно. Они отказывались подчиниться офицеру СС, и за это их ждет в лагере наказание. Его легко можно было предвидеть— людей вешали только за то, что они не подчинялись дежурному. «Отказ подписать был ошибкой, — почувствовал он вдруг. — С Визе у нас, наверное, еще был бы шанс. Вот теперь нам конец».
   
Удушающее раскаяние нарастало в его душе. Оно сдавливало живот, накатывалось на глаза. Вместе с тем он остро и непонятно почему ощутил щемящее желание глотнуть табачного дыма.
   
Нойбауэр рассматривал номер на груди Пятьсот девятого. Он был одним из самых ранних.
   
— Ты давно уже здесь? — спросил он.
   
— Десять лет, господин оберштурмбаннфюрер.
   
Десять лет. Нойбауэр даже не знал, что есть заключенные с момента создания лагеря. «Собственно говоря, это — доказательство моей мягкости, — подумал он. — Таких лагерей наверняка не так уж много. Подобное могло порой оказаться весьма полезным. Трудно все предугадать». Он затянулся сигарой.
   
Вошел Вебер. Нойбауэр вынул сигару изо рта и рыгнул. На завтрак он ел копченую колбасу и глазунью — одно из своих любимых блюд.
   
— Оберштурмфюрер Вебер, — сказал он. — То, что здесь происходило, приказом не предусматривалось.
   
Вебер бросил на него взгляд. Он ждал, что это шутка, но улыбки не последовало.
   
— Мы их повесим сегодня вечером на перекличке, — сказал он наконец.
   
Нойбауэр еще раз рыгнул.
   
— Такого в приказе не было, — повторил он. — Впрочем, почему вы беретесь за такие дела сами?
   
Вебер ответил не сразу. Он никак не мог понять Нойбауэра, который затеял разговор из-за таких мелочей.
   
— Для этого ведь достаточно людей, — добавил Нойбауэр. В последнее время Вебер позволяет себе все большую самостоятельность. Все бы ничего, если бы он помнил, кто здесь командует. — Что случилось с вами, Вебер? Может, нервы сдают?
   
— Нет.
   
Нойбауэр снова повернулся к Пятьсот девятому и Бухеру. Вебер сказал: «Повесить». В общем, все правильно. Но какой смысл? День сложился лучше, чем можно было предполагать. Кроме того, приятно было дать Веберу понять, что не все должно происходить так, как ему захочется.
   
— Это не было прямым отказом от выполнения приказа, — объяснил он. — Я велел подготовить волонтеров. В данном случае это не так. Посадите этих людей на двое суток в бункер, и больше ничего. Больше ничего, Вебер, понятно? Мне хотелось, чтобы мои приказы выполнялись.
   
— Так точно.
   
Нойбауэр ушел. Довольный, с сознанием своего превосходства, Вебер с презрением посмотрел ему вслед. «Нервы, — подумал он. — У кого здесь крепкие нервы? И у кого ни к черту не годные? Двое суток в бункере!» Он сердито обернулся. Солнечная полоска упала на расквашенное лицо Пятьсот девятого. Вебер вгляделся в него.
   
— А ведь я тебя знаю. Откуда?
   
— Не могу знать, господин оберштурмфюрер.
   
Пятьсот девятый все отлично помнил. Просто он надеялся, что Вебер запамятовал.
   
— Все же я тебя знаю. Откуда у тебя эти увечья?
   
— Я упал, господин оберштурмфюрер.
   
Пятьсот девятый вздохнул. Это были старые уловки. Шутки начального периода. Никому не разрешалось признаваться в том, что его избили.
   
Вебер посмотрел на него еще раз.
   
— Откуда же мне знакома эта рожа? — пробормотал он и открыл дверь. — Отправить этих в бункер. На двое суток. — Он снова повернулся к Пятьсот девятому и Бухеру. — Только не думайте, скоты, что вы от меня улизнули. Все равно я вас повешу!
   
Их вытащили наружу. Пятьсот девятый от боли закрыл глаза, но почувствовав свежий воздух, снова открыл. Вот и небо. Голубое и безбрежное. Он повернул голову к Бухеру и посмотрел на него: они унесли ноги. По крайней мере, пока. В это трудно было поверить.
  
  
   
    
VII
   
   
Они прямо выпали из бункеров, когда двое суток спустя шарфюрер Бройер велел открыть двери. Последние тридцать часов оба пребывали то в полузабытьи, то в беспамятстве. В первые сутки они еще перестукивались изредка друг с другом, но это длилось недолго.
   
Их вынесли наружу. Они лежали на «танцплощадке» рядом со стеной, окружавшей крематорий. Их видели сотни людей; никто к ним не прикасался. Никто не помог им встать с земли. Каждый делал вид, что их в упор не замечает. Приказа насчет их судьбы не было, поэтому они просто не существовали. Прикоснешься к ним и сам загремишь в бункер.
   
Два часа спустя в крематорий были доставлены первые мертвецы этого дня.
   
— Что с ними? — спросил лениво осуществлявший наблюдение эсэсовец. — Их вместе вот с ними?
   
— Эти двое из бункера. — Отдали концы?
   
— Похоже на то.
   
Эсэсовец увидел, что у Пятьсот девятого ладонь медленно сжалась в кулак и опять разжалась.
   
— Не совсем, — сказал он. У него разболелась спина. В минувшую ночь он явно перегулял с Фритци в «Летучей мыши». Он закрыл глаза. Он выиграл у Гофмана. Гофмана с Вильмой. Бутылку «Эннеси». Хороший коньяк. Только вот вымотался здорово. — Выясните в бункере или в канцелярии, что с ними делать, — сказал он санитару из морга.
   
Посыльный вернулся. Ввиду срочности вопроса с ним был и рыжий писарь.
   
— Этих обоих выпустить из бункера, — доложил он. — Отправить в Малый лагерь. Сегодня же во второй половине дня. Приказ комендатуры.
   
— Тогда забирайте их отсюда. — Эсэсовец заглянул в список. — У меня здесь значится тридцать восемь покойников. — Он пересчитал трупы, тщательно уложенные перед входом. — Тридцать восемь. Так и есть. Не путайте этих с теми, иначе опять будет неразбериха.
   
— Эй, вы, четверо! Доставить обоих в Малый лагерь! — скомандовал дежурный из морга.
   
Четверо взялись за дело.
   
— Сюда, — прошептал рыжий писарь. — Быстрее! Оттащите их от мертвых! Сюда их!
   
— Они ведь почти испустили, дух, — проговорил один из санитаров.
   
— Заткни глотку! Пошли! Они оттащили Пятьсот девятого и Бухера от стены.
   
Писарь наклонился над ними и прислушался.
   
— Они живы. Сбегайте за носилками! И побыстрее! Он огляделся. Он боялся, что Вебер явится сюда, вспомнит и заставит повесить обоих. Он подождал, пока придут санитары с носилками. Это были грубо сколоченные доски, на которых обычно переносили покойников.
   
— Кладите их! Да побыстрей!
   
