1 2 3 4 5 6 7 8 
Виталис быстро сунул Душку под перину и попросил меня  покрепче прижать его к себе. Бедное маленькое животное, обычно упрямившееся,  когда ему предлагали сделать то, что ему не нравилось, теперь безропотно  покорялось всему. Душка лежал неподвижно, прижавшись ко мне; ему уже не было  холодно, тельце его горело.    

Хозяин спустился в кухню и принес оттуда горячего вина с  сахаром.    

Он хотел, чтобы Душка выпил хоть несколько ложек, но тог не  мог разжать зубы и печально глядел на нас своими блестящими глазами, как бы  умоляя не тревожить его Однако он высунул из-под перины свою лапку и протянул  ее нам.    

Виталис объяснил мне, что еще до того, как я вступил в  труппу. Душка был болен воспалением легких и ему делали кровопускание. Теперь,  чувствуя себя снова больным, он протягивал лапку, для того чтобы ему пустили  кровь и вылечили. Это было необычайно трогательно! Виталис был не только  тронут, но и сильно обеспокоен. Бедный Душка болен, и очень сильно болен, если  отказывается даже от сладкого вина, которое так любил.    

– Выпей вино сам и не вставай с постели, –  приказал мне Виталис. – Я пойду за доктором.    

Признаюсь, я тоже очень любил подсахаренное вино, и, кроме  того, мне страшно хотелось есть. Я не заставил дважды просить себя и, выпив все  до капли, снова залез под перину, где чуть не задохся от жары.    

Виталис отсутствовал недолго. Он скоро возвратился вместе с  господином в золотых очках. Это был доктор.    

Боясь, что такое важное лицо не захочет беспокоить себя ради  обезьяны, Виталис не сказал ему, к какому больному он его вызывал. Увидев меня  в постели, красного, как пион, врач подошел и пощупал мой лоб.    

– Горячка, – заявил он.    

И покачал головой с видом, не предвещавшим ничего доброго.    

Я решил вывести его из заблуждения, боясь, что он, пожалуй,  пустит мне кровь.    

– Это не я болен.    

– Как не ты? Ребенок бредит. Тогда, немного приподняв  перину, я указал на Душку, обвившего мою шею своей лапкой. – Вот кто  болен.    

Доктор отскочил назад и обернулся к Виталису.    

– Обезьяна! – воскликнул он. – И вы посмели  беспокоить меня в такую погоду из-за обезьяны!    

Я был уверен, что доктор сейчас же уйдет. Но Виталис умел  обращаться с людьми и нелегко терял голову. Он очень вежливо остановил доктора  и рассказал ему все: как мы были застигнуты снегом, как Душка из страха перед  волками залез на дуб и как там промерз.    

– Да, я вызвал вас к обезьяне. Но если бы вы знали,  какая это необыкновенная обезьяна! Это больше, чем товарищ, это наш друг. Как  можно доверить жизнь такого артиста простому ветеринару! Всем известно, что  деревенские ветеринары – сущие ослы, тогда как врачи – люди науки. В любой  самой захудалой деревушке от врача можно ждать помощи и великодушия. К тому же  ученые считают, что обезьяны настолько близки к человеку, что болеют  одинаковыми с людьми болезнями. И разве не интересно с точки зрения науки и  врачебного искусства изучить, чем эти болезни схожи и чем отличны от  человеческих?    

Пока наш хозяин вел беседу, Душка, поняв, что человек в  очках – доктор, неоднократно протягивал свою лапку, предлагая пустить ему  кровь.    

– Смотрите, как умна обезьяна; она знает, что вы врач,  и протягивает вам лапку, чтобы вы пощупали пульс.    

Это окончательно убедило врача.    

– В самом деле, – заявил доктор, – случай  довольно любопытный!    

Но для нас, увы, это был весьма печальный случай. У бедного  Душки оказалось воспаление легких. Врач взял его маленькую лапку и вскрыл вену  ланцетом; причем Душка даже не застонал: он знал, что это может ему помочь.    

За кровопусканием последовали горчичники, припарки и  всевозможные лекарства. Я уже не лежал больше в постели, а ухаживал за больным  под руководством Виталиса. Бедному маленькому Душке нравились мои заботы, он  благодарно улыбался и смотрел на меня совсем человеческими глазами.    

Обычно такой живой, непослушный и упрямый, всегда любящий  подшутить над кем-нибудь из нас, Душка стал теперь необычайно покорным.  Казалось, он нуждался в сочувствии, требуя его даже от Капи, который не раз  бывал жертвой его проказ. Как избалованный ребенок, он хотел, чтобы мы все были  около него, и сердился, если кто-нибудь из нас выходил из комнаты.    

Болезнь Душки – воспаление легких – развивалась обычным  путем. Скоро начался кашель, который его сильно мучил. У меня было немного  своих денег, и я решил купить для Душки ячменного сахара. Но вместо того чтобы  помочь, я ему только навредил. Душка быстро заметил, что я даю ему кусок  ячменного сахара всякий раз, когда он раскашляется. Тогда он, желая получить  вкусное лекарство, принялся кашлять поминутно.    

Обнаружив эту хитрость, я спрятал ячменный сахар, но Душка  не успокоился. Он начал умоляюще смотреть на меня, а затем, видя что это не  помогает, сел на кровать и стал изо всех сил кашлять Его лицо побагровело, вены  на лбу вздулись, слезы полились из глаз, и кончилось тем, что он начал  задыхаться по-настоящему. Виталис никогда не делился со мной своими планами, но  сейчас он счел нужным отступить от своего обычного правила. Однажды утром он  сообщил мне, что хозяин гостиницы требует немедленной уплаты по счету Виталис  видел только один выход из затруднительного положения – дать сегодня же вечером  представление Но как устроить представление без Зербино, Дольче и Душки? Однако  любой ценой надо было спасти Душку. Доктор, лекарства, дрова для камина, оплата  комнаты на все это требовалось не менее сорока франков. Собрать сорок франков в  этой деревне, в такой мороз и с нашими возможностями было бы поистине чудом. Но  Виталис, не раздумывая, быстро принялся за дело. Пока я сидел возле больного,  он нашел большое помещение, потому что устраивать представление на открытом  воздухе зимой было невозможно. Он нарисовал и расклеил афиши, из нескольких  досок построил сцену и истратил свои последние деньги на свечи, которые для  того, чтобы иметь больше света, разрезал пополам.    

Из окна комнаты я видел, как он проходил несколько раз взад  и вперед мимо гостиницы. Я со страхом спрашивал себя, какова же будет программа  этого представления.    

Но я скоро это узнал, потому что деревенский барабанщик  остановился перед гостиницей и после оглушительного барабанного боя объявил о  предстоящем представлении. Виталис не поскупился на самые фантастические  обещания: упоминалось о «всемирно известном артисте» – это был Капи, и о  «выдающемся молодом певце» – то есть обо мне.    

Услыхав звук барабана, Капи радостно залаял, а Душка,  несмотря на то, что чувствовал себя в этот момент очень плохо, даже  приподнялся. Несомненно, оба они поняли, что готовилось представление. Душка  захотел встать, и мне пришлось силой удерживать его. Я понял, что нам будет  очень трудно заставить его отказаться от намерения участвовать в представлении  и что придется уйти от него потихоньку.    

К несчастью, Виталис об этом не знал и, вернувшись в  гостиницу, первым делом велел мне приготовить арфу и все необходимое для  представления. Услыхав хорошо знакомые ему слова, Душка стал умолять нас взять  его с собой. Если бы он мог говорить, то и тогда вряд ли выразил бы лучше свое  желание, чем делал это мимикой, движениями и гримасами Настоящие слезы катились  из его глаз, и он покрывал руки Виталиса поцелуями. Было трогательно видеть, с  каким рвением это маленькое, еле дышавшее существо старалось убедить нас. Но  согласиться на его просьбу значило обречь его на немедленную смерть.    

Настал час, когда нам нужно было уходить. Я развел огонь в  камине, положил туда большие поленья, которые могли бы подольше гореть, и  закутал в одеяло бедного, горько плакавшего Душку.    

Когда мы шли по занесенной снегом дороге, хозяин объяснил,  чего он от меня ждал.    

Не могло быть и речи о наших обычных пьесах, и потому все  надежды возлагались на меня и Капи. Во что бы то ни стало нужно было собрать  сорок франков!    

Сорок франков! Разве это возможно?    

Виталис все приготовил заранее, оставалось только зажечь  свечи. Но эту роскошь мы могли позволить себе уже после того, как зал  наполнится зрителями, иначе наше освещение может окончиться раньше  представления.    

Приготовив Капи, я встал за колонной и наблюдал за тем, как  собирался народ. Вскоре барабанная дробь приблизилась, и я услышал на улице  смутный гул. Около двадцати мальчишек следовало за барабанщиком, отбивая такт  ногами. Продолжая бить в барабан, барабанщик остановился между двумя зажженными  у входа фонарями, а зрители начали занимать места в ожидании начала  представления.    

К сожалению, зрители собирались очень медленно, хотя  барабанщик продолжал весело барабанить у входа. Правда, малыши со всей деревни  явились сюда, но разве эти мальчики могли обеспечить нам выручку в сорок  франков! Нас интересовали солидные люди, с толстым кошельком и щедрой рукой!    

Наконец Виталис решил, что пора начинать. Зал был далеко еще  не полон, но из-за свечей мы не могли дольше ждать.    

Мне пришлось выступать первым. Я спел две песенки,  аккомпанируя себе на арфе. Сказать по правде, аплодисменты, доставшиеся на мою  долю, были довольно слабыми. Я никогда не обладал большим самомнением, но на  этот раз холодный прием публики сильно огорчил меня. Я пел сейчас не ради  успеха, а ради бедного больного Душки. Ах, как мне хотелось тронуть, зажечь эту  публику, заставить ее безумствовать! Но я видел, что зрители очень мало  интересовались мной и что они вовсе не были согласны с тем, что я «выдающийся  певец». Капи был счастливее меня: ему аплодировали много и долго. Представление  продолжалось и благодаря Капи окончилось под крики «браво». Ему не только  аплодировали, но даже топали ногами.    

Наступил решительный момент. Пока я под аккомпанемент  Виталиса танцевал испанский танец, Капи с чашечкой в зубах обходил публику.  Наберет ли он сорок франков? Мое сердце сжималось от беспокойства, в то время  как я с самым приятным видом улыбался публике. Я еле дышал от усталости, но  продолжал танцевать, потому что должен был дождаться возвращения Капи. А Капи  совсем не спешил и, когда ему не подавали, стучал лапкой по карману того, кто  не желал платить. Наконец он вернулся, и я хотел уже остановиться, но Виталис  велел мне продолжать. Продолжая танцевать, я приблизился к Капи и увидел, что  чашечка далеко не полна.    

Виталис тоже, посмотрев на выручку, встал и обратился к  публике:    

– Я считаю, что мы выполнили обещанную программу. Но  так как свечи еще не догорели, я могу, если публика пожелает, пропеть несколько  арий.    

