1 2 3 4 5 6 7 8 9 
 Глава XIV    

     

Несколько  дней Хилон нигде не появлялся. Виниций же, с тех пор как услыхал от Акты, что  Лигия его любила, еще сильнее горел желанием ее найти и начал поиски на свой  страх и риск – он не хотел, да и не смог бы просить помощи у императора,  пребывавшего в тревоге по поводу болезни маленькой Августы.    

Не  помогли жертвоприношения в храмах, ни молебствия, ни обеты, не помогло  врачебное искусство и всевозможные колдовские средства, к которым прибегали в  отчаянии. Спустя неделю ребенок умер. Двор и Рим погрузились в траур. Император,  который при рождении дочки сходил с ума от радости, теперь сходил с ума от  горя: он заперся в своих покоях, два дня не принимал пищи и, хотя во дворце  толпились сенаторы и августианы, спешившие выразить свое горе и соболезнование,  не желал никого видеть. Сенат собрался на чрезвычайное заседание, на котором  умершая девочка была провозглашена богиней; было решено соорудить ей храм и  назначить для служения ей особого жреца. А пока в память умершей приносили  жертвы, отливали ее статуи из драгоценных металлов, и похороны ее были  совершены с неслыханной торжественностью – народ дивился необузданным  проявлениям скорби, которым предавался император; народ плакал с ним вместе,  тянул руки за подачками, а главное, развлекался необычным зрелищем.    

Петрония  эта смерть встревожила. Весь Рим уже знал, что Поппея ее приписывает действию  чар. Вслед за Поппеей это повторяли и врачи, которые таким образом могли  оправдать тщетность своих усилий, и жрецы, чьи жертвоприношения оказались  напрасными, и дрожавшие за свою жизнь знахари, и народ. Петроний теперь был  даже рад тому, что Лигия сбежала; семье Авла он не желал зла, но он также  беспокоился о благе своем и Виниция. Поэтому, как только убрали поставленный  перед Палатином в знак траура кипарис, Петроний поспешил на прием, устроенный  для сенаторов и августианов, дабы самому убедиться, насколько Нерон дал веру  россказням о чарах, и предотвратить возможные последствия.    

Зная  Нерона, он также допускал, что тот, хотя сам в колдовство не верил, станет  притворяться, будто верит, – чтобы заглушить свое горе, чтобы кому-нибудь  отомстить и, наконец, чтобы пресечь предположения, будто боги начали его карать  за злодейства. Петроний не допускал мысли, что император мог даже собственное  дитя любить искренне и глубоко, хотя и изображал бурное чувство, зато ему было  ясно, что скорбь свою Нерон будет преувеличивать. И он не ошибся. Нерон  выслушивал утешительные речи сенаторов и всадников с каменным лицом, неподвижно  устремив взор в одну точку, и было видно, что, если он и в самом деле страдает,  его в то же время не покидает мысль о том, какое впечатление производит его  скорбь на окружающих, и он позирует, подражая Ниобе[199], представляет сцену  отцовской скорби, как если бы то выступал актер в театре. Но и тут он не мог  долго выдержать позу безмолвной и словно окаменевшей печали – то и дело он  приподнимал руку и как бы посыпал голову прахом земным, временами глухо стонал,  а завидев Петрония, вскочил на ноги и трагическим тоном возгласил так, чтобы  все могли его слышать:    

– Увы!  И ты повинен в ее смерти! Ведь по твоему совету проник в эти стены злой дух,  который одним взглядом высосал жизнь из ее груди! Горе мне! Я хотел бы, чтобы  очи мои не глядели на свет Гелиоса![200]  Горе мне! Увы! Увы!    

И, все  повышая голос, он перешел на безудержный крик. Тогда Петроний, мгновенно решив  поставить все на один бросок костей, вытянул руку, резко сдернул с шеи Нерона  шелковый платок, который тот носил постоянно, и прикрыл им Нерону рот.    

– Государь, –  торжественно произнес Петроний, – сожги с горя Рим и мир, но сохрани нам  твой голос!    

Присутствующие  опешили, сам Нерон опешил на миг, один Петроний стоял с невозмутимым видом. Он  хорошо знал, что делает. Он помнил, что Терпносу и Диодору был дан строгий  приказ прикрывать императору рот, если он, слишком повышая голос, подвергал его  опасности.    

– О  император, – продолжал Петроний столь же торжественно и печально, –  мы понесли безмерную утрату, так пусть же останется нам в утешение хоть это  сокровище.    

Лицо  Нерона задергалось, еще минута, и из его глаз потекли слезы; он вдруг положил  руки на плечи Петронию и, припав головою к его груди, стал, всхлипывая,  повторять:    

– Ты  один из всех об этом подумал, ты один, Петроний! Ты один!    

Тигеллин  пожелтел от зависти, а Петроний сказал:    

– Поезжай  в Анций. Там она появилась на свет, там снизошла на тебя радость, там снизойдет  исцеление. Пусть морской воздух освежит твое божественное горло, пусть грудь  твоя вдохнет соленую влагу. Мы же, преданные твои друзья, последуем за тобою  повсюду, и, если мы будем утешать твою печаль дружбой, ты нас утешишь песней.    

– Да, –  жалобно ответил Нерон, – я напишу гимн в ее честь и сочиню к нему музыку.    

– А  потом отправишься искать солнечного тепла в Байях.    

– А  потом – забвения в Греции!    

– На  родине поэзии и песни!    

И  каменно тяжелое, мрачное настроение владыки постепенно рассеивалось, как  рассеиваются тучи, закрывающие солнце. Завязалась беседа, вначале еще как бы  полная грусти, но также и всяческих замыслов на будущее – о путешествиях,  артистических выступлениях, даже о торжествах по случаю прибытия царя Армении  Тиридата[201].  Тигеллин попытался было еще раз упомянуть о чарах, но Петроний, уже уверенный в  победе, открыто принял вызов.    

– Думаешь  ли ты, Тигеллин, – сказал он, – что колдовство может вредить богам?    

– Сам  император о нем говорил, – возразил придворный.    

– Это  горе говорило; а не император, но что об этом думаешь ты?    

– Да,  боги слишком могущественны, чтобы им мог быть опасен сглаз.    

– Будешь  ли ты отрицать божественность императора и его семьи?    

– Peractum  est[202], –  пробурчал стоявший рядом Эприй Марцелл[203],  повторяя возглас народа в цирке, когда гладиатор на арене получал такой удар,  что добивать уже не требовалось.    

Тигеллин  подавил свою ярость. Между ним и Петронием существовало давнее соперничество за  милость Нерона – преимущество Тигеллина было в том, что перед ним Нерон ни в  чем не стеснялся, но при всякой стычке Петроний до сих пор побеждал его своим  умом и находчивостью.    

Так  произошло и теперь. Тигеллин умолк и лишь отмечал в уме тех сенаторов и  всадников, которые, едва Петроний удалился в глубину зала, сразу его окружили,  полагая, что после случившегося он непременно будет первым любимцем императора.    

Покинув  дворец, Петроний направился к Виницию и рассказал ему о своем столкновении с  императором и с Тигеллином.    

– Я  отвел опасность не только от Авла Плавтия и Помпонии, а заодно и от нас обоих,  но даже от Лигии – теперь ее не станут разыскивать, хотя бы потому, что я  убедил эту меднобородую обезьяну ехать в Анций, а оттуда в Неаполис или в Байи.  И он поедет, ведь в Риме он доныне не решался выступать публично в театре, и я  знаю, что он уже давно собирается выступить в Неаполисе. Потом он мечтает о  Греции, ему хочется там петь во всех больших городах и, собрав все поднесенные  ему греками венки, совершить триумфальный въезд в Рим. Тем временем мы сможем  свободно искать Лигию и надежно ее спрятать. А как наш благородный философ? Он  с тех пор не приходил?    

– Твой  благородный философ обманщик. Нет, не приходил, не появлялся и уже не появится!    

– А  я лучшего мнения если не о его честности, то о его уме. Он один раз уже пустил  кровь твоему кошельку и явится хотя бы для того, чтобы пустить ее во второй  раз.    

– Пусть  остерегается, как бы я не пустил кровь ему!    

– Не  делай этого, будь с ним терпелив, пока не убедишься в обмане. Денег больше не  давай, но обещай щедрую награду, если он принесет тебе надежные сведения.  Предпринял ли ты что-нибудь сам?    

– Два  моих вольноотпущенника, Нимфидий и Демас, ищут ее с отрядом в шестьдесят человек.  Тому из рабов, кто ее обнаружит, обещана свобода. Кроме того, я разослал гонцов  на все дороги, ведущие из Рима, чтобы они спрашивали в гостиницах о лигийце и о  девушке. Я и сам брожу по городу днем и ночью, надеясь на счастливый случай.    

– Если  что узнаешь, сообщи мне сразу, потому что я должен ехать в Анций.    

– Хорошо.    

– А  если когда-нибудь, проснувшись поутру, ты скажешь себе, что не стоит ради одной  девушки терзать себя и тратить столько усилий, тогда приезжай в Анций. Там не  будет недостатка ни в женщинах, ни в развлечениях.    

Виниций  начал кружить по комнате быстрыми шагами. Петроний некоторое время наблюдал за  ним и наконец спросил:    

– Скажи  мне искренне – не как пылкий юнец, который сам себе что-то внушил и сам себя  распаляет, но как разумный человек, отвечающий на вопрос друга: всегда ли тебе  Лигия одинаково дорога?    

Виниций  на минуту остановился и глянул на Петрония так, словно никогда его прежде не  видел, потом опять начал ходить. Было видно, что он старается сдержать вспышку.  Наконец от сознания своего бессилия, от горя, гнева и неодолимой тоски на его  глаза навернулись две слезы, которые все объяснили Петронию убедительней, чем  самые красноречивые признания.    

И,  немного подумав, Петроний сказал:    

– Вселенную  несет на своих плечах не Атлант[204],  а женщина, и порой играет ею как мячом.    

– Ты  прав! – сказал Виниций.    

Они  стали прощаться. Но в эту минуту вошел раб с известием, что в прихожей ждет  Хилон Хилонид, который просит допустить его пред очи господина.    

Виниций  приказал тотчас впустить.    

– Ну  что? – сказал Петроний. – Не говорил я тебе? Клянусь Геркулесом! Ты  только сохраняй спокойствие, иначе он возьмет верх над тобою, а не ты над ним.    

– Привет  и почет благородному военному трибуну и тебе, господин! – молвил Хилон,  войдя в комнату. – Да будет ваше счастье равно вашей славе, а слава да  обойдет весь мир, от столбов Геркулесовых до границ земли Аршакидов[205].    

– Привет  тебе, законодатель добродетели и мудрости! – ответствовал Петроний.    

Виниций  с деланным спокойствием спросил:    

– Что  принес?    

– В  первый раз я принес тебе, господин, надежду, теперь же приношу уверенность, что  девушка будет найдена.    

– Это  значит, что до сих пор ты ее не нашел?    

– Да,  господин, но я нашел, что означает знак, который она начертила; я знаю, кто те  люди, что ее отбили, и знаю, среди приверженцев какого божества надобно ее  искать.    

Виниций  хотел было вскочить со стула, на котором сидел, но Петроний положил ему руку на  плечо и, обращаясь к Хилону, сказал:    

– Продолжай!    

– Вполне  ли ты уверен, господин, что девушка начертила на песке рыбу?    

– Вполне! –  хмуро подтвердил Виниций.    

– Так,  значит, она христианка, и отбили ее христиане.    

Наступила  пауза.    

– Послушай,  Хилон, – сказал наконец Петроний. – Мой родственник назначил тебе за  отыскание девушки изрядную сумму денег, но также не менее изрядное количество  розог, если ты вздумаешь его обманывать. В первом случае ты сможешь купить себе  не одного, а трех писцов, во втором же философия всех семерых мудрецов с твоею  в придачу не послужит тебе спасительным бальзамом.    

– Девушка  эта – христианка, господин! – воскликнул грек.    

– Подумай-ка,  Хилон. Ты же человек неглупый! Мы знаем, что Юлия Силана вместе с Кальвией Криспиниллой  обвинили Помпонию Грецину в приверженности христианскому суеверию, но мы также  знаем, что домашний суд снял с нее этот навет. Неужели ты хочешь теперь снова  его вспомнить? Неужели ты хотел бы нас убедить, будто Помпония, а с нею вместе  Лигия, могут принадлежать к врагам рода человеческого, к отравителям фонтанов и  колодцев, к почитателям ослиной головы, к людям, которые убивают детей и  предаются самому гнусному разврату? Подумай, Хилон, как бы этот тезис, который  ты нам высказываешь, не отразился в виде антитезиса на твоей спине.    

Хилон  развел руками, показывая, что он не виноват.    

– Попробуй,  господин, – предложил он, – произнести по-гречески следующую фразу:  Иисус Христос, бога сын, спаситель.    

– Ладно.  Сказал. Ну и что?    

– А  теперь возьми первые буквы каждого из этих слов и сложи так, чтобы получилось  одно слово.    

[206]    

– Рыба! –  удивленно сказал Петроний.    

– Вот  почему рыба стала символом христиан, – с гордостью сообщил Хилон.    

Воцарилось  минутное молчание. В рассуждении грека было что-то настолько необычное, что оба  друга не могли оправиться от удивления.    

– Виниций, –  спросил Петроний, – а ты не ошибаешься? Лигия действительно начертила рыбу?    

– Клянусь  всеми богами подземного царства, тут можно рехнуться! – запальчиво  вскричал молодой человек. – Если бы она начертила птицу, я сказал бы, что  птицу!    

– Стало  быть, она христианка, – повторил Хилон.    

– Это  означает, – сказал Петроний, – что Помпония и Лигия отравляют  колодцы, убивают схваченных на улице детей и предаются разврату! Вздор! Ты,  Виниций, больше жил в их доме, я же там был недолго, но я достаточно знаю и  Авла и Помпонию, даже Лигию знаю настолько, чтобы сказать: клевета и вздор!  Если рыба – символ христиан, что и впрямь трудно отрицать, и если обе они  христианки, тогда – клянусь Прозерпиной![207]  – христиане, очевидно, совсем не то, чем мы их считаем.    

– Ты  рассуждаешь, как Сократ, господин, – отвечал Хилон. – Разве  кто-нибудь пытался понять христиан? Пытался ознакомиться с их учением? Три года  тому назад, когда я шел из Неаполиса сюда в Рим, – о, зачем я там не  остался! – в пути присоединился ко мне некий лекарь по имени Главк, про  которого говорили, будто он христианин, но, несмотря на это, я убедился, что он  был добрый и честный человек.    

– Не  от этого ли доброго и честного человека ты теперь узнал, что означает рыба?    

– Увы,  господин! По дороге, в гостинице, кто-то ударил почтенного старика ножом, а его  жену и ребенка увели работорговцы – защищая их, я и потерял эти два пальца. Но,  говорят, у христиан то и дело случаются чудеса, и я питаю надежду, что они у  меня отрастут.    

– Как  так? Ты стал христианином?    

– Со  вчерашнего дня, господин! Со вчерашнего дня! Им сделала меня эта рыба. Видишь,  какая все-таки в ней сила! И через несколько дней я буду самым ревностным из  ревностных, чтобы они меня допустили ко всем своим тайнам, а когда меня  допустят ко всем тайнам, я буду знать, где прячется девушка. Тогда, возможно,  мое христианство окажется для меня доходнее моей философии. Я также принес обет  Меркурию[208],  что, если он мне поможет найти девушку, я принесу ему в жертву двух телок  одного возраста и роста, которым прикажу вызолотить рога.    

– Выходит,  твое однодневное христианство и твоя более давняя философия разрешают тебе  верить в Меркурия?    

– Я  всегда верю в то, во что мне выгодно верить, и в этом состоит моя философия,  которая Меркурию должна быть особенно по вкусу. К сожалению, вы ведь знаете,  милосердные господа, какой это подозрительный бог. Он не доверяет обетам даже  самых безупречных философов и, наверно, предпочел бы получить телок наперед, а  ведь это огромный расход. Не каждый человек – Сенека, и мне этого не осилить,  но если бы благородный Виниций соизволил в счет той суммы, которую он мне  обещал… сколько-нибудь…    

– Ни  обола, Хилон! – отрезал Петроний. – Ни обола! Щедрость Виниция  превзойдет твои упования, но лишь тогда, когда Лигия будет найдена, то есть  когда ты нам укажешь ее убежище. Придется Меркурию записать двух телок в твой  кредит, хоть я не удивлюсь, что ему не захочется это делать, и в том усматриваю  его ум.    

– Выслушайте  меня, достойные господа! Мое открытие чрезвычайно важно – хотя девушку я до сих  пор не нашел, но нашел путь, на котором следует ее искать. Вы вот разослали  вольноотпущенников и рабов по всему городу и провинции, а разве хоть один  доставил вам какую-то весть? Нет! Один я доставил. И больше вам скажу. Среди  ваших рабов могут быть христиане, о которых вы не знаете, – ведь суеверие  это уже распространилось повсюду, – и они не помогать вам будут, а  предадут вас. Худо даже то, что меня видят здесь, – посему ты, благородный  Петроний, прикажи Эвнике молчать, а ты, равно благородный Виниций, всем говори,  будто я продаю тебе мазь, которая, если помазать ею лошадей, приносит им победу  в цирке. Я один буду искать ее, я один найду беглецов, а вы верьте мне и знайте  – все, что я получу вперед, будет для меня только поощрением, ибо вселит  надежду на большее и уверенность, что обещанная награда меня не минует. О да,  как философ я презираю деньги, хотя их не презирают ни Сенека, ни даже Музоний  или Корнут, а они все же не лишились пальцев, защищая других, и могут сами  писать и передать свои имена потомству. Но, кроме раба, которого я собираюсь  купить, и кроме Меркурия, которому я обещал телок – а вы знаете, как подорожал  нынче скот, – сами розыски требуют больших расходов. Только имейте  терпение выслушать меня. За эти несколько дней у меня от беспрерывного хождения  сделались раны на ногах. Я заходил в винную лавку, чтобы поговорить с людьми,  заходил к хлебопекам, к мясникам, к продавцам оливкового масла и рыбакам. Я  обошел все улицы и переулки, побывал в убежищах беглых рабов, проиграл в мору  около сотни ассов, посетил прачечные, сушильни и харчевни, посудачил с  погонщиками мулов и с ваятелями, повидал людей, которые лечат мочевой пузырь и  рвут зубы, беседовал с продавцами сушеных фиг, побывал на кладбищах – все это  знаете зачем? А затем, чтобы повсюду чертить рыбу, смотреть людям в глаза и  слушать, что они при этом знаке скажут. Долгое время я не мог ничего  обнаружить, но как-то раз увидел у фонтана старого раба, он черпал ведрами воду  и плакал. Подойдя поближе, я спросил, какова причина его слез. И когда мы  уселись на каменном ободе фонтана, он мне рассказал, что всю жизнь копил сестерций  по сестерцию, чтобы выкупить любимого сына, но его хозяин, некий Панса, завидев  деньги, отобрал их у него, а сына так и оставил в неволе. «Вот я и  плачу, – говорил старик, – и хотя твержу себе, что на все воля божия,  но я, бедный грешник, не могу удержать слез». Тогда я, словно предчувствуя  что-то, обмакнул палец в ведро и начертил рыбу. Старик на это сказал: «И моя  надежда во Христе». Я тогда спросил: «Ты узнал меня по знаку?» Он ответил:  «Именно так, мир тебе». Тут начал я тянуть его за язык, и добряк все мне  выболтал. Его хозяин Панса – это вольноотпущенник великого Пансы[209], он  доставляет по Тибру камень в Рим; рабы его и наемные работники сгружают камень  с плотов и переносят его к строящимся домам ночью, чтобы днем не мешать  движению на улицах. Среди них работает много христиан, работает и сын старика,  но труд непосильный, поэтому старик и хотел его выкупить. А Пансе вздумалось и  деньги забрать, и раба не отпустить. Рассказывая все это, старик опять  заплакал, и я к его слезам прибавил свои, что мне было нетрудно сделать по  доброте сердечной и из-за колотья в ногах, мучающего меня от неустанного  хождения. Тут и я стал жаловаться, что вот уже много дней, как пришел из Неаполиса,  а не знаю никого из братьев, не знаю, где они собираются для общей молитвы. Он  удивился, что христиане в Неаполисе не дали мне писем к римским братьям, на что  я ответил, будто письма у меня украли в пути. Тогда он сказал, чтобы я пришел  ночью к реке, он меня познакомит с братьями, а уж те поведут меня в молитвенные  дома и к старшим, которые управляют христианской общиной. Услыхав это, я так  обрадовался, что дал ему сумму, необходимую для выкупа сына, – в надежде  на то, что великодушный Виниций возместит мне ее вдвойне…    

– Хилон, –  перебил его Петроний, – в твоем рассказе ложь плавает на поверхности  правды, как оливковое масло на воде. Ты принес важные сведения, я этого не  отрицаю. Я даже готов утверждать, что на пути к отысканию Лигии сделан большой  шаг, но не приправляй свои вести ложью. Как зовут старика, который тебе открыл,  что христиане узнают друг друга при помощи знака рыбы?    