Место вокруг ворот и крематория всегда было небезопасным. Там можно наткнуться на эсэсовцев, да и шарфюрер Бройер неподалеку. Он весьма неохотно выпускал кого-нибудь из бункера живым. Приказ Нойбауэра выполнен. Пятьсот девятый и Бухер выпущены и теперь снова стали дичью, на которую разрешена охота. Каждый мог отвести на них душу, не говоря уже о Вебере, который считал бы чуть ли не честью для себя прикончить их, если бы узнал, что они живы.
   
— Чушь какая-то! — проговорил уныло один из санитаров. — Тянуть их на своем горбу в Малый лагерь, уже завтра утром наверняка тащить обратно. Да они и пару часов не протянут.
   
— Какое твое дело, идиот! — вдруг крикнул на него в ярости рыжий писарь. — Давай! Вперед! Разум-то хоть в вас еще остался?
   
— Да, — сказал пожилой санитар, поднявший с земли носилки, на которых лежал Пятьсот девятый. — Что с ними приключилось? Что-нибудь необычное?
   
— Эти двое из двадцать второго барака. — Писарь посмотрел вокруг и подошел вплотную к санитару. — Это те самые двое, которые два дня назад отказались подписать.
   
— Что подписать?
   
— Заявление для доктора по морским свинкам. Тогда он забрал четверых остальных.
   
— Что? И их до сих пор не повесили?
   
— Нет. — Писарь прошелся еще немного вдоль носилок. — Их велено вернуть в бараки. Таков приказ. Поэтому отнесите их побыстрей, чтобы никто не помешал.
   
— Ах, вот как! Понимаю!
   
Санитар вдруг так резко прибавил шагу, что уперся носилками в ноги впереди идущего.
   
— Что случилось? — спросил тот сердито. — Ты с ума сошел?
   
— Нет. Сначала давай унесем обоих отсюда. Потом я тебе расскажу, в чем дело.
   
Писарь отстал от них. Оба санитара молча и торопливо отмеряли шаг, пока не миновали административное здание. Солнце опускалось за горизонт. Пятьсот девятый и Бухер пробыли в бункере на полсуток дольше, чем было приказано. От подобной небольшой вариации Бройер просто не мог отказаться.
   
Впереди идущий санитар обернулся.
   
— Ну так в чем же дело? Наверно, какие-нибудь бонзы?
   
— Нет. Но они — двое из тех шестерых, которых Вебер в пятницу отобрал в Малом лагере.
   
— Что же с ними сделали? У них такой вид, словно их просто-напросто избивали.
   
— Так оно и есть. Потому что они отказались пойти с присутствовавшим штабным доктором. Он уже часто брал отсюда кое-кого. Опытная станция недалеко от города.
   
Впереди идущий тихонько присвистнул.
   
— Черт возьми, и они еще живы?
   
— Сам видишь.
   
Первый покачал головой.
   
— И теперь их даже выпустили из бункера? И не повесили? Что-то здесь не то. Такого я что-то не припомню!
   
Они приблизились к первым баракам. Было воскресенье. Проработав весь день, рабочие коммандос недавно вернулись в лагерь. На улицах было много заключенных. Весть о происшедшем распространилась со скоростью ветра.
   
В лагере знали, с какой целью забрали шестерых. Знали также, что сидели в бункере Пятьсот девятый и Бухер. Об этом сразу стало известно через канцелярию, и об этом скоро снова забыли. Никто не ожидал их возвращения живыми. Теперь они вернулись — и даже тот, кто ничего не знал, вдруг увидел, что вернулись они вовсе не из-за своей непригодности, в противном случае чего ради их было так мордовать.
   
— Давай, — сказал кто-то из толпы шагавшему сзади санитару. — Я помогу нести. Так будет лучше.
   
Он взялся за одну из ручек носилок. Подошел еще один и вцепился во вторую переднюю ручку. Вскоре каждую пару носилок тащили четыре узника. В этом не было необходимости, ведь Пятьсот девятый и Бухер весили немного. Однако узники, которые в данный момент оказались свободными, обязательно хотели что-нибудь для них сделать. Они тащили носилки, словно те были из стекла, а обгоняя их, словно на крыльях, бежала весть: живыми возвращаются те двое, что отказались выполнить приказ… Двое из Малого лагеря. Двое из бараков умирающих мусульман. Неслыханно. Никто не знал, что этим они были обязаны лишь сиюминутной прихоти Нойбауэра. Впрочем, это было не так уж важно. Важно было лишь то, что они отказались и вернулись живыми.
   
Левинский стоял перед тринадцатым бараком задолго до того, как появились люди с носилками.
   
— Неужели это правда? — спрашивал он уже издалека.
   
— Да. Ведь это они. Или нет?
   
Левинский подошел ближе и наклонился над носилками.
   
— Мне кажется, да, тот самый, с которым я разговаривал. А остальные четверо умерли?
   
— В бункере были только эти двое. Писарь говорит, что остальные ушли. А эти нет. Они отказались.
   
Левинский медленно выпрямился. Рядом он увидел Гольдштейна.
   
— Отказались. Ты мог бы себе такое представить?
   
— Нет. Только не в отношении людей из Малого лагеря.
   
— Я о другом. Я имею в виду, что их снова выпустили.
   
Гольдштейн и Левинский удивленно смотрели друг на друга. К ним подошел Мюнцер.
   
— Видимо, тысячелетние братья помягчели, — сказал он.
   
— Что? — Левинский обернулся. Мюнцер высказал именно то, что думали он и Гольдштейн. — Как это тебе пришло в голову?
   
— Указание от самого старика, — сказал Мюнцер. — Вебер хотел их повесить.
   
— Откуда тебе известно?
   
— Рыжий писарь рассказал. Он это слышал. — Левинский мгновение помолчал, потом обратился к невысокому седому человеку:
   
— Сходи к Вернеру, — прошептал он. — Скажи ему, тот, который хотел, чтобы мы об этом не забыли, тоже здесь.
   
Человек кивнул и двинулся, прижимаясь к бараку. Между тем люди, которые тащили носилки, продолжали свой путь. Все больше узников выходили из дверей. Некоторые испуганно подходили к носилкам, чтобы посмотреть на оба тела. Когда у Пятьсот девятого свесилась рука, два человека подскочили и осторожно поправили ее.
   
Левинский и Гольдштейн окинули взглядом пространство сзади носилок.
   
— Всеобщий энтузиазм по отношению к двум живым трупам, которые просто так взяли да отказались, а? — заметил Гольдштейн.
   
— Уж никак не ожидал от того, кто сидит в отделении для издыхающих.
   
— Я тоже. — Левинский продолжал простреливать взглядом убегавшую вниз дорогу. — Они должны жить, — проговорил он. — Они не должны подохнуть. Ты знаешь, почему?
   
— Могу себе представить. Ты считаешь, это будет самым несправедливым?
   
— Да. Если они издохнут, уже на другой день их забудут. А если нет…
   
«Если нет, они станут для лагеря примером, символом каких-то перемен», — подумал Левинский. Он об этом только подумал, но не сказал вслух.
   