Хотя Виталис учил меня петь, я никогда не слышал, как он  поет по-настоящему. Вернее, он никогда не пел так, как пел в этот вечер. В то  время я еще не понимал, что такое истинное искусство. Но помню, какое огромное  впечатление произвело на меня его пение. Я забился в один из уголков сцены и  плакал. Сквозь слезы я видел молодую даму, сидевшую в первом ряду, которая  аплодировала изо всех сил. Я уже раньше заметил ее. С нею был мальчик, много  аплодировавший Капи, – очевидно, ее сын, так как он очень походил на нее.  После первого романса Капи снова начал сбор, и я с изумлением увидел, что дама  ничего не положила в чашечку. Когда Виталис спел последнюю арию, она подозвала  меня к себе:    

– Я бы хотела поговорить с твоим хозяином. Меня немного  удивило, что молодая дама хочет о чем-то говорить с Виталисом. Лучше бы она  положила немного денег в чашечку. Но все же я передал ее просьбу Виталису. В  это время Капи вернулся: второй сбор был еще меньше первого.    

– Что нужно от меня этой даме? – спросил Виталис.    

– Она хочет с вами поговорить.    

– Мне не о чем с ней разговаривать.    

– Она ничего не дала Капи – быть может, она теперь  что-нибудь даст.    

– Тогда Капи следует пойти к ней, а не мне. Но он все  же пошел, взяв с собой Капи. Я последовал за ними.    

Виталис холодно поклонился даме.    

– Простите меня, что я вас побеспокоила, но я  музыкантша, и этим объясняется, почему на меня так подействовал ваш большой  талант.    

Как! У Виталиса, уличного певца и дрессировщика  животных, – большой талант? Я остолбенел от изумления.    

– Какой может быть талант у такого старика, как я!    

– Не думайте, что я говорю с вами из простого  любопытства, – продолжала дама.    

– А я готов удовлетворить ваше любопытство. Вас,  конечно, удивило, что дрессировщик умеет петь.    

– Я в восторге от вашего пения.    

– Однако это очень просто объяснить. Я не всегда был  тем, что я сейчас… В дни моей юности я был… да, я был слугой одного известного  певца. Подражая ему как попугай, я затвердил несколько арий, которые мой хозяин  при мне разучивал. Вот и все.    

Дама ничего не ответила, но пристально посмотрела на  Виталиса, который стоял перед ней со смущенным видом.    

– До свидания, сударь, – сказала она, сделав  ударение на слове «сударь», до свидания, и позвольте мне еще раз поблагодарить  вас за то удовольствие, которое я получила.    

Наклонившись к Капи, она положила в чашечку золотую монету.    

Я думал, что Виталис проводит даму до выхода, но он этого не  сделал, а когда она отошла, он вполголоса пробормотал несколько итальянских  ругательств.    

– Но ведь она положила Капи золотой! – воскликнул  я.    

Он хотел дать мне подзатыльник, но раздумал и опустил руку.    

– Золотой, – произнес он, как бы очнувшись. –  Ах, да, правда! Я совсем забыл о Душке, пойдем к нему.    

Быстро собрав вещи, мы вернулись в гостиницу.    

Я поспешно вбежал в комнату. Огонь не потух, но уже не горел  ярким пламенем. Я зажег свечу и стал искать Душку, изумленный тем, что его не  слышно.    

Душка лежал под одеялом вытянувшись и, казалось, спал. Я наклонился  и тихонько, чтобы не разбудить, взял его за лапку. Она была холодная.    

В этот момент в комнату вошел Виталис Я обернулся к нему:    

– Душка совсем холодный!    

Виталис вместе со мной наклонился над Душкой – Увы! –  воскликнул он. Душка умер. Этого следовало ожидать. Знаешь, Реми, я, вероятно,  был неправ, взяв тебя от госпожи Миллиган. Можно подумать, что судьба  наказывает меня. Зербино, Дольче. Сегодня Душка… И это еще не конец.    

 ГЛАВА XV. Я ПОПАДАЮ В  ПАРИЖ    

     

Чтобы дойти до Парижа, нам нужно было проделать очень  длинный путь по занесенным снегом дорогам, при холодном северном ветре, который  дул нам прямо в лицо.    

Как печальны были эти бесконечные переходы! Мы шли гуськом:  Виталис впереди, я за ним, а Капи тащился сзади. Посиневшие от холода, с  мокрыми ногами и пустым желудкам, мы часами не обменивались ни одним словом.  Попадавшиеся навстречу люди останавливались и смотрели нам вслед. Им казалось  непонятным, куда этот высокий старик ведет мальчика и собаку. Для меня это  молчание было невыразимо тягостным, мне хотелось говорить, чтобы забыться. Но  на все мои вопросы Виталис отвечал отрывисто и односложно, даже не  поворачиваясь ко мне.    

К счастью, Капи был более общительным, и не раз я чувствовал  на своей руке его влажный и теплый язык. Точно он хотел мне сказать: «Это я,  Капи, твой друг». Тогда я тихонько ласкал его, и, казалось, он был счастлив  моим вниманием так же, как я – его ласками.    

Окружающая нас природа тоже была печальна. Всюду расстилался  белый снежный покров, солнце не показывалось, дни стояли серые, пасмурные. В  поле и в деревнях царила тишина. Ни ржанья лошади, ни мычанья быков – одни  только вороны, высоко забравшись на голые ветки, каркали от голода. В мороз  люди сидят у печки или работают в закрытых помещениях – в хлеву и в амбарах. А  мы шли по неровной, скользкой дороге, шли не останавливаясь, отдыхая только  ночью, когда спали в какой-нибудь конюшне или овчарне. Перед сном мы съедали  небольшой кусок хлеба, что было одновременно и нашим обедом и нашим ужином. Мы  чувствовали себя счастливыми, если нам удавалось ночевать в овчарне, потому что  тепло, идущее от овец, согревало нас. Иногда пастухи угощали меня овечьим  молоком, после чего утром я чувствовал себя крепче и здоровее.    

Число километров, оставшихся позади, все росло – мы  подходили к Парижу. На это указывало и оживленное движение и грязный снег на  дороге, так мало похожий на снег в долинах Шампани. Было ясно, что мы  приближаемся к большому городу.    

Но, странное дело, окрестности не становились красивее,  деревья были такие же, как всюду.    

Наслышавшись о чудесах Парижа, я ожидал увидеть нечто  необычайное: золотые деревья, улицы с чудесными мраморными дворцами и жителей,  одетых в роскошные шелковые одежды.    

Как мы будем жить в таком городе, как Париж, при нашей  теперешней бедности? Я не решался спросить об этом Виталиса, так как он был  мрачен и молчалив.    

Но однажды он сам заговорил со мною. Было утро; мы вышли на  большой холм и увидели вдали черные облака дыма, расстилавшиеся над огромным  городом.    

Я широко раскрыл глаза, стараясь что-либо разглядеть, но  ничего не мог рассмотреть, кроме бесконечных крыш, колоколен и башен,  терявшихся в тумане и в густом дыму. Виталис подошел ко мне.    

– Итак, наступает новая жизнь, – произнес он, как  бы продолжая разговор, начатый раньше, – через четыре часа мы будем в  Париже.    

– Так там, вдали, Париж?    

– Да, и в Париже нам придется расстаться.    

У меня в глазах потемнело. Виталис посмотрел на меня и по  моему бледному лицу и дрожащим губам понял, что со мной происходит.    

– Ты очень испугался и огорчился, как я вижу.    

– Расстаться с вами! – воскликнул я после того,  как немного пришел в себя.    

– Бедный мальчик!    

Эти слова, а главное тон, каким они были произнесены,  вызвали у меня слезы. Я так давно не слыхал ни одного ласкового слова.    

– Какой вы добрый!    

– Нет, это ты хороший и добрый мальчик, это у тебя  мужественное сердечко. Видишь ли, бывают моменты, когда такие чувства особенно  ценишь и они особенно трогают. Если все хорошо – идешь своей дорогой, не  задумываясь о тех, кто с тобой рядом, но когда тебе плохо, когда тебе не везет,  когда ты стар и не имеешь будущего – тогда чувствуешь потребность опереться на  тех, кто возле тебя, и бываешь счастлив, что ты не один. Тебе это кажется  странным? А между тем это так.    

Только много позднее я по-настоящему почувствовал и понял  всю справедливость его слов.    

– Мне горько, – продолжал Виталис, – что  приходится расставаться именно тогда, когда ты особенно нуждаешься в близком  человеке.    

– Но, – заметил я робко, – разве вы  собираетесь оставить меня в Париже?    

– Нет, конечно. Что я стал бы делать в Париже один, мой  бедный мальчик? И, кроме того, я не имею права бросить тебя; запомни это. В тот  день, когда я взял тебя от госпожи Миллиган, я принял обязательство воспитать  тебя возможно лучше. Как назло, обстоятельства обернулись против меня. В  настоящее время я ничего не могу дать тебе, вот почему приходится расставаться.  Не навсегда, конечно, а на время, пока не кончится зима. С одним Капи мы не  можем в Париже ничего заработать.    

Услыхав свое имя, Капи подбежал к нам. Виталис ласково  погладил его:    

– Ты тоже очень добрый пес! Но одной добротой на свете  не проживешь. Она необходима для того, чтобы делать счастливыми окружающих, но,  кроме нее, нужно и нечто другое, чего у нас нет. Ты понимаешь, что теперь мы не  можем давать представления?    

– Конечно, понимаю.    

– Парижские мальчуганы засмеют нас, забросают огрызками  яблок, мы не соберем и двадцати су в день. А на двадцать су втроем прожить  невозможно. В холодную, дождливую или снежную погоду сбор будет еще меньше.    

– Я буду играть на арфе.    

– Если бы у меня было двое таких ребят, как ты, то  дело, может быть, и пошло бы. Да, если бы я был совсем дряхлым или слепым… но,  к несчастью, я еще недостаточно стар. В Париже, чтобы возбудить сострадание,  нужно иметь очень жалкий вид: кроме того, надо решиться на то, чтобы просить  милостыню, а я этого никогда не смогу. Приходится искать другого выхода. Вот  что я придумал и что решил. Я отдам тебя на зиму одному падроне,[7] и ты будешь зарабатывать деньги, играя на  арфе. А я начну давать уроки музыки. В Париже меня знают, я живал там не раз, уроков  у меня будет достаточно. Так, в отдельности, мы сможем как-нибудь пережить  зиму. В то же время я займусь дрессировкой новых собак вместо Зербино и Дольче.  Весной, когда я их обучу, мы снова пустимся с тобой в путь и больше уже не  расстанемся. Судьба не отворачивается надолго от тех, кто имеет мужество с ней  бороться. Вот этого-то мужества и покорности я требую сейчас от тебя. Весной мы  опять начнем нашу вольную жизнь, ты увидишь Германию, Англию. Ты становишься  уже взрослым, я многому тебя научу и сделаю из тебя настоящего человека. Вот  увидишь, мой мальчик, что не все еще потеряно!    

Пожалуй, действительно это было единственным выходом.  Теперь, вспоминая наше положение, я вижу, что Виталис сделал все возможное,  чтобы найти выход из создавшихся затруднений. Но тогда я был потрясен разлукой  с Виталисом и новым падроне.    

Во время наших путешествий по селам и городам я не раз  встречал этих падроне, которые, взяв к себе на воспитание детей, кормили их  колотушками. Грубые, придирчивые пьяницы, с проклятиями и ругательствами на  устах, всегда готовые ударить, они нисколько не походили на Виталиса. Я мог  попасть к такому ужасному падроне.    

Даже если мне повезет и я попаду к хорошему, то все же это  еще одна перемена. После матушки Барберен – Виталис, а теперь еще какой-то  новый человек. За время нашей совместной жизни я привязался к Виталису, как к  родному отцу.    

