1 2 3 4 5 6 7 8 
А   Збышко, все еще держа Данусю на руках, возвращался в замок, но на этот раз как   подлинный победитель, как триумфатор. Рядом с ним шли с сияющими лицами первые   рыцари королевства, а по обе стороны от них, впереди и позади толпились тысячи   женщин, мужчин и детей: они неистово кричали и пели, протягивали к Данусе руки   и прославляли мужество и красоту жениха и невесты. В окнах богатые горожанки   рукоплескали чете, и глаза у всех были залиты слезами счастья. Венки из лилий и   роз, ленты и даже парчовые повязки дождем падали к ногам счастливого юноши, а   он, сияя, как солнце, с сердцем, переполненным благодарностью, то и дело   поднимал вверх свою белую панну, целовал ей порою в восторге колени; юные   горожанки, умилившись при виде этого, бросались в объятия своих возлюбленных и   заверяли их, что, случись с ними такая беда, они спасут их так же, как эта   девушка спасла своего молодого рыцаря. Збышко и Дануся стали как бы   возлюбленными детьми рыцарей, горожан и простого народа. Старый Мацько,   которого все еще вели под руку Флориан из Корытницы и Марцин из Вроцимовиц,   чуть не терял рассудок от радости и вместе с тем диву давался, как это ему не   пришло в голову, что можно таким образом спасти племянника. Среди общего шума   Повала из Тачева рассказывал рыцарям своим могучим голосом, как Войцех   Ястжембец и Станислав из Скарбимежа, знатоки писаных законов и обычаев,   додумались до этого способа спасения, вернее, вспомнили о нем на советах,   которые держали с княгиней, а рыцари дивились его простоте и толковали между   собой, что, верно, потому никто не помнит этого обычая, что в городе,   населенном немцами, он давно уже вывелся.      

Однако   все зависело еще от каштеляна. Рыцари направились с народом в замок, где в отсутствие   короля пребывал пан краковский, и судейский писец, ксендз Станислав из   Скарбимежа, Завиша, Фарурей, Зындрам из Машковиц и Повала из Тачева тотчас   прошли к каштеляну, чтобы представить ему, сколь крепок обычай, и напомнить его   собственные слова, что, если найдется «закон или хоть предлог какой», он тотчас   освободит осужденного. А мог ли закон быть лучше исконного обычая, которого   никогда никто не преступал? Правда, пан из Тенчина возразил, что обычай этот   более приличествует простонародью да подгальским разбойникам, нежели шляхте, но   старик был слишком сведущ в законах, чтобы не признать за ним силу. Прикрывая   рукой свою серебряную бороду, он при этом улыбался в усы и, видно, тоже был   рад. Кончилось тем, что он вышел на невысокое крыльцо в сопровождении княгини   Анны Дануты, нескольких духовных лиц и рыцарей.      

Увидев   его, Збышко снова поднял вверх Данусю, а каштелян положил на ее золотые волосы   свою дряхлую руку, минутку подержал, а затем добродушно и важно кивнул седой   головой.      

Все   поняли этот знак, и стены замка сотряслись от приветственных кликов. «Помоги   ему, боже! Многая лета справедливому пану! Да здравствует и чинит суд и   расправу над нами!» – слышалось со всех сторон. Затем раздались новые клики в   честь Дануси и Збышка, а через минуту оба они, поднявшись на крыльцо, упали к   ногам доброй княгини Анны Дануты, которой Збышко был обязан жизнью, потому что   это она придумала с учеными, как спасти его, и научила Данусю, что надо ей   делать.      

– Да   здравствует молодая чета! – воскликнул Повала из Тачева, увидев, что   Дануся и Збышко повалились в ноги княгине.      

– Да   здравствует! – подхватили все остальные.      

А седой   каштелян обернулся к княгине и сказал:      

– Что   ж, княгиня, сейчас должно состояться обрученье, так велит обычай.      

– Обрученье   состоится сейчас, – сияя, ответила добрая княгиня, – но вести молодых   к венцу и в опочивальню без родительского благословения Юранда из Спыхова я не   позволю.      

 VII      

       

Мацько и   Збышко держали у купца Амылея совет, что делать дальше. Старый рыцарь ждал   скорой смерти; о том, что дни его сочтены, говорил ему и сведущий в ранах   францисканец отец Цыбек. и старик хотел вернуться в Богданец, чтобы быть   погребенным рядом с прахом отцов на кладбище в Острове[45].      

Однако   не все его предки покоились в Острове. Обширен был некогда его род. Во время   войн предки Мацька призывали друг друга кличем: «Грады!» и, будучи обладателями   герба Тупая Подкова, почитали себя выше тех шляхтичей, которые не имели права   на герб. В тысяча триста тридцать первом году, в битве под Пловцами, семьдесят   четыре воина из Богданца были перестреляны на болоте немецкими лучниками,   уцелел один только Войцех, по прозванию Тур, за которым король Владислав   Локоток после разгрома немцев особой грамотой закрепил герб и земли Богданца.   Кости всех прочих белели с той поры на пловецких полях, а Войцех вернулся на   родное пепелище лишь затем, чтобы увидеть полный упадок своего рода.      

Пока   мужи из Богданца гибли от немецких стрел, рыцари-разбойники из близлежащей Силезии   напали на их родовое гнездо, сожгли его дотла, а жителей истребили или угнали в   неволю, чтобы продать в отдаленные немецкие земли. Войцех остался   один-одинешенек в уцелевшем от огня старом доме и стал владетелем обширных, но   пустых земель, ранее принадлежавших всему его шляхетскому роду. Спустя пять лет   он женился и, прижив двоих сыновей, Яська и Мацька, в лесу на охоте был убит   туром.      

Сыновья   росли под опекой матери, Кахны из Спаленицы, которая в двух походах отомстила   силезским немцам за старую обиду, а в третьем – сама сложила голову. Ясько,   возмужав, женился на Ягенке из Моцажева, которая родила ему Збышка. Мацько   остался холостяком и, насколько позволяли военные походы, присматривал за   имением и племянником.      

Но когда   во время междоусобной войны Гжималитов и Наленчей в Богданце снова были сожжены   все хаты, а крестьяне разогнаны, Мацько тщетно пытался один восстановить   хозяйство. Пробившись попусту много лет, он в конце концов заложил земли своему   родственнику аббату, а сам с маленьким еще Збышком двинулся на Литву воевать   против немцев.      

Однако   он никогда не терял Богданца из виду. Да и на Литву отправился для того, чтобы   захватить добычу и, вернувшись со временем домой, выкупить землю, заселить ее   невольниками, отстроить городок и поселить в нем Збышка. И сейчас, после   счастливого спасения юноши, он об одном этом и думал и об одном этом   советовался с ним у купца Амылея.      

Землю им   было на что выкупить. Военная добыча, выкупы, которые они брали с захваченных в   плен рыцарей, и дары Витовта составили немалое богатство. Особенно много   принесла им битва не на жизнь, а на смерть с двумя фризскими рыцарями. Одни   доспехи, которые они захватили у этих рыцарей, составляли по тем временам целое   состояние, а кроме доспехов, им достались еще повозки, лошади, люди, одежда,   деньги и все богатое воинское снаряжение. Многое из этой добычи приобрел теперь   у них купец Амылей, в том числе две штуки отменного фландрского сукна, которое   возили с собой запасливые и богатые фризы. Мацько продал также свои добытые в   бою дорогие доспехи, полагая, что смерть его близка и они ему уже не   понадобятся. Бронник, купивший эти доспехи, на следующий день перепродал их   Марцину из Вроцимовиц герба Пулкоза и получил большой барыш, так как броня   миланских мастеров ценилась в те времена дороже всех прочих.      

Збышку   страх как жаль было этих доспехов.      

– Ну,   а бог даст, поправитесь, – говорил он дяде, – где вы найдете тогда   другие такие?      

– Там   же, где и эти нашел, – отвечал Мацько, – на другом каком-нибудь   немце. Но смерти мне уже не миновать. Жало расщепилось у меня между ребрами, и   застрял осколок. Я все его нащупывал, хотел захватить ногтями и вытащить, но   только еще больше загнал в середину. Теперь уж с ним ничего не поделаешь.      

– Выпить   бы вам чугунок-другой медвежьего сала!      

– Да!   Отец Цыбек тоже говорил, что хорошо было бы, – может, осколок как-нибудь и   вылез бы. Да где же здесь сала достанешь? То ли дело в Богданце – взял секиру   да присел на ночь под бортью!      

– Вот   и надо ехать в Богданец. Только вы смотрите в дороге у меня не помрите.      

Старый   Мацько растроганно посмотрел на племянника.      

– Знаю   я, куда тебя тянет: коли не ко двору князя Януша, так к Юранду в Спыхов, набеги   учинять на хелминских немцев.      

– Что   ж, отпираться не стану. Я бы с радостью поехал в Варшаву или в Цеханов с двором   княгини, лишь бы только подольше побыть с Дануськой. Мне теперь без нее не   жизнь, ведь она не только моя госпожа, но и моя любовь. Гляжу не нагляжусь я на   нее, а как вздумаю только о ней, сердце заноет в истоме. На край света пошел бы   за нею, но сейчас я перед вами в долгу. Вы меня не покинули, и я вас не покину.   В Богданец так в Богданец.      

– Хороший   ты хлопец, – сказал Мацько.      

– Господь   бы меня покарал, коли б я с вами не был хорош. Гляньте, уже запрягают. Я на одну   телегу велел положить для вас сена. Дочка Амылея подарила нам отличную перину,   только вот жарко вам будет, не знаю, улежите ли вы на ней. Мы поедем не   торопясь, вместе с княгиней и ее свитой, чтобы было кому присмотреть за вами.   Они потом свернут на Мазовию, а мы к себе – и помогай бог!      

– Пожить   бы мне еще немного, чтоб успеть городок отстроить, – сказал Мацько, –   я ведь тебя знаю: помру, ты не очень-то будешь думать о Богданце.      

– Это   почему же?      

– В   голове у тебя будут драки да любовь.      

– А   у вас в голове не была война? Я уж обо всем хорошенько подумал, что стану   делать: перво-наперво поставим городок из крепкого дуба да велим его рвом   обнести.      

– Ты   тоже так думаешь? – живо спросил Мацько. – Ну, а как поставим   городок, что тогда? Говори же!      

– Как   поставим городок, я тотчас поеду ко двору княгини в Варшаву или в Цеханов.      

– После   моей смерти?      

– Ну,   коли вы скоро помрете, так после вашей смерти, но только раньше тризну по вас   справлю, а коли, бог даст, выздоровеете, так вы останетесь в Богданце. Княгиня   мне посулила, что князь опояшет меня рыцарским поясом. Иначе Лихтенштейн не   захочет драться со мной.      

– Так   ты потом отправишься в Мальборк?      

– В   Мальборк ли, на край ли света, лишь бы только добыть Лихтенштейна.      

