1 2 3 4 5 6 7 
   
— Куда? — спросила Лилиан, не поверив ему.
   
— Мне надо ехать в Рим.
   
— А мне — к Баленсиага. Купить платья. Это подальше Рима.
   
— Я действительно уезжаю. Необходимо позаботиться о новом контракте.
   
— Хорошо, — сказала Лилиан. — Значит, у меня будет время ринуться в авантюру с модными портными. Дядя Гастон с удовольствием учредил бы надо мной опеку… или выдал бы меня замуж.
   
Клерфэ посмотрел на нее.
   
— Он хочет опять заточить тебя, хотя ты еще не успела узнать, что такое свобода?
   
— А что такое свобода?
   
Клерфэ улыбнулся.
   
— Я тоже не знаю. Знаю только одно: свобода — это не безответственность и не жизнь без цели. Легче понять, какой она не бывает, чем какая она есть.
   
— Когда ты вернешься? — спросила Лилиан.
   
— Через несколько дней.
   
— В Риме у тебя любовница?
   
Клерфэ помедлил секунду.
   
— Да, — сказал он.
   
— Я так и думала, — спокойно ответила Лилиан.
   
— Почему?
   
— Странно, если бы ты жил один. Ведь и я была не одна, когда ты приехал.
   
— А теперь ты одна?
   
— Да, — сказала Лилиан, просияв.
   
Клерфэ удивленно посмотрел на нее.
   
   
Клерфэ провел в Риме почти две недели. Он ходил в конторы, кафе и мастерские. Бывали дни, когда он вовсе не вспоминал о Лилиан. Зато иногда он думал о ней с неведомой доселе нежностью. Она трогала его; это чувство не вызывала в нем ни одна женщина. Лилиан напоминала ему ребенка, который отстал от своих сверстников и теперь хочет наверстать все, что он упустил. Однако, прожив неделю в Риме с Лидией Морелли, он понял, что Лилиан ему не пара. Ей нужен человек, который может отдавать ей много времени, как Волков, тот, по-видимому, жил только для нее. Клерфэ привык к другим отношениям. Он ничему не хотел отдаваться целиком. Ему нужна была такая женщина, как Лидия Морелли. По сравнению с ней Лилиан казалась провинциальной, слишком молодой и слишком требовательной. Решив это, он почувствовал облегчение и пробыл в Риме еще несколько дней, хотя контракт был уже подписан.
   
Лидия Морелли по его настоянию поехала в Париж вместе с ним.
   
   * * *
   
Лилиан отправилась к Баленсиага. У нее было не много платьев, к тому же они были сшиты в годы войны и уже вышли из моды. Некоторые платья достались ей от матери, а потом их перешила недорогая портниха; некоторые были сделаны из тех дешевых тканей, которые продавались во время войны. Из всех ее туалетов только два костюмчика, синий и светло-серый, были еще достаточно модными. Правда, и их она носила уже несколько лет, но фасоны не успели устареть.
   
Началась демонстрация моделей. Сидя в зале, Лилиан наблюдала за другими женщинами. Многие из них были стары и слишком сильно накрашены; некоторые тараторили без умолку, как злые попугаи; были, правда, и красивые женщины, уверенные в своей красоте. Среди публики попадались американки, такие чванливые, что это нагоняло скуку; в толпе виднелись и мужчины.
   
Лилиан выбрала четыре костюма. Когда она примеряла их, продавщица была к ней особенно внимательна.
   
— Вы удачно выбрали, — сказала она. — Кажется, будто эти вещи шились специально для вас. Это бывает редко. Большинство женщин покупают наряды, которые им нравятся; вы же покупаете то, что вам идет. В этом широком труакаре вы выглядите чудесно.
   
Лилиан посмотрела на себя в зеркало. Лицо ее казалось в Париже более загорелым, чем в горах; плечи тоже загорели. Новые платья подчеркивали линии ее фигуры и своеобразие лица. Она стала вдруг очень красивой, более того, ее прозрачные глаза, которые никого не узнавали и смотрели как бы сквозь окружающие предметы, придавали ей особое грустное очарование и какую-то отрешенность от всего, трогающую сердце. Она слышала разговоры женщин в соседних кабинках, видела, как, выходя, они рассматривали ее, эти неутомимые воительницы за права своего пола, но Лилиан знала, что у нее с ними мало общего. Платья не были для нее оружием в борьбе за мужчину. Ее целью была жизнь и она сама.
   
На четвертый день на примерку пришла старшая продавщица. Через неделю явился сам Баленсиага. Они поняли, что эта покупательница сможет носить их модели с особым шиком. Лилиан мало говорила, зато терпеливо стояла перед зеркалом; едва уловимый испанский колорит вещей, которые она выбрала, придавал ее юному облику что-то трагичное, что, впрочем, было не слишком нарочитым. Когда она надевала черные или ярко-красные, как мексиканские шали, платья, или же короткие, как у матадоров, курточки, или необъятно широкие пальто, в которых тело казалось невесомым, так что все внимание концентрировалось только на лице, в ней особенно отчетливо проступала та меланхолия, которая была ей свойственна.
   
— Вы прекрасно выбрали, — сказала старшая продавщица. — Эти вещи никогда не выйдут из моды; вы сможете носить их много лет.
   
«Много лет», — подумала Лилиан и сказала, улыбаясь:
   
— Мне они нужны только на этот год…
   
Продавщица показала ей что-то серебристое, похожее на рыбью чешую.
   
— Совершенно новый фасон. Хотите примерить?
   
Лилиан покачала головой.
   
— Хватит. У меня больше нет денег.
   
— Примерьте все-таки. Мне кажется, вы возьмете платье. И цена вам подойдет.
   
Лилиан примерила это сверкающее нечто, эту серебряную чешую. Она выглядела в ней так, словно только что вышла из морских волн. Платье оказалось до смешного дешевым.
   
— Наша фирма хочет, чтобы его носили именно вы, — сказала старшая продавщица.
   
   
Две недели Лилиан Дюнкерк была словно в чаду. Она чувствовала себя среди платьев и туфель как пьяница в винном погребе. Теперь она отправила счета дяде Гастону. Ведь дядя Гастон не дал ей ничего сверх той суммы, которую посылал ежемесячно. Он отговаривался тем, что ликвидация ценных бумаг отнимает слишком много времени.
   
Взволнованный Гастон явился на следующий же день. Он метался по комнате, обвинял Лилиан в безответственности и вдруг потребовал, чтобы она переселилась к нему.
   
— Чтобы ты мог контролировать меня?
   
— Нет, чтобы ты экономила деньги. Грешно тратить столько на платья. Можно подумать, что они из золота.
   
— Они и впрямь из золота, только ты этого не замечаешь.
   
— Продать хорошие акции, дающие проценты, ради каких-то тряпок… — причитал Гастон. — Над тобой надо учредить опеку!
   
— Попробуй. Любой судья во Франции поймет меня и решит, что под опеку надо взять тебя. Если ты не вернешь мне в ближайшее время деньги, я куплю в два раза больше платьев и пошлю тебе счета.
   
— В два раза больше тряпок? Ты с ума…
   
— Нет, дядя Гастон, не я, а ты сошел с ума. Ведь это ты во всем себе отказываешь ради того, чтобы десяток твоих наследников, которых ты ненавидишь, не отказывали себе ни в чем. Ну, довольно об этом! Оставайся обедать. Здесь превосходный ресторан. В твою честь я надену одно из моих новых платьев.
   
— Исключено! Выбросить деньги еще на…
   
— Я тебя приглашаю. Во время обеда можешь продолжать читать мне нотации. А сейчас я голодна, как лыжник, тренировавшийся шесть часов подряд. Пожалуй, после примерок есть хочется еще больше, чем после тренировок. Подожди меня внизу. Я буду готова через пять минут.
   
Лилиан спустилась вниз только через час. Гастон, бледный от бешенства, сидел за маленьким столиком, на котором стоял горшок с каким-то растением и лежало несколько журналов. Лилиан почувствовала большое удовлетворение оттого, что он ее не сразу узнал.
   
— Это я, дядя Гастон, — сказала она.
   
Гастон кашлянул.
   
— Я что-то плохо вижу, — сердито пробормотал он. — Когда я тебя видел в последний раз?
   
— Две недели назад.
   
— Да я не о том. До этого.
   
— Пять лет назад… Тогда я была полуголодной и совершенно растерянной.
   
— А теперь? — спросил Гастон.
   
— Теперь я тоже голодна, но полна решимости.
   
Гастон вынул из кармана пенсне.
   
— Для кого ты купила эти платья?
   
— Для себя самой.
   
— У тебя нет…
   
— Единственные мужчины, которые там, в горах, годились в женихи, — это инструкторы лыжного спорта. Они выглядят неплохо только в лыжных костюмах, а вообще напоминают деревенских увальней, вырядившихся по-праздничному.
   
— Значит, ты совершенно одинока?
   
— Да, но не так, как ты, — ответила она, идя впереди него в ресторан.
   
— Что ты будешь есть? — спросил Гастон. — Разумеется, я тебя приглашаю. Сам я не голоден. Что тебе заказать? Наверное, тебе еще нужна легкая диетическая еда? Закажем омлет, фруктовый салат, бутылочку виши…
   
— Для начала, — ответила Лилиан, — закажи мне морских ежей. Причем штук двенадцать.
   
Гастон невольно посмотрел на цену.
   
— Морские ежи вредны для здоровья.
   
— Только для скряг. У них от ежей начинается удушье, дядя Гастон. Потом филе.
   
— По-моему, это слишком острая еда. Может быть, лучше отварную курицу или овсяную кашу? Вы ведь ели ее в санатории?
   
— Да, дядя Гастон. Я съела столько овсяной каши и отварных кур, что мне хватит на всю жизнь, и при этом еще любовалась красивыми видами. Довольно. Закажи к мясу бутылку шато лафита. Хотя, может быть, ты его не пьешь?
   
— Не могу себе позволить. Я ведь теперь очень беден, дорогая Лилиан.
   
— Знаю. Именно поэтому обедать с тобой — целая драма.
   
— Что? Почему?
   
— В каждом глотке вина — капля твоей крови из самого сердца.
   
— Фу, дьявол! — заговорил вдруг Гастон вполне нормальным голосом. — Что за образ! Да еще когда пьешь такое вино! Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом. Можно, я попробую морских ежей?
   
Лилиан передала ему свою тарелку. Гастон поспешно съел штуки три. Он все еще старался сэкономить на еде, но вино пил вполне исправно. Раз уж он заплатил за него, ему хотелось получить удовольствие.
   
— Дитя, — сказал он, когда бутылка была пуста. — Как быстро идет время! Я еще помню тебя, когда ты…
   
Лилиан почувствовала, как ее на мгновение пронизала острая боль.
   
— Об этом я не хочу ничего слышать, дядя Гастон. Объясни мне только одно: почему меня назвали Лилиан? Я ненавижу это имя.
   
— Так пожелал твой отец.
   
— Но почему?
   
— Хочешь рюмочку ликера к кофе? А коньяку? И шартреза тоже нет? Я так и думал! — Гастон явно растаял. — Хорошо, значит, два бокала шампанского. Да, так твой отец…
   
— Что?
   
Марабу подмигнул одним глазом.
   
— До войны несколько месяцев он прожил в Нью-Йорке. Один. А потом настоял, чтобы тебя назвали Лилиан. Твоей матери было безразлично. Позднее я слышал, что в Нью-Йорке у него была… ну, скажем, одна очень романтичная история с женщиной, которую звали Лилиан. Прости меня, но ведь ты сама спросила.
   
— Слава богу! — сказала Лилиан. — А я-то думала, что моя мать вычитала это имя из книг. Она много читала.
   
Гастон кивнул своей птичьей головкой.
   
— Да, это верно. Зато твой отец совсем не читал. А ты, Лили? Ты хочешь… — он огляделся вокруг, — жить теперь так?.. Ты не считаешь это ошибкой?
   
— Я как раз хотела спросить тебя о том же самом. Когда ты выпил вина, в тебе появилось что-то человеческое.
   
Гастон пригубил рюмку с коньяком.
   
— Я устрою для тебя небольшой вечер.
   
— Ты уже как-то грозил мне этим.
   
— Ты придешь?
   
— Только не на чашку чая.
   
— Нет, на обед. У меня сохранилось еще несколько бутылок вина, всего несколько, но такого, что оно вполне может потягаться с вином, которое мы пьем здесь.
   
— Хорошо. Я приду, — сказала Лилиан.
   
— Ты теперь красивая девушка, Лили. Только резка! Резка! Твой отец не был таким.
   
«Резка, — подумала Лилиан. — Что он называет резкостью? И разве я резка? А может, у меня просто нет времени деликатно обманывать, прикрывая горькую правду фальшивой позолотой хороших манер?»
   
   
Из окна ей был виден острый, как игла, шпиль часовни Сен-Шапель, который подымался в небо над серыми стенами Консьержери. Лилиан пошла туда в первый же солнечный день. Время приближалось к полудню, и часовня с ее высокими окнами из разноцветного стекла, насквозь пронизанная солнцем, была прозрачной, словно сотканной из лучей. Казалось, она вся состоит из одних окон и вся залита светом — небесно-голубым, алым, как кровь, желтым и зеленым. Краски были такие яркие, что обволакивали Лилиан так, словно она погрузилась в разноцветную воду.
   
Кроме Лилиан, в часовне было еще несколько американских солдат, которые вскоре ушли. Она сидела на скамье, окутанная светом, — то была тончайшая и самая царственная ткань на земле, ей хотелось снять с себя одежду, чтобы посмотреть, как прозрачная парча струится по ее телу. То был водопад света, то было опьянение, неподвластное земным законам, падение и в то же время взлет. Ей казалось, что она дышит светом. Она чувствовала, как эти синие, красные и желтые цвета растворяются в ее крови и в ее легких, как будто ее телесная оболочка и сознание — то, что отделяло ее от окружающего мира, — исчезли и всю ее, подобно рентгеновским лучам, пронизывает свет, с той лишь разницей, что рентген обнажает кости, а свет раскрывает ту таинственную силу, которая заставляет биться сердце и пульсировать кровь. То было великое утешение, она никогда не забудет этот день, — пусть ее жизнь, все, что ей еще предстоит прожить, станет таким же, как этот зал, похожий на улей, полный легчайшего меда — лучей, пусть ее жизнь будет подобна свету без тени, счастью без сожаления, горению без пепла.
   
Привратник во второй раз тронул ее за плечо:
   
— Мадам, мы закрываем.
   
Лилиан поднялась. Она увидела старое, усталое, озабоченное лицо. Секунду она была не в силах понять, что этому человеку недоступны ее чувства.
   
— Вы давно здесь служите? — спросила она старика.
   
— Уже шестнадцать лет.
   
— Как хорошо, должно быть, проводить здесь целые дни!
   
— Как-никак работа, — сказал привратник. — Но денег еле хватает. Все из-за инфляции.
   
Лилиан не знала, почувствовал ли старик хоть раз в жизни, каким чудом был этот свет, или по привычке воспринимал его как что-то обыденное, так же как многие здесь, в Париже, воспринимали жизнь. Она порылась в сумочке и достала деньги. Глаза старика заблестели, Лилиан поняла, что его нельзя осуждать — ведь для него в этой бумажке было заключено все колдовство жизни, она сулила ему хлеб, вино и плату за жилище, где он мог преклонить голову.
   
   
Когда были получены первые платья, Лилиан не стала прятать их в шкаф. Она развесила их по всей комнате. Бархатное повесила над кроватью, а рядом с ним — серебристое, так чтобы, пробуждаясь ночью от кошмаров, когда ей казалось, что она с приглушенным криком падает и падает из бесконечной тьмы в бесконечную тьму, она могла протянуть руку и дотронуться до своих платьев — серебристого и бархатного, — до этих спасительных канатов, по которым она сумеет подняться из смутных серых сумерек к четырем стенам, к ощущению времени, к людям, к пространству и жизни. Лилиан гладила платья рукой и ощупывала их ткань; встав с постели, она ходила по комнате, часто голая; временами ей казалось, что она в окружении друзей: вешалки с платьями висели на стенах, на дверцах шкафа, а ее туфли на тонких высоких каблуках — золотые, коричневые, черные — выстроились в ряд на комоде. Она бродила ночью по комнате среди своих сокровищ, подносила парчу к бесплотному лунному свету, надевала шляпку, примеряла туфли, а то и платье; подходила к зеркалу и при бледном свете луны пытливо всматривалась в его тусклую, фосфоресцирующую поверхность. Она глядела на свое лицо и на свои плечи — неужели они ввалились? — на свою грудь — неужели она стала дряблой? Она глядела на свои ноги — неужели они так похудели, что на бедрах уже появились глубокие складки?
   
«Еще нет, — думала она. — Пока еще нет». И продолжала свою безмолвную призрачную игру.
   * * *
   
Когда Клерфэ встретился с Лилиан снова, он долго смотрел на нее — так она изменилась. И дело было не только в платьях; он знал много женщин, которые хорошо одевались. Лидия Морелли разбиралась в туалетах не хуже, чем унтер-офицер в строевой службе. Лилиан изменилась сама по себе, она изменилась так, как меняется девушка, с которой ты расстался, когда она была еще неуклюжим, несформировавшимся подростком, и встретился вновь, когда она стала молодой женщиной: эта женщина только что перешагнула через мистическую грань детства и хотя еще сохранила его очарование, но уже приобрела тайную уверенность в своих женских чарах. Клерфэ вдруг перестал понимать, почему он так долго задержался в Риме и почему хотел, чтобы Лидия Морелли приехала с ним. Боясь потерять себя, он преувеличивал все, что делало Лилиан несколько провинциальной; несоответствие между интенсивностью ее чувств и формой их выражения он склонен был воспринять как своего рода истерию, — в действительности все оказалось не так; Лилиан была словно форель, брошенная в слишком тесный для нее аквариум, форель, которая беспрерывно натыкается на стенки и баламутит на дне тину. Теперь форель была не в аквариуме, она попала в свою стихию и уже ни на что не натыкалась; она забавлялась своими быстрыми движениями и любовалась гладкой, сверкавшей всеми цветами радуги чешуей, словно пронизанной маленькими шаровыми молниями.
   
— Дядя Гастон хочет устроить в мою честь небольшой прием, — сказала Лилиан.
   
— Вот как?
   
— Да, он хочет выдать меня замуж.
   
— Все еще?
   
— Больше, чем когда-либо. Он опасается, что не только я, но и он разорится, если я не перестану покупать платья.
   * * *
   
Они вновь сидели в ресторане «Гран Вефур». Официант опять подал им эклеры с жареным миндалем, которые они, как и в тот раз, запивали молодым монтраше.
   
— Ты что-то стал очень молчалив после Рима, — сказала Лилиан.
   
Клерфэ посмотрел на нее.
   
— Неужели?
   
Лилиан улыбнулась.
   
— Может быть, виновата женщина, которая только что вошла сюда?
   
— Какая женщина?
   
— Хочешь, чтобы я ее тебе показала?
   
Клерфэ не заметил, как вошла Лидия Морелли. Почему ее, черт возьми, принесло именно сюда? Она была с Джонсоном, с одним из воротил авиационной промышленности, крупным богачом; Лидия Морелли поистине не теряла времени зря, ведь он только этим утром сказал, что не сможет встретиться с ней вечером. Клерфэ понял также, почему она пришла именно сюда: несколько лет назад он иногда водил ее в «Гран Вефур». Впредь надо быть осторожнее со своими любимыми ресторанами!
   
— Ты с ней знаком?
   
— Как и со многими другими, не больше и не меньше.
   
Он видел, что Лидия наблюдает за Лилиан, и не сомневался, что она уже успела с точностью до ста франков оценить все, что было надето на Лилиан, узнать, где это куплено и за какую цену. Он был убежден, что она знает, сколько стоят туфли Лилиан, хоть и не может их разглядеть. В этом отношении Лидия была прямо ясновидящей. Конечно, если бы он подумал заранее, этой ситуации можно было бы избежать, но раз уж так получилось, Клерфэ решил ее использовать. Ведь самые простые чувства — это и есть самые сильные чувства. И одно из них — ревность. Лилиан начнет ревновать его — тем лучше. Он и так уже упрекал себя в том, что отсутствовал слишком долго.
   
— Она великолепно одета, — сказала Лилиан.
   
Он кивнул.
   
— Она этим славится.
   
Теперь он ждал, когда Лилиан скажет что-нибудь о возрасте Лидии. Лидии было сорок, днем ей можно было дать тридцать, а вечером, при надлежащем освещении, — двадцать пять. В тех ресторанах, куда ходила Лидия, освещение всегда было надлежащим.
   
Однако Лилиан ничего не сказала о возрасте Лидии.
   
— Она красива, — заметила Лилиан. — У тебя был с ней роман?
   
— Нет, — ответил Клерфэ.
   
— Ну и глупо, — сказала Лилиан.
   
Он с изумлением посмотрел на нее.
   
— Почему?
   
— Она очень красива. Кто она?
   
— Она итальянка.
   
— Из Рима?
   
— Да, — сказал он. — Из Рима. Почему ты спрашиваешь? Ты ревнуешь?
   
Лилиан поставила на стол рюмку с желтым шартрезом.
   
— Я не ревную, — ответила она спокойно. — У меня для этого нет времени.
   
Клерфэ пристально посмотрел на нее. В устах любой другой женщины такой ответ показался бы ему банальностью, но в устах Лилиан он так не звучал, и Клерфэ понял это. Она говорила искренне. С каждой секундой он все больше приходил в ярость, сам не зная отчего.
   
— Может, мы все-таки поговорим о чем-нибудь другом?
   
— Почему? Потому что ты вернулся в Париж с другой женщиной?
   
— Чепуха! Как тебе пришла в голову такая нелепость?
   
— Именно из-за ее нелепости. Разве это не так?
   
Клерфэ раздумывал не больше секунды.
   
— Да, это так, — сказал он как можно спокойнее.
   
— У тебя очень хороший вкус.
   
Клерфэ молчал, ожидая следующего вопроса. Он решил говорить только правду. Сегодня утром он еще считал, что может иметь с Лилиан небольшую интрижку, которая ничему не помешает, теперь он не хотел никого, кроме нее. Он знал, что попался по собственной вине, и злился на себя, но он знал также, что прошлых ошибок не исправишь никакими средствами, меньше всего логикой. Лилиан ускользнула от него, и притом самым опасным образом — без борьбы. Чтобы вновь завоевать ее, оставался лишь один путь — действовать по тому же образцу: надо было решиться на самое трудное в таких поединках, которые обычно ведутся вслепую — признаться во всем, стараясь не потерять ее.
   
— Я не хотел влюбляться в тебя, Лилиан, — сказал он.
   
Она улыбнулась.
   
— Но ведь это не средство. Так поступают только гимназисты.
   
— В любви все ведут себя как гимназисты.
   
— Любовь? — сказала Лилиан. — Это слишком широкое понятие! Что только за ним не скрывается… — Она взглянула на Лидию Морелли. — Все гораздо проще. Пошли?
   
— Куда ты хочешь?
   
— К себе в отель.
   
Ни слова не сказав, он расплатился. Они направились к главному входу мимо столика, за которым сидела Лидия Морелли; она сделала вид, что не замечает Клерфэ. Они подождали в узком переулке, пока выводили их машину и ставили ее за угол.
   
Лилиан обернулась и показала Клерфэ на машину.
   
— Вот он, «Джузеппе» — предатель. Отвези меня в отель.
   
— Нет. Сходим еще в Пале-Рояль. Сад открыт? — спросил он у швейцара.
   
— Разумеется, сударь.
   
— Я там уже была, — сказала Лилиан. — Чего ты хочешь? Стать двоеженцем?
   
— Перестань. Пойдем.
   * * *
   
Они прошли под арками Пале-Рояля. Вечер был прохладный, в саду резко пахло землей и весной. Порывистый ветер казался намного теплее ночного воздуха. Клерфэ остановился.
   
— Не спрашивай. Не проси меня ничего объяснить. Это невозможно.
   
— Что объяснить?
   
— Ничего.
   
— В самом деле ничего? — спросила Лилиан.
   
— Я тебя люблю.
   
— Потому, что я не устраиваю тебе сцен?
   
— Нет, — сказал Клерфэ. — Это было бы ужасно. Я тебя люблю за то, что ты устроила мне совершенно необыкновенную сцену.
   
— Я вообще не устраиваю сцен, — ответила Лилиан, поднимая узкий меховой воротничок жакета. — Возможно, я бы просто не знала, как за это взяться!
   
Она стояла перед ним, и теплый ветер перебирал ее волосы. Она показалась ему очень чужой: эту женщину он никогда не знал и уже успел потерять.
   
— Я люблю тебя, — сказал он еще раз, обнял ее и поцеловал.
   
Он почувствовал легкий аромат ее волос, похожий на аромат свежих кедровых стружек, и горьковатый запах духов на ее шее. Лилиан не противилась объятиям Клерфэ. Безучастная ко всему, широко раскрыв глаза, она, казалось, прислушивается к шуму ветра.
   
Потеряв терпение, он встряхнул ее.
   
— Скажи же что-нибудь! Сделай что-нибудь! Лучше уж прогони меня! Дай мне пощечину! Но не будь как каменное изваяние.
   
Она выпрямилась, и он отпустил ее.
   
— Зачем тебя прогонять? — спросила она.
   
— Значит, ты хочешь, чтобы я остался?
   
— Сегодня вечером слово «хотеть» кажется мне каким-то чугунным. С ним ничего не поделаешь. Оно слишком ломкое.
   
Он посмотрел на нее.
   
— По-моему, все, что ты говоришь, ты действительно думаешь, — сказал Клерфэ, помолчав немного.
   
Он был поражен.
   
Она улыбнулась.
   
— А почему бы и нет? Я ведь уже сказала: все гораздо проще, чем ты считаешь.
   
Клерфэ молчал. Он не знал, как быть дальше.
   
— Пойдем, я отвезу тебя в отель, — сказал он наконец.
   
Она спокойно пошла за ним, спокойно шла рядом с ним. «Что со мной происходит?» — думал он. — Я сбит с толку, и я сержусь на нее и на Лидию Морелли, а ведь мне не на кого сердиться, кроме как на самого себя.
   * * *
   
Они стояли у машины. И как раз в эту секунду в дверях появились Лидия Морелли и ее спутник. Лидия опять решила сделать вид, что не замечает Клерфэ, однако любопытство пересилило. Клерфэ подумал было, что ему придется защитить Лилиан, но тут же понял, что в этом нет необходимости. В то время как двое служащих отеля, громко переругиваясь, подавали им машины, приостановив на время все движение, между женщинами завязался весьма невинный, на первый взгляд, разговор, в котором удары наносились и парировались с убийственной любезностью. Окажись Лидия Морелли в привычной среде, она бы, несомненно, победила: она была старше Лилиан, значительно опытнее и злее, чем та. Но вышло иначе — со стороны казалось, что все удары Лидии попадают в ком ваты. Лилиан обращалась к ней с такой обезоруживающей простотой, что, несмотря на всю свою осторожность, Лидия Морелли была разоблачена как агрессор, что было почти равносильно поражению. Даже ее спутник — и тот заметил, что она — заинтересованная сторона.
   
— Вот ваша машина, сударь, — объявил швейцар.
   
Проехав по переулку, Клерфэ завернул за угол.
   
— Блестящая победа! — сказал он, обращаясь к Лилиан. — Она так ничего и не узнала, кто ты, откуда приехала и где живешь.
   
— Завтра при желании она все узнает, — сказала Лилиан равнодушно.
   
— От кого? От меня?
   
— От моего портного. Она поняла, откуда это платье.
   
— Мне кажется, тебе это безразлично.
   
— Да еще как! — сказала Лилиан, глубоко вдыхая ночной воздух. — Проедемся по площади Согласия. Сегодня воскресенье, фонтаны освещены.
   
— Тебе, видимо, все безразлично, не так ли? — спросил он.
   
Повернувшись к нему, она улыбнулась.
   
— Если глубоко разобраться, то да.
   
— Так я и думал, — пробормотал Клерфэ. — Что с тобой произошло?
   
Клерфэ медленно объезжал площадь. Свет фонарей скользил по лицу Лилиан. «Я знаю, что умру, — думала она. — И знаю это лучше тебя, вот в чем все дело, вот почему то, что кажется тебе просто хаотическим нагромождением звуков, для меня и плач, и крик, и ликование; вот почему то, что для тебя будни, я воспринимаю как счастье, как дар судьбы».
   
— Смотри, фонтаны! — сказала она.
   
На фоне серебристо-серого парижского неба сверкающие струи фонтанов то взлетали ввысь, то падали, обгоняя друг друга, журчала вода, и над всем этим возвышался обелиск — символ тысячелетнего постоянства, светлый стержень, отвесно погруженный в самое непостоянное, что есть на земле, в текучие воды фонтанов, которые устремлялись к небу, чтобы сразу же низвергнуться в небытие; на один-единственный миг они преодолевали земное тяготение, а потом, преображенные, снова устремлялись вниз, напевая самую древнюю колыбельную песню на свете — монотонную песнь воды, песнь о вечном возрождении материи и вечном уничтожении личности.
   
— Давай поедем еще на Рон Пуэн, — сказала Лилиан, — там тоже фонтаны.
   
Клерфэ молча ехал через Елисейские поля. На Рон Пуэн они услышали ту же песнь вспененной воды. Но здесь вокруг фонтанов выросла миниатюрная роща из желтых тюльпанов, которые, подобно прусским солдатам, стоящим по стойке смирно, ощетинились лесом штыков — своими желтыми цветами.
   
— И все это тебе тоже безразлично? — спросил он.
   
Лилиан медленно перевела на него взгляд, оторвавшись от созерцания струй воды в ночной темноте. «Он мучается, — подумала она. — Как легко мне было вызвать в нем раскаяние!»
   
— Надеюсь, что безразлично, — сказала она. — Я как бы растворяюсь, глядя на это. Разве ты не понимаешь меня?
   
— Нет. Я не хочу растворяться ни в чем; я хочу всегда ощущать себя сильным.
   
— Я тоже хочу.
   
У него было огромное желание — остановить машину и поцеловать ее; но он не знал, чем это может кончиться. Лучше всего было бы въехать на клумбу, смять желтые тюльпаны, разбросать все вокруг и, схватив Лилиан в охапку, умчаться с ней куда-нибудь… Но куда? Унести ее — и спрятать куда-то в надежное убежище или навсегда остаться прикованным к этому вопрошающему взгляду, к глазам, которые, как ему казалось, никогда целиком не погружались в его глаза.
   
— Я люблю тебя, — сказал он. — Забудь все остальное. Забудь ту женщину.
   
— Почему? Зачем тебе быть одному? Ты думаешь, я все это время была одна?
   
«Джузеппе» вдруг подпрыгнул и замер. Клерфэ снова включил мотор.
   
— Ты говоришь о санатории? — спросил он.
   
— Я говорю о Париже.
   
Он пристально посмотрел на нее. Она улыбнулась.
   
— Я не могу быть одна. А теперь отвези меня в отель. Я устала.
   
— Хорошо.
   
Клерфэ проехал вдоль Лувра, миновал Консьержери и въехал на мост Сен-Мишель. Он не знал, как поступить. Он бы с удовольствием избил Лилиан, но не имел права: ведь она призналась ему в том же, в чем он до этого признался ей. Сомневаться ни в чем не приходилось. Клерфэ хотел только одного — удержать ее. Лилиан вдруг стала для него дороже, желаннее всего на свете. Он должен был что-то предпринять. Нельзя так просто распроститься с ней у входа в отель. Тогда она больше не вернется к нему. Сейчас его последний шанс. Чтобы удержать ее, надо найти какое-то магическое слово, иначе она выйдет из машины и с отсутствующим видом улыбнется, поцелует его и исчезнет в дверях отеля. Ее навсегда поглотит этот отель, вестибюль которого пропах рыбным супом и чесноком; она подымется по покосившейся лестнице с выщербленными ступеньками, пройдет мимо конторки, за которой дремлет портье, приготовивший себе на ужин кусок лионской колбасы и бутылку дешевого вина, и последнее, что останется в памяти у Клерфэ, — это тонкие светлые щиколотки Лилиан в полутьме узкого прохода, щиколотки, подымающиеся по ступенькам вплотную друг за другом. А когда Лилиан окажется у себя в комнате, у нее за спиной вдруг вырастут два крыла и она выпорхнет на улицу; она полетит не к часовне Сен-Шапель, о которой сегодня рассказывала, а прямо в Вальпургиеву ночь, сидя на весьма элегантном помеле — изделии Баленсиага или Диора. Все черти там будут во фраках, сплошь рекордсмены-гонщики, которые к тому же свободно изъясняются на шести языках, изучили всех философов от Платона до Хейдеггера и вдобавок еще виртуозы-пианисты, мировые чемпионы по боксу и поэты.
   
Портье зевнул и проснулся.
   
— У вас есть ключи от буфета? — спросил Клерфэ.
   
— Точно так. Вам что, виши, шампанское, пиво?
   
— Принесите из холодильника банку икры.
   
— Это невозможно, сударь. Ключи у мадам.
   
— Тогда сбегайте на угол в ресторан «Лаперуз». Он еще открыт. Достаньте там. Мы подождем вас здесь. Я за вас подежурю.
   
Он вынул из кармана деньги.
   
— Я не хочу икры, — сказала Лилиан.
   
— А что ты хочешь?
   
Она медлила.
   
— Клерфэ, — сказала она после долгой паузы. — До сих пор я еще никого так поздно не принимала у себя. Ты ведь именно это хотел узнать?
   
— Правда, — вмешался портье. — Мадам всегда возвращается домой одна. C'est pas normal, monsieur *. Принести вам шампанского? У нас еще есть шампанское урожая тридцать четвертого года, «Дом Периньон».
   
— Тащите его сюда. Вы — золото! — закричал Клерфэ. — А что у вас найдется поесть?
   
— Мне хочется такой колбасы. — Лилиан показала на ужин портье.
   
— Я отдам вам свою, мадам. В буфете ее сколько угодно.
   
— Принесите колбасу из буфета, — сказал Клерфэ. — И еще кусок черного хлеба и кусок бри.
   
— И бутылку пива, — добавила Лилиан.
   
— А шампанского вам не надо, мадам?
   
Лицо портье помрачнело: он подумал о том, что его чаевые соответственно уменьшатся.
   
— Во всяком случае, принесите бутылку «Дом Периньон», — сказал Клерфэ, — хотя бы для меня одного. Я хочу сегодня кое-что отпраздновать.
   
— Что именно?
   
— Взрыв чувств. — Клерфэ занял место портье. — Идите! Я за вас подежурю.
   
— А ты умеешь обращаться с этой штукой? — спросила Лилиан, показывая на доску дежурного.
   
— Конечно. Научился во время войны.
   
Она облокотилась на стол.
   
— Ты многому научился во время войны. Правда?
   
— Очень многому. Ведь почти всегда война.
   
— * Это ненормально, мсье (франц.).
   * * *
   
Один из постояльцев заказал бутылку воды, другой, который собрался уезжать, попросил разбудить его в шесть часов утра. Клерфэ все записал. Лысому господину, удивленно посмотревшему на него, Клерфэ передал ключи от двенадцатого номера, а двум молодым англичанкам — ключи от номеров двадцать четыре и двадцать пять. Потом в вестибюль забрел подвыпивший мужчина; он желал узнать, свободна ли Лилиан и какова ее такса.
   
— Тысяча долларов, — сказал Клерфэ.
   
— Ни одна женщина не стоит этого, дурак, — ответил пьяный и снова исчез, растворившись во мраке набережной, откуда доносились всплески воды.
   
Портье принес бутылки и колбасу и заявил, что, если еще что-нибудь понадобится, он готов снова отправиться в «Тур д'Аржан» или в «Лаперуз». У него, мол, есть велосипед.
   
— Завтра, — сказал Клерфэ. — У вас найдется свободная комната?
   
Портье посмотрел на него как на сумасшедшего.
   
— Но ведь у мадам есть комната.
   
— Мадам замужем. Она — моя жена, — сказал Клерфэ, вновь повергнув в недоумение портье, который явно перестал понимать, зачем же тогда понадобился «Дом Периньон».
   
— Шестой номер свободен, — сказал он. — Как раз рядом с мадам.
   
— Хорошо. Отнесите все туда.
   
Портье отнес покупки и, увидев чаевые, заявил, что, если надо, он готов всю ночь разъезжать на велосипеде, выполняя поручения мсье. Клерфэ дал ему листок бумаги, на котором было записано, что он просит купить и положить утром перед его дверью зубную щетку, кусок мыла и тому подобное. Портье пообещал все выполнить и ушел. Потом он еще раз вернулся — принес лед — и наконец исчез окончательно.
   
— Я подумал, что никогда больше не увижу тебя, если оставлю сегодня вечером одну, — сказал Клерфэ.
   
Лилиан села на подоконник.
   
— Я об этом думаю каждую ночь.
   
Он почувствовал острую боль. Ее нежный профиль выделялся на фоне ночи за окном. Она вдруг показалась ему ужасно одинокой, именно одинокой, а не покинутой.
   
— Я люблю тебя, — сказал он. — Не знаю, нужно тебе это или нет, но я говорю правду.
   
Она не ответила.
   
— Ты ведь понимаешь, я говорю так не из-за сегодняшней истории, — продолжал он, сам не сознавая, что лжет. — Забудь сегодняшний вечер. Это вышло случайно, я поступил глупо, я совершенно запутался. Ни за что на свете я не хотел бы тебя обидеть.
   
Она еще немного помолчала.
   
— Мне кажется, что в известной степени я неуязвима для обид, — произнесла она наконец задумчиво. — Я искренне так считаю. Может быть, это компенсация за то, другое.
   
Клерфэ не знал, что сказать ей. Он понимал, о чем она говорила, но, по его мнению, все обстояло как раз наоборот. Впрочем, возможно, и он и она были правы и только дополняли друг друга.
   
— Ночью твоя кожа светится, как раковина изнутри, — сказал Клерфэ. — Она не поглощает свет, она отражает его. Ты действительно будешь пить пиво?
   
— Да. И еще я хочу попробовать лионской колбасы. С хлебом. Тебя это не очень шокирует?
   
— Меня ничто не шокирует. У меня такое чувство, будто я всегда ждал этой ночи. Весь тот мир, который простирается позади пропахшей чесноком конторки портье, погиб. Только мы одни успели спастись.
   
— Разве мы успели?
   
— Да. Слышишь, как тихо стало вокруг?
   
— Это ты стал тихим, — ответила она. — Потому что добился своего.
   
— Разве я добился? Мне кажется, что я попал к модному портному.
   
— А, ты имеешь в виду моих немых друзей. — Лилиан посмотрела на платья, развешанные по комнате. — По ночам они мне рассказывали о сказочных балах и карнавалах. Но сегодня они мне уже не нужны. Может, собрать их и повесить в шкаф?
   
— Пусть останутся. Что они тебе рассказывали?
   
— Многое. Порой даже о море. Я ведь не видела моря.
   
— Мы поедем к морю, — сказал Клерфэ.
   
Он передал ей холодный стакан с пивом.
   
— Мы отправимся туда через несколько дней. Мне надо в Сицилию. Там будут гонки. Но у меня нет шансов победить.
   
— А ты всегда хочешь быть победителем?
   
— Иногда это очень кстати. Идеалисты умеют находить применение деньгам.
   
Лилиан рассмеялась.
   
— Я расскажу это дяде Гастону.
   
Клерфэ внимательно смотрел на платье из тонкой серебристой парчи, висевшее у изголовья кровати.
   
— Специально для Сицилии, — сказал он.
   
— Я надевала его вчера поздно ночью.
   
— Где?
   
— Здесь.
   
— Одна?
   
— Одна.
   
— Больше ты не будешь одна.
   
— Я и не была одна.
   
— Знаю, — сказал Клерфэ. — Я говорю, что люблю тебя, так, словно ты должна быть мне благодарна. Но я этого не думаю. Просто я болтаю глупости, потому что мне непривычно…
   
— Нет, ты не говоришь глупости…
   
— Каждый мужчина, если он не лжет женщине, говорит глупости.
   
— Иди, — сказала Лилиан, — откупорь бутылку «Дом Периньон». От хлеба и колбасы ты становишься слишком неуверенным в себе и глубокомысленным. Что ты нюхаешь? Чем я пахну?
   
— Чесноком, луной и ложью, которую я никак не могу распознать.
   
— Ну и слава богу. Давай опять вернемся на землю. Ведь так легко оторваться от нее.
   
   * * *
   
Где-то пела канарейка. Клерфэ услышал ее во сне. Проснувшись, он огляделся вокруг. Секунду он не мог понять, где находится. Солнечные блики от белых облаков и реки плясали на потолке; комната казалась перевернутой; низ ее был верхом, а верх — низом. Потолок обрамляла светло-зеленая сатиновая оборка.
   
Дверь в ванную стояла открытой, а там было настежь распахнуто окно, так что Клерфэ мог видеть другое окно, в доме напротив, в котором висела клетка с канарейкой. В глубине за столом сидела женщина, с мощным бюстом и желтыми крашеными волосами; насколько Клерфэ мог разглядеть, перед ней стоял не завтрак, а обед и полбутылки бордо.
   
Клерфэ пошарил рукой и достал часы. Он не ошибся. Было уже двенадцать. Давно он не просыпался так поздно; внезапно Клерфэ почувствовал сильный голод. Он осторожно приоткрыл дверь. На пороге лежал сверток, в нем оказалось все, что он заказал накануне вечером. Портье сдержал обещание. Клерфэ вынул умывальные принадлежности, наполнил ванну водой, вымылся и оделся. Он покинул Лилиан поздно ночью. Она заснула рядом с ним, и он решил, что будет лучше, если он уйдет к себе в номер. Канарейка все еще пела. Толстая блондинка пила теперь кофе с яблочным пирогом. Клерфэ подошел к другому окну, которое выходило на набережную. На улице жизнь била ключом. Лотки букинистов стояли открытыми, а по реке, сверкая на солнце, плыл буксирный пароходик, на корме которого громко лаял шпиц. Клерфэ наклонился и увидел в соседнем окне Лилиан. Не замечая, что Клерфэ наблюдает за ней, она высунулась из окна и очень бережно и внимательно спускала вниз на бечевке плоскую корзинку. Как раз под ними, у двери кафе, расположился продавец устриц, рядом с ним стояли ящики. Эта процедура была ему, видимо, знакома. Когда корзинка спустилась, продавец выложил ее мокрыми водорослями и посмотрел наверх.
   
— Вам каких устриц, морен или белон? Белон сегодня лучше.
   
— Шесть штук белон, — ответила Лилиан.
   
— Двенадцать, — сказал Клерфэ.
   
Лилиан повернула голову и рассмеялась.
   
— А ты не хочешь позавтракать?
   
— Я хочу устриц. И бутылку легкого пуйи вместо апельсинового сока.
   
— Двенадцать? — спросил продавец.
   
— Восемнадцать, — ответила Лилиан, а потом, обращаясь к Клерфэ, добавила: — Иди сюда. И принеси вино.
   
Клерфэ взял в кафе бутылку пуйи и рюмки. Кроме того, он принес хлеб, масло и кусок пон л'эвека.
   
— И часто ты это проделываешь? — спросил он.
   
— Почти каждый день. Сегодня даже поужинаю таким образом осторожности ради. Ведь сегодня дядя Гастон дает обед в мою честь. Хочешь, он пригласит тебя?
   
— Нет.
   
— Хорошо. Это противоречило бы цели обеда: найти для меня богатого жениха. А может, ты богат?
   
— Я бываю богат всего на несколько недель. Если найдется достаточно богатый жених, ты выйдешь за него?
   
— Налей мне вина, — ответила она, — и не говори глупостей.
   
— От тебя всего можно ожидать.
   
— С каких это пор?
   
— Я много думал о тебе.
   
— Когда?
   
— Во сне. Твои поступки никогда нельзя предусмотреть. Ты подчиняешься особым, неведомым мне законам.
   
— Ну, что ж, — сказала Лилиан. — Это не может повредить. Что мы будем делать сегодня днем?
   
— Сегодня днем ты поедешь со мной в отель «Риц». Там я тебя усажу минут на пятнадцать в холле, куда-нибудь в укромный уголок, и дам несколько журналов, а сам пока переоденусь. Потом мы пообедаем назло дяде Гастону.
   
Она посмотрела в окно и ничего не ответила.
   
— Если хочешь, я согласен пойти с тобой перед этим в часовню Сен-Шапель, — сказал Клерфэ, — или в собор Парижской Богоматери, или даже в музей; самое опасное то, что в тебе уживаются и синий чулок, и греческая гетера времен упадка, которую судьба забросила в Византию. В общем я готов на все, могу отправиться на Эйфелеву башню или совершить прогулку по Сене на пароходике «Бато Муш».
   
— Прогулку по Сене я уже как-то совершила. Там мне предложили стать любовницей богатого мясника. Он обещал снять для меня квартиру.
   
— А на Эйфелевой башне ты была?
   
— Нет. Туда я пойду с тобой, мой любимый.
   
— Я так и знал. Ты счастлива?
   
— А что такое счастье?
   
— Ты права, — сказал смущенно Клерфэ. — Кто знает, что это такое? Может быть, держаться над пропастью.
   
   
После обеда у дяди Гастона виконт де Пестр отвез Лилиан в отель на своей машине. Вечер у дяди был скучный, зато еда отличная. Дядя пригласил несколько женщин и шестерых мужчин. Женщины были колючие, как ежи; с какого боку ни подступишься, они обдают тебя неприязнью. Ни одна из женщин не была элегантна, и все они были замужем. Из мужчин четверо оказались холостяками; богаты были все без исключения, двое были молоды, а самый старый и самый богатый был виконт де Пестр.
   
Пестр уселся поудобнее.
   
— Почему вы живете на левом берегу? — спросил он. — Из романтических побуждений?
   
— Случайно. Это самое лучшее побуждение из всех, какие я знаю.
   
— Вам следует жить на Вандомской площади.
   
— Просто поразительно, — сказала Лилиан. — Сколько людей знают, где мне жить, лучше, чем я сама.
   
— На Вандомской площади у меня есть квартирка, что-то вроде ателье художника, где я никогда не бываю.
   
— Вы хотите сдать ее мне?
   
— А почему бы и нет?
   
— Сколько это будет стоить?
   
— Зачем нам говорить о деньгах? Посмотрите ее как-нибудь. Она в вашем распоряжении, стоит вам только захотеть.
   
— И вы не ставите мне никаких условий?
   
— Совершенно никаких. Конечно, я буду рад, если вы согласитесь при случае сходить со мной в ресторан, но и это не условие.
   
— Оказывается, бескорыстные люди еще не перевелись на свете, — сказала Лилиан.
   
— Когда вы посмотрите квартиру? Хотите завтра? Вы разрешите отвезти вас завтра пообедать?
   
Лилиан посмотрела на его узкое лицо с белой щеткой усов.
   
— Собственно говоря, дядя хочет выдать меня замуж, — сказала она.
   
Пестр рассмеялся.
   
— У вас еще много времени впереди. Ваш дядя несколько старомоден.
   
— В квартире хватит места для двоих?
   
— Думаю, что да. А почему вы спрашиваете?
   
— На случай, если я захочу поселиться там с другом.
   
Секунду Пестр внимательно смотрел на нее.
   
— О таком варианте тоже следует подумать, — сказал он после паузы, — хотя, откровенно говоря, для двоих квартира несколько тесновата. А почему бы вам не пожить некоторое время одной? Сперва как следует осмотритесь в Париже! Здесь перед вами откроется много возможностей.
   
— Вы правы.
   
Машина остановилась, и Лилиан вышла.
   
— Так в котором часу заехать за вами завтра? — спросил виконт.
   
— Я еще подумаю. Вы не возражаете, если я спрошу дядю Гастона?
   
— На вашем месте я бы этого не делал. Зачем напрасно тревожить его? Да вы этого и не сделаете.
   
— Почему?
   
— Тот, кто об этом спрашивает, никогда так не поступит. Вы очень красивы и очень молоды, мадемуазель. Я был бы счастлив заключить вас в ту оправу, которая вам подобает. Поверьте мне, человеку уже немолодому, как бы вам здесь ни казалось очаровательно, но это — потерянное время. Вам нужна роскошь, большая роскошь. Простите за этот комплимент, но у меня наметанный глаз. Спокойной ночи, мадемуазель.
   
Лилиан поднялась по лестнице. Сначала выставка женихов, устроенная дядей Гастоном, не вызвала в ней ничего, кроме убийственной иронии. Она казалась себе умирающим воином, которого соблазняют прелестями жизни. Но потом ей вдруг стало скучно. Она почувствовала себя так, словно была единственным здоровым человеком среди всех этих людей, которые гнили заживо. Их разговоры были ей непонятны. Все, к чему она относилась безразлично, они считали самым важным, а то, к чему она стремилась, было для них почему-то табу. Предложение виконта де Пестра показалось ей, пожалуй, наиболее разумным.
   
— Ну как, дядя Гастон был на высоте? — раздался в коридоре голос Клерфэ.
   
— Ты здесь? Не пошел в ночной ресторан и не пьешь?
   
— Я потерял вкус к таким вещам.
   
— Ты ждал меня?
   
— Да, — сказал Клерфэ. — Из-за тебя я стану страшно добродетельным. Не хочу больше пить. Без тебя.
   
— А раньше ты пил?
   
— Да. В промежутках между гонками всегда пил. Часто это были промежутки между авариями. Думаю, что я пил из трусости. А может, чтобы убежать от самого себя. Теперь все это прошло. Сегодня днем я был в часовне Сен-Шапель. А завтра собираюсь даже в музей Клюпи. Кто-то из знакомых, видевших тебя со мной, утверждает, что ты похожа на даму с единорогом, которая изображена на гобелене, висящем в этом музее. Ты имеешь большой успех. Ну как, пойдем еще куда-нибудь?
   
— Сегодня вечером нет.
   
— Сегодня ты была в гостях у буржуа, для которых жизнь — это кухня, салон и спальня, где уж им понять, что жизнь — это парусная лодка, на которой слишком много парусов, так что в любой момент она может перевернуться. Тебе надо от них отдохнуть.
   
Лилиан рассмеялась.
   
— Ты все-таки выпил?
   
— Да нет, мне это не нужно. Неужели тебе не хочется еще куда-нибудь съездить?
   
— Куда?
   
— На каждую улицу и во все кабачки, о которых ты что-либо слышала. Ты великолепно одета. Это платье мы при всех условиях обязаны вывести в свет, даже если ты сама не желаешь выезжать. В отношении платьев существуют известные обязательства.
   
— А в отношении людей — нет?
   
— Конечно, нет.
   
— Хорошо. Поедем медленно. Проедемся по улицам. Ни на одной из них не лежит снег. На каждом углу продают цветы. Давай накупим фиалок.
   
Клерфэ вывел свою машину из сутолоки на набережной и подъехал к входу в отель. Ресторан рядом с отелем как раз закрывали.
   
— Тоскующий любовник, — произнес кто-то рядом с ним. — Не слишком ли ты стар для этой роли? — Около Клерфэ стояла Лидия Морелли. Она только что вышла из ресторана, опередив своего спутника.
   
— Безусловно, — ответил он.
   
Лидия закинула на плечо конец белого палантина.
   
— Ты в новом амплуа! Довольно-таки смешно, мой милый. Да еще с этой молоденькой дурочкой.
   
— Вот это комплимент, — ответил Клерфэ. — Если уж ты так говоришь, значит, она обворожительна.
   
— Обворожительна! Дуреха: сняла комнатушку в Париже и купила у Баленсиага три платья.
   
— Три? А я думал, у нее их по крайней мере тридцать. На ней они каждый раз выглядят по-новому, — Клерфэ рассмеялся. — С каких это пор ты, словно сыщик, выслеживаешь молоденьких дурочек?
   
Лидия собралась было сказать ему несколько сердитых слов, но в это время из ресторана вышел ее спутник. Он был незнаком Клерфэ. Схватив руку своего кавалера с таким видом, словно это оружие, Лидия прошла мимо Клерфэ.
   
Лилиан появилась через несколько минут.
   
— Мне только что сказали, что ты обворожительна, — сообщил ей Клерфэ. — Пора тебя куда-нибудь спрятать.
   
— Тебе было скучно ждать?
   
— Нет. Если человек долго никого не ждал, ожидание делает его на десять лет моложе. А то и на все двадцать. — Клерфэ посмотрел на Лилиан. — Мне казалось, что я уже никогда не буду ждать.
   
— А я всегда чего-то ждала.
   
Лилиан поглядела вслед женщине в кремовой кружевной накидке, которая вышла из ресторана вместе с лысым мужчиной; на ней было ожерелье из бриллиантов величиной с орех.
   
— Как оно сверкает! — сказала Лилиан.
   
Клерфэ ничего не ответил. Драгоценности были для него опасной темой; если они займут воображение Лилиан, всегда найдутся люди, которые сумеют лучше, чем он, удовлетворять ее прихоти.
   
— Драгоценности не для меня, — сказала Лилиан, словно угадав его мысли. «Для меня это и слишком рано и слишком поздно», — подумала она.
   
— Ты надела новое платье? — спросил Клерфэ.
   
— Да. Его только сегодня прислали.
   
— Сколько их у тебя всего?
   
— Восемь, включая это. А почему ты спрашиваешь?
   
Лидия Морелли была, по-видимому, хорошо информирована. И то, что она сказала, будто платьев три, в порядке вещей.
   
— Дядя Гастон ужасается, — заметила Лилиан, рассмеявшись. — Все счета я отправила ему. Он не знает только одного: этих платьев мне хватит на всю жизнь. А теперь давай отправимся в самый что ни на есть шикарный ночной ресторан. Я согласна с тобой. У платьев тоже есть свои права.
   * * *
   
— Поедем куда-нибудь еще? — спросил Клерфэ. Было четыре часа утра.
   
— Да, поедем, — сказала Лилиан. — Ты не устал?
   
Клерфэ знал, что ему нельзя спрашивать Лилиан, не устала ли она.
   
— Пока нет, — сказал он. — Тебе нравится?
   
— Страшно.
   
— Хорошо, тогда поедем в другой ресторан. С цыганским хором.
   
И Монмартр и Монпарнас, хотя и с некоторым опозданием, все еще переживали послевоенный угар. Пестрые логова кабаре и ночных ресторанов были окутаны дымом. Казалось, они находятся под водой. Все, что здесь происходило, было бесконечным повторением одного и того же. Без Лилиан Клерфэ отчаянно скучал бы. Но для нее все это было ново, она видела не то, что есть на самом деле, и не то, что видели другие, а то, что хотела увидеть. В ее глазах подозрительные кабаки превращались в огненный вихрь, а оркестры, гонявшиеся за чаевыми, — в сказочные капеллы. Залы, битком набитые наемными танцорами, нуворишами, вульгарными и глупыми бабами — всеми теми, кто не шел домой потому, что не знал, как убить время, или же потому, что рассчитывал на легкое приключение или на какую-нибудь сделку, становились в ее глазах искрящимся водоворотом; ведь она так хотела, ведь она пришла сюда ради этого.
   
«Вот что отличает ее от тех, кто толчется здесь, — думал Клерфэ. — Все они стремятся либо к приключениям, либо к бизнесу, либо к тому, чтобы заполнить шумом джазов пустоту в себе. Она же гонится за жизнью, только за жизнью, она как безумная охотится за ней, словно жизнь — это белый олень или сказочный единорог. Она так отдается погоне, что ее азарт заражает других. Она не знает ни удержу, ни оглядки. С ней чувствуешь себя то старым и потрепанным, то совершеннейшим ребенком. И тогда из глубин забытых лет вдруг выплывают чьи-то лица, воскресают былые мечты и тени старых грез, а потом внезапно, подобно вспышке молнии в сумерках, появляется давно забытое ощущение неповторимости жизни».
   
Цыгане с внимательными бархатными глазами ходили вокруг стола, угодливо согнувшись, и пели. Лилиан была захвачена их пением. «Все в их песнях кажется ей настоящим, — думал Клерфэ. — Перед нею степь, она слышит одинокий стон в ночи, ощущает одиночество и видит первый костер, у которого человек искал защиты; даже самую избитую, затасканную и сентиментальную песню она воспринимает как гимн человечности, в каждой такой песне ей слышатся и скорбь, и желание удержать неудержимое, и невозможность этого. Лидия Морелли по-своему права — все это можно назвать провинциальным, но будь я проклят, если как раз из-за этого не следует молиться на Лилиан».
   
— Кажется, я выпил слишком много, — сказал он.
   
— Что ты называешь слишком много?
   
— Когда теряешь ощущение собственного «я».
   
— Раз так, я всегда хочу пить слишком много. Я не люблю своего «я».
   
«Ее ничто не пугает, — думал Клерфэ. — Кабак кажется ей символом самой жизни, а любая банальная фраза звучит для нее так же чарующе и умно, как она, наверное, звучала, когда ее произнесли впервые. Это просто невыносимо. Она знает, что должна умереть, и свыклась с этой мыслью, как люди свыкаются с морфием, эта мысль преображает для нее весь мир, она не знает страха, ее не пугают ни пошлость, ни кощунство. Почему же я, черт возьми, ощущаю что-то вроде ужаса, вместо того чтобы, не задумываясь, ринуться в водоворот?»
   
— Я боготворю тебя, — сказал он.
   
— Не говори это слишком часто, — ответила она. — Боготворить можно только издали.
   
— Но не тебя.
   
— Тогда говори об этом все время, — сказала она. — Мне это необходимо, как вода и вино.
   
Клерфэ рассмеялся.
   
— А ведь правы мы оба; впрочем, кому до этого дело? Куда мы пойдем?
   
— В отель. Я хочу переехать.
   
Клерфэ решил ничему не удивляться.
   
— Хорошо, тогда поедем укладываться, — сказал он.
   
— Я уже уложила вещи.
   
— Куда ты хочешь переехать?
   
— В какой-нибудь другой отель. Уже две ночи подряд как раз в это время мне звонит какая-то женщина. Эта женщина говорит, чтобы я убиралась отсюда, потому что здесь мне не место. И многое другое в том же духе.
   
Клерфэ посмотрел на Лилиан.
   
— Почему ты не скажешь портье, чтобы он не соединял тебя с ней?
   
— Я говорила, но она все равно ухитряется прорваться. Вчера она заявила ему, что она моя мать. Она говорит с акцентом. Эта женщина не француженка.
   
«Лидия Морелли», — подумал Клерфэ.
   
— Почему ты ничего не сказала мне?
   
— Зачем? А что, в «Рице» нет свободных номеров?
   
— Конечно, есть.
   
— Вот и хорошо. Дядя Гастон упадет в обморок, когда услышит, где я живу.
   * * *
   
Вещи Лилиан не были уложены. Клерфэ одолжил у портье огромный сундук (его оставил в отеле какой-то удравший немецкий майор) и уложил туда новые платья Лилиан. Лилиан в это время сидела на кровати и смеялась.
   
— Мне грустно уезжать отсюда, — сказала она. — Я ведь все здесь очень полюбила. Но я люблю, ни о чем не жалея. Ты понимаешь?
   
Клерфэ поднял голову.
   
— Боюсь, что да. Тебе ни с чем не жаль расставаться.
   
Лилиан опять рассмеялась. Она сидела на кровати, вытянув ноги. В руке она держала рюмку вина.
   
— Теперь все уже не важно. Раз я ушла из санатория, значит, я могу уйти отовсюду.
   
«Так она уйдет и от меня, — подумал Клерфэ, — с той же легкостью, с какой люди меняют гостиницы».
   
— Смотри, вот шпага немецкого майора, — сказал он. — В панике он, видимо, совсем забыл о ней. Для немецкого офицера это весьма предосудительный поступок. Я оставлю шпагу в сундуке. А знаешь, ты ведь пьяна, но тебе это очень идет. К счастью, я уже два дня назад заказал для тебя номер в «Рице». А то нам было бы довольно трудно пройти мимо портье.
   
Лилиан схватила шпагу и, не вставая с места, салютовала ею.
   
— Ты мне очень нравишься. Почему я никогда не зову тебя по имени?
   
— Меня никто не зовет по имени.
   
— Тогда я тем более должна звать.
   
— Готово, — сказал Клерфэ. — Ты хочешь взять с собой шпагу?
   
— Оставь ее здесь.
   
Сунув в карман ключ, Клерфэ подал Лилиан пальто.
   
— Я не очень похудела? — спросила она.
   
— Нет, по-моему ты прибавила кило два.
   
— Теперь это самое главное, — пробормотала она.
   
Чемоданы уложили в такси, которое поехало за ними.
   
— Моя комната в «Рице» выходит на Вандомскую площадь? — спросила Лилиан.
   
— Да. Она выходит на немецкую сторону. Во время войны там жили немцы. А в номерах, выходящих на улицу Камбон, жили люди, которые не принадлежали к высшей расе. Вот какие тонкости тогда соблюдались.
   
— А где жил ты?
   
— Одно время я сидел в лагере для военнопленных. А мой брат жил тогда в номерах, выходящих на Вандомскую площадь. Мы эльзасцы. Отец брата был немец, а мой — француз.
   
— И твой брат не мог освободить тебя?
   
Клерфэ рассмеялся.
   
— Он бы с удовольствием отправил меня куда-нибудь подальше. Хоть к черту на рога. Посмотри на небо. Уже светает. Слышишь, как поют птицы? В городах их можно услышать только в такое время. Лишь просидев всю ночь в ресторане и возвращаясь на рассвете домой, любители природы могут насладиться пением дроздов.
   
Они свернули на Вандомскую площадь.
   
В это раннее утро просторная серая площадь казалась очень тихой; несмотря на облака, все было залито ярко-желтым светом.
   
— Когда видишь, какие замечательные здания люди строили в старину, невольно думаешь, что они были счастливее нас, — сказала Лилиан. — Как по-твоему?
   
— По-моему, нет, — ответил Клерфэ. У подъезда отеля он остановил машину. — Я сейчас счастлив, — сказал он. — И мне нет дела до того, знаем ли мы, что такое счастье, или нет. Да, я счастлив в это мгновение, счастлив, что внимаю тишине на этой площади с тобой вдвоем. А когда ты выспишься, мы поедем в Сицилию. Там я буду участвовать в гонках под названием «Тарга Флорио».
   
В Сицилии весна была в разгаре. На несколько часов в день шоссе, на котором должны были происходить гонки «Тарга Флорио» (сто восемь километров и почти тысяча четыреста виражей), закрывали — там шли тренировки. Но и в остальное время гонщики, хоть и на малых скоростях, объезжали дистанцию, запоминая повороты, спуски, подъемы и особенности дороги. Поэтому от зари до зари белое шоссе и вся эта светлая местность содрогались от гула мощных моторов.
   
Напарником Клерфэ был Альфредо Торриани, двадцатичетырехлетний итальянец. Оба почти весь день пропадали на трассе. По вечерам они возвращались домой, загоревшие, умирая от голода и жажды.
   
Клерфэ запретил Лилиан присутствовать на тренировочных пробегах. Он не хотел, чтобы она уподобилась женам и возлюбленным гонщиков, которые, стараясь помочь чем только могли, с секундомерами и бумажками в руках торчали весь день на заправочных пунктах, в боксах, построенных автомобильными фирмами для мелкого ремонта, для заправки машин и замены покрышек. Клерфэ познакомил Лилиан со своим другом, у которого была вилла на берегу моря; там Клерфэ ее и поселил. Друга Клерфэ звали Левалли, он был собственником флотилии, занимавшейся ловлей тунцов. Клерфэ вполне обдуманно остановил свой выбор на нем. Левалли считал себя эстетом; он был лысый и толстый и по натуре отнюдь не донжуан.
   
Целыми днями Лилиан лежала у моря или в саду, который окружал виллу Левалли. В этом запущенном романтическом саду на каждом шагу встречались мраморные статуи, как в стихотворениях Эйхендорфа. Лилиан не испытывала желания видеть Клерфэ, но ей нравился приглушенный гул моторов, который проникал повсюду, даже в тихие апельсиновые рощи. Его приносил к Лилиан ветер вместе с густым ароматом цветущих деревьев, и гул этот, напоминавший сверхсовременный ритм, отбиваемый барабанами джунглей, сливался с шумом прибоя. То была странная музыка, но Лилиан казалось, что она слышит голос Клерфэ. Весь день, незримый, он чудился ей, и она отдавалась звуку его голоса, так же как отдавалась горячему небу и белому сиянию моря. Клерфэ всегда, где бы она ни находилась, был с ней — спала ли она под пиниями в тени статуй богов, читала ли на скамейке Петрарку или «Исповедь святого Августина», любовалась ли морем, не думая ни о чем, или сидела на террасе в тот таинственный час, когда спускаются сумерки и итальянки говорят: «felicissima notte» *, — в тот час, когда по воле неведомого божества в каждом слове чудится вопрос. Далекий гул, заполнявший громом барабанов и небо и вечер, слышался постоянно, и кровь Лилиан тихо струилась и пульсировала ему в унисон. То была любовь без слов.
   
А вечером являлся Клерфэ, сопровождаемый гулом. Когда его машина приближалась к вилле, гул переходил в громоподобный рев.
   
— Эти современные кондотьеры подобны античным богам, — сказал Левалли, обращаясь к Лилиан. — О их приближении нас оповещают громы и молнии, словно они сыновья Юпитера.
   
— Почему вы их не любите?
   
— Я вообще не люблю автомобилей. Уж очень их шум напоминает мне гул бомбардировщиков во время войны.
   
И не в меру чувствительный толстяк поставил пластинку с фортепьянным концертом Шопена. Лилиан задумчиво посмотрела на него. «Странно, — подумала она, — как односторонен человек; он признает только собственный опыт и только ту опасность, которая угрожает ему лично. Неужели этот эстет и знаток искусств никогда не задумывался над тем, что чувствуют тунцы, которых уничтожает его флотилия?»
   * * *
   
Через несколько дней Левалли устроил у себя большой праздник. Он пригласил человек сто из Сицилии и Южной Италии. Горели свечи и лампионы; ночь была звездной и теплой, и громадное, гладкое, как зеркало, море казалось специально созданным для того, чтобы в него смотрелась огромная красная луна, повисшая на горизонте, словно шар, посланный с другой планеты. Лилиан была восхищена.
   
— Вам нравится? — спросил ее Левалли.