Многое, очень многое хотелось мне возразить Виталису, слова  готовы были сорваться с моих губ, но я молчал. Хозяин требовал от меня мужества  и покорности. Я решил подчиниться и не возражать, чтобы не увеличивать его  горе.    

Скоро мы подошли к реке и перешли ее по такому грязному  мосту, какого я еще никогда в жизни не видел Черный, как толченый уголь, снег  лежал на дороге рыхлым пластом, и ноги погружались в эту грязь по щиколотку. За  мостом находилась деревня с узкими уличками; за этой деревней снова потянулись  поля, но уже застроенные жалкими, невзрачными домишками.    

По дороге непрерывно катились экипажи и повозки Я поравнялся  с Виталисом и шел теперь справа от него Капи бежал сзади. Скоро сельская  местность кончилась, и мы очутились на улице, конца которой не было видно По  обеим ее сторонам находились бедные и грязные дома. Снег в некоторых местах был  собран в кучи, и на них валялись гнилые овощи, зола и всякого рода мусор. От  всего исходило нестерпимое зловоние Детишки с бледными личиками играли перед  дверями домов. Поминутно проезжали тяжелые экипажи, от которых они ловко  увертывались.    

– Где мы? – спросил я Виталиса.    

– В Париже, мой мальчик.    

– В Париже?!    

Неужели это Париж? А где же мраморные дворцы? Где прохожие,  одетые в шелка? Как мало походила окружавшая меня действительность на то, что  было создано моим пылким детским воображением! Неужели это тот самый Париж,  куда я так жадно стремился попасть? И здесь мне придется провести целую зиму  без Виталиса и без Капи!    

 ГЛАВА XVI. ГАРАФОЛИ    

     

Чем дальше мы шли по Парижу, тем большее разочарование  охватывало меня. Сточные канавы были покрыты льдом; грязь, смешанная со снегом,  становилась все чернее и чернее. Жидкие комья этой грязи летели из-под колес  экипажа и залепляли прохожих, вывески и окна домов, где ютились жалкие  лавчонки.    

После того как мы долго брели по одной довольно широкой  улице, Виталис свернул направо, и мы очутились в совсем бедном квартале.  Высокие черные дома, казалось, соединялись наверху. Посреди улицы протекал  грязный вонючий поток, но на него никто не обращал внимания – на мокрой  мостовой толпилось множество народа. Нигде не видел я таких бледных лиц и  никогда не встречал таких дерзких и развязных ребят, как те, что шныряли среди  прохожих. В многочисленных кабачках мужчины и женщины пили, стоя перед  оловянными стойками, и громко орали песни На углу я прочел название улицы:  де-Лурсин.    

Виталис, казалось, хорошо знал, куда шел; он осторожно  пробирался между людьми, стоявшими на дороге. Я шел по его пятам и для большей  уверенности держался за край его куртки.    

Пройдя двор и подворотню, мы очутились в каком-то мрачном  колодце, куда, верно, никогда не проникало солнце. Хуже и отвратительнее этого  места я ничего в своей жизни не видел.    

– Дома ли Гарафоли? – спросил Виталис какого-то  человека, который, светя себе фонариком, развешивал на стене тряпки.    

– Откуда я знаю! Подите и посмотрите сами. Его дверь на  самом верху, против лестницы.    

– Гарафоли это тот падроне, о котором я тебе  говорил, – объяснил мне Виталис, поднимаясь по лестнице, ступеньки которой  были так скользки и грязны, словно они были вырыты в сырой глине. – Он  живет здесь.    

Улица, дом, лестница уже внушали отвращение. Каков же будет  хозяин?    

Поднявшись на четвертый этаж, Виталис без стука открыл  дверь, которая выходила на площадку, и мы очутились в большой комнате, похожей  на просторный чердак. Середина ее была пуста, а по стенам стояло двенадцать  кроватей. Стены и потолок, когда-то белые, стали теперь от копоти, пыли и грязи  совсем неопределенного цвета, штукатурка местами отвалилась. На одной из стен  рядом с нарисованной углем головой были изображены цветы и птицы.    

– Гарафоли, вы дома? – спросил Виталис  входя. – Я никого не вижу. Ответьте, пожалуйста, с вами говорит Виталис.    

Комната, освещенная тусклой лампой, висевшей на стене,  казалась пустой, но на слова моего хозяина откликнулся слабый детский голос:    

– Синьора Гарафоли нет дома, он вернется через два  часа.    

К нам подошел мальчик лет десяти. Он еле тащился, и я был  так поражен его странным видом, что даже сейчас, столько лет спустя, вижу его  перед собой. Казалось, у него не было туловища, а непомерно большая голова  сидела прямо на ногах, как это часто изображают на карикатурах. Лицо его  выражало глубокую грусть, кротость и покорность судьбе. Он был некрасив, но его  большие кроткие глаза и выразительные губы обладали каким-то особым  очарованием.    

– Ты уверен, что хозяин вернется через два часа? –  спросил Виталис.    

– Совершенно уверен, синьор. В этот час мы обедаем, и  он сам раздает обед.    

– Если он возвратится раньше, скажи ему, что Виталис  придет сюда через два часа.    

– Через два часа? Хорошо, синьор Я хотел последовать за  Виталисом, но он меня остановил:    

– Побудь здесь, ты отдохнешь до моего прихода. Видя,  что я испугался, он прибавил:    

– Не беспокойся, я вернусь.    

Когда на лестнице затих стук тяжелых шагов Виталиса, мальчик  обернулся ко мне.    

– Ты из нашей страны? – спросил он меня  по-итальянски.    

Живя с Виталисом, я настолько хорошо выучил итальянский  язык, что свободно понимал все, хотя сам на нем не говорил. – Нет, –  ответил я по-французски. – Ах, как жаль! – сказал он, печально глядя  на меня своими большими глазами. – Я бы хотел, чтобы ты был из нашей  страны.    

– Из какой страны?    

– Из Лукки.[8] Ты  бы тогда сообщил мне какие-нибудь новости.    

– Я француз.    

– Тем лучше.    

– Ты разве больше любишь французов, чем итальянцев?    

– Нет. Я говорю: тем лучше для тебя Потому что  итальянец, верно, приехал бы сюда для того, чтобы служить у синьора Гарафоли, а  это мало завидная участь.    

– Разве синьор Гарафоли такой злой? Мальчик ничего не  ответил, но взгляд его был красноречивее слов. Потом, как бы не желая  продолжать разговор на эту тему, он повернулся ко мне спиной и направился к  большой печке, занимавшей конец комнаты. В печке горел сильный огонь, и на этом  огне кипел большой чугунный котел. Желая погреться, я подошел к печке и тут  заметил, что этот котел был какой-то особенный. Крышка с узкой трубочкой, через  которую выходил пар, была с одной стороны плотно прикреплена к котлу, а с другой  заперта на замок.    

Я уже понял, что не следует задавать нескромные вопросы  относительно Гарафоли, но спросить про котел – это дело другое.    

– Почему котел на замке?    

– Для того, чтобы я не мог отлить себе супу. Я не мог  удержаться от улыбки.    

– Тебе смешно? – грустно продолжал он. – Ты,  наверное, думаешь, что я страшный обжора. Нет, я просто голоден и от запаха  супа становлюсь еще голоднее.    

– Неужели синьор Гарафоли морит вас голодом?    

– Если ты будешь у него работать, то узнаешь, что здесь  не умирают с голоду, но жестоко страдают от него. В особенности страдаю я,  потому что таково мое наказание.    

– Наказание? Умирать с голоду?    

– Да. Об этом я могу рассказать. Если Гарафоли станет  твоим хозяином, тебе это может пригодиться. Синьор Гарафоли мой дядя, он взял меня  к себе из милости. Надо тебе сказать, что моя мать вдова и очень бедна. Когда  Гарафоли в прошлом году приехал в нашу деревню, чтобы набрать себе детей, он  предложил матери взять меня с собой. Нелегко было моей матери со мной  расставаться. Но что поделаешь, раз это необходимо! А это было необходимо, так  как у нее нас шесть человек, и я самый старший. Гарафоли предпочел бы взять  моего брата Леонардо, потому что Леонардо очень красив, а я безобразен.  Красивому легче зарабатывать деньги, но мать не захотела отдать Леонардо. «Раз  Маттиа старший, – решила она, – то пускай он и едет». И вот я уехал с  дядей Гарафоли. Представляешь себе, как мне тяжело было покидать дом, плачущую  мать и в особенности маленькую сестренку Кристину, которая очень любила меня.  Мне было также очень жаль расставаться с братьями, товарищами и родной  деревней.    

Я очень хорошо знал, как трудно расставаться с любимым  домом, и до сих пор не забыл, как сжалось мое сердце, когда я в последний раз  увидел белый чепчик матушки Барберен.    

Маленький Маттиа продолжал свой рассказ:    

– Когда мы уезжали, я был у Гарафоли один; но через  восемь дней нас уже было двенадцать, и мы все отправились во Францию. Ах, какой  длинной и печальной показалась мне и моим товарищам эта дорога! В конце концов  мы прибыли в Париж. Здесь нас рассортировали: более крепких отобрали для работы  печниками и трубочистами, а более слабых заставили играть и петь на улицах. Я  оказался недостаточно сильным для того, чтобы надеяться на хорошую выручку от  игры на гитаре. Поэтому Гарафоли дал мне двух белых мышек, которых я должен был  показывать в подворотнях, и заявил, что я должен приносить домой ежедневно не  меньше тридцати су. «Сколько су ты не доберешь до тридцати, – добавил он,  столько ударов палкой получишь вечером».    

Набрать тридцать су очень трудно, но выносить палочные удары  еще труднее, особенно когда тебя бьет Гарафоли. Я делал все, чтобы собрать  нужную сумму, и не мог. Не знаю почему, но мои товарищи были счастливее меня.  Это выводило из себя Гарафоли. «Какой идиот этот Маттиа!» – говорил он.    

Наконец Гарафоли, видя, что колотушками ничего не  достигнешь, придумал другое средство. «За каждое недоданное су я буду  удерживать одну картошку из твоего ужина, – объявил он мне. –  Надеюсь, что твой желудок будет чувствительнее твоей шкуры». Через месяц или  полтора после такой голодовки я здорово исхудал. Я сделался бледным – таким  бледным, что часто Слышал, как про меня говорили: «Вот ребенок, умирающий с  голоду». Меня стали жалеть в нашем квартале, и я частенько получал кусок хлеба  или тарелку супа. Это было для меня хорошим временем. Гарафоли не колотил меня  больше, а когда он лишал меня картошки за ужином, я не очень огорчался, так как  имел уже кое-что на обед. Но раз Гарафоли увидел, как одна торговка фруктами  кормила меня супом, и понял, почему я не жалуюсь на голод. Тогда он решил не  пускать меня больше на улицу, а заставил варить суп и заниматься уборкой  комнаты. Но чтобы при готовке супа я не мог попробовать его, он и изобрел этот  замок. Утром перед уходом он кладет в котел говядину и овощи, а затем запирает  крышку. Я должен следить за тем, чтобы суп кипел. Отлить его через узкую трубку  невозможно. С тех пор как я работаю на кухне, я чувствую себя ужасно. Запах  горячего супа только увеличивает мой голод. Скажи, очень ли я бледен? Мне никто  не говорит правды, а зеркала здесь нет.    