– За   это я не стану тебя попрекать. Либо ему, либо тебе на свете не жить!      

– Уж   я вам перчатку его и пояс привезу в Богданец, – это вы не сомневайтесь.      

– Ты   только бойся измены. Вероломный это народ.      

– Я   поклонюсь князю Янушу и попрошу послать меня к великому магистру за охранной грамотой.   Нынче у нас мир. Я поеду за охранной грамотой в Мальборк, а там всегда гостит   много рыцарей. Ну, вы сами понимаете, – сперва я возьмусь за Лихтенштейна,   а там погляжу, у кого павлиньи чубы на шлемах, и стану по очереди тех вызывать.   Боже ты мой! Да коли мне Христос поможет одолеть их, так ведь я и обет исполню.      

Збышко   улыбался при этом своим собственным мыслям, и лицо у него было совсем как у   мальчика, который расписывает, какие рыцарские подвиги он совершит, когда   вырастет.      

– Эх! –   сказал Мацько, качая головой. – Да кабы ты троих знатных рыцарей одолел,   так не только обет бы исполнил, но и снаряжение у них захватил, да еще какое   снаряжение – боже ты мой!      

– Чего   там троих! – воскликнул Збышко. – Я еще в темнице сказал себе, что не   пожалею для Дануси немцев. Не троих, а столько, сколько пальцев на обеих руках!      

Мацько   пожал плечами.      

– Хотите   верьте, хотите не верьте, – сказал Збышко, – а я из Мальборка поеду   прямо к Юранду из Спыхова. Как же мне не явиться к нему на поклон, коли он отец   Дануси? Мы с ним станем чинить набеги на хелминских немцев. Вы ведь сами говорили,   что он – гроза всех немцев, страшней его для них во всей Мазовии нету.      

– А   коли он не отдаст за тебя Дануську?      

– И   чего это ему не отдать ее! Он ищет мести за свою обиду, я – за свою. Кого же   ему найти лучше меня? Уж раз княгиня разрешила отпраздновать обрученье, так и   он не станет противиться.      

– Я   одно только думаю, – сказал Мацько, – заберешь ты с собой всех людей   из Богданца, чтоб и у тебя были слуги, как подобает рыцарю, а земля останется   без рук. Покуда жив, не дам я тебе людей, ну, а после моей смерти ты, как пить   дать, их заберешь.      

– Господь   бог пошлет мне слуг, да и Янко из Тульчи – родич наш, значит, не пожалеет.      

В это   мгновение дверь отворилась, и как бы в доказательство того, что господь бог   печется о Збышке, вошли два человека, чернявые, плотные, в желтых, похожих на   еврейские, кафтанах, в красных шапках и необъятных шароварах. Остановившись в   дверях, они стали прикладывать пальцы ко лбу, к губам и к груди и кланяться при   этом до самой земли.      

– Это   что за басурманы? – спросил Мацько. – Вы кто такие?      

– Мы   ваши невольники, – ответили пришельцы на ломаном польском языке.      

– Как   так? Откуда? Кто вас сюда прислал?      

– Нас   прислал пан Завита в дар молодому рыцарю, чтобы мы были его невольниками.      

– Боже   мой! Еще два мужика! – с радостью воскликнул Мацько. – Из каких же вы   будете?      

– Мы   турки.      

– Турки? –   переспросил Збышко. – У меня слугами будут два турка. Вы видали когда   нибудь турок?      

И,   подбежав к невольникам, он стал ощупывать и оглядывать их, как особенных   заморских зверей.      

– Видать   не видал, – ответил Мацько, – но слыхал, что у пана из Гарбова есть   на службе турки, которых он захватил в неволю, когда воевал на Дунае у римского   императора Сигизмунда. Как же быть? Ведь вы, собачьи дети, басурманы?      

– Пан   велел нам креститься, – сказал один из невольников.      

– А   выкупа у вас не было?      

– Мы   издалека, с азиатского берега, из Бруссы.      

Збышко,   который всегда с жадностью слушал рассказы о войне, особенно о подвигах достославного   Завиши из Гарбова, стал расспрашивать турок, как они попали в неволю. Но в   рассказе их не было ничего необычайного: три года назад Завиша напал в овраге   на турецкий отряд в несколько десятков сабель, часть турок перебил, часть   захватил в плен, а потом многих раздарил. Збышко и Мацько страшно обрадовались,   получив такой замечательный подарок. С невольниками в те времена было особенно   туго, и обладатель их мог почитать себя богатым человеком.      

А тем   временем пришел и сам Завиша в сопровождении Повалы и Пашка Злодзея из Бискупиц.   Все они принимали участие в спасении Збышка и были рады, что все кончилось   благополучно, а потому на прощание все они принесли ему на память подарки.   Щедрый пан из Тачева принес широкую богатую попону для коня, отороченную   спереди золотой бахромой. Пашко подарил венгерский меч ценою в несколько   гривен. Потом пришли Лис из Тарговиска, Фарурей и Кшон из Козихглув с Марцином   из Вроцимовиц и, наконец, Зындрам из Машковиц – все с полными руками.      

С   радостью в сердце приветствовал их Збышко, счастливый и потому, что получил   такие подарки, и потому, что самые славные рыцари королевства оказывают ему   свое расположение. Они расспрашивали его об отъезде и о здоровье Мацька; как   люди опытные, хоть и молодые, советовали всякие чудодейственные снадобья и мази   для ран.      

Но   Мацько только поручал Збышка их попечению, а сам собирался помирать. Трудно   жить с осколком железа под ребрами. Старик жаловался, что все время плюет   кровью и не может есть. Кварта лущеных орехов, кружок колбасы да миска яичницы   – вот и вся его еда за целый день. Отец Цыбек несколько раз пускал ему кровь,   полагая, что таким образом оттянет жар от сердца и вернет аппетит, – но и   это не помогло.      

Однако   Мацько так был рад подаркам, которые получил племянник, что в эту минуту почувствовал   себя получше, и, когда купец Амылей велел принести бочонок вина, чтобы   попотчевать столь славных гостей, старик сел вместе с ними за чару. За столом   завели разговор о спасении Збышка и об его обручении с Дануськой. Рыцари не   сомневались, что Юранд из Спыхова не станет противиться воле княгини, особенно   если Збышко отомстит за мать Дануськи и добудет обещанные павлиньи чубы.      

– Вот   только не знаем мы, – сказал Завиша, – захочет ли Лихтенштейн драться   с тобой, он ведь монах, и к тому же один из магистров ордена. Мало того! Люди   из его свиты говорили, будто со временем он может стать великим магистром.      

– Откажется   драться – честь свою замарает, – заметил Лис из Тарговиска.      

– Нет, –   возразил Завиша, – он не светский рыцарь, а монахам не дозволяется драться   на поединке.      

– Да,   но они часто это делают.      

– Это   потому, что в ордене перестали блюсти законы. Дают монахи всякие обеты, а слава   идет, что, к вящему соблазну христианского мира, они только и делают, что   нарушают свои обеты. Но драться не на жизнь, а на смерть крестоносец, особенно   комтур, может, и не станет.      

– Ну,   тогда ты его только на войне сыщешь.      

– Так   ведь поговаривают, будто войны не будет, – сказал Збышко, – будто   крестоносцы страшатся теперь нашего народа.      

– Недолго   будет этот мир, – возразил Зындрам из Машковиц. – Не может быть мира   с волком, который привык жить чужим.      

– А   тем временем нам, может, придется сразиться с Тимуром Хромым, – сказал   Повала. – Едигей разбил князя Витовта, это уж доподлинно известно.      

– Доподлинно.   И воевода Спытко не вернулся, – подхватил Пашко Злодзей из Бискупиц.      

– И   много литовских князей полегло в бою.      

– Покойная   королева предсказывала, что так оно будет, – сказал пан из Тачева.      

– Да,   придется нам, пожалуй, двинуться на Тимура.      

И   разговор перешел на литовский поход против татар. Не оставалось уже никакого   сомнения, что князь Витовт, полководец не столько опытный, сколько горячий,   потерпел страшное поражение на Ворскле, причем пало множество литовских и   русских бояр, а с ними горсточка польских рыцарей-охотников и даже   крестоносцев. Рыцари, собравшиеся у Амылея, особенно сокрушались об участи   молодого Спытка из Мельштына[46],   самого знатного вельможи во всем королевстве, который по доброй воле отправился   в поход и после битвы пропал без вести. Его превозносили до небес за подлинно   рыцарский поступок: получив от татарского хана охранный колпак, он не захотел   надеть его во время битвы, предпочтя славную смерть жизни по милости   басурманского владыки. Однако еще не было точно известно, погиб он или попал в   неволю. Из неволи он легко мог выкупиться, так как богатства его были   неисчислимы, а король Владислав отдал ему вдобавок в ленное владение всю   Подолию.      

Но   поражение литвинов могло быть чревато опасностью и для всего государства   Ягайла, так как никто толком не знал, не бросятся ли татары, воодушевленные   победой над Витовтом, на земли и города, принадлежащие великому княжеству. В   этом случае в войну было бы вовлечено и королевство. Поэтому такие рыцари, как   Завиша, Фарурей, Добко и даже Повала, привыкшие искать приключений и битв при   заграничных дворах, умышленно не покидали Краков, не зная, что может принести   недалекое будущее. Если бы повелитель двадцати семи государств, Тамерлан,   двинул на Запад весь монгольский мир, грозная опасность нависла бы над   королевством. Кое-кто предвидел, что это может произойти.      

– Надо   будет, так и с самим Хромцом сразимся. Не справиться ему так легко с нашим народом,   как со всеми теми, кого он истребил и покорил. Да и другие христианские   государи придут нам на помощь.      

Зындрам   из Машковиц, пылавший к ордену особенной ненавистью, с горечью возразил собеседнику:      

– Не   знаю, как государи, а крестоносцы готовы покумиться с татарами и ударить на нас   с другой стороны.      

– Вот   и быть войне! – воскликнул Збышко. – Я против крестоносцев!      

Но   другие рыцари стали возражать. Хоть крестоносцы и не знают страха божия и   пекутся только о своем добре, но не станут они помогать басурманам против   христианского народа. Да и Тимур воюет где-то далеко в Азии, а татарский хан   Едигей столько людей потерял в битве, что, кажется, сам испугался своей победы.   Князь Витовт предусмотрителен и, наверно, хорошо укрепил свои города, да и то   надо сказать, коли потерпели на этот раз литвины неудачу, так ведь не внове им   и победы над татарами одерживать.      

– Не   с татарами, а с немцами придется нам биться не на жизнь, а на смерть, –   сказал Зындрам из Машковиц, – не уничтожим мы их, так от их руки сами   погибнем.      

После   этого он обратился к Збышку:      

– А   прежде всех погибнет Мазовия. Не бойся, для тебя там всегда найдется работа!      

– Эх!   Кабы дядя был здоров, я бы сейчас же туда двинулся.      