— Нам это нужно, — произнес он взамен. — Именно сейчас.
   
Гольдштейн кивнул.
   
Санитары шли вперед в направлении Малого лагеря. На небе разливалась дикая вечерняя заря. Она освещала правый ряд бараков трудового лагеря; левый ряд находился в глубокой тени. Лица стоявших перед окнами и дверьми теневой стороны были как всегда бледными и смазанными, а на противоположной стороне буйствовал свет, как бурный обвал жизни, словно одолженной у кого-то взаймы. Санитары прошли сквозь гущу света. Он падал на носилки, на два перемазанных грязью и кровью тела, казалось, что не просто тащат двух избитых узников, а происходит прямо-таки триумфальное шествие, хотя и жалкое. Они выстояли. Они еще дышали. Они не дали себя победить.
   
Бергер хлопотал над ними. Лебенталь сварганил суп из брюквы. Им дали выпить воды, после чего в полузабытьи они снова погрузились в сон. Затем Пятьсот девятый вдруг почувствовал, как медленно отступавшее окоченение ладони сменилось ощущением тепла. Мимолетное робкое воспоминание. Откуда-то издалека. Тепло. Он открыл глаза.
   
Овчарка лизала ему руку.
   
— Воды, — прошептал Пятьсот девятый.
   
Бергер помазал ему йодом ободранные суставы. Он поднял глаза, взял миску с супом и поднес ее ко рту Пятьсот девятого.
   
— Вот, пей.
   
Пятьсот девятый стал пить.
   
— Что с Бухером? — мучительно спросил он.
   
— Он лежит рядом с тобой.
   
Пятьсот девятый попробовал задать еще вопрос.
   
— Он жив, — сказал Бергер. — Отдохни.
   
На перекличку их пришлось выносить и положить вместе с больными, которые больше не могли ходить, на землю перед бараком. Стемнело, но небо было ясное.
   
Начальник блока Больте провел перекличку. Он внимательно посмотрел на лица Пятьсот девятого и Бухера, как разглядывают раздавленных насекомых.
   
— Оба — мертвые, — сказал он. — Чего ради они лежат здесь вместе с больными?
   
— Они не мертвые, господин шарфюрер.
   
— Еще нет, — добавил староста блока Хандке.
   
— Значит, завтра они «вылетят в трубу». Можно отдать голову на отсечение.
   
Больте быстро ушел. У него были деньги, и он решил сгонять партию в карты.
   
— Разойдись! — прокричали начальники блоков. — Кому идти за едой, шаг вперед!
   
Ветераны осторожно отнесли Пятьсот девятого и Бухера в барак. Хандке с ухмылкой наблюдал за этим.
   
— Эти оба, что у вас, из фарфора, а?
   
Никто ему не ответил. Он еще немного постоял и потом тоже ушел.
   
— Вот свинья! — пробурчал Вестгоф и сплюнул. — Грязная свинья!
   
Бергер внимательно разглядывал его. Вестгофа уже некоторое время одна мысль о лагере приводила в бешенство. Утратив спокойствие, он таинственно размышлял о чем-то, разговаривал сам с собой, затевая всякие споры.
   
— Поспокойнее, — резко бросил Бергер. — Не шутите. Мы все знаем, что происходит с Хандке.
   
Вестгоф уставился на него.
   
— Заключенный, такой же, как мы. А такая свинья. Ну прямо…
   
— Это каждому знакомо. Есть десятки в его положении, которые еще хуже. Власть развращает, тебе это уже давно пора знать. Вот, а теперь помоги-ка нам.
   
Они приготовили Пятьсот девятому и Бухеру каждому по кровати. Для этого шестерым пришлось лечь на пол. Одним из них был Карел, мальчик из Чехословакии. Он помогал втаскивать обоих.
   
— Шарфюрер ничего не понимает, — сказал он Бергеру.
   
— Ну?
   
— Не вылетит их прах в трубу. Завтра это не произойдет. Это точно. Можно было бы спокойно заключать пари.
   
Бергер посмотрел на него. Маленькое личико было полно взрослой деловитости. «Вылететь в трубу» — это было лагерное выражение о тех, кого сжигали в крематории.
   
— Послушай, Карел, — сказал Бергер. — С эсэсовцами можно заключать пари только тогда, когда уверен, что проиграешь. Но и тогда лучше не стоит.
   
— Завтра они не вылетят в трубу. Причем оба. Те, что там, другое дело. — Карел показал на трех мусульман, которые лежали на полу.
   
Бергер снова окинул его взглядом.
   
— Ты прав, — сказал он.
   
Карел кивнул не без особой гордости. Он неплохо разбирался в этих вещах.
   
На следующий вечер к ним вернулся дар речи. Их лица были истощены, поэтому припухлостей не было. Кожа была иссиня-черной, губы разодраны, но глаза — живые.
   
— Не шевелите губами, когда говорите, — сказал Бергер.
   
Это было несложно. Они освоили такую премудрость за годы, проведенные в лагере. Каждый, посидевший продолжительное время, умел говорить, не напрягая ни один мускул.
   
После того как принесли пищу, раздался неожиданный стук в дверь. У всех сжались сердца. Каждый про себя задал вопрос: «Неужели они все же пришли, чтобы забрать обоих?»
   
Стук повторился, осторожно и едва слышно.
   
— Пятьсот девятый! Бухер! — прошептал Агасфер. — Делайте вид, что вы мертвые!
   
— Открой, Лео, — прошептал Пятьсот девятый. — СС приходят не так.
   
Стук прекратился. Несколько секунд спустя в бледном свете окна выросла тень, сделавшая знак рукой.
   
— Открой, Лео, — проговорил Пятьсот девятый. — Это из трудового лагеря.
   
Лебенталь открыл дверь, и тень впорхнула внутрь.
   
— Левинский, — сказал он в темноту. — Станислаус. Кто не спит?
   
— Все.
   
Левинский пытался на ощупь приблизиться к говорившему в темноте Бергеру.
   
— Где? Я боюсь на кого-нибудь наступить.
   
— Стой на месте. Подошел Бергер.
   
— Здесь. Садись сюда.
   
— Оба живы?
   
— Да. Они лежат слева рядом с тобой. Левинский что-то сунул в руку Бергера.
   
— Здесь вот кое-что…
   
— Что?
   
— Йод, аспирин и вата. Здесь еще моток марли. А это перекись водорода.
   
— Прямо настоящая аптека, — сказал удивленно Бергер. — Откуда у тебя все это?
   
— Стащили. В госпитале. Один из нас там делает уборку.
   
— Хорошо. Все пригодится.
   
— А это сахар. Кусковой. Дай им его в растворе. Это полезно.
   
— Сахар? — спросил Лебенталь. — Откуда он у тебя?
   
— Откуда-нибудь. Ты ведь Лебенталь, да? — спросил Левинский в темноту.
   
— Да, а почему вдруг?
   
— Потому что ты об этом спрашиваешь.
   
— Я не поэтому спросил, — ответил обиженно Лебенталь.
   