– Эвриций,  господин, зовут его. Бедный, несчастный старик! Он напомнил мне лекаря Главка,  которого я защищал от убийц, и этим меня особенно тронул.    

– Я  верю, что ты с ним познакомился и что ты сумеешь из этого знакомства извлечь  пользу, но денег ты ему не давал. Ты не дал ему ни асса, не лги! Ничего не дал!    

– Но  я помог ему таскать ведра и о его сыне говорил с величайшим сочувствием. Ты  прав, господин! Может ли что-нибудь укрыться от проницательности Петрония? Да,  я не дал ему денег, вернее, дал, но только в душе, в мыслях, и, будь он  истинным философом, этого ему должно было быть достаточно. Дал же я их потому,  что признал такой поступок необходимым и выгодным, – сам посуди, господин,  как бы он сразу привлек ко мне всех христиан, как расположил бы их сердца и  какое доверие внушил.    

– Разумеется, –  сказал Петроний, – ты должен был это сделать.    

– Для  того-то я и пришел сюда, чтобы иметь возможность это сделать.    

– Прикажи  отсчитать ему пять тысяч сестерциев, – сказал Петроний, обращаясь к Виницию, –  но только в душе, в мыслях…    

Однако  Виниций сказал:    

– Я  дам тебе мальчика, который понесет нужную сумму, а ты скажешь Эврицию, что мальчик  этот – твой раб, и отсчитаешь при нем деньги старику. Но поскольку ты нынче  принес важную новость, такую же сумму ты получишь для себя. Приходи за деньгами  и за мальчиком сегодня вечером.    

– Ты  – истинный император! – сказал Хилон. – Позволь, господин, посвятить  тебе мое сочинение, но также позволь сегодня вечером прийти только за деньгами.  Эвриций сказал мне, что все плоты уже разгружены, а новые пригонят из Остии  лишь через несколько дней. Мир с вами! Так прощаются христиане. Куплю себе  рабыню, то бишь раба. Рыбы попадаются на удочку, а христиане на рыбу. Pax  vobiscum! Pax!.. Pax!.. Pax!..[210]    

 Глава XV    

     

Петроний  – Виницию:    

«Посылаю  тебе из Анция с надежным рабом это письмо, на которое, надеюсь, – хотя  рука твоя более привычна к мечу и щиту, чем к стилю, – ты не мешкая  пришлешь ответ с тем же нарочным. Я оставил тебя на верном пути, полного  надежд, и полагаю, что ты либо уже утолил сладостную жажду в объятьях Лигии,  либо утолишь ее прежде, нежели настоящий зимний ветер повеет на Кампанию с  вершин Соракта. О мой Виниций! Да будет твоею наставницей золотая богиня Кипра,  а тебе желаю быть наставником этой лигийской Авроры, что сбежала от солнца  любви. И всегда помни, что мрамор, пусть самый дорогой, ничего не стоит, и что  истинную ценность он получает лишь тогда, когда его превратит в чудо искусства  рука ваятеля. Будь же таким ваятелем, carissime[211]! Недостаточно только  любить, надо уметь любить и надо уметь научить любви. Ведь наслаждение  испытывает и плебей, и даже животные, но настоящий человек тем собственно от  них и рознится, что обращает любовь как бы в благородное искусство и,  наслаждаясь ею, знает об этом, осознает божественную ее сущность и тем самым  насыщает не только тело, но и душу. Когда я тут размышляю о тщете, ненадежности  и скуке нашей жизни, мне нередко приходит на ум, что, возможно, ты сделал  лучший выбор и что не императорский двор, но война и любовь – вот две  единственные вещи, ради которых стоит родиться и жить.    

В ратных  делах ты был счастлив, пусть будет так же и в любви, а если ты хочешь знать,  что делается при дворе, я время от времени буду тебе об этом сообщать. Итак, мы  сидим здесь, в Анции, и лелеем наш небесный голос, однако нас не покидает  ненависть к Риму, и мы собираемся на зиму ехать в Байи, чтобы публично  выступить в Неаполисе, жители коего, подобно грекам, лучше сумеют нас оценить,  нежели обитающее на берегах Тибра потомство волчицы.[212] Нахлынет народ из  Байев, из Помпей, из Путеол, из Кум, из Стабий[213], в рукоплесканиях и  венках недостатка не будет, и это поддержит нас в намерении отправиться в Ахайю[214].    

А как же  с памятью о маленькой Августе? О да, мы все еще ее оплакиваем. Мы поем гимны  собственного сочинения, да такие чудесные, что сирены от зависти попрятались в  самых глубоких гротах Амфитриты[215].  Вместо них могли бы нас слушать дельфины, но этим мешает шум моря. Скорбь наша  доныне не утихла, и мы показываемся во всех позах, коим учит ваяние, причем внимательно  следим, к лицу ли нам скорбь и способны ли зрители эту красоту понять. Ах,  дорогой мой! Мы и умрем шутом и комедиантом.    

Здесь  находятся все августианы и августианки, не считая пятисот ослиц, в молоке  которых купается Поппея, да десяти тысяч слуг. Иногда бывает весело. Кальвия  Криспинилла стареет, она, говорят, упросила Поппею разрешить ей принимать ванну  сразу после божественной. Нигидия получила пощечину от Лукана, заподозрившего  ее в связи с гладиатором. Спор проиграл в кости жену Сенециону. Торкват Силан  предложил мне за Эвнику четырех лошадей каштановой масти, которые в этом году  непременно выиграют. Я не согласился! А тебе я тоже благодарен за то, что ты ее  принял. Еще о Торквате Силане[216]  – бедняга и не догадывается, что он уже больше тень, нежели человек. Гибель его  решена. А знаешь ли, в чем его вина? Он правнук божественного Августа. Спасенья  для него нет. Таков наш мир!    

Как тебе  известно, мы здесь ждали Тиридата, а тем временем Вологез прислал оскорбительное  письмо. Он, дескать, покорил Армению, а потому просит оставить ее за ним для  Тиридата, а коли нет, он все равно ее не отдаст. Какая наглость! Вот мы и  решили воевать. Корбулон получит такую власть, какую во времена войны с  морскими разбойниками имел великий Помпей[217].  У Нерона все же было минутное колебание; он, видимо, опасается славы, которая в  случае победы может достаться Корбулону. Было даже намерение предложить высшее  командование нашему Авлу. Воспротивилась Поппея – добродетель Помпонии для нее  что бельмо в глазу.    

Ватиний  сулил нам какие-то необыкновенные бои гладиаторов в Беневенте. Подумай, до чего  доходят вопреки поговорке: ne sutor supra crepidam[218] – в наше время  сапожники! Вителлий – потомок сапожника, а Ватиний – родной сын! Возможно, он  сам еще сучил дратву! Вчера гистрион[219]  Алитур превосходно изображал Эдипа. Я спросил у него как у иудея, одно ли и то  же христиане и иудеи? Он ответил, что у иудеев религия древняя, а христиане –  это новая секта, недавно возникшая в Иудее. Во времена Тиберия там распяли  одного человека, приверженцы которого умножаются с каждым днем и считают его  богом. Никаких других богов, особенно же наших, они как будто и знать не хотят.  Не понимаю, чем бы это им повредило.    

Тигеллин  выказывает уже явную враждебность. Покамест он одолеть меня не может, однако у  него надо мною есть одно преимущество. Он больше дорожит жизнью и вместе с тем  больше подлец, чем я, что сближает его с Агенобарбом. Эти двое раньше или позже  договорятся, и тогда настанет мой черед. Когда это произойдет, я не знаю, но  раз когда-нибудь это все равно должно произойти, стоит ли тревожиться о сроке.  А пока надо развлекаться. Жизнь, как она есть, была бы сносной, кабы не  Меднобородый. Из-за него становишься иной раз самому себе противен. Напрасно  рисуешь себе борьбу за его милости неким цирковым номером, игрою,  соревнованием, победа в котором льстит самолюбию. Я, признаться, часто стараюсь  так это себе представить, но порой мне кажется, что я живу, как тот Хилон, и  ничем не лучше его. Кстати, когда он тебе будет не нужен, пришли его мне. Его  поучительные речи пришлись мне по душе. Передай привет твоей божественной  христианке, вернее, попроси ее от моего имени, чтобы она для тебя не была  рыбой. Сообщи о своем здоровье, о любви, умей любить, научи любить и прощай!»    

     

М.Г.  Виниций – Петронию:    

«Лигии  до сих пор нет! Не будь у меня надежды, что скоро ее найду, ты бы не получил  ответа – ведь когда жизнь противна, то и писать не хочется. Я решил проверить,  не обманывает ли меня Хилон, и в ту ночь, когда он пришел за деньгами для  Эвриция, я накинул солдатский плащ и пошел крадучись вслед за ним и за  мальчиком, которого дал ему в провожатые. Когда они прибыли на место, я,  притаясь за столбом в порту, наблюдал за ними издали и убедился, что Эвриций не  выдуманная фигура. Внизу, у реки, несколько десятков человек разгружали при  свете факелов камень с большого плота и складывали его на берегу. Я видел, как  Хилон подошел к ним и заговорил с каким-то стариком, который через минуту  кинулся ему в ноги. Прочие окружили их, издавая возгласы удивления. На моих  глазах мальчик отдал мешок Эврицию, а тот, схватив мешок, стал молиться с  воздетыми кверху руками, и рядом с ним стоял на коленях еще кто-то, вероятно,  его сын. Хилон говорил что-то еще, чего я не мог расслышать, и благословил  обоих коленопреклоненных, а также всех остальных, чертя в воздухе знаки,  напоминающие крест, – этот знак они, должно быть, чтят, ибо все стали на  колени. Мне хотелось подойти к ним и пообещать три таких мешка тому, кто  укажет, где Лигия, но я боялся испортить игру Хилону и, после минутного колебания,  ушел.    

Было это  примерно дней через двенадцать после твоего отъезда. С тех пор Хилон был у меня  несколько раз. Он сам мне сказал, что приобрел у христиан большой вес. Если он  еще не нашел Лигию, говорит он, причина в том, что христиан в Риме уже  несчетное множество, а потому не все они знают друг друга и не все осведомлены  о том, что среди них происходит. Вдобавок они осторожны, неразговорчивы, но он  ручается, что, как только доберется до старейшин, которых называют  пресвитерами, он сумеет выведать у них все тайны. С несколькими пресвитерами он  уже познакомился и пробовал их расспрашивать, но осторожно, чтобы не вызвать  подозрений и не усложнить дело. Хотя ожидание мучительно и терпение иссякает, я  чувствую, что он прав, и жду.    

Мне уже  известно и то, что для молитв сообща у них имеются особые места, –  некоторые за городскими воротами в пустых домах и даже в аренариях. Там они  поклоняются Христу, поют и трапезуют. Таких мест есть много. По мнению Хилона,  Лигия умышленно ходит не в те дома, где бывает Помпония, чтобы в случае суда и  допроса та смело могла поклясться, что не знает, где скрывается Лигия. Эту  предосторожность, возможно, Лигии подсказали пресвитеры. Когда Хилон разузнает  все эти места, я буду ходить с ним вместе и, коль боги позволят мне увидеть  Лигию, клянусь тебе Юпитером, что на сей раз она из моих рук не ускользнет.    

Непрестанно  думаю об этих местах молитвы. Хилон не хочет, чтобы я с ним ходил. Он боится,  но я не в силах сидеть дома. Я сразу ее узнаю, даже переодетую, даже за  завесой. Собираются они по ночам, но я ее узнаю и ночью. Я всюду узнал бы ее  голос, ее движения. Пойду переодетый и буду разглядывать каждого, кто входит  или выходит. Я все время о ней думаю, стало быть, узнаю. Завтра Хилон должен  зайти за мной, и мы пойдем. Я возьму с собой оружие. Несколько моих рабов,  посланных в провинцию, вернулись ни с чем. Но теперь я уверен, что она здесь, в  городе, и, возможно, даже недалеко. Я сам обошел немало домов под предлогом,  будто хочу наняться служить. У меня ей будет во сто раз лучше, ведь там ютится  сплошная голытьба. Я же ничего для нее не пожалею. Ты пишешь, что я сделал  хороший выбор: да, выбрал хлопоты и терзания. Сперва мы пойдем в те дома,  которые в городе, а потом уж за ворота. Надежда каждое утро чем-то манит, иначе  было бы невозможно жить. Ты говоришь, что надо уметь любить; прежде я умел говорить  Лигии о любви, но теперь лишь тоскую, лишь жду прихода Хилона, и находиться  дома для меня невыносимо. Прощай!»    

 Глава XVI    

     

Однако  Хилон довольно долго не появлялся. Виниций уже просто не знал, что думать.  Напрасно он убеждал себя, что, если хочешь добиться надежного успеха, поиски надо  вести не торопясь. Пылкая его кровь, порывистая натура противились голосу  разума. Ничего не делать, ждать, сидеть сложа руки было настолько противно его  нраву, что он с этим никак не мог примириться. Хождение по городским закоулкам  в темном плаще раба было явно бессмысленным – он понимал, что это лишь попытка  обмануть собственную бездеятельность, и успокоения она не приносила.  Вольноотпущенники его, люди бывалые, вели, по его приказу, самостоятельные  поиски, но оказывались куда менее дельными, чем Хилон. А тем временем, вместе с  любовью к Лигии, пробудился в Виниции еще азарт игрока, жаждущего выиграть.  Виниций всегда был таков. С юных лет он привык добиваться желаемого с  необузданностью человека, не понимающего, что его может ждать неудача и что  придется от чего-то отказаться. Правда, военная дисциплина на время усмирила  его своеволие, но заодно внушила убеждение, что всякий приказ нижестоящим  должен быть исполнен, а долгое пребывание на Востоке, среди людей угодливых и  привычных к рабской покорности, лишь укрепило его в мнении, что для его «хочу»  нет пределов. Поэтому тяжко страдало теперь и его самолюбие. Во всех этих  препятствиях, в сопротивлении, в самом бегстве Лигии было для Виниция нечто  непонятное, какая-то загадка, над которой он мучительно ломал себе голову. Он  чувствовал, что Акта сказала правду и что он Лигии не был безразличен. Но если  так, почему ж она предпочла скитания и нищету его любви, его ласкам, пребыванию  в его роскошном доме? Ответа на этот вопрос он не находил, только мало-помалу начинал  смутно ощущать, что между ним и Лигией и их понятиями, между миром его и  Петрония и миром Лигии и Помпонии Грецины существует различие и непонимание,  глубокое, как пропасть, которую ему не под силу заполнить и сгладить. Временами  ему казалось, что он Лигию потеряет, и при этой мысли его покидали те остатки  хладнокровия, которые пытался в нем поддержать Петроний. В иные мгновения он  сам не знал, любит он Лигию или ненавидит, а понимал лишь то, что должен ее  найти, и предпочел бы, чтобы земля его поглотила, нежели ему не видеть ее и не  завладеть ею. В воображении своем Виниций иногда видел ее так отчетливо, будто  она стояла перед ним; он вспоминал каждое слово, им сказанное ей и от нее  услышанное. Он ощущал ее рядом, на своей груди, в своих объятьях, и тогда  желание, как пламя, возгоралось в нем. Он любил ее, призывал ее. А при мысли,  что он был любим и что она могла бы по доброй воле исполнить все, чего он от  нее желал, его охватывала глубокая, неодолимая печаль, и беспредельная нежность  волнами затопляла сердце. Но бывали также минуты, когда, бледнея от бешенства,  он упивался мечтами о том, какие унижения и муки причинит Лигии, когда ее  найдет. Ему хотелось не только владеть ею, но видеть ее униженной, покорной  рабыней, и вместе с тем он сознавал, что, если бы у него был выбор – стать ее рабом  или никогда в жизни больше ее не увидеть, – он бы предпочел быть ее рабом.  А в иные дни он с наслаждением представлял себе следы, какие оставила бы на ее  розовом теле плеть, и то, как он целовал бы эти следы. И часто ему приходило на  ум, что он был бы счастлив, если бы мог ее убить.    

От таких  терзаний, грез, сомнений и тоски он совсем извелся и даже подурнел лицом. И с  челядью своей стал обращаться сурово и жестоко. Его рабы, даже  вольноотпущенники, приближались к нему с трепетом, а так как немилосердные и  несправедливые наказания сыпались без всякой причины, в их сердцах пробудилась  тайная ненависть. Виниций же, чувствуя это и сознавая свое одиночество, мстил  им с удвоенной яростью. Только в обращении с Хилоном он себя сдерживал,  опасаясь, как бы тот не прекратил поиски, а грек, смекнув это, все уверенней  подчинял его волю и становился все более требовательным. Сперва он в каждый  свой приход уверял Виниция, что дело пойдет легко и быстро, теперь же стал  придумывать всяческие трудности и, хотя по-прежнему ручался в успехе поисков,  не скрывал, что продолжаться они будут еще немало.    

И вот,  после долгих дней ожидания, Хилон наконец явился с таким мрачным лицом, что Виниций  при виде его побледнел и, бросившись навстречу, едва нашел силы спросить:    

– Ее  нет среди христиан?    

– Ты  угадал, господин, – отвечал Хилон, – но зато я нашел среди них лекаря  Главка.    

– О  чем ты говоришь? Кто это такой?    

– Ты,  видно, забыл, господин, про старика, с которым я шел из Неаполиса в Рим и  защищая которого лишился этих двух пальцев, отчего не могу держать в руке  стиль. Разбойники, захватившие его жену и детей, пырнули его ножом. Я оставил  его умирающим в гостинице возле Минтурн и долго его оплакивал. Увы! Я убедился,  что он до сих пор жив и состоит в христианской общине Рима.    

Виниций,  все еще не понимая, к чему клонит Хилон, понял только, что этот Главк, видимо,  почему-то является помехой в поисках Лигии. Подавив закипающий в нем гнев,  Виниций заметил:    

– Если  ты его защищал, он должен быть тебе благодарен и помогать.    

– Ах,  достойный трибун! Даже боги не всегда бывают благодарны, что уж говорить о  людях! Да, разумеется, он должен бы мне быть благодарен. К сожалению, у старика  ум слабоват, да еще затуманен годами и горестями, по этой причине он не только  не благодарен мне, но, как узнал я от его единоверцев, обвиняет меня в том,  будто я сговорился с разбойниками и будто я виновник его несчастий. Вот и  награда мне за мои два пальца!    

– Я  уверен, негодяй, что так и было, как он говорит, – сказал Виниций.    

– Тогда  тебе известно больше, чем ему, господин, – с достоинством возразил  Хилон. – Он-то лишь предполагает, что так было, однако это не помешало бы  ему созвать христиан и жестоко мне отомстить. И он наверняка сделал бы так, а  они наверняка бы ему помогли. К счастью, он не знает моего имени, а в  молитвенном доме, где мы встретились, он меня не заметил. Я-то сразу его признал  и в первую минуту хотел броситься ему на шею. Удержало только благоразумие да  привычка взвешивать каждый шаг. И вот, выйдя из молитвенного дома, я стал  расспрашивать о нем, и те, кто его знает, сказали, что это, мол, человек,  которого предал его дорожный спутник, когда они шли из Неаполиса. Иначе мне бы  и невдомек было, что он такое рассказывает.    

– Какое  это имеет для меня значение! Говори, что ты видел в молитвенном доме?    

– Для  тебя это не имеет значения, господин, но для меня имеет, причем как раз такое,  как собственная моя шкура. И поскольку я желал бы, чтобы мое учение пережило  меня, я предпочитаю отказаться от обещанной тобою награды, чем рисковать жизнью  ради ублажения мамоны, без которой я как истинный философ тоже сумею и жить, и  искать божественную истину.    

Но тут  Виниций, приблизясь к нему с угрожающим выражением лица, заговорил приглушенным  голосом:    

– А  кто тебе сказал, будто смерть от руки Главка поразит тебя быстрее, чем от моей  руки? Откуда ты знаешь, собака, что тебя через минуту не закопают в моем саду?    

Хилон,  который был трусом, взглянул на Виниция и вмиг понял, что еще одно неосторожное  слово, и он погиб бесповоротно.    

– Я  буду ее искать, господин, и я ее найду! – поспешно воскликнул он.    