– Бог   тебе в помощь! – сказал Повала, поднимая кубок.      

– За   здоровье твое и Дануськи!      

– И   за смерть немцам! – прибавил Зындрам из Машковиц.      

И рыцари   стали прощаться со Збышком. Но тут вошел придворный княгини с соколом в руке,   поклонился рыцарям и, как-то странно улыбаясь, обратился к Збышку:      

– Княгиня   велела сказать вам, что эту ночь проведет в Кракове и тронется в путь только завтра   утром.      

– Вот   и хорошо, – сказал Збышко. – Только почему же? Не захворал ли кто?      

– Нет.   У княгини гость из Мазовии.      

– Уж   не князь ли приехал?      

– Нет,   не князь, а Юранд из Спыхова, – ответил придворный.      

При этих   словах Збышко пришел в крайнее смущение, и сердце затрепетало у него в груди   так, как в ту минуту, когда ему читали смертный приговор.      

 VIII      

       

Княгиня   Анна не очень удивилась приезду Юранда из Спыхова – среди постоянных набегов,   преследований и битв с соседними немецкими рыцарями им часто овладевала вдруг   тоска по Данусе. Тогда он неожиданно появлялся в Варшаве, Цеханове или ином   месте, где временно находился двор князя Януша. При виде девочки злая грусть   всякий раз начинала терзать его сердце. С годами Дануся все больше становилась   похожа на мать, и Юранду казалось всегда, что он видит свою покойницу такой,   какой когда-то увидел впервые у княгини Анны в Варшаве. Не раз люди думали, что   от злой этой грусти смягчится в конце концов его железное сердце, исполненное одной   только жаждой мести. Княгиня тоже часто уговаривала его покинуть свой кровавый   Спыхов и остаться при дворе с Данусей. Сам князь, ценя его силу и мужество и   желая вместе с тем избавиться от неприятностей, которые доставляли ему   постоянные пограничные стычки, даровал Юранду чин мечника. Все было напрасно.   Вид Дануси растравлял его старые раны. Через несколько дней Юранд терял аппетит   и сон, становился неразговорчив. Гнев начинал клокотать в его груди, все в нем   кипело местью, и в конце концов он исчезал и возвращался на спыховские болота,   чтобы утопить в крови свою тоску и свой гнев. Люди говорили тогда: «Горе   немцам! Они вовсе не овцы, но для Юранда они овцы, ибо он для них волк». А по   прошествии некоторого времени разносился слух то о захваченных иноземцах,   которые по пограничной дороге направлялись к крестоносцам в охотники, то о   сожженных городках, то о захваченных в неволю мужиках или о смертельных   схватках, из которых грозный Юранд всегда выходил победителем. Повадки у Мазуров   и у немецких рыцарей, которым орден давал в аренду земли и городки на границе с   Мазовией, были хищнические, поэтому даже во время полного мира между   мазовецкими князьями и орденом на границе не прекращались кровавые   столкновения. Даже лес рубить или жать хлеб жители выходили вооруженные   самострелами или копьями. У людей не было уверенности в завтрашнем дне, они   всегда жили, готовые к бою, и сердца их от этого ожесточились. Никто не   ограничивался одной обороной и за грабеж платил грабежом, за пожар пожаром, за   набег набегом. И случалось, что, когда немцы тихо крались по лесным рубежам,   чтобы учинить набег на какой-нибудь городок, угнать мужиков или стада, мазуры в   это время совершали такой же набег в другом месте. Не раз враги сшибались в   жестокой схватке, но часто только военачальники вызывали друг друга на смертный   бой, после которого победитель угонял людей побежденного противника. И когда в   Варшаву приходили жалобы на Юранда, князь отвечал жалобами на набеги, учиненные   в других местах немецкими рыцарями. Таким образом, обе стороны жаждали   справедливости, но ни одна не хотела и не могла соблюсти ее, и поэтому все   грабежи, пожары и набеги оставались совершенно безнаказанными.      

Но   Юранд, сидя в своем болотистом, поросшем камышом Спыхове и пылая неутолимой   жаждой мести, так донял своих зарубежных соседей, что в конце концов, невзирая   на всю свою злобу, они в страхе перед ним отступились. Поля, граничившие со   Спыховом, лежали невозделанные, леса зарастали диким хмелем и орешником, луга –   камышом. Не один немецкий рыцарь, привыкший у себя дома к кулачному праву,   пытался осесть по соседству со Спыховом, однако спустя немного времени он   предпочитал отказаться от лена, стад и крестьян, чем жить под боком у   неумолимого соседа. Часто рыцари сговаривались учинить всем вместе набег на   Спыхов, но всякий раз такой набег кончался для них поражением. Они прибегали ко   всяким способам. Однажды они привезли с Майна рыцаря, известного своей силой и   жестокостью, выходившего победителем из всех боев, с тем чтобы он вызвал Юранда   на поединок на утоптанной земле. Но когда противники заняли свои места и немец   увидел грозного мазура, сердце у него упало, словно от какой-то колдовской   силы, и он поворотил коня, чтобы спастись бегством, а Юранд пронзил ему копьем   не защищенный бронею зад и лишил его таким образом чести и жизни. С той поры   такой страх объял соседей, что немец, завидев издали спыховские хаты, осенял   себя крестным знамением и начинал творить молитву своему покровителю на   небесах, ибо отныне все утвердились в вере, что Юранд ради мести продал душу   дьяволу.      

О   Спыхове рассказывали всякие страсти. Говорили, будто через топкие болота,   посреди дремлющих, заросших ряской и горчаком трясин к Спыхову ведет такая   узкая дорожка, что по ней рядом не могут проехать два всадника, будто по   обочинам ее валяются немецкие кости, а ночью головы утопленных блуждают на   паучьих ножках и со стоном и воем увлекают в трясину всадников вместе с   лошадьми. Говорили, будто в самом городке частокол усажен человеческими черепами.   Правдой во всем этом было только то, что из-за решетки подземелья, вырытого под   домом в Спыхове, всегда доносился стон нескольких невольников и что имя Юранда   было страшнее всех сказок о скелетах и утопленниках.      

Узнав о   прибытии Юранда, Збышко тотчас поспешил к нему; но это был отец Дануси, и поэтому   Збышко шел к нему с тревогой в душе. Никто не мог воспретить ему избрать   Дануську госпожой и дать ей обет, но ведь княгиня обручила его с нею. Что   скажет на это Юранд? Даст ли он свое согласие на брак и что будет, если он   закричит, что как отец никогда этого не допустит? Тревога росла в душе Збышка,   ибо Дануся была сейчас для юноши дороже всего на свете. Только мысль о том, что   Юранд не в вину, а в заслугу поставит ему нападение на Лихтенштейна, придавала   Збышку бодрости; ведь он совершил этот поступок, желая отомстить за мать   Дануси, и чуть было сам не поплатился за это головой.      

Он стал   расспрашивать придворного, посланного за ним к Амылею:      

– Куда   же вы меня ведете? В замок?      

– Ну   конечно, в замок. Юранд остановился там вместе с двором княгини.      

– Скажите,   что это за человек?.. Я должен знать, как надо с ним держаться…      

– Как   вам сказать? Он совсем непохож на других людей. Говорят, раньше, когда сердце   его еще не ожесточилось, он был человек веселый.      

– Умен   ли он?      

– Хитер,   потому что других бьет, а сам не дается. Эх! Один у него глаз, другой немцы стрелой   ему выбили, но одним этим глазом он человека видит насквозь. Никто не может с   ним сладить… Любит Юранд только нашу княгиню, женился он на ее придворной, а   сейчас вот его дочка у нее воспитывается.      

Збышко   вздохнул с облегчением.      

– Так   вы говорите, он не станет противиться воле княгини?      

– Я   понимаю, о чем вы хотите дознаться, и сейчас расскажу вам все, что слышал.   Княгиня говорила ему о вашем обручении – нехорошо было бы утаить это от   него, – но что Юранд ей сказал, не знаю.      

Беседуя   таким образом, они дошли до ворот. Капитан королевских лучников, тот самый, который   недавно вел Збышка на казнь, теперь приветливо кивнул ему головой; миновав   стражу, Збышко с посланцем княгини вошел во двор, а затем повернул направо к   флигелю, который занимала княгиня.      

Столкнувшись   в дверях со слугой, придворный спросил:      

– Где   Юранд из Спыхова?      

– В   угольчатой комнате, с дочерью.      

– Сюда   пожалуйте, – сказал придворный, показывая на дверь.      

Збышко   перекрестился и, приподняв занавес на открытых дверях, с бьющимся сердцем вошел   в комнату. Однако он не сразу заметил Юранда и Данусю, потому что комната была   не только угольчатая, но и темная. Только через некоторое время он разглядел   светлую головку девочки, сидевшей на коленях у отца. Они не слыхали, как Збышко   вошел, поэтому он остановился у занавеса, кашлянул и наконец произнес:      

– Слава   Иисусу Христу!      

– Во   веки веков, – ответил Юранд, вставая.      

В эту   минуту к молодому рыцарю подбежала Дануся и, схватив его за руку, воскликнула:      

– Збышко!   Батюшка приехал!      

Збышко   поцеловал ей руку, затем подошел с нею к Юранду и сказал:      

– Я   пришел к вам с поклоном; вы знаете, кто я?      

И он   склонился, сделав руками такое движение, точно хотел обнять ноги Юранда. Но тот   схватил его за руку, повернул к свету и в молчании вперил в него взор.      

Збышко   уже немного оправился и, подняв на Юранда любопытные глаза, увидел богатыря с   рыжеватыми волосами и такими же рыжеватыми усами, с рябинами от оспы на лице и   одним глазом стального цвета. Юноше казалось, что этот глаз хочет пронзить его   насквозь, и он снова смутился и, не зная, что сказать, спросил, лишь бы только   прервать тягостное молчание:      

– Так   вы Юранд из Спыхова, отец Дануси?      

Но тот   только указал Збышку на скамью рядом с дубовым креслом, на которое уселся он   сам, и, не ответив ни слова, по-прежнему пристально смотрел на юношу.      

Збышко   потерял наконец терпение.      

– Знаете, –   сказал он, – неловко мне сидеть вот так, как на суде.      

Только   тогда Юранд спросил:      

– Так   это ты хотел сразить Лихтенштейна?      

– Я! –   ответил Збышко.      

Удивительным   светом зажегся при этом единственный глаз пана из Спыхова, и грозное лицо   рыцаря немного прояснилось. Через минуту он бросил взгляд на Данусю и снова   спросил:      

– И   все это ради нее?      

– А   ради кого же еще? Дядя, верно, вам рассказал, что я дал ей обет сорвать у   немцев павлиньи чубы. Только не три сорву я чуба, а по меньшей мере столько,   сколько пальцев на обеих руках. И вам я помогу отомстить немцам – все ведь это   месть за мать Дануси.      

– Горе   им! – воскликнул Юранд.      