— Я не могу тебе сказать, откуда он. Его достал кто-то из девятого барака. Для обоих. И еще немного сыра. А эти шесть сигарет от одиннадцатого барака.
   
Сигареты! Целых шесть сигарет! Потрясающее богатство. Все на мгновение замолчали.
   
— Лео, — произнес Агасфер. — Он лучше, чем ты.
   
— Ерунда. — Левинский говорил отрывисто и быстро, словно задыхаясь. — Они принесли это до того, как заперли бараки. Знали, что я могу пройти оттуда сюда, когда лагерь взаперти.
   
— Левинский, — шепотом произнес Пятьсот девятый. — Это ты?
   
— Да.
   
— Ты можешь выйти?
   
— Ясное дело. Иначе как бы я появился здесь? Я — механик. Кусок проволоки, все очень просто. Я неплохо разбираюсь в замках. Кроме того, всегда можно вылезти через окно. А вы здесь как приспособились?
   
— Здесь не запирается. Сортиры снаружи, — ответил Бергер.
   
— Ах вот как, ясно. Совсем забыл. — Левинский сделал паузу. — Другие подписали? — спросил он, обращаясь к Пятьсот девятому. — Те, что были с вами?
   
— Да…
   
— А вы — нет?
   
— Мы — нет.
   
Левинский наклонился вперед.
   
— Мы даже представить себе не могли, что вам это удастся.
   
— Я тоже, — сказал Пятьсот девятый.
   
— Я имею в виду не только то, что вы все это выдержали. Но и то, что с вами ничего больше не случилось.
   
— Я тоже.
   
— Оставь их в покое, — проговорил Бергер. — Они еле живые. К чему тебе точно знать все подробности?
   
Левинский шевельнулся в темноте.
   
— Это важнее, чем ты думаешь. — Он поднялся. — Мне надо возвращаться. Скоро снова приду. Принесу еще чего-нибудь. Хочу кое-что с вами обсудить. Ночью вас часто проверяют?
   
— Чего ради? Чтобы считать мертвых?
   
— Ясно. Значит, не проверяют.
   
— Левинский… — прошептал Пятьсот девятый.
   
— Да…
   
— Ты обязательно придешь снова?
   
— Обязательно.
   
— Послушай! — Пятьдесят девятый взволнованно подбирал подходящие слова. — Мы еще… мы еще не сломлены… мы еще кое на что сгодимся.
   
— Именно поэтому я приду опять. Не из любви к ближнему.
   
— Хорошо. Тогда все в порядке; значит, ты придешь обязательно.
   
— Обязательно.
   
— Не забывайте нас…
   
— Однажды ты мне это уже говорил. Видишь, я не забыл. Поэтому и пришел сюда. Я приду опять.
   
Левинский стал на ощупь пробираться к выходу. Лебенталь притворил за ним дверь.
   
— Стой! — прошептал уже снаружи Левинский. — Кое-что забыл. Вот здесь…
   
— Можешь выяснить, откуда сахар? — спросил Лебенталь.
   
— Не знаю. Посмотрим. — Левинский говорил все еще бессвязно, задыхаясь. — Вот здесь, возьми… прочтите… мы это сегодня получили…
   
Он сунул сложенную бумажку в руку Лебенталя и растворился в тени барака. Лебенталь запер дверь.
   
— Сахар, — сказал Агасфер. — Дай мне потрогать кусочек. Только потрогать, больше ничего.
   
— Тут еще есть вода? — спросил Бергер.
   
— Вот, — Лебенталь протянул чашку.
   
Бергер взял два кусочка сахара и положил в чашку с водой. Потом он подполз к Пятьсот девятому и Бухеру.
   
— Выпейте это. Только не спеша. Каждый по очереди, по глотку.
   
— Кто это тут ест? — спросил кто-то со среднего ряда нар.
   
— Никто. Чего вдруг спрашиваешь?
   
— Я слышу, кто-то глотает.
   
— Это тебе приснилось, Аммерс, — сказал Бергер.
   
— Я не сплю! Я требую своей доли. Вы там внизу сожрете ее, и все! Требую своей доли.
   
— Подожди до завтра.
   
— До завтра вы все сожрете. Вот так всегда. Каждый раз мне достается меньше всех. Именно мне! — Аммерс зарыдал. Никого это не взволновало. Он уже несколько дней был болен и постоянно считал, что другие его обманывают.
   
Лебенталь на ощупь приблизился к Пятьсот девятому.
   
— Насчет этой истории с сахаром, — прошептал он смущенно, — я поинтересовался не потому, что хотел этим торговать. Просто хотел побольше для вас достать.
   
— Да…
   
— И зуб с коронкой все еще у меня. Я его пока не продал. Подождем. Чтобы повыгодней продать.
   
— Хорошо, Лео. Что еще Левинский дал тебе? У двери.
   
— Листок бумаги. Это не деньги. — Лебенталь пощупал его рукой. — На ощупь, как обрывок газеты.
   
— Газеты?
   
— На ощупь.
   
— Что? — спросил Бергер. — У тебя обрывок газеты?
   
— Проверь, — сказал Пятьсот девятый. Лебенталь подполз к двери и открыл ее.
   
— Так и есть. Обрывок газеты. Разорванный.
   
— Можно прочесть, что там?
   
— Сейчас?
   
— Когда же еще? — спросил Бергер. Лебенталь поднял обрывок газеты.
   
— Только вот света мало.
   
— Открой дверь пошире. Выползи наружу. Там луна.
   
Лебенталь открыл дверь, сел на корточки и стал рассматривать обрывок газеты сквозь паутину рассеянного света. Изучал долго.
   
— Мне кажется, это военная оперативная сводка, — сказал он.
   
— Читай! — прошептал Пятьсот девятый. — Читай, тебе говорят!
   
— Ни у кого нет спички? — спросил Бергер. — Ремаген, — произнес Лебенталь. — На Рейне.
   
— Что?
   
— Американцы достигли Ремагена, форсировали Рейн!
   
— Что, Лео? Ты правильно прочел? Форсировали Рейн? Ты ничего не перепутал? Может, река во Франции?
   
— Нет, Рейн, под Ремагеном, американцы…
   
— Да не путай ты! Читай правильно! Ради Бога, читай правильно, Лео!
   
— Все так и есть, — сказал Лебенталь. — Так здесь написано. Сейчас я это вижу четко.
   
— Форсировали Рейн! Неужели это возможно? Значит, они уже в Германии! Ну читай дальше! Читай! Читай!
   
Они кряхтели и сопели. Пятьсот девятый перестал чувствовать боль в израненных губах.
   
— Форсировали Рейн! Но как? С помощью авиации? На шлюпках? Как? На парашютах? Читай, Лео?
   
— Мост, — прочитал Лебенталь по слогам. — Они атаковали мост, мост… под мощным немецким огнем…
   
— Мост? — недоверчиво спросил Бергер.
   
— Да, мост… близ Ремагена…
   
— Мост, — повторил Пятьсот девятый. — Мост… через Рейн? Тогда это должна быть целая армия. Читай дальше, Лео! Должно быть еще что-то написано!
   
— Напечатано мелким шрифтом, я прочесть не могу.
   
— У кого-нибудь есть спички? — спросил в отчаянии Бергер.
   
— Есть, — ответил кто-то из темноты. — Здесь еще две.
   
— Поди сюда, Лео.
   
У дверей образовалась целая группа людей.
   
— Сахара дайте, — скулил Аммерс. — Я знаю, у вас есть сахар. Я все слышал. Я требую своей доли.
   
— Бергер, дай кусочек этому чертовому псу, — прошептал нетерпеливо Пятьсот девятый.
   
— Нет. — Бергер поискал глазами, обо что ему чиркнуть спичкой.
   
— Прикройте окна одеялами, куртками. Залезь в угол под одеяло, Лео. Скорей!
   
Он зажег спичку. Лебенталь стал читать быстро, насколько хватало сил. Это были традиционные попытки сокрытия фактов. Мост якобы значения не имеет; американцы, которых встретил мощный огонь, оказались отрезанными на достигнутом берегу. Мол, части, не взорвавшие мост, пойдут под трибунал…
   
Спичка погасла.
   
— Не взорвавшие мост, — проговорил Пятьсот девятый. — Значит, атаковали его целым. Знаете, что это означает? Стало быть, их застали врасплох…
   
— Это значит, что Западный вал прорван, — проговорил Бергер едва слышно, будто во сне. — Прорвали Западный вал. Они вырвались вперед! Это, видимо, целая армия. Парашютная часть десантировалась бы на том берегу Рейна.
   
— Бог мой, а мы ничего не знали! Мы-то думали, немцы еще удерживают часть Франции!
   
— Прочти это еще раз, Лео! — сказал Пятьсот девятый. — Нам надо точно знать, от какого это числа? Там указана дата?
   
Бергер зажег спичку.
   
— Выключите свет! — крикнул кто-то. Лебенталь уже читал.
   
— От какого числа? — прервал Пятьсот девятый.
   
— 11 марта 1945 года. А сегодня какое?
   
Никто не знал, был ли еще конец марта или уже наступил апрель. В Малом лагере они разучились считать. Однако знали, что 11 марта уже миновало некоторое время тому назад.
   
— Дайте мне посмотреть быстро, — сказал Пятьсот девятый.
   
Не обращая внимания на боли, он подполз к углу, где они держали одеяло. Лебенталь отошел в сторону. Пятьсот девятый бросил взгляд на листок бумаги и прочел. Узкий круг угасающей спички как раз осветил заголовок.
   
— Прикури сигарету, Бергер, быстро!
   
Бергер сделал это, пока тот стоял на коленях.
   
— Зачем ты сюда приполз? — спросил он и сунул ему в рот сигарету. Спичка погасла.
   
— Дай мне листок, — сказал Пятьсот девятый Лебенталю.
   
Тот исполнил просьбу. Пятьсот девятый сложил листок и положил под рубашку. Он ощущал листок собственной кожей. Потом он сделал затяжку.
   
— Вот, передай сигарету дальше.
   
— Есть здесь курящие? — спросил тот, кто дал спички.
   
— Ваша очередь тоже подойдет. Каждому по затяжке.
   
— Я не хочу курить, — простонал Аммерс. — Хочу сахара.
   
Пятьсот девятый вернулся ползком на свою кровать. Ему помогали Бергер и Лебенталь.
   
— Бергер, — прошептал он чуточку спустя. — Теперь ты в это веришь?
   
— Да.
   
— В то, что город бомбили, это все так?
   
— Да.
   
— А ты тоже, Лео?
   
— Да.
   
— Мы выберемся отсюда — мы должны…
   
— Все это мы обсудим завтра, — сказал Бергер. — А теперь спи.
   
У Пятьсот девятого кружилась голова. Он считал, что это от затяжки сигаретой. Маленькая красная точка света, прикрытая ладонью, бродила по бараку.
   
— Вот, — сказал Бергер. — Выпейте еще сахарной водички.
   
Пятьсот девятый выпил.
   
— Берегите остальные кусочки, — прошептал он. — Не кладите в воду. На них можно выменять еду. Настоящая пища важнее.
   
— Еще есть сигареты, — прохрипел кто-то. — Раздайте их всем.
   
— Здесь ничего больше не осталось, — ответил Бергер.
   
— Не может быть! У вас еще есть. Выкладывайте!
   
— То, что принесли, предназначается для обоих из бункера.
   
— Ерунда! Это для всех. Давай сюда!
   
— Будь осторожен, Бергер, — прошептал Пятьсот девятый. — Возьми дубинку. Сигареты надо выменять на еду. И ты, Лео, будь осторожен!
   
— Я и так начеку.
   
Было слышно, как ветераны собираются в одну группу. Люди на ощупь пробирались сквозь темноту, падали, ругались, дрались и кричали. Другие, лежавшие на нарах, тоже начали кряхтеть и шуметь.
   
— Эсэсовцы идут, — крикнул Бергер. Мелькание, ползание, тычки, стоны — потом все стихло.
   
— Эта затея с курением была ненужной, — сказал Лебенталь.
   
— Ты прав. Остальные сигареты спрятали?
   
— Уже давно.
   
— Надо было и первую приберечь. Но когда такое случается…
   
Пятьсот девятый вдруг почувствовал себя вконец измученным.
   
— Бухер, — спросил он еще. — Ты тоже слышал?
   
— Да…
   
Пятьсот девятый ощутил, как едва заметное головокружение переходит в сильное. «Форсировали Рейн, — подумал он и почувствовал дым сигареты в легких. Он вспомнил, что недавно уже было такое ощущение. — Только когда все это было? Дым, мучительный и неотступный. Нойбауэр? Да. Дым его сигары, в то время как я лежал на мокром полу. Казалось, это уже давно прошло». Только на мгновение его пронизал страх и растворился.
   
И тут наплыл другой дым, дым города, дым Рейна. И тогда ему вдруг пригрезилось, что лежит он на объятом туманом лугу, который куда-то все наклоняется и наклоняется, и вот все стало ровным и пологим, и он впервые без страха погрузился в темноту.
  
  
   
    
VIII
   
   
Сортир был заполнен скелетами до отказа. Из длинной очереди кричали, чтобы они управлялись побыстрее. Часть ожидающих лежала на земле, извиваясь в судорогах. Другие сидели на корточках в страхе близ стен и испражнялись, когда становилось уже невмоготу терпеть. Один человек выпрямился во весь рост, как аист, задрал ногу и, опершись одной рукой о стену барака, с раскрытым ртом смотрел куда-то вдаль. Он стоял в этой позе некоторое время и вдруг замертво упал. Такое порой случалось: скелеты, которым едва хватало силы, чтобы ползать, неожиданно мучительно распрямлялись; простояв какое-то время с угасающим взором, они валились как подкошенные, словно их последним желанием перед смертью было еще раз выпрямиться во весь рост, как нормальным людям.
   