Зная, что не следует огорчать больных, говоря им, как они  плохо выглядят, я ответил:    

– Да нет, ты совсем не бледный!    

– Ты говоришь неправду для моего успокоения. Напрасно.  Я был бы счастлив, если бы узнал, что я очень бледен и болен. Мне так хочется  по-настоящему заболеть!    

Я с изумлением посмотрел на него.    

– Тебе это непонятно? – спросил он  улыбаясь. – Однако это очень просто. Когда человек болен, его или лечат,  или дают ему умереть. Если я умру, то не буду больше голодать, меня не будут  бить. Если же меня вздумают лечить, то положат в больницу, а попасть в больницу  – настоящее счастье!    

Я, наоборот, очень боялся больницы; когда я изнемогал от  усталости, мне стоило только подумать о больнице, как я уже опять был в силах  идти. И потому слова Маттиа сильно поразили меня.    

– Если бы ты знал, как чудесно в больнице! –  продолжал он. – Я уже лежал однажды. Там есть один врач, высокий блондин,  у него всегда в кармане ячменный сахар – правда, ломаный, он дешевле, но от  этого не менее вкусный. Сиделки разговаривают ласково: «Сделай так, мой  маленький», «Покажи язык, бедняжка». Я очень люблю, когда со мною ласково  разговаривают. Моя мама всегда говорила со мною очень ласково. А когда ты  начинаешь выздоравливать, тебе дают вкусный бульон, вино. Теперь я только на то  и надеюсь, что Гарафоли отправит меня в больницу. К сожалению, я еще не  настолько болен, чтобы это мешало Гарафоли, и потому он держит меня дома. Но,  на мое счастье, Гарафоли не оставляет своей любимой привычки наказывать. Восемь  дней назад он изо всех сил стукнул меня палкой по голове. На этот раз, я думаю,  дело мое выгорит: голова у меня распухла. Видишь вот здесь большую белую шишку?  Вчера Гарафоли сказал: «По-видимому, опухоль». Не знаю, что значит «опухоль»,  но по его тону я понял, что это что-то серьезное. Во всяком случае, я очень  мучаюсь. У меня такая боль – сильнее, чем зубная! Голова тяжелая, как котел, я  чувствую головокружение и дурноту, а ночью, во сне, не могу удержаться от  стонов и криков. Я надеюсь, что дня через два-три Гарафоли придется отправить  меня в больницу. Своими стонами я мешаю всем спать, а Гарафоли не любит, когда  его беспокоят. Какое счастье, что он так сильно ударил меня палкой! Ну, а  теперь скажи откровенно, очень ли я бледен?    

Он встал передо мною и посмотрел мне прямо в глаза. Хотя  теперь у меня не было причин молчать, но все же я не решился сказать ему прямо,  какое ужасное впечатление производили его большие горящие глаза, впалые щеки и  бескровные губы.    

– Я думаю, что ты действительно серьезно болен и тебе  нужно лечь в больницу.    

– Наконец-то!    

И он попытался шаркнуть своей больной ногой. Затем подошел к  столу и принялся его вытирать.    

– Хватит разговоров! – заявил он. – Гарафоли  сейчас вернется, а у меня еще ничего не готово. Раз ты находишь, что я получил  достаточно побоев для того, чтобы лечь в больницу, не стоит добиваться новых.    

Он, прихрамывая, ходил вокруг стола и расставлял тарелки и  приборы. Я насчитал двадцать тарелок. Значит, у Гарафоли жило двадцать детей.  Но кроватей стояло только двенадцать – очевидно, спали по двое. И что это были  за кровати! Без простыней, прикрытые одними порыжевшими одеялами, купленными  где-нибудь в конюшне, после того как они стали негодными для лошадей.    

– Неужели всюду так? – спросил я с ужасом.    

– Что всюду?    

– Всюду так плохо обращаются с детьми и так плохо  кормят?    

– Не знаю, я нигде больше не был. Только ты постарайся  попасть в другое место.    

– Куда же?    

– Все равно куда. Думаю, что везде будет лучше, чем  здесь.    

«Все равно куда» – это очень неопределенно; да и как мне  добиться того, чтобы Виталис изменил свое решение?    

Пока я об этом думал, дверь отворилась и вошел мальчик. В  одной руке он держал скрипку, а в другой нес довольно большую доску, найденную,  по-видимому, на стройке.    

– Давай сюда твою деревяшку, – обратился Маттиа к  вошедшему мальчику.    

Но тот быстро спрятал ее за спину:    

– Как бы не так!    

– Дай! Суп будет вкуснее.    

– Ты что думаешь, я тащил ее для супа? У меня за  сегодняшний день не хватает четырех су, и взамен их я отдам Гарафоли доску.    

– Деревяшка твоя не поможет. Хочешь не хочешь, а тебе  придется расплатиться. Настал твой черед!    

Маттиа сказал это с такой злобой, словно его радовало  наказание, предстоявшее его товарищу. Меня изумило жестокое выражение,  появившееся на его кротком лице.    

Настал час возвращения воспитанников Гарафоли. После  мальчика с деревяшкой пришел другой, а затем еще десять. Входя, каждый вешал  свой инструмент на гвоздь, прибитый над постелью. У одного была скрипка, у  другого арфа, у третьего флейта или пива.[9] Тот,  кто показывал на улице сурков и морских свинок, загонял их в клетки.    

Вскоре на лестнице послышались тяжелые шаги, и я понял, что  идет Гарафоли. Неуверенной походкой вошел человек небольшого роста, с  воспаленным лицом. На нем был надет не итальянский косном, а обыкновенное серое  пальто.    

Он первым делом посмотрел на меня; я весь похолодел от этого  взгляда.    

– Откуда этот парень? – спросил он. Маттиа вежливо  передал ему то, о чем просил сообщить Виталис.    

– А, значит, Виталис в Париже? Что ему от меня нужно?    

– Не знаю, – ответил Маттиа.    

– Я не тебя спрашиваю, а этого малого.    

– Виталис должен сейчас прийти. Он вам сам объяснит,  что ему надо, вмешался я.    

– Вот малый, который знает цену словам. Ты не  итальянец?    

– Нет, я француз.    

Как только Гарафоли вошел, к нему подошли два мальчика и стали  возле него, ожидая, когда он кончит разговаривать. Затем один взял у него из  рук шляпу и осторожно положил ее на постель, другой подал ему стул. По их  почтительному поведению я понял, какой страх внушал к себе Гарафоли, так как не  из любви к нему, конечно, они так старались.    

Когда Гарафоли уселся, третий мальчик поднес ему набитую  табаком трубку, а четвертый подал зажженную спичку.    

– Спичка пахнет серой, скотина! – зарычал  Гарафоли, когда мальчик поднес ее к трубке.    

Гарафоли схватил спичку и бросил ее в печку.    

Виноватый, желая исправить свою оплошность, зажег новую  спичку, которую заставил долго гореть, прежде чем предложил ее хозяину.    

Но тот не захотел принять его услугу.    

– Поди прочь, дуралей! – грубо оттолкнул он  мальчика. Потом, повернувшись к другому, сказал ему с милостивой улыбкой: –  Рикардо, дружок, дай мне спичку.    

«Дружок» поспешил выполнить его просьбу.    

– Теперь, – сказал Гарафоли, удобно усевшись с  зажженной трубкой, займемся нашими счетами, мои милые ангелочки. Маттиа, где  книга?    

Раньше чем он успел спросить расчетную книжку, Маттиа уже  положил перед ним небольшую засаленную тетрадку.    

Гарафоли сделал знак мальчику, подавшему необожженную  спичку:    

– Ты остался мне должен вчера одно су и обещал вернуть  его сегодня. Сколько ты принес?    

Мальчик долго не решался ответить; он густо покраснел.    

– У меня не хватает одного су.    

– Что? У тебя не хватает су и ты говоришь об этом  совершенно спокойно?    

– Я говорю не о вчерашнем су, мне не хватает одного су  за сегодняшний день.    

– Значит, не хватает двух су. Подобной наглости я еще  не видел!    

– Право, я не виноват.    

– Перестань болтать ерунду, тебе известно наше правило.  Снимай куртку: получишь два удара за вчерашнее и два за сегодняшнее. Сверх  того, за твою наглость лишаю тебя картошки… Рикардо, дружок, ты так мил, что  вполне заслужил это развлечение. Возьми ремень.    

Рикардо был тем самым мальчиком, который с такой готовностью  подал ему хорошо обожженную спичку. Он снял со стены плетку с короткой ручкой,  на конце которой висело два кожаных ремешка с большими узлами. Тем временем  тот, у кого не хватало двух су, снял курточку и спустил до пояса рубашку.    

– Подожди немного, – с отвратительной усмешкой  остановил его Гарафоли. Ты вряд ли окажешься в одиночестве, а в компании все  гораздо приятнее. К тому же и Рикардо не придется приниматься за дело несколько  раз.    

Дети, молча и неподвижно стоявшие перед своим хозяином, при  этой жестокой шутке засмеялись каким-то деланным смехом.    

– Я уверен, что у того, кто громче всех смеется, не  хватает всего больше. Ну, кто из вас смеялся громче других? – спросил  Гарафоли.    

Все указали на мальчика, вернувшегося первым и принесшего  кусок дерева.    

– Сколько у тебя не хватает?    

– Я, право, не виноват…    

– Отныне тот, кто ответит: «Я, право, не виноват»,  получает одним ударом плетки больше, чем ему полагается. Сколько у тебя не  хватает?    

– Я принес доску, большую, хорошую доску…    

– Важное дело! Пойди к булочнику и спроси его, даст ли  он тебе хлеба в обмен на твой кусок дерева. Увидишь, что нет. Сколько же тебе  не хватает? Говори!    

– У меня тридцать шесть су.    

– Тебе не хватает четырех су, мерзавец, целых четырех  су! И ты осмелился показаться мне на глаза! Рикардо, тебе везет, плутишка, ты  здорово позабавишься. Снимай куртку.    

– А деревяшка, которую я принес…    

– Оставь ее себе на обед!    

Его глупая шутка вызвала смех остальных детей. Во время  этого разговора вернулись еще десять мальчиков, и все они поочередно подходили  отдавать отчет в своем заработке. К двум наказанным прибавилось еще трое – у  них совсем ничего не было собрано.    

– Вот пятеро негодяев, которые обворовывают и грабят  меня! – заорал Гарафоли. – Вот что значит быть добрым! Чем я буду  платить за прекрасное мясо и вкусную картошку, которыми я вас Кормлю, если вы  не будете работать? Но вам лень работать, паршивцы, вам хочется развлекаться.  Вам бы следовало плакать, чтобы разжалобить людей, а вы предпочитаете смеяться  и играть друг с другом. Снимайте куртки!    

Рикардо держал плетку в руке, а пятеро наказанных  выстроились перед ним в ряд.    

– Ты ведь знаешь, Рикардо, – обратился к нему  Гарафоли, – что эти наказания ужасно терзают мое сердце и потому я не  люблю на них смотреть; но помни, что я все слышу и по звуку могу судить о силе  твоих ударов. Старайся изо всех сил, мой миленький, ты зарабатываешь свой хлеб.    

Он отвернулся к печке, сделав вид, что не в силах смотреть  на происходящее. Забытый всеми, я стоял, прижавшись в углу, и дрожал от  возмущения и страха. И этот человек будет моим хозяином! Если я не принесу ему  назначенных тридцати или сорока су, мне тоже придется подставлять спину под  удары плетки. Теперь я понял, отчего Маттиа так спокойно говорил о смерти и  даже ждал ее как освобождения.    

При первом ударе плетки слезы брызнули у меня из глаз. Я  думал, что обо мне забыли, но я ошибался. Гарафоли украдкой наблюдал за мной.    

– Вот ребенок с добрым сердцем, – сказал он,  указывая на меня пальцем. Он не похож на вас, разбойники: вы смеетесь над  несчастьем ваших товарищей и над моим огорчением также. Если он станет вашим  товарищем, то может служить вам примером.    

От слов «станет вашим товарищем» я задрожал с головы до ног.    

После второго удара послышался жалобный стон, а после  третьего душераздирающий крик. Гарафоли поднял руку, Рикардо остановился. Я  решил, что он хочет их простить, но дело шло вовсе не о прощении.    

– Ты знаешь, как действуют на мои нервы твои  крики, – кротко произнес Гарафоли, обращаясь к своей жертве. – Плетка  дерет твою кожу, а твои вопли раздирают мое сердце. Предупреждаю тебя, что за  каждый новый крик ты получишь лишний удар и сам будешь в этом виноват. Подумай,  ведь я могу заболеть от огорчения, и если у тебя есть хоть капля привязанности  или благодарности ко мне, ты не станешь орать! Рикардо, начинай!    

Рикардо поднял руку, и плетка заходила по спине несчастного.    

– Мама! Мама! – зарыдал он.    

К счастью, я больше ничего не видел: дверь отворилась и  вошел Виталис.    

С одного взгляда он понял, что означали крики, которые он  слышал, поднимаясь по лестнице. Он подбежал к Рикардо и вырвал у него плетку.  Потом, быстро повернувшись к Гарафоли, стал перед ним, скрестив руки. Все это  произошло так внезапно, что Гарафоли остолбенел. Но, мгновенно оправившись, он  произнес со сладкой улыбкой:    

– Ужасно, не правда ли? У этого ребенка совсем нет  сердца.    

– Какой позор! – вскричал Виталис.    

– Я с вами согласен, – перебил его Гарафоли.    

– Перестаньте кривляться, – продолжал гневно  Виталис. – Вы прекрасно знаете, что я говорю не об этом мальчике, а о вас.  Да, это стыдно и подло мучить детей, беззащитных детей!    

– А какое вам дело, старый дурак? – спросил  Гарафоли, сразу изменив тон.    

– Конечно, это дело не мое, а полиции.    

– Полиции! – закричал Гарафоли, поднявшись с  места. – Вы мне угрожаете полицией?    

– Да, я, – ответил мой хозяин, нисколько не  испугавшись бешенства Гарафоли.    

– Послушайте, Виталис, – насмешливо обратился к  нему Гарафоли, – не следует злиться и угрожать мне, ведь я тоже о чем-то  могу рассказать, и вряд ли вам это понравится. Конечно, я не пойду в полицию –  эти дела ее не касаются. Но есть люди, которые вами интересуются, и если я им  перескажу то, что знаю, если я назову им одно имя, одно только имя, не вам ли  придется краснеть от стыда?    

Хозяин мой ничего не ответил. Ему краснеть от стыда? Я был  поражен. Но прежде чем я опомнился от изумления, в которое меня ввергли эти  загадочные слова, Виталис схватил меня за руку и потащил к двери.    

– Право, старик, – сказал Гарафоли со  смехом, – не будем ссориться! Вы хотели со мной о чем-то поговорить?    

– Мне больше не о чем с вами разговаривать. И, ничего  не прибавив, даже не обернувшись, Виталис начал спускаться по лестнице, крепко  держа меня за руку. С какой радостью я следовал за ним! Я спасся от Гарафоли.  Если бы я смел, я бы кинулся Виталису на шею!    

 ГЛАВА XVII. КАМЕНОЛОМНЯ  ЖАНТИЛЬИ    

     

Пока мы шли по людной улице, Виталис молчал; а когда мы  оказались в пустынном переулке, он сел на тротуарную тумбу и в замешательстве  несколько раз провел рукой по лбу.    

– Очень хорошо быть великодушным, – промолвил он,  как бы обращаясь к самому себе, – но что нам делать, не знаю. Мы очутились  на мостовой Парижа без единого су в кармане и с пустым желудком. Ты очень  голоден?    

– Кроме той маленькой корочки, которую вы мне дали  сегодня утром, я ничего не ел.    

– Ну что ж, придется обойтись без обеда; лишь бы только  найти, где переночевать.    

– Вы рассчитывали переночевать у Гарафоли?    

– Я думал, что ты там останешься, а я возьму у него  франков двадцать и таким образом выпутаюсь из положения. Но, увидев, как он  жестоко обращается с детьми, я не мог сдержаться. Ты, вероятно, очень рад, что  я не оставил тебя у Гарафоли?    

– Какой вы добрый!    

– Да, сердце старого бродяги, оказывается, еще не  совсем очерствело, и это нарушило все мои планы. Куда мы теперь денемся, я не  знаю.    

Было уже поздно; мороз усиливался и становился нестерпимым.  Дул северный ветер.    

Виталис долго сидел на тумбе, а я и Капи стояли перед ним,  ожидая его решения. Наконец он поднялся.    

– Куда мы пойдем?    

– В Жантильи; постараемся отыскать каменоломню, где я  когда-то ночевал. Ты очень устал?    

– Нет, я отдохнул у Гарафоли.    

– К несчастью, я нигде не отдыхал и совсем выбился из  сил. Надо идти. Вперед!    

И вот мы снова идем по улицам Парижа. Ночь темная, газ плохо  освещает дорогу, так как ветер задувает огни фонарей. На каждом шагу мы  скользим по обледеневшему тротуару. Виталис держит меня за руку, Капи бежит  сзади. По временам он отстает, стараясь отыскать в куче отбросов кость или  корку хлеба, но отбросы покрыты льдом, и его поиски безуспешны. С грустным  видом Капи догоняет нас.    

Большие улицы сменяются переулками; затем снова тянутся  большие улицы, а мы все идем и идем, и редкие прохожие с удивлением смотрят на  нас. Что привлекало их внимание: наша странная одежда или наш усталый вид?  Полицейские оборачивались и пристально смотрели нам вслед. Виталис молча,  согнувшись, шел вперед. Несмотря на холод, рука его горела в моей руке. Иногда  он останавливался и опирался на мое плечо. Тогда я чувствовал, что все его тело  дрожит.    

– Вы больны, – сказал я ему во время одной из  таких остановок.    

– Боюсь, что да. Во всяком случае, ужасно устал.  Переходы последних дней были слишком утомительны, а сегодняшний холод чересчур  жесток для моих старых костей. Мне так нужны сейчас теплая кровать и горячий  ужин… Но все это пустые мечты. Вперед!    

Мы уже вышли из города и теперь шли то вдоль каких-то стен,  то по пустынной сельской местности. Не стало прохожих и полицейских, исчезли  фонари и газовые рожки. Все более резкий и сильный ветер дул нам в спину, а так  как у моей куртки рукавов не было, то он проникал в отверстия пройм, и руки у  меня замерзали.    

Несмотря на то что было темно и дороги пересекались на  каждом шагу, Виталис шел уверенно, очевидно зная, куда идет. Поэтому я без  колебания следовал за ним и беспокоился только о том, скоро ли мы придем в  каменоломню. Вдруг Виталис остановился:    

– Видишь ли ты впереди деревья?    

– Нет, не вижу.    

– И там ничего не чернеется?    

Я осмотрелся по сторонам. По-видимому, мы находились среди  равнины. Кругом было пусто; только ветер свистел в невидимых глазу кустах.    

– Ах, если б у меня были твои глаза! – грустно  произнес Виталис. – Я очень плохо вижу. Посмотри-ка еще туда.    

– Уверяю вас, там нет никаких деревьев.    

– Значит, мы не туда попали. Пройдем немного вперед и,  если не увидим деревьев, вернемся обратно. Возможно, я ошибся дорогой.    

Теперь, когда я понял, что мы, по всей вероятности  заблудились, я почувствовал сильную усталость. Виталис дернул меня за руку:    

– Ну, что ж ты?    

– Я не могу больше идти. – А я разве могу нести  тебя? Я держусь на ногах только потому, что если мы сядем, то уже больше не  встанем и замерзнем. Идем!    

Я поплелся за ним.    

– Есть на дороге глубокие колеи?    

– Никаких колей нет.    

– Надо вернуться обратно.    

Ветер, который прежде дул в спину, теперь подул нам в лицо с  такой силой, что я стал задыхаться. Мы не могли идти быстро, даже когда шли  вперед, но теперь, в обратном направлении, двигались еще медленнее.    

– Как только увидишь колеи, скажи мне, – произнес  Виталис. – Там еще должны быть кусты терновника.    

С четверть часа мы шли в обратном направлении. Наши шаги  гулко раздавались в ночной тьме. Хотя я сам с трудом передвигал ноги, мне  приходилось теперь тащить Виталиса. Вдруг маленькая красная звездочка  загорелась в темноте.    

– Свет! – обрадовался я, указывая на нее рукой.    

– Что нам до этого огонька! – воскликнул  Виталис. – Это горит лампа на столе у какого-нибудь бедного труженика. В  деревне ночью можно постучаться в любую дверь, но в окрестностях Парижа это  бесполезно. Нас никто не впустит. Идем!    

Мы прошли еще несколько минут, и я заметил впереди какие-то  темные очертания – по-видимому, кусты терновника. Дорога была изрыта глубокими  колеями.    

– Наконец-то терновник! А вот и колеи, –  обрадовался я.    

– Мы спасены. Каменоломня отсюда в пяти минутах ходьбы.  Посмотри хорошенько, тут должны быть деревья.    

Мне показалось, что я вижу какие-то темные очертания, и я  решил, что это деревья.    

– Куда ведут колеи?    

– Они идут прямо.    

– Вход в каменоломню находится слева. Мы прошли мимо,  не заметив его. В такой темноте очень легко ошибиться.    

И мы снова пошли обратно.    

– Ты видишь деревья?    

– Да, вижу, налево.    

– А колеи?    

– Их там нет.    

– Что я – ослеп, что ли? – сказал Виталис. –  Дай мне руку, и пойдем прямо на деревья.    

– Здесь высокая стена.    

– Не может быть!    

– Уверяю вас, здесь стена.    

Проверить, кто из нас был прав, было нетрудно Мы находились  от стены всего в нескольких шагах, и Виталис руками мог ощупать то, что я  считал стеной, а он – грудой камней.    

– Действительно, стена: камни уложены рядами, и я  чувствую известку. Но где же вход? Ищи колеи!    

Я прошел до конца стены, потом, вернувшись к Виталису,  продолжил свои поиски с другой стороны, но так же безрезультатно. Всюду –  сплошная стена, а на земле никаких следов, указывающих на вход.    

Положение было отчаянное. Очевидно, Виталис заблудился.    

– Надо ли искать дальше?    

– Нет! Совершенно ясно, что вход в каменоломню заделан.    

– Что же нам делать?    

– Не знаю… Умирать.    

– О нет!    

– Ты, конечно, не хочешь умирать: ты молод и Жизнь тебе  дорога. Тогда пойдем!    