Наступила  тишина, в которой слышалось лишь учащенное дыхание Виниция да отдаленное пенье  трудившихся в саду рабов.    

Только  когда грек убедился, что молодой патриций несколько успокоился, он заговорил снова.    

– Смерть  прошла рядом со мною, но я смотрел на нее столь же спокойно, как Сократ.[220] Нет,  господин, я не говорил, что отказываюсь искать девушку, я только хотел сказать,  что теперь поиски связаны для меня с большой опасностью. Ты вот сомневался,  существует ли на свете Эвриций, и, хотя убедился собственными глазами, что сын  моего отца говорил тебе правду, теперь ты считаешь, будто я выдумал Главка.  Увы, если бы он был только моим вымыслом, если бы я мог, как прежде, бывать у  христиан, ничего не опасаясь, я бы за это отдал жалкую, старую рабыню, которую  купил третьего дня, чтобы она заботилась обо мне, дряхлом и увечном. Но Главк  жив, господин, и, если он меня увидит, ты уже меня не увидишь, и тогда кто тебе  найдет девушку?    

Тут он  опять умолкнул и утер слезы, после чего продолжал:    

– Но  пока Главк жив, как мне ее искать, если каждую минуту я могу его встретить, а  коль встречу, мне конец, и со мною вместе конец поискам.    

– К  чему ты клонишь? Как тут быть? И что ты намерен делать? – спросил Виниций.    

– Аристотель  учит нас, господин, что менее важное надлежит приносить в жертву более важному,  а царь Приам говаривал, что старость – тяжкое бремя. Так вот – бремя старости и  несчастий гнетет Главка уже давно и так немилосердно, что смерть будет для него  благодеянием. И согласно Сенеке, что есть смерть, как не освобождение?    

– Паясничай  с Петронием, а не со мною, лучше скажи, чего ты хочешь.    

– Ежели  добродетель – это паясничанье, да позволят мне боги остаться паяцем навек. А  хочу я устранить Главка, господин, ибо, пока он жив, и моя жизнь, и наши  розыски под угрозой.    

– Так  найми людей, которые забьют его насмерть палками, а я им заплачу.    

– Они  с тебя сдерут, господин, а потом еще будут наживаться, угрожая выдать тайну. Разбойников  в Риме – сколько песчинок на арене, но ты не поверишь, как они запрашивают,  когда честному человеку необходимо нанять их бандитский нож. Нет, достойный  трибун! А что будет, если стражи схватят убийц на деле? Они непременно  сознаются, кто их нанял, и у тебя будут неприятности. А на меня они не укажут,  потому что я им своего имени не открою. Ты неправ, что мне не доверяешь, –  уж не говоря о моей расторопности, помни, что для меня дело тут идет еще о двух  вещах – о собственной моей шкуре и о тобою обещанной награде.    

– Сколько  тебе надо?    

– Мне  нужна тысяча сестерциев. Сам посуди, господин, я ведь должен найти честных разбойников,  таких, которые, получив задаток, не исчезли бы с ним вместе. За хорошую работу  хорошая плата! Кое-что перепало бы и мне – чтобы осушить слезы, которые я  пролью, скорбя по Главку. Призываю богов в свидетели того, как я его любил.  Если нынче я получу тысячу сестерциев, через два дня его душа будет в Гадесе, и  только там, если души сохраняют память и дар мышления, он узнает, как я его  любил. Людей я найду сегодня же и объявлю им, что начиная с завтрашнего вечера  я за каждый день жизни Главка вычитаю по сто сестерциев. Кстати, у меня возник  некий замысел, который кажется мне совершенно надежным.    

Виниций  еще раз пообещал требуемую сумму, но запретил дальнейшие разговоры о Главке и  стал спрашивать, какие другие новости принес Хилон, где он был за это время,  что видел, что обнаружил. Но грек мог рассказать ему мало нового. Побывал он  еще в двух молитвенных домах и внимательно ко всем присматривался, особенно к  женщинам, но не заметил ни одной, которая была бы похожа на Лигию. Христиане  уже видят в нем своего и, с тех пор как он выкупил сына Эвриция, почитают его  как человека, идущего по стезе Христовой. Еще он узнал от них, что в Риме  теперь находится великий их законоучитель, некий Павел из Тарса, заточенный в  тюрьму по жалобе, поданной иудеями, и он, Хилон, намерен с этим Павлом  познакомиться. Но больше всего порадовала его другая новость – что верховный  жрец всей секты, который был учеником Иисуса и которому тот поручил управлять  христианами во всем мире, тоже должен со дня на день прибыть в Рим. Разумеется,  все христиане пожелают его увидеть и послушать его поучения. Состоятся  многолюдные сборища, на которых и он, Хилон, будет присутствовать, –  больше того, поскольку в толпе легко скрыться, он проведет туда и Виниция.  Тогда-то они наверняка найдут Лигию. Если Главка убрать, это даже не будет  связано с какой-либо опасностью. Отомстить, конечно, могут и христиане, но в  общем люди они мирные.    

Тут  Хилон стал с известным удивлением рассказывать, что ни разу не видел, чтобы они  предавались разврату, отравляли колодцы и фонтаны, вели себя как враги рода  человеческого, чтили осла или питались мясом детей. Нет, нет, такого он не  видал! Он, несомненно, найдет среди них и таких, что за деньги прикончат  Главка, но, насколько ему известно, их учение преступлений не поощряет и,  напротив, велит прощать обиды.    

Виницию  при этом вспомнилось то, что сказала ему у Акты Помпония Грецина, и вообще речи  Хилона он слушал с радостью. Хотя чувство его к Лигии временами становилось  похожим на ненависть, ему было приятно слышать, что учение, которому следовали  и она и Помпония, не имеет в себе ничего преступного, гнусного. Но в душе его  рождалось смутное предчувствие, что именно это учение, это неведомое ему, загадочное  почитание Христа, создало преграду между ним и Лигией, – и он начинал  страшиться этого учения и ненавидеть его.    

 Глава XVII    

     

А Хилону  и впрямь было важно убрать Главка, который, хотя лет насчитывал немало, отнюдь  не был немощным стариком. В том, что Хилон рассказывал Виницию, была большая  доля правды. Он когда-то был знаком с Главком, предал его, продал разбойникам,  лишил семьи, имущества и выдал на смерть убийцам. Однако воспоминание об этих  событиях его не тяготило, так как он оставил Главка умирающим не в гостинице, а  на поле возле Минтурн, и не предвидел лишь одного – того, что Главк излечится  от ран и явится в Рим. И когда Хилон увидел его в молитвенном доме, то  действительно испугался и в первую минуту хотел отказаться от поисков Лигии.  Но, с другой стороны, Виниций напугал его еще сильнее. Хилон понял, что  придется выбрать между страхом перед Главком и преследованием и местью  могущественного патриция, которому, конечно, придет на помощь другой, еще более  могущественный, а именно Петроний. Рассудив это, Хилон перестал колебаться.  Лучше иметь врагами людей маленьких, чем знатных, решил он, и, хотя трусливой  его душе претили кровавые средства, он пришел к выводу, что Главка необходимо  прикончить чужими руками.    

Теперь  надо было только найти таких людей, и к ним собственно относился тот план, на который  он намекнул Виницию. Проводя ночи напролет в винных лавках, среди людей без  крова, без чести и совести, Хилон легко мог бы отыскать молодцов, что взялись  бы за любое дело, но еще легче было наткнуться на таких, которые, пронюхав про  его деньги, начали бы свою работу с него или же, взяв задаток, выудили бы у  него остальные монеты угрозой выдать в руки стражей. Впрочем, у Хилона с  некоторых пор появилось отвращение к голытьбе, к омерзительным и внушающим  страх типам, ютившимся в притонах Субуры или за Тибром. Меряя всех своей меркой  и недостаточно глубоко узнав христиан и их учение, он полагал, что и среди них  найдет послушное орудие. К тому же они казались ему более толковыми, и он решил  обратиться к ним, представив дело таким образом, чтобы они взялись за него не  только ради денег, но также из ревности к вере.    

С этой  целью он отправился вечером к Эврицию, зная, что тот предан ему всею душой и  охотно окажет любую помощь. Однако осторожный по натуре Хилон и не думал  открывать истинные свои замыслы, которые, конечно, оказались бы в вопиющем  противоречии с верой старика в его добродетель и богобоязненность. Ему надо  было только найти людей, готовых на все, и договориться с ними о деле так,  чтобы они ради самих себя свято хранили тайну.    

Выкупив  сына, старик Эвриций взял в аренду одну из лавчонок, которых видимо-невидимо  возле Большого Цирка[221],  и продавал там оливки, бобы, пресные лепешки и подслащенную медом воду  приходившим на соревнования зрителям. Хилон застал его дома, старик прибирал в  лавке, и гость, произнеся приветствие во имя Христа, сразу завел речь о деле,  которое привело его к Эврицию. Как-никак он ведь оказал услугу старику и его  сыну и надеется, что они отплатят ему благодарностью. Ему нужны два-три  человека сильных и смелых, чтобы уберечь его от опасности, грозящей не только  ему, но всем христианам. Он, конечно, человек бедный, потому что отдал почти  все, что имел, Эврицию, но все же этим людям он бы заплатил при условии, что  они будут ему доверять и точно исполнят все, что он им прикажет.    

Эвриций  и его сын Кварт слушали Хилона как своего благодетеля, чуть ли не коленопреклоненно.  Оба сразу сказали, что готовы сделать все, чего он потребует, ибо верят, что  муж столь праведный не может потребовать ничего такого, что не согласуется с  учением Христа.    

Хилон  уверил их, что именно так обстоит дело, и, возведя глаза горе, сделал вид,  будто молится, а на самом деле размышлял, не принять ли их предложение, что  могло бы ему сберечь тысячу сестерциев. Но после минутного размышления он от  этого отказался. Эвриций был стар и немощен – не столько от прожитых лет,  сколько от забот и болезней; а Кварту минуло всего шестнадцать. Хилону же нужны  были люди ловкие и, главное, сильные. Что ж до тысячи сестерциев, он надеялся,  что возникший у него замысел поможет ему сэкономить большую часть этой суммы.    

Старик и  сын некоторое время настаивали, но, когда Хилон решительно отказал им, уступили.    

– Я  знаю пекаря Демаса, – сказал Кварт, – у него крутят жернова рабы и  наемные работники. Один из этих работников такой сильный, что силы его хватило  бы не то что на двоих, а на четверых, я сам видел, как он поднимал камни,  которые не могли стронуть с места четыре человека.    

– Ежели  он человек богобоязненный и способный пожертвовать собою ради братьев, познакомь  меня с ним, – сказал Хилон.    

– Он  христианин, – ответил Кварт. – У Демаса большинство работников  христиане, господин. Есть там работники дневные и ночные, этот как раз из  ночных. Если бы мы пошли сейчас, мы застали бы их за ужином и могли бы свободно  с ними поговорить. Живет Демас возле Торговой пристани.    

Хилон с  готовностью согласился. Торговая пристань находилась у подножья Авентинского  холма, а значит, недалеко от Большого Цирка. Идти туда можно было, не обходя  холмов, вдоль реки, через Портик Эмилиев, что значительно сокращало путь.    

– Стар  я уже, – сказал Хилон, когда они вошли в колоннаду, – и порою память  моя туманится. Вот, к примеру, наш Христос был предан одним из своих учеников,  а имени предателя я что-то никак не могу вспомнить.    

– Это  Иуда, который повесился, господин, – отвечал Кварт, слегка удивляясь, как  можно не помнить этого имени.    

– Ах,  да! Иуда! Благодарю тебя, – сказал Хилон.    

И  некоторое время они шли молча. Дойдя до Торговой пристани, уже закрытой, они  миновали ее и, обогнув склады, из которых производились раздачи хлеба народу,  повернули налево, к домам, тянувшимся вдоль Остийской дороги до холма Тестация  и Хлебного Форума. Там они остановились у деревянного строения, из которого  доносился стук жерновов. Кварт вошел внутрь, а Хилон, не любивший показываться  многим людям сразу и опасавшийся, что злой рок может столкнуть его с Главком,  остался на улице.    

– Любопытно  взглянуть на этого Геркулеса, что работает мельником, – говорил себе грек,  поглядывая на ярко светившую луну. – Если он негодяй и человек умный,  придется мне раскошелиться, но если он добродетельный христианин и дурак, то  сделает даром все, чего я от него потребую.    

Его  размышления были прерваны Квартом, который вышел из дома с человеком, одетым в  тунику, называвшуюся «экзомис», скроенную так, что правое плечо и правая грудь  оставались обнаженными. В такой одежде, не препятствующей свободе движений,  ходили обычно работники. Взглянув на силача, Хилон удовлетворенно вздохнул – в  жизни не приходилось ему видеть таких рук и такой груди.    

– Вот  это и есть, – сказал Кварт, – тот брат, которого ты желал видеть.    

– Да  будет с тобою мир Христов, – молвил Хилон, – а ты, Кварт, скажи этому  брату, заслуживаю ли я доверия, а потом ступай домой во имя божие, ибо не  годится оставлять престарелого отца в одиночестве.    

– Он  святой человек, – сказал Кварт. – Он отдал все свое достояние, чтобы  меня, ему не знакомого, выкупить из рабства. Да отплатит же ему за это господь  наш спаситель наградой на небесах.    

Услыхав  эти слова, силач склонился и поцеловал Хилону руку.    

– Как  твое имя, брат? – спросил грек.    

– При  святом крещении, отче, мне дали имя Урбан.    

– Урбан,  брат мой, есть ли у тебя время, чтобы нам побеседовать не торопясь?    

– Работа  у нас начинается в полночь, а покамест нам только готовят ужин.    

– Значит,  времени достаточно, пойдем к реке, и там ты выслушаешь меня.    

Они  спустились к реке и присели на каменном парапете – кругом стояла тишина,  которую нарушал лишь отдаленный стук жерновов да тихий плеск воды внизу. Хилон  внимательно изучал лицо работника – хотя взгляд силача был угрюм и печален, как  обычно у живших в Риме варваров, Хилону показалось, что выражение его лица  говорит о добродушии и прямоте нрава.    

«Да,  конечно, – сказал он про себя, – это человек добрый и глупый, он  убьет Главка бесплатно».    

– Урбан,  ты любишь Христа? – спросил Хилон.    

– Люблю  всей душой, всем сердцем, – отвечал работник.    

– А  братьев своих? А сестер, которые научили тебя истине и вере в Христа?    

– Их  я тоже люблю, отче.    

– Тогда  да пребудет с тобою мир.    

– И  с тобою, отче.    

Опять  наступила тишина – лишь вдалеке громыхали жернова, а внизу журчала вода.    

Глядя на  яркий диск луны, Хилон начал протяжно, приглушенным голосом говорить о смерти  Христа. Говорил он как бы и не Урбану, а будто себе самому припоминал  обстоятельства этой смерти или же поверял ее тайну спящему городу. В рассказе  его было что-то волнующее и торжественное. Работник плакал, а когда Хилон,  стеная, начал сетовать на то, что в минуту смерти спасителя не было никого, кто  бы его защитил, пусть не от распятия, так хотя бы от издевательств солдат и  иудеев, варвар сжал огромные свои кулаки, обуреваемый горем и сдерживая ярость.  Сама смерть лишь умиляла его, но мысль о черни, глумящейся над пригвожденным к  кресту агнцем, возмущала его простую душу и вызывала дикую жажду мести.    

– Урбан,  а знаешь ли ты, кто был Иуда? – внезапно спросил Хилон.    

– Знаю,  знаю! Но он же удавился! – воскликнул работник.    

И в  голосе его слышалось сожаление, что предатель уже сам покарал себя и не сможет  попасть в его руки.    

А Хилон  продолжал:    

– Ну  а если бы он не удавился и если бы кто-нибудь из христиан повстречал его на  суше или на море, не должен ли этот человек отомстить за муки, кровь и гибель  спасителя?    

– Всякий  бы отомстил, отче!    

– Мир  тебе, верный раб агнца! Да, свои обиды надлежит прощать, но кто вправе прощать  оскорбление бога? Увы, как змея порождает змею, злоба злобу и измена измену,  так из яда Иудина родился другой предатель, и как тот выдал иудеям и римским  солдатам спасителя, так и этот, живущий среди нас, хочет выдать волкам его  овечек, и, если никто не помешает предательству, не раздавит заблаговременно  голову змеи, всех нас ждет погибель, а вместе с нами погибнет и слава агнца.    

Работник  глядел на него в сильной тревоге, словно не совсем понимая то, что слышит. А  грек, накинув на голову угол плаща, запричитал глухим, будто из-под земли  исходившим голосом:    

– Горе  вам, слуги бога истинного, горе вам, христиане и христианки!    

И снова  наступило молчание, в котором слышались только стук жерновов, заунывное пенье  работников да шум реки.    

– Отче, –  спросил наконец работник, – а кто этот предатель?    

Хилон  опустил голову. Кто предатель? Сын Иуды, порождение яда Иудина, он прикидывается  христианином, ходит в молитвенные дома лишь для того, чтобы обвинить братьев  пред лицом императора, – они, дескать, не желают признавать императора  богом, отравляют фонтаны, убивают детей и хотят уничтожить этот город, чтобы  камня на камне не осталось. Через несколько дней будет отдан приказ  преторианцам схватить стариков, женщин и детей и казнить их, как недавно  предали смерти рабов Педания Секунда. И все это будет делом рук того второго  Иуды. Но если первого никто не покарал, никто ему не отомстил, никто не защитил  Христа в час его мучений, так кто же покарает этого, кто раздавит змею прежде,  чем его выслушает император, кто его уничтожит, кто защитит от погибели братьев  и веру Христову?    

Тут  Урбан, сидевший на каменном парапете, вскочил на ноги и сказал:    

– Я  это сделаю, отче.    

Хилон  тоже поднялся. С минуту он смотрел на озаренное лунным светом лицо работника, потом  поднял руку вперед и медленно положил ее на его голову.    

– Ступай  к христианам, – торжественно произнес грек, – иди в молитвенные дома  и спрашивай братьев про лекаря Главка, а когда тебе его укажут, тогда, во имя  Христово, убей его!    

– Про  Главка?.. – повторил работник, как бы стараясь закрепить это имя в памяти.    

– Ты  его знаешь?    

– Нет,  не знаю. Христиан в Риме тысячи, и не все друг друга знают. Но завтра к ночи  соберутся в Остриане братья и сестры, все до единого, потому что прибыл в Рим  великий апостол Христов и будет там поучать, – там братья укажут мне  Главка.    

– В  Остриане? – спросил Хилон. – Это, кажется, за городскими воротами?  Братья и сестры? Ночью? За воротами, в Остриане?    

– Да,  отче. Там наше кладбище, между Соляной дорогой и Номентанской[222]. А ты разве не знал,  что там будет поучать великий апостол?    

– Я  два дня не был дома, потому и не получил его письмо, а где находится Остриан, я  не знаю, потому что недавно приехал из Коринфа, я там возглавляю христианскую  общину. Но все верно! И ежели Христос тебя вдохновил, ты, сын мой, пойдешь  вечером в Остриан, найдешь там среди братьев Главка и убьешь его на обратном  пути в город, за что тебе будут отпущены все грехи. А теперь да пребудет с  тобою мир…    

– Отче…    

– Слушаю  тебя, слуга агнца.    

Лицо  работника выражало сильное смущение. Вот недавно он убил человека, а может, и  двух, а ведь учение Христово запрещает убивать. Правда, убил-то он, не себя  обороняя, но ведь и это не дозволено! И не корысти ради, упаси бог! Сам епископ  дал братьев ему на подмогу, но убивать не разрешал, а он убил нечаянно, потому  что бог покарал его чрезмерной силой. И теперь он несет покаяние. Другие,  вращая жернова, поют, а он, несчастный, все думает о своем грехе, о том, что  агнца обидел. Сколько уже молитв прочитал, сколько слез пролил! Сколько раз  просил у агнца прощения! И все равно чует его сердце, что еще недостаточно  покаялся. А теперь вот он опять пообещал убить предателя… И правильно! Прощать  можно только собственные обиды, а он убьет – хоть и на глазах у всех братьев и  сестер, которые завтра будут в Остриане. Но только пусть Главка сперва осудят  старейшины общины, епископ или апостол. Убить дело нехитрое, а предателя убить  даже приятно, вроде как убить волка или медведя, но вдруг Главк погибнет  безвинно? Как же ему брать на свою совесть новое убийство, новый грех, новую  обиду агнцу?    

– Для  суда нет времени, сын мой, – возразил Хилон, – предатель либо прямо  из Остриана поспешит к императору в Анций, либо спрячется в доме одного  патриция, которому он оказывает услуги, но я дам тебе знак – когда убьешь  Главка, ты этот знак покажешь, и епископ, и великий апостол благословят твой  поступок.    