Лебенталь осторожно переступил через мертвый скелет и направился к сортиру. Сразу же послышалось возбужденное шипение. Стоявшие вокруг подумали, что он норовит пролезть вне очереди. Его оттащили назад и стали бить тощими кулачками. При этом никто не рисковал выйти из очереди, ведь потом уже никто не пустил бы обратно. Скелеты повалили его и стали топтать ногами, но больно не было, ведь для этого требовалась физическая сила.
   
Лебенталь встал. Он не хотел обманывать. Он разыскивал Бетке из транспортного отряда. Ему сказали, что Бетке должен быть здесь. Некоторое время он еще подождал на достаточном удалении от переругавшейся очереди.
   
Дело в том, что Бетке был клиентом в связи с коронкой Ломана. Но он не явился. Лебенталь не мог понять и то, какие у Бетке могли быть дела в этом вшивом сортире. Правда, и здесь чем-нибудь торговали, однако такой бонза, как Бетке, мог прокручивать подобные дела в иных условиях.
   
В конце концов Лебенталю надоело ждать, и он направился к помывочному бараку. Это было небольшое строение, примыкавшее к сортиру, с длинными цементными корытами, над которыми были установлены водопроводные трубы с маленькими отверстиями. Там толпились группы заключенных. В основном чтобы напиться или взять с собой воды в жестяных банках. Здесь всегда не хватало воды, чтобы по-настоящему помыться, а кто в надежде на это раздевался, всегда боялся, как бы не стащили вещи.
   
В помывочном помещении уже разместился более серьезный черный рынок. В сортире шли в ход хлебные крошки, отбросы и сигаретные окурки. А здесь обосновались мелкие предприниматели, люди из трудового лагеря.
   
Лебенталь с трудом протиснулся вперед.
   
— Что у тебя? — спросил его кто-то.
   
Лео окинул человека беглым взглядом. Это был оборванный заключенный с одним глазом.
   
— Ничего.
   
— У меня есть морковь.
   
— Неинтересно. — В помывочном помещении Лебенталь вдруг оказался более решительным, чем в двадцать втором бараке.
   
— Дурак.
   
— Сам такой.
   
Лебенталь знал некоторых торговцев. Он обязательно поторговался бы за морковки, если бы не сговорился сегодня с Бетке. Еще ему предложили кислую капусту, кость и несколько картофелин по спекулятивным ценам. Но он отказался и прошел дальше. В дальнем углу барака он заметил парня с женскими чертами лица, который был явно не отсюда. Он что-то жадно ел из консервной банки, причем Лебенталь сразу отметил, что ел он не пустой суп, а еще что-то жевал. Рядом с ним стоял упитанный заключенный примерно сорока лет, который тоже не вписывался в эту атмосферу. Он, несомненно, принадлежал к лагерной аристократии. Его лысый жирный череп блестел, а рука медленно скользила по спине парня. Парень не был, как все, подстрижен наголо, а был хорошо причесан, с пробором. Короче, производил ухоженное впечатление.
   
Лебенталь обернулся. Разочарованный, он уже хотел было вернуться к торговавшему морковкой, но вдруг увидел Бетке, который целеустремленно направлялся в тот самый угол, где стоял парень. Лебенталь оказался у него на пути. Бетке оттолкнул его и закричал парню:
   
— Значит, здесь ты прячешься, Людвиг! Проститутка ты эдакая! Все же я застукал тебя здесь!
   
Уставившись на него, парень часто икал, ничего не мог возразить.
   
— Да еще с этим чертовым лысым поваром, — добавил язвительно Бетке.
   
Повар не обращал внимания на Бетке.
   
— Ешь, мой мальчик, — сказал он лениво Людвигу. — А если не наешься, дам тебе еще.
   
Бетке покраснел. Он ударил кулаком по консервной банке. Ее содержимое угодило Людвигу прямо в лицо. Кусочек картошки упал на пол. На него кинулись два скелета. Отталкивая друг друга, они пытались завладеть этим кусочком. Бетке оттолкнул их в сторону.
   
— То, что ты получаешь, тебе мало? — спросил он.
   
Людвиг обеими руками крепко прижимал банку к груди. Он пугливо скривил лицо и перевел взгляд с Бетке на лысого.
   
— Видимо, да, — ответил повар за него Бетке. — Не обращай внимания, — сказал он парню. — Ешь себе спокойно, а если не хватит, дам еще. Бутузить я тебя не стану.
   
У Бетке был такой вид, будто он вот-вот накинется на лысого, но он не посмел. Так как не знал, какой тот пользуется поддержкой. В лагере это было чрезвычайно важно. Если лысый опирается на полную поддержку дежурного по кухне из числа заключенных, драка могла обойтись Бетке дорого. У кухни были блестящие связи. Кроме того, все знали, что кухня занималась спекуляцией вместе с лагерным старостой и другими эсэсовцами. Таких интриг в лагере было хоть отбавляй. Бетке запросто мог потерять свое место и, не прояви осторожность, снова стать простым заключенным. Тогда конец прибыльным делам во время поездок на вокзал и на склад.
   
— Как это прикажете понимать? — спросил он лысого уже более спокойным голосом.
   
— А какое твое дело?
   
Бетке икнул.
   
— Меня это в какой-то степени касается. — Он повернулся к парню. — Не я ли достал тебе костюм?
   
Пока Бетке разговаривал с лысым, Людвиг продолжал торопливо есть. Теперь, отбросив банку, он резким неожиданным движением протиснулся между обоими и устремился к выходу. Несколько скелетов мгновенно кинулись к банке, чтобы вылизать ее.
   
— Приходи снова, — крикнул повар вслед парню. — Здесь для тебя всегда что-нибудь найдется.
   
Он рассмеялся. Бетке попробовал было удержать парня, но споткнулся о скелеты на полу. Разозлившись, он наступил на мелькавшие под ногами пальцы. Один из скелетов запищал, как мышь. В это время другой скрылся с банкой в руках.
   
Насвистывая вальс «Розы с юга», повар стал вызывающе медленно прохаживаться мимо Бетке. Он отрастил себе брюшко, довольно толстую задницу и выглядел весьма упитанным. Почти все работавшие на кухне заключенные были хорошо откормлены. Бетке плюнул ему вслед. Но сделал это так осторожно, чтобы слюна попала только в Лебенталя.
   
— Ах, ты здесь, — грубо проговорил он. — Чего хочешь? Пошли. Откуда узнал, что я тут?
   
Лебенталь не стал отвечать. Он был при деле, когда нет времени на лишние разговоры. На зуб с золотой коронкой Ломана нашлось два серьезных покупателя: Бетке и мастер одной из внешних коммандос. Оба нуждались в деньгах. Мастер был привязан к некой Матильде, которая работала на той же фабрике, что и он, и с которой он эпизодически встречался наедине, давая кое-кому взятки. Она весила без малого 200 фунтов и казалась ему неземной красавицей. В лагере, где постоянно страдали от голода, вес считался мерилом красоты. Он предложил Лебенталю несколько фунтов картошки и один фунт жира. Но тот отказался и теперь поздравил себя с этим решением. Он мгновенно просчитал предыдущую сцену и надеялся теперь больше получить от гомосексуалиста Бетке. Он считал, что люди с аномальной любовью в большей степени готовы на жертвы, чем с нормальной. После всего увиденного он сразу же поднял цену.
   