И снова   воцарилось молчание. Однако Збышко сообразил, что, выказывая свою ненависть к   немцам, он привлечет к себе сердце Юранда.      

– Но   прощу я им ни за что, – сказал он, – хоть из-за них мне уже чуть   голову не отрубили.      

Тут он   повернулся к Данусе и прибавил:      

– Она   вот спасла меня.      

– Знаю, –   сказал Юранд.      

– А   вам это, может, не по сердцу?      

– Коли   дал ты обет, так служи ей – таков рыцарский обычай.      

Збышко   заколебался, но через минуту заговорил с видимым беспокойством:      

– Видите   ли… она мне на голову покрывало накинула… Все рыцари слышали, и францисканец,   который был при мне с крестом, слышал, как она сказала: «Он мой!» И, видит бог,   ничьим я больше не буду до самой смерти.      

При этих   словах он снова преклонил колено и, желая показать, что знает рыцарские обычаи,   весьма почтительно поцеловал оба башмачка Дануси, сидевшей на подлокотнике   кресла, а затем повернулся к Юранду и сказал:      

– Видали   ль вы другую такую… а?      

А Юранд   схватился вдруг за голову своими страшными руками, пролившими столько крови, и,   закрыв глаза, глухо ответил:      

– Видал,   только немцы убили ее у меня.      

– Так   вот послушайте, – с жаром сказал Збышко, – одна у нас обида и месть   одна. Да и наших из Богданца сколько эти псы перестреляли, когда кони их увязли   в трясине. Никого лучше меня вы для вашего дела не сыщете… Не в диковину мне   все это! Спросите у дяди. На копьях ли, на секирах ли, на длинных или на   коротких мечах – мне все едино! Рассказывал ли вам дядя про фризов? Как   баранов, буду резать немцев; что ж до девушки, то на коленях клянусь вам, что   за нее с самим сатаной выйду на бой и не променяю ее ни на землю, ни на стада,   ни на какое оружие, и если мне даже замок со стеклянными окнами будут давать   без нее, то и замок покину и пойду за нею на край света.      

Некоторое   время Юранд сидел, опустив голову на руки, а затем, словно очнувшись ото сна,   сказал с сожаленьем и грустью:      

– Полюбился   ты мне, хлопец, но не отдам я ее за тебя, потому что не тебе, бедняга, она судьбою   назначена.      

Збышко   просто дар речи потерял при этих словах и воззрился на Юранда широко раскрытыми   глазами, не в силах слово вымолвить.      

Однако   на помощь ему пришла Дануся. Уж очень мил ей был Збышко, и так приятно было,   что ее принимают не за «коротышку», а за «невесту». Ей понравились и обручение,   и лакомства, которые ей каждый день приносил ее рыцарь, поэтому, поняв сейчас,   что все это хотят у нее отнять, она мигом соскользнула с подлокотника и,   спрятав голову на коленях у отца, закричала:      

– Батюшка!   Батюшка! Я буду плакать!      

Юранд   любил ее, видно, больше всего на свете: с нежностью положил он руку на голову дочери.   На лице его не отразилось ни досады, ни гнева, одна только печаль.      

Збышко   тем временем оправился и сказал:      

– Как   же так? Значит, вы хотите воспротивиться воле божьей?      

– Коли   будет на то воля божья, – ответил ему Юранд, Дануся будет твоею, но я на   это не могу дать своего согласия. И рад бы дать, да не могу.      

С этими   словами Юранд поднял Данусю и, взяв ее на руки, направился было к двери, но, когда   Збышко хотел преградить ему дорогу, он задержался на минуту и сказал:      

– Я   не буду на тебя в обиде за рыцарскую службу, но больше ни о чем меня не   выпытывай, я ничего не могу тебе сказать.      

И вышел   вон.      

 IX      

       

Однако   на другой день Юранд не сторонился Збышка и не мешал ему оказывать Данусе в   пути всякие услуги, которые тот как рыцарь должен был ей оказывать. Как ни огорчен   был Збышко, он все же заметил, что угрюмый пан из Спыхова поглядывает на него с   благосклонностью и даже как будто сожалеет о том, что вынужден был дать ему   столь жестокий ответ. По дороге молодой шляхтич не раз пытался приблизиться к   Юранду и завязать с ним разговор. После выезда из Кракова это легко было   сделать, так как оба они сопровождали княгиню верхом. Юранд, который обычно был   молчалив, со Збышком беседовал довольно охотно; но как только тот делал попытку   узнать, какое же препятствие встало между ним и Данусей, внезапно обрывал   разговор и снова становился угрюм. Збышко подумал, не знает ли обо всем этом   княгиня, и, улучив удобную минуту, попробовал расспросить ее, но и она не много   могла ему рассказать.      

– Какая-то   тайна тут скрыта, – заметила она. – Мне сам Юранд сказал об этом, но   просил ни о чем не выпытывать. Должно быть, он связан какой-то клятвой, это   бывает. Бог даст, со временем все разъяснится.      

– Мне   без нее жить на свете все равно, что псу на привязи иль медведю в яме, –   сказал ей Збышко. – Ни тебе радости, ни утешения. Одна тоска да печаль. Уж   лучше было мне пойти с князем Витовтом к Тавани, пусть бы меня там татары   убили. Но ведь мне сперва надо дядю отвезти домой, а потом, как я обещал,   павлиньи чубы сорвать у немцев с голов. Может, убьют меня при этом, ну да оно и   лучше было бы, чем смотреть, как другой возьмет Дануську.      

Княгиня   подняла на него свои добрые голубые глаза и спросила с некоторым удивлением:      

– Да   неужто ты бы допустил до этого?      

– Я-то?   Да покуда я жив, этому не бывать! Разве рука отсохнет и не сможет держать   секиру!      

– Вот   видишь!      

– Да,   но как же мне ее против воли родительской взять?      

Будто   про себя княгиня молвила:      

– Господи,   всяко бывает…      

А потом   Збышку сказала:      

– Да   разве воля божья не выше родительской? А что сказал Юранд? «Коли будет на то   воля божья, – сказал он, – быть ей за Збышком».      

– Он   и мне это говорил! – воскликнул Збышко. – «Коли будет на то воля   божья, – сказал он, – быть ей за тобою».      

– Вот   видишь!      

– При   ваших милостях, вельможная пани, одно это у меня утешение.      

– Мною   ты не обижен, а Дануська тебе будет верна. Еще вчера я ее спрашивала: «Будешь   ли, Дануська, Збышку верна?» А она мне отвечает: «Не ему, так никому не   достанусь». Молодо-зелено, но ежели даст слово, то сдержит его; шляхтянка она,   не какая-нибудь приблуда. И мать у нее была такая.      

– Дай-то   бог! – сказал Збышко.      

– Но   только помни, и ты сдержи свое слово, а то ваш брат такой: обещается верно   любить – смотришь, а уж липнет к другой, да так, что и на привязи его не   удержишь. Верно говорю!      

– Разрази   меня бог! – с жаром воскликнул Збышко.      

– То-то,   помни. А как отвезешь дядю домой, приезжай к нам, ко двору. Случай   представится, шпоры получишь, а там поглядим, что бог даст. Дануська за это   время подрастет, и сердце скажет ей, по ком оно болит; ведь она тебя крепко   любит сейчас, – и говорить нечего, – но только не девичья еще это   любовь. Может, и Юранду ты по сердцу придешься, сдается мне, он бы рад всей   душой. И в Спыхов поедешь, на немцев с Юрандом двинешься, может статься, так   ему угодишь, что совсем привлечешь его сердце.      

– Я   и сам, милостивейшая княгиня, думал это сделать, но, коли вы мне позволяете,   так мне легче будет.      

Разговор   этот очень ободрил Збышка. Однако на первом же привале старому Мацьку стало так   худо, что пришлось задержаться и ждать, пока он хоть немного оправится, чтобы   продолжать путь. Добрая княгиня Данута оставила старику все лекарства и   снадобья, какие только были при ней, но сама должна была ехать дальше, так что   обоим рыцарям из Богданца пришлось расстаться в мазовецким двором. Повалился Збышко   в ноги сперва княгине, а потом Данусе, еще раз поклялся своей госпоже, что   будет верно служить ей, пообещал приехать вскоре в Цеханов или в Варшаву, обнял   наконец ее сильными своими руками и, подняв вверх стал с волнением повторять:      

– Не   забудь же ты меня, цветочек мой аленький, не забудь, рыбка моя золотая!      

А   Дануся, обняв его так, как младшая сестра обнимает дорогого брата, прижалась   вздернутым носиком к его щеке и, горько плача, твердила:      

– Не   хочу в Цеханов без Збышка, не хочу в Цеханов.      

Юранд все   это видел, но не разгневался. Напротив, сам сердечно простился с юношей, а когда   уже сидел на коне, обернулся еще раз к нему и сказал:      

– Счастливо   оставаться, а на меня не гневайся!      

– Как   же мне на вас гневаться, коли вы отец Дануськи! – горячо ответил Збышко.      

Он   склонился к стремени Юранда, а тот крепко пожал ему руку и сказал:      

– Дай   бог тебе счастья во всем!.. Понимаешь?      

И уехал   прочь. Збышко, однако, понял, какой сердечностью были проникнуты его последние   слова, и, вернувшись к телеге, на которой лежал Мацько, обратился к старику со   следующими словами:      

– Знаете,   что я вам скажу: он бы и сам не прочь, да что-то ему мешает. Вы человек сметливый,   были в Спыхове – ну-ка, раскиньте умом, что тут за причина.      

Но   Мацько разнемогся совсем. Жар, который открылся у него утром, к вечеру так   увеличился, что старик стал забываться, вместо того чтобы ответить Збышку, он   уставился на него и удивленно спросил:      

– А   где это звонят?      

Збышко   испугался, ему пришло на ум, что раз больному слышится колокольный звон, видно,   у него уже смерть в головах. Подумал он и про то, что старик может умереть без   ксендза, без покаяния, и, значит, попасть коли не в самый ад, то на многие века   в чистилище. Он заторопился поэтому дальше, чтобы поскорее добраться до   какого-нибудь прихода, где Мацько мог бы в последний раз причаститься.      

Решено   было ехать всю ночь. Збышко сел на телегу с сеном, на которой лежал больной, и   бодрствовал до рассвета. Время от времени он давал старику вина, которым   снабдил их на дорогу купец Амылей, и Мацько, которого мучила жажда, пил с   жадностью, видно, чувствовал от этого облегчение. После второй кварты он даже   пришел в себя, а после третьей уснул таким крепким сном, что Збышко время от   времени склонялся над ним, чтобы убедиться, что старик не умер.      

