1 2 3 4 5 6 7 8 9 
   
— You didn’t say what is your name?[38] — сказала Оля, присаживаясь рядом с ним на подлокотник кресла и дотрагиваясь до его плеча.
   
— Кржемилек! — ляпнул он, не зная ни одного венгерского имени.
   
Мартин метнул в его сторону безумный взгляд, но девушки не нашли в названном имени ничего странного.
   
— I will call you Milek, OK? — сказала Оля, обворожительно улыбаясь. — Milek, there are three boys here and only two girls. Do you want us to call a third girl here?[39]
   
На Раздолбая накатила волна парализующего страха. Представляя «интердевочек» падшими вульгарными созданиями, он заранее отвел себе в этом приключении роль стороннего наблюдателя и теперь глядел на симпатичную девушку, манившую своей доступностью, вспоминал волнительное прикосновение ее руки и понимал, что очень хочет быть не наблюдателем, а участником. Хочет, но боится до одури. Подобное чувство он испытывал, когда оказывался в бассейне, и желание научиться плавать сталкивалось со страхом прилюдно раздеться и показать свое неумение. Только водная гладь не влекла его так сильно, как глубокий вырез Олиного платья, а не уметь до девятнадцати лет плавать было не так стыдно, как оставаться девственником.
   
— I don’t know… I am in love… A have a girl in Hungary…[40] — забормотал Раздолбай, удивляясь, что совсем не чувствует никакой любви. Страх и желание разрывали его, и, чтобы вырваться из этой ловушки, он бросился к радиоле:
   
— Let’s dance![41]
   
Заводная песня «Арабески» о полуночном танцоре подхватила всех, и даже противник танцев Мартин стал неуклюже топтаться в центре комнаты, подпевая и расплескивая из бокала шампанское. Валера и Раздолбай скакали как бабуины, а Оля, войдя в раж, улеглась спиной на закрытую радиолу и, согнув ногу в колене, стала играть на ней, как на электрогитаре. Ее длинное платье задралось и обнажило обтянутое чулком бедро до того места, где за широкой черной резинкой белела кожа. Раздолбай впился глазами в это зрелище, и восторженные мысли: «Своя жизнь! Песец, как круто!» взрывались у него в голове фейерверком до самого конца песни. Мартин снова наполнил бокалы шампанским, смахнул один из них на пол и, подобрав отколовшуюся ножку, зашелся гомерическим хохотом:
   
— Len… Len… Leningrad glass factory! Look, now we are pouring Western champagne in Soviet glasses![42] — веселился он.
   
Валера и Раздолбай тоже захохотали, словно это была неистово смешная шутка, Оля с Геулой посмеялись за компанию, и все опять начали танцевать. Третья песня оказалась медленной, и девушки слились в парном танце. Раздолбай вспомнил, что на школьных дискотеках танцующих друг с другом девушек полагалось «разбить», и хотел уже пригласить Олю на танец, как вдруг Геула развернула ее спиной к себе и в одно движение расстегнула молнию на ее платье. Платье распалось на две половинки, оголяя плечи, и через мгновение упало на пол. Оля невозмутимо переступила через него, сделав два шага на своих высоких шпильках, и продолжила танцевать, оставшись в черных чулках, лифчике и каком-то поясе. Ошеломленный Раздолбай словно влетел лицом в стеклянную перегородку.
   
— I told you it would be like «Night dreams of Dallas», — засмеялся Мартин, хлопая его по плечу. — Intourist girls in Riga are the best![43]
   
Мартин подошел к Оле, взял ее за руку и беззастенчиво оторвал от Геулы.
   
— Let’s go.
   
— Where?
   
— To the sleeping room, where else?[44]
   
Оля со смехом высвободилась из его объятий и подошла к столу, чтобы допить свой бокал шампанского. Раздолбай замечал, что раздетые люди кажутся иногда ниже своего роста, но Оля, оставшись без платья, стала как будто выше. Допив шампанское, она подступила к Раздолбаю и игриво спросила:
   
— Are you sure you don’t need a company?[45]
   
— No, I am OK, — ответил он, изо всех сил заставляя себя смотреть ей в глаза.
   
— Are you absolutely sure? — еще раз спросила она и, вытянув указательный палец, три раза обвела острым кончиком длиннющего ногтя вокруг его сердца, словно хотела его вырезать. Сердце всколыхнулось и забилось таким мощным насосом, что в два удара согнало в низ живота всю кровь.
   
— I am… absolute… OK, — пролепетал Раздолбай, еле держась на ногах. Для головы крови теперь не хватало, и он почти терял сознание.
   
— As you wish.[46]
   
Оля взяла Мартина за руку и увлекла за собой в спальню. Валера тем временем сноровисто разложил диван и стал перегораживать гостиную ширмой-гармошкой. Последнее, что увидел Раздолбай, прежде чем раздвинутая шторка отсекла его, оставляя одного на половине комнаты, была Геула, снимающая через голову платье.
   
Раздолбай сел за опустевший стол и вылил в свой советский бокал остатки западного шампанского. Он чувствовал себя счастливым и несчастным одновременно. Счастливым, потому что последние два часа были самым вкусным куском в его жизни, и несчастным, потому что смелости у него хватило только на то, чтобы облизать этот кусок по краям. И теперь он черной завистью завидовал Валере и Мартину, которые наедались этой лакомой жизнью досыта, и судя по доносившимся из-за тонкой перегородки звукам, наедались жадно. Сколько угодно он мог убеждать себя, что любовь к Диане ценнее, чем сомнительная «company» из гостиничного бара, но обмануть подлинные желания не получалось — больше всего ему сейчас хотелось «компании», а если точнее, компании Оли, которую увел Мартин. Почему-то ему казалось, что он ей понравился, и думать об этом было приятнее, чем о цветах для Дианы. Что цветы? Нервотрепка, безнадежный жест, чтобы хоть как-то выразить свои чувства. Любовь ли это? Что в этой любви было приятного? Восхищение красотой, неутоленная жажда внимания, взгляды, полунамеки… Диана ни разу не прикоснулась к нему, ее глаза не горели, когда он шутил или что-то рассказывал. По степени удовольствия сегодняшний вечер в разы превосходил две недели его романтических воздыханий, а если бы он не боялся оказаться на месте Мартина… Раздолбай вспомнил прикосновение острого ногтя к своей груди, и его спина стала сама собой выгибаться, как подсушенный жарой ломтик сыра. Он ненавидел свою неопытность и корил себя, что не может преодолеть барьер, отделяющий его от самого желанного наслаждения. Если бы это был барьер брезгливости, как он ожидал вначале, или каких-нибудь принципов, он бы не злился, но он знал, что его удерживает только страх. Он мечтал преодолеть его и когда-нибудь так же смело, как Мартин, взять за руку полураздетую девушку и скомандовать: «Пошли в спальню».
   
Допив шампанское, Раздолбай послонялся по своей половине комнаты, выключил свет и лег на предоставленный ему короткий диванчик. Заснуть он не мог. Из-за тонкой перегородки доносились стоны и оханья, а перед закрытыми глазами мелькали отпечатавшиеся в памяти видения — разгоряченные лица, блестящие девичьи глаза, нога в черном чулке, переступающие через упавшее платье шпильки… Иногда Раздолбай проваливался в дрему, и тогда видения оживали, перенося его в круг танцующих девушек, горящие глаза которых были обращены к нему. Он ждал, когда они разденутся, но раньше этого просыпался от боли в затекшей шее, ворочался на своем коротком ложе и снова ненадолго задремывал… Проснувшись в очередной раз, он услышал, что Валера и Мартин ожесточенно спорят на немецком.
   
— Habe doch nein gesagt, dann ist es nein![47] — твердо сказал Валера, и на этом Раздолбай заснул окончательно.
   
Проснулся он от громких голосов друзей.
   
— …я все-таки не понимаю, почему ты отказался меняться? — возмущался Мартин. — Мы им все равно заплатили за ночь и могли иметь по две качественных самки за один прайс.
   
— Я не отношусь к телкам как к станку, даже если им заплатил.
   
— Прошу прощения за подробность, но платил им я.
   
— Я тебе верну.
   
— Дело не в деньгах, я вчера угощал. Просто, не дав мне Геулу, ты уменьшил мое возможное удовольствие наполовину. Дикое свинство с твоей стороны!
   
— Кржемилек проснулся, — заметил Валера пробуждение Раздолбая. — Как спалось, боец?
   
— Хреново, — прокряхтел Раздолбай, разминая одеревеневшую шею. — То шея затечет, то хуй встанет. Телки ушли?
   
— Нет, ждут тебя в ванной принимать вместе душ, — посмеялся Валера. — Натягивай штанищи и пошли на завтрак, а то через десять минут кончится.
   
После завтрака Мартин попросил Раздолбая съездить к Мише и передать ему посылку. Огромная корзина с фруктами и бутылкой шампанского должна была, по его убеждению, загладить вчерашний скандал. На вложенной в корзину открытке с видом вантового моста было написано: «Все, что мы видели от твоего дома, — это большой плюс. Все, что твой дом видел от нас, — это большой минус. Минус на плюс дает ноль, но мы хотим, чтобы остался плюс, и поэтому дико извиняемся!»
   
Посылку Раздолбай повез с радостью. Он сам хотел поехать к Мише, чтобы извиниться, и посылка виделась ему гарантией прощения на случай, если Миша все же обиделся. Сам бы он такой жест не придумал, а если бы и придумал, то не имел бы средств осуществить его. Забираясь в электричку с тяжеленной корзиной, он понял вдруг, чем его одновременно привлекал и раздражал Мартин. Раздолбай часто слышал выражение «уметь жить красиво», но никогда не понимал его смысла. Мартин это выражение олицетворял. Одолжить деньги на цветы для Дианы, заказать в гостинице шикарный номер, отправить малознакомому человеку корзину фруктов — все это было для него так же естественно, как для Раздолбая вставить в магнитофон кассету с тяжелым роком. Желая перенять это умение, Раздолбай тянулся к Мартину, а сознавая, насколько его собственные возможности ничтожны, раздражался и хотел, чтобы новый друг ударил лицом в грязь. Вчера он до последнего надеялся, что «грезы в Далласе» не состоятся и Мартин попадется на вранье. Вышло наоборот, и теперь следовало признать, что его рассказы о других похождениях тоже скорее всего были правдой. Например, Мартин говорил, что время от времени летал на выходные в Берлин, где номенклатурные знакомые из правильных органов провозили его в западную часть города «походить по магазинам и подышать свободным воздухом».
   
«Надо учиться у него так жить, — думал Раздолбай, снова и снова прокручивая в памяти вечеринку в апартаментах. — Берлина, конечно, мне не видать, и многого другого тоже, но хотя бы чуточку… Здорово, что мы познакомились!»
   
Радость Раздолбая по поводу знакомства с Мартином категорически не разделял Миша, и даже корзина с фруктами не изменила его отношения.
   
— Я их, конечно, извиняю, но плюса у нас не получится, так что пусть остается ноль, — сказал он, прочитав открытку. — За корзину спасибо, только отвези им ее обратно. Я не девушка, чтобы от этого растаять, и видеть их больше никогда не хочу. И тебе, кстати, не советую.
   
— Брось, Миш! — запротестовал Раздолбай, недовольный тем, что Миша считает себя вправе судить, с кем ему дружить, а с кем нет. — Повели себя по-свински, согласен, так извинились же!
   
— Дело не в свинстве. Если бы твой Мартин просто напился, покричал матом или подрался, я бы все понял — бывает. Но он странный. Даже не странный, а очень плохой и опасный.
   
— Что в нем такого опасного?
   
— Как тебе сказать… — Миша поколебался, думая стоит ли заводить разговор. — Чтобы объяснить, нам придется вернуться к вчерашней теме. Понимаешь, много людей хулят веру по незнанию: «А вот — попы дремучие, бабки, суеверия…» Они про это ничего не знают, и Библия для них — китайская грамота.
   
— Опять ты про это!
   
— Подожди, скажу. Так вот, многие хулят по незнанию, а он знает, причем знает очень хорошо, я вижу это. И хулит с ненавистью, провоцирует, понимает, на что давить. Это очень странно, я таких людей не встречал даже. Не дружил бы ты ним, ничего хорошего из этого не получится.
   
— Миш, прости, но ты, кажется, сгущаешь краски, — ответил Раздолбай, взвешивая на одной чаше весов Мартина и красивую жизнь, а на другой Мишины суеверия. — Я твое мнение уважаю, но как ты можешь всерьез ко всему этому относиться?
   
— К чему?
   
— Ну, к Библии к этой, к тому, что Мартин там что-то хулит. Я тоже считаю, что все это древний миф. По-твоему, я тоже опасный, будешь советовать не дружить со мной?
   
— Ты считаешь так по незнанию и не обливаешь помоями.
   
— Да ладно, что я про это не знаю?! — начал заводиться Раздолбай, чувствуя, что Миша садится на любимого конька и сейчас начнет занудствовать.
   
— Какой сейчас год?
   
— Тысяча девятьсот девяностый, что за вопрос?
   
— Тысяча девятьсот девяностый с какого момента?
   
— С нашей эры.
   
— А с чего началась наша эра?
   
— Миш, ты меня экзаменовать будешь? Я не помню, у меня с историей не очень. Сначала считали до нашей эры, потом стали считать с нашей, обнулили в какой-то момент.
   
— Странно, что ты не знаешь, но в учебниках этого, кажется, правда нет. Я тебе открою секрет — отсчет нашей эры идет со дня рождения Христа. Тебе не кажется, что из-за мифа не стали бы обнулять летоисчисление?
   
— Не кажется, — буркнул Раздолбай, переживая, что оказался перед Мишей таким невеждой. — Решили сделать это религией и поменяли эру.
   
— Кто решил?
   
— Ну, жрецы какие-нибудь, цари. Кто решал, во что людям верить надо.
   
— Христианство триста лет пытались искоренить. Римляне сохраняли завоеванным народам все их верования и ставили в Пантеон всех богов, какие тогда были. Только самых мирных христиан бросали почему-то ко львам. Не год, не десять лет — триста. Но чем больше их убивали, тем больше их становилось. Рим в конце концов стал христианским, и тогда поменяли календарь. Что это за миф, с которым триста лет не могла справиться самая великая империя мира и который победил ее? Может быть, это нечто большее?
   
— Не знаю… — смешался Раздолбай, поняв, что он в самом деле ничего не знает, а значит, спорить с более образованным Мишей бесполезно. — Я пытался это когда-то читать, но было смешно. Женщина из ребра, змей с яблоком… Миш, я не знаю, почему в это поверил Рим, может быть, потому, что науки не было, но ты же не хочешь, чтобы я сегодня всерьез принимал эту чушь?
   
— Хочешь, прогуляемся пешком до Майори? — предложил Миша. — Я вечером уезжаю, надо забронированный билет выкупить, заодно поболтаем. Я тебе расскажу, как вижу это.
   
— Ну, давай, — согласился Раздолбай, желая понять, почему умный человек верит сказкам.
   
— Ты, наверное, думаешь, как получилось, что я, современный человек, поверил в сказки? — прочитал Миша его мысли, когда они пошли вдоль длинного прямого шоссе. До Майори было несколько километров, и он начал разговор неспешно: — Я согласен, любой человек сегодня споткнется, читая про голос из горящего куста, преломление хлебов или воскрешение мертвых. Все это читается как древние мифы, и упоминания чудес, которые по идее должны вызывать восторг и укреплять веру, современных людей отталкивают.
   
— Ты сам в это веришь или нет?
   
— Давай не забегать вперед, я хочу тебе все последовательно рассказать. Думаю, многое в этих преданиях рождено людской фантазией и закрепилось, а какие-то чудеса вполне могли быть. Голос из горящего куста сегодня может устроить любая киностудия, а представь, как бы это восприняли древние люди.
   
— Тогда не было киностудий, и некому было это устраивать.
   
— А вот это как раз вопрос, было кому или не было! Тут надо понять, земное бытие — это все, что есть, или невидимый для нас высший мир существует в действительности. И это самый важный вопрос, потому что если кроме земной жизни ничего нет, то живи, как хочешь. А если есть, то надо быть дураком, чтобы не пытаться узнать, как в этот высший мир попасть, и не стремиться к этому. Согласен?
   
— Если там что-то есть, умрем — попадем. Сейчас-то зачем думать об этом?
   
— А кто тебе сказал, что если ты не будешь об этом думать сейчас, то потом тебя туда пустят?
   
— Ты мне про ад и рай говорить будешь?
   
— Нет. Все, что я сейчас скажу, — глупость и мои личные фантазии. Я тебе изложу некую модель, а потом мы эту модель отбросим как пустую фантастику, но она поможет нам двигаться в разговоре дальше. Готов?
   
— Ну, давай, Брэдбери.
   
— Сначала скажи, откуда, по-твоему, взялись люди?
   
— Произошли от обезьян, которые развились из более примитивных форм. Дарвин подробно писал про это, — ответил Раздолбай, довольный, что знает хотя бы фамилию Дарвина.
   
— Я не буду спорить, хотя идея, что жизнь зародилась сама собой, подобна идее, что если свалить в огромную коробку миллионы радиодеталей и долго трясти, то сам собой соберется радиоприемник. Но если признать, что для возникновения жизни нужна созидательная воля, то мы придем к существованию Бога сразу, а я все-таки хочу изложить свою модель. Допустим, материалисты правы и жизнь на земле развилась сама по себе. Но тогда логично предположить, что таким же образом она могла сама собой развиться еще на какой-то планете, верно?
   
— Могла в принципе. В инопланетян, кстати, я верю скорее, чем в Бога.
   
— Отлично! Представь, что эти инопланетяне обогнали нас в развитии на сто тысяч лет. Они колонизируют другие планеты, создают новые миры. У них нет агрессии, они испытывают друг к другу чувство братской любви, ими движет желание созидания и творчества. У них нет смерти, потому что каждая личность с момента рождения подключена к специальному компьютеру, который записывает чувства, мысли и опыт, чтобы в случае гибели можно было перенести эту личность в запасное тело.
   
— Ну, это совсем фантастика!
   
— Ты имел дело с компьютерами?
   
— В школе набивал что-то на «Бейсике».
   
— Но ты знаешь, что можно записать на дискету информацию в тысячу страниц и перенести с одного компьютера на другой. Теперь представь, что два компьютера в разных местах соединены по радио и с одного на другой можно отправить огромный объем информации напрямую, безо всяких дисков.
   
— Все исказится после такой передачи.
   
— Но мы же про инопланетян говорим, предположим, они могут. А теперь представь, что радиосвязь соединяет не два компьютера, а суперкомпьютер инопланетян и твой мозг. Ведь личность — это просто информация. Знания, впечатления, опыт — по сути, это записанные в памяти байты. Если бы некий сканирующий луч постоянно считывал эту информацию и отправлял ее на суперкомпьютер…
   
— Хорошо, я понял. Допустим, у высшей цивилизации такое возможно.
   
— А теперь представь, что эта цивилизация находит нашу планету несколько тысяч лет назад. Они видят нашу неразвитость, страдания, войны, жалеют нас и думают — что, если мы дадим этим бедолагам шанс на лучшую жизнь? Они запросто могут наводить на людей сканирующие лучи, копировать их личности на компьютер, а после смерти переселять в новые тела на специально приготовленной планете. Одна проблема — достойных личностей почти нет! Все живут тщеславием, жаждой власти, злобой, плотскими удовольствиями. Если переселять всех как есть, то специально приготовленная планета станет второй Землей. И тогда инопланетяне дают землянам закон, чтобы переселять лишь тех, кто будет исполнять его.
   
— Клонишь к тому, что Бог — это инопланетяне?
   
— Нет, я же сказал, что это модель, которую мы отбросим, просто дослушай. Проходит время, и выясняется, что люди соблюдают закон плохо. Их животное начало берет верх, духовного развития не происходит, приготовленная планета почти не заселяется. Тогда на землю отправляют посланника, внедрив в тело верной закону земной девы эмбрион представителя своей расы. Посланник приносит новые заповеди и специальный обряд — крещение. Теперь к сканирующему лучу подключают лишь тех, кто проходит этот обряд. Личность подключенного человека сохраняется на компьютере высшей цивилизации для будущей жизни, а связь с мозгом делается двухсторонней, чтобы человек слышал в себе «голос бога» и мог нравственно развиваться. Каждый, кто прилагает усилия к этому развитию и соблюдает заповеди, переносится после смерти в новое нестареющее тело на райской планете. Все, что я сейчас наплел, — полная ересь, но скажи, разве такая модель не возможна в теории?
   
— Очень фантастично, но если допустить существование доброй развитой цивилизации, то возможно вполне, — признал Раздолбай.
   
— Если земная жизнь, как ты говоришь, возникла сама по себе, то зарождению другой цивилизации на сто тысяч лет раньше ничто не противоречит — звезд и планет множество. Представь и такой вариант: жизнь миллионы лет назад зародилась на другой планете, развилась в цивилизацию, а на земле была создана этими инопланетянами искусственно. Представь, что инопланетяне сотворили землян незнающими зла. Сразу подключили их к своему сканирующему лучу и компьютеру, сделав бессмертными. Но один из инопланетных ученых возмутился — как так, мы тысячи лет развивались, чтобы побороть свою злобу и победить смерть, а эти людишки получат все хорошее на халяву? Нет уж, пусть проходят наш путь! И вот этот ученый тайком приводит земную женщину к терминалу компьютера и говорит ей: «Ваш разум не полноценен, вы не можете свободно выбирать между злом и добром, как мы. Загрузи эту программу, и сканирующий луч, подключенный к вашему мозгу, полностью уравняет вас с нами». Женщина соглашается, и первые люди, не имея тысячелетнего опыта проб и ошибок, скатываются к злу, раздавленные свалившейся на них свободой выбора. Эксперимент испорчен, ученого наказывают изгнанием, а людей отключают от компьютера, сделав смертными, и оставляют жить на земле без попечения. И только через много лет руководитель эксперимента, сжалившись над своим творением, отправляет к людям посланника, который возвращает им сканирующий луч в обряде крещения. Такая модель имеет право на существование? Если допустить, что высокоразвитая цивилизация существует.
   
— Имеет, но ты ведь придумал это, и мы знаем, что никакой высокоразвитой цивилизации нет.
   
— Почему ты уверен, что ее нет?
   
— Потому что никто никогда этих инопланетян не видел.
   
— Тысячи лет до изобретения микроскопа никто не видел микробов. Их тоже не было?
   
— Хорошо, — нехотя согласился Раздолбай, жалея, что у него нет знаний Мартина, которые помогли бы разгромить Мишу. — Сканирующий луч, копирование личности… Если бы я увидел такой фантастический фильм, то не сказал бы, что это чушь, но в реальности все не так, и ты знаешь это.
   
— Конечно, не так. Но представь, что тебе нужно донести эту фантастику людям, живущим в тринадцатом веке до нашей эры, когда писался Ветхий Завет. Какой компьютер, какая загрузка программы? Ничего более сложного, чем яблоко и змей люди не могли понять! И две тысячи лет назад никто не понял бы Иисуса, начни он объяснять, что обряд крещения подключает человека к сканирующему лучу, который копирует личность в какой-то там компьютер. Повторяю, все эти фантазии — полная ересь! Я просто хочу показать, что модель, изложенная в понятных тебе терминах, непостижима для людей древности. А реальность намного сложнее этой модели, и если бы всеведущий ангел открыл нам сейчас тайны мироздания, то мы поняли бы не больше, чем ветхозаветные люди про сканирующий луч и компьютеры. Я думаю, что никаких инопланетян нет, и земная жизнь — это предусмотренный создателем бытия гумус. Человек рождается здесь, как семечко, чтобы вырастить из себя духовное существо, предназначенное для жизни в нематериальном мире, а вырастит он его или так и сгинет здесь, зависит от его свободной воли. Этот нематериальный мир нам дано почувствовать, но понять так же невозможно, как древним людям физику. Попробуй, например, постичь вечность. Что это такое — бесконечно долгое время или его отсутствие? Сказочность Библии меня не смущает. Там описано, что человек обрел свободу выбора между добром и злом, склонился к злу и доступ к вечной жизни оказался для него закрыт. Так ли важно, как именно это случилось — из-за фрукта, компьютерной программы или другой какой-то непостижимой вещи? Наука все равно не может проникнуть в нематериальный мир и описать его, так пусть он остается описанным сказочными понятиями. Надо понимать содержание, а не спотыкаться об форму.
   
— С чего ты взял, что этот нематериальный мир вообще существует? Если о нем говорится только в книге, которую ты сам называешь сказочной, а других подтверждений нет, почему не признать это выдумкой?
   
— Потому что других подтверждений как раз много. И я не могу признать это выдумкой, потому что сам эти подтверждения получал. Рассказать, как я вообще оказался в церкви?
   
— Да, меня это больше всего удивляет.
   
— У меня папа много гастролирует, ты знаешь. Все мое детство они с мамой постоянно уезжали куда-то, и я оставался с бабушкой. Бабушкина квартира у нас в том же доме на три этажа ниже. Я перебирался туда, а дома у мамы с папой обычно никого не было. И вот, когда мне было семь лет и они в очередной раз уехали, у нас с бабушкой сломался телевизор. А тогда показывали первый раз «Мушкетеров», мы хотели посмотреть и пошли наверх к родителям. В гостиной там стоит рояль, папа дома занимается, поэтому сразу во время ремонта сделал мощную звукоизоляцию. Телевизор можно включить на полную громкость, а в прихожей уже совсем ничего не слышно. И вот представь, смотрим мы телевизор, па-ра-па-ра-порадуемся, вдруг дверь в комнату открывается, и на пороге стоит мужик. За его спиной еще двое. Немая сцена — мы не понимаем, кто они, а они явно не ожидали увидеть нас. Но лица у них, как сказать… Сразу ясно, что не чай пить пришли.
   
— Воры?
   
— Да. Мы поняли это потом, когда увидели, что замок взломан. А сначала не понятно было. Бабушка растерялась, спрашивает: «Вы к кому?» А мужик, который зашел первым, достает в ответ охотничий нож и направляется к нам. Молча и так целенаправленно, словно решил зарезать курицу. От него до нас шагов семь — две секунды. Я тогда впервые понял, что такое — остановилось время. Мне казалось, он к нам плывет, как в замедленной съемке. А у папы над роялем висит большая икона Богоматери — ему в Греции подарили. И вот бабушка хватает меня в охапку, падает перед этой иконой, крестится и кричит: «Матерь Божья, заступись, спаси, сохрани, помилуй!» Все, что успела сказать. Я эти слова до сих пор помню, столько в них было ужаса и мольбы. Нож остановился в сантиметрах от нас, словно мужик на что-то наткнулся. Постоял секунду, развернулся, сказал «уходим», и все — вышли, словно их не было.
   
Когда Миша рассказывал эту историю, его слега трясло от волнения, и хотя это волнение передавалось Раздолбаю, он не спешил соглашаться, что чудесное спасение было вмешательством высших сил.
   
— Хочешь сказать, это чудо? Может, он в последний момент пожалел вас.
   
— Нет, само по себе это ничего не доказывает. Были случаи, особенно в революцию, когда люди молились, закрывались иконой, а их вместе с иконой топором рубили. Но я после этого задумался, что это вообще могло значить, стал задавать бабушке вопросы. Бабушка, чтоб ты понимал, не дремучая старуха, а профессор военной медицины. Она ничего не ответила. Отвезла меня в деревню к священнику, которого знала с войны, и вот с ним мы поговорили.
   
— Ну и, конечно, он заманил тебя в церковь. Тебе семь лет было, а они всю жизнь учатся людей дурить.
   
— Никто меня никуда не заманивал, просто пообщались. Я ему наш случай рассказал, он мне рассказал с войны много случаев. Он работал хирургом в полевом госпитале, через это стал верующим, потом священником. Как так, говорит, попадает снаряд в окоп, всех в фарш, а один с легкой контузией? И именно у этого одного в кармане молитва «Живый в помощи вышнего» на листочке.
   
— Совпадение.
   
— Один раз — совпадение, два раза — совпадение, а таких и других подобных случаев тысячи. Чем больше узнаешь о них, тем больше убеждаешься, что Бог есть, но сомнения все равно мешают. Я с этим священником общался несколько лет, а покреститься решил всего два года назад, после того как произошел еще один случай.
   
— Опять воры чуть не зарезали?
   
— Нет, я выступал в конкурсе, результаты которого были заранее известны. Я не входил даже в призеры и играл для «массовки». А главным призом был год владения скрипкой Гварнери, о которой я даже мечтать не мог. Сам не знаю, как получилось, но в какой-то момент я про себя сказал: «Господи, вот бы мне этот инструмент!»
   
— И жюри пересмотрело результаты, чтобы наградить тебя?
   
— Нет, скрипку получила японка, родители которой были спонсорами.
   
— В чем тогда случай?
   
— Помнишь, я говорил, что общение с Богом — это двусторонняя связь. Ты слышишь в себе его голос, который похож на твои собственные мысли, только слышны они как бы со стороны. Так вот, когда я подумал: «Господи, вот бы мне этот инструмент!», то в следующую секунду я услышал внутри: «Дано будет!»
   
— Просто тебе так сильно ее хотелось.
   
— Хотеть и чувствовать «дано будет» — не одно и то же. Мне, например, очень понравилось снимать кино, и я хотел бы снять настоящий фильм, но я чувствую, что этого не произойдет. А скрипка была для меня недостижима, как Луна, но я почему-то слышал: «Дано будет» и не мог эту мысль прогнать. А потом я случайно познакомился с той японкой, и это была моя первая серьезная любовь, первая и единственная девушка. Мы хотели пожениться, но все расстроилось, потому что ее родители были против. Мы остались друзьями, она помогает мне с концертами, и ту скрипку по ее просьбе позже передали мне. Я с ней сейчас выступаю.
   
— Жиголо! — рассмеялся Раздолбай. — Отобрал скрипку у бывшей девушки.
   
— Это скрипка фонда «Сони». Ее каждый год дают новому владельцу, так что у девушки забрали бы все равно, как и у меня со временем заберут. Важно другое — этот голос, шепнувший внутри «дано будет», убедил меня покреститься.
   
— У тебя не вера получается, а какая-то сделка, — скривился Раздолбай. — Дали скрипку — значит, Бог есть. Что теперь, будешь «Мерседес» просить?
   
— Ты не понял. Я покрестился не из-за скрипки, а потому что голос, которому я, получив скрипку, стал доверять, советовал это сделать. Бог часто делает чудесные подарки, чтобы человек склонился к вере, но суть общения с ним не в просьбах, а в том, чтобы изменять себя. Богопричастность — это двухсторонняя связь. Ты все время слышишь в себе — вот здесь ты поступил неправильно, вот это в тебе плохо, вот так больше не делай… Я еще один пример приведу, хотя не знаю…
   
Миша помялся, преодолевая внутренний барьер, и наконец решился:
   
— Ладно, раз уж мы откровенничаем, скажу. Помнишь, Мартин спрашивал про малакию?
   
— Про что?
   
— Ну… про это… — Миша сделал кистью руки возвратно-поступательный жест.
   
— А-а, мы — онанисты, народ плечистый! — засмеялся Раздолбай, хлопая его по плечу.
   
— Можно подумать, сам никогда этого не делал.
   
— Ну, делал иногда… Когда телки долго не было.
   
Вранье будто проступило у Раздолбая на лбу, и он стал торопливо оправдываться:
   
— А что в этом такого? В «СПИД-Инфо» пишут, что это полезно даже!
   
— Я тоже думал, что ничего позорного в этом нет. И сейчас так думаю — обычная разрядка. Но вот интересно, после крещения у меня было потрясающее чувство. Ощущение, что тебя очень-очень любят. Как в детстве, когда тебя прижимает мама и ты знаешь, что ты — самый любимый. Голос Бога внутри слышался так отчетливо — казалось, можно спрашивать о своем будущем, просить, о чем хочется. Было чувство абсолютной защищенности, чистоты, счастья. С каждым днем после крещения эти ощущения слабели, но сохранялись. А потом я решил… разрядиться, и в один миг все рухнуло. Счастье ушло, возникла досада, как бывает, когда зальешь новые брюки соусом, голос отдалился…
   
— Ты просто внушил себе чувство вины.
   
— Нет, потому что виноватым я себя не считал. До сих пор думаю, что это физиологическая потребность, от которой организму никакого вреда. Только Бог, как выяснилось, полагает иначе и отдаляет от себя за это, ослабляя чувство богопричастности. К счастью, после исповеди и причастия все восстанавливается.
   
— После чего?!
   
— Не знаешь, что такое исповедь?
   
— Ты что, идешь в кабинку и говоришь там священнику, простите, я…
   
Раздолбай повторил возвратно-поступательный жест, который делал Миша.
   
— Примерно так, только кабинок в православной церкви нет. Кабинки у католиков.
   
«Бедный, зомбированный чувак — не может даже подрочить спокойно!» — ужаснулся про себя Раздолбай, но вслух сказал:
   
— Миш, я многое могу понять, но это перебор явный. Если у тебя это вызывает досаду, не делай этого. При чем тут священник?
   
— При том, что полнота богопричастности не вернется без его разрешительной молитвы.
   
Миша говорил еще что-то про энергию, которая дается священнику в рукоположении, снова вспоминал «сканирующий луч» и объяснял, что молитва священника стирает все нехорошее в «базе данных», — Раздолбай ничего больше не слушал. Миша стал ему понятен, и он пропускал его слова мимо ушей, как детскую чушь.
   
«Талантливый скрипач, хороший парень, но двинулся на Библии, — думал Раздолбай, поддакивая невпопад. — Я бы тоже, наверное, двинулся, если бы меня пытались зарезать, но есть все-таки пределы двинутости. Фантазировать, как устроен мир, и пытаться толковать Библию — это даже круто. Но сообщать какому-то попу, что ты дрочер — клиника!»
   
— …поэтому держусь, сколько могу, стараюсь к этому больше не возвращаться, — продолжал Миша, не замечая, что Раздолбай кивает, глядя сквозь него. — Когда срываюсь, хочу скорее попасть на исповедь. Я знаю, что со стороны это дико, но приходится выбирать — минутное удовольствие или радость богопричастности. Сам факт, что такой выбор существует, для меня уже доказательство Бога.
   
— Какой Бог? Ты себя просто настроил так, — ответил Раздолбай, поймав нить разговора.
   
— Я себя настраивал, что в этом нет ничего плохого. Это не мой настрой, не мной установленный выбор.
   
— Долго воздерживаться вредно, знаешь об этом?
   
— Зачем долго? Женюсь, и все будет нормально.
   
Эта дикость стала последней каплей в чаше терпимости к чужим взглядам, и Раздолбай решил выказать все, что думает о Мишиной «вере».
   
— Миша, я к тебе очень хорошо отношусь, и все, что ты рассказал, было интересно, — заговорил он, стараясь не раздражаться. — Если честно, я думаю, вся твоя «богопричастность» — навязчивая привычка. Я так в третьем классе счастливые номера на машинах высматривал. «Двадцать три — тридцать два — мое счастье!» Если раз в день такой номер не находил, боялся, что может плохое случиться — двойку получу или заболею. Забыл про это на каникулах, потому что в пионерлагере машин не было. Меня тоже в детстве крестили, и никаких прекрасных чувств я не помню. Мокро было, холодно и неприятно. Никакого «голоса» в себе я не слышал.
   
«А кто вчера говорил тебе, что Мартин и Валера не правы?» — мелькнула мысль, но Раздолбай не обратил на нее внимания.
   
— Может быть, ты привык игнорировать этот голос, и он умолк? — предположил Миша.
   
— Ничего я не игнорирую. Я тоже иногда сам с собой спорю, но это борются мои мысли и нет там никакого «голоса свыше». Ты говоришь: «Женюсь, все нормально будет». Жениться надо не потому, прости, что дрочить нельзя и терпеть не получается. Люди в тридцать лет женятся, в тридцать пять, пока нагуляются и дозреют. А если ты до тридцати своего человека не встретишь, так и будешь мучиться?
   
— Я не думаю, что до тридцати лет ждать придется. Мне кажется, я своего человека очень скоро встречу.
   
— А если нет?
   
— Внутренний голос говорит, что это произойдет очень скоро.
   
— Да мало ли что он говорит вообще?!
   
— Жалко, что ты меня совсем не понял.
   
Раздолбай заметил, что голос Миши похолодел, и испугался, как бы его резкие замечания их не поссорили.
   
— Извини, если наговорил лишнего, может быть, я не прав, — примирительно сказал он и добавил, чтобы вернуть Мишино расположение: — Знаешь, если у тебя есть Библия, я бы взял почитать. Я давно ее листал, вдруг после нашего разговора увижу там что-то новое.
   
— На даче есть, напомни, когда вернемся, — ответил Миша и так глубоко задумался о чем-то своем, что последние минуты до Майори они шли совершенно молча.
   
Обратно ехали на электричке. Красные стволы сосен, облитые солнечным золотом, мелькали за вагонными окнами и настраивали непринужденно вспоминать приятные моменты отдыха. К теме религии Миша больше не возвращался, и когда на даче он достал из тумбочки большую черную книгу, Раздолбай даже не понял, что он ему дает.
   
— Держи, ты просил почитать. Не потеряй ни в коем случае, это очень ценное издание к тысячелетию крещения.
   
— А-а, ну да… Спасибо! — сообразил Раздолбай.
   
— Корзину забери, не забудь. Скажи Мартину, что я оценил номенклатурный жест, но еду сегодня в Москву, и у нас много сумок. Кстати, ты ведь тоже сегодня едешь. Мы не на одном поезде?
   
— Я поменял на завтра. Признание-то вчера сорвалось.
   
Раздолбай многозначительно подмигнул.
   
— Ах, ты! Все-таки решил дожать. Ну, давай, удачи. Расскажешь потом в Москве. Телефонами обменялись, не пропадай. Рад был с тобой познакомиться.
   
Миша крепко пожал Раздолбаю руку, как бы заверяя его в будущей дружбе, и на этом они расстались.
   
«Самое потрясающее лето в жизни! — думал Раздолбай, снова любуясь мелькающими за окном электрички соснами. — Влюбился, нашел новых друзей, кайфовал от „своей жизни“!»
   
Воспоминание о вчерашнем приключении полоснуло по сердцу сладкой бритвой. Раздолбай потасовал в памяти поблекшие видения черных чулок и шпилек, а потом решил скоротать остаток пути до Риги за чтением Библии. «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова…» — перечисление древних мужских имен, которые смешно сочетались со словом «родил», показалось ему неинтересным, и он открыл книгу на середине. «Просите, и дано будет вам, ищите и найдете, стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят», — прочитал он и вспомнил рассказ Миши о скрипке. «Вот так все просто! — недоверчиво усмехнулся он. — Попрошу сейчас „Мерседес“, и появится? Хотя зачем „Мерседес“, если у меня даже прав нет… Что бы я на самом деле хотел?»
   
— Диану, — тут же ответил он сам себе.
   
— Что именно ты от нее хочешь?
   
Не заметив, что он задал этот вопрос во втором лице, Раздолбай начал оформлять свое желание.
   
— Что я хочу от нее, в самом деле? Чтобы в ответ на завтрашнее признание она сказала, что я тоже ей нравлюсь. Чтобы радовалась моим приездам. Чтобы следующим летом я провожал ее до дачи вместо Андрея. Все это, но этого недостаточно, что-то еще…
   
Видения черных чулок и шпилек наложились на чувство влюбленности, и то, о чем еще вчера он не решался даже фантазировать, стало единственным по-настоящему сильным желанием.
   
— Я хочу, чтобы Диана стала моей первой девушкой! Хочу, чтобы у меня с ней произошло то, что делали вчера в номере Валера и Мартин! Хочу, чтобы у меня все было так, как у них вчера в гостинице, только по настоящей любви! — горячо пожелал Раздолбай и отправил свое желание в пространство.
   
«Теперь надо, как Миша, услышать в себе „дано будет“ и верить, что все сбудется», — подумал он, но услышал в себе другое.
   
— Не нужна тебе Диана, — эхом разнеслась в сознании мысль. — Не нужна, не нужна, не нужна…
   
— Как это, не нужна?! — запротестовал Раздолбай, не понимая, как можно было настраивать себя на одно, а подумать другое. — Еще как нужна! Я люблю ее!
   
— Не нужна, не нужна, не нужна!
   
— Ерунда какая-то! — разозлился он. — Как может возникать мысль, что она не нужна, если я больше всего хочу этого? Действительно, такое ощущение, что сознание раздвоилось… Знаешь что, «второй голос», заткнись-ка ты, потому что ты — никакой не «Бог», а мой собственный страх. Я хочу ее, одновременно боюсь этого, и возникает такая мысль. Заткнись, понял! Дано будет, ну!
   
Сознание перестало раздваиваться. Мысль, что Диана не нужна, больше не появлялась, но и мысль «дано будет» не возникала, как ни пытался вызвать ее в себе Раздолбай. Оставались только желание, страх неудачи и полная неизвестность. «Свихнуться можно, если такие разговоры вести с собой, — подумал он. — Миша вот уже и свихнулся. Опасно с этим играть, можно до настоящих голосов допрыгаться — думать одно, слышать в себе другое. Пошли они, эти мракобесы!»
   
Раздолбай захлопнул Библию и засунул ее в корзину между бутылкой шампанского и толстой связкой бананов. Если бы Миша не предупредил, что книгу надо вернуть, он оставил бы ее в электричке, и теперь думал, как спрятать ее в гостинице, чтобы ни в коем случае не попасться с ней на глаза Мартину.
  
  
   
    
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   
   
Сначала Раздолбай хотел спрятать Библию в шкафчик пожарного шланга, как поступал с сигаретами, чтобы родители не обнаружили их в кармане куртки, но ценность книги и данное Мише обещание не потерять ее предполагали более бережное обращение, чем с пачкой «Родопи». Побродив по коридорам гостиницы в тщетных поисках надежного тайника, Раздолбай в конце концов завернул книгу в газету и отдал ее на хранение администратору.
   
— Другу сюрприз на день рождения купил, не хочу, чтобы нашел раньше времени, — пояснил он.
   
Избавившись от компромата, Раздолбай подхватил фруктовую корзину, которая здорово надоела ему за весь день, и поднялся на свой этаж. Мартина он увидел, как только раздвинулись двери лифта, — выйдя в коридор в одних трусах и растянутой майке, тот оскорблено кричал в спину горничной:
   
— Принесите жалобную книгу, а остальное не ваше собачье дело!
   
— Что случилось? — удивился Раздолбай.
   
— Зашла некстати и много хамить стала. Люмпен совковый распустился вконец — вместо того чтобы делать уборку, начинает учить жизни. В любой цивилизованной стране за это выставили бы вон, а я даже жалобную книгу получить не могу. Скрипач пренебрег презентом? Очень кстати!
   
Мартин взял из фруктовой корзины персик и, откусив от него половину, вернулся в номер. Раздолбай вошел следом и в первую секунду подумал, что они ошиблись дверью. Номер выглядел так, словно в нем проводили ремонт. Пол, мебель и местами даже оконные стекла сплошь покрывал тонкий слой белой пудры. Этой же пудрой была осыпана брошенная на кресло одежда Мартина. Стеклянный столик был разбит вдребезги, и его осколки валялись на полу вперемешку с окурками и пеплом из расколотой пепельницы.
   
— Что… Что здесь случилось? — спросил потрясенный Раздолбай.
   
— Хотел сделать весело.
   
— Кому?!
   
— Валере.
   
Валера появился в следующую минуту и был шокирован сильнее, чем Раздолбай, потому что ходил в бар за сигаретами и покидал чистый прибранный номер.
   
— Боец, твою мать, что ты сделал?!
   
— Валдайскую шутку.
   
Оказалось, Мартин и Валера ездили в дом отдыха на Валдае и там развлекались, обрушивая на приятелей клубящиеся облака углекислоты из огнетушителя. Углекислота вырывалась из раструба с оглушительным шипом, рассеивалась в воздухе и не оставляла следов. Когда Валера отлучился, Мартин нашел в шкафу огнетушитель и вспомнил эту шутку. Он решил сделать пробный пуск, но вместо углекислоты из раструба вырвалось облако порошка. От неожиданности Мартин выронил огнетушитель на столик, разбив его, а порошок рассеялся по комнате и опустился тонким слоем на все поверхности. Мартин разделся, чтобы вытряхнуть одежду, и тут в комнату постучали. Думая, что это Валера, он открыл дверь, но это была уборщица, которая забыла положить новое мыло.
   
— Так и не положила, кстати, — оскорблено закончил Мартин. — Начала обзывать меня свиньей, грозить выселением… Дерьмо! Новое мыло сейчас дико по кайфу было бы.
   
— Ладно, надо убирать это быстро! — деловито сказал Валера.
   
— Не кипиши, для этого есть специальные люди. Повесим на дверь номенклатурную табличку «уберите комнату» и пойдем ужинать.
   
— Март, это перебор. Боец, помогай!
   
Валера зашел в ванную и вынес оттуда намоченные полотенца. Одно он бросил под ноги Мартину, другое дал Раздолбаю, а третьим стал вытирать белую пудру с мебели. Пудра оказалась водоотталкивающей и упорно не желала покидать насиженные поверхности. Раздолбай включился в помощь. Мартин стоял, скрестив руки на груди, и взирал на лежавшее у его ног полотенце с брезгливым недоумением.
   
— Давай, бизнесмен, шевелись! — поторопил Валера. — Окурки собери с пола.
   
— Может, мне еще на улице их собрать? — взорвался вдруг Мартин. — Я не буду ни фига шевелиться, потому что здесь существуют уборщицы, которые должны отработать деньги, заплаченные за этот номер. И предлагаю тебе перестать демонстрировать при посторонних свою дикую правильность. Я этой правильностью наелся еще вчера.
   
— Какая «правильность»? — начал злится Валера. — Ты погром устроил!
   
— Я что, разбил зеркала, бросил в ванну телевизор и помадой вчерашних шлюх расписал матюгами стены? Когда Мик Джаггер громит в отелях апартаменты, его целуют в жопу и пишут об этом в таблоидах. Кит Мун одних только унитазов в гостиницах на полмиллиона взорвал.
   
— Ты не Джаггер.
   
— Тебя мой статус не устраивает? Будь я Джаггером, ты рассказывал бы всем, как круто со мной кутить и громить отель, но раз я всего лишь твой друг, можно отчитывать меня как школьника и заставлять убирать пол? Так? Признайся! Почему-то бить по моему самолюбию стало последнее время твоим любимым занятием. Вчера ты взял сторону той компании, прекрасно зная, что драку начал не я. Сейчас ты предлагаешь мне подбирать окурки и презрительно бросаешь «шевелись, бизнесмен». Что будет завтра? Шнурки завязать попросишь?
   
— По-моему, ты не в себе.
   
— Нет, просто меня взбесила твоя «правильность». Может, перед малознакомыми людьми, как, например, перед ним, — Мартин указал на Раздолбая, — ты и сойдешь за «правильного», но я слишком хорошо знаю, что правильность эта деланая. Когда на Валдае ты заблевал коридор, тебя не смущало, что это убирали другие. Но сейчас почему-то нужно изображать себя диким джентльменом и навязывать мне приличия. Хотя бы со мной будь таким, какой ты есть!
   
— А ты не веди себя слишком свински!
   
— Тебе что, очень неудобно из-за меня?
   
— Да, неудобно!
   
— Что ж ты ездишь со мной отдыхать? Так номенклатурно, что неудобства по фигу?
   
— Все, достал!
   
Валера швырнул на пол мокрое полотенце и подхватил свой чемодан.
   
— Бабки верну потом, — сказал он Мартину, стараясь на него не смотреть, и вышел из номера.
   
— Боец, что за дикие обиды?! Я просто… — крикнул Мартин вдогонку, но его перебила хлопнувшая дверь.
   
Раздолбай растерянно мялся посреди комнаты. Он считал, что Валера прав, но не хотел вмешиваться в чужие отношения и переживал, что ссора друзей между собой лишила его дружбы с одним из них. Валера был ему симпатичен, но уйти из номера следом за ним казалось ненужным позерством.
   
— Зря вы так, — сказал он Мартину. — Поссорились из-за фигни.
   
— Это не фигня, а лицемерие, которое я ненавижу. Когда он бухой и веселый, то может шутки ради поссать в чужом подъезде, и ему это дико в кайф. Но сейчас почему-то надо выставлять себя комильфо. Не было бы здесь тебя, он бы так не выпендривался. Мне убраться не западло, я показной правильности не люблю.
   
Мартин опустился на корточки и стал собирать в руку рассыпавшиеся окурки. Раздолбай продолжил вытирать мебель. В дверь постучали.
   
— Вот он — король. Дверью хлопать горазд, но куда он денется?
   
Вместо Валеры на пороге номера оказался худощавый мужчина в деловом костюме и круглых очках, делавших его похожим на филина.
   
— Was soll es sein, sehr geehrter Herr?[48] — осведомился Мартин.
   
— Разрешите войти? — строго потребовал мужчина.
   
— Verstehe kein Russisch. Sprechen Sie Deutsch?[49]
   
— Сэрэтэм кирандульми! — крикнул из комнаты Раздолбай, решив, что раз Мартин заговорил по-немецки, то ему тоже следует повторять вчерашнюю роль.
   
— Все они понимают! — послышался голос горничной. — Русская морда, пусть не придуривается, свинья! Весь номер загадили, сволочи, посмотрите!
   
— Ich verstehe gar nichts… Я нье знай этот жьенщин… Wo drängen Sie sich nach, sehen Sie denn nicht, ich bin nicht angezogen?[50]
   
Мужчина, закованный в броню костюма, двинулся на полуголого Мартина как танк, отодвинул его в сторону и вошел в номер.
   
— Та-ак, — протянул он, оглядев комнату.
   
— We are going to clean it, don’t worry,[51] — все еще цеплялся за образ иностранца Раздолбай.
   
— Я главный администратор отеля, — отчеканил мужчина. — Вы заплатите сейчас за разбитый стол, заплатите штраф в размере суточного проживания и покинете гостиницу в течение получаса.
   
— Ich bin ein Vertreter der Firma Siemens. Wir bieten Melkan-lagen an.[52]
   
— Bieten Sie Ihre Anlagen in einem anderen Hotel an. Und kein Wort mehr auf Deutsch oder ich spreche lettisch und rufe die Polizei damit man es Ihnen übersetzt. Alles klar?[53]
   
— Сколько стоит стол? — спокойно спросил Мартин, переходя на русский.
   
— Сто рублей.
   
— Это чешское говно тянет на сорок, а ваша кляузница будет счастлива вылизать комнату за десятку. Я дам вам пятьдесят рублей под расписку, или вызывайте милицию, а я вызову представителя компетентных органов, который, в свою очередь, задаст пару вопросов.
   
— Не надо меня пугать.
   
— Я не пугаю. Я предложил полтинник, и больше у меня все равно нет. А в том, что представитель валютного контроля приедет в течение часа, можете не сомневаться.
   
— Расписка об отсутствии претензий? — уточнил администратор после секунды раздумий.
   
Через полчаса они стояли в сквере перед гостиницей. Мартин укладывал в чемодан целлофановый пакет с одеждой, испачканной порошком из огнетушителя, а Раздолбай тщетно пытался впихнуть в свою маленькую сумку сверток с Мишиной книгой, после чего махнул рукой и положил ее в корзину с фруктами.
   
— Этот филин стопудово имеет долю от местных шлюх, и можно было его нахлобучить, но мы сами косили тут под иностров, платили телкам баксами, так что гнать волну могло быть себе дороже, — говорил Мартин, словно оправдываясь. — Разошлись достойно, но я отдал ему последние деньги. Теперь мы — дикие короли: в последний день стоим на улице без копейки, и утреннее бухло начинает меня отпускать. Надо дико догнаться!
   
Он достал из корзины бутылку шампанского, хлопнул пробкой и стал отпивать маленькими глотками прямо из горла.
   
— У меня остались пятнадцать рублей, которые ты вчера дал, — напомнил Раздолбай.
   
— Слушай, ты дикий Рокфеллер! Но сильно секвестрировать твой бюджет ни фига нельзя, потому что тебе надо купить цветы и, возможно, выступить диким королем, иначе зачем ты вообще остался. Снимем рублей за пять какую-нибудь халупу и на мелочь купим плюшек пожрать. Ужинать и завтракать будем фруктами, после которых совершенно дико просремся.
   
Мартин сделал еще глоток из бутылки и протянул ее Раздолбаю.
   
— Хлебни и начинай втыкать, какой контрастной бывает жизнь.
   
Номер за пять рублей они сняли в гостинице «Baka». Девушка-портье провожала их до двери и щебетала извиняющимся голосом:
   
— У нас вообще-то все номера хорошие, с удобствами, этот пятирублевый с умывальником один такой. Но весь сервис доступен! Утюжок у администратора, заказ по меню из ресторана, приготовление и доставка в номер чая…
   
— Приготовление чая в кайф, может быть, мы попросим. А скажите, где у вас в Риге можно поиграть в гольф?
   
Вопрос Мартина вогнал девушку в полную растерянность, и она откланялась с заискивающим смехом.
   
— Лучший способ не терять лицо, когда твой статус в дискаунте, — это серьезно интересоваться элитным сервисом и дико сбивать этим с толку, — объяснил Мартин Раздолбаю, который ничего не понял, но уважительно покивал.
   
Пятирублевый номер оказался комнатой два на три метра с парой продавленных кроватей, единственной тумбочкой и покрытой ржавыми разводами раковиной в углу. Больше в нем ничего не было. Даже вешалки.
   
Мартин принюхался.
   
— Номер в этой «Каке» следовало назвать номером с писсуаром, а не с умывальником. Заказ по меню в пролете. Официанта в такой номер звать стыдно и заказывать нам все равно не на что. Слушай, мы для них дико выгодные постояльцы! В этом номере кроме номенклатурных тараканов наверняка никто не живет, но тараканы вряд ли заплатят им пять рублей. Тараканы — дерьмо, живут и ни фига не платят.
   
— Может, сходим в «Латвию», оставим Валере записку? — предложил Раздолбай. — Вдруг он вернется, а нас там уже нет.
   
— Валера не пропадет. У него в отличие от нас есть бабки, и ужинать сегодня он будет котлетой по-киевски, а не бананами-грушами.
   
— Может, найдем его, займем денег?
   
— Предлагаешь пойти на поклон к человеку, который хлопнул дверью?
   
— По-моему, ты его обидел больше, чем он тебя.
   
— Слушай, я знаю, что перегнул палку и наговорил резких вещей. Но это не спонтанный выплеск, а давно копившееся раздражение. Ты же не знаешь предыстории. Родители Валеры — мелкие пешки в Совмине, без влияния и связей. Если бы не мой отец, в иняз бы он не поступил и по хорошим пансионатам не ездил. Я не говорю, что он должен лизать мне руки. Он — борзый независимый пацик, который ведет себя на равных, даже если не может быть на равных по статусу, и мне это в нем нравится. Но на равных — это не значит пытаться взять верх. А он все время пыжится меня нагибать, и это дико бесит. У меня с начала года серьезная дилемма — доучиться и получить диплом или бросить институт и пойти в бизнес. Я с ним посоветовался как с другом, а он стал ерничать и говорить, что это понты. Когда он сегодня выдал: «Шевелись, бизнесмен, собирай окурки!», у меня реально рухнула планка. Ни фига извиняться не буду! Хочет продолжать дружбу — пусть извинится сам и включает впредь голову.
   
— Но ты же не всерьез думаешь бросить институт ради какого-то бизнеса? — удивился Раздолбай.
   
— А что тебя удивляет?
   
— Ну, какой бизнес, Мартин? Бизнес в Европе, в Америке, а у нас — фарцовка. Или ты хочешь бросить МГИМО, чтобы варить джинсы?
   
— Не знаю пока. Может, и джинсы.
   
— Ну, это глупость полная! У тебя крутой институт — закончишь, устроишься на хорошую работу. А бросишь — останешься потом не у дел.
   
— Не у дел я как раз могу остаться, если потеряю еще год в институте. Ты просто не понимаешь… Лед тронулся. Тронулся, хотя этого почти никто не знает.
   
— Какой лед, о чем ты?
   
— Извини, не могу в это посвящать.
   
Мартин многозначительно замолчал, а Раздолбай подумал, что Валера прав — все это, конечно, понты, и разговоры про мифический бизнес — такой же способ добавлять себе значимости, как спрашивать у портье гостиницы «Baka» про игру в гольф. Раздолбай с трудом спрятал скептическую ухмылку и поспешил перевести тему, пока Мартин не заметил, что он его раскусил.
   
— Слушай, что за чувак взорвал унитазов на полмиллиона?
   
— Кит Мун, барабанщик The Who. Ты же слушаешь рок, я думал, ты знаешь.
   
— Я слушаю, но биографий не знаю почти.
   
— Ну да, у нас их не издают. Кит Мун был известным дебоширом и придумал себе фишку — съезжая с гостиницы, бросал в унитаз петарду и дико совершенно взрывал его. Мог вернуться в отель с полдороги, убедив шофера, что забыл нечто важное, забежать в номер, выбросить в бассейн телевизор и сказать: «Вот теперь поехали!» Знаешь, чем отличается свободный мир от нашего? Там за это помнят и будут помнить, а у нас упекли бы в психушку и забыли.
   
Раздолбай хихикнул, представив, как взрывает унитаз в отместку за то, что их выгнали из апартаментов «Латвии».
   
— Знаешь, иногда я веду себя дико свински, но это не моя сущность, — задушевно продолжал Мартин. — Ты не представляешь, сколько мне приходится пахать в институте, как я хожу по струнке, взвешивая каждое слово, чтобы сойтись с нужными людьми. Если время от времени не выстегиваться, можно дико совершенно свихнуться. Всю жизнь думаешь одно, говоришь другое, делаешь третье… В какой-то момент хочется врубить Кита Муна и дико что-нибудь разнести. Но для этого надо быть миллионером. Может, когда-нибудь стану.
   
— Ну да, займешься «бизнесом», — не удержался Раздолбай от подколки.
   
— Тебя опыт Валеры не научил ничему? — вспыхнул Мартин.
   
— Да я просто…
   
— Спокойной ночи.
   
Хотя до ночи было еще долго, Мартин не разговаривал с Раздолбаем пока не лег спать. Только, погасив свет, он снисходительно буркнул:
   
— Ладно, я на тебя не обиделся.
   
Пищалка будильника разбудила Раздолбая в половине шестого. Встать так рано он решил, чтобы успеть найти школу Дианы. Где она находится и как до нее добраться, он не имел понятия и знал только название — центральная музыкальная школа имени Эмиля Дарзиньша. Съев на завтрак пару яблок из фруктовой корзины, Раздолбай проверил в кошельке отложенные на цветы деньги, покрепче завязал шнурки и вышел из гостиницы, как в открытый космос.
   
Пустые улицы утренней Риги заполнял плотный туман, в котором неприветливо мигали желтые огни светофоров. Холодная сырость сразу забралась под ветровку и стала шарить по телу нахальными лапами. Поджарые бездомные собаки изредка пробегали по тротуарам и, казалось, были единственными живыми существами в городе.
   
«У кого спрашивать? Куда идти?» — думал растерянный Раздолбай, не решаясь отчалить от надежного берега отеля.
   
«Шшшх», «шшшх» — послышался издалека шорох метлы.
   
По этому звуку Раздолбай отыскал в соседнем квартале дворника. Тот объяснил, что школа находится в Задвинье и ехать туда нужно на троллейбусе, который еще не ходит, а потом на трамвае до конечной. Городских окраин Раздолбай остерегался, с тех пор как побывал в дальнем московском районе Теплый Стан. Он приехал в гости к приятелю, с которым познакомился в лагере, и позвонил ему из таксофона, чтобы тот встретил. Телефонная трубка оказалась намазана гуталином, из будки Раздолбай вышел с черным ухом, и какая-то шпанистая компания стала забрасывать его кусками асфальта с криками: «Мочи Белого Бима!» Он бросился бежать в метро, кто-то попытался зацепить его за ногу хоккейной клюшкой, и, удрав, он радовался, что пробыл в этом недружелюбном месте совсем недолго. Задвинье представлялось ему чем-то вроде рижского Теплого Стана, только еще более опасного. Страшные истории про ненависть латышей к русским оккупантам забылись в уютной Юрмале, но вспомнились на сумеречных улицах пустынной Риги. Двигаясь перебежками, Раздолбай в самом деле ощущал себя безоружным, отбившимся от своего патруля оккупантом, который зачем-то ищет приключений в глубине вражеской территории.
   
Трамвай привез его в Задвинье в семь утра. Туман рассеивался, открывая кривые горбатые улочки и какие-то мрачные бревенчатые строения. Бездомные собаки бегали здесь не в одиночку, а стаями. Редкие прохожие излучали угрозу.
   
«Будут бить, никто ведь и не заступится», — думал Раздолбай, озираясь в поисках цветочного ларька.
   
Букет гладиолусов он купил на маленьком рынке, прилавки которого выстроились вдоль трамвайного круга.
   
— Где здесь школа имени Дарзиньша? — спросил он у продавщицы.
   
— Идите вон туда прямо. Напрямик через пустырь, мимо летного училища пройдете, и сразу школа будет.
   
Приблизившись к пустырю, Раздолбай увидел, что ему придется пройти в опасной близости к ржавым гаражам, возле которых курили несколько парней в расстегнутых синих кителях.
   
— Они все-таки будущие летчики, а у меня цветы, — подбодрил он себя и пошел с чувством, что незримые снайперы берут в прицел его оккупантскую голову.
   
На середине пустыря его окликнули по-латышски. Он не отреагировал.
   
— А ну, парниш, постой! — крикнули по-русски с акцентом.
   
Раздолбай замер. Мысленно он уже удирал, перепрыгивая канавы и лужи, но в последний момент испугался, что его может увидеть Диана. Бегство с букетом гладиолусов представилось таким нелепым, что, взвесив за и против, он выбрал остановиться. В конце концов, быть избитым курсантами в летных кителях было не так постыдно, как уворачиваться от камней с вымазанным гуталином ухом. Двое будущих летчиков неспешно подходили к нему, трое докуривали у гаражей, глядя в его сторону.
   
— Постой, парниш, постой, — говорил окликнувший его курсант. — Откуда здесь такой будешь?
   
— Из Пумпури.
   
От страха Раздолбай ответил с таким вызовом, словно Пумпури затмевал дурную славу Бронкса и Гарлема вместе взятых. Летчики насторожились.
   
— Пумпури?.. Здесь что делаешь?
   
— В гости приехал.
   
— Ну, чтоб мы тебя здесь больше не видели. Понял?
   
— Понял.
   
На этом будущие пилоты посчитали свою миссию в борьбе с оккупантами выполненной, побросали бычки и отправились овладевать летным делом. Раздолбай подумал, что после пережитого страха сможет преподнести Диане цветы с безбоязненной легкостью, но стоило ему увидеть на крыльце школы копну ее пышных волос, как предательские воробышки снова затрепетали в горле. Он подскочил к ней, словно уличный грабитель, и неуклюже сунул букет прямо ей в щеку.
   
— С первым сентября! — выпалил он, заливаясь краской.
   
— Ой! Не может быть! Откуда? Ты же вчера должен был уехать, — воскликнула потрясенная Диана.
   
— Остался тебя поздравить.
   
— Спасибо… Я в шоке!
   
Диана понюхала гладиолусы и нервно рассмеялась:
   
— Нет, я просто в себя не могу прийти!
   
Оценив ее реакцию как восторженную, Раздолбай предложил встретиться после школы.
   
— Ну, хорошо… — растерялась она. — Если не скучно будет гулять здесь четыре урока, можешь проводить меня домой. Ну, ты все-таки даешь — надо же так поразить!
   
Четыре урока он отсчитывал в кафешке возле трамвайного круга. Школьные звонки долетали через пустырь, напоминая звон рассыпавшейся на улице мелочи, и чтобы не упустить момент, Раздолбай все время посматривал на часы. Скоротать время помогла подшивка старых «Крокодилов» и купленная на сдачу с гладиолусов ватрушка с творогом.
   
Диана жила недалеко от школы, и несколько трамвайных остановок, что они прошли вместе, стали их первым свиданием. В общении с девушками у Раздолбая был только один прием — без устали сыпать шутками. Если девушки хохотали, он считал, что вызывает у них симпатию; если реагировали как на плохого клоуна — сворачивал представление и говорил себе: «Не очень-то и хотелось». Диана смеялась неохотно. Всю дорогу она сохраняла на лице натянутую улыбку и думала о чем-то своем. Когда пришло время прощаться, Раздолбай запаниковал. Он чувствовал, что не пробился через вежливое безразличие, а значит, блуждания в утреннем рижском тумане и страхи на пустыре оказались напрасными.
   
— Я хочу сказать тебе одну вещь… — выдавил он, понимая, что если просто чмокнет Диану в щечку и скажет «пока», то она забудет о нем, как только завянут подаренные гладиолусы.
   
— Я тебя слушаю.
   
— Не здесь. Разговор минут на десять. Сядем?
   
Они прошли на детскую площадку и сели на крошечную скамейку.
   
— Я вся во внимании, — кокетливо сказала Диана, выпрямив спину и положив руки на колени, как примерная школьница.
   
— В общем, так… — начал Раздолбай свой отрепетированный монолог. — Кокетство отбрось и слушай серьезно. Влюбился я, и не на шутку, в тебя, то есть. И, не считая ваши отношения с Андреем серьезными, хотел бы, если так можно выразиться, наставить ему «рога». Я могу приезжать иногда в Ригу, так что расстояние здесь не помеха. Ну, а там видно будет.
   
Он с облегчением выдохнул и вопросительно посмотрел Диане в глаза.
   
— Я должна что-то ответить?
   
— Ну да, я сказал разговор на десять минут, а мы и одной не поговорили. Твой ход.
   
— Ладно, тогда я хожу, — вздохнула Диана и заговорила размеренно, нараспев, словно читала ребенку сказку. — Любовь и влюбленность — разные вещи, и как можно полюбить человека за две недели, общаясь только в компании, мне не понятно, — говорила она. — То, что в тебе зарождается чувство, я заметила давно, но уверен ли ты, что это любовь, а не просто вспышка слишком сильной симпатии? Подумай хорошо, потому что от этого зависит, что я тебе отвечу.
   
— Была бы только симпатия, я уехал бы вчера домой и не сидел бы здесь.
   
— Значит, ты уверен, что это любовь… Тогда слушай. Никаких «рогов» Андрею наставлять не надо. В моем возрасте и при моей занятости, а мне сейчас надо очень много заниматься, я ни о чем серьезном думать не могу и не хочу. Наши отношения с Андреем основаны на симпатии и не больше. Он мне нравится, я ему нравлюсь, у нас много общего и есть о чем поболтать, но это не роман. Мне нравится легкая свободная жизнь, без каких-либо обязательств, кроме своих обязательств перед музыкой, и на эту легкую жизнь времени почти нет. Если у таких людей, как ты, все идет от чувств, то у меня все идет от ума, и чувствам своим я не поддаюсь никогда, потому что однажды поняла, как сильно они мешают мне в жизни. Если бы вдруг Андрей начал ко мне что-то такое испытывать, то я первая отдалилась бы и прекратила с ним общение. Теперь о моем отношении к тебе. Когда я вижу перед собой нового человека, то сразу чувствую, что он собой представляет, и это определяет мое отношение к нему, которое уже никогда не изменится. Ты показался мне человеком остроумным, веселым, с которым приятно быть в компании, но не больше. Я отношусь к тебе очень хорошо и хотела бы относиться так дальше, но для этого ты должен свою любовь ко мне перечеркнуть. Иначе я, зная, что не могу и не хочу отвечать взаимностью, буду отдаляться от тебя, вплоть до полного отчуждения. Конечно, очень приятно, что ты способен приезжать из Москвы, но лучше не надо. Если ты будешь приезжать специально ко мне, то я буду ощущать неловкость, потому что все равно не смогу тебе ничем ответить.
   
— Так в каких же отношениях мы расстанемся?
   
— В хороших, если ты забудешь о своем чувстве ко мне и об этом разговоре. Можешь иногда звонить, с удовольствием поболтаю с тобой просто так.
   
На этом Диана поднялась со скамейки и с напускной официальностью протянула Раздолбаю руку. Он подыграл, скрывая горечь за шутовством, и прощальное пожатие получилось таким, словно они фиксировали для журналистов заключенную деловую сделку. Потом Диана подхватила сумку и скрылась в темноте подъезда.
   
— И все-таки я бы тебя завоевывал! — крикнул вслед Раздолбай, чтобы не признавать поражение.
   
— Для этого тебе пришлось бы подавать мне во фраке завтрак, так что лучше не надо! — долетел в ответ смеющийся голос.
   
Неудачное признание перечеркнуло радость каникул, подобно тому, как последняя кислая вишня перечеркивает послевкусие съеденных до нее спелых ягод. В гостиницу Раздолбай вернулся с таким выражением лица, словно провалил без права пересдачи важный экзамен. Мартин лежал на кровати и листал Библию.
   
— Привет! — сказал он, отрываясь от книги. — Представляешь, нашел в корзине с фруктами. Наверное, продавец бананов подбросил.
   
— Это я… Миша мне дал… — залепетал Раздолбай, смущаясь, как если бы мама нашла за шкафом половинку «Пентхауса». — Вы на прощалке говорили об этом, захотел больше узнать.
   
— Библия — литературный памятник, и каждый культурный человек должен ее знать. Стыдиться нечего, если не впадать в маразм и не верить буквально байкам про номенклатурного парня, воскресшего после креста. А что у тебя такой вид, словно ты сосал у быка? Диана бросила цветы в урну?
   
— Почти, — ответил Раздолбай и рассказал о поездке в Задвинье.
   
— Сам все испортил! — воскликнул Мартин, услышав о признании. — Надо было уехать, как будто она ничего для тебя не значит, а через пару недель свалиться как снег на голову. Ну ничего, зато она сама подсказала, как завоевать ее.
   
— Как?
   
— Подать ей во фраке завтрак.
   
— Так это же шутка!
   
— А ты отнесись к ней серьезно — достань фрак и подай завтрак. Она дико выпадет в осадок, а ты, ни слова не говоря, уедешь и пропадешь. Удивлюсь, если после этого она не позвонит тебе сама.
   
— Она сказала, что чувствам не поддается, и потом Андрей…
   
— Что Андрей? Мою лучшую любовницу встречает с работы муж, но это не мешает мне дико пороть ее встояка прямо у нее в конторе в обеденный перерыв. Все они думают, что не поддаются чувствам и держат себя в узде. А ты смело схвати эту узду и потащи ее в стойло. Завтрак подашь под колпаком, как на подоконнике.
   
Раздолбай бросил взгляд в сторону окна и увидел блестящий куполообразный колпак, накрывавший поднос.
   
— Я так дико хотел есть, что загнал вокзальным барыгам свои часы, — пояснил Мартин. — Хватило на две пожарских котлеты — оставил одну тебе.
   
Раздолбай поднял колпак, увидел под ним котлету в маслянистых сухариках и чуть не захлебнулся слюной.
   
— Мартин, спасибо! Неудобно съедать твои часы, но…
   
— Забудь. Лежа в этом клоповнике, я принял окончательное решение бросать институт и идти в бизнес, так что часы все равно придется покупать более номенклатурные.
   
По-прежнему считая разговоры про бизнес понтами, Раздолбай промолчал — за котлету он был готов простить Мартину даже планы стать императором.
   
Погуляв остаток дня по городу, они приехали на вокзал.
   
Мартин рассчитывал встретить в купе Валеру и помириться с ним, но попутчиком в СВ оказался незнакомый военный — как выяснилось, Валера поменялся с ним билетами, чтобы уехать более ранним поездом. Поняв, что лучший друг обиделся не на шутку, Мартин помрачнел и без церемоний предложил Раздолбаю отправиться в свой вагон.
   
— Я потерял близкого товарища и для общения дико закрыт, — пояснил он. — Запиши наши телефоны, попробуй навести мосты. Может быть, выпьем втроем, и все будет нормально. Проклятая нетерпимость к лицемерию в который раз выходит мне боком.
   
Оставшись на обратном пути в одиночестве, Раздолбай не скучал. Поверив, благодаря Мартину, что борьба за Диану только начинается, он с удовольствием развлекал себя фантазиями о сюрпризах, которыми будет покорять ее до следующего лета.
  
  
   
    
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   
   
Вернувшись в Москву, Раздолбай с порога поругался с мамой, которая принялась отчитывать его за пропуск первого сентября. Он пытался врать, что уронил куртку с билетом в море, а других билетов на тридцать первое число не было, но мама не унималась.
   
— Как можно таким безответственным недорослем быть?! — бушевала она. — Майку с «Айрон Мейденом» привезла тебе из Франции, которую ты просил, — не получишь!
   
— Ну, оставь себе, полы мыть, — огрызнулся Раздолбай и ушел к себе в комнату, хлопнув дверью.
   
Маму Раздолбай любил. Он помнил, как она дарила ему, маленькому, сначала каких-то плюшевых зверей, а потом машинки; помнил, сколько ласковых слов слышал от нее в детстве. Чтобы выразить свою любовь, он часто устраивал генеральные уборки, помогая содержать в чистоте дом, и даже готовил иногда обеды. Но класса с восьмого, когда появилась потребность жить «своей жизнью», мама из самого любимого человека превратилась в противостоящую силу. Из-за нее приходилось заедать пастой курево, она ругалась из-за поздних приходов с улицы. За время юрмальских каникул Раздолбай совсем отвык от контроля, и мамино посягательство на свободу злило его, как неожиданный ошейник.
   
«Взять бы ключи от „той квартиры“ и свалить туда! — думал он. — Только вернут со скандалом, да и жить на стипендию не получится».
   
Учиться он отправился на следующий день. То, что на курсе у него не будет друзей, ему стало понятно еще на вступительных экзаменах. В мастерскую подобрались девять разновозрастных парней и девушек, для описания которых подошло бы слово «чухонцы». Жидкие бородки, усы, прыщи, «конские» хвосты немытых волос и хиппарские фенечки сливались в единый образ неряшливости, отталкивающий, как грязная тряпка. Конечно, Раздолбай одергивал себя за спешное суждение о людях по внешности, но позже, когда он узнал сокурсников хорошо, неприятное впечатление только усилилось.
   
— Дуча — ты титан! — хвалил бородатого авангардиста Дучинского импрессионист Олесин с очками в семь диоптрий. — Архитектоника великолепная, цвета — отвал башни. Кандинский отдыхает!
   
— Дуче и чифирь не помогает уже! — говорил тот же Олесин в курилке девушкам Саше и Маше, которые творили под псевдонимом Sаша and Gлаша и обещали превратить себя в мировой бренд. — Композиция плоская, палитры нет. Мертвечина, а не искусство, говно полное!
   
Sаша and Gлаша кивали и уверяли Олесина, что его импрессионизм — следующая ступень после Ренуара, причем не одна, а прыжок через две как минимум.
   
— Олесинское убожество даже на Арбате выставлять стыдно, — делились Sаша and Gлаша с Раздолбаем. — От самоубийства его только ноль зрения спасает — сам не видит, какое дерьмо рисует. Оценили, кстати, твои работы. Графика сумасшедшая — молодец!
   
Раздолбай польщено улыбался и представлял, какими помоями поливают его Sаша and Gлаша в компании Олесина и Дучинского. Общение с одногруппниками он свел к приветственным кивкам утром и прощальным отмашкам после занятий, за что прослыл высокомерной бездарностью, работы которого все единодушно считали мазней.
   
Через неделю занятий Раздолбай мечтал о встрече с Мартином или Валерой как о глотке воздуха. Мартину он задолжал, и для встречи с ним надо было дождаться стипендии, а Валере позвонил в первый же выходной.
   
— Зовешь меня пить-гулять, боров? — ухарски уточнил Валера. — Сейчас казаки со шпорами надену, поедем кутить, бросать лобстеров в оркестр!
   
Валера приехал на старенькой рыжей «копейке» и стал смешно рассказывать, как ремонтировал стартер у гаражного мастера Василия Терентьевича. У Валеры был дар весело говорить о бытовых вещах, вплетая остроумные сравнения, и Раздолбай с удовольствием смеялся, слушая, как Василий Терентьевич «издевался над стартером, словно доктор Моро над животным».
   
«Бросать лобстеров в оркестр» приехали в маленькую пиццерию, где у Валеры был «прикормленный» администратор, который всегда держал для него столик. Раздолбай сразу вспомнил «великое искусство веселого трындежа» и азартно отбивал любую подачу товарища.
   
— Пицца с грибами… — вслух прочел Валера в меню.
   
— С галлюциногенными? — тут же ляпнул Раздолбай, лишь бы врезать ракеткой.
   
— Хорошо бы. Кстати, в Мексике отношение к таким грибам священное. Говорят, с их помощью можно Бога видеть.
   
— Давай насобираем поганок, будем продавать в пакетиках с фотографией бородатого парня и надписью «Call Me».
   
— Отличная мысль! Предложим твоему скрипачу продавать их около церкви и говорить: «Ребята, все, что вам там рассказывают, — полная фигня! Вот пакетик, звоните Верхнему Парню по горячей линии».
   
Раздолбай веселился от души, радуясь, что у них так здорово получается перебрасываться шутками, и старался превзойти себя:
   
— А прикинь, Верхний Парень наблюдает за нами на таких специальных экранах, и с ним херувимы сидят, смотрят нас, как «Санта-Барбару».
   
Валера закивал и выдал целый спектакль в лицах:
   
— Вот поэтому я говорю — главное жить весело! А то херувимы возмутятся — скажут: «Что за дерьмо крутят? Смотреть скучно! Дайте лучше прошлый сезон, где они в Риге блядей брали». Думаю, в тот вечер херувимы к экранам прильнули — не оторвать. Верхний Парень так грозно: «Что эти безбожники устроили, уж не блядей ли выписали? А ну-ка, сейчас я их, засранцев, молнией!» А херувимы такие: «Не надо, дяденька Бог, дай досмотреть, пожалуйста! Они хоть и бесстыдники, но очень уж весело пьют-гуляют!» И мы такие — ту-ду-дум, ту-ду-дум!
   
Валера постучал ладонью по тыльной стороне сжатого кулака.
   
— А херувимы у экранов: «О-о-о!»
   
Он замахал прижатыми к плечам ладонями, изображая крылышки, и так смешно показал восторженного херувима, хлопая белесыми ресницами, что Раздолбаю пришлось вытирать салфеткой выступившие от смеха слезы.
   
— Да, в Риге весело было, — согласился он. — Ты, кстати, с Мартином помириться не думал? Он намекал, что хочет «навести мосты».
   
— Боец, Мартин пусть откачивает свое дерьмо, а не мосты наводит. Я дружил с ним десять лет, но последний год было горько есть и жалко кинуть. Больше всего его заботит собственный «имидж» и «номенклатурность». Так было всегда. В школе, например, он таскал на уроки блок «Мальборо» и как бы случайно ронял его, чтобы все видели. Я к этому привык и у нас было много веселых приключений, но в последнее время меня стали доставать намеки на его мифическое превосходство. Он ведет себя так, словно я обязан ему по жизни и недостаточно признаю это.
   
— Может быть, из-за того, что он помогал тебе в институт поступить?
   
— Он так сказал? Я поступал с золотой медалью и сдал вступительные на пять. Отец Мартина действительно звонил декану, но только чтобы узнать о моем зачислении. Если он считает, что я поступил благодаря звонку папаши, это объясняет его позицию благодетеля, но я в благодетелях не нуждаюсь, и если мне навязывают отношение свысока, то посылаю сразу. И потом, мириться нам сейчас все равно нет смысла — я через неделю уезжаю.
   
— Куда?
   
— В Германию. Второй курс буду учиться от иняза в университете Гейдельберга. Не вечно же прозябать в этой тундре.
   
Раздолбай растерянно булькнул соком, дунув через соломинку, и загрустил. Не успел он порадоваться общению с новым другом, как выяснилось, что это общение прерывается на долгий срок. После пиццерии Валера подвез его домой и сказал на прощание в обычной для себя шутливой манере:
   
— Давай, боец, неси без меня знамя питья-гулянья так, чтобы у херувимов жопа заворачивалась. Может быть, я тебе когда-нибудь позвоню. А если не позвоню, помни — главное, нам в славный день Рагнарек оказаться в одной лодке с Одином.
   
Нести знамя в одиночку у Раздолбая получалось плохо. Миша один раз пригласил его в гости, но там они весь вечер пили чай в компании мизантропически-мрачного папы и смотрели какую-то классическую мелодраму. На «свою жизнь» такие посиделки не тянули, и небожители у экранов наверняка дремали от скуки. Фантазию про херувимов, которые наблюдают на экранах за веселыми похождениями землян, Раздолбай в красках рассказал Мише, возвращая Библию, и тот сразу насупился.
   
— Вообще-то это богохульство, — сказал он, смягчая голос, чтобы в нем не звенели обвиняющие нотки.
   
— Что богохульство? Весело жить? — сразу напал Раздолбай, стремясь вывести «зомбированного» приятеля из равновесия.
   
— Нет, пренебрежительно говорить о высших силах.
   
— Миш, ну где доказательства, что эти силы есть? В Библии написано? Там еще, кажется, написано, что надо глаз вырвать, если на женщину смотришь. Это, по-твоему, тоже правильно?
   
— Это образ, но смысл правильный.
   
— Вот поэтому я не могу всерьез относиться к этой книге, потому что она требует противоестественных вещей. Прекраснее любви и секса в мире вообще ничего нет, а твое христианство предлагает от этого отказаться.
   
— Христианство не запрещает секс. Прелюбодеяние — это измена жене или связь только ради плотского удовольствия, а все, что касается настоящей любви, там приветствуется. На женщин не следует смотреть с вожделением, чтобы не разрушать любовь к своей избраннице, — смысл в этом. Это как инструкция — «не подвергайте электронику воздействию влаги». Если ты любишь Диану и хочешь завоевать ее для чего-то серьезного, Бог не против этого, а только за. Ты можешь его о помощи попросить, а вместо этого превращаешь все в шутовство и сам себя этой помощи лишаешь.
   
— Как я могу просить его о помощи, если не уверен, что он есть?
   
— А ты попробуй, заодно узнаешь.
   
Раздолбай не стал говорить, что уже пробовал просить Диану с Библией в руках и услышал внутри себя странный ответ: «Диана тебе не нужна». В Бога он по-прежнему не верил, и ответы Миши ни в чем его не убеждали. Он вспоминал, как, любя Диану, пожирал глазами девушек, приглашенных в апартаменты «Латвии». Тот вечер был одним из самых ярких в жизни, и любовь к Диане никуда потом не делась. «Мише этого не понять, он бы Олю в чулках увидел — упал бы в обморок и помчался после этого на свою исповедь. Зомби!» — думал Раздолбай. Он уважал друга за фанатичное служение музыке, но в вопросах жизнеустройства стал считать его недалеким книжником.
   
В конце сентября в институте выдали стипендию. Сорока рублей могло хватить на четыре магнитофонных кассеты, двенадцать ужинов в пиццерии или один перелет в Ригу туда-обратно. Раздолбай отложил две десятки на покорение Дианы в специально приготовленную коробку, на внутренней стороне которой вывел слегка переиначенную строчку из песни «Айрон Мейден»: «Love is a razor and I am walking the line of this silver blade».[54] Эту строчку ему нравилось считать своим девизом. Пятнадцать рублей он приготовил, чтобы вернуть Мартину.
   
— Слушай, ты — дикий король, отдаешь долги! — воскликнул Мартин с таким восторгом, словно давно поставил на этих деньгах крест. — Предлагаю пойти сегодня в номенклатурный кооперативный ресторан «У Камина», где мы эти бабки дико совершенно прокутим вместе.
   
Спустить столько денег за один вечер казалось Раздолбаю безумным расточительством, но они все равно предназначались Мартину, и ему было решать, как их тратить. В назначенное время у его подъезда остановилось странное такси. Это была красная «Волга» с черными шашечками и наглухо затонированными стеклами. В недрах плюшевого салона, раскидав по сиденью полы черного плаща, словно усталые крылья, восседал Мартин.
   
— Слушай, ну я дико рад тебя видеть! — сказал он, приглашая внутрь жестом цезаря.
   
Ресторан «У Камина» проявил свою кооперативную сущность с порога. Раздолбай редко ходил в кафе, но всегда замечал, с каким надменным видом принимают заказ официанты.
   
«Оборзел ты, парень, по ресторанам ходить и меня, взрослого человека, гонять на посылках», — было написано на их лицах.
   
Кооперативные официанты суетились вокруг Мартина с Раздолбаем так, словно встречали заграничных послов.
   
— Молодые люди, проходите, вот, у самого камина для вас лучший столик, — лебезил бородатый мужчина, похожий на профессора НИИ. — Сейчас принесу меню, пока будет готовиться заказ, можете посмотреть фокусы. У нас сегодня народный артист выступает, покажет вам прямо за столиком волшебство. Пять рублей с человека.
   
— Волшебство по кайфу, — согласился Мартин. — У меня к вам просьба: сюда будут звонить, просить Орловского — зовите меня, покажу волшебные чаевые.
   
— Ваше слово — закон, сударь.
   
— Чего он так распинается? — неприятно удивился Раздолбай.
   
— Не распинается, а ведет себя сообразно нашему статусу. Сейчас ты увидишь цены в меню, поймешь, что простые люди сюда не ходят. Это один из немногих ресторанов, куда тебе могут номенклатурно звонить, поэтому я здесь часто ужинаю.
   
— Разве твоя фамилия Орловский?
   
— Орловский — псевдоним для бизнеса. Я уже месяц занимаюсь делами, не хочу, чтобы меня вычислили и рэкетнули в подъезде.
   
— Что за бизнес?
   
— Пока мелочь — компьютеры. Настоящие дела будут года через два, а это так — для опыта, развлечений, аксессуаров. Купил вот себе часы.
   
Мартин приподнял манжет помятой рубашки и показал круглые черные часы, похожие на обычный «Полет».
   
— Что в них особенного?
   
— IWC. Стоят четыре тысячи долларов, я взял за шесть тысяч рублей.
   
Раздолбай посмотрел на Мартина как дедушка на внука, мастерящего из ведра искусственный спутник земли. Он очень хотел высказать все, что думает о понтах, вранье и позерстве, но вспомнил, как мало у него друзей, и всего лишь назидательно произнес:
   
— Мартин, часы не могут стоить как «Жигули».
   
— Часы могут стоить как десять «Жигулей», — возразил Мартин и добавил, словно оправдываясь: — На такие не заработал пока.
   
Этого Раздолбай уже не выдержал. Он набрал воздух, собираясь объяснить, что не может больше слушать откровенную чушь, но в это время профессорского вида официант подошел к их столику.
   
— Меню, уважаемые. И вас, господин Орловский, к телефону просят.
   
Мартин сорвался с места и величественно прошел к барной стойке, на которой стоял большой дисковый аппарат.
   
— Орловский слушает, — сказал он, схватив трубку, похожую на увесистую черную гантель. — Да, Сурен Араикович, предложение меня интересует. Какая там графическая карта? Мм… Объем памяти какой? Винчестер? Что значит, нет? Сурен Араикович, предлагать партию компьютеров без харддисков — все равно, что продавать автомобили без мотора. Вы что, всерьез думаете сбыть свой хлам за такие деньги? Я готов забрать три «Амстрада» за половину вашей цены, и поверьте, я знаю рынок, это очень хорошее предложение. Хорошо, подумайте.
   
Мартин направился обратно к столику, но с полпути вынужден был вернуться, потому что телефон снова задребезжал, и бармен, поднявший трубку, позвал:
   
— Орловского к телефону!
   
Наблюдая, как Мартин громко просит «найти пассажиров на три „Амстрада“» и посматривает при этом по сторонам, Раздолбай все больше проникался уверенностью, что эти звонки — спектакль для окружающих. Он даже подозревал, что в ресторан звонит один и тот же приятель, с которым Мартин заранее договорился. Один взгляд в меню заставил его поверить и в компьютерный бизнес, и в часы за шесть тысяч. Пятнадцати рублей, потратить которые за один вечер он считал мотовством, в этом ресторане едва хватило бы на салатик.
   
— Карп в сметане, сорок восемь рублей… — прочитал он, не веря своим глазам.
   
— Да, да, советую брать карпа, он здесь дико вкусный! — воскликнул Мартин, возвращаясь к столу. — К нему отлично пошло бы «Пино Гриджио», которое предлагают здесь по бокалам, но я ни фига не уверен, что вместо него не нацедят молдавский шмурдяк, так что будем брать французское в закрытой бутылке. Почтеннейший!
   
Пока Мартин делал заказ, Раздолбай мысленно складывал в уме цифры и боролся с желанием зажмуриться от ужаса. Ему казалось, что этот ресторан — какое-то немыслимое грабительское недоразумение, и в него вот-вот ворвутся милиционеры, чтобы всех арестовать. Удивительно было, что существует место, где ужин стоит как шесть билетов на самолет, но еще удивительнее было то, что есть люди, готовые платить такие деньги, и один из этих людей — близкий друг.
   
— Ну, и как твой компьютерный бизнес, выгодный? — осторожно поинтересовался Раздолбай, начиная думать, что напрасно считал Мартина болтуном.
   
— Довольно-таки неплохой. В нашей тундре компьютеры — дикая диковина и платят за них в разы больше, чем они стоят на Западе. Если сегодня сведу между собой нескольких людей и у них все выгорит, заработаю тысяч пять. С прошлой сделки купил часы, в этот раз, наверное, банально пропью. Еще Остап Бендер говорил, что в этой стране большие деньги не на что тратить, кроме нэпмановского жранья, и я, кажется, начинаю понимать его.
   
— Я этого понять не могу! — возмутился Раздолбай. — Часы за сто пятьдесят моих стипендий — это даже не бред, это… Не может такого быть! В них телевизор и видак должны быть встроены, и то дорого!
   
Теперь настала очередь Мартина посмотреть на Раздолбая как на ребенка.
   
— Часы — не бред, а опознавательный знак статуса, — менторски объяснил он. — У нас мало кто в этом разбирается, но прошаренные короли эту тему считывают и сразу понимают по часам твой уровень — сколько ты стоишь и стоит ли иметь с тобой дело. Я не хочу просрать хорошую сделку из-за того, что на руке у меня в момент переговоров окажется какое-то дрянное говно.
   
— А если я возьму твои часы и на переговоры пойду? — недоумевал Раздолбай. — Со мной будут дело иметь?
   
— Часы — это штрих имиджа, до которого надо вырасти, иначе по тебе сразу поймут, что ты взял их поносить или украл. Для тебя это сто пятьдесят стипендий, для меня — несколько звонков разным людям, и по нам это видно. Часы на самом деле не дорогие, это стипендии твои дико маленькие.
   
— Орловского к телефону! — крикнул бармен.
   
Мартин снова направился к черному аппарату, а Раздолбай остался наедине с растерянностью и обидой. Он сомневался, что какие-то «прошаренные короли» занимаются такими глупостями, чтобы определять уровень человека по часам, но последние слова Мартина задели его за живое. Получалось, что одни те же часы, не важно, сколько они реально стоили, могли одного человека возвысить, а другого выставить жуликом или дешевкой. Звучало это абсурдно, но Мартин, похоже, искренне в это верил и при этом относил себя к первой категории людей, а Раздолбая ко второй.
   
— Низкого же он обо мне мнения! — злился он, в третий раз наблюдая как Мартин, оперевшись на барную стойку, говорит о каких-то «адаптерах» и «конфигурациях». — Прав был Валера — достал он своей «номенклатурностью». Наварил на случайном компьютере рублей пятьсот шальных денег и выделывается. Часы сотни две стоят, а он за дурака меня держит, рассказывает байки, чтобы крутым выглядеть.
   
— Загадайте карту, — послышался над ухом вкрадчивый голос.
   
Раздолбай повернул голову и увидел склонившегося над ним мужчину лет пятидесяти, который силился приветливо улыбаться через впитавшуюся в лицо усталость. Мужчина был одет в потрепанный черный фрак, и Раздолбай догадался, что перед ним обещанный фокусник.
   
— Дама червей, — назвал Раздолбай первое, что пришло в голову.
   
— Любите светловолосую девушку? — предположил фокусник, присаживаясь за стол.
   
— Не угадали. Девушка темноволосая, но не пиковую же даму загадывать.
   
— Действительно, зачем вам старуха? Поищите у себя в заднем кармане брюк.
   
Раздолбай не заметил, чтобы фокусник приближался к нему после того, как он назвал карту, и подумал, что если найдет в кармане червовую даму, то посчитает фокус эффектным.
   
К своему изумлению в заднем кармане тесных джинсов обнаружилась целая колода карт.
   
— Тяните любую, — с улыбкой предложил фокусник.
   
Раздолбай вытянул из середины колоды первую попавшуюся карту — это была дама червей.
   
— Как вы это сделали? Я же сам… — опешил Раздолбай, но фокусник не дал ему опомниться. Молниеносно забрав колоду из его рук, он бросил ему на ладонь три игральные кости небольшого размера.
   
— Загадайте число от одного до шести.
   
— Шесть.
   
— Сожмите кулак изо всех сил.
   
Раздолбай сжал руку.
   
— …учтите, Сурен Араикович, если вы передумаете, то заплатите неустойку и останетесь без выхода на Москву! — долетел голос Мартина.
   
Раздолбай покосился в сторону бара.
   
— Не отвлекайтесь! Бросьте кости на стол.
   
Из разжатой руки на скатерть упал один большой кубик, смятый по краям так, словно был вылеплен из пластилина и сдавлен. Не веря своим глазам, Раздолбай пощупал кубик пальцами — он был абсолютно твердым.
   
— У вас слишком сильные руки, — с улыбкой пояснил фокусник. — Попробуйте еще раз.
   
Раздолбай засмеялся и снова сжал кубик, пытаясь ощутить кожей какие-нибудь превращения.
   
— Бросайте.
   
Ничего не почувствовав, он разжал кисть и бросил на стол два одинаковых кубика. Они были больше трех первых, но меньше смятого, твердые и идеально ровные. На всех гранях кубиков чернели четыре точки.
   
— Я шесть загадывал.
   
— Ну и что?
   
— На кубиках четыре.
   
— Разве?
   
Раздолбай снова посмотрел на стол. Кубики лежали на прежних местах, но на каждой грани было теперь по шесть черных точек.
   
— Как вы это делаете?! — воскликнул он, восторгаясь мастерством артиста, который возносился в его глазах до уровня настоящего волшебника.
   
Фокусник невозмутимо пожал плечами. За стол вернулся Мартин.
   
— Продавил условия сделки. Если перезвонят, считай, что я — дикий король, — довольно поделился он.
   
— Посмотри, что человек делает! — восхищенно призвал Раздолбай.
   
Разговоры Мартина про бизнес казались ему детским лепетом по сравнению с чудесами, которые на глазах творил немолодой усталый мужчина в потрепанном фраке.
   
— Фокусник? — уточнил Мартин. — Знаете, нам сейчас принесут еду, и мне придется попросить вас уйти. Я жду важных звонков и хочу съесть до этого хотя бы половину своего карпа. Свои пять рублей вы получите. Я видел, что вы успели развлечь моего друга.
   
Артист покивал, покорно поднялся из-за стола и на прощание улыбнулся Раздолбаю озорной улыбкой.
   
— Время не подскажете? — спросил он Мартина.
   
Мартин дернул рукав рубашки и растерянно уставился на открывшееся запястье. Вместо IWC на его руке красовались детские пластмассовые часики с белочкой на циферблате.
   
Раздолбай захохотал на весь ресторан — глупый вид Мартина подарил ему счастье почувствовать себя отомщенным.
   
— Ваши, наверное, вот эти, — смущенно сказал фокусник, доставая IWC из внутреннего кармана фрака.
   
— Дома сверю серийный номер с паспортом, если расходится — будете доказывать в суде, что не всучили мне фальшак, — всерьез пригрозил Мартин, снимая часы с белочкой с таким видом, словно они могли навредить карме.
   
— Ну что вы, если уж подменять, то «Ролекс» или «Филипп Патек», — усмехнулся фокусник и откланялся.
   
— Дикий король, — недовольно процедил Мартин, укладывая на колени накрахмаленную салфетку. — Прости, если помешал тебе радоваться волшебству, но сейчас начнется сумасшедший дом. Хотя я привык уже не считать деньги, еда в этом ресторане слишком дорогая, чтобы есть ее остывшей, — хочется все-таки наслаждаться.
   
Наслаждаться у Мартина не получилось. Как только официанты торжественно водрузили на стол два больших блюда с пухлыми рыбинами, бармен снова позвал Орловского к телефону, и от бара Мартин больше не отходил. Кто-то звонил ему, кому-то перезванивал он сам. Иногда он успевал подойти к столу, отщипывал кусочек рыбы и с этим кусочком во рту возвращался к прерванным разговорам. В какой-то момент к большому черному аппарату перекочевали бокал с вином и тарелочка с оливками. Услужливый официант подливал вино Раздолбаю за столиком, а потом нес бутылку к телефону, чтобы наполнить там бокал Мартина. Слышались загадочные фразы: «купим сорок мегов на свой кэш», «слабая оперативка сойдет ламерам», «это говно апгрейду не подлежит». Когда бутылка вина закончилась, а от карпа Раздолбая остался похожий на расческу скелетик, звонки наконец прекратились.
   
— Эти легкие деньги так тяжело даются, что, кажется, будто их зарабатываешь, — страдальчески изрек Мартин, присев за стол и поковыряв вилкой тугую тушку остывшей рыбы. — Ужин в просере, зато провернул королевскую сделку. Какие у нас дальнейшие планы?
   
— Домой, наверное.
   
— Домой не котируется. Я долго не мог понять, что напоминал мне фрак этого номенклатурного фокусника, и наконец вспомнил. Как твоя Диана? Ты уже подал ей завтрак?
   
— Нет.