С этими  словами грек достал монету, вытащил из-за пояса нож и, нацарапав на сестерции  знак креста, протянул его работнику.    

– Вот  приговор Главку и знак для тебя. Когда прикончишь Главка и покажешь это  епископу, он отпустит тебе и то убийство, которое ты совершил нечаянно.    

Работник  невольно потянулся рукой к монете, но, видно, память о недавнем убийстве была  слишком свежа, и он, как бы устрашась, вздрогнул.    

– Отче, –  сказал он с мольбою в голосе, – ты и вправду берешь на свою совесть это  дело и ты сам слышал, как Главк предавал братьев?    

Хилон  понял, что надо дать какие-то доказательства, назвать имена, не то в душу  великана может закрасться сомнение. И вдруг у него блеснула счастливая мысль.    

– Послушай,  Урбан, – сказал он, – я живу в Коринфе, но родом я с Коса и здесь, в  Риме, учу вере Христовой одну рабыню с моей родины, зовут ее Эвника. Она служит  вестипликой в доме приближенного императора, некоего Петрония. В том доме и  слышал я, как Главк брался выдать всех христиан, а кроме того, обещал другому  любимцу императора, Виницию, что отыщет для него среди христиан девушку…    

Тут он  остановился и с удивлением взглянул на работника, глаза Урбана вдруг вспыхнули,  как глаза хищника, а лицо исказила гримаса неистового гнева и злобы.    

– Что  с тобою? – спросил грек почти с испугом.    

– Ничего,  отче. Завтра я убью Главка!    

Хилон  молчал, но немного погодя взял работника за плечи, повернул его так, чтобы свет  луны падал прямо на его лицо, и вперил в него пристальный взгляд. Видимо, грек  колебался – спрашивать ли еще, чтобы выведать все до конца, или же остановиться  на том, что он уже узнал и о чем догадался.    

В конце  концов победила присущая ему осторожность. Хилон глубоко вздохнул раз-другой,  затем опять возложил руку на голову работника и, произнося слова торжественно и  четко, спросил:    

– Так  ты говоришь, при святом крещении тебя нарекли Урбаном?    

– Да,  отче.    

– Тогда  да пребудет с тобою мир, Урбан.    

 Глава XVIII    

     

Петроний  – Виницию:    

«Плохо  твое дело, carissime! Должно быть, Венера помутила твои мысли, отняла разум, память  и способность думать о чем-либо ином, кроме любви. Прочитай когда-нибудь то,  что ты написал мне в ответ на мое письмо, и ты увидишь, насколько ум твой стал  равнодушен ко всему, что не есть Лигия, насколько он занят одной ею, постоянно  возвращается к ней, кружа над нею, как ястреб над намеченной жертвой. Клянусь  Поллуксом! Найди ее поскорее, иначе, если любовный жар не испепелит тебя, ты  превратишься в египетского Сфинкса – он, говорят, полюбив бледную Исиду, стал  ко всему глух, безразличен и ждет только ночи, чтобы смотреть на возлюбленную  каменными своими очами.    

Броди  переодетый ночью по городу, посещай вместе с твоим философом молитвенные дома  христиан. Все, что пробуждает надежду и убивает время, я готов одобрить. Но  ради дружбы нашей прошу тебя об одном: я слышал, что Урс, раб Лигии, это  человек силы необычайной, и я прошу тебя нанять Кротона, тогда вы можете втроем  ходить куда вам заблагорассудится. Это будет безопасней и разумней. Христиане,  раз к ним принадлежат Помпония Грецина и Лигия, вероятно, не такие злодеи,  какими их все считают, однако при похищении Лигии они показали, что, когда речь  идет о какой-нибудь овечке из их стада, они шутить не любят. Если тебе случится  увидеть Лигию, я знаю, ты не сможешь себя сдержать и захочешь тотчас ее увести,  а как ты это сделаешь с помощью одного Хилона? Кротон же с этим справится, хотя  бы ее охранял десяток таких лигийцев, как этот Урс. Не позволяй Хилону обирать  тебя, но на Кротона денег не жалей. Это, пожалуй, лучший из всех советов, какие  я могу тебе дать.    

О  маленькой Августе и о том, что она умерла от чар, здесь уже перестали говорить.  Порой вспоминает о ней Поппея, но мысли императора поглощены теперь другим; к  тому же, если верно, что божественная Августа опять в положении, так и у нее  воспоминание о том ребенке исчезнет бесследно. Вот уже недели две как мы в  Неаполисе, вернее, в Байях. Будь ты способен чем-либо интересоваться, слухи о  нашей жизни здесь наверняка дошли бы до твоих ушей – я думаю, весь Рим только  об этом и толкует. Мы прямо поехали в Байи, и там на нас сразу обрушились воспоминания  о матери и угрызения совести. Но знаешь ли, до чего уже дошел Агенобарб? Даже  убийство матери – это лишь тема для его стихов и предлог для разыгрывания  шутовских трагических сцен. Прежде он испытывал угрызения лишь потому, что он  трус. Теперь же, когда он убедился, что мир остался в его власти и что ни один  бог не отомстил ему, он только притворяется терзающимся, чтобы возбуждать  сочувствие к своей судьбе. Иногда он вскакивает ночью с постели, уверяя, что  его преследуют Фурии, будит нас, озирается, становится в позы актера, играющего  роль Ореста[223]  – и притом дрянного актера, – декламирует греческие стихи и примечает,  восхищаемся ли мы. А мы, конечно же, восхищаемся! И вместо того чтобы ему  сказать: «Пошел спать, шут!», мы тоже настраиваемся на трагедийный лад и  защищаем великого актера от Фурий. Клянусь Кастором! До тебя, во всяком случае,  должно было дойти, что он уже выступал публично в Неаполисе. Собрали всех  голодранцев греков из Неаполиса и ближних городов, от их дыхания арена  наполнилась препротивными запахами чеснока и пота, и я благодарил богов, что  сижу не в первых рядах с августианами, а нахожусь вместе с Агенобарбом за  сценой. И поверишь ли, он трусил! В самом деле трусил! Он брал мою руку,  прикладывал ее к своему сердцу, которое действительно билось учащенно. Он  тяжело дышал и, когда надо было выходить, побледнел, как пергамент, и на лбу  проступила испарина. А он ведь знал, что во всех рядах сидят преторианцы, что у  них наготове палки, которыми при надобности они будут подогревать восторг  публики. Но надобности не было. Ни одна стая обезьян из окрестностей Карфагена  не сумела бы так выть, как выла эта голытьба. Уверяю тебя, запах чеснока был  слышен и на сцене. А Нерон кланялся, прижимал руки к сердцу, посылал воздушные  поцелуи и плакал. Потом прибежал за сцену, где мы стояли и ждали, и как пьяный  завопил: «Чего стоят все триумфы в сравнении с этим моим триумфом!» А голытьба  там еще выла и рукоплескала, зная, что хлопками этими добывает себе милости,  подарки, угощенья, лотерейные тессеры и новые потехи с императором-шутом. Я  даже не дивлюсь их рукоплесканиям – ведь такого прежде не видывали. А он  ежеминутно повторял: «Вот что значит греки! Вот что значит греки!» И, кажется  мне, его ненависть к Риму с тех пор еще усилилась. Разумеется, в Рим были  посланы гонцы с сообщением о триумфе, и в ближайшие дни мы ждем благодарений  сената. Сразу же после первого выступления Нерона произошел необычный случай –  театр внезапно обрушился, но случилось это, когда люди уже вышли. Я был на  месте происшествия и не видел, чтобы из развалин извлекли хоть один труп.  Многие – даже среди греков – усматривают тут гнев богов за унижение достоинства  императора, он же, напротив, утверждает, что это знак милости богов, несомненно  опекающих и его пенье, и тех, кто его слушает. Посему во всех храмах идут  молебствия и торжественные благодарения, и это еще больше укрепляет в нем  желание отправиться в Ахайю. Правда, несколько дней тому назад он мне говорил,  что тревожится, как отнесется к этому римский народ, не взбунтуется ли из любви  к нему, но также из опасения, что из-за долгого отсутствия императора могут  прекратиться раздачи хлеба и устройство зрелищ.    

А пока  мы едем в Беневент[224]  любоваться сапожничьей роскошью, которой там будет щеголять Ватиний, а оттуда,  под покровительством божественных братьев Елены[225], – в Грецию. Что  до меня, я заметил одну странность: среди безумных сам становишься безумным и,  более того, начинаешь находить в безумии некую прелесть. Греция и путешествие с  тысячью кифар, триумфальная процессия Вакха среди увенчанных миртом,  виноградными лозами и жимолостью нимф и вакханок, колесницы с запряженными в  них тиграми, цветы, тирсы, венки, возгласы «эвоэ!» музыка, поэзия и  рукоплещущая Эллада – все это прекрасно, но мы лелеем еще более дерзкие планы.  Нам хотелось бы создать некую сказочную восточную империю, царство пальм,  солнца и поэзии, где действительность превратится в дивный сон, а жизнь будет  сплошным наслажденьем. Нам хотелось бы забыть о Риме и перенести центр  вселенной в края между Грецией, Азией и Египтом, жить жизнью не людей, но  богов, не ведать серых будней, плавать в водах Архипелага на золотых галерах  под сенью пурпурных парусов, быть Аполлоном, Осирисом, Ваалом[226] в одном лице, купаться  в алых лучах зари, в золотых лучах солнца, в серебряных лучах луны, повелевать,  петь, грезить… И веришь ли, я, у которого еще сохранилось ума на сестерций и  трезвости на асс, даю себя увлечь этим фантазиям, да, даю себя увлечь, ибо,  хотя они несбыточны, в них, по крайней мере, есть величие и необычность.  Подобная сказочная империя была бы все же чем-то, что когда-нибудь, через  многие века, показалось бы людям чудесным сновиденьем. Если Венера порой не  принимает облика какой-нибудь Лигии или хотя бы моей рабыни Эвники и если  искусство не украшает жизнь, то сама по себе она бессмысленна и частенько  скалится нам обезьяньей мордой. Но Меднобородому не осуществить своих замыслов  уж потому, что в этом сказочном царстве поэзии и восточной неги не должно быть  места предательству, подлости и смерти, а в нем под личиною поэта прячется  бездарный комедиант, тупой возница и пошлый тиран. Вот мы тем временем и губим  людей, которые нам почему-то мешают. Бедный Торкват Силан уже обратился в тень,  несколько дней тому он вскрыл себе вены. Леканий и Лициний[227] со страхом вступают в  консульские должности, старику Тразее не избежать смерти, так как он смеет быть  честным. Тигеллин все не может добиться приказа, чтобы я вскрыл себе вены. Я  еще необходим не только как арбитр изящества, но как человек, без чьего совета  и вкуса поездка в Ахайю может оказаться неудачной. Все же я часто подумываю о  том, что рано или поздно этим должно кончиться, и знаешь, что меня беспокоит?  Мне хотелось бы, чтобы Меднобородому не досталась моя мурринская чаша[228], которую  ты видел и восхищался ею. Если в час моей кончины ты будешь подле меня, я отдам  ее тебе, а если будешь далеко, я ее разобью. А покамест у нас еще впереди  сапожничий Беневент, олимпийская Греция и фатум, который каждому назначает путь  неведомый и непредсказуемый. Будь здоров и найми Кротона, не то у тебя во  второй раз отберут Лигию. Хилонида, когда он тебе уже будет не нужен, пришли  мне, где бы я ни находился. Может быть, я сделаю его вторым Ватинием, и консулы  и сенаторы еще будут трепетать перед ним, как трепещут они перед сим рыцарем  Дратвой. До этого зрелища стоило бы дожить. Как найдешь Лигию, дай мне знать,  чтобы я принес за вас в жертву пару лебедей и пару голубей в здешнем круглом  храме Венеры. Как-то во сне я видел Лигию у тебя на коленях, она искала твоих  поцелуев. Постарайся, чтобы сон оказался вещим. Да не будет на твоем небе  облаков, а коль появятся, пусть у них будут цвет и запах роз. Будь здоров и  прощай!»    

 Глава XIX    

     

Едва  Виниций успел дочитать письмо, как в библиотеку бесшумно проскользнул никем не  приглашенный Хилон, – у слуг был приказ впускать его в любой час дня и  ночи.    

– Да  будет столь же милостива к тебе мать великодушного твоего предка Энея[229], –  молвил грек, – сколь милостив ко мне был божественный сын Майи[230].    

– Что  это значит? – спросил Виниций, резко вставая из-за стола, за которым  сидел.    

Хилон  же, гордо подняв голову, только произнес:    

– Эврика!    

Молодой  патриций был так поражен, что долго не мог слова вымолвить.    

– Ты  видел ее? – спросил он наконец.    

– Я  видел Урса, господин, и говорил с ним.    

– И  ты знаешь, где они скрываются?    

– Нет,  господин. Другой человек просто из самолюбия дал бы понять лигийцу, что угадал,  кто он; другой постарался бы выведать у него, где он живет, – ну и получил  бы либо удар кулаком, после которого ему стали бы безразличны все земные дела,  либо возбудил бы недоверие великана, и тогда, возможно, они в эту же ночь стали  бы искать для девушки другое убежище. Мне довольно знать, что Урс работает возле  Торговой пристани у мельника, которого зовут Демас, как твоего  вольноотпущенника, а довольно мне этого потому, что теперь любой надежный твой  слуга может утром пойти следом за ним и высмотреть их убежище. Я только принес  тебе, господин, уверенность, что если Урс здесь, то и божественная Лигия  находится в Риме, и еще сообщаю вторую весть: нынче ночью она почти наверняка  будет в Остриане.    

– В  Остриане? Где это? – прервал его Виниций, видимо намереваясь тотчас бежать  в указанное место.    

– Это  старое кладбище со склепом между Соляной и Номентанской дорогами. Верховный  жрец христиан, о котором я тебе, господин, говорил и которого ждали гораздо  позднее, уже приехал и этой ночью будет крестить и поучать там, на кладбище.  Они, видишь ли, прячутся, сборища их происходят тайно – правда, эдиктов,  запрещающих их вероучение, пока нет, но народ их ненавидит, так что им  приходится быть осторожными. Сам Урс говорил мне, что нынче все они до единого  соберутся в Остриане, ведь каждому охота увидеть и услышать того, кто был учеником  Христа и кого они называют посланцем. А женщины у них слушают поучения наравне  с мужчинами, и, возможно, из женщин не будет только одной Помпонии – ей, я  думаю, трудно было бы объяснить Авлу, почитателю древних богов, зачем она ночью  уходит из дому. Но Лигия, которая теперь под опекой Урса и старейшин их общины,  несомненно придет вместе со всеми женщинами.    

Виниций,  который до тех пор жил как в лихорадке и держался только надеждой, теперь, когда  надежда эта, казалось, вот-вот сбудется, почувствовал вдруг отчаянную слабость,  какая одолевает человека, достигнувшего цели после непосильного пути. Хилон это  заметил и решил не упускать случая.    

– Я  знаю, у ворот караулят твои люди, господин, и христиане, конечно, об этом  знают. Но им ворота не нужны. К тому же на Тибре и вовсе нет ворот, и, хотя от  реки далековато до тех дорог, не беда и крюк сделать, чтобы увидеть великого  апостола. Впрочем, у них есть тысячи способов перебраться через стены, мне это  известно. В Остриане, господин, ты найдешь Лигию, а если – чего я не могу  допустить – ее вдруг не будет, Урс придет, потому что дал мне клятву убить  Главка. Он сам мне сказал, что там будет и там же его прикончит, –  слышишь, благородный трибун? Итак, ты либо пойдешь вслед за ним и узнаешь, где  живет Лигия, либо прикажешь своим людям схватить его как убийцу, и, когда он  будет в твоих руках, ты заставишь его признаться, где он спрятал Лигию. Я свое  дело сделал! Другой сказал бы тебе, господин, будто он выпил с Урсом десяток  кувшинов лучшего вина, пока выудил из него тайну; другой сказал бы тебе, будто  продул ему тысячу сестерциев в «двенадцать линий» или же будто купил эти  сведения за две тысячи… Да, знаю, ты возместил бы все вдвойне, и все же я  впервые в жизни… то есть, я хотел сказать, как всегда в жизни, буду честен, ибо  уповаю, что, как говорил великодушный Петроний, твое великодушие превзойдет все  мои затраты и надежды.    

Однако  Виниций, который был солдатом и привык не только принимать решения в трудных  обстоятельствах, но и действовать, быстро справился с минутной слабостью и  сказал:    

– В  моем великодушии ты не разочаруешься, но сперва ты пойдешь со мною в Остриан.    

– Я  – в Остриан? – спросил Хилон, у которого не было ни малейшего желания туда  идти. – Я, благородный трибун, обещал найти Лигию, но не обязывался ее похищать.  Посуди сам, господин, что со мною будет, коли этот лигийский медведь, растерзав  Главка, тут же убедится, что растерзал его не вполне за дело? Не сочтет ли он  меня – впрочем, несправедливо – виновником содеянного убийства? Знай, господин,  что чем больше человек философ, тем труднее отвечать ему на глупые вопросы  невежд, и что я бы ему ответил, спроси он меня, почему я обвинил лекаря Главка?  Но если ты подозреваешь, что я тебя обманываю, изволь, заплати мне, лишь когда  я укажу тебе дом, где живет Лигия, а сегодня выкажи только часть твоей  щедрости, дабы, если вдруг и ты – от чего да охранят тебя все боги! –  случайно пострадал бы, мне не довелось бы остаться без всякой награды. Твое  сердце не перенесло бы этого.    

Виниций  подошел к стоявшему на мраморной подставке сундуку, называемому «арка», и,  достав оттуда кошелек с монетами, бросил его Хилону.    

– Здесь  скрупулы[231], –  сказал он. – Когда Лигия будет в моем доме, ты получишь такой же кошелек с  ауреусами.    

– О  Юпитер! – воскликнул Хилон.    

Но  Виниций нахмурил брови.    

– Тебе  дадут поесть, потом можешь отдохнуть. До вечера ты отсюда не уйдешь, а как стемнеет,  проводишь меня в Остриан.    

На лице  грека изобразились страх и колебание, но он быстро успокоился.    

– Кто  может тебе противиться, господин! – сказал он. – Прими эти слова за  доброе пророчество, как принял их наш великий герой в храме Аммона. Что до  меня, то сии скрупулы, – тут он встряхнул кошельком, – перевесили мою  скрупулезную честность, уж не говоря о твоей дружбе, которая для меня великое  счастье и наслаждение…    

Виниций  нетерпеливо прекратил его болтовню и начал расспрашивать о подробностях разговора  с Урсом. Из них было ясно, что либо убежище Лигии будет этой же ночью  обнаружено, либо удастся ее похитить на обратном пути из Остриана. И при этой  мысли Виниций испытывал безумную радость. Теперь, когда он был уже почти  уверен, что обретет Лигию, гнев и обида на нее рассеялись. За одну эту радость  он прощал ей все. Он теперь думал о ней только как о дорогом и желанном  существе, и такое у него было чувство, словно он ждет ее возвращения из долгого  путешествия. Ему хотелось созвать рабов и приказать им украсить дом цветочными  гирляндами. Даже на Урса он в эту минуту не злился. Он готов был всем все  простить. Даже Хилон, к которому, несмотря на его хлопоты, Виниций испытывал  неприязнь, показался ему теперь человеком забавным и незаурядным. Светом  озарился для него весь дом, посветлели и глаза его, и лицо. Виниций снова  почувствовал себя молодым, почувствовал радость жизни. Прежнее состояние  мрачной тоски еще не вполне показало ему, как сильно полюбил он Лигию. Он понял  это лишь теперь, когда появилась надежда ее обрести. Стремление к ней  пробуждалось в юноше, как пробуждается весною пригретая солнцем земля, но его  желания ныне были не так безудержны, не так дики, в них больше было радости и  нежности. И еще он в себе ощущал силу безграничную и уверенность, что стоит ему  увидеть Лигию, и ее уже не отнимут у него все христиане на свете и даже сам император.    

Ободренный  его радостным видом, Хилон начал давать советы. По мнению грека, рано еще было  считать дело выигранным и следовало вести себя с сугубой осторожностью, без  которой все может потерпеть крах. Он также умолял Виниция не похищать Лигию в  Остриане. Отправиться туда им надо в капюшонах, прикрыв лица, и ограничиться  разглядыванием всех присутствующих из какого-нибудь темного угла. А когда они  увидят Лигию, безопасней всего будет пойти за нею, держась на отдалении,  приметить, в какой дом она войдет, а уж завтра на заре окружить этот дом  большим отрядом рабов и взять ее среди бела дня. Поскольку она заложница и, по  сути, принадлежит императору, это можно сделать, не опасаясь правосудия. Если  же они в Остриане ее не увидят, надо пойти вслед за Урсом, и результат будет  тот же. Идти на кладбище с большим числом рабов нельзя, они могут привлечь к  себе внимание, тогда христианам достаточно будет только погасить факелы, как  было сделано при похищении Лигии, и рассеяться, раствориться во мраке, скрыться  в известных им одним тайниках. Но оружие взять необходимо, а еще лучше взять  двух надежных, крепких молодцов, чтобы в случае чего они могли защитить.    