При   одной мысли об этом им овладевала безысходная тоска. До той самой минуты, пока   его не бросили в Кракове в темницу, он не представлял себе, как крепко любит   своего дядю, который заменил ему отца с матерью. Только сейчас он это понял и   почувствовал вместе с тем, каким круглым сиротой останется он на свете после   смерти старика – без родных, кроме разве аббата, который держал в залоге   Богданец, без друзей и без помощи. В то же время ему пришло на ум, что если   Мацько умрет, так тоже по вине немцев, из-за которых и он сам чуть было не   поплатился головой, и погибли все его предки, мать Дануси и много, много   невинных людей, которых он знал или о которых слыхал от знакомых, – и он   просто диву дался. «Да неужто, – говорил он сам себе, – во всем   королевстве не найдется человека, который не был бы обижен ими и не жаждал бы мести?»   Ему вспомнились немцы, с которыми он дрался под Вильно, и он подумал, что,   пожалуй, и татары так жестоко не дерутся и что, пожалуй, на всем свете нет   народа жесточе немцев.      

Рассвет   прервал его размышления. День вставал ясный, но холодный. Мацько чувствовал себя   заметно лучше, дышал ровней и спокойней. Он проснулся только тогда, когда   солнце уже стало сильно пригревать, открыл глаза и сказал:      

– Полегчало   мне. Где это мы?      

– Подъезжаем   к Олькушу[47].   Знаете?.. Где серебро добывают и серебрщину отдают в королевскую казну.      

– Вот   бы нам все недра земные! То-то бы Богданец застроили!      

– Видно,   вам уже легче стало, – засмеялся Збышко. – Ого-го! И на каменный   замок хватило бы! Давайте-ка заедем к ксендзу, там мы и приют найдем, да и вы   поисповедаетесь. Все мы под богом ходим, но лучше, когда у человека совесть   чиста.      

– Я   человек грешный и покаюсь с радостью, – ответил Мацько. – Снилось мне   ночью, будто черти стаскивали с меня сапоги и между собой по-немецки болтали.   Благодарение создателю, полегче мне стало. А ты соснул ли хоть маленько?      

– Как   же мне было спать, когда я за вами глядел?      

– Так   приляг хоть немножко. Как приедем, я тебя разбужу.      

– Не   до сна мне!      

– Что   ж тебе спать не дает?      

Збышко   поглядел на дядю детскими своими глазами:      

– Что   ж, как не любовь? Да у меня от вздохов уже колики в животе. А не сесть ли мне   на коня, авось станет легче.      

И Збышко   соскочил с телеги и сел на коня, которого ему проворно подвел подаренный Завишей   турок. Мацько от боли то и дело хватался за бок, но, видно, думал не о своей   болезни, а о чем-то другом, потому что качал головой, причмокивал и наконец   сказал:      

– Дивлюсь   это я, дивлюсь и надивиться не могу, что это ты до девок так охоч, ведь ни отец   твой, ни я не были такими.      

Но   Збышко вместо ответа выпрямился вдруг в седле, подбоченился, поднял голову   вверх и залился песней:      

Плакал я   до зорьки, и роса уж пала.      

Где ж,   моя голубка, где ты запропала?      

Больше   не увижу девушки я красной, Выплачу от горя свои очи ясны.      

Эй!      

Это   «эй!» раскатилось по лесу, отдалось от придорожных деревьев и, отозвавшись эхом   вдали, замерло в лесной чаще.      

А Мацько   снова пощупал свой бок, в котором застряло немецкое жало, и сказал, покряхтывая:      

– В   старину люди поумней были – понял?      

Однако   задумался на минутку, словно вспоминая давние времена, и прибавил:      

– А   впрочем, и в старину дураки бывали.      

Но тут   они выехали из лесу, за которым увидели рудный двор, а за ним зубчатые стены Олькуша,   возведенные королем Казимиром, и колокольню костела, сооруженного Владиславом Локотком.      

 X      

       

Гостеприимный   приходский каноник, поисповедав Мацька, оставил путников на ночлег, так что они   выехали только на следующий день утром. За Олькушем они повернули в сторону Силезии,   вдоль границы которой должны были ехать до самой Великой Польши. Дорога большей   частью пролегала дремучим лесом, где на закате то и дело раздавался рык туров и   зубров, подобный подземному грому, а по ночам в чаще орешника сверкали глаза   волков. Но куда большая опасность грозила на этой дороге путникам и купцам от   немецких или онемечившихся силезских рыцарей, чьи небольшие замки высились то   там, то тут вдоль границы. Правда, во время войны короля Владислава с опольским   князем Надерспаном, которому помогали его силезские племянники, поляки   разрушили большую часть этих замков; все же здесь всегда надо было быть начеку   и, особенно после заката солнца, не выпускать из рук оружия.      

Однако   наши путники спокойно продвигались вперед, так что Збышку уже наскучила дорога,   и только однажды ночью на расстоянии одного дня езды до Богданца они услышали   позади конский топот и фырканье.      

– Кто-то   едет за нами, – сказал Збышко.      

Мацько,   который в эту минуту не спал, поглядел на звезды и, как человек опытный,   заметил:      

– Скоро   рассвет. На исходе ночи разбойники не стали бы нападать, им, как начинает   светать, пора по домам.      

Збышко   все-таки остановил телегу, построил своих людей поперек дороги, лицом к приближающимся   незнакомцам, а сам выехал вперед и стал ждать.      

Спустя   некоторое время он увидел в сумраке ночи десятка полтора всадников. Один из них   ехал впереди, в нескольких шагах от прочих, но, видно, не имел намерения   укрыться и громко распевал песню. Збышко не мог разобрать слов, но до слуха его   явственно долетало веселое «Гоп! Гоп!», которым незнакомец заканчивал каждый   куплет своей песни.      

«Наши!»   – сказал он про себя.      

Однако   через минуту крикнул:      

– Стой!      

– А   ты сядь! – ответил шутливый голос.      

– Вы   кто такие?      

– А   вы кто такие-сякие?      

– Вы   что за нами гонитесь?      

– А   ты что дорогу загородил?      

– Отвечай,   а то тетива натянута.      

– А   наша перетянута – стреляй!      

– Отвечай   по-людски, ты что, в беде не бывал, нужды не видал?      

На эти   слова Збышку ответили веселой песней:      

Нужда с   нуждой повстречались, На развилке в пляс пускались…      

Гоп!   Гоп! Гоп!      

Что ж   так лихо расплясались?      

Верно,   век уж не встречались…      

Гоп!   Гоп! Гоп!      

Збышко   поразился, услыхав такой ответ, а тем временем песня смолкла, и тот же голос   спросил:      

– А   как здоровье Мацька? Скрипит еще старина?      

Мацько   приподнялся на телеге и сказал:      

– Боже   мой, да ведь это наши!      

Збышко   тронул коня.      

– Кто   спрашивает про Мацька?      

– Да   это я, сосед, Зых из Згожелиц. Чуть не целую неделю еду за вами и расспрашиваю   про вас по дороге.      

– Господи!   Дядя! Да ведь это Зых из Згожелиц! – крикнул Збышко.      

И все   весело стали здороваться. Зых и в самом деле был их соседом и к тому же   человеком добрым, которого все любили за веселый нрав.      

– Ну,   как вы там поживаете? – спрашивал он, тряся руку Мацька. – Еще   скачете или уж не скачете?      

– Эх,   кончилось уж мое скаканье! – ответил Мацько. – До чего же я рад вас   видеть. Боже ты мой, будто я уж в Богданце!      

– А   что с вами? Я слыхал, вас немцы подстрелили.      

– Подстрелили,   собачьи дети! Жало застряло у меня между ребрами…      

– Боже   ты мой! Как же вы теперь? А медвежьего сала попить не пробовали?      

– Вот   видите, – сказал Збышко, – все советуют пить медвежье сало. Нам бы   только доехать до Богданца! Сейчас же пойду на ночь с секирой под борть.      

– Может,   у Ягенки есть, а нет, так я у соседей спрошу.      

– У   какой Ягенки? Разве вашу не Малгохной звали? – спросил Мацько.      

– Эх!   Какая там Малгохна! Третья осень с Михайла пойдет, как Малгохна в могиле.   Задорная была баба, царство ей небесное! Но Ягенка в мать уродилась, только что   еще молода…      

…Вон уж   видно горку нашу, Дочка вышла вся в мамашу…      

Гоп!   Гоп!      

…Говорил   я Малгохне: не лезь на сосну, коль тебе пятьдесят годов. Какое там! Влезла. А   сук под ней возьми и подломись, она и грянулась наземь! Скажу я вам, ямку   выбила в земле, да через три дня богу душу и отдала.      

– Упокой,   господи, ее душу! – сказал Мацько. – Помню, помню… подбоченится,   бывало, да начнет браниться, так слуги на сеновал прятались. Но хозяйка была   замечательная! Значит, с сосны свалилась?.. Скажи пожалуйста!      

– Свалилась,   как шишка на зиму… Ох, и горевал я! После похорон так напился, что, верите, три   дня не могли меня добудиться. Думали уж, что и я ноги протянул. А сколько я потом   слез пролил – море! Но и Ягенка у меня хорошая хозяйка. Все сейчас у нее на   руках.      

– Я   что-то плохо ее помню. От горшка два вершка была, когда я уезжал. Под конем   могла пройти, не достав до брюха. Эх, давно уж это было, сейчас она, верно,   выросла.      

– На   святую Агнешку пятнадцать ей стукнуло; но я ее тоже чуть не целый год не видал.      

– Где   же вы были? Откуда возвращаетесь?      

– С   войны. Какая мне нужда дома сидеть, коли у меня Ягенка?      

Хоть   Мацько и был болен, но, услышав о войне, насторожился и с любопытством спросил:      

– Вы,   может, были с князем Витовтом на Ворскле?      

– Был! –   весело ответил Зых из Згожелиц. – Только не дал ему бог удачи: страшное   поражение нанес нам Едигей. Сперва татары перестреляли нам коней. Татарин, он   не пойдет врукопашную, как христианский рыцарь, а стреляет издали из лука.   Нажмешь на него, а он убежит и опять из лука целится. Ну, что ты станешь с ним   делать! А у нас, слышь, в войске рыцари всђ силой своей похвалялись: «Мы,   дескать, ни копий не склоним, ни мечей из ножен не выхватим, копытами эту   нечисть растопчем!» Похвалялись это они, похвалялись, а тут как засвистят   стрелы, инда все кругом потемнело! Кончилась битва, и что же? Из десяти едва   один жив остался. Верите? Больше половины войска, семьдесят литовских и русских   князей, осталось на поле боя, а уж бояр да всяких дворян, как они там зовутся,   отроков[48],   что ли, так и за две недели не счел бы.      

– Слыхал   я про это, – прервал его Мацько. – И наших рыцарей, которые к князю   пошли на подмогу, тоже тьма полегло.      