— Зуб с тобой? — спросил Бетке.
   
— Нет.
   
— Я никогда не покупаю того, чего не вижу.
   
— Коронка есть коронка. Коренной зуб. Массивное солидное золото.
   
— Все это ерунда! Вначале надо посмотреть. Иначе какой смысл о чем-то говорить.
   
Лебенталь понимал, что более сильный Бетке просто отнимет у него коронку, как только увидит ее. И он ничего не смог бы сделать, чтобы воспрепятствовать этому.
   
— Что ж, тогда ничего не получится, — спокойно проговорил он. — С другими легче будет договориться.
   
— С другими! Болтун ты! Сначала найди желающих.
   
— Уже есть кое-кто. Только что был здесь один.
   
— Неужели? Хотел бы я на него посмотреть! — Бетке презрительно осмотрелся вокруг. Он знал, что коронка может пригодиться только тому, кто имеет связи за пределами лагеря.
   
— Моего покупателя ты сам видел минуту назад, — сказал Лебенталь. Это была ложь.
   
Но Бетке насторожился.
   
— Кто он? Повар? Лебенталь пожал плечами.
   
— Ведь должна быть причина, почему я сейчас здесь. Может, кто-то хочет купить подарок для кого-то и поэтому нуждается в деньгах. Там за лагерными воротами испытывают острую потребность в золоте. А еды у него для обмена достаточно.
   
— Мошенник ты! — крикнул разгневанный Бетке. — Отъявленный мошенник!
   
Лебенталь только один раз поднял тяжелые веки и снова опустил их.
   
— На то, чего нет в лагере, — продолжил он хладнокровно. — Например, на что-нибудь шелковое.
   
Бетке чуть не поперхнулся.
   
— Сколько? — прохрипел он.
   
— Семьдесят пять, — решительно проговорил Лебенталь. — Льготная цена. — Он хотел запросить тридцать.
   
Бетке посмотрел на него.
   
— Ты знаешь, стоит мне сказать одно слово и тебя отправят на виселицу.
   
— Разумеется. Если ты это докажешь. Ну и что тебе от этого? Ничего. Тебе нужна коронка. Поэтому давай говорить по-деловому.
   
Бетке на мгновение замолчал.
   
— Никаких денег, — проговорил он. — Еда. Лебенталь не возражал.
   
— Заяц, — сказал Бетке. — Мертвый заяц. Переехала машина. Ну как?
   
— Что за заяц? Собака или кошка?
   
— Заяц, говорю тебе. Я сам его переехал.
   
— Собака или кошка?
   
Они некоторое время пристально смотрели друг на друга. Лебенталь даже глазом не моргнул.
   
— Собака, — выдавил Бетке.
   
— Овчарка?
   
— Овчарка! Почему не слон? Среднего размера. Как терьер. Жирный.
   
Лебенталь никак не реагировал. Собачина. Редкая удача.
   
— Мы не можем ее сварить, — сказал он. — Даже содрать шкуру. У нас для этого ничего нет.
   
— Я могу поставить ее уже без шкуры. Бетке распалился. Он знал, что повар запросто мог заткнуть его за пояс по части доставания съестных припасов для Людвига. Поэтому во имя конкуренции ему приходилось добывать кое-что за пределами лагеря. Например, кальсоны из искусственного шелка. Это произвело бы впечатление, да и ему самому доставило бы удовольствие.
   
— Хорошо, я ее тебе даже отварю, — сказал он.
   
— Это все равно будет трудно. Тогда нам понадобится нож.
   
— Нож? Зачем нож?
   
— У нас нет ножей. Нам ведь придется разрезать. Повар мне…
   
— Ладно, ладно, — прервал его нетерпеливо Ветке. — Значит, еще и нож.
   
«Кальсоны должны быть голубые. Или лиловые. Лучше бы лиловые. Около склада есть магазин, там это можно найти. Специально выделенный дежурный пошлет его туда. А коронку можно продать живущему рядом дантисту», — просчитывал он в уме.
   
— Стало быть, еще и нож. Ну, этого достаточно. — Лебенталь понял, что сейчас ему больше уже не выбить.
   
— Ну и, разумеется, хлеб, — проговорил он. — Это уж обязательно. Значит, когда?
   
— Завтра вечером. Как стемнеет. За сортиром. Принеси коронку.
   
— Терьер молодой?
   
— Откуда я знаю? Ты что, с ума сошел? Так, средний. Да какая разница?
   
— Если старый, придется долго варить.
   
У Бетке был такой вид, словно он хотел вцепиться Лебенталю в лицо.
   
— Что-нибудь еще? — спросил он тихо. — Брусничного соку? Икры?
   
— Хлеба!
   
— Кто говорил о хлебе?
   
— Повар.
   
— Заткни глотку! Посмотрим.
   
Вдруг Бетке заторопился. Он хотел соблазнить Людвига кальсонами. Что ж, пусть повар подкармливает его. Но если у Бетке в запасе будут кальсоны, это уже совсем другое дело. Людвиг был тщеславным. Нож можно стащить. Хлеб — это тоже было не так уж сложно. А вот терьер был всего лишь таксой.
   
— Значит, завтра вечером, — сказал Бетке. — Жди за сортиром.
   
Лебенталь ушел. Он все еще не мог поверить в свалившееся на него счастье. «Это — заяц», — скажет он в бараке. Вовсе не потому, что это была собака, такое никого не смущало — встречались люди, которые пробовали есть даже трупы, а потому, что кое-кому из спортивного интереса доставляло радость все преувеличивать. Кроме того, Ломан был ему очень симпатичен. Поэтому его коронку надо было обязательно выменять на что-нибудь чрезвычайное. Нож без труда можно будет продать в лагере. Значит, появятся новые деньги что-нибудь купить.
   
Сделка состоялась. Вечер выдался мглистый. Белый туман окутал лагерь. Лебенталь крался сквозь темноту в барак, пряча под курткой собачину и хлеб.
   
Неподалеку от барака он увидел тень, которая покачиваясь двигалась по улице. Лебенталь сразу отметил для себя, что это не был обычный заключенный. Те ходили совсем по-другому. Мгновение спустя он узнал старосту двадцать второго блока. Хандке шагал словно по палубе корабля. Лебенталь сразу понял, в чем тут дело. У Хандке был запой. Ему, видимо, удалось где-то раздобыть спиртного. В этот момент уже едва ли можно было незаметно прошмыгнуть мимо него, спрятать в бараке собачину и предупредить других. Поэтому Лебенталь беззвучно прижался к задней стенке барака и затаился в тени.
   
Вестгоф был первым, кто встретился Хандке.
   
— Эй ты! — крикнул он. Вестгоф остановился.
   
— А что это ты не в бараке? — В сортир иду.
   
— Сам ты сортир. Ну-ка, поди сюда!
   
Вестгоф подошел ближе. Он с трудом разглядел в тумане лицо Хандке.
   