Виниций  признал его правоту и, вспомнив кстати совет Петрония, велел рабам призвать к  нему Кротона. Знавший всех в Риме Хилон, услыхав имя знаменитого атлета, чьей  сверхчеловеческой силой он не раз восхищался на арене, заметно успокоился и  заявил, что пойдет в Остриан. Ему подумалось, что с помощью Кротона кошелек,  набитый ауреусами, будет куда легче заполучить.    

С этой  приятной мыслью грек сел за стол, к которому его пригласил смотритель дома, и,  подкрепляясь, стал рассказывать рабам, какую необыкновенную мазь он принес их  господину, – достаточно смазать ею копыта самым незавидным лошадям, и они  оставят всех прочих далеко позади. А готовить эту мазь научил его один  христианин, ведь среди стариков христиан многие в колдовских делах посильнее  даже фессалийцев, хотя Фессалия[232]  славится своими колдуньями. Он, Хилон, пользуется у христиан полным доверием, а  почему – о том легко догадается всякий знающий, что означает рыба. Говоря это,  он внимательно смотрел на лица рабов, надеясь, что сможет среди них обнаружить  христианина и донести об этом Виницию. Но надежда не оправдалась, и Хилон  усердно принялся за еду и питье, не скупясь на похвалы повару и уверяя, что  постарается откупить его у Виниция. Веселое его настроение нарушала только  мысль, что ночью надо идти в Остриан, но он утешал себя тем, что пойдет  переодетый, в темноте и в компании двух человек, один из которых силач, кумир  всего Рима, а второй – патриций и большой военный начальник. «Если Виниция и  обнаружат, – размышлял Хилон, – они не посмеют поднять на него руку,  что ж до меня, вряд ли им удастся увидеть хоть кончик моего носа».    

После  чего он принялся вспоминать свою беседу с работником, и воспоминания эти еще  больше ободрили его. Он ничуть не сомневался, что работник – это Урс. Из  рассказов Виниция и тех, кто сопровождал Лигию на пути из императорского  дворца, Хилон знал о необычайной силе лигийца. А так как у Эвриция он спрашивал  о силачах, то неудивительно, что ему указали на Урса. Потом, замешательство и  гнев работника при упоминании о Виниции и Лигии не оставляли сомнений в том,  что к этой паре у него особое отношение; вдобавок работник упомянул о покаянии  за убийство, а ведь Урс убил Атацина; и, наконец, облик работника вполне  согласовался с рассказами Виниция о лигийце. Не совпадало только имя, и это  могло бы вызвать сомнения, но Хилон уже знал, что христиане при крещении  принимают новые имена.    

«Если  Урс убьет Главка, – говорил себе Хилон, – будет превосходно, а если  не убьет, это тоже будет хорошим знаком, ибо покажет, насколько трудно  христианам совершить убийство. Я ведь изобразил Главка родным сыном Иуды и  предателем всех христиан, я был так красноречив, что камень и тот бы  растрогался и пообещал бы свалиться на голову Главка, и, однако, едва уломал  этого лигийского медведя, чтобы он поклялся придушить его своею лапой. Все  колебался, отнекивался, болтал о своем горе и покаянии. Видно, у них это не  принято. Свои обиды надобно прощать, за чужие не очень-то можно мстить,  следовательно, Хилон, рассуди, что тебе тут может угрожать? Отомстить тебе –  Главку не дозволяется; Урс, если он не убьет Главка за столь огромную вину, как  предательство всех христиан, тем паче не убьет тебя за такую маленькую вину,  как предательство одного-единственного христианина. Впрочем, как только я укажу  этому пылкому голубю гнездышко его горлицы, я умываю руки и отправляюсь обратно  в Неаполис. Христиане тоже любят говорить о каком-то умывании рук – должно  быть, это у них принято, когда окончательно улаживается какое-то дело. Славные  люди эти христиане, а как дурно о них говорят! О боги! Такова справедливость в  мире. А все же мне нравится их учение за то, что не разрешает убивать. Но если  оно не разрешает убивать, значит, уж наверняка не разрешает ни красть, ни обманывать,  ни лжесвидетельствовать, так что я сказал бы, что ему не больно-то легко  следовать. Оно, видно, учит не только добродетельно умирать, как учат стоики,  но и добродетельно жить. Если когда-нибудь я разбогатею и буду иметь такой дом,  как у этого трибуна, и столько рабов, может, стану и я христианином и буду им,  доколе мне это будет на руку. Богач может себе все позволить, даже добродетель.  Да, ясно, это религия для богатых, но тогда я не понимаю, почему среди них  столько бедняков. Им-то что за корысть и почему они разрешают добродетели связывать  себе руки? Да, над этим надо когда-нибудь подумать. А пока, слава тебе, Гермес,  за то, что помог мне найти этого барсука. Но если ты сделал это ради двух  телок, белых однолеток с позолоченными рогами, то я тебя не узнаю. Постыдись,  победитель Аргуса![233]  Ты, такой премудрый бог, да чтобы не знал наперед, что ничего не получишь!  Вместо них я приношу тебе свою благодарность, а если ты предпочитаешь моей  благодарности двух скотин, тогда ты сам – третья, и в лучшем случае тебе надо  быть пастухом, а не богом. Берегись также, чтобы я как философ не доказал  людям, что тебя нет, – тогда все перестанут приносить тебе жертвы. С  философами лучше быть в ладу».    

Так  беседуя с самим собою и с Гермесом, грек растянулся на скамье, подложив под  голову плащ, и, когда рабы убрали посуду, уснул. Проснулся он, вернее его  разбудили, только когда пришел Кротон. Хилон тогда направился в атрий и с  удовольствием оглядел могучую фигуру ланисты, бывшего гладиатора, настолько  огромную, что она, казалось, заполняла весь атрий. О цене за услугу Кротон уже  успел договориться.    

– Клянусь  Геркулесом! – говорил силач Виницию. – Хорошо, что ты, господин,  обратился ко мне сегодня, потому что завтра я отправляюсь в Беневент, меня  пригласил туда благородный Ватиний, чтобы я в присутствии императора померялся  с неким Сифаксом, самым сильным негром, какого когда-либо порождала Африка.  Представляешь себе, как захрустит его позвоночник в моих объятиях, но вдобавок  я еще расквашу кулаком его черную рожу.    

– Клянусь  Поллуксом! – отвечал Виниций. – Я уверен, что ты это сделаешь,  Кротон.    

– И  прекрасно поступишь, – прибавил Хилон. – О да, вдобавок расквась ему  рожу! Славная мысль и достойный тебя поступок! Готов биться об заклад, что ты  расквасишь ему рожу. Но хорошенько умасти себе тело оливковым маслом, мой  Геркулес, да потуже опояшься – помни, что тебе, возможно, придется иметь дело с  настоящим Каком[234].  Человек, охраняющий девушку, которая интересует достойного Виниция, тоже как  будто отличается незаурядной силой.    

Хилон  говорил это, чтобы раздразнить самолюбие Кротона, но Виниций его поддержал:    

– Это  верно. Сам-то я не видел, но мне говорили, что он может схватить быка за рога и  оттащить куда захочет.    

– Ой-ой! –  ужаснулся Хилон, который не представлял себе, что Урс настолько силен.    

Но  Кротон презрительно усмехнулся.    

– Я,  достойный господин, – сказал он, – берусь этой вот рукой схватить  кого прикажешь, а вот этой другой обороняться от семерых таких лигийцев и  принести девушку тебе домой, пусть все христиане Рима гонятся за мною как  калабрийские[235]  волки. Если я этого тебе не докажу, я позволю отстегать себя плетьми тут, в  этом атрии.    

– Не  разрешай ему этого, господин! – вскричал Хилон. – Они начнут кидать в  нас камнями, и тогда что толку в его силе? Не лучше ли взять девушку из дому и  не подвергать ни ее, ни нас смертельной опасности?    

– Слышишь,  Кротон, так и будет, – сказал Виниций.    

– Твои  деньги – твоя воля! Только помни, господин, завтра я еду в Беневент.    

– У  меня тут, в городе, пятьсот рабов, – отвечал Виниций.    

После  чего он сделал им рукою знак удалиться, а сам прошел в библиотеку и, сев за  стол, написал Петронию следующее:    

«Хилон  отыскал Лигию. Нынче вечером я с ним и с Кротоном иду в Остриан, мы похитим ее  сегодня или же завтра из дому. Да осыплют тебя боги всяческими удачами. Будь  здоров, carissime, радость мешает мне продолжать письмо».    

Положив  стиль, Виниций принялся расхаживать быстрыми шагами по комнате – душа его не  только была полна радости, но также терзалась тревогой. Он говорил себе, что  вот уже завтра Лигия будет в его доме. Он сам еще не знал, как поведет себя с  нею, однако чувствовал, что, коль захочет она его полюбить, он будет ее рабом.  Ему вспоминались уверения Акты, что он был любим, и это волновало его до  глубины души. Стало быть, препятствиями будут всего только девичья стыдливость  да какие-то обеты, которых, видимо, требует христианское учение? Но если так,  то, когда Лигия окажется в его доме и уступит уговорам или силе, тогда ей  придется сказать себе: «Свершилось!», и потом она, конечно, уже будет покорной  и любящей.    

Течение  этих блаженных мыслей было прервано приходом Хилона.    

– Слушай,  господин, – сказал грек, – вот что мне еще пришло в голову: а вдруг у  христиан есть какие-то знаки, какие-нибудь тессеры, без которых никого в  Остриан не допустят? В молитвенных домах, я знаю, так бывает, подобную тессеру  я получил от Эвриция. Разреши же мне сходить к нему, господин, я подробно его  расспрошу и, если надо, запасусь такими тессерами.    

– Согласен,  благородный мудрец, – весело отвечал Виниций. – Ты рассуждаешь как  человек предусмотрительный и достоин за это всяческих похвал. Ступай к Эврицию  и куда тебе вздумается, но для верности оставь вот на этом столе полученный  тобою мешочек.    

Хилон,  который всегда неохотно расставался с деньгами, поморщился, но приказ исполнил  и вышел из библиотеки. От Карин до Цирка, близ которого находилась лавчонка  Эвриция, было не слишком далеко, и грек возвратился задолго до сумерек.    

– Вот  тессеры, господин. Без них нас бы не пропустили. Я также разузнал дорогу да  кстати сказал Эврицию, что тессеры мне нужны только для моих друзей, а сам я не  пойду, для меня, старика, это, мол, чересчур далеко, да, кроме того, завтра я  увижу великого апостола, и он повторит мне самые лучшие места из своей  проповеди.    

– Как  это – не пойдешь? Ты должен пойти! – сказал Виниций.    

– Знаю,  что должен, но я пойду, хорошенько прикрыв лицо капюшоном, и вам советую поступить  так же, иначе мы можем спугнуть пташек.    

Вскоре  они начали собираться, сумерки уже сгущались. Надели галльские плащи с капюшонами,  взяли фонари, Виниций вооружился коротким кривым ножом и дал такие же своим  спутникам. Хилон еще напялил парик, которым запасся по дороге от Эвриция, и все  трое поспешили выйти, чтобы добраться до Номентанских ворот – а они находились  не близко – прежде, чем их закроют.    

 Глава XX    

     

Они шли  улицей Патрициев, вдоль Виминала[236],  по направлению к древним Виминальским воротам, к которым прилегает площадь, где  впоследствии Диоклетиан соорудил великолепные бани[237]. Миновав остатки стены  Сервия Туллия[238],  они, уже по более пустынным местам, дошли до Номентанской дороги, а там,  свернув налево, к Соляной дороге, очутились среди холмов, где было много  песчаных карьеров и размещалось несколько кладбищ. Тем временем совершенно  стемнело, а луна еще не взошла, и им было бы трудновато найти дорогу, если бы –  как это предвидел Хилон – ее не указывали им сами христиане. Справа, слева,  впереди виднелись темные фигуры, осторожно двигавшиеся к песчаным оврагам.  Некоторые из них несли фонари, стараясь, однако, прикрывать их плащами, другие,  лучше знавшие дорогу, шли в темноте. Опытный солдатский глаз Виниция отличал по  походке мужчин помоложе от стариков, что брели, опираясь на палки, и от женщин,  плотно укутанных в длинные столы. Редкие путники и шедшие из города крестьяне,  вероятно, принимали этих ночных странников за спешащих к карьерам работников  или за членов похоронных братств, которые иногда устраивали себе ночью  ритуальные трапезы. Однако чем больше отдалялись от города молодой патриций и  его спутники, тем больше фонарей мерцало вокруг и гуще становился людской  поток. Некоторые идучи пели негромкими голосами песни, которые, казалось  Виницию, были исполнены тоски. Иногда слух его улавливал отдельные слова или  фразы песен, например: «Пробудись спящий» или «Восстань из мертвых»; из уст  идущих мужчин и женщин то и дело слышалось имя «Христос». Но Виниций не  очень-то прислушивался к словам, он все думал о том, что, быть может,  какая-нибудь из темных фигур – это Лигия. Иные, проходя близ него, говорили:  «Мир вам», или: «Слава Христу», и Виниций всякий раз вздрагивал от волнения, и  сердце его начинало биться чаще – ему чудилось, будто он слышит голос Лигии. В  темноте ему ежеминутно мерещилось, что кто-то из идущих напоминает ее фигурой  или походкой, и только убедившись не раз, что он обманулся, Виниций перестал  доверять своим глазам.    

Дорога  показалась ему долгой. Окрестности Рима он знал хорошо, но теперь, в ночной  тьме, шел как по незнакомым местам. То и дело надо было пробираться какими-то  узкими проходами, попадались остатки стен, какие-то дома, которых он не помнил  вблизи города. Наконец из-за густой пелены туч показался краешек луны и сразу  осветил местность куда лучше, чем слабые огоньки фонарей. Вот и вдали что-то  блеснуло, похожее на костер или пламя факела. Наклонясь к Хилону, Виниций  спросил, не Остриан ли там.    

Хилон,  на которого мрак, удаленность от города и все эти похожие на призраки фигуры, видимо,  производили сильное впечатление, ответил несколько неуверенно:    

– Не  знаю, господин, я в Остриане никогда не был. Но, право же, они могли бы славить  Христа где-нибудь поближе к городу.    

Минуту  спустя, испытывая потребность поговорить и укрепить свой дух, он прибавил:    

– Собираются  здесь точно разбойники, а ведь им убивать не разрешено – разве что этот лигиец  подло меня обманул.    

Но и  Виниция, поглощенного мыслями о Лигии, удивило, с какой осторожностью и таинственностью  собираются ее единоверцы, чтобы послушать своего верховного жреца.    

– Эта  религия, – сказал он, – как и все прочие, имеет среди нас своих  приверженцев, но ведь в основном христиане – секта иудейская. Почему же они  собираются здесь, когда за Тибром есть иудейские храмы, в которых иудеи  приносят жертвы середь бела дня?    

– Нет,  господин, иудеи, – они-то и есть их самые заклятые враги. Сказывали мне,  что еще до правления нынешнего императора едва не вспыхнула война между ними и  иудеями. Императору Клавдию так надоели эти беспорядки, что он всех иудеев  изгнал, но теперь этот эдикт отменен. И все же христиане прячутся от иудеев и  от римского народа, который, как тебе известно, обвиняет их во всяческих  преступлениях и ненавидит.    

Некоторое  время они шли молча, наконец Хилон, чей страх все возрастал по мере того, как  они удалялись от ворот, сказал:    

– Когда  я шел от Эвриция, то одолжил у одного цирюльника парик, да еще засунул в обе  ноздри по бобу. Они не должны меня узнать. А коль и узнают, все равно не убьют.  Они люди неплохие! Даже очень хорошие люди, я их люблю и уважаю.    

– Не  хвали их прежде времени, – возразил Виниций.    

Они  вошли в узкий овраг, по его сторонам тянулись как бы два вала, через которые в одном  месте был переброшен акведук. Между тем луна полностью вышла из-за туч, и в  конце этого ущелья они увидели стену, густо обросшую плющом, который серебрился  в лунном свете. Это был Остриан.    

Сердце  Виниция забилось сильнее.    

У ворот  два могильщика отбирали тессеры. Виниций и его спутники оказались на довольно  большой, кругом обнесенной стеною площади. Кое-где высились отдельные  памятники, а посреди кладбища находился собственно склеп, или гипогей, нижняя  часть которого располагалась под землею, и там были гробницы, – перед  входом в склеп бил небольшой фонтан. Было ясно, что в самом гипогее большое  число людей никак не поместится. Виниций догадался, что собрание будет  происходить под открытым небом, и действительно внутри ограды вскоре собралась  многолюдная толпа. Кругом, сколько хватал глаз, мерцали огоньки, но многие  пришли без фонарей. Лишь несколько человек стояли с обнаженной головой, все  прочие – то ли опасаясь предателей, а может, и холода – не снимали капюшонов, и  молодой патриций с тревогой подумал, что если так будет до конца, то в этой  густой толпе, при тусклом свете, ему не удастся увидеть Лигию.    

Но  внезапно возле склепа зажгли несколько смоляных факелов и сложили из них  костер. Стало светлее. Толпа затянула сперва тихо, потом все громче какой-то  странный гимн. Никогда в жизни Виниций такого пенья не слышал. Тоска,  поразившая его в мелодиях, которые напевали вполголоса путники, идя на  кладбище, звучала и в этом гимне, но гораздо отчетливее и выразительнее, и  постепенно набрала такой пронзительности и мощи, словно вместе с людьми  изливали тоску и кладбище это, и холмы, и овраги, и вся земля вокруг. Была в  этом пенье мольба о свете, смиренная просьба о спасении заблудших во мраке.  Подняв кверху головы, люди словно видели кого-то там, в вышине, и воздетые их  руки призывали это божество сойти на землю. Но вот пенье смолкло, наступила  минута тишины и ожидания, настолько напряженного, что и Виниций, и его спутники  невольно стали поглядывать на звезды, как бы опасаясь, что может произойти  нечто необычное и что в самом деле кто-то сойдет с небес. В Малой Азии, в  Египте и в самом Риме Виниций повидал множество разнообразных храмов,  познакомился со многими верованиями и слышал всевозможные песнопения, но здесь  он впервые увидел людей, которые взывали к божеству своим пеньем, не просто  выполняя установленный обряд, а из глубины души и с такой доподлинно сердечной  тоской, с какой тоскуют дети по отцу и матери. Надо было быть слепым, чтобы не  видеть, – эти люди не только чтят своего бога, но любят его всем сердцем,  а этого Виницию не довелось видеть ни в одном краю, ни в одном из обрядов, ни в  одном храме. Ведь и в Риме, и в Греции те, кто еще почитали богов, делали это,  чтобы получить их помощь или из страха, но никому и в голову не приходило их  любить.    

Хотя  мысли Виниция были заняты Лигией, а все внимание устремлено на поиски ее среди  толпы, он все же не мог не заметить этой странности, необычности поведения  людей вокруг него. В костер меж тем подбросили еще несколько факелов, красное  зарево осветило кладбище и затмило огоньки фонарей – и в эту минуту из гипогея  вышел старик в плаще с откинутым капюшоном и поднялся на лежавший вблизи костра  камень.    

При виде  его толпа заволновалась. Вокруг Виниция раздался шепот: «Петр! Петр!» Некоторые  опустились на колени, другие простирали к нему руки. Наступила такая глубокая  тишина, что слышно было, как падает с факелов каждый уголек, как стучат колеса  вдали на Номентанской дороге и шумит ветер в кронах пиний, растущих рядом с  кладбищем.    

Оборотясь  к Виницию, Хилон прошептал:    

– Это  он! Первый ученик Христа, рыбак!    