– Да   и крестоносцев девять человек, которые тоже служили у Витовта. А уж наших – пропасть;   мы ведь народ такой – где другой прежде назад оглянется, мы оглядываться не   станем. Великий князь больше всего полагался на наших рыцарей и в битве никого,   кроме поляков, не хотел брать в свою охрану. Ха-ха! Все поле около него   усеялось трупами, а ему хоть бы что! Погиб пан Спытко из Мельштына, и мечник   Бернат, и стольник Миколай, и Прокоп, и Пшецлав, и Доброгост, и Ясько из   Лязевиц, и Пилик Мазур, и Варш из Михова, и воевода Соха, и Ясько из Домбровы,   и Петрко из Милославья, и Щепецкий, и Одерский, и Томко Лагода. Да разве их   всех перечтешь! А некоторых татары просто утыкали стрелами, так что они стали   похожи на ежей, – смех, да и только!      

Он и   впрямь рассмеялся, будто рассказывал веселенькую историю, и вдруг затянул   песню:      

Басурмана   знай натуру, Всю тебе исколет шкуру!      

– Ну,   а что же потом? – спросил Збышко.      

– Потом   великий князь бежал, а сейчас, как всегда, опять воспрянул духом. Он такой: чем   больше его пригнешь к земле, тем сильней распрямится, как ореховый прут.   Бросились мы тогда к Таванскому броду защищать переправу. Подоспела к нам и   новая горсточка рыцарей из Польши. Ну, ладно! Подошел на другой день Едигей, и   татар с ним тьма-тьмущая, но уж ничего не мог поделать. Ну и потеха была!   Сунется он к броду, а мы его в рыло. Никак не мог прорваться. Мы их и перебили,   и в плен захватили немало. Я сам поймал пятерых, вот везу их с собой в   Згожелицы. Днем поглядите, что это за рожи.      

– В   Кракове толковали, будто война может перекинуться и в королевство.      

– Ну,   Едигей не такой дурак. Он отлично знал, какие у нас рыцари, знал и то, что   самые славные остались дома, потому что королева была недовольна, что Витовт на   свой страх затеял войну. Ух, и хитер же старый Едигей! Он у Тавани тотчас   сообразил, что силы князя растут, и ушел себе прочь, за тридевять земель!..      

– А   вы вернулись?      

– Я   вернулся. Там больше нечего делать. А в Кракове я узнал, что вы выехали чуть   пораньше меня.      

– Так   вы знали, что это мы едем?      

– Знал,   я ведь на привалах всюду про вас спрашивал.      

Тут он   обратился к Збышку:      

– Господи   боже мой, да ведь я тебя в последний раз мальчишкой видал, а сейчас хоть и темно,   а можно догадаться, что молодец из тебя вышел, как тур. Ишь, сразу из   самострела хотел стрелять!.. Побывал уж, видно, на войне.      

– Я   на войне сызмальства. Пусть дядя скажет, какой из меня воин.      

– Незачем   дяде говорить мне об этом. Я в Кракове видал пана из Тачева, он мне про тебя   рассказывал… Сдается, этот мазур не хочет отдать за тебя свою дочку, ну, а я бы   не стал так кобениться, потому ты мне по нраву пришелся… Позабудешь ты свою   девушку, как увидишь мою Ягенку. Девка – что репа!..      

– А   вот и неправда! Не позабуду, хоть и десяток увижу таких, как ваша Ягенка.      

– Я   дам за ней Мочидолы с мельницей. Да на лугах, когда я уезжал, паслось десять добрых   кобылиц с жеребятами… Небось не один еще мне в ноги поклонится, чтоб я отдал за   него Ягну!      

Збышко   хотел было сказать: «Только не я!» – но Зых из Згожелиц снова стал напевать:      

Я вам в   ножки поклонюся, В жены дайте мне Ягнюсю!      

Эх, чтоб   вас!      

– У   вас все смешки да песни на уме, – заметил Мацько.      

– Да,   но скажите мне, что делают на небесах блаженные души?      

– Поют.      

– Ну,   вот видите. А отверженные плачут. Я предпочитаю попасть не к плачущим, а к поющим.   Апостол Петр тоже скажет: «Надо пустить его в рай, а то он, подлец, и в пекле   запоет, а это никуда не годится». Гляньте – уж светает.      

Действительно,   уже вставал день. Через минуту все выехали на широкую поляну, где уже было   совсем светло. На озерце, занимавшем большую часть поляны, рыбаки ловили рыбу;   при виде вооруженных людей они бросили невод, выскочили из воды и, поспешно   схватившись за дреколья, замерли с воинственным видом, готовые к бою.      

– Они   приняли нас за разбойников, – засмеялся Зых. – Эй, рыбаки, чьи вы   будете?      

Те еще   некоторое время стояли в молчании, недоверчиво поглядывая на путников, пока   наконец старший рыбак не признал в незнакомцах рыцарей и не ответил:      

– Да   мы ксендза аббата из Тульчи.      

– Это   наш родич, – сказал Мацько, – у него в залоге Богданец. Верно, и леса   его, только аббат, должно быть, недавно их купил.      

– Как   бы не так! – возразил Зых. – Он за эти леса воевал с Вильком из   Бжозовой и, видно, отвоевал их. Еще год назад они за всю эту сторону должны   были драться конные на копьях и на длинных мечах; уехал я и не знаю, чем это   кончилось.      

– Ну,   мы с ним свояки, – заметил Мацько, – с нами он драться не станет,   может быть, и выкупа поменьше возьмет.      

– Может   быть. Если с ним по-хорошему, так он и свое готов отдать. Не аббат, а рыцарь,   шлем надевать ему не в диковину. И при всем том набожен и уж так-то хорошо   служит. Да вы, верно, сами помните… Как рявкнет на обедне, так ласточки под   крышей из гнезд вылетают. Ну, и люди еще больше господа славят.      

– Как   не помнить! Бывало, как дохнет, так в десяти шагах свечи гаснут. Приезжал он   хоть разок в Богданец?      

– А   как же! Приезжал. Пятерых новых мужиков с женами поселил на росчисти. И к нам,   в Згожелицы, тоже наезжал, – вы знаете, он у меня Ягенку крестил, старик   ее очень любит и называет доченькой.      

– Дай-то   бог, чтобы он мне мужиков оставил, – сказал Мацько.      

– Подумаешь!   Что для такого богача пятеро мужиков! Да если Ягенка его попросит, он оставит.      

Разговор   на некоторое время оборвался, потому что из-за темного бора и из-за румяной   зари поднялось ясное солнце и залило все кругом своим светом. Рыцари   приветствовали восходящее солнце обычным «Слава Иисусу Христу!», а затем,   перекрестившись, стали творить утреннюю молитву.      

Зых   кончил первым и, ударив себя несколько раз в грудь, обратился к товарищам:      

– Ну,   а теперь дайте я на вас погляжу хорошенько. Ну, и изменились же вы оба!.. Вам,   Мацько, перво-наперво надо поправиться. Придется Ягенке этим заняться, а то в   вашем доме бабы днем с огнем не сыщешь… Видно, видно, что осколок застрял у вас   между ребрами… Плохо дело…      

Затем он   повернулся к Збышку:      

– Ну-ка,   покажись и ты… Боже милостивый! Да я помню, как ты маленький, бывало, уцепишься   жеребенку за хвост и взберешься к нему на спину, а теперь, погляди-ка, какой из   тебя вышел рыцарь!.. Лицом красная девица, а в плечах ничего, широк… Этакий и с   медведем мог бы схватиться…      

– Что   ему медведь! – ответил на это Мацько. – Помоложе был, когда фризу   пятерней все усы вырвал, тот, видишь ли, голоусым его назвал, ну, а ему это не   понравилось.      

– Знаю, –   прервал Зых старика. – И то, что вы после дрались с фризами и захватили   всех их слуг. Все это мне рассказывал пан из Тачева:      

Немец   здорово нажился, Лег в могилу в чем родился.      

Гоп!   Гоп!      

И он   стал весело подмигивать Збышку, а тот тоже воззрился с любопытством на его длинную,   как жердь, фигуру, на худое лицо с огромным носом и круглые смеющиеся глаза.      

– О! –   воскликнул Збышко. – Да если только дядя, бог даст, выздоровеет, то с   таким соседом не соскучишься.      

– Лучше   иметь веселого соседа, – ответил Зых, – потому что с ним не   поссоришься. А теперь послушайте-ка, что я вам по-хорошему, по-христиански   скажу. Давно вы не были дома, там у вас, в Богданце, мерзость запустения. Я не   про хозяйство говорю, нет, аббат хорошо хозяйничал… и леса делянку выкорчевал,   и на росчисти новых мужиков поселил… Но сам-то он только наезжает в Богданец,   значит, в кладовой у вас пусто, да и в доме хорошо если найдется лавка да   охапка гороховой соломы для спанья, а ведь больному нужны удобства. Знаете что:   давайте поедем со мной в Згожелицы. Погостите у меня месячишко-другой, я очень   буду рад вам, а Ягенка тем временем о Богданце подумает. Вы уж только во всем   на нее положитесь, ни о чем не думайте… Збышко будет наезжать в Богданец, чтобы   присмотреть за хозяйством, и ксендза аббата я привезу вам в Згожелицы, так что   вы мигом тут с ним разочтетесь… А за вами, Мацько, дочка как за родным отцом   будет ходить – ну, а вы знаете, больному человеку нет ничего лучше, когда баба   за ним поухаживает. Ну же! Голубчики! Соглашайтесь!      

– Все   знают, что вы хороший человек и всегда были таким, – ответил растроганный   Мацько, – но коли суждено мне помереть от проклятой занозы, что сидит у   меня между ребрами, так уж лучше на своем пепелище. К тому же дома, коли ты и   болен, все равно и порасспросишь кой о чем, и приглядишь, и порядок кое в чем   наведешь. Коли зовет тебя господь на тот свет, что ж, ты тут не властен! Лучше   ли, хуже ли будут глядеть за тобой, все равно не отвертишься. А к походной   жизни мы привычны. Кто несколько лет спал на голой земле, для того и охапка   гороховой соломы хороша. Но спасибо вам за ваше доброе сердце, и ежели я не смогу   вас за это отблагодарить, так Збышко, даст бог, в долгу не останется.      

Зых из   Згожелиц, который и в самом деле славился своей добротой и отзывчивостью, продолжал   настаивать на своем и упрашивать соседей; но Мацько уперся: помирать, так в   своем углу! Целые годы снился ему Богданец во сне, и сейчас, когда родное   гнездо чуть не рядом, ни за что на свете он не бросит его, хоть бы последнюю   ночь пришлось ему там ночевать. Бог и так милостив, что дал ему силы дотащиться   сюда.      

Тут   старик утер слезы, которые навернулись ему на глаза, огляделся кругом и сказал:      

– Коли   это леса Вилька из Бжозовой, то после полудня мы будем дома.      

– Не   Вилька из Бжозовой, а уже аббата, – заметил Зых.      

Больной   Мацько улыбнулся и немного погодя ответил:      

– Коли   аббата, так, может, когда-нибудь будут нашими.      