— Как тебя зовут?
   
— Вестгоф. Хандке покачнулся.
   
— Нет! Ты — вонючий жид. И как же тебя зовут?
   
— Я — не еврей.
   
— Что? — Хандке ударил его в лицо. — Ты из какого блока?
   
— Из двадцать второго.
   
— Еще чего! Из моего, значит! Негодяй! Помещение?
   
— Помещение «Д»!
   
— На землю лечь! — заорал Хандке.
   
Вестгоф лечь отказался. Он продолжал стоять. Хандке приблизился к нему на шаг. Теперь Вестгоф увидел его лицо и готов был убежать. Хандке наступил ему на ногу. Как староста блока он хорошо ел и поэтому был сильнее любого в Малом лагере. Вестгоф упал, и Хандке наступил ему на грудь.
   
— Лечь, говорю, еврейская свинья! Вестгоф лег ничком на землю.
   
— Помещение «Д» — шаг вперед! — заорал Хандке. Скелеты выполнили команду. Они уже знали, что произойдет. Одного из них обязательно изобьют до полусмерти. Запои Хандке всегда так заканчивались.
   
— Все тут? — пробормотал Хандке. — Дневальный!
   
— Так точно! — отозвался Бергер.
   
Сквозь ночную мглу Хандке пристально всматривался в лица построившихся перед бараком. Бухер и Пятьсот девятый стояли среди других. Они с трудом могли ходить и стоять. Не было Агасфера. Он остался с овчаркой в бараке. Если Хандке спросит, где Агасфер, Бергер скажет, что тот умер. Но Хандке был пьян. Он и трезвый не знал точно, что к чему. Он с большой неохотой заходил в бараки, опасаясь подцепить там дизентерию или тиф.
   
— Ну, кто еще здесь хочет бунтовать? — В голосе Хандке послышались жесткие интонации. — Вонючие… вонючие жиды!
   
Все молчали.
   
— Стоять смирно! Как культурные люди!
   
Они и стояли смирно. Какое-то мгновение Хандке смотрел на них, выпучив глаза. Затем повернулся и стал топтать ногами все еще лежавшего на земле Вестгофа. Тот пытался прикрыть голову руками. Хандке топтал его еще некоторое время. Стало тихо, и слышны были только глухие удары сапог Хандке по ребрам Вестгофа. Пятьсот девятый почувствовал, что около него зашевелился Бухер. Чтобы удержать Бухера, Пятьсот девятый схватил его за запястье. Рука Бухера дернулась, но Пятьсот девятый не выпустил ее. Хандке продолжал тупо избивать Вестгофа. Он еще несколько раз ударил Вестгофа по спине и, наконец, утомился. Вестгоф не шевелился. Хандке отошел в сторону. Его лицо было мокрым от пота.
   
— Евреи! — проговорил он. — Вас надо давить, как вшей. Вы кто?
   
Неуверенным движением он показал на скелеты.
   
— Евреи, — ответил Пятьсот девятый.
   
Хандке кивнул и несколько секунд глубокомысленно смотрел на землю. Затем повернулся и направился к проволочному забору, разделявшему женские бараки. Хандке стоял там, и было слышно, как он тяжело дышит. Раньше он был печатником, а в лагерь попал за преступление на сексуальной почве. И вот уже год, как он староста блока. Через несколько минут он вернулся и, ни на кого не обращая внимания, напряженно зашагал по лагерной улице.
   
Бергер и Карел перевернули Вестгофа. Он был без сознания.
   
— Он что, ребра ему сломал? — спросил Бухер.
   
— Пинал ему в голову ногами, — ответил Карел. — Я сам видел.
   
— Может, втащить его в барак?
   
— Нет, — сказал Бергер. — Оставьте здесь. Пока ему лучше полежать на воздухе. Внутри слишком мало места. У нас есть еще вода?
   
Нашлась консервная банка с водой. Бергер расстегнул куртку Вестгофа.
   
— Может, все же лучше оттащить его в барак? — проговорил Бухер. — Эта падла может снова прийти.
   
— Больше не придет! Я знаю Хандке. Сейчас он уже перебесился.
   
Из-за угла барака незаметно появился Лебенталь.
   
— Умер?
   
— Нет. Нет еще.
   
— Он его топтал ногами, — сказал Бергер. — Обычно он просто избивает. Наверное, достал шнапса больше, чем обычно.
   
Лебенталь прижал руку к куртке.
   
— У меня найдется что поесть.
   
— Тихо! Весь барак услышит. Что у тебя?
   
— Мясо, — проговорил шепотом Лебенталь. — За коронку.
   
— Мясо?
   
— Да. Много. И хлеб.
   
Он уже не стал ничего говорить о зайце. Это было неуместно. Он бросил взгляд на темную фигуру, возле которой стоял на коленях Бергер.
   
— Может, он еще чего-нибудь съест, — сказал Лебенталь. — Мясо вареное.
   
   
Туман сгущался. Бухер стоял у двойного проволочного забора, отделявшего его от женского барака.
   
— Рут! — прошептал он. — Рут!
   
Тень приблизилась. Он устремил на нее свой взгляд, но кто это, понять не мог.
   
— Рут! — прошептал он снова. — Это ты?
   
— Да.
   
— Ты меня видишь?
   
— Да.
   
— У меня найдется для тебя кое-что поесть. Видишь мою руку?
   
— Да, да.
   
— Это мясо. Я тебе его перекину. Сейчас.
   
Он взял маленький кусок мяса и бросил его через оба забора из колючей проволоки. Это была половина полученной им порции. Он услышал, как кусок упал на другой стороне. Тень нагнулась и стала шарить руками по земле.
   
— Слева! Слева от тебя! — прошептал Бухер. — Он должен быть примерно в метре слева от тебя. Нашла?
   
— Нет.
   
— Слева. В метре от тебя. Вареное мясо. Ищи, Рут! Тень замерла.
   
— Ну, нашла?
   
— Да.
   
— Съешь прямо сейчас. Ну как, вкусно?
   
— Да. У тебя есть еще?
   
Бухер насторожился.
   
— Нет. Я уже получил свою долю.
   
— Да, у тебя есть еще! Бросай сюда!
   
Бухер так близко подошел к проволоке, что шипы впились ему в кожу. Внутренняя часть ограды не была под током.
   
— Ты не Рут! Скажи, ты действительно Рут?
   
— Да, я — Рут. Ну давай еще! Бросай!
   
Вдруг до него дошло, что это не Рут. Та не позволила бы себе говорить такое. Туман, возбуждение, тень и шепот ввели его в заблуждение.
   
— Ты не Рут! Тогда скажи, как меня зовут!
   
— Тсс! Тише! Бросай!
   
— Как меня зовут? Как меня зовут?
   
Тень безмолвствовала.
   
— Это мясо для Рут! Для Рут! — прошептал Бухер. — Передай его ей! Понимаешь, а? Передай его ей!
   
— Да, да. У тебя есть еще?
   
— Нет! Отдай его ей! Это для нее! Не для тебя! Для нее!
   
— Да, конечно.