Старик  поднял руку и осенил присутствующих крестным знамением, и тут все пали на колени.  Спутники Виниция и сам он, чтобы себя не выдать, последовали примеру прочих.  Молодой человек еще не вполне мог отдать себе отчет в своих впечатлениях, но  ему показалось, что в фигуре старика, стоявшего перед ним, есть что-то и очень  простое, и вместе необычное, – удивительным образом необычность как бы и  состояла в простоте. Не было у старика ни митры на голове, ни дубового венка,  ни пальмовой ветви в руке, ни золотой таблицы на груди, ни облачения, усеянного  звездами или белоснежного, – словом, никаких атрибутов, какими украшали  себя жрецы восточные, египетские, греческие, а также римские фламины. И тут  Виниция поразила та же особенность, которую он почувствовал, слушая  христианские песнопения, – «рыбак» этот имел вид вовсе не какого-то  искусного в церемониях верховного жреца, но словно бы совсем простого человека  преклонных лет, бесконечно почтенного свидетеля, пришедшего издалека, дабы  поведать о некой истине, которую он видел, к которой прикасался, в которую  уверовал, как верят в нечто очевидное, и которую полюбил, ибо в нее уверовал. И  лицо его светилось такой силой убеждения, какая присуща одной истине. Будучи  скептиком, Виниций не желал поддаваться обаянию старца, однако его охватило  лихорадочное любопытство – что же все-таки изрекут уста этого приспешника таинственного  «Христа» и в чем состоит учение, которое исповедуют Лигия и Помпония Грецина.    

Тем  временем Петр начал говорить. Вначале он говорил как отец, увещевающий детей и  поучающий их, как надобно жить. Он наказывал им отречься от богатств и  наслаждений, возлюбить бедность, чистоту нравов, истину, терпеливо сносить  обиды и гонения, повиноваться вышестоящим и властям, чуждаться предательства,  обмана и клеветы и, наконец, подавать пример друг другу среди своих и даже  язычникам. Виниция, для которого хорошим было лишь то, что могло ему вернуть  Лигию, а дурным – все, что воздвигало преграду меж ними, некоторые из этих  советов взволновали и рассердили – ему показалось, что, восхваляя чистоту и  борьбу со страстями, старик тем самым не только смеет осуждать его любовь, но  настраивает Лигию против него и укрепляет ее сопротивление. Он понял, что, если  она сейчас здесь, среди собравшихся, и слышит эти слова, внимает им всей душой,  то в эту минуту она должна думать о нем как о враге их учения и нечестивце. При  этой мысли его обуяла злоба. «Что же нового я услышал? – говорил он  себе. – И это – их таинственное учение? Да ведь каждый это знает, каждый  это слышал. Бедность и воздержание проповедуют киники, добродетель восхвалял и  Сократ как свойство людей доброго старого времени; да ведь любой стоик, даже  какой-нибудь Сенека, у которого пятьсот столов из туевого дерева, прославляет  умеренность, советует быть правдивым, выказывать терпение в невзгодах, стойкость  в несчастьях – и все это вроде лежалого зерна, которое едят мыши, а людям есть  его уже не хочется, потому что от времени оно протухло». И вместе с гневом было  в нем разочарование – он-то надеялся узнать неведомые, чародейские тайны, в  крайнем случае послушать поражающего красноречием ритора, а меж тем тут  говорились самые что ни на есть простые слова, без каких-либо прикрас. Удивляла  Виниция лишь тишина и сосредоточенность, с какими толпа слушала поучение. А  старик продолжал наставлять этих притихших людей, что они должны быть добрыми,  смиренными, справедливыми, бедными и праведными не для того, чтобы при жизни  наслаждаться покоем, но чтобы после смерти жить вечно во Христе, жить в таком  веселии, в такой славе, в таком блаженстве и ликовании, каких на земле никто  никогда не удостоился. И тут Виниций, хотя только что он думал об этом с  враждебностью, не мог не сказать себе, что все же есть различие между  поучениями старика и тем, что говорят киники, стоики или другие  философы, – все они учат благой жизни и добродетели, потому что это  единственно разумное и выгодное поведение в жизни, а старик сулил за это в  награду бессмертие, причем не какое-то жалкое бессмертие в подземном царстве,  где тоска, тщета и пустота, но бессмертие великолепное, в котором люди почти  равны богам. Говорил он об этом как о чем-то вполне достоверном, и при такой  вере добродетель обретала ценность безграничную, а горести жизни казались  безмерно ничтожными: ведь претерпеть минутное страдание ради вечного блаженства  – это совсем другое дело, чем страдать лишь потому, что таков порядок вещей в  природе. Но дальше старец говорил, что добродетель и благо надо возлюбить ради  них самих, ибо наивысшее предвечное благо и предвечная добродетель есть бог;  кто возлюбит их, тот возлюбит бога и сам становится его возлюбленным чадом.  Виниций не вполне это понимал, но из слов, сказанных Помпонией Грециной  Петронию, он уже знал, что, по учению христиан, бог един и всемогущ; когда же  теперь он еще услышал, что бог этот есть высшее благо и высшая истина, то  невольно подумал, что рядом с таким демиургом[239] Юпитер, Сатурн,  Аполлон, Юнона, Веста и Венера похожи на жалкую, шумливую ватагу, участники  которой проказничают то вместе, то порознь. Но более всего был удивлен молодой  патриций, когда старик заговорил о том, что бог – это также высшее милосердие,  а значит, кто любит людей, тот исполняет самый важный его завет. Но любить  людей своего народа недостаточно, ибо бог-человек пролил кровь за всех и нашел  даже среди язычников таких своих избранников, как центурион Корнилий; также  недостаточно любить тех, кто делает нам добро, ибо Христос простил и иудеям,  выдавшим его на смерть, и римским солдатам, которые пригвоздили его к кресту, а  посему надлежит оскорбляющих нас не только прощать, но любить их и платить им  добром за зло; и недостаточно любить добрых, но надо любить и злых, ибо только  любовью можно истребить в них зло.    

Слыша  такое, Хилон подумал, что все его усилия будут напрасны и что Урс ни за что не  решится убить Главка ни в эту ночь, ни в какую-либо другую. Но тут же он  утешился другим выводом, сделанным из поучений старика: и Главк тоже не убьет  его, хотя бы увидел и узнал.    

Виниций  теперь уже не считал, что в словах старика нет ничего нового, но с изумлением  спрашивал себя: что это за бог? что это за учение? что это за люди? Все  услышанное им просто не вмещалось в его уме. Для него это была целая лавина  непривычных, новых понятий. Вздумай он следовать этому учению, размышлял он,  ему пришлось бы отречься от своих мыслей, привычек, характера, от всего, что  составляет его натуру, сжечь все это дотла, после чего заполнить себя какой-то  совершенно иной жизнью и новою душой. Учение, приказывавшее ему любить парфян,  сирийцев, греков, египтян, галлов и бриттов, прощать врагам, платить им добром  за зло и любить их, казалось ему безумным, но одновременно он смутно  чувствовал, что в самом этом безумии есть что-то более могучее, чем во всех  прежних философских учениях. Он подумал, что по безумию своему оно неисполнимо,  но по неисполнимости – божественно. Душа Виниция его отвергала, но он  чувствовал, что от учения этого, как от усеянного цветами луга, словно бы  исходит дурманящий аромат, и кто раз его вдохнет, тот, как в краю лотофагов,  забудет обо всем ином и лишь его будет желать. Виницию казалось, что в этом  учении нет ничего жизненного, но также, что рядом с ним жизнь нечто столь  жалкое, что и думать о ней не стоит. Открывались неведомые просторы, вставали  громады гор, плыли облака. Кладбище предстало в воображении Виниция местом сборища  безумных, но также местом таинственным и страшным, где, будто на некоем  мистическом ложе, рождается нечто, чего в мире еще не бывало. Он припомнил все,  что с самого начала говорил старик о жизни, истине, любви, боге, и мысли его  туманились от сияния этих слов, как туманится в глазах от беспрерывно  сверкающих молний. Подобно тем, у кого жизнь сосредоточилась в  одной-единственной страсти, он обо всем думал исходя из своей любви к Лигии, и  при свете этих молний ясно увидел одно: если Лигия сейчас здесь, на кладбище,  если она признает это учение, слышит эти слова, то она никогда не станет его  любовницей.    

И  впервые с тех пор, как он познакомился с нею в доме Авла, Виниций осознал, что  если бы даже нашел ее сейчас, ему все равно ее не обрести вновь. Прежде ему  такие мысли не приходили в голову, но и теперь он не мог это вполне себе  уяснить, ибо то было не столько понимание, сколько смутное ощущение  невозместимой утраты и нависшей беды. Тревога охватила его, которая сразу  перешла в неистовый гнев – он гневался на всех христиан и в особенности на  старика. Этот рыбак, показавшийся ему на первый взгляд человеком простым,  неотесанным, теперь внушал чуть ли не страх и представал воплощением  таинственного фатума, неумолимо и жестоко определяющего его судьбу.    

Могильщик  незаметно подложил в огонь еще несколько факелов, ветер в пиниях утих, пламя  поднималось прямым, заостренным языком к мерцавшим на очистившемся небе  звездам, а старик, упомянув о смерти Христа, говорил уже только о нем. Все  слушали, затаив дыхание, тишина стала еще более глубокой – казалось, можно было  услышать биение сердца у каждого. Этот человек видел воочию! И повествовал как  очевидец, в чьей памяти каждое мгновение запечатлелось так, что, стоит закрыть  глаза, и все видишь снова. Он рассказывал, как, удалившись от креста, они с Иоанном  просидели два дня и две ночи в трапезной без сна и без пищи, в терзаниях,  скорби, тревоге и отчаянии, обхватив голову руками и размышляя о том, что он  скончался. Ох, горе! Как тяжко было! Как тяжко! И вот настал третий день, и  заря осветила стены, а они с Иоанном все сидели без сил, без надежды. То сморит  их сон – ведь и ночь перед казнью они провели бодрствуя, – то проснутся и  вновь начинают горевать. Но едва взошло солнце, как прибежала Мария Магдалина[240],  задыхаясь, с распущенными волосами и с криком: «Взяли господа!» Услышав это,  оба вскочили, побежали туда. Иоанн, тот помоложе, он прибежал первым, увидел,  что гроб пуст, и не посмел войти. Лишь когда все трое собрались у входа, он,  который им это рассказывает, вошел в пещеру, увидел на камне пелены и  свивальники, но тела не было.    

И тут  испугались они, ибо подумали, что Христа похитили иудейские священники, и оба воротились  домой в еще большем горе. Потом пришли другие ученики, и они начали оплакивать  его то все вместе, чтобы лучше слышал их владыка сил ангельских, то по очереди.  Пали духом они, ибо прежде надеялись, что учитель искупит грехи Израиля, а вот  пошел уже третий день, как умер он, и они не понимали, почему отец покинул  сына, и предпочли бы не видеть света белого, умереть – так тяжко было бремя  отчаяния.    

От  воспоминаний о тех страшных часах на глазах у старца проступили слезы, и при  свете костра было видно, как текли они по щекам и седой его бороде. Лысая  старческая голова затряслась, голос пресекся. Виниций сказал себе: «Этот  человек говорит правду и плачет над нею!» – а у простодушных слушателей  перехватило от горя дыхание. Они уже не раз слышали о гибели Христа и знали,  что после печали придет радость, но тут об этом рассказывал апостол, который  сам все видел, и, потрясенные его словами, они, стеная, заламывали руки,  ударяли себя в грудь.    

Но  мало-помалу все успокоились – победило желание слушать дальше. Старик прикрыл  глаза, точно чтобы мысленно лучше видеть далекое, и продолжал:    

– Когда  мы вот так горевали, опять прибежала Мария Магдалина, крича, что видела  господа. Сияние от него исходило такое сильное, что она не узнала его,  подумала, это садовник. Он же сказал ей: «Мария!» Тогда она воскликнула:  «Раввуни!» – и припала к его ногам. А он повелел ей идти к ученикам и потом  исчез. Но они, ученики, не верили ей, а когда она плакала от радости, одни ее  осуждали, другие думали, что она повредилась в уме, ибо еще она говорила, будто  видела у гроба ангелов, а они, прибежав туда во второй раз, увидели, что гроб  пуст. Потом, ввечеру, пришел Клеопа, который еще с одним учеником ходил в  Эммаус[241],  и оба вскорости вернулись, говоря: «Воистину воскрес господь». Начали они  спорить, замкнув дверь из опасения перед иудеями. И тут он стал между ними,  хотя дверь и не скрипнула, и, видя, что они устрашились, сказал: «Мир вам».    

     

И я  видел его, как видели все, и был он как свет и блаженство для сердец наших, ибо  мы поверили, что он воскрес, что моря высохнут, горы обратятся в прах, но его  слава не прейдет вовеки.    

     

А после  восьми дней Фома Дидим[242]  вложил персты в его раны и трогал грудь его, а потом упал к его стопам и  воскликнул: «Господь мой и бог мой!» А он ему ответил: «Ты поверил, потому что  увидел меня; блаженны неувидевшие и уверовавшие». И мы слышали эти слова, и  глаза наши глядели на него, ибо он был среди нас.    

Виниций  слушал, и что-то странное творилось с ним. Он вдруг забыл, где находится,  утратил чувство реальности, трезвость суждения. Невероятное предстало перед ним  воочию. Он не мог верить тому, что говорил старик, и, однако, чувствовал, что  надо быть слепым, надо отречься от собственного разума, чтобы допустить, будто  этот человек, говорящий: «Я видел», лжет. В его волнении, в его слезах, во всем  его облике и в подробностях описываемых событий было что-то делавшее  невозможным сомнение. Минутами Виницию казалось, что это ему снится. Но вокруг  себя он видел притихшую толпу, копоть от фонарей щекотала его ноздри, чуть  поодаль пылали факелы, а рядом с костром, на камне, стоял дряхлый старик с  трясущейся головою и, свидетельствуя о чуде, повторял: «Я видел!»    

Он  рассказал им дальше все до мига вознесения на небо. Иногда он умолкал, чтобы  отдохнуть, ибо рассказ его был очень обстоятелен, но было видно, что каждая  мельчайшая подробность врезалась в его память навсегда. Слушали его с упоением,  многие откинули капюшоны, чтобы лучше слышать и не проронить ни единого из этих  бесценных слов. Им чудилось, будто некая сверхчеловеческая сила перенесла их в  Галилею, будто бродят они вместе с его учениками по тамошним лесам и у вод,  будто кладбище это превратилось в Тивериадское море, и на берегу в утренней  мгле стоит Христос, как стоял он тогда, когда Иоанн, глядя из лодки, сказал:  «Это господь!» – а Петр бросился вплавь, чтобы поскорее припасть к любимым его  стопам. На лицах изображались безграничный восторг и отрешенность от жизни,  счастье и безмерная любовь. Во время долгого рассказа Петра у некоторых,  вероятно, были видения, а когда он заговорил о том, как в миг вознесения облака  начали подвигаться под ноги спасителю, и, наплывая на него, заслонять от глаз  апостолов, все головы невольно обратились к небу, и наступила минута,  насыщенная ожиданием, точно все эти люди надеялись, что увидят его там или что  он сойдет с горних полей посмотреть, как старый апостол пасет доверенных ему  овец, и благословить его и его стадо.    

И в этот  миг для людей тех не существовало Рима, не было безумного императора, не было  храмов, богов, язычников, а был лишь Христос, заполнявший собою землю, море,  небо, весь свет.    

Издали,  от домов, разбросанных вдоль Номентанской дороги, донеслось пенье петухов, возвещая  полночь. В эту минуту Хилон потянул Виниция за край плаща и шепнул:    

– Господин,  там, недалеко от старика, я вижу Урбана, а рядом с ним девушку.    

Виниций  вздрогнул, будто пробудясь ото сна, и, взглянув в указанном Хилоном направлении,  увидел Лигию.    

 Глава XXI    

     

Кровь  закипела в жилах у молодого патриция при виде девушки. Он забыл о толпе, о старике,  о своем удивлении перед теми непонятными вещами, что он слышал, – теперь  он видел перед собой лишь ее одну. Наконец-то, после всех усилий, после многих  дней тревоги, метаний, разочарований, он ее нашел! Впервые в жизни Виниций  узнал, что радость может обрушиться на твою грудь как дикий зверь и сдавить  так, что не вздохнешь. Он, который прежде полагал, что Фортуна чуть ли не  обязана исполнять все его желания, не верил своим глазам, своему счастью. Не  будь этого недоверия, пылкая натура могла толкнуть его на неосторожный  поступок, но он решил вначале убедиться, не продолжаются ли это чудеса, о  которых он здесь наслушался, не грезит ли он. Но сомненья не было: он видел  Лигию, его отделяли от нее всего несколько десятков шагов. Она стояла на свету,  в зареве костра, и он мог налюбоваться ею вволю. Капюшон Лигии сдвинулся назад,  открыв распущенные волосы, рот был приоткрыт, глаза обращены к апостолу, она  слушала с восторгом. Плащ на ней был из темного сукна, какие носили женщины из  народа, однако Виниций никогда не видел ее более прекрасной и при всем смятении  душевном не мог не подивиться, насколько эта одежда рабов оттеняла благородство  ее прелестного лица. Любовь огненным вихрем опалила его душу, в чувствах его  странно смешивались тоска, преклонение, обожание и вожделение. Он наслаждался  одним видом Лигии, словно после долгой жажды пил прохладную живительную воду. Рядом  с гигантом лигийцем она казалась Виницию меньше, чем прежде, почти девочкой. Он  заметил также, что она исхудала, лицо ее стало почти прозрачным – нежный  цветок, сама душа. Но тем сильнее он желал обладать этим созданием, столь  отличным от женщин, которых он видел или любил на Востоке и в Риме. Он готов  был отдать за нее их всех, а с ними Рим и мир в придачу.    

Виниций  так загляделся, что забыл обо всем, но тут Хилон потянул его за плащ, опасаясь,  как бы Виниций не натворил чего-нибудь, что могло бы навлечь на них опасность.  Христиане между тем начали молиться и петь. Грянуло мощное «Маран-ата!»[243],  потом великий апостол начал крестить водой из фонтана тех, кого пресвитеры  подводили к нему как готовых к принятию крещения. Виницию казалось, что эта  ночь никогда не кончится. Ему хотелось поскорее пойти вслед за Лигией и  похитить ее по дороге или из ее дома.    

Наконец  люди стали понемногу расходиться.    

– Выйдем  за ворота, господин, – шепнул Хилон, – мы же не сняли капюшонов, и на  нас смотрят.    

Он был  прав. Когда во время проповеди апостола все откинули капюшоны, чтобы лучше  слышать, они трое не последовали примеру верующих. Совет Хилона был дельным.  Стоя у ворот, они, кроме того, могли видеть всех выходивших, а узнать Урса было  нетрудно по росту и по осанке.    

– Мы  пойдем за ними, – сказал Хилон, – приметим, в какой дом они войдут, а  завтра или даже еще сегодня ты, господин, поставишь рабов у всех входов в дом и  возьмешь ее.    

– Нет! –  отрезал Виниций.    

– Что  же ты хочешь делать, господин?    

– Мы  следом за нею войдем в дом и сразу ее уведем – ведь ты, Кротон, взялся так  сделать?    

– Конечно, –  ответил ланиста, – и я готов стать твоим рабом, господин, если не  переломаю хребет этому буйволу, что ее стережет.    

Однако  Хилон принялся отговаривать и заклинать всеми богами не делать этого. Кротона  ведь взяли только для защиты, на тот случай, если бы их узнали, а не для  похищения девушки. Идти на такое дело вдвоем – значит, подвергать себя  смертельной опасности, и, более того, они могут выпустить ее из рук, она  скроется в другом месте или вообще покинет Рим. Что они тогда будут делать? Не  лучше ли действовать наверняка, не идти на погибель и не ставить под угрозу всю  затею?    

Хотя  Виниций с величайшим усилием сдерживал себя, чтобы тут же на кладбище не заключить  Лигию в свои объятия, он сознавал, что грек прав, и, возможно, прислушался бы к  его совету, если бы не Кротон, которого прельщала награда.    

– Вели  замолчать этому старому козлу, господин, – сказал Кротон, – или  разреши мне опустить кулак на его голову. Однажды в Буксенте[244] – меня туда пригласил  на игры Луций Сатурнин[245]  – напало на меня в гостинице семеро пьяных гладиаторов, и ни один не ушел с  целыми ребрами. Я не говорю, что надо умыкать девушку сейчас, среди толпы,  потому что они могут начать кидать камни нам в ноги, но, когда она уже будет  дома, я схвачу ее и отнесу, куда прикажешь.    

– Так  и будет, клянусь Геркулесом! – ответил Виниций, с удовольствием выслушав  слова Кротона. – Завтра мы могли бы случайно уже не застать ее дома, а  если бы устроили там переполох, они обязательно ее спрятали бы.    

– Этот  лигиец с виду ужасно силен! – простонал грек.    

– Не  тебе же придется держать его за руки, – возразил Кротон.    

Им,  однако, пришлось еще долго ждать – уже запели первые утренние петухи, когда они  увидели, что из ворот выходит Урс, а с ним Лигия и еще несколько человек.  Хилону показалось, что он узнал среди них великого апостола, – рядом шел  другой старик, намного ниже ростом, две немолодые женщины и мальчик-подросток с  фонарем. За этой группой следовала толпа человек в двести. Виниций, Хилон и Кротон  смешались с толпой.    

– Да,  господин, – сказал Хилон, – твоя девица находится под могучим  покровительством. С нею сам великий апостол – видишь, как там, впереди, люди  становятся перед ним на колени.    

Люди  действительно преклоняли колени, но Виниций на них не смотрел. Ни на миг не  теряя из глаз Лигию, он думал только о ее похищении и, понаторев на войне во  всевозможных хитростях, с военной точностью намечал в уме план похищения. Он  понимал, что решается на дерзкий шаг, но знал по опыту, что дерзкие нападения  обычно кончаются успехом.    

Дорога  была дальняя, Виниций имел время подумать и о той пропасти, которую проложило  меж ним и Лигией исповедуемое ею странное вероучение. Теперь ему было понятно  все, что произошло, и стало ясно, почему произошло. На это у него  проницательности хватило. Просто раньше он Лигию не знал. Он видел в ней только  девушку редкой красоты, воспламенившую его чувства; теперь же ему открылось,  что новое учение делало ее существом, отличающимся от других женщин, и  надеяться, что ее тоже увлекут чувственность, вожделения, богатство,  наслаждения, – пустая мечта. Он наконец понял то, о чем оба они с  Петронием не догадывались, – что новая эта религия прививает душам нечто  неведомое тому миру, в котором он жил, и что Лигия, даже если бы его любила, не  пожертвует ради него ни единой из своих христианских истин; что если для нее и  существует наслаждение, то оно ничуть не похоже на те, к каким стремятся он и  Петроний, императорский двор и весь Рим. Любая другая женщина, которую он знал,  могла стать его любовницей, но эта христианка могла быть только его жертвой.    

Мысли  эти причиняли ему жгучую боль, возбуждали гнев, но он сознавал, что гнев его бессилен.  Он надеялся, что Лигию удастся похитить, даже был в этом уверен, но заодно в  нем крепла уверенность и в том, что против ее религии и он, и его отвага, его  сила – ничто, и тут он беспомощен. Этот римский военный трибун, убежденный, что  сила меча и кулака, овладевшая миром, всегда будет им владеть, впервые в жизни  увидел, что может существовать что-то еще, кроме этой силы, и с изумлением  задавал себе вопрос: что же это?    

Толком  ответить себе он не мог, в уме его лишь чередой проносились картины: кладбище,  густая толпа и Лигия, с беззаветным преклонением слушающая слова старика о  муках, смерти и воскресении бога-человека, который спас мир и обещал людям  блаженство по ту сторону Стикса[246].    

И когда  Виниций об этом думал, голова у него шла кругом.    

От этих  хаотических мыслей его отвлекли сетования Хилона на свою судьбу: да, конечно,  он взялся отыскать Лигию, и вот с опасностью для жизни нашел ее, указал. Чего  же еще хотят от него? Разве он брался ее похищать, да и кто бы мог потребовать  этакого от калеки, лишившегося двух пальцев, от старого человека, посвятившего  себя размышлениям, науке и добродетели? Что будет, ежели достойнейший Виниций  потерпит неудачу при похищении девушки? Разумеется, боги должны опекать  избранных, но разве иногда не бывает так, словно боги, вместо того чтобы следить,  что делается в мире, играют в шашки? У Фортуны, дело известное, на глазах повязка,  она не видит ничего даже днем, не токмо что ночью. А если случится беда, если  этот лигийский медведь кинет в Виниция каменный жернов, бочку вина или, что еще  хуже, воды, тогда кто поручится, что отвечать за это не придется бедному  Хилону? Он, нищий мудрец, привязался к благородному Виницию, как Аристотель к  Александру Македонскому[247],  и, если бы благородный Виниций хотя бы вернул ему тот кошелек, который у него  на глазах заткнул за пояс, выходя из дому, то в случае несчастья можно было бы  сразу же нанять подмогу или умилосердить самих христиан. О, почему они не  желают слушать советов старика, подсказанных осмотрительностью и опытом?    

Слыша  это, Виниций достал из-за пояса кошелек и бросил его на ладонь Хилону.    

– Возьми  и молчи.    

Грек  почувствовал, что кошелек изрядно тяжел, и приободрился.    

– Вся  моя надежда зиждется на том, – сказал он, – что Геркулес или Тесей[248]  совершали подвиги еще труднее, а кто таков мой личный, ближайший друг Кротон,  как не Геркулес? Тебя же, достойнейший господин мой, я не назову полубогом, ты  – бог, и, думаю, ты и впредь не забудешь о своем нищем, но преданном слуге, чьи  потребности время от времени надо удовлетворять, ибо сам он, углубясь в книги,  нимало о них не заботится. Мне бы всего несколько десятин сада да домик хоть с  самым крохотным портиком, чтобы летом иметь немного прохлады, – вот дар,  достойный такого благодетеля. А покамест я буду издали восхищаться вашими  геройскими деяниями и молить Юпитера, чтобы помогал вам, а в случае чего подыму  такой шум, что пол-Рима проснется и прибежит вам на помощь. Что за дрянная,  неровная дорога! И масло в моем фонаре выгорело. Вот если бы Кротон, который  столь же благороден, сколь могуч, взял меня на руки и донес до ворот, он бы,  во-первых, загодя проверил, легко ли ему будет нести девушку, а во-вторых,  поступил бы подобно Энею[249],  умилостивил бы всех порядочных богов настолько, что я был бы вполне спокоен за  успех нашего дела.    

– Я  предпочел бы нести труп овцы, издохшей от коросты месяц назад, – возразил  ланиста, – но если ты отдашь мне кошелек, что тебе бросил достойный  трибун, я понесу тебя до самых ворот.    

– Чтоб  тебе отбить большой палец на ноге! – отвечал грек. – Так-то усвоил ты  уроки почтенного старика, который поучал, что бедность и сострадание – две  важнейшие добродетели? Разве не повелел он тебе любить меня? Нет, вижу, что мне  никогда не сделать из тебя даже плохонького христианина и что легче солнцу  проникнуть сквозь стены Мамертинской тюрьмы[250],  нежели истине сквозь твой череп гиппопотама.    

На что  Кротон, наделенный звериною силой, но не обладавший ни одним из человеческих  чувств, возразил:    

– Не  тревожься! Христианином я не стану! Не хочу лишаться куска хлеба!    

– Это  так. Но имей ты хоть малейшее понятие о философии, ты бы знал, что золото –  прах!    

– Подойди-ка  поближе со своей философией, и я разок ударю тебя головой в живот – посмотрим,  кто выиграет.    

– То  же самое мог бы сказать вол Аристотелю, – возразил Хилон.    

Постепенно  светало. В предутреннем тусклом свете стали видны основания стены. Из мрака  проступили придорожные деревья, дома и разбросанные там и сям могильные  памятники. Дорога уже не была безлюдной. Поспешая к открытию ворот, зеленщики  вели нагруженных овощами ослов и мулов, скрипели повозки с дичью. На дороге и  по обе ее стороны стелилась легкая дымка, предвещая ясную погоду. В этой дымке  на расстоянии люди казались туманными призраками. Виниций не сводил глаз со  стройной фигурки Лигии – в нежном свете зари она словно бы серебрилась.    

– Я  оскорбил бы тебя, господин, – сказал Хилон, – мыслью, что твоя  щедрость когда-нибудь иссякнет, но теперь, когда ты мне заплатил, тебе нельзя  будет меня упрекнуть, будто говорю я только корысти ради. Итак, советую тебе  еще раз, чтобы ты, разузнав, в каком доме живет Лигия, вернулся к себе за  рабами и носилками и не слушал, что гудит этот слоновий хобот, этот  Кротон, – ведь он лишь для того берется один похитить девушку, чтобы  выжать твою мошну, как мешочек с творогом.    

– Получишь  у меня удар кулаком между лопатками, а это значит – тебе конец, –  отозвался Кротон.    

– А  ты у меня получишь кувшин кефалленского вина[251],  и это значит, что я буду жив-здоров, – возразил грек.    

Виниций  ничего ему не ответил – они уже подошли к городским воротам, и их взорам предстало  удивительное зрелище. Когда в ворота проходил апостол, двое солдат преклонили  колени, а он, возложив руки на их железные шлемы и минутку подержав так, осенил  их знаком креста. Молодому патрицию не приходило раньше в голову, что и среди  солдат уже могут быть христиане, и он с удивлением подумал, что, как пожар в  пылающем городе захватывает все новые дома, так и учение это, видимо, с каждым  днем пленяет новые души и ширится неслыханно быстро. Это снова навело его на  мысли о Лигии, теперь он убедился, что, вздумай она бежать из города, нашлись  бы стражи, которые сами помогли бы ей выбраться тайком. И он возблагодарил всех  богов, что этого не произошло.    

Пройдя  по пустырям, лежавшим за стеною, христиане начали расходиться по сторонам. Теперь  следовать за Лигией надо было на большем расстоянии и осторожней, чтобы не  привлечь внимание. Хилон, жалуясь на раны и колотье в ногах, все сильнее  отставал, и Виниций ему не препятствовал, полагая, что трусливый и хворый грек  ему уже не понадобится. Он и вовсе разрешил бы Хилону уйти, когда бы тот  пожелал. Но если осторожность удерживала грека, то любопытство, очевидно, толкало  вперед; он все время плелся за ними, а порой даже подходил поближе, повторял  свои советы, а также высказал предположение, что старик, сопровождавший  апостола, будь он чуть повыше ростом, мог быть Главком.    

Шли они  еще долго, пересекли Тибр, и солнце должно было уже вскоре взойти, когда небольшая  группа, где была Лигия, разделилась – апостол, старые женщины и мальчик пошли  берегом вверх по течению реки, а невысокий старик, Урс и Лигия свернули в узкую  улочку и, пройдя еще шагов сто, вошли в прихожую дома, в котором находились две  лавки: продавца оливок и продавца птицы.    

Хилон,  который плелся шагах в пятидесяти позади Виниция и Кротона, остановился как  вкопанный и, прижавшись к стене, стал шепотом их подзывать.    

Они  послушались и подошли посоветоваться.    

– Иди, –  сказал Виниций, – и посмотри, нет ли у этого дома выхода на другую улицу.    

Хотя  грек только что жаловался на больные ноги, побежал он так проворно, точно на  щиколотках у него были крылышки Меркурия, и через минуту вернулся.    

– Нет,  выход только один, – сказал он. И, молитвенно сложив руки, снова завел  свое: – Заклинаю тебя, господин, Юпитером, Аполлоном, Вестой, Кибелой, Исидой и  Осирисом, Митрой[252],  Ваалом и всеми богами Востока и Запада, откажись от этой затеи! Послушай меня!    

Но тут  он осекся, заметив, что лицо Виниция от волнения побелело, а зрачки сузились,  как у волка. Достаточно было на него взглянуть, чтобы понять – ничто на свете  не удержит его. Кротон начал набирать воздух в свою богатырскую грудь и  поводить из стороны в сторону маленькой недоразвитой головой, как медведь в  клетке. Впрочем, на лице его не было и тени беспокойства.    

– Я  войду первым! – сказал он.    

– Нет,  ты пойдешь за мной, – повелительным тоном сказал Виниций.    

И через  мгновение оба скрылись в темной прихожей.    

Хилон  отбежал от дома до поворота на ближайшую улицу и, выглядывая из-за угла, стал  ждать, что произойдет.    

 Глава XXII    

     

Лишь  очутившись в прихожей, Виниций осознал всю трудность положения. Дом был большой,  в несколько этажей, один из тех, какие в Риме строились тысячами для прибыльной  сдачи внаем, причем обычно строили их так торопливо и скверно, что редко  выпадал год, когда бы несколько таких домов не обрушилось на головы их  обитателей. То были настоящие ульи – чересчур высокие и узкие, со множеством  каморок и чуланов, где в страшной тесноте ютился бедный люд. В городе многие  улицы не имели названий, и неудивительно, что дома не имели номеров; сбор платы  за жилье хозяева поручали рабам, а те, поскольку городские власти не требовали  сообщать имена жильцов, часто и сами их не знали. Разыскать кого-либо в таком  доме бывало невероятно трудно, особенно если не было привратника.    

По  длинной, напоминавшей коридор прихожей Виниций и Кротон подошли к выходу в маленький  внутренний дворик, своего рода атрий для всего дома, с фонтаном посреди, струя  которого падала в каменный чан, вкопанный в землю. У всех четырех стен были  наружные лестницы, частично каменные, частично деревянные, они вели на галереи,  откуда можно было пройти в квартиры. Внизу тоже были жилые помещения –  некоторые с дверями деревянными, другие были отделены от двора только суконными  завесами, большей частью истрепанными и рваными.    

Час был  ранний, во дворе ни души. По-видимому, в доме еще все спали, кроме тех, кто возвратился  из Остриана.    

– Что  будем делать, господин? – остановившись, спросил Кротон.    

– Подождем  здесь, может, кто-нибудь появится, – ответил Виниций. – Будет  нехорошо, если нас заметят во дворе.    

И он  подумал, что совет Хилона, пожалуй, был дельным. С несколькими десятками рабов  можно было бы преградить ворота, которые, видимо, были единственным выходом, и  обыскать все жилые помещения. А теперь надо было сразу попасть туда, где жила  Лигия, не то христиане – а их в этом доме наверняка предостаточно – могут ее  предупредить, что ее ищут. Поэтому и спрашивать о ней у кого-то было опасно. С  минуту Виниций раздумывал, не возвратиться ли и не привести ли рабов, но тут  из-за одной из завес, отгораживавшей вход напротив, вышел человек с решетом в  руках и направился к фонтану.    

Молодой  патриций с первого взгляда узнал Урса.    

– Это  лигиец! – шепнул Виниций.    

– Переломать  ему кости сейчас?    

– Погоди!    

Урс их  не заметил, потому что они все еще стояли в темной прихожей, и принялся  спокойно ополаскивать лежавшие в решете овощи. Очевидно, он после проведенной  на кладбище ночи собирался готовить завтрак. Быстро управившись, Урс взял  мокрое решето и скрылся с ним за завесой. Кротон и Виниций устремились вслед,  уверенные, что прямо попадут в жилье Лигии.    

Но  каково же было их удивление, когда они убедились, что завеса отделяет от двора  не жилье, а другой темный коридор, в конце которого виднелся небольшой садик –  несколько кипарисов да миртовых кустов – и крошечный домишко, прилепившийся к  глухой задней стене соседнего большого дома.    

Оба  сразу поняли, что обстоятельство это для них благоприятно. Во двор могли бы  сбежаться все жильцы, а то, что домик стоял в стороне, облегчало их  предприятие. Они быстро справятся с защитниками, точнее, с Урсом, затем,  схватив Лигию, так же быстро выберутся на улицу, а там уже дело просто. Скорее  всего, никто не станет их останавливать, а если остановят, они скажут, что  ведут сбежавшую заложницу императора, и в самом худшем случае Виниций назовет  себя стражам и попросит у них помощи.    

Урс уже  был у входа в домик, когда звук шагов привлек его внимание, – он  остановился и, увидав приближавшихся двух человек, поставил решето на  балюстраду.    

– Чего  вам тут надо? – спросил он.    

– Тебя! –  ответил Виниций.    

И,  оборотясь к Кротону, быстро ему шепнул:    

– Убей!    

Как  тигр, Кротон бросился на Урса и, прежде чем лигиец успел опомниться и разглядеть  противника, схватил его в свои стальные объятия.    

Виниций  был слишком уверен в сверхчеловеческой силе Кротона, чтобы дожидаться исхода  борьбы, – не глядя на них, он ринулся к двери домика, толкнул ее и  очутился в полутемной комнате, освещенной лишь огнем, горевшим в очаге. Свет от  огня падал прямо на лицо Лигии. У очага сидел еще кто-то – это был старик,  сопровождавший девушку и Урса на пути из Остриана.    

Виниций  стремительно вбежал в комнату и, не дав Лигии времени узнать его, обхватил ее  стан и, взяв ее на руки, бросился обратно к выходу. Старик пытался преградить  дорогу, но Виниций, одной рукой прижимая девушку к себе, другой, свободной  рукой отшвырнул его. При этом движении капюшон слетел с головы Виниция, и у  Лигии при виде этого столь знакомого, но в этот миг страшного для нее лица  кровь застыла в жилах и ужас сжал горло. Она хотела позвать на помощь, но не  могла. Столь же тщетной была попытка ухватиться за дверной косяк, чтобы воспротивиться  похитителю. Пальцы ее скользнули по камню, и девушка, наверно, потеряла бы сознание,  если бы не ужасное зрелище, представшее перед нею, когда Виниций, неся ее на  руках, выбежал в сад.    

Урс  держал в объятьях какого-то человека, изогнувшегося далеко назад, с бессильно  отвисающей головой и окровавленным ртом. Увидав их, лигиец еще раз ударил  кулаком по этой голове и, как разъяренный зверь, одним прыжком очутился подле  Виниция.    

«Смерть!»  – мелькнуло в уме у молодого человека.    

Как  сквозь сон, он услышал крик Лигии: «Не убивай!» и почувствовал, что его руки,  державшие девушку, разжались, будто от удара молнии, потом земля закружилась  под его ногами и свет померк в глазах.    

     

Тем  временем Хилон, спрятавшись за стеною углового дома, ждал, что будет  дальше, – любопытство боролось в нем со страхом. Ободряла его также мысль,  что, если удастся похитить Лигию, ему будет выгодно оставаться при Виниции.  Урбана он уже не опасался, он тоже был уверен, что Кротон его прикончит. А если  бы на пустые покамест улицы вдруг сбежался народ и христиане или другие люди  стали бы задерживать Виниция, думал Хилон, он обратится к ним как представитель  властей или исполнитель приказа императора и в крайнем случае призовет стражей  на помощь молодому патрицию против уличного сброда и тем заслужит новые  милости. Но все же его не оставляла мысль, что поступок Виниция неразумен, хоть  он и допускал, что невероятная сила Кротона поможет успеху замысла. «Если им  придется туго, трибун сам понесет девушку, а Кротон будет прокладывать ему  дорогу». Но время шло, и Хилона уже начала беспокоить тишина в прихожей, за  входом в которую он наблюдал издали.    

«Если  они не сразу найдут ее убежище и вызовут переполох, они ее спугнут».    

Впрочем,  и это предположение не слишком его огорчало, он понимал, что в таком случае  опять будет нужен Виницию и опять сумеет выудить немалую толику сестерциев.    

– Что  бы они не сделали, – говорил он себе, – все мне на благо, хотя никто  из них об этом не догадывается. О боги, боги, позвольте мне только…    

Тут он  запнулся – ему показалось, будто из прихожей что-то выглянуло; прижавшись к  стене и затаив дыхание, он стал приглядываться.    

Грек не  ошибся – из прихожей высунулась чья-то голова и, повернувшись направо и налево,  оглядела улицу.    

Еще  минута, и голова исчезла.    

«Это  Виниций или Кротон, – размышлял грек, – но если они похитили  девчонку, почему ж она не кричит и зачем они осматривают улицу? Так и так им не  миновать встретиться с людьми, ведь пока доберутся до Карин, в городе начнется  движение. Но что это? Клянусь всеми бессмертными богами!..»    

И вдруг  остатки волос на его голове поднялись дыбом.    

В дверях  показался Урс с перекинутым через плечо телом Кротона и, еще раз осмотрев пустынную  улицу, побежал к реке.    

Хилон  распластался у стены так, что стал не толще слоя штукатурки.    

«Если он  меня заметит, я погиб!» – подумал он.    

Но Урс  бегом миновал его угол и скрылся за соседним домом. А Хилон, долго не раздумывая  и стуча от страха зубами, побежал в сторону по улочке с таким проворством,  которое было бы удивительным и у молодого.    

– Если,  возвращаясь, он заметит меня издали, так догонит и убьет, – говорил он  себе. – Спаси меня, Зевс, спаси, Аполлон, спаси, Гермес, спаси,  христианский бог! Я покину Рим, я возвращусь в Месембрию, только спасите меня  от рук этого демона.    

И  убивший Кротона лигиец действительно чудился ему в эти минуты  сверхъестественным существом. Он бежал и думал, что это, возможно, какой-то  бог, принявший облик варвара. Он сейчас верил во всех богов на свете и во все  мифы, над которыми в обычное время насмехался. Мелькала у него также мысль, что  Кротона мог убить христианский бог, и снова волосы становились у него дыбом от  мысли, что он вступил в спор с такой страшной силой.    