– Смотрите-ка,   только что говорил о смерти, – весело воскликнул Зых,      

– а   сейчас уж хочет пережить аббата.      

– Да   это не я, а Збышко его переживет.      

Дальнейший   разговор прервали донесшиеся издалека звуки рогов в лесу. Зых тотчас придержал   коня и стал прислушиваться.      

– Должно   быть, кто-то охотится, – сказал он. – Погодите.      

– Может,   аббат. Вот бы хорошо было, если бы мы сейчас с ним встретились.      

– Тише!      

И Зых   повернулся к людям:      

– Стой!      

Все   остановились. Рога затрубили ближе, а через минуту раздался собачий лай.      

– Стой! –   повторил Зых. – Сюда идут!      

Збышко   соскочил с коня и крикнул:      

– Дайте   самострел! Может, зверь выбежит на нас! Скорей! Скорей!      

И,   вырвав самострел из рук слуги, он упер его в землю, прижал животом, наклонился,   выгнул спину, как лук, и, схватив тетиву обеими руками, в мгновение ока натянул   ее на железный запор, вложил стрелу и бросился в лес.      

– Натянул!   Без рукояти натянул! – прошептал Зых, изумленный такой необыкновенной силой.      

– Он   у меня молодчина! – прошептал с гордостью Мацько.      

Тем   временем звуки рогов и собачий лай послышались еще ближе, и вдруг справа в лесу   раздался тяжелый топот, треск кустов и ветвей, и на дорогу из чащи вынесся   стрелой старый бородатый зубр с огромной, низко опущенной головой, с налитыми   кровью глазами и высунутым языком, задыхающийся, страшный. Подбежав к   придорожному рву, он одним махом перескочил через него, упал с разбега на   передние ноги, но тотчас поднялся и, казалось, готов был уже скрыться в лесной   чаще по другую сторону дороги, когда вдруг зловеще зажужжала тетива самострела,   послышался свист стрелы, и зверь встал на дыбы, завертелся на месте, взревел и,   как громом сраженный, повалился наземь.      

Збышко   выглянул из-за дерева, опять натянул тетиву и, готовясь пустить новую стрелу,   подкрался к поверженному быку, который еще рыл задними ногами землю.      

Однако,   взглянув на зверя, он спокойно повернулся к своим и крикнул им издали:      

– Так   метко попал, что он даже под себя пустил!      

– А   чтоб тебя! – сказал, подъезжая, Зых. – Одной стрелой уложил!      

– Да   ведь близко, а стрела бьет со страшной силой. Посмотрите: не только жало, вся   ушла под лопатку.      

– Охотники   уже недалеко, они, наверно, заберут его.      

– Не   дам! – отрезал Збышко. – Я его на дороге убил, а дорога ничья.      

– А   если это аббат охотится?      

– Если   аббат, так пускай забирает.      

Тем   временем из лесу вырвалось десятка полтора собак. Завидев зверя, они с   пронзительным визгом кинулись на него, сбились в кучу и стали грызться между   собой.      

– Сейчас   и охотники подоспеют, – сказал Зых. – Смотри, вон они, только выехали   из лесу повыше нас и еще не видят зверя. Эй! Эй! Сюда! Сюда! Вот он лежит!   Вот!..      

Внезапно   Зых смолк, прикрыл рукой глаза и через минуту произнес:      

– Господи   боже! Что это? Ослеп я, или мне мерещится?..      

– Один   на вороном коне впереди едет, – сказал Збышко.      

Но Зых   вдруг крикнул:      

– Иисусе   Христе! Да это, сдается, Ягенка!      

И   неожиданно заорал:      

– Ягна!   Ягна!..      

И тут же   погнал вперед своего меринка; но не успел он пустить его рысью, как Збышко увидел   самое удивительное зрелище на свете. Сидя по-мужски на горячем вороном коне, к   ним во весь опор скакала девушка с самострелом в руке и с рогатиной за плечами.   От стремительной скачки волосы у нее распустились, к ним пристали шишки хмеля;   лицо ее было румяно, как заря, рубашка на груди распахнута, а поверх рубашки   накинут сердак овчиной наружу. Подскакав к путникам, девушка осадила коня; с   минуту на лице ее изображались то сомнение, то изумление, то радость, пока   наконец она не уверилась окончательно, что все это не сон, а явь, и не крикнула   тонким, еще детским голосом:      

– Папуся!   Миленький папуся!      

В   мгновение ока она соскользнула со своего вороного и, когда Зых тоже соскочил с   коня, чтобы поздороваться с дочкой, бросилась отцу на шею. Долгое время Збышко   слышал только звуки поцелуев и два слова: «Папуся! Ягуся! Папуся! Ягуся!» –   которые отец с дочерью в восторге повторяли без конца.      

К ним   уже подъехали люди, подъехал и Мацько на телеге, а они все еще повторяли: «Папуся!   Ягуся!» – и все еще обнимали друг друга. Когда они наконец нацеловались и   наобнимались, Ягенка забросала отца вопросами:      

– С   войны возвращаетесь? Здоровы?      

– С   войны. С чего это мне не быть здоровым? А как ты? А младшие братишки? Надеюсь,   здоровы, а? Иначе ты бы не скакала по лесам. Но что это ты здесь делаешь,   дочка?      

– Да   вот, как видите, охочусь, – смеясь, ответила Ягенка.      

– В   чужих лесах?      

– Аббат   позволил. И псарей прислал мне с собаками.      

Тут она   повернулась к своей челяди:      

– Ну-ка,   отгоните собак, а то изорвут шкуру!      

А затем   опять обратилась к Зыху:      

– Ах,   как я рада, как я рада, что вы приехали!.. У нас все благополучно.      

– А   ты думаешь, я не рад? – сказал Зых. – Дай-ка, дочка, я еще разок тебя   чмокну!      

И они   снова стали целоваться, а когда кончили, Ягна сказала:      

– Далеконько   мы от дому отбились… Ишь куда заскакали, покуда травили этого зверину. Пожалуй,   две мили гнали, кони и то притомились. Но какой могучий зубр, видали?.. Верных   три стрелы я в него всадила, а последней, должно быть, и кончила.      

– Всадить-то   всадила, да не кончила: его вон тот молодой рыцарь подстрелил.      

Ягенка   откинула рукой прядь волос, спустившуюся на глаза, и бросила на Збышка быстрый   и не особенно доброжелательный взгляд.      

– Знаешь,   кто это? – спросил Зых.      

– Нет,   не знаю.      

– И   не диво, что ты его не признала, вон как он вырос. Ну, а может, признаешь   старого Мацька из Богданца?      

– Боже   мой! Так это Мацько из Богданца! – воскликнула Ягенка.      

И,   подойдя к телеге, она поцеловала Мацьку руку.      

– Вы   ли это?      

– Я   самый. Только вот на телеге, потому немцы меня подстрелили.      

– Какие   немцы? Война была с татарами. Уж это-то я знаю, – сколько я батюшку молила   взять меня с собой.      

– Война-то   была с татарами, да мы на ней не были, мы со Збышком воевали тогда на Литве.      

– А   где же Збышко?      

– Неужто   ты его не признала? – засмеялся Мацько.      

– Так   это Збышко? – воскликнула девушка, снова бросив взгляд на юношу.      

– Конечно!      

– Ну,   подставляй ему губы, вы ведь знакомы! – весело крикнул Зых.      

Ягенка с   живостью повернулась к Збышку, но вдруг попятилась и, закрывшись рукой, сказала:      

– Мне   стыдно…      

– Мы   ведь с малых лет знакомы! – заметил Збышко.      

– Да!   Хорошо знакомы. Я помню вас, хорошо помню. Лет восемь назад вы приехали как-то   к нам с Мацьком, и покойница матушка принесла нам орехов с медом. Не успели   старшие выйти из горницы, как вы ткнули мне кулаком в нос да сами орехи и   съели!      

– Сейчас   он бы этого не сделал! – сказал Мацько. – Он и у князя Витовта бывал,   и в краковском замке, так что знает придворный обычай.      

Но тут   Ягенка вспомнила совсем про другое и, обратившись к Збышку, спросила:      

– Так   это вы убили зубра?      

– Я.      

– Давайте   поглядим, где у него торчит стрела.      

– Да   ее не увидишь, она вся ушла под лопатку.      

– Брось,   не спорь, – сказал Зых. – Все мы видели, как он подстрелил зубра, да   то ли еще: ты знаешь, он вмиг натянул самострел без рукояти.      

Ягенка в   третий раз поглядела на Збышка, на этот раз с удивлением.      

– Вы   без рукояти самострел натянули? – спросила она.      

Уловив в   ее голосе недоверие, Збышко упер в землю самострел со спущенной тетивой, вмиг   натянул его так, что заскрипела железная дуга, и, желая показать, что знает   придворный обычай, преклонил колено и протянул самострел Ягенке.      

Вместо   того чтобы взять у него из рук самострел, девушка неожиданно покраснела, сама   не зная почему, и стала торопливо завязывать под горлом домотканую сорочку,   раскрывшуюся от быстрой езды по лесу.      

 XI      

       

На   другой день после приезда в Богданец Мацько и Збышко принялись за осмотр своих   старых владений и вскоре убедились, что Зых из Згожелиц был прав, когда   говорил, что на первых порах им дома придется туго.      

С   хозяйством дела шли не так уж плохо. Поля кое-где были возделаны прежними их   мужиками или новыми поселенцами аббата. Когда-то в Богданце было гораздо больше   земельных угодий; но в битве под Пловцами род Градов почти совсем погиб, стало   не хватать работников, а после набега учиненного силезскими немцами, и войны   Гжималитов с Наленчами некогда плодородные нивы Богданца почти сплошь поросли   лесом. Одному Мацьку поднять хозяйство было не под силу. Лет пятнадцать назад   он тщетно пытался привлечь вольных крестьян из Кшесни, отдав им землю исполу,   но они предпочли оставаться на собственных клочках, чем возделывать чужую   землю. Правда, ему удалось прельстить кое-кого из бродяжьего люда, захватить в   войнах десятка полтора невольников, переженить и расселить всех их по хатам – и   деревня таким образом стала подниматься. Но уж очень все это было трудно, и,   как только представился случай, Мацько поспешил отдать Богданец в залог,   справедливо полагая, что богатому аббату легче будет освоить землю, а он со   Збышком добудут тем временем на войне невольников и денег. Аббат оказался   дельным хозяином. Он увеличил на пять крестьянских семей рабочую силу,   приумножил стадо скота и табун лошадей, построил амбар, плетеный коровник и   такую же конюшню. Но в Богданце он постоянно не жил и о доме не заботился, так   что Мацько, который иногда мечтал найти после возвращения усадьбу, обнесенную   рвом и острогом, застал все в прежнем виде, с той лишь разницей, что углы у   дома покосились и весь он так осел и врос в землю, что показался старику еще   приземистей, чем раньше.      