– Куда же?    

– Вернемся в Париж. Дойдем до первого полицейского и  попросим его отвести нас в участок. Мне этого очень не хотелось, но я не могу  допустить, чтобы ты замерз. Идем же, Реми, идем, мой дорогой мальчик! Мужайся.    

И мы двинулись в обратный путь. Который был час? Полночь, а  может быть, и больше. Ветер не стих, а дул еще сильнее. Он поднимал снежную  пыль и хлестал ею прямо в лицо. Дома, мимо которых мы проходили, были заперты и  темны. Мне казалось, что если бы люди, спящие там под теплыми одеялами, знали,  как нам холодно они впустили бы нас к себе.    

Виталис задыхался и еле шел. Когда я его о чем-нибудь  спрашивал, он мне не отвечал, а жестом давал понять, что не в силах  разговаривать.    

Из пригорода мы снова попали в город и теперь шли между  стенами, на которых там и сям качались уличные фонари. Вдруг Виталис  остановился, и я понял, что он больше не в состоянии двигаться.    

– Разрешите, я постучусь в одну из дверей! –  попросил я его.    

– Не надо, нам не откроют. Здесь живут садовники и  огородники. Они не встанут ночью. Идем дальше. Пройдя несколько шагов, Виталис  снова остановился.    

– Надо немного передохнуть… Я больше не могу Мы  находились у какой-то калитки, которая вела в сад. За забором возвышалась  огромная куча навоза, покрытого соломой, как это часто бывает в садах  огородников. Ветер высушил верхний слой соломы и разметал ее по улице, у  забора.    

– Я сяду здесь, – с трудом проговорил  Виталис. – Вы же сами сказали, что если мы сядем, то замерзнем и уже  больше не встанем!    

Ничего не отвечая, Виталис знаком приказал мне набрать  соломы и скорее упал, чем сел на эту подстилку Зубы его стучали, все тело  дрожало.    

– Принеси еще соломы, а куча навоза будет защищать нас  от ветра.    

Когда я собрал в кучу всю солому, какую смог найти я уселся  на нее рядом с Виталисом. – Прижмись ко мне и положи на себя Капи, он будет  тебя согревать.    

Виталис, как опытный человек, прекрасно понимал, что при  таком холоде мы почти наверняка замерзнем, и решился сесть только потому, что  совершенно выбился из сил. Сознавал ли он свое тяжелое положение? Я так и не  узнал этого. Но в тот момент, когда я, накрывшись соломой, прижался к нему, он  наклонился и поцеловал меня. Это был его второй, и последний, поцелуй.    

В кровати даже небольшой холод мешает уснуть, но под  открытым небом сильный мороз охватывает оцепенением и нагоняет сон. Так произошло  с нами. Как только я прижался к Виталису, я тотчас же впал в забытье и глаза  мои закрылись. Я делал невероятные усилия, чтобы их открыть, и не мог; тогда я  ущипнул себя за руку. Хотя кожа была почти нечувствительна, я все же  почувствовал слабую боль. Ко мне вернулось сознание. Виталис сидел,  прислонившись спиной к калитке, прерывисто и тяжело дыша. Капи, свернувшись на  моей груди, сладко спал. Ветер дул по-прежнему и заносил нас обрывками соломы,  которые падали, как сухие листья слетевшие с дерева. На улицах – ни души. Около  нас и вдали – мертвая тишина.    

Мне сделалось жутко. Неопределенный страх и какая-то грусть  вызвали слезы на моих глазах. Мне казалось, что я должен здесь умереть. Мысль о  смерти перенесла меня в Шаванон. Бедная матушка Барберен! Я умру и никогда не  увижу ее, нашего домика и моего милого садика… Непонятным образом воображение  перенесло меня в этот садик. Весело блистало солнце, было жарко. Распускались  желтые нарциссы, дрозды пели в кустах, и на изгороди терновника матушка  Барберен вешала белье, которое она только что выстирала в ручье, журчавшем  среди камней. Затем внезапно я очутился на «Лебеде». Артур спал в своей  кроватке, но госпожа Миллиган не спала и, слушая завыванье ветра, думала о том,  где я нахожусь в этот мороз. Потом мои глаза снова закрылись, сердце замерло, и  я потерял сознание.    

 ГЛАВА XVIII. ЛИЗА    

     

Когда я пришел в себя, то увидел, что лежу в постели в  какой-то незнакомой мне комнате. Я огляделся по сторонам. Яркое пламя очага  освещало людей, стоявших возле моей кровати: мужчину в серой куртке и четверых  детей – двух мальчиков и двух девочек. Младшая девочка, лет пяти-шести, не  спускала с меня своих удивленных выразительных глаз. Я приподнялся. Ко мне  тотчас же подошли.    

– Виталис… – произнес я слабым голосом.    

– Он зовет своего отца, – сказала девочка,  по-видимому, старшая из детей.    

– Нет, это не отец, а мой хозяин. Где он? Где Капи?    

Если бы Виталис оказался моим отцом, мне побоялись бы сразу  сообщить о случившемся. Но, узнав, что он был только моим хозяином, они  рассказали мне следующее.    

Калитка, возле которой мы свалились, вела в сад к садовнику.  Около двух часов ночи садовник, собираясь ехать на рынок, открыл ее и увидел  каких-то лежавших под соломой людей. Он попросил их встать, чтобы дать проехать  тележке. В ответ послышался лай Капи, но ни один из нас не шевельнулся. Нас  пробовали растолкать, но мы не двигались. Тогда решили, что дело неладно.  Принесли фонарь и увидели, что Виталис мертв, а я чуть жив. Только благодаря  Капи, который лежал на моей груди и этим немного согревал меня, я не замерз  окончательно и еще дышал. Меня отнесли в дом садовника и положили в постель.  Шесть часов я не приходил в сознание. Затем кровообращение восстановилось, и я  очнулся. Несмотря на мое тяжелое состояние, я сразу понял весь ужас случившегося.  Виталис умер!    

Пока человек в серой куртке – это и был сам садовник –  рассказывал мне обо всем, маленькая девочка не спускала с меня глаз. Когда ее  отец сообщил, что Виталис умер, она поняла, каким ударом была для меня эта  новость. Быстро подбежав к отцу, она схватила его за руку, а другой рукой  указала на меня, издав при этом какой-то странный звук. Это были не слова, а  скорее нежный вздох, полный сострадания. Впрочем, жест ее был настолько  красноречив, что слова были излишни. Я почувствовал в ее взгляде большую  симпатию и, впервые после разлуки с Артуром, испытал неизъяснимое чувство  доверия и нежности, как в те времена, когда на меня ласково смотрела матушка  Барберен.    

– Что поделаешь, моя маленькая Лиза, – сказал  отец, наклоняясь к девочке, – необходимо было сказать ему правду! Все  равно это сделала бы полиция.    

Из его дальнейшего рассказа я узнал, что пришлось позвать  полицейских и те унесли Виталиса.    

– А где Капи? – спросил я садовника, когда тот  замолчал.    

– Капи?    

– Да, Капи, наша собака.    

– Не знаю, она исчезла.    

– Нет, она побежала за носилками, – заметил кто-то  из детей.    

Садовник и дети вышли в соседнюю комнату и оставили меня  одного. Я машинально встал. Моя арфа лежала в ногах постели. Я надел ремень на  плечо и тоже направился в соседнюю комнату. Нужно было уходить, но куда? Я  этого не знал, но чувствовал, что уходить надо. Прежде всего, живого или  мертвого, я должен был увидеть Виталиса.    

Лежа в постели, я ощущал только сильную ломоту и головную  боль, но когда я встал на ноги, то почувствовал такую слабость, что принужден  был ухватиться за стул. Передохнув минутку, я толкнул дверь и очутился перед  садовником и его детьми.    

Они сидели за столом возле очага, в котором ярко горел  огонь, и обедали. Запах супа напомнил мне о том, что я уже давно ничего не ел.  Мне стало нехорошо, и я пошатнулся.    

– Тебе плохо? – спросил садовник соболезнующим  тоном.    

Я ответил, что чувствую себя слабым и прошу разрешения  минуточку посидеть возле огня. Но я не столько нуждался в тепле, сколько в  пище. Запах супа, стук ложек, чавканье обедавших еще больше увеличивали мою  слабость.    

Если бы у меня хватило смелости, я бы попросил себе тарелку  супа. Но я скорее умер бы от голода, нежели признался в том, что мне хочется  есть. Маленькая девочка, которую отец называл Лизой, сидела напротив меня и,  вместо того чтобы есть, пристально смотрела на меня.    

Вдруг она встала из-за стола и, взяв свою тарелку с супом,  принесла ее мне. У меня не было сил говорить, и потому я хотел рукой отстранить  ее, но отец Лизы не дал мне этого сделать.    

– Кушай, мальчик! Если Лиза что-нибудь предлагает, она  это делает от всего сердца. Кушай, а если будет охота, ешь и вторую.    

Я в несколько секунд проглотил суп. Когда я положил ложку,  Лиза, стоявшая и упорно глядевшая на меня, тихонько вскрикнула, но на этот раз  это было похоже не на вздох, а на выражение удовольствия. Потом, взяв тарелку,  она протянула ее отцу, а когда тот налил ее до краев, снова передала ее мне с  такой нежностью и ободряющей улыбкой, что я, несмотря на свой голод, на  мгновение забыл о супе.    

Как и в первый раз, я быстро опустошил тарелку. Улыбка, с  которой дети смотрели на меня, сменилась откровенным смехом.    

– Да у тебя, оказывается, превосходный аппетит! –  заявил садовник.    

Я почувствовал, что краснею до корней волос. Боясь  показаться обжорой, я ответил ему, что вчера не обедал.    

– Но ты завтракал?    

– И не завтракал.    

– А твой хозяин?    

– Он также ничего не ел.    

– Значит, он умер не только от холода, но и от голода.    

Еда подкрепила меня. Я встал, собираясь уйти.    

– Куда ты идешь? – спросил меня садовник.    

– Я хочу увидеть еще раз Виталиса.    

– У тебя есть друзья в Париже?    

– Нет.    

– Земляки?    

– Тоже нет.    

– Где вы остановились?    

– Нигде. Мы только вчера пришли в Париж.    

– Что ты будешь делать?    

– Играть на арфе, петь песенки и этим зарабатывать на  хлеб.    

– Лучше вернись на родину, к своим родителям.    

– У меня нет родителей.    

– Ты сказал, что умерший старик тебе не отец.    

– Родного отца у меня нет, но Виталис был для меня  настоящим отцом.    

– А где твоя мать?    

– У меня нет матери.    

– Тогда у тебя есть родные: дядя, тетка, двоюродные  братья или сестры? Кто-нибудь же есть?    

– Никого нет.    

– Откуда же ты?    

– Хозяин нанял меня у мужа моей кормилицы. Вы были  очень добры ко мне, и я благодарю вас от всего сердца. В воскресенье я приду к  вам и сыграю на арфе. Дети могут потанцевать, если пожелают.    

С этими словами я направился к двери. Но едва я сделал  несколько шагов, как Лиза взяла меня за руку и, улыбаясь, показала на арфу.    

– Ты хочешь, чтобы я сыграл?    

Она кивнула головкой и весело захлопала в ладоши.    

– Ну что ж, – согласился отец, – сыграй ей  что-нибудь.    

Я взял арфу и, несмотря на то что на сердце у меня было  очень тяжело, начал играть тот красивый вальс, который исполнял довольно бегло.  Мне хотелось доставить удовольствие этой маленькой девочке с такими ласковыми  глазами.    

Вначале она только слушала, пристально глядя на меня, а  потом начала отбивать такт ножками. Затем, как бы подхваченная музыкой,  принялась кружиться по кухне. Она не умела танцевать и не делала обычных па, но  грациозно и весело кружилась в такт музыке.    

Сидя у камина, отец не сводил с нее глаз. Он казался  растроганным и хлопал в ладоши. Когда я окончил вальс и остановился, Лиза  подошла ко мне и очень мило сделала мне реверанс. Потом, постучав пальчиками по  арфе, она этим попросила меня сыграть еще.    

Тогда я начал играть и петь ту неаполитанскую песенку,  которой меня научил Виталис.    

При первых аккордах Лиза опять встала передо мной. Губы ее  шевелились, как будто она про себя повторяла слова. Когда я запел последний,  особенно грустный куплет, она отступила на несколько шагов и с плачем бросилась  к отцу.    

– Довольно, – сказал тот.    

Тогда я повесил арфу на плечо и направился к двери.    

– Куда ты собираешься идти? – снова спросил меня  садовник.    

– Сначала хочу увидеть Виталиса, а затем буду делать  то, чему он меня научил: играть на арфе и петь.    

– Так ты решил продолжать это занятие?    

– Ничего другого я не умею делать.    

– Тебя не пугают большие дороги?    

– У меня нет дома.    

– Неужели ночь, которую ты только что пережил, не  заставит тебя одуматься?    

– Мне бы, конечно, хотелось иметь свой теплый угол и  спать на кровати, но ничего не поделаешь.    

– Ну что ж, ты можешь иметь и то и другое. Оставайся у  нас. Конечно, тебе придется много трудиться: рано вставать, целый день работать  киркой, – одним словом, в поте лица зарабатывать кусок хлеба. Но зато тебе  не придется ночевать под открытым небом, рискуя умереть где-нибудь под забором.  А когда ты будешь есть свою похлебку, она покажется тебе особенно вкусной  потому, что ты сам ее заработал. Мне кажется, что ты хороший мальчик и мы  полюбим тебя как родного.    

Удивленный этим предложением, я не сразу понял, в чем дело.    

– Ну что же, решай, подходит это тебе? – спросил  садовник.    

Я находился в отчаянном положении. Только что умер человек,  с которым я прожил несколько лет и который относился ко мне как родной отец. Я лишился  и своего любимого друга – умного, доброго Капи. Предложение садовника принять  меня в свою семью утешило и ободрило меня. Значит, не все для меня потеряно я  могу начать новую жизнь.    

Меня очень привлекала возможность жить в семье: эти мальчики  станут моими братьями, хорошенькая малютка Лиза будет моей сестрой.    

В моих мечтах я не раз представлял себе, что нахожу  родителей, но я ни разу не подумал о том, что у меня могут быть братья и  сестры. И вот теперь я мог их иметь.    

Я быстро скинул с плеча ремень арфы.    

– Это достаточно красноречивый ответ, – улыбнулся  садовник. – Вижу, мое предложение тебе понравилось. Повесь арфу вот сюда,  на гвоздь, а в тот день, когда ты захочешь уйти от нас, ты ее снимешь. Только,  по примеру ласточек и соловьев, выбирай подходящее время года, чтобы пуститься  в путь.    

– Я уйду от вас только для того, чтобы разыскать  Виталиса.    

– Правильно, – согласился садовник.    

Дом, у калитки которого мы свалились, принадлежал садовнику  по фамилии Акен. В то время, когда я попал к нему, вся его семья состояла из  пяти человек: отца, двух сыновей – Алексиса и Бенжамена и двух дочерей –  Этьеннеты и самой младшей, Лизы.    

Лиза была немая, но немая не от рождения. Она потеряла дар  речи после какой-то болезни в возрасте четырех лет. Это несчастье не повлияло  на ее умственные способности; напротив, она была очень развита и не только все  понимала, но и могла хорошо объясняться жестами. В бедных семьях, да и вообще  во многих семьях, больной ребенок часто бывает заброшен и нелюбим. Но Лиза  благодаря своему мягкому и доброму характеру избежала этой участи. Братья  относились к ней так, что она не чувствовала своего несчастья, отец не мог на  нее наглядеться, старшая сестра ее обожала.    

Матери у них не было. Жена садовника умерла через год после  рождения Лизы, и с того дня старшая сестра Этьеннета заменила в семье мать. Она  не могла посещать школу: ей нужно было готовить пищу, чинить одежду отца и  братьев, нянчить маленькую Лизу. Несмотря на то что Этьеннета сама была еще  ребенком, ей приходилось работать целый день, вставать рано, чтобы приготовить  завтрак для отца, отправляющегося на рынок; ложиться поздно, позже всех, так  как после ужина надо было убрать посуду и постирать белье; летом в свободные  минуты она еще занималась поливкой цветов, а зимой вставала ночью и накрывала  посадки соломой, чтобы они не замерзли. Все эти заботы не оставляли Этьеннете  времени на то, чтобы играть и смеяться, как другие дети. В четырнадцать лет ее  кроткое, милое личико было уже задумчивым и печальным.    

Повесив арфу на указанное место, я начал рассказывать о том,  как мы, усталые и голодные, возвращались в Париж, не найдя приюта в каменоломне  Жантильи. Внезапно я услышал, что кто-то скребется в наружную дверь, а затем  раздался жалобный визг.    

– Капи! – воскликнул я.    

Лиза быстро подбежала к двери и открыла ее. Капи бросился ко  мне и, когда я взял его на руки, стал с радостным визгом лизать мне лицо. Он  весь дрожал.    

– А как же быть с Капи? – спросил я у Акена.    

– Капи останется с тобой.    

Капи, как бы поняв наши слова, соскочил на землю и поклонился,  прижав лапку к груди. Это сильно рассмешило всех детей, особенно Лизу, и чтобы  их позабавить, я хотел заставить Капи показать какой-нибудь из его фокусов. Но  Капи меня не послушался. Прыгнув мне на колени, он сперва начал ласкаться, а  затем потянул меня за рукав курточки.    

– Капи требует, чтобы я пошел с ним.    

– Он хочет отвести тебя к твоему хозяину. Полицейские,  которые унесли Виталиса, сказали, что им нужно расспросить меня и что они  придут днем, когда я отогреюсь и проснусь. Но мне не терпелось поскорее узнать  все о Виталисе. Быть может, он вовсе не умер, как предполагали?    

Видя мое беспокойство и угадывая его причину, Акен сам свел  меня в полицейский участок. Там ко мне обратились с вопросами, на которые я  стал отвечать только после того, как убедился, что Виталис умер. Относительно  себя я сказал, что родителей у меня нет и что Виталис нанял меня у мужа моей  кормилицы, заплатив ему какую-то сумму денег.    

– А что ты будешь делать теперь? – спросил меня  полицейский комиссар. Здесь вмешался Акен:    

– Я возьму его к себе в семью, если вы разрешите.    

Комиссар не только охотно дал садовнику это разрешение, но  еще и поблагодарил его за доброе дело.    

После этого полицейский комиссар предложил мне рассказать  все, что я знал о Виталисе. Мне это было довольно трудно – я ведь и сам почти  ничего не знал о его прошлом. Единственным фактом, поразившим меня в свое  время, было восхищение молодой дамы, вызванное пением Виталиса. Но тут мне  вспомнились угрозы Гарафоли, и я подумал, что не следует раскрывать тайну  Виталиса, если он сам скрывал ее при жизни.    

Но разве легко ребенку утаить что-нибудь от полицейского  комиссара? Эти люди так ловко умеют допрашивать! Через пять минут комиссар  заставил меня рассказать все, что я пытался скрыть.    

– Надо свести мальчика на улицу де-Лурсин, –  приказал он полицейскому. Вы подниметесь с ним наверх и подробно расспросите  Гарафоли.    

Мы пошли втроем: полицейский, Акен и я. Я сразу узнал дом и  легко нашел дверь на четвертом этаже. Маттиа там не оказалось – по всей  вероятности, он уже находился в больнице.    

Увидев полицейского и меня, Гарафоли испугался и побледнел,  но быстро успокоился, когда узнал, в чем дело.    

– Значит, бедный старик умер? – спросил он.    

– Вы его знали?    

– Очень хорошо.    

– Тогда расскажите все, что вы о нем знаете.    

– Его звали не Виталисом, а Карло Бальзани. Если бы вы  жили в Италии лет тридцать пять – сорок тому назад, одно это имя сказало бы вам  все. Карло Бальзани был знаменитым певцом и пользовался огромным успехом. Он  пел на всех европейских сценах: в Неаполе, в Риме, в Милане, в Венеции, во  Флоренции, в Лондоне и в Париже. В один несчастный день артист потерял голос и  не смог оставаться в театре. Однако надо было как-то жить. Он перепробовал  несколько профессий, но ему не везло. Постепенно опускаясь все ниже и ниже, он  сделался дрессировщиком собак. Он очень гордился своим прошлым и скорее умер  бы, чем допустил, чтобы люди узнали о том, что блестящий певец Карло Бальзани  превратился в нищего Виталиса.    

Вот какова была разгадка той тайны, которая так сильно  интересовала меня!    

Бедный Карло Бальзани – мой добрый, любимый, дорогой  Виталис!    

 ГЛАВА XIX. Я РАБОТАЮ  САДОВНИКОМ    

     

Виталиса должны были хоронить завтра утром, и садовник Акен  обещал взять меня на похороны. Но на следующий день, к моему большому  огорчению, я не мог подняться с постели. Ночью у меня началась сильная  лихорадка. Мне казалось, что у меня в груди огонь и что я так же болен, как  Душка после ночи, проведенной на дереве.    

За время моей болезни я понял и оценил всю доброту семьи  Акенов и в особенности самоотверженность Этьеннеты. Хотя бедные люди обычно не  приглашают врача, но я был так сильно болен, что для меня сделали исключение.  Врач нашел у меня воспаление легких и заявил, что меня надо отправить в  больницу.    

Однако садовник на это не согласился.    

– Раз мы взяли его в свою семью, – ответил  он, – то мы и обязаны выходить его.    

Несмотря на многочисленные дела и заботы по хозяйству,  Этьеннета ухаживала за мной с кротостью и уменьем настоящей сиделки, никогда не  проявляя нетерпения и ни о чем не забывая. Если ей надо было куда-нибудь  отлучиться, она оставляла вместо себя Лизу.    

Несколько ночей пришлось неотлучно дежурить возле меня, так  как мне было совсем плохо – я задыхался. Тогда мальчики по очереди сидели около  моей постели.    

Не скоро наступило выздоровление. Поправлялся я очень медленно,  и только весной мне разрешили наконец выходить из дому. В полдень, когда солнце  стояло высоко в небе, мы с Лизой выходили из дому и в сопровождении Капи шли  гулять на берег реки. Весной трава здесь густая и свежая, на ее изумрудном  ковре пестреют белые звездочки маргариток, а в распускающейся листве деревьев  порхают птички: дрозды, садовые славки, зяблики – и своим щебетаньем говорят о  том, что мы находимся в деревне, а не в городе.    

В этот год была прекрасная и теплая весна, по крайней мере,  такой она мне запомнилась.    

Но вот силы мои восстановились настолько, что я начал  работать в саду. Я с нетерпением ждал этой минуты, так как мне хотелось как  можно скорее отблагодарить Акенов за все, что они для меня сделали.    

В это время года на рынках Парижа обычно продают левкои, и  вся семья была занята их выращиванием. Наш сад был полон этими прелестными  цветами. Красные, белые, лиловые, всевозможных цветов и оттенков, они выглядели  очень красиво. Вечером, пока их не закрывали рамами, воздух был напоен чудесным  ароматом.    

Мне дали работу по моим силам: я должен был снимать утром  стеклянные рамы, а вечером, до наступления ночного холода, накрывать ими цветы.  Днем я должен был прикрывать цветы соломой, чтобы уберечь их от палящего  солнца. Это было не трудно и не тяжело, но отнимало много времени, потому что  приходилось передвигать несколько сотен рам дважды в день. Лиза в это время  наблюдала за лошадью, которая приводила в движение рычаг насоса, накачивавшего  необходимую для поливки воду. Один из братьев поливал цветы, а другой помогал  отцу. Так каждый был занят своим делом и не терял времени даром.    

Я знал, как тяжел труд крестьян в деревне, но я и понятия не  имел, с каким напряжением работают садовники в окрестностях Парижа. Они встают  до восхода солнца, ложатся поздно и работают целый день без отдыха, не щадя  себя.    

У садовника Акена я прошел хорошую школу. Когда я  окончательно выздоровел, то с удовольствием занялся разведением цветов. Я очень  гордился своей работой и своими достижениями. Я приносил пользу и доказывал это  на деле. А это лучшая награда за труды.    

Несмотря на то что я очень уставал от работы, я быстро  привык к новому, трудовому существованию, которое так мало походило на мою  прежнюю бродячую жизнь. Теперь мне приходилось с утра до вечера, не разгибаясь,  работать в саду. Все вокруг меня также усердно работали Разница была только в  том, что лейка у отца была тяжелее, чем у детей, и его рубаха больше намокала  от пота, чем наши. Но самое главное – эти люди относились ко мне, как родные, и  я не чувствовал себя больше одиноким. У меня была своя кровать, свое место за  столом, за которым мы все собирались. Если иногда я получал подзатыльники от  Алексиса или Бенжамена, то нисколько на это не сердился. Они также не  обижались, когда я им давал сдачи. Вечером, садясь за стол, мы чувствовали себя  друзьями и близкими.    

Но мы не только работали – у нас бывали часы отдыха и  развлечений, конечно, недолгие, но, может быть, именно потому особенно  приятные. В воскресные дни мы собирались в беседке, расположенной возле нашего  дома. Я снимал с гвоздя арфу, спокойно висевшую всю неделю, и дети принимались  танцевать. Никто из них, понятно, не учился танцам, но Алексис и Бенжамен  побывали однажды на свадьбе и видели, как танцуют кадриль, так что имели об  этом танце некоторое представление. Когда они уставали, то просили меня петь, и  моя неаполитанская песенка неизменно производила на Лизу огромное впечатление.    

Всегда, когда я пел последний куплет, глаза ее наполнялись  слезами. Тогда, чтобы развеселить ее, я показывал с Капи какой-нибудь смешной  фокус. Для него тоже эти воскресенья были большим праздником. Они напоминали  ему прошлое, и он готов был проделывать свои фокусы без конца. Играя, я всегда  вспоминал Виталиса и старался играть и петь так, как если бы он находился здесь  и слушал меня. Дорогой мой Виталис! Чем старше я становился, тем больше росло  во мне уважение к его памяти и тем лучше я понимал, как много он для меня  сделал.    

Так прошло два года. Акен часто брал меня с собой на рынок,  на Цветочную набережную, к различным садовникам и продавцам цветов, и я  постепенно знакомился с Парижем. Хотя Париж и не оказался тем городом из  мрамора и золота, каким он представлялся мне когда-то, я все же изменил свое  первоначальное мнение о нем. Я познакомился с его памятниками и достопримечательностями,  гулял вдоль красивых набережных и бульваров, побывал в Люксембургском саду, в  Тюильри и на Елисейских полях, увидел прекрасные статуи. Но мое образование не  ограничивалось только тем, что я видел во время прогулок или поездок по Парижу.    

Акен до того, как стал самостоятельным садовником, работал в  оранжерее Ботанического сада; там он встречался с людьми образованными и  знающими, и это знакомство пробудило в нем стремление к знаниям. В продолжение  многих лет он тратил свои сбережения на покупку книг, а немногие часы досуга –  на чтение. Когда он женился и у него появились дети, эти часы досуга стали  редкими. Приходилось думать о заработке, книги были заброшены и спрятаны в  шкаф. В долгие зимние вечера мы занимались чтением этих старых книг. Большей частью  это были книги по ботанике, но были также рассказы о путешествиях. Алексис и  Бенжамен не унаследовали от своего отца любви к чтению и засыпали на третьей  или четвертой странице. Что касается меня, то я читал очень много. Это чтение,  хотя и беспорядочное, принесло мне огромную пользу.    

Лиза читать не умела, но, видя, что я каждую свободную  минуту берусь за книжку, хотела знать, чем они меня привлекают. Сначала она  отнимала у меня книги, потому что книги мешали мне играть с ней. Но так как я  снова брался за чтение, она начала просить меня читать ей вслух. Много часов  провели мы с ней таким образом: я читал, а она сидела передо мной, не сводя с  меня глаз.    

– Ну, вот, – говорил не раз, смеясь, Акен, –  теперь я вижу, как я хорошо поступил, взяв тебя к себе. Лиза тебя позже  отблагодарит за все.    

«Позже» означало то время, когда Лиза начнет говорить. Врачи  не сомневались, что рано или поздно к Лизе вернется дар речи.    

Лиза хотела, чтобы я научил ее играть на арфе, и вскоре она,  подражая мне, начала перебирать струны своими маленькими пальчиками; но петь  она, конечно, не могла, и это очень сердило ее. Много раз я видел слезы на ее  глазах. Но она быстро утешалась, вытирала глаза и с покорной улыбкой давала мне  понять, что «позже» она тоже сможет петь.    

Принятый как родной сын в семью Акенов, я, возможно, остался  бы у них навсегда, если бы внезапная катастрофа еще раз не изменила мою жизнь.    

 ГЛАВА XX. РАЗОРЕННАЯ  СЕМЬЯ    

     

Я уже говорил, что весной Акен разводил левкои. Когда они  отцветали, их сменяли другие цветы, потому что у хорошего садовника ни одно  местечко в саду не должно пустовать. После левкоев Акен выращивал огромное  количество махровых астр, фуксий и олеандров, и наши парники были полны ими.  Чтобы цветы расцветали к определенному сроку, требуется особое уменье. Кроме  того, это стоит огромных трудов и забот.    

В начале августа наш сад был в превосходном состоянии. На  открытом воздухе зацветали махровые астры, а в парниках, прикрытых рамами,  распускались олеандры и фуксии. Пышные кусты были сверху донизу покрыты  бутонами.    

Все росло прекрасно, и Акен, потирая руки, радостно говорил:    

– У нас будет хорошая выручка.    

Мы немало потрудились в течение лета, не отдыхая даже по  праздникам. Теперь, когда все было готово, отцу захотелось нас побаловать. Он  решил в ближайшее воскресенье поехать всей семьей в Аркейль, к своему другу,  такому же садовнику, как он сам.    

В этот день мы собирались окончить работу часа в три или  четыре, а часам к пяти-шести быть в Аркейле. Затем, пообедав там, вернуться  обратно и пораньше лечь спать, чтобы с понедельника со свежими силами снова  приняться за работу.    

Мы все очень радовались предстоящей увеселительной прогулке.    

В четыре часа Акен запер ворота сада и весело крикнул:    

– В дорогу! Капи, вперед!    

Взяв за руку Лизу, я пустился бежать. Капи бросился вдогонку,  весело лая и прыгая вокруг нас. Он, вероятно, думал, что мы снова отправились в  путь по большим дорогам, чему он очень обрадовался.    

Мы все разоделись по-праздничному, и люди оборачивались,  чтобы посмотреть на нас. Не знаю, как выглядел я, но Лиза в голубом платьице,  соломенной шляпке и серых парусиновых башмачках была прелестна. Ее глаза и  личико выражали неподдельное оживление и радость.    

Время прошло незаметно, но к концу обеда кто-то из детей  заметил, что небо покрылось черными, зловещими тучами. Мы обедали на открытом  воздухе, под большим деревом, и сразу поняли, что надвигается гроза.    

– Ребята, надо возвращаться домой, – сказал Акен.  При этих словах все в один голос закричали: «Уже?» Лиза, конечно, ничего не  сказала, но протестовала жестами.    

– Может подняться ветер и опрокинуть рамы, –  продолжал отец. – Собирайтесь скорей!    

Мы не возражали: все отлично знали, какую ценность  представляют для садовника стеклянные рамы. Если ветер побьет стекла, Акен  будет разорен.    

– Я пойду быстрее вперед с Алексисом и Бенжаменом, –  сказал Акен. – Пусть Реми, Этьеннета и Лиза идут вслед за нами.    

Они поспешно удалились. Мы с Этьеннетой не могли идти скоро,  так как нам приходилось приноравливаться к шагам Лизы. Теперь нам было не до  смеха, мы не прыгали и не радовались.    

Гроза надвигалась, небо становилось все чернее, ветер  поднимал тучи пыли. Вдали гремел гром, и раскаты его все приближались.    

Успеем ли мы вернуться домой до грозы? Главное, успеют ли  дойти Акен с Бенжаменом и Алексисом? Мы рисковали только промокнуть, а им нужно  было вовремя убрать рамы, чтобы ветер не мог опрокинуть и разбить их.    

Гром гремел все чаще и чаще, стало совсем темно. Ветер рвал  облака, и с минуты на минуту мог начаться ливень. Вдруг среди раскатов грома мы  услышали какой-то страшный и непонятный шум.    

Это пошел град. Сначала падали отдельные крупинки, а затем  начался настоящий ливень. Нам пришлось спрятаться в подворотню. В одну минуту  улица стала белой, словно покрылась снегом. Град был величиной с голубиное  яйцо. Он падал с оглушающим грохотом, и к нему присоединялся звон разбитого  стекла. Вместе с градом с крыш летели на улицу куски толя, штукатурка и  разбитая черепица, которые выделялись темными пятнами на белом фоне.    

– Что будет с нашими рамами? – воскликнула  Этьеннета.    

– Быть может, отец успел прийти вовремя, – ответил  я.    

– Если даже они вернулись домой до того как пошел град,  все равно они не успели покрыть рамы соломой, и теперь, наверное, все  разбито, – продолжала она.    

– Но, говорят, град бывает местами.    

– Мы слишком близко от дома, чтобы можно было на это  надеяться. Если он с такой же силой обрушился на сад, то все погибло. Боже мой,  отец так рассчитывал на продажу цветов и ему так нужны сейчас деньги!    

Град продолжался недолго, всего несколько минут, и так же  внезапно прекратился, как начался. Облака неслись теперь по направлению к  Парижу, и мы решились наконец выйти из нашего убежища.    

Очень скоро мы подошли к дому. Ворота были открыты настежь,  мы побежали в сад.