Лишь  пробежав по нескольким улицам и заметив идущих навстречу работников, Хилон немного  успокоился. Он совершенно запыхался и присел на порог какого-то дома, утирая  краем плаща вспотевший лоб.    

– Я  уже стар, и мне нужен покой, – сказал он.    

Шедшие  навстречу люди свернули на боковую улицу, и вокруг снова стало пусто. Город еще  спал. По утрам движение начиналось раньше в более богатых кварталах, где рабы в  домах людей состоятельных должны были вставать до зари, а там, где проживали  свободные римляне, кормившиеся за счет государства, а значит, бездельничавшие,  просыпались, особенно зимою, довольно поздно. Посидев на пороге, Хилон  почувствовал пронизывающий холод – тогда он встал и, убедившись, что полученный  от Виниция кошелек не потерян, направился уже более медленным шагом к реке.    

– Может,  где-нибудь там я замечу тело Кротона, – говорил он себе. – О боги!  Этот лигиец, если он человек, мог бы за один год заработать миллион сестерциев  – коли Кротона он задушил как щенка, кто ж его одолеет? За каждое выступление  на арене ему дали бы золота столько, сколько весит он сам. Он стережет эту  девчонку лучше, чем Цербер[253]  – ад. Но пусть он сам отправится в ад! Я не желаю с ним иметь дела. Слишком уж  он могуч. Как же быть дальше? Страшные дела творятся. Если он такому вот  Кротону переломал кости, так, наверно, и душа Виниция скулит где-то над тем  проклятым домом, прося о погребении. Клянусь Кастором! Он же все-таки патриций,  друг императора, родственник Петрония, человек во всем Риме известный да еще  военный трибун. Его смерть им не сойдет с рук. А что, если мне, например,  сходить в лагерь преторианцев или к стражам?    

Тут он  умолкнул, призадумался, но минуту спустя сказал себе:    

– О,  горе мне! Кто же привел его в этот дом, если не я? Его вольноотпущенники и рабы  знают, что я к нему приходил, а некоторым даже известно, зачем приходил. Что  будет, если они обвинят меня, будто я умышленно указал ему дом, в котором его  настигла гибель? Пусть даже потом, на суде, выяснится, что я этого не хотел,  все равно скажут, что я всему виновник. А он же патриций, стало быть, мне это  никак не сойдет безнаказанно. Но если бы я тайком покинул Рим и убрался  куда-нибудь подальше, то вызвал бы еще больше подозрений.    

И так и  эдак – все худо. Оставалось только выбрать меньшее зло. Рим был городом громадным,  однако Хилон понимал, что и он может оказаться ему тесен. Всякий другой мог бы  пойти прямо к префекту стражи, рассказать, что произошло, и, хотя бы и пало на  него подозрение, спокойно ждать расследования. Но все прошлое Хилона было  таково, что более близкое знакомство с префектом стражи или с префектом города  сулило ему слишком опасные осложнения, а также могло бы укрепить любые  подозрения блюстителей правосудия.    

С другой  стороны, бегство навело бы Петрония на мысль, что Виниций был предан и убит  вследствие заговора. А Петроний был человек влиятельный, к его услугам были бы  стражи всего государства, и он непременно постарался бы разыскать виновников  хоть на краю света. И все же Хилону пришло в голову, что можно бы обратиться  прямо к нему и сообщить о случившемся. Да, это наилучший выход! Петроний –  человек спокойный, и можно надеяться, что он хотя бы выслушает Хилона до конца.  Кроме того, Петронию было известно об этом деле все, с самого начала, и он  поверит в невиновность Хилона скорее, чем префекты.    

Однако,  чтобы отправиться к нему, надо было сперва выяснить, что сталось с Виницием. А  этого Хилон не знал. Он, правда, видел лигийца, видел, как тот пробирался с  телом Кротона к реке, – и только. Виниций, возможно, был убит, а возможно,  ранен или захвачен христианами. Лишь теперь Хилону пришло на ум, что христиане  вряд ли решились бы убить столь могущественного человека, августиана и высокого  военачальника – такой поступок мог бы навлечь гонения на них всех. Вероятно,  они насильно удержали его в доме, чтобы Лигия успела спрятаться в другом месте.    

Эта  мысль принесла Хилону огромное облегчение.    

«Если  лигийский дракон не растерзал его при первом наскоке, тогда он жив, а если он  жив, то сам засвидетельствует, что я его не предал, и тогда мне не только ничто  не угрожает, но – Гермес, можешь опять рассчитывать на двух телок! – предо  мною открываются новые возможности. Я могу сообщить одному из  вольноотпущенников, где ему искать своего господина, а уж пойдет ли он к  префекту или нет, это его дело, лишь бы я не ходил. Могу также отправиться к  Петронию и надеяться на награду. То я искал Лигию, теперь буду искать Виниция,  а потом опять Лигию. Надо бы все же сперва узнать, жив он или убит».    

Тут  Хилон подумал, что мог бы ночью пойти к пекарю Демасу и узнать это у Урса. Но  мысль эту он сразу отверг. Иметь дело с Урсом ему вовсе не хотелось. Раз Урс не  убил Главка, его, вероятно, удержало от этого предостережение кого-то из  христианских старейшин, которому он открыл свое намерение. Ему, возможно,  сказали, что дело тут нечисто и что подговаривал его на убийство какой-то  предатель. Да что там! При одном воспоминании об Урсе дрожь пронизывала Хилона  с головы до пят. Нет, подумал он, лучше вечером послать Эвриция в этот дом, где  все случилось, и пусть он все разузнает. А покамест надо бы подкрепиться,  искупаться и отдохнуть. Бессонная ночь, поход в Остриан и бегство из-за Тибра и  впрямь истощили его силы.    

Одно  утешало грека: при нем были оба кошелька – тот, который Виниций дал ему дома, и  тот, который был ему брошен на обратном пути с кладбища. Это счастливое  обстоятельство, а также перенесенные волнения укрепили Хилона в намерении  устроить себе знатный ужин и выпить более дорогого вина, нежели обычно.    

И когда  наконец двери винной лавки открылись, он исполнил свое намерение так усердно,  что позабыл про купанье. Ему хотелось только спать, сон валил его с ног, и  Хилон, шатаясь, доплелся до своего жилья в Субуре, где его ждала купленная на  деньги Виниция рабыня.    

Войдя в  темный, как лисья нора, кубикул, он бросился на постель и мгновенно уснул.    

Проснулся  Хилон только вечером, вернее, его разбудила рабыня – кто-то, мол, пришел к нему  и хочет с ним поговорить по неотложному делу.    

Чутко  спавший Хилон вмиг очнулся ото сна, накинул второпях плащ с капюшоном и, отстраняя  рабыню, сперва осторожно выглянул за дверь.    

И  обомлел! В соседней комнате он увидел гигантскую фигуру Урса.    

При этом  зрелище грек почувствовал, что ноги и голова у него похолодели как лед, сердце  в груди перестало биться, по спине ползут рои мурашек. С минуту он не мог слова  вымолвить, наконец, стуча зубами, с трудом произнес, вернее, простонал:    

– Сира,  меня нет дома… я не знаю… этого… доброго человека…    

– Я  сказала ему, что ты дома, что ты спишь, господин, – возразила  рабыня, – а он потребовал тебя разбудить.    

– О  боги! Я же сказал тебе…    

Но тут  Урс, видимо, раздраженный задержкой, приблизился ко входу в кубикул и, наклонясь,  просунул голову в дверной проем.    

– Хилон  Хилонид! – позвал он.    

– Pax  tecum![254]  Pax, pax! – отвечал Хилон. – О, лучший из христиан! Да, я Хилон, но  это ошибка… Я тебя не знаю!    

– Хилон  Хилонид, – повторил Урс, – твой господин, Виниций, зовет тебя, ты  должен вместе со мной идти к нему.    

 Глава XXIII    

     

Виниций  очнулся от пронзительной боли. В первую минуту он не мог понять, где он и что с  ним происходит. В голове шумело, перед глазами все было как в тумане. Но  мало-помалу сознание его прояснялось, и наконец сквозь застилавший глаза туман  он различил три склоненные над ним фигуры. Двоих он узнал: один был Урс, второй  – тот старик, которого он сбил с ног, унося Лигию. Третий, незнакомый, держал  его левую руку и, трогая ее от локтя до плеча и ключицы, причинял ужасную боль;  Виниций, предположив, что это особая, из мести придуманная пытка, стиснув зубы,  произнес:    

– Убейте  меня.    

Но на  его слова не обратили внимания – как будто не слышали или сочли обычным возгласом  страдающего от боли. Урс, глядя исподлобья, как все варвары, держал пучок  белых, разорванных на длинные полосы тряпок, а старик говорил человеку,  нажимавшему на руку Виниция:    

– Ты  уверен, Главк, что рана на голове не смертельна?    

– Уверен,  почтенный Крисп, – отвечал Главк. – Будучи рабом на корабле и живя  потом в Неаполисе, я излечил множество ран и на деньги, полученные за этот  труд, выкупил наконец себя и родных. Рана на голове не тяжелая. Когда этот  человек, – тут он кивком указал на Урса, – отнял у молодого патриция  девушку и оттолкнул его к стене, тот, падая, видимо, прикрылся рукою; руку он  ушиб и сломал, но зато спас голову – и жизнь.    

– Да,  в твоих руках перебывало уже немало братьев, – отвечал Крисп, – и  слывешь ты опытным врачом. Потому я и послал за тобой Урса.    

– Который  по дороге признался мне, что еще вчера был готов меня убить.    

– Но  прежде, чем тебе, он открыл свое намерение мне – а я, зная тебя и твою любовь  ко Христу, объяснил ему, что вовсе не ты предатель, а тот незнакомец, который  его подговаривал на убийство.    

– Это  был злой дух, а я принял его за ангела, – со вздохом промолвил Урс.    

– Об  этом расскажешь когда-нибудь в другой раз, – сказал Главк, – а теперь  мы должны думать о раненом.    

И он  принялся вправлять руку Виниция, который, хотя Крисп кропил ему лицо водой, то  и дело терял сознание от боли. Впрочем, для него это было лучше – он уже не  ощущал боли, когда ему вправляли вывихнутую ногу и перевязывали сломанную руку,  которую Главк зажал меж двумя дощечками, а затем быстро и туго перевязал, чтобы  была неподвижна.    

Но после  того как операция была закончена, Виниций опять очнулся – и увидел склонившуюся  к нему Лигию.    

Она  стояла подле его ложа, держа в обеих руках медное ведерко с водою, куда Главк  время от времени опускал губку, чтобы смачивать ему голову.    

Виниций  смотрел и глазам своим не верил. Ему казалось, что либо это сон, либо он в жару  и ему мерещится дорогой сердцу призрак. Он долго вглядывался, прежде чем  решился прошептать:    

– Лигия…    

При  звуке его голоса ведерко в ее руках задрожало, но она лишь обратила на него  полный печали взор.    

– Мир  тебе! – тихо ответила девушка.    

И все  так же стояла она, держа перед собою ведерко, и на лице ее были жалость и  скорбь.    

А  Виниций жадно смотрел на нее, точно желал наполнить ее образом свои глаза,  чтобы и опустив веки видеть его перед собой. Он смотрел на ее лицо,  побледневшее и осунувшееся, на завитки темных волос, на бедное платье, смотрел  так упорно, что под его взглядом белоснежный ее лоб начал слегка  розоветь, – и тут он подумал, что любит ее по-прежнему и что в этой вот  бледности ее и нищете повинен он, что это он забрал ее из дома, где ее любили,  где она была окружена достатком и удобствами, он загнал ее в эту жалкую лачугу  и одел в бедняцкий плащ из темной шерсти.    

А ведь  он хотел бы нарядить ее в драгоценную парчу и украсить всеми сокровищами мира!  Изумление, тревога, жалость объяли его и скорбь столь глубокая, что он упал бы  к ее ногам, если бы мог пошевелиться.    

– Лигия, –  сказал он, – ты не разрешила меня убить.    

А она  ласково ему ответила:    

– Пусть  бог возвратит тебе здоровье.    

Для  Виниция, сознававшего и зло, которое он причинил ей прежде, и то, которое хотел  причинить совсем недавно, слова Лигии были истинным бальзамом. В этот миг он  забыл, что ее устами, возможно, говорит христианская вера; и чувствовал лишь,  что это говорит любимая женщина и что в ее ответе есть лишь ей присущая  нежность и сверхчеловеческая доброта, перевернувшая ему душу. И как нахлынула  на него недавно слабость от боли, так теперь он вдруг ослабел от волнения.  Неодолимое, сладостное бессилие разлилось по телу. Чудилось, будто падает он в  какую-то бездну, но при этом ему было хорошо – и он был счастлив. И еще в эту  минуту расслабленности он подумал, что рядом с ним стоит божество.    

Главк  между тем кончил промывать рану на голове и приложил к ней целебную мазь. Урс  забрал из рук Лигии ведерко, а она, взяв со стола чашу воды, разбавленной  вином, поднесла ее к губам раненого. Виниций с жадностью выпил, и ему сразу  стало гораздо легче. После промываний и перевязок боль почти прекратилась. Раны  и место перелома стали задубевать. Сознание Виниция окончательно прояснилось.    

– Дайте  мне еще пить, – сказал он.    

Лигия  вышла с порожнею чашей в соседнюю комнату, но тут, обменявшись несколькими  фразами с Главком, к ложу приблизился Крисп.    

– Слушай,  Виниций, – сказал он, – бог не позволил тебе совершить злодеяние, но  сохранил тебе жизнь, дабы душа твоя пробудилась. Тот, пред кем человек есть  только прах, предал тебя беззащитного в наши руки, но Христос, в коего мы  веруем, велел нам любить даже недругов. Вот мы и полечили твои раны и, как  сказала Лигия, будем молиться, чтобы бог вернул тебе здоровье, но дальше  ухаживать за тобою мы не можем. Итак, пребудь в мире и подумай о том, не стыдно  ли тебе продолжать преследовать Лигию, которую ты лишил ее опекунов и крова, да  и нас, заплативших тебе добром за зло?    

– Вы  хотите меня покинуть? – спросил Виниций.    

– Мы  хотим покинуть этот дом, где нас может настичь рука городского префекта. Твой  товарищ убит, а ты, человек среди своих могущественный, ты лежишь раненый.  Случилось это не по нашей вине, но на нас падет месть закона.    

– Не  бойтесь преследования, – сказал Виниций. – Я вас защищу.    

Крисп не  стал ему говорить, что дело не только в префекте и в стражах, но что к нему самому  они также не питают доверия и хотели бы обезопасить Лигию от возможных его  посягательств.    

– Твоя  правая рука цела, господин, – сказал Крисп, – вот тебе таблички и  стиль: напиши своим слугам, чтобы они пришли за тобою нынче вечером с носилками  и отнесли тебя в твой дом, где тебе будет удобней, нежели тут, среди убожества  нашего. Мы тут живем у бедной вдовы, скоро она придет со своим сыном, мальчик  снесет твое письмо, а нам всем надобно искать другое убежище.    

Виниций  побледнел. Ему стало ясно, что его хотят разлучить с Лигией и что, если он  опять ее утратит, то, возможно, уже никогда в жизни не увидит. Он, конечно,  понимал, что меж ним и Лигией встало стеною очень многое, и теперь, если он  хочет ею завладеть, ему придется искать каких-то новых путей, о которых у него  еще не было времени подумать. И еще он понимал: что бы он ни сказал этим людям  – пусть даже поклянется им, что возвратит Лигию Помпонии Грецине, – они  вправе ему не поверить и, конечно, не поверят. Ведь это он мог сделать и  прежде: вместо того чтобы преследовать Лигию, мог явиться к Помпонии,  поклясться ей, что отказывается от поисков, и тогда сама Помпония нашла бы ее и  снова взяла бы к себе. О нет! Никакой словесный отказ не удержит их, никакая  торжественная клятва не поможет, тем паче что он, не будучи христианином, мог  бы только поклясться бессмертными богами, в которых и сам не очень-то верил и  которых они считали злыми духами.    

И все же  Виницию безумно хотелось умилосердить и Лигию, и ее покровителей – любыми  средствами, но на это требовалось время. Столь же страстно он желал хоть  несколько дней видеть ее. Как тонущему каждый обломок доски или весла кажется  спасеньем, так и ему казалось, что за эти несколько дней он, быть может, сумеет  ей сказать нечто такое, что его приблизит к ней, или вдруг он что-то придумает,  вдруг случится что-то для него благоприятное.    

И,  собравшись с мыслями, Виниций сказал:    

– Выслушайте  меня, христиане. Вчера я был вместе с вами в Остриане и слушал проповедь вашей  веры, но, даже если бы я и не знал ее, ваши поступки убедили бы меня, что вы  люди честные и добрые. Скажите вдове, что живет в этом доме, пусть она в нем  остается, останьтесь также вы и позвольте остаться мне. Пусть этот  человек, – он глазами указал на Главка, – который, видимо, врач или,  во всяком случае, разбирается в лечении ран, скажет, можно ли меня сегодня переносить.  Я болен, у меня сломана рука, и она должна хоть несколько дней находиться в  покое. Поэтому я объявляю вам, что не двинусь отсюда, разве что меня вынесут  насильно.    

Тут он  остановился – после паденья сильно болела грудь, и ему не хватило дыхания.    

– Никто  не применит к тебе насилия, господин, – возразил Крисп, – мы только  уйдем отсюда, чтобы спасти наши головы.    

Непривычный  к противодействию своим желаниям Виниций нахмурил брови.    

– Позволь,  я передохну, – сказал он. Но после минутного молчания он снова заговорил:  – О Кротоне, которого убил Урс, никто не спросит – он должен был сегодня ехать  в Беневент, куда его вызвал Ватиний, и все будут думать, что он уехал. Когда мы  с Кротоном входили в этот дом, нас не видел никто, кроме одного грека, который  был с нами в Остриане. Я вам скажу, где он живет, вы приведете его ко мне, и я  прикажу ему молчать, а человеку этому я плачу. Домой я напишу, что тоже уехал в  Беневент. Если же грек успел сообщить префекту, я заявлю, что я сам убил  Кротона и что это он сломал мне руку. Да, я это сделаю, клянусь тенями моих  отца и матери! И значит, вы можете тут остаться спокойно, ни с одной головы и  волос не упадет. Поскорей приведите сюда грека, которого зовут Хилон Хилонид!    

– Тогда  Главк останется подле тебя, господин, – сказал Крисп, – и вместе с  вдовой будет за тобою ухаживать.    

Виниций  нахмурился еще сильнее.    

– Послушай,  старик, что я тебе скажу, – промолвил он. – Я обязан тебе  благодарностью, и ты кажешься мне человеком добрым и честным, но ты не говоришь  мне всего, что у тебя на душе. Ты боишься, как бы я не призвал своих рабов и не  приказал им увести Лигию? Разве не так?    

– Да,  верно, – с некоторой жесткостью ответил Крисп.    

– Но  ты сам подумай – с Хилоном я буду говорить при вас и также при вас напишу  домой, что уехал, – и других посыльных, кроме вас, у меня потом не будет.  Подумай хорошенько и не раздражай меня больше. – Тут Виниций пришел в волнение,  лицо его исказилось от гнева, и он с горячностью продолжал: – Неужто ты думал,  я стану отрицать, что хочу остаться, чтобы ее видеть? Тут и глупец догадался  бы, даже если бы я отрицал. Но действовать силой я уже не хочу. А сейчас я тебе  скажу кое-что еще. Если она здесь не останется, я вот этой здоровой рукой сорву  повязки, не буду принимать ни пищи, ни питья – и пусть моя смерть падет на твою  голову и на головы твоих братьев. Зачем ты меня лечил? Зачем не приказал меня  убить?    

И он  побледнел от гнева и от слабости. Но Лигия, которая слышала из соседней комнаты  весь разговор и была уверена, что Виниций исполнит то, о чем сказал, испугалась  его слов. Ни за что не могла она допустить, чтобы он умер. Раненый и  беззащитный, он внушал ей только жалость, не страх. После побега она жила среди  людей, постоянно пребывавших в религиозном экстазе, толковавших о жертвах,  самоотречении и безграничном милосердии, и сама прониклась новым учением  настолько, что оно заменило ей дом, семью, утраченное счастье и сделало ее  одной из тех дев-христианок, которые впоследствии изменили старую душу мира.  Виниций сыграл слишком большую роль в ее судьбе, слишком много для нее значил,  чтобы она могла о нем попросту забыть. Она думала о нем целыми днями и не раз  просила бога послать ей случай, когда бы она, вдохновленная новым учением,  могла отплатить юноше добром за зло, милосердием за преследование, переубедить  его, привести к Христу и спасти. И вот теперь ей казалось, что такая минута  настала и молитвы ее услышаны.