Дом   состоял из обширных сеней, двух больших горниц с боковушами и кухни. Окна в горницах   были затянуты пузырем, посредине в глинобитном полу был сложен очаг; топили   по-черному, и дым выходил в щели в потолке. Этот совершенно почерневший потолок   в лучшие времена служил коптильней, – на вбитых в балки колышках   подвешивали тогда свиные, кабаньи, медвежьи и лосиные окорока, оленьи и   серновые огузки, воловьи хребты и целые кольца колбас. Однако сейчас крючья в   Богданце были так же пусты, как и полки вдоль стен, где в других шляхетских   домах стояли оловянные и глиняные миски. Только под полками стены не казались   такими голыми. Збышко велел слугам развесить там панцири, шлемы, короткие и   длинные мечи, рогатины, вилы, самострелы, рыцарские копья и, наконец, щиты,   секиры да конские чепраки. Оружие и броня чернели от дыма, и их приходилось   часто чистить, зато все было под рукой, да и шашель не точил древки копий, ложа   самострелов и рукояти секир. Дорогие одежды предусмотрительный Мацько велел   перенести в боковушу, которая служила ему спальней.      

В   передних горницах, под затянутыми пузырем окнами, стояли столы, сколоченные из   сосновых досок, и такие же скамьи; хозяева за стол садились вместе с челядью.   Не много было нужно людям, за годы войны отвыкшим от удобств; но в Богданце не   хватало хлеба, муки и прочих припасов, особенно же утвари. Мужики принесли   своим хозяевам все что могли; но Мацько возлагал надежды главным образом на   соседей, рассчитывая, что они, как всегда бывает в таких случаях, придут соседу   на помощь; что до Зыха из Згожелиц, то он и в самом деле не обманулся в своих   ожиданиях.      

На   другой день после приезда старик посиживал себе на бревне перед домом,   наслаждаясь прекрасной осенней погодой, когда во двор на том же вороном коне   въехала Ягенка. Слуга, который колол у плетня дрова, хотел помочь ей спешиться,   но она вмиг сама спрыгнула на землю и подошла к Мацьку, запыхавшаяся от быстрой   езды и румяная, как яблочко.      

– Слава   Иисусу Христу! Я приехала передать вам поклон от батюшки и справиться о вашем   здоровье.      

– Да   не хуже, чем было в пути, – ответил Мацько. – Я хоть отоспался на своей   постели.      

– Очень   уж у вас, должно быть, неудобно, а вы человек больной, вам уход нужен.      

– Мы   народ крепкий. Оно попервоначалу хоть и нет удобств, да и голода нету. Велели   мы вола зарезать да пару овец, вот мяса у нас и вдосталь. Бабы мучицы да яиц   принесли, маловато, правда, ну, а все-таки хуже всего у нас с утварью.      

– Я   велела нагрузить для вас две телеги. На одной везут две постели и утварь, а на   другой – всякий припас. Лепешки, муку, сало, сушеные грибы, бочонок пива да   бочонок меду – всего понемножку, что только нашлось в доме.      

Мацько,   который всегда был рад любому прибытку, погладил Ягенку по голове и сказал:      

– Спасибо   и тебе, и твоему батюшке. Как разживемся, все отдадим.      

– Что   вы! Да разве мы немцы, чтоб дареное отбирать назад!      

– Ну,   тогда вдвойне спасибо. Говорил твой батюшка, что очень ты у него хозяйка   хорошая. Так это ты цельный год одна заправляла всем в Згожелицах?      

– Да   пришлось!.. Коли вам еще что понадобится, так вы кого-нибудь из слуг пришлите,   да потолковей, чтоб знал, чего надобно, – а то приедет еще такой дурень,   что и знать толком не будет, зачем его послали.      

Тут   Ягенка стала украдкой поглядывать по сторонам; заметив это, Мацько заулыбался.      

– Кого   это ты ищешь? – спросил он.      

– Да   нет, никого!      

– Я   Збышка пришлю поблагодарить тебя с батюшкой за подарок. Ну как, пришелся тебе   Збышко по вкусу?      

– Да   я не присматривалась!      

– А   ты присмотрись, вот он и сам идет.      

От   водопоя в самом деле шел Збышко; увидев Ягенку, он ускорил шаг. На нем был   лосиный кафтан и круглая поярковая шапочка, какие надевают под шлем, волосы,   ровно подстриженные над бровями, не были убраны под сетку и золотыми кудрями   рассыпались по плечам; Збышко шел скорым шагом, рослый, пригожий, прямо   оруженосец из знатного дома.      

Ягенка   совсем от него отвернулась, желая показать, что она приехала к одному только Мацьку;   но Збышко весело поздоровался с нею и, взяв ее руку, поднес к губам, несмотря   на сопротивление девушки.      

– С   чего это ты мне руку целуешь? – спросила она. – Разве я ксендз?      

– Не   противьтесь! Это такой обычай.      

– Да   коли б он тебе и другую руку поцеловал за то, что ты привезла, – вмешался   Мацько, – и то не было б много.      

– Что   привезла? – спросил Збышко, озираясь и ничего не видя, кроме вороного   коня, стоявшего на приколе.      

– Телеги   еще не приехали, скоро будут, – ответила Ягенка.      

Мацько   стал перечислять все, что девушка привезла, ничего при этом не пропуская; когда   он вспомнил про две постели, Збышко сказал:      

– Да   я бы и на шкуре зубра поспал, но спасибо вам за то, что и про меня не забыли.      

– Это   не я, а батюшка, – краснея, ответила девушка. – Коли вам на шкуре   лучше, что ж, никто не неволит…      

– Я   привык на чем придется. На поле боя случалось спать с убитым крестоносцем в   головах.      

– Неужто   вам случилось убить крестоносца? Да нет, вряд ли!      

Збышко   вместо ответа рассмеялся.      

– Побойся   ты, девушка, бога! – воскликнул Мацько. – Ты его совсем не знаешь!   Ничего он другого не делал, только немцев бил, так что стон стоял. Он готов   драться на копьях, на секирах, как угодно, а уж коли завидит издали немца, нет   ему удержу, так и рвется в бой. В Кракове он даже хотел напасть на посла   Лихтенштейна и за это чуть не поплатился головой. Вот он какой молодец! Я тебе   и про двух фризов расскажу, у которых мы захватили и людей, и такую богатую добычу,   что половины ее хватило бы на выкуп Богданца.      

И Мацько   стал рассказывать о поединке с фризскими рыцарями, а затем и о других приключениях,   которые с ними случались, и о других подвигах, которые им пришлось совершить.   Из-за стен и в открытом поле бились они с самыми славными рыцарями, какие   только живут в чужих краях. Бились с немцами, бились с французами, бились с   англичанами и бургундцами. Случалось бывать им в таких жестоких битвах, когда   кони, люди, оружие, немцы и перья – все мешалось в кучу. А чего только они при   этом не навидались! Видали они и замки крестоносцев из красного кирпича, и   литовские деревянные городки и храмы, каких здесь не встретишь во всей околице,   и города, и дремучие леса, где по ночам жалобно стонали изгнанные из капищ   литовские божки, и всякие иные чудеса, и, когда дело доходило до драки, Збышко   всегда был впереди, так что самые славные рыцари не могли на него надивиться.      

Ягенка   присела на бревно рядом с Мацьком и, раскрыв рот, слушала рассказ старика и так   вертела головкой то в сторону Мацька, то в сторону Збышка, точно она была у нее   на шарнирах; при этом глаза девушки все с большим восхищением останавливались   на молодом рыцаре. Когда Мацько наконец кончил, она вздохнула и сказала:      

– И   какое это счастье уродиться хлопцем!      

Но   Збышко, который, слушая рассказ Мацька, тоже все приглядывался к Ягенке, думал,   видно, о другом, потому что неожиданно сказал:      

– Какая   же вы красавица!      

То ли с   досадой, то ли с грустью Ягенка ответила:      

– Уж   будто вы краше не видывали.      

Збышко,   положа руку на сердце, мог сказать ей, что не много случалось ему видеть таких   красавиц: она просто кипела здоровьем, силой и молодостью. Старый аббат не зря   говорил, что Ягенка схожа и на сосенку, и на калину. Все в ней было красиво: и   стройный стан, и широкие плечи, и точеная грудь, и алые губы, и быстрые голубые   глаза. И оделась она в этот раз получше, чем в лесу на охоте. На шее у нее были   красные бусы, шубка, крытая зеленым сукном, была раскрыта на груди, юбка   домотканая в полоску, сапожки новые. Даже старый Мацько обратил внимание на   красивый наряд девушки и, с минуту поглядев на нее, спросил:      

– Что   это ты разрядилась, как на престольный праздник?      

Но она   вместо ответа крикнула:      

– Едут,   едут!..      

Когда   телеги въехали во двор, она побежала навстречу, а за нею последовал Збышко. К   большому удовольствию Мацька, телеги разгружали до самого заката; каждую вещь   старик рассматривал по отдельности и при этом знай похваливал Ягенку. Уже   совсем смерклось, когда девушка стала собираться домой. Когда она хотела сесть   на коня, Збышко неожиданно подхватил ее, и не успела она слово вымолвить, как   он поднял ее вверх и усадил в седло. Ягенка зарумянилась, как алая зорька, и,   повернувшись к нему лицом, сказала вполголоса:      

– Какой   же вы богатырь!..      

Не   заметив в темноте ни румянца ее, ни смущения, Збышко рассмеялся и спросил:      

– А   зверей вы не боитесь?.. Ведь уж ночь!      

– На   телеге лежит рогатина… подайте мне ее.      

Збышко   пошел к телеге, достал рогатину и подал ее Ягенке.      

– Будьте   здоровы! – попрощался он с девушкой.      

– Будьте   здоровы!      

– Спасибо   вам за все! Завтра, а нет, так послезавтра, я приеду спасибо сказать и вам, и   вашему батюшке за ваше доброе сердце.      

– Приезжайте!   Мы будем вам рады. Ну, трогай!      

И,   тронув коня, она через минуту скрылась в придорожных кустах.      

Збышко   вернулся к дяде.      

– Вам   домой пора.      

Но   Мацько, не поднимаясь с бревна, сказал:      

– Эх!   Что за девушка! Все кругом от нее будто стало светлей!      

– Это   верно!      

На   минуту воцарилось молчание. Глядя, как в небе зажигаются звезды, Мацько,   казалось, о чем-то раздумывал, затем снова сказал будто про себя:      

– И   ласкова-то, и хозяйка хорошая, а ведь ей всего пятнадцать лет…      

– Да, –   сказал Збышко, – старый Зых бережет ее как зеницу ока.      

– Он   говорил, что даст за ней Мочидолы, а там на лугах пасется табунок кобылиц с   жеребятами.      

– Не   в мочидольских ли лесах страшные болота?..      

– Зато   там бобровьи гоны.      

И снова   воцарилось молчание. Некоторое время Мацько искоса поглядывал на Збышка, а затем   спросил: