1 2 3 4 5 6 7 8 
В голове  у мистера Вилсона, как в кипе хлопка, царила уютная, пушистая мягкость и полная  путаница. Он жалел Джорджа от всего сердца, он даже смутно понимал чувства,  волновавшие молодого мулата, но считал своим долгом упорно твердить одно и то  же и наставлять его на путь истинный.    

– Это  нехорошо, Джордж. Послушай дружеского совета, выбрось вредные мысли из головы.  Человеку в твоем положении нельзя позволять себе такое вольнодумство. –  Мистер Вилсон сел к столу и в расстройстве чувств принялся сосать ручку  зонтика.    

– Мистер  Вилсон, – сказал Джордж, смело садясь против него, – посмотрите на  меня. Вот я сижу за одним столом с вами, такой же человек, как вы. Посмотрите  на мое лицо, на мои руки, на мое тело. – И молодой мулат горделиво  выпрямился. – Чем я хуже других людей? А теперь выслушайте меня, мистер Вилсон.  Моим отцом был один из ваших кентуккийских джентльменов, и он не дал себе труда  распорядиться, чтобы после его смерти меня не продали заодно с собаками и  лошадьми на покрытие его долгов. Я видел, как мою мать и шестерых моих сестер и  братьев пустили с аукциона. Их распродали у матери на глазах одного за другим,  в разные руки. Я был самый младший. Она валялась в ногах у моего теперешнего  хозяина, умоляла его купить нас обоих, чтобы ей не расставаться хоть с  последним ребенком, а он ударил ее тяжелым сапогом. Я сам это видел, сам  слышал, как она кричала и плакала, когда он привязал меня к седлу и повез к  себе в усадьбу.    

– А  что было потом?    

– Потом  к нему же попала и моя старшая сестра. Она была скромная, хорошая девушка, а  лицом красавица – вся в мать. Я сначала обрадовался, думаю – хоть один близкий  человек будет около меня. Но радость моя продолжалась недолго. Сэр! Однажды ее  наказали плетьми. Я стоял за дверью, все слышал и ничем не мог ей помочь. А  потом к хозяину явился торговец, мою сестру вместе с партией скованных цепями  рабов угнали на невольный рынок в Орлеан, и больше я о ней ничего не знаю. Шли  годы… я рос, как собака, без отца, без матери, без братьев и сестер. Ни единой  родной души рядом… Некому о тебе позаботиться. На мою долю выпадали одни побои,  одна брань. Я голодал. Поверите ли, сэр, для меня были лакомством кости,  которые бросали собакам. И все же, когда мне, ребенку, слезы мешали заснуть по  ночам, я плакал не от голода, не от перенесенных побоев, а от тоски по матери,  по родным. Ведь меня никто не любил. Я не знал покоя, душевного тепла. Не  слышал ни одного доброго слова, пока не попал к вам на фабрику. Мистер Вилсон,  вы обласкали меня, вам я обязан тем, что умею писать, читать, что я чего-то добился  в жизни. Бог свидетель, благодарность моя не знает границ! Потом, сэр, я  встретил свою будущую жену. Вы видели ее, вы помните, какая она красавица. Когда  она призналась, что любит меня, когда мы стали мужем и женой, я себя не помнил  от счастья. Моя Элиза не только красавица – у нее, сэр, чистая, прекрасная  душа… Что же было потом? А потом хозяин явился на фабрику, оторвал меня от  работы, от друзей, от всего, что мне дорого, и втоптал своего раба в грязь. За  что? За то, видите ли, что негр забыл, кто он такой, а если забыл, ему надо  напомнить об этом! И, наконец, он стал между нами – между мужем и женой – и  приказал мне оставить Элизу и взять в жены другую женщину. И ваши законы дают  ему право на это! Мистер Вилсон, подумайте! Ведь все, что разбило сердце моей  матери, моей жены и мое собственное, – все делалось по вашим законам.  Никто в Кентукки не помыслил бы назвать это произволом. И вы говорите, что я преступаю  законы моей родины! У меня ее нет, сэр, так же как нет отца. Но я найду родину!  А ваша мне не нужна. Отпусти меня с миром – вот все, что я от нее требую! Но  пусть только кто-нибудь посмеет стать на моем пути… этим людям несдобровать! Я  буду драться за свою свободу до последней капли крови!    

Джордж  говорил со слезами на глазах, порывисто взмахивая рукой, и то шагал взад и вперед  по комнате, то снова садился к столу. Добрый старик, к которому была обращена  эта речь, не выдержал – извлек из кармана желтый шелковый платок и принялся  усердно сморкаться.    

– Будь  они все прокляты! – вдруг воскликнул он. – Я всегда считал их  негодяями! Действуй, Джордж, действуй! Но будь осторожен, дружок, смотри, не  пускай в ход оружия до тех пор, пока… во всяком случае, не торопись стрелять. А  где твоя жена, Джордж? – Он встал и взволнованно заходил по комнате.    

– Убежала,  сэр, убежала вместе с ребенком, а куда – не знаю… Должно быть, на Север. И  встретимся ли мы с ней, одному богу известно.    

– Убежала?  От таких добрых хозяев? Быть того не может!    

– Добрые  хозяева иногда запутываются в долгах, а законы нашей родины позволяют им отнять  ребенка у матери и продать его, чтобы расплатиться с кредиторами, – с  горечью сказал Джордж.    

– Так-так, –  пробормотал добрый старик, роясь в кармане. – Я, кажется, поступаю против  своих убеждений, ну и пусть! Вот, Джордж, – и он протянул ему пачку  ассигнаций.    

– Мистер  Вилсон! Друг мой, не надо! – сказал Джордж. – Вы уже столько для меня  сделали, а это может навлечь на вас неприятности. Я не нуждаюсь в деньгах, на  дорогу мне хватит.    

– Возьми,  Джордж, возьми. Деньги лишними не бывают, если они добыты честным путем. Не  отказывайся, Джордж, прошу тебя.    

– Хорошо,  сэр, но только с одним условием: я верну вам этот долг, как только смогу.    

– А  теперь скажи мне: сколько тебе еще придется путешествовать в таком виде?  Надеюсь, что недолго и недалеко. Ты неузнаваем, но все-таки это слишком опасно.  А слуга твой, откуда он взялся?    

– Это  верный человек. Он убежал в Канаду больше года назад и там узнал, что хозяин в отместку  ему высек его старуху мать. И теперь Джим вернулся обратно, чтобы увезти ее с  собой, если удастся.    

– Она  с ним?    

– Нет  еще. Джим бродил около усадьбы, все ждал удобного случая, но пока безуспешно.  Теперь он довезет меня до Огайо, сдаст с рук на руки друзьям, которые в свое  время помогли ему, и потом вернется обратно за матерью.    

– Как  это опасно! – ужаснулся мистер Вилсон.    

Джордж  выпрямился, и надменная улыбка скользнула по его губам.    

Старик,  не скрывая своего удивления, оглядел молодого мулата с головы до ног.    

– Джордж,  что с тобой стало? Ты и держишься и говоришь совсем по-другому.    

– Я  теперь свободный человек! – гордо ответил Джордж. – Да, сэр! Больше  никто не услышит от меня слова «хозяин»… Я свободен!    

– Берегись,  Джордж! А что, если тебя поймают?    

– Если  дойдет до этого, мистер Вилсон, так в могиле мы все свободны и все равны.    

– Я  просто диву даюсь твоей смелости, – сказал мистер Вилсон. – Приехать  в ближайшую гостиницу!..    

– Да,  это настолько смело, что никому и в голову не придет искать меня здесь. Погоня  уйдет вперед. Джим из другого округа, его в наших местах не знают. Да о нем уж  и думать перестали – это дело давнее. А меня, надеюсь, по объявлению не  задержат.    

– А  клеймо?    

Джордж  снял перчатку, показал свежие рубцы на руке и презрительно проговорил:    

– Это  прощальный дар мистера Гарриса. Недели две назад он вдруг решил поставить мне  клеймо. «Как бы, – говорит, – ты не убежал». Красиво, правда? –  молодой человек снова натянул перчатку.    

– Кровь  стынет в жилах, как подумаешь, чем ты рискуешь! – воскликнул мистер  Вилсон.    

– У  меня кровь стыла не один год, а теперь она кипит, – сказал Джордж. –  Так вот, сэр, – продолжал он после минутного молчания, – ваши  удивленные взгляды могли выдать меня, и я решил поговорить с вами начистоту.  Завтра чуть свет я уезжаю и надеюсь провести следующую ночь уже в Огайо. Буду  путешествовать днем, буду останавливаться в лучших гостиницах, садиться за  общий стол вместе с господами. Итак, прощайте, сэр. Если вам скажут, что я  пойман, знайте: меня уже нет в живых.    

Джордж  стоял неподвижно, как скала. Добрый старик крепко пожал горделиво протянутую  ему руку, опасливо огляделся по сторонам, взял свой зонтик и вышел из комнаты.    

Молодой  человек в раздумье смотрел на закрывшуюся за стариком дверь. Потом быстро  шагнул вперед, открыл ее, видимо повинуясь какой-то новой мысли, и сказал:    

– Мистер  Вилсон, еще на одно слово.    

Старик  вошел в комнату. Джордж снова повернул ключ в замке и несколько минут стоял,  нерешительно глядя себе под ноги. Наконец он с видимым усилием поднял голову и  заговорил:    

– Мистер  Вилсон, я рассчитываю на ваше доброе сердце.    

– А  что такое, Джордж?    

– Вы  были правы, сэр. Я подвергаю свою жизнь большой опасности. Если со мной  что-нибудь случится, никто меня не пожалеет, – он тяжело дышал и говорил с  трудом. – Зароют в землю, как собаку, а на другой день даже не вспомнят,  что был такой… никто не вспомнит, кроме моей несчастной жены. Она-то, бедняжка,  будет горевать, плакать… Мистер Вилсон, если бы вы согласились как-нибудь  передать ей вот эту булавку! Это ее рождественский подарок. Верните его ей и  скажите, что я до последнего вздоха любил ее. Вы исполните мою просьбу? –  И он повторил еще раз: – Исполните?    

– Разумеется,  разумеется! – дрогнувшим голосом проговорил старик, и глаза его наполнились  слезами.    

– И  передайте ей мою последнюю волю, – продолжал Джордж: – если сможет, пусть  пробирается в Канаду. Как бы она ни любила свою добрую хозяйку и свой дом,  возвращаться туда ей нельзя, ибо рабство ничего, кроме горя, нам не даст. Пусть  вырастит нашего сына свободным человеком, тогда ему не придется страдать, как  мне. Передайте ей это, мистер Вилсон!    

– Передам,  Джордж, будь спокоен. Но я верю, что ты не погибнешь! Мужайся, не падай духом и  уповай на господа бога! Я от всего сердца…    

– А  разве бог есть?! – с отчаянием в голосе воскликнул Джордж, перебив старика  на полуслове. – Мне столько пришлось испытать в жизни, что я уже не верю в  него. Вы, белые, не знаете, каково нам живется. Если бог существует, то только  для вас, а мы – разве мы чувствуем над собой его руку?    

– Не  надо… не надо так говорить! – чуть не плача взмолился мистер  Вилсон. – Не давай воли таким мыслям. Господь поможет тебе, и все будет  хорошо, верь мне!    

– Спасибо  вам, друг мой, за эти слова, я не забуду их.    

 ГЛАВА XII

  Некоторые сведения об одном «почтенном» ремесле    

     

Мистер  Гейли и Том не спеша продолжали путь, погруженные каждый в свои мысли.    

Удивительное  дело, о каких разных вещах могут думать люди, сидя рядом в одной тележке!  Органы чувств у них одинаковые, одни и те же картины проносятся перед их  глазами, а в мыслях у них нет ничего общего.    

Вот  взять хотя бы мистера Гейли. Сначала он раздумывал о своем новом невольнике – о  его росте, о ширине его груди, плеч, о том, за сколько его можно будет продать,  если он не спадет с тела, о мужчинах, женщинах и детях, которые войдут в партию  для следующего аукциона, и о рыночной цене на них. Затем Гейли вспомнил о своей  доброте – ведь другие сковывают негров по рукам и по ногам, а он надевает своим  кандалы только на ноги. Вот у Тома руки свободны и останутся свободными, пока  он ведет себя как следует. И Гейли испустил вздох: «До чего же люди  неблагодарны! Ведь кто его знает, этого Тома, – может, он не чувствует  такого благодеяния!» Сколько раз ему, Гейли, приходилось расплачиваться за то  добро, которое он делал этим неграм!    

Что же  касается Тома, то он повторял мысленно любимые места из библии и находил в них  утешение и поддержку.    

Через  некоторое время работорговец вынул из кармана пачку газет и с интересом  принялся изучать объявления. Грамотей Гейли был небольшой, и когда ему приходилось  читать, он бормотал слова нараспев, точно проверяя, не обманывает ли его  зрение. И сейчас он медленно, по слогам, разбирал следующее:    

     

     «Продажа с торгов!  Негры!    

По судебному  решению, во вторник, 20 февраля, в городе Вашингтоне,[22] штат Кентукки, у здания  суда будут продаваться негры:    

Агарь – 60  лет;    

Джон – 30  лет,    

Бен – 21  года;    

Саул – 25  лет;    

Альберт – 14  лет.    

Торги  назначены для удовлетворения кредиторов и наследников мистера Джесса  Блетчфорда, эсквайра.    

Судебные  исполнители    

Сэмюэл  Моррис,    

Томас  Флинт».    

     

– Этих  не мешает посмотреть, – сказал Гейли, обращаясь к Тому за неимением других  собеседников. – Я, видишь ли, хочу подобрать хорошую партию. У тебя будет  приятная компания, Том. Значит, первым долгом поедем в Вашингтон. Я займусь там  делами, а тебя на это время отправлю в тюрьму.    

Том  покорно выслушал это приятное известие и только подумал: «У этих обреченных людей,  вероятно, тоже есть жены и дети, и они не меньше меня горюют, разлучившись с  ними». Надо сказать также, что брошенные мимоходом слова Гейли о тюрьме никак  не могли произвести отрадного впечатления на Тома, который всегда гордился  своей честностью. Как бы там ни было, день прошел, и вечер застал Тома и Гейли  в Вашингтоне, где они с удобством устроились на ночлег – один в гостинице,  другой в тюрьме.    

На  следующее утро, часам к одиннадцати, у здания суда собралась пестрая толпа. В  ожидании торгов люди – каждый сообразно своим вкусам и склонностям – курили,  жевали табак, поплевывали направо и налево, бранились, беседовали. Негры,  выставленные на продажу, сидели в стороне и негромко переговаривались между  собой. Женщина, по имени Агарь, была типичная африканка. Изнурительный труд и болезни,  по-видимому, состарили ее прежде времени. Она почти ничего не видела, руки и  ноги у нее были скрючены ревматизмом. Рядом с этой старухой стоял ее сын  Альберт – смышленый на вид мальчик четырнадцати лет. Он единственный остался от  большой когда-то семьи, членов которой одного за другим продали на Юг. Мать цеплялась  за сына дрожащими руками и с трепетом взирала на тех, кто подходил осматривать  его.    

– Не  бойся, тетушка Агарь, – сказал ей самый старший из негров. – Я  попросил за тебя мистера Томаса, он обещал, если можно будет, продать вас  одному хозяину.    

– Кто  говорит, что я никуда не гожусь? – забормотала старуха, поднимая  трясущиеся руки. – Я и стряпухой могу быть, и судомойкой, и прачкой.  Почему такую не купить по дешевке? Ты им так и скажи. – И добавила  настойчиво: – Так и скажи им.    

Гейли  протолкался сквозь толпу, подошел к старому негру, открыл ему рот, посмотрел зубы,  заставил его встать, выпрямиться, нагнуться и показать мускулатуру. Потом  перешел к следующему и проделал то же самое с ним. Наступила очередь мальчика.  Гейли ощупал ему руки, осмотрел пальцы и приказал подпрыгнуть, проверяя его  силу и ловкость.    

– Он  без меня не продается, – заволновалась старуха. – Нас вместе надо  покупать. Смотрите, хозяин, какая я крепкая! Я еще вам долго послужу.    

– На  плантациях-то? – сказал Гейли, смерив ее презрительным взглядом. –  Как бы не так! – Он отошел в сторону, удовлетворенный осмотром, заломил  шляпу набекрень, сунул руки в карманы и, попыхивая сигарой, стал ждать начала  торгов.    

– Ну,  что вы о них скажете? – обратился к нему какой-то человек, видимо, не  полагаясь на правильность собственной оценки.    

– Я  буду торговать тех, что помоложе, да мальчишку, – сказал Гейли и сплюнул.    

– Мальчишка  и старуха идут вместе.    

– Еще  чего! Кому нужны эти мощи? Она только даром хлеб будет есть.    

– Значит,  вы ее не возьмете?    

– Нашли  дурака! Старуха вся скрюченная, полуслепая, да к тому же, кажется, из ума выжила.    

– А  некоторые все-таки покупают таких. С виду будто и рухлядь, а на самом деле  выносливые, крепкие.    

– Нет, –  сказал Гейли, – мне такого добра даром не надо.    

– Жалко  разлучать старуху с сыном: она, кажется, души в нем не чает. Может, ее по дешевке  пустят?    

– Швыряйтесь  деньгами, если у вас есть лишние. Мальчишку можно продать на плантации, а со старухой  возиться – благодарю покорно, даже в подарок ее не приму.    

– Ох,  и будет же она убиваться!    

– Это  само собой, – спокойно сказал работорговец.    

На этом  их разговор закончился, так как толпа загудела навстречу аукционисту, суетливому  приземистому человечку, деловито пробиравшемуся на свое место. Старая  негритянка охнула и обеими руками обхватила сына.    

– Не  отходи от матери, сынок, держись ко мне поближе, тогда нас продадут вместе.    

– Я  боюсь, мама, а вдруг не вместе! – сказал мальчик.    

– Не  может этого быть, сынок. Если нас разлучат, я умру! – вне себя от волнения  проговорила старуха.    

     

    

     

Аукционист  зычным голосом попросил толпу податься назад и объявил о начале торгов. Дело  пошло без заминки. Негры продавались один за другим и по хорошим ценам, что  свидетельствовало о большом спросе на этот товар. Гейли купил двоих.    

– Ну-ка,  юнец, – сказал аукционист, дотрагиваясь молоточком до Альберта, –  встань, пройдись, покажи себя.    

– Поставьте  нас вместе… вместе… Будьте так добры, сударь! – забормотала старуха, крепко  уцепившись за сына.    

– Убирайся! –  грубо крикнул аукционист, хватая ее за руку. – Ты пойдешь напоследок. Ну,  черномазый, прыгай! – И с этими словами он подтолкнул Альберта к помосту.    

Сзади  послышался тяжкий стон. Мальчик оглянулся, но останавливаться ему было нельзя,  и, смахнув слезы со своих больших черных глаз, он вспрыгнул на помост.    

Глядя на  его прекрасное, гибкое тело и живое лицо, покупатели стали наперебой набавлять  цену. Он испуганно озирался по сторонам, прислушиваясь к выкрикам. Наконец  аукционист ударил молоточком. Мальчик достался Гейли. Его столкнули с помоста  навстречу новому хозяину. На секунду он остановился и посмотрел на мать,  которая, дрожа всем телом, протягивала к нему руки.    

– Сударь,  купите и меня, богом вас заклинаю… купите! Мне без него не жить!    

– У  меня тоже долго не протянешь, – сказал Гейли. – Отстань! – и  повернулся к ней спиной.    

Со  старухой покончили быстро. Ее купил за бесценок собеседник Гейли. Толпа стала  расходиться.    

Негры,  сжившиеся друг с другом за долгие годы, окружили несчастную мать, которая так  убивалась, что на нее жалко было смотреть.    

– Последнего  не могли мне оставить! Ведь хозяин столько раз обещал, что уж с ним-то меня не  разлучат! – горестно причитала она.    

– Уповай  на господа бога, тетушка Агарь, – грустно сказал ей старик негр.    

– А  чем он мне поможет?! – вскрикнула она с рыданием в голосе.    

– Не  плачь, мама, не плачь! – утешал ее сын. – Ты досталась хорошему хозяину,  это все говорят.    

– Да  бог с ним, с хозяином! Альберт, сынок мой… последний, единственный! Как же я  без тебя буду?    

– Ну,  что стали? Возьмите ее! – сухо сказал Гейли. – Все равно она своими  слезами ничего не добьется.    

Старые  негры, действуя и силой и уговорами, оторвали несчастную от сына и повели к повозке  ее нового хозяина.    

– Ну-ка,  идите сюда, – сказал Гейли, подталкивая купленный товар.    

Потом он  вынул из кармана наручники, надел их на негров, пропустил через кольца длинную  цепь и погнал всех троих к тюрьме.    

Несколько  дней спустя Гейли благополучно погрузил свои приобретения на пароход, ходивший  по реке Огайо. Эти негры должны были положить начало большой партии, которую он  и его подручные намеревались составить по пути.    

     

     

Пароход  «Красавица река», вполне достойный той прекрасной реки, в честь которой он был  назван, весело скользил вниз по течению. Над ним сияло голубое небо, по его  палубе, наслаждаясь чудесной погодой, разгуливали расфранченные леди и  джентльмены. Все пассажиры чувствовали себя прекрасно, все были оживлены – все,  кроме рабов Гейли, которые вместе с прочим грузом поместились на нижней палубе  и, по-видимому, не ценя предоставленных им удобств, сидели тесным кружком и  тихо разговаривали.    

– Ну  как, молодцы? – сказал Гейли, подходя к ним. – Надеюсь, вы тут  развлекаетесь, чувствуете себя неплохо? Кукситься я вам не позволю. Гляди  веселей! Нет, в самом деле! Будете со мной по-хорошему, и я у вас в долгу не  останусь.    

«Молодцы»  хором ответили ему неизменным «да, хозяин», которое уже много лет не сходит с  уст несчастных сынов Африки. Впрочем, вид у них был далеко не веселый. Они  любили своих жен и детей, матерей и сестер, тосковали о потерянных семьях, и  «глядеть веселей» им было не так-то легко.    

– Моя  жена, бедная, и не знает, что со мной случилось, – сказал один из этих  «молодцов» (обозначенный в списке как «Джон – 30 лет»), кладя Тому на колено  свою закованную руку.    

– Где  она живет? – спросил Том.    

– Неподалеку  отсюда, у хозяина одной гостиницы, – ответил Джон и добавил: – Хоть бы  разок ее повидать, пока жив!    

Том  тяжело вздохнул и попробовал, как мог, утешить несчастного.    

А  наверху, в салоне, царили мир и уют. Там сидели отцы и матери, мужья и жены.  Веселые, нарядные, как бабочки, дети резвились между ними.    

– Мама,  знаешь, – крикнул мальчик, только что прибежавший снизу, – на нашем  пароходе едет работорговец, везет негров!    

– Несчастные! –  вздохнула мать не то горько, не то с возмущением.    

– О  чем это вы? – спросила ее другая леди.    

– На  нижней палубе едут невольники, – ответила та.    

– И  они все закованы, – сказал мальчик.    

– Какое  позорное зрелище для нашей страны! – воскликнула третья леди.    

– А  мне кажется, можно многое сказать и за и против рабства, – вступила в  разговор изящно одетая женщина, сидевшая с рукодельем у открытых дверей своей  каюты. Ее дочка и сын играли тут же. – Я была на Юге, и, доложу вам,  неграм там прекрасно живется. Вряд ли они могли бы так жить на свободе.    

– Вы  правы до некоторой степени, – ответила леди, слова которой вызвали это  замечание. – Но надругательство над человеческими чувствами,  привязанностями – вот что, по-моему, самое страшное в рабстве. Например, когда  негров разлучают с семьями.    

– Да,  это, конечно, ужасно, – сказала изящная дама, разглядывая оборочки на  только что законченном детском платье. – Но такие случаи, кажется, не  часты.    

– Увы,  слишком часты! – с жаром воскликнула ее собеседница. – Я много лет  жила в Кентукки и Виргинии и столько там всего насмотрелась! Представьте себе,  сударыня, что ваших детей отняли у вас и продали в рабство.    

– Как  же можно сравнивать наши чувства и чувства негров! – сказала та, разбирая  мотки шерсти, лежавшие у нее на коленях.    

– Следовательно,  вы их совсем не знаете, сударыня, если можете так говорить! – горячо  воскликнула первая леди. – Я среди них выросла. И поверьте мне, эти люди  способны чувствовать так же, как мы, если не глубже.    

Ее  собеседница проговорила, зевнув:    

– В  самом деле? – и, выглянув в иллюминатор, в виде заключения повторила: – А  все-таки в неволе им лучше.    

– Сам  господь бог судил африканцам быть рабами и довольствоваться своим положением, –  сказал солидного вида джентльмен в черном священническом одеянии.    

Тем  временем «Красавица река» продолжала свой путь. Пассажиры развлекались кто как  мог: мужчины беседовали друг с другом, гуляли по палубе, читали, курили,  женщины занимались рукодельем, дети играли.    

На  третий день, когда пароход остановился у пристани одного небольшого городка в  Кентукки, Гейли сошел на берег, так как у него были здесь кое-какие дела.    

Том,  которому кандалы не мешали понемножку двигаться, стоял у борта, рассеянно глядя  вдаль. И вдруг он увидел Гейли, быстро шагавшего к причалу в сопровождении  какой-то негритянки. Она была очень прилично одета и несла на руках маленького  ребенка. За ней шел негр с небольшим сундучком. Оживленно переговариваясь со  своим носильщиком, женщина поднялась по трапу на пароход. Зазвонил колокол,  машины охнули, закашлялись, и «Красавица река» отчалила от пристани.    

Новая  пассажирка пробралась между ящиками и тюками, загромождавшими нижнюю палубу,  нашла себе место и весело защебетала, играя с ребенком.    

Гейли  прошелся раза два по всему пароходу, потом спустился вниз, сел рядом с женщиной  и начал что-то говорить ей вполголоса.    

Вскоре  Том заметил, что она изменилась в лице и стала взволнованно спорить с работорговцем.    

– Не  верю, ни одному вашему слову не верю! – донеслось до него. – Вы меня  обманываете.    

– Не  веришь? А вот посмотри, – сказал Гейли, протягивая ей какую-то  бумагу. – Это купчая, вот тут внизу подпись твоего хозяина. Я за тебя  немалые деньги заплатил.    

– Не  мог хозяин так меня обмануть! Не верю! Не верю! – повторила женщина,  волнуясь все больше и больше.    

– Попроси  любого грамотного человека – пусть тебе прочтут… Будьте любезны, – обратился  Гейли к проходившему мимо пассажиру, – прочитайте нам, что тут написано.  Она мне не верит.    

– Это  документ о продаже негритянки Люси с ребенком, – сказал тот. –  Подпись «Джон Фосдик». Составлено по всей форме.    

Горестный  плач женщины привлек к ней всеобщее внимание, вокруг нее собралась толпа. Гейли  в нескольких словах объяснил, в чем дело.    

– Хозяин  сказал, что я поеду в Луисвилл и меня возьмут поварихой в ту же гостиницу, где  работает мой муж. Это его собственные слова. Не мог же он лгать мне! –  говорила женщина.    

– Да  он продал тебя, бедняжка, тут и сомневаться нечего, – сказал ей  добродушного вида джентльмен, читая купчую. – Продал – и дело с концом!    

– Тогда  не стоит больше об этом говорить, – отрезала женщина, сразу овладев собой.    

Она  прижала ребенка к груди, села на ящик, повернувшись ко всем спиной, и устремила  безучастный взгляд на реку.    

– Ну,  кажется, обойдется, – сказал работорговец. – Видно, не из плаксивых,  с характером.    

Женщина  сидела совершенно спокойно, а в лицо ей ласково, словно сочувствуя материнскому  горю, дул летний ветерок, которому все равно, какое овевать чело – белое или  черное. Она видела золотую под солнцем рябь на воде, слышала доносившиеся со  всех сторон довольные, веселые голоса, но на сердце у нее лежал камень. Ребенок  прыгал у матери на коленях, гладил ей щеки, лепетал что-то, словно стараясь вывести  ее из задумчивости. И вдруг она крепко прижала его к груди, и материнские слезы  одна за другой закапали на головку бедного несмышленыша. А потом женщина  мало-помалу успокоилась и снова принялась нянчить его.    

Десятимесячный  мальчик, не по возрасту крупный и живой, скакал, вертелся во все стороны, не  давая матери ни минуты покоя.    

– Славный  малыш! – сказал какой-то человек и остановился перед ними, засунув руки в  карманы. – Сколько ему?    

– Десять  месяцев с половиной, – ответила мать.    

Человек  свистнул, привлекая внимание мальчика, и протянул ему леденец, который тот  схватил обеими ручонками и отправил в рот.    

– Забавный!  Все понимает! – Человек свистнул еще раз и, обойдя палубу, увидел Гейли,  который сидел на груде ящиков и курил.    

Он  чиркнул спичкой и, поднося ее к сигаре, сказал:    

– Недурная  у вас негритянка, любезнейший.    

– Да,  как будто в самом деле ничего, – подтвердил Гейли и пустил кольцо дыма.    

– На  Юг ее везете?    

Гейли  кивнул, попыхивая сигарой.    

– Думаете  продать там?    

– Мне  дали большой заказ на одной плантации, – сказал Гейли. – Она,  говорят, хорошая повариха. Пристроится там на кухне или пойдет собирать хлопок.  Пальцы у нее длинные – в самый раз. Так или иначе, а такой товар не  продешевлю. – И он снова сунул сигару в рот.    

– А  кому нужен ребенок на плантации?    

– Да  я его продам при первом же удобном случае, – сказал Гейли и закурил вторую  сигару.    

– Цена,  вероятно, будет невысокая? – спросил человек, усаживаясь на ящик.    

– Там  посмотрим, – сказал Гейли. – Мальчишка хоть куда – крупный,  упитанный, не ущипнешь!    

– Это  все правильно, да ведь пока его вырастишь! Сколько забот, расходов…    

– Чепуха!  Какие там особенные заботы? Растут себе и растут, как щенята. Этот через месяц  уж бегать будет.    

– Есть  одно место, куда его можно отправить на воспитание. Там у стряпухи на прошлой  неделе мальчишка утонул в лохани, пока она вешала белье. Вот бы к ней его и  пристроить.    

Некоторое  время оба курили молча, так как ни тому, ни другому не хотелось первому заговаривать  о самом главном. Наконец собеседник Гейли нарушил молчание:    

– Ведь  больше десяти долларов вы за этого мальчишку не запросите? Вам, так или иначе,  надо сбыть его с рук.    

Гейли  покачал головой и весьма выразительно сплюнул.    

– Нет,  нет, не подходит, – сказал он, не вынимая изо рта сигары.    

– А  сколько же вы хотите?    

– Я,  может, себе его оставлю или отдам куда-нибудь на воспитание, – сказал  Гейли. – Мальчишка смазливый, здоровенький. Через полгода цена ему будет  сто долларов, а через год-другой и все двести. Так что сейчас меньше  пятидесяти. И смысла нет просить.    

– Что  вы, любезнейший! Это курам на смех!    

Гейли  решительно мотнул головой.    

– Ни  цента не уступлю.    

– Даю  тридцать, – сказал незнакомец, – и ни цента больше.    

– Ладно! –  И Гейли сплюнул еще более решительно. – Поделим разницу – сорок пять долларов  последняя цена.    

Незнакомец  минуту подумал и сказал:    

– Ну  что ж, идет.    

– По  рукам! – обрадовался Гейли. – Вам где сходить?    

– В  Луисвилле.    

– В  Луисвилле? Вот и прекрасно! Мы подойдем туда в сумерках. Мальчишка будет спать,  а вы его потихоньку… так, чтобы обошлось без рева… и дело в шляпе. Я лишнего  шума не люблю. Слезы, суматоха – ну к чему это?    

И после  того как несколько ассигнаций перешло из бумажника покупателя в бумажник  продавца, последний снова закурил сигару.    

Был  ясный, тихий вечер, когда «Красавица река» остановилась у луисвиллской  пристани. Женщина сидела, прижав спящего ребенка к груди. Но вот кто-то  крикнул: «Луисвилл!», она встрепенулась, положила сына между двумя ящиками,  предварительно подостлав под него свой плащ, и побежала к борту в надежде, что  среди слуг из местной гостиницы, глазеющих на пароход, будет и ее муж. Она  перегнулась через поручни, пристально вглядываясь в каждое лицо на берегу, и  столпившиеся сзади пассажиры загородили от нее ребенка.    

– Пора! –  шепнул Гейли, передавая спящего малыша его новому хозяину. – Только не разбудите,  а то раскричится. Не оберешься хлопот с матерью.    

Тот  осторожно взял свою покупку и вскоре затерялся с ней в толпе на берегу.    

Когда  пароход, кряхтя, отдуваясь и пофыркивая, отвалил от пристани и начал медленно  разворачиваться, женщина вернулась на прежнее место. Там сидел Гейли. Ребенка  не было.    

– Где…  где он? – растерянно забормотала она.    

– Люси, –  сказал работорговец, – ты его больше не увидишь, так и знай. Все равно на  Юг с ребенком ехать нельзя, а я продал твоего мальчишку в хорошую семью, там  ему будет лучше, чем у тебя.    

Полный  муки и безграничного отчаяния взгляд, который бросила на него женщина, мог бы  смутить кого угодно, только не Гейли. Он давно привык к таким взглядам, к  искаженным мукой темным лицам, к судорожно стиснутым рукам, прерывистому  дыханию и считал, что в его ремесле без этого не обойдешься. Сейчас ему важно  было только одно: поднимет женщина крик на весь пароход или нет, ибо Гейли  терпеть не мог лишнего шума и суеты.    

Но  женщина не стала кричать. Удар обрушился на нее слишком внезапно.    

Она как  подкошенная упала на ящик, устремив вперед невидящий взгляд, руки ее бессильно  повисли вдоль тела. Людские голоса, непрестанный грохот машин доносились до ее  слуха точно сквозь сон. Раненое сердце не могло исторгнуть ни стона, чтобы  облегчить невыносимую боль. Внешне она была совершенно спокойна.    

Работорговец,  обдумав положение, счел нужным выказать приличествующее случаю участие.    

– Знаю,  Люси, знаю, на первых порах тяжело, – сказал он. – Но ведь ты у нас  умница, не будешь попусту убиваться. Что же тут поделаешь, иначе нельзя!    

– Перестаньте,  хозяин, не надо! – сдавленным голосом проговорила она.    

– Ты  умница, Люси, – продолжал работорговец, – я тебя в обиду не дам,  подыщу тебе хорошее местечко на Юге. Ты там и другого мужа себе найдешь. Такой  красавице…    

– Оставьте  меня, хозяин, не говорите со мной!    

И в этих  словах послышалось столько боли и тоски, что Гейли подумал: «Нет, тут никакими  уговорами не поможешь» и решил отступиться от нее.    

Он  встал, а женщина повернулась к нему спиной и с головой закуталась в плащ.    

Работорговец  прохаживался по палубе, то и дело останавливаясь и поглядывая на нее.    

«Убивается…  но хоть не голосит, и то хорошо, – рассуждал он сам с собой. –  Ничего, отойдет, со временем все образуется».    

Том был  свидетелем этой сделки, и ему с самого начала было ясно, чем она кончится.  Сердце его обливалось кровью при виде несчастной женщины, при виде этой живой  страдающей вещи, равной, согласно американским законам, тем ящикам с товарами и  кипам хлопка, на которых она лежала теперь, точно сломанная тростинка.    

Он  подсел к ней, пытаясь хоть как-нибудь утешить ее, но она только стонала в ответ  на его увещания.    

Настала  ночь – спокойная, величавая ночь, сияющая множеством прекрасных золотых звезд.  Но далекое небо безмолвствовало, от него нельзя было ждать ни помощи, ни даже  сочувствия. Веселые, оживленные голоса умолкли один за другим; все уснуло на  пароходе, и в наступившей тишине было явственно слышно журчанье волны у борта.  Том лежал на ящиках; изредка до него доносились глухие причитания несчастной  женщины:    

– Что  же я теперь буду делать? Боже мой, боже! Помоги мне!    

Но потом  и эти звуки стихли.    

Среди  ночи Том проснулся, будто от толчка. Темная тень промелькнула между ним и бортом,  и он услышал всплеск воды. Этот всплеск никого не потревожил, кроме него. Он поднял  голову – место, где лежала женщина было пусто! – потом встал, осмотрелся  по сторонам… ее нигде не было! Несчастное, истерзанное сердце наконец-то нашло  покой, а волны, сомкнувшиеся над ним, как ни в чем не бывало покрывались рябью  и весело журчали.    

Работорговец  проснулся чуть свет и тут же отправился посмотреть на свой живой товар. Настала  теперь его очередь растерянно осматриваться по сторонам.    

– Куда  она девалась? – спросил он Тома.    

Том,  давно убедившийся, что в таких случаях лучше молчать, решил не делиться с работорговцем  своими подозрениями.    

– Не  могла же она сойти ночью на берег! Я на каждой остановке просыпался и сам за  ней следил. В таких делах ни на кого нельзя полагаться.    

Это  признание было обращено к Тому, как будто оно могло заинтересовать его. Но Том  молчал.    

Работорговец  обшарил пароход от носа до кормы, искал между ящиками, тюками, бочками,  заглянул даже в машинное отделение – все напрасно.    

– Слушай,  Том, не таись, – сказал он, оставив наконец свои бесплодные поиски, –  ты все знаешь. Нечего вилять, меня не проведешь. Я же смотрел и в десять часов,  и в полночь, и между часом и двумя – она была здесь, вот на этом самом месте. А  в четыре ее и след простыл! Ты же рядом лежал, значит, все видел. Ну, не  отпирайся!    

– Вот  что я вам доложу, хозяин, – сказал Том, – под утро я услышал сквозь  сон, будто мимо меня кто-то проскользнул. А потом вода сильно всплеснула. Тут я  проснулся, гляжу – женщины нет. Вот и все, больше я ничего не знаю.    

Услышав  это, работорговец не испугался, даже не удивился, ибо, как мы уже говорили, он  был человек привычный, не чета нам. Грозное присутствие смерти и то не  заставило его содрогнуться. По роду своего почтенного ремесла он сталкивался со  смертью не раз и был с ней на короткой ноге, хоть и считал, что эта злая  старуха сплошь и рядом портит ему всю коммерцию. Так и теперь – ничего другого  от него не услышали, кроме проклятий по адресу негритянки и жалоб на свою  незадачливость: «Так, пожалуй, за всю поездку ни цента не заработаешь!»    

Короче  говоря, Гейли считал себя несправедливо обиженным судьбой, но помочь горю не  мог, ибо женщина ушла от него в такой штат, который никогда не выдает беглецов,  какие бы строгие законы этого ни требовали. Крайне раздосадованный, он вынул из  кармана записную книжку и внес погибшее человеческое существо под рубрику  «убытки».    

 ГЛАВА XIII

  В поселке квакеров[23]    

     

Теперь  перед нами открывается тихая, мирная картина. Представьте себе просторную кухню  – стены ее свежевыбелены, пол навощен, на нем ни соринки, широкая плита покрыта  черной краской; начищенная до блеска посуда наводит на мысль о разных вкусных  вещах; зеленые деревянные стулья сверкают лаком. А вот маленькая качалка с  подушкой, сшитой из пестрых шерстяных лоскутков, рядом – другая, побольше; ее  широкие ручки так и манят в свои гостеприимные объятия, суля отдых на мягком  пуховом сиденье. И в этой качалке, с шитьем в руках, покачивается наша старая  приятельница – Элиза. Да, это она, похудевшая, бледная. Тихая грусть таится под  сенью ее длинных ресниц и в складке губ. Нежное сердце молодой женщины не только  закалилось, но и повзрослело под тяжестью горя, и когда по временам она  поднимает глаза на сына, который, словно тропическая бабочка, носится взад и  вперед по кухне, в этом взгляде чувствуется непоколебимая воля и решимость –  то, чего у нее не было в прежнюю, счастливую пору жизни.    

Рядом с  Элизой сидит женщина в белоснежном чепце и сером платье строгого квакерского  покроя; она держит на коленях миску и перебирает в ней сушеные фрукты. Этой  женщине можно дать лет пятьдесят пять, а то и все шестьдесят, но у нее одно из  тех лиц, которые время только красит – круглое, румяное, напоминающее своей  свежестью покрытый пушком спелый персик. Чуть посеребренные годами волосы  гладко зачесаны назад с высокого чистого лба. Большие карие глаза излучают  ясный, мягкий свет – загляните в них, и вы увидите, какое верное, доброе сердце  бьется у нее в груди. Сколько воспевалась и воспевается красота юных девушек!  Почему же никто не замечает обаяния старости? Тех, кого увлечет эта тема, мы  отсылаем к нашему доброму другу Рахили Хеллидэй. Пусть посмотрят на нее сейчас,  пока она сидит в своей маленькой качалке. Качалка эта имеет привычку скрипеть и  попискивать – то ли от схваченной в молодости простуды, то ли от астмы, а может  быть, и просто от расстроенных нервов. Легкое «скрип-скрип» раздается  непрестанно, и всякому другому креслу никто бы не простил таких звуков. Но  старый Симеон Хеллидэй считает, что это настоящая музыка, а для детей  поскрипыванье материнской качалки дороже всего на свете.    

– Значит,  Элиза, ты все еще не оставила мысли о Канаде? – спросила Рахиль,  неторопливо перебирая сушеные персики.    

– Нет, –  твердо ответила та. – Я больше не могу здесь задерживаться.    

– Ну,  доберешься ты до Канады, а там что будешь делать? Надо и об этом подумать, дочь  моя.    

Как  естественно прозвучали эти слова в устах Рахили Хеллидэй! Так же естественно,  как и слово «мать», с которым к ней так часто обращались.    

У Элизы  задрожали руки, две-три слезинки упали на ее рукоделье, но она ответила не менее  твердо:    

– Я  ни от какой работы не откажусь. Что-нибудь найдется.    

– Ты  можешь жить здесь сколько тебе угодно.    

– Благодарю  вас! Но… – Элиза показала глазами на Гарри. – Я не сплю по ночам. Я  не знаю ни минуты покоя! – И она добавила, вздрогнув: – Вчера мне  приснилось, будто бы тот человек вошел во двор.    

– Бедняжка! –  сказала Рахиль, смахивая слезы. – Только напрасно ты так тревожишься. В  нашем поселке еще ни разу никого не изловили, и тебя не поймают.    

В эту  минуту дверь открылась, и в комнату вошла маленькая, пухлая, румяная, как  спелое яблочко, женщина. На ней тоже было скромное темно-серое платье с  батистовой косынкой, завязанной крест-накрест на груди.    

– Руфь  Стедмен! – воскликнула Рахиль, радостно поднимаясь навстречу  гостье. – Ну, как ты поживаешь? – И она взяла ее за обе руки.    

– Хорошо, –  сказала Руфь, снимая темный капор и стряхивая с него пыль носовым платком.    

Под  капором обнаружился чепец, сидевший весьма легкомысленно на ее круглой головке,  несмотря на все старания пухлых маленьких рук образумить его. Несколько  непокорных кудряшек выбились из-под чепца, и с ними тоже пришлось повозиться,  прежде чем они согласились лечь на место. Проделав все это, гостья, которой  было лет двадцать пять, отвернулась от зеркала, видимо, очень довольная собой,  что было вполне понятно, ибо кто же останется недовольным, глядя на такое  веселое, добродушное, пышущее здоровьем существо!    

– Руфь,  это Элиза Гаррис, а вот ее сынок, о котором я тебе рассказывала.    

– Очень  рада вас видеть, Элиза! – сказала Руфь, пожимая ей руку, словно старой,  долгожданной подруге. – Так это ваш мальчуган? А я принесла ему  гостинец. – И она протянула Гарри выпеченный сердечком пряник.    

Мальчик  робко взял его, исподлобья глядя на Руфь.    

– А  где твой малыш? – спросила Рахиль.    

– Сейчас  появится. Я как вошла, твоя Мери выхватила его у меня и побежала с ним в сарай  показывать ребятишкам.    

Не  успела она договорить, как Мери, румяная девушка, с большими, унаследованными  от матери карими глазами, вбежала в кухню с ребенком на руках.    

– Ага!  Вот он! – воскликнула Рахиль, принимая от нее малыша. – Как он хорошо  выглядит и какой стал большой!    

– Растет  не по дням, а по часам, – сказала Руфь.    

Она  сняла с сына голубой шелковый капор и множество самых разнообразных одежек, потом  обдернула на нем платьице, расправила все складочки, чмокнула его и спустила на  пол – собраться с мыслями. Малыш, по-видимому, привыкший к подобному обращению,  сунул палец в рот и задумался о своих делах, а его мамаша уселась в кресло,  вынула из кармана длинный чулок в белую и синюю полоску и проворно заработала  спицами.    

– Мери,  налила бы ты, голубушка, воды в чайник, – мягко сказала мать.    

Мери  сбегала к колодцу и, вернувшись, поставила чайник на плиту, где он вскоре замурлыкал  и окутался паром, являя собой символ гостеприимства и домашнего уюта. Те же  самые руки, повинуясь мягким указаниям Рахили, поставили на плиту и кастрюлю с  персиками.    

Сама же  Рахиль положила на стол чисто выскобленную доску, подвязала передник и спокойно,  без всякой суеты, принялась делать печенье, предварительно сказав Мери:    

– Ты  бы попросила Джона, голубушка, ощипать курицу.    

И Мери  мгновенно исчезла.    

Вскоре к  их компании присоединился Симеон Хеллидэй – человек высокий, статный, в темной  куртке, темных штанах и в широкополой шляпе.    

– Здравствуй,  Руфь, – ласково проговорил он, пожимая своей широкой рукой ее маленькую  пухлую ручку. – Как твой Джон?    

– Мои  все здоровы, и Джон в том числе, – весело ответила Руфь.    

– Ну,  что нового, отец? – спросила Рахиль, ставя печенье в духовку.    

– Питер  Стеббинс сказал мне, что сегодня к вечеру он будет на месте с друзьями, –  ответил Симеон, многозначительно подчеркнув последнее слово.    

– Вот  как! – воскликнула его жена и задумчиво посмотрела на Элизу.    

– Ваша  фамилия Гаррис – правильно я запомнил? – спросил Симеон.    

Рахиль  быстро взглянула на мужа, когда Элиза, испугавшись, не появилось ли где-нибудь  объявление о ее розыске, дрожащим голосом ответила:    

– Да.    

– Мать! –  позвал Симеон жену и вышел на крыльцо.    

– Ты  что, отец? – спросила она, вытирая на ходу белые от муки руки.    

– Ее  муж здесь, в поселке, и будет у нас сегодня ночью, – сказал Симеон.    

– Да  что ты, отец! – воскликнула Рахиль, просияв от радости.    

– Верно  тебе говорю! Питер ездил вчера на нашу станцию, и там его ждали старуха и двое  мужчин. Один из них назвался Джорджем Гаррисом, и, судя по тому, что он о себе  рассказывал, это и есть муж Элизы. Питеру он очень понравился. Неглупый,  говорит, и красивый. Как ты думаешь, сейчас ей сказать?    

– Посоветуемся  с нашей Руфью, – предложила Рахиль. – Руфь, поди-ка сюда!    

Та  отложила вязанье и мигом очутилась на крыльце.    

– Руфь,  ты только подумай! – сказала Рахиль. – Отец говорит, что муж Элизы  прибыл с последней партией и ночью будет у нас!    

Эти  слова были встречены взрывом восторга. Молоденькая женщина так и подпрыгнула на  месте, громко захлопав в ладоши, и два локона опять выбились у нее из-под  чепчика.    

– Тише,  дорогая, тише! – мягко остановила ее Рахиль. – Посоветуй лучше,  сказать ей об этом или повременить?    

– Сейчас!  Сию же минуту! И не думай откладывать! Да будь это мой Джон, как бы я радовалась! –  И она взяла Рахиль за руки. – Пойди с ней в спальню, а я присмотрю за  жарким.    

Рахиль  вернулась на кухню, где Элиза сидела за шитьем, и, открыв дверь в маленькую  спальню, сказала:    

– Поди  сюда, дочь моя, мне надо поговорить с тобой.    

Кровь  прилила к бледным щекам Элизы. Она поднялась, задрожав от предчувствия беды, и  взглянула на Гарри.    

– Нет,  нет! – воскликнула Руфь, кидаясь к ней. – Не бойтесь, Элиза! Вести  хорошие. Идите, идите! – И, ласково подтолкнув Элизу к двери, она  подхватила Гарри на руки и принялась целовать его. – Скоро увидишь отца,  малыш! Понимаешь? Твой отец приехал! – повторяла Руфь глядевшему на нее во  все глаза мальчику.    

А за  дверью спальни происходила иная сцена. Рахиль Хеллидэй привлекла к себе Элизу и  сказала:    

– Дочка!  Господь смилостивился над тобой: твой муж порвал оковы рабства.    

Сердце у  Элизы бурно заколотилось, она вспыхнула, потом побледнела как полотно и, чувствуя,  что силы оставляют ее, опустилась на стул.    

– Мужайся,  дитя мое, – сказала Рахиль, кладя руку ей на голову. – Он среди  друзей, и сегодня ночью его приведут сюда.    

– Сегодня…  сегодня! – повторяла Элиза, сама не понимая, что говорит.    

В голове  у нее все спуталось, заволоклось туманом, и она потеряла сознание.    

     

* * *    

     

Очнувшись,  Элиза увидела, что лежит в постели, укрытая одеялом, а маленькая Руфь растирает  ей руки камфорой. Она открыла глаза с ощущением блаженной истомы во всем теле,  как человек, сбросивший с плеч тяжкий груз. Нервное напряжение, сковывавшее ее  с первой минуты побега, теперь исчезло, и молодая женщина наслаждалась  непривычным чувством безмятежного покоя. Все еще словно во сне, она увидела,  как приотворилась дверь в соседнюю комнату, увидела там стол с белоснежной  скатертью, накрытый к ужину; услышала сонливую песенку закипающего чайника…  Руфь то и дело подходит к столу, ставит на него блюдо с пирогом, разные  соленья, варенья, сует Гарри вкусные кусочки, гладит по головке, перебирает  пальцами его длинные кудри. Рахиль – дородная, статная – останавливается у ее  кровати, оправляет одеяло, подушки, и большие карие глаза этой женщины словно  лучатся солнечным теплом. А вот муж Руфи. Руфь бросается ему навстречу,  взволнованно шепчет что-то, показывая на ту комнату, где лежит она, Элиза.  Потом все садятся за стол – вон Руфь с малышом, вон Гарри на высоком стульчике  рядом с Рахилью. До Элизы доносятся их негромкие голоса, мелодичный звон чайных  ложек… все это снова сливается с ее дремотой, и она погружается в такой  глубокий сон, какого не знала после той страшной ночи, когда холодные звезды  смотрели на нее, бежавшую из дому с сыном на руках. И во сне она видит перед  собой чудесную страну – страну, полную мира и тишины. Зеленеющие берега,  сверкающие на солнце воды, островки, чей-то дом… дружеские голоса говорят ей,  что это ее дом, и она видит в нем своего ребенка, свободного, счастливого. Она  слышит шаги мужа… все ближе, ближе, вот он обнимает ее, она чувствует, как его  слезы капают ей на лицо… и просыпается. Это не сон! На дворе уже давно  стемнело. Ребенок спокойно спит, у кровати горит свеча, а ее муж склонился над  ней и рыдает, уткнувшись лицом в подушку.    

     

* * *    

     

На  следующее утро Рахиль поднялась чуть свет и занялась приготовлением завтрака,  окруженная своей детворой, которая беспрекословно подчинялась ее ласковым  «сбегай туда-то, голубчик», «сделай то-то, голубушка».    

Когда  Джордж, Элиза и маленький Гарри вышли на кухню, их встретили так сердечно, что  они даже растерялись.    

Все сели  завтракать, а Мери, стоя у плиты, жарила оладьи и, когда они покрывались золотистой,  румяной корочкой, подавала их на стол.    

Джордж  впервые сидел, как равный, за одним столом с белыми, и сначала ему было не по  себе. Но вскоре чувство смущения и неловкости рассеялось, как туман, в мягких  лучах непритворной сердечности добрых хозяев.    

– Отец,  а что, если ты опять попадешься? – спросил Симеон-младший, намазывая  маслом оладью.    

– Ну  что ж, заплачу штраф, только и всего, – спокойно ответил Хеллидэй.    

– А  вдруг тебя посадят в тюрьму?    

– Неужто  вы с матерью не управитесь без меня на ферме? – с улыбкой сказал он.    

– Мать  с чем угодно управится, – ответил мальчик.    

– Я  надеюсь, сэр, что у вас не будет никаких неприятностей из-за нас, –  встревожился Джордж.    

– Не  бойся, Джордж, – успокоил его Симеон. – День ты побудешь здесь, а  вечером, часов в десять, Финеас Флетчер отвезет вас всех дальше, на нашу  следующую станцию. Погоня близка, нельзя терять ни минуты.    

– Если  так, зачем же откладывать до вечера? – спросил Джордж.    

– Днем  ты в полной безопасности: здесь все друзья, и, в случае чего, нас предупредят.  А ехать лучше ночью, это мы знаем по опыту.    

 ГЛАВА XIV

  Евангелина    

     

Косые  лучи заходящего солнца бросают золотые блики на трепетный камыш, на высокие  сумрачные кипарисы, увитые траурно-темными гирляндами мха, и дрожат на широкой,  как море, глади реки, по которой идет тяжело груженный пароход.    

Загроможденный  сверху донизу кипами хлопка, собранного на многих плантациях, он кажется издали  квадратной серой глыбой. Нам придется долго бродить по его тесным закоулкам в  поисках Тома. Но мы найдем его – вот он сидит на верхней палубе в самом уголке,  потому что здесь тоже тесно от хлопка.    

Хороший  отзыв, который дал своему невольнику мистер Шелби, и на редкость безобидный,  кроткий характер Тома внушили доверие даже такому человеку, как Гейли.    

Сначала  работорговец целыми днями не спускал с него глаз, а по ночам не разрешал спать  без кандалов, но мало-помалу, видя его безропотную покорность, он отменил  строгости, и Том, отпущенный, так сказать, на честное слово, мог свободно  ходить по всему пароходу.    

Матросы  и грузчики не скупились на доброе слово тихому, услужливому негру, который  никогда не отказывался помочь им в трудную минуту и работал иной раз по  нескольку часов кряду с такой же охотой, как и у себя дома, в Кентукки. Когда  же помощь Тома была не нужна, он отыскивал укромное местечко среди кип хлопка и  погружался в чтение библии. За этим занятием мы и застаем его сейчас.    

     

    

     

Последние  сто миль до Нового Орлеана уровень Миссисипи выше окружающей местности, и она катит  свои мощные воды меж наносных валов в двадцать футов вышиной. С пароходной  палубы, точно с башни плавучего замка, можно видеть окрестности на многие мили  вокруг. Перед глазами Тома, как на карте, расстилалась плантация за плантацией,  и теперь он ясно представлял себе ту жизнь, которая ждала его в недалеком  будущем.    

Он видел  вдали невольников, гнувших спину на полях, видел их лачуги, сбившиеся кучкой на  почтительном расстоянии от великолепных господских домов и парков. И по мере  того как эти картины проплывали мимо, его бедное неразумное сердце все больше  тосковало по ферме в Кентукки, осененной тенистыми буками, по просторном,  полном прохлады хозяйском доме и маленькой хижине, увитой бегонией и розами. Он  видел перед собой знакомые с детских лет лица товарищей, видел свою хлопотунью  жену, занятую приготовлением ужина, слышал заливистый смех разыгравшихся  ребятишек, щебетанье малютки, скачущей у него на коленях. И вдруг все это исчезло.  Перед ним снова тянулись камыши, кипарисы, хлопковые плантации, в ушах снова  раздавался грохот машин, и он вспоминал, что прежняя жизнь ушла от него  навсегда.    

В такую  минуту вы бы взялись за перо и послали бы весточку жене и детям. Но Том не умел  писать – почта для него все равно что не существовала, и ему ничто не могло  смягчить боль разлуки с близкими – ни теплое слово, ни привет из родного дома.  Поэтому нет ничего удивительного, что слезы капают у него из глаз на страницу,  по которой он терпеливо водит пальцем, медленно переходя от слова к слову. В  былые дни дети мистера Шелби, а чаще всех Джордж, читали Тому вслух эту книгу,  и он отмечал в ней любимые места, чтобы сразу находить их, и теперь каждое из  этих мест напоминало ему дом, семью, а сама библия была единственным, что  осталось у него от прежней жизни.    

Среди  пассажиров на пароходе был богатый и знатный джентльмен из Нового Орлеана, по  имени Сен-Клер. Он путешествовал с дочерью – девочкой лет шести, за которой  присматривала немолодая леди, очевидно, их родственница.    

Девочка  постоянно попадалась Тому на глаза, ибо ее, вероятно, так же трудно было удержать  на одном месте, как солнечный луч или летний ветерок. А увидев эту крошку, на  нее нельзя было не заглядеться.    

Представьте  себе детскую фигурку, в которой нет и следа ребяческой неловкости, личико,  пленяющее не столько совершенством черт, сколько выражением мечтательной  задумчивости, легкие, как облако, золотисто-каштановые волосы, глубокий,  одухотворенный взгляд синих глаз, оттененных густыми, длинными  ресницами, – представьте себе все это, и вы поймете, что выделяло дочь  Сен-Клера среди других детей и заставляло взрослых оглядываться и смотреть ей  вслед, когда она порхала среди них по всему пароходу.    

     

    

     

Отец и  наставница только и знали, что бегать за ней. Но стоило им поймать ее, как она  снова исчезала, точно летнее облачко. Ей прощалось все, и, пользуясь этим,  девочка носилась где вздумается. Белое платьице легкой тенью появлялось в самых  неожиданных местах, оставаясь все таким же свежим и чистым. Не было такого  уголка на пароходе, где не раздавались бы легкие шажки этой феи, где не  мелькнула бы ее золотистая головка.    

Разгибая  усталую спину, кочегар ловил взгляд ее широко открытых глаз, устремленных  сначала на яростное пламя топки, потом – с ужасом и жалостью – на него, словно  ему грозила страшная опасность. Штурвальный улыбался, глядя в окно рубки, где,  как на картине, появлялась на миг ее фигурка. При виде этой девочки по хмурым  лицам скользили необычно мягкие улыбки, суровые голоса слали ей вслед благословения.  А когда она бесстрашно подбегала к опасным местам, черные от сажи, мозолистые  руки протягивались к ней со всех сторон, оберегая каждый ее шаг.    

Том с  интересом наблюдал за девочкой, ибо негры, со свойственной им добротой и впечатлительностью,  всегда тянутся ко всему чистому, детскому. У него было наготове множество бесхитростных  приманок для нее. Он умел выпиливать крохотные корзинки из вишневых косточек,  вырезать забавные рожицы из орехов, делать прыгунчиков из бузинной мякоти, а уж  что касается свистулек всех сортов, так другого такого мастера, как Том, не  нашлось бы на всем свете. Его карманы были полны всяких интересных вещиц,  которые в свое время предназначалась для хозяйских детей, и теперь он извлекал  эти сокровища одно за другим, стараясь с их помощью завязать знакомство и  дружбу с девочкой.    

На  первых порах малютка дичилась, и приручить ее было не так-то легко. Она усаживалась,  словно канарейка, на каком-нибудь ящике или тюке, смотрела, как Том мастерит  свои произведения искусства, и застенчиво принимала их в подарок. Но в конце  концов они подружились.    

– А  как зовут маленькую мисс? – спросил однажды Том, решив, что время для  более близкого знакомства настало.    

– Евангелина  Сен-Клер, – ответила девочка, – хотя папа и все другие зовут меня просто  Евой. А тебя как?    

– Меня  зовут Том. А в Кентукки детвора называла меня дядей Томом.    

– Тогда  я тоже буду звать тебя дядей Томом, потому что ты мне нравишься, – сказала  Ева. – А куда ты едешь, дядя Том?    

– Сам  не знаю, мисс Ева.    

– Не  знаешь?    

– Нет.  Меня везут продавать. Кому еще я достанусь, бог весть…    

– Мой  папа может купить тебя, – живо сказала Ева. – А если он купит, тебе  будет хорошо у нас. Я сегодня же попрошу его об этом.    

– Благодарю  вас, моя маленькая леди, – сказал Том.    

Пароход  остановился у небольшой пристани погрузить топливо. Ева, услышав голос отца,  сорвалась с места и убежала. Том пошел помочь грузчикам и вскоре принялся за  работу.    

Ева  стояла с отцом у поручней, глядя, как пароход отваливает от причала. Колесо  сделало два-три поворота, и вдруг девочка потеряла равновесие от сильного  толчка и, не удержавшись, упала за борт. Отец, едва сознавая, что делает, хотел  броситься за ней, но стоявшие позади удержали его, ибо у девочки уже был  спаситель, и куда более надежный.    

Падая,  Ева пролетела как раз мимо Тома, стоявшего на нижней палубе. Он видел, как она  ушла под воду, и кинулся за ней не раздумывая. Ему ничего не стоило  продержаться на воде несколько секунд, пока девочка не всплыла на поверхность.  Тогда он схватил ее и поплыл назад, к пароходу. Десятки рук протянулись им  навстречу. Через секунду Ева была уже в объятиях отца, и он понес ее, мокрую,  бесчувственную, в дамскую каюту, обитательницы которой засуетились и, казалось,  делали все от них зависящее, чтобы помешать друг другу привести девочку в сознание.    

     

* * *    

     

На  следующий день, в духоту и зной, пароход подходил к Новому Орлеану. На палубах  и в каютах царила обычная в таких случаях суматоха. Пассажиры складывали вещи,  стюарды[24]  и горничные чистили, скребли, убирали красавец пароход, приготовляя его к  прибытию в большой город.    

Наш друг  Том сидел на нижней палубе и время от времени с тревогой посматривал на корму.    

Он видел  там Евангелину, чуть побледневшую после вчерашнего происшествия – никаких  других следов оно на ней не оставило. Возле нее, небрежно облокотившись на кипу  хлопка и положив перед собой открытый бумажник, стоял элегантный молодой  человек. Достаточно было одного взгляда, чтобы признать в нем отца девочки. Та  же благородная посадка головы, те же золотистые волосы, большие синие глаза,  только взгляд другой – не мечтательный, а ясный, смелый; в уголках красиво  очерченного рта то и дело мелькает горделивая, насмешливая улыбка, в каждом  движении сквозит непринужденность и вместе с тем чувство собственного  достоинства.    

Этот  молодой джентльмен насмешливо, но добродушно слушал Гейли, расхваливавшего  качество своего товара, из-за которого у них шел торг.    

– Словом,  полный каталог всех христианских добродетелей, переплетенный в черный сафьян! –  сказал мистер Сен-Клер, когда Гейли умолк. – Ну хорошо, любезнейший, ближе  к делу. Сколько вы за него заломите? Довольно тянуть, говорите!    

– Что  же, – сказал Гейли, – если назначить тысячу триста долларов, я на  этом негре ничего не заработаю. Честное слово!    

– Бедняга! –  воскликнул молодой джентльмен, насмешливо щуря свои синие глаза. – И  все-таки я надеюсь, что вы отдадите негра за эту цену исключительно из особого  уважения ко мне.    

– Что  ж поделаешь! Да и маленькой барышне, как видно, очень хочется, чтобы вы его купили.    

– Ну  разумеется! Мы только на ваше бескорыстие и рассчитываем. Итак, если вы такой  уж бессребренник, говорите, сколько вам не жалко уступить, чтобы сделать  одолжение маленькой барышне.    

– Да  вы посмотрите на него! – воскликнул работорговец. – Грудь колесом,  сильный, как лошадь. А лоб какой высокий! По такому лбу сразу видно, что негр  смышленый. Я уж это не первый раз замечаю. Да если б такому молодцу бог ума не  дал, он и то стоил бы больших денег. А Том, ко всем своим прочим достоинствам,  умнейшая голова. Поэтому и цена на него выше. Ведь он – да будет вам известно –  управлял у своего хозяина имением. У него сметки на все хватит.    

– Скверно,  совсем скверно! Что может быть хуже умного негра? – сказал молодой  джентльмен с той же насмешливой улыбкой. – Такие умники только и знают,  что бегать от хозяев да заниматься конокрадством. И вообще от них, кроме  неприятностей, ничего не жди. Придется вам скостить сотню-другую, принимая во  внимание его ум.    

– Это  вы правильно говорите, но ведь он ко всему прочему и благонравный. Я вам  покажу, какие у него рекомендации от хозяина. Там сказано, что другого такого  смирного, набожного негра днем с огнем не сыщешь.    

– Значит,  его можно будет использовать и в качестве домашнего проповедника? Недурно! Тем  более что избытка набожности в нашем доме не наблюдается.    

– Вы  шутите!    

– Откуда  вы это взяли? Ну хорошо, покажите, какие там у вас бумаги.    

Если б  работорговец не приметил лукавых искорок, игравших в больших синих глазах  джентльмена, и не понял, что в конце концов все эти шутки обернутся звонкой  монетой, терпение у него давно бы лопнуло. Так или иначе, он извлек из кармана  засаленный бумажник и начал озабоченно рыться в нем под насмешливым взглядом  молодого джентльмена.    

– Папа,  купи его! Не все ли равно, сколько он стоит! – тихонько шепнула Ева,  взобравшись на ящик и обняв отца за шею. – Ведь я знаю, у тебя много  денег, а мне он очень нравится.    

– Зачем  он тебе, крошка? Что ты с ним будешь делать – играть, как с погремушкой, или  скакать на нем, как на деревянной лошадке?    

– Я  хочу, чтобы ему хорошо жилось.    

– Нечего  сказать – своеобразный довод!    

Но тут  Гейли выудил из бумажника рекомендацию, подписанную мистером Шелби. Джентльмен  взял ее кончиками своих длинных пальцев и небрежно пробежал глазами.    

– Почерк  образованного человека, и написано без грамматических ошибок. Однако набожность  этого негра меня смущает, – сказал он, снова бросив насмешливый взгляд на  Гейли. – Набожные люди – я говорю о белых – привели нашу страну почти на  край гибели. Благочестие сейчас в таком ходу среди кандидатов на предстоящих  выборах и среди столпов церкви и государства, что просто не знаешь, кому  верить, на кого полагаться! Ну, во сколько вы цените набожность своего товара?    

– Вам  только бы шутить! – улыбнулся Гейли. – Но в ваших словах есть доля  правды. Набожный, честный негр ни за какие коврижки не пойдет против  собственной совести, а про Тома в письме так и сказано.    

– Ну  хорошо, приятель, – и молодой джентльмен протянул работорговцу пачку  денег, – получите и пересчитайте.    

– Правильно! –  Гейли просиял от восторга, вынул из кармана чернильницу, и через минуту купчая  крепость на Тома была готова.    

– Пойдем,  Ева! – Сен-Клер взял дочь за руку, подошел с ней к Тому, тронул его за  подбородок и сказал добродушно: – Ну, как тебе нравится твой новый хозяин?    

Том  поднял голову. Какое иное чувство, кроме удовольствия, можно было испытать,  глядя на это веселое, красивое молодое лицо? На глазах у Тома навернулись  слезы, и он проговорил с чувством:    

– Да  благословит вас бог, хозяин!    

– Будем  надеяться, что благословит. Как тебя зовут? Том? А ты сможешь быть за кучера,  Том?    

– Я  смолоду при лошадях. У мистера Шелби была большая конюшня.    

– Ну  так вот, сделаем тебя кучером, но при одном условии: напиваться не чаще одного  раза в неделю, за исключением особо торжественных случаев.    

Том  ответил ему удивленным и обиженным взглядом.    

– Я  непьющий, – сказал он.    

– Слыхали  мы эти сказки, Том! А впрочем, посмотрим. Если ты говоришь правду, выгода будет  обоюдная. Не обижайся, дружок, – добавил он добродушно, глядя на  омрачившееся лицо Тома. – Я не сомневаюсь, что ты будешь стараться.    

– Да,  хозяин, – сказал Том.    

– И  тебе будет хорошо у нас, – добавила от себя Ева. – Папа всегда над  всеми подшучивает. Но на самом деле он добрый.    

– Папа  весьма тебе обязан за такую рекомендацию, – со смехом сказал Сен-Клер и  отошел от Тома.    

 ГЛАВА XV

  О новом хозяине Тома и о многом другом    

     

Скажем  несколько слов о людях, с которыми наш скромный герой столкнулся теперь на  своем жизненном пути.    

Огюстен  Сен-Клер был сыном богатого луизианского плантатора. Его отец и дядя, покинув  свою родину, Канаду, поселились один на прекрасной ферме в Вермонте,[25] другой – на  большой плантации в Луизиане.[26]  Мать Огюстена, предки которой эмигрировали в Луизиану еще в те времена, когда  этот штат только заселялся, была француженка. Огюстен назвал в ее честь свою  дочку, льстя себя надеждой, что она унаследует от бабушки душевную чистоту и  благородство характера. Жена Огюстена ревновала его к дочери, чувствуя, что он  отдает ребенку все свое сердце. Рождение Евы сказалось на ее здоровье – ее  мучили мигрени, из-за которых она по три дня не выходила из комнаты. Все в доме  было брошено на слуг, и Сен-Клер не испытывал радости от такого устройства  своего семейного очага. Ева была хрупкая девочка, и ему не давала покоя мысль,  что его дочь, лишенная материнского присмотра, может потерять не только здоровье,  но и жизнь. Собравшись в Вермонт к дяде, он взял Еву с собой, а там уговорил  свою двоюродную сестру, мисс Офелию Сен-Клер, уехать с ними в Новый Орлеан. И  теперь они все трое возвращаются домой на пароходе.    

Пока  шпили и купола Нового Орлеана медленно вырастают вдали, у нас есть еще время  познакомить вас с мисс Офелией несколько ближе.    

Тем, кто  путешествовал по Новой Англии,[27]  вероятно, запомнились ее тенистые городки и какой-нибудь большой фермерский дом  с чистым, заросшим травой двориком, густая листва раскидистых кленов и тот  невозмутимый покой, которым, кажется, от века веет над такими местами. Как там  все прибрано, ухожено! Ни один колышек не торчит из ограды, ни соломинки не  найдешь на зеленой глади двора, обсаженного кустами сирени. А какая чистота в  доме, в этих просторных комнатах, где будто никогда ничего не случается,  никогда ничего не делается! Все вещи в них расставлены по своим местам раз и  навсегда, и жизнь здесь течет размеренно, с точностью старинных часов. Прислуги  в доме не держат, а между тем старушка в белоснежном чепце и в очках проводит  день за рукодельем в кругу дочерей, словно никакого другого занятия у них нет и  быть не может. Вы застанете их в гостиной в любой час дня. Но не беспокойтесь,  вся работа по дому сделана спозаранку. На полу в кухне ни пятнышка, ни соринки;  столы, стулья и всевозможные кухонные принадлежности стоят в таком порядке,  словно до них никто никогда не дотрагивается, а ведь здесь едят по три, по  четыре раза в день, здесь стирают и гладят на всю семью, здесь каким-то таинственным  образом, незаметно для глаз, изготовляются горы масла и сыра.    

На такой  ферме, в таком доме и в такой семье мисс Офелия провела сорок пять лет своей  жизни, до того как двоюродный брат пригласил ее погостить у него на Юге. Мисс  Офелия была старшей дочерью в семье, но отец и мать все еще считали, что «дети  есть дети», и приглашение в Новый Орлеан обсуждалось в семейном кругу как нечто  из ряда вон выходящее. Убеленный сединами отец достал из книжного шкафа атлас и  проверил широту и долготу этого города. Старушка мать беспокоилась: «Говорят,  Орлеан ужасное место! Ехать туда так же опасно, как на Сандвичевы острова, к  язычникам».    

Слухи о  том, что Офелия Сен-Клер задумала ехать в Новый Орлеан, к двоюродному брату,  дошли до священника, доктора и владелицы модной лавки мисс Пибоди, и весь  городок принялся с жаром обсуждать это событие. Вскоре стало известно, что  Огюстен Сен-Клер отсчитал мисс Офелии пятьдесят долларов на покупку самых  лучших нарядов и что из Бостона уже получены два шелковых платья и шляпка.  Такого зонтика, какой ей прислали из Нью-Йорка, в здешних местах и не видывали  – это было признано всеми, а про одно шелковое платье рассказывали, будто бы  его как поставишь на пол, так оно и стоит само и не падает. Поговаривали также  о носовых платках. Вы только подумайте – один с мережкой, а другой весь  оторочен кружевом и будто бы даже уголки вышиты гладью! Впрочем, последнее  сообщение так и осталось не проверенным по сей день.    

И вот  мисс Офелия – высокая, прямая, угловатая – стоит перед вами в дорожном платье  из сурового полотна. Черты лица у нее тонкие, заостренные, губы плотно сжаты,  как и подобает женщине, которая имеет совершенно определенное мнение по всем  жизненным вопросам, а темные глаза зорко поглядывают по сторонам, словно выискивая,  нет ли где беспорядка.    

Движения  у мисс Офелии резкие, решительные, энергичные; слов она попусту не тратит, но  уж если говорит, то веско, с толком. Она являет собой олицетворение порядка,  методичности, точности. Она пунктуальна, как часы, в достижении своих целей  неуклонна, как паровоз, и относится с величайшим презрением ко всему, что  противоречит ее привычкам и образу мыслей.    

Самым  большим грехом в глазах мисс Офелии, корнем всех зол в мире является «бестолковщина»,  и это слово часто слетает с ее уст. Она клеймит им все поступки, не имеющие  прямого отношения к тому или иному делу. Людей, которые ничего не делают, или  не знают в точности, что им делать, или берутся за дело кое-как, мисс Офелия  глубоко презирает, выражая свое отношение к ним не столько словами – этим она  редко кого удостаивает, – сколько ледяной суровостью взгляда.    

Ум у нее  ясный, непреклонный, деятельный. Она отличается большой начитанностью в истории  и в классической английской литературе и весьма здраво рассуждает о том, что  входит в ее ограниченный кругозор. Но основной жизненный принцип мисс Офелии,  который руководит всеми ее мыслями и поступками, – это чувство долга. Она  покоряется ему рабски. Убедив себя, что «стезя долга» лежит в таком-то  направлении, мисс Офелия идет по ней, и ни огонь, ни вода не могут заставить ее  свернуть в сторону. Повинуясь долгу, она способна броситься в колодец, стать  грудью перед жерлом пушки. Ее идеалы настолько возвышенны, настолько  всеобъемлющи и так мало делается в них уступок человеческим слабостям, что она,  несмотря на все свои поистине героические усилия, не может к ним приблизиться и  чувствует себя существом недостойным.    

Но как  же тогда мисс Офелия ладила с беззаботным, рассеянным, непрактичным Сен-Клером  – человеком, который со свойственным ему дерзостным вольнодумством попирал все  ее самые заветные убеждения и привычки?    

Сказать  по правде, мисс Офелия любила его. Когда он был мальчиком, на ней лежала обязанность  обучать его молитвам, чинить его одежду, причесывать его и вообще следить за  ним. А так как в сердце у нее все же был теплый уголок, Огюстен, по своему  обыкновению, завладел им, и поэтому теперь ему не стоило большого труда  уговорить свою двоюродную сестрицу, что «стезя ее долга» лежит в направлении  Нового Орлеана и что она должна взять на себя заботы о Еве и спасти от разрухи  дом, хозяйка которого вечно болеет. Мысль о доме, брошенном на произвол судьбы,  поразила мисс Офелию в самое сердце. Кроме того, к маленькой Еве нельзя было не  привязаться, а к ее отцу она всегда питала слабость и, в глубине души считая  Огюстена «басурманом», все же находила его шутки очень забавными и, на  удивление всем, мирилась с его недостатками. Прочие сведения о мисс Офелии  читатель получит из дальнейшего знакомства с ней.    

Сейчас  она сидит в своей каюте, окруженная множеством больших и маленьких саквояжей,  корзинок, сундуков, и с озабоченным видом закрывает их, запирает на ключ и  перевязывает ремнями.    

– Ева,  ты помнишь, сколько у нас мест? Наверно, нет! Дети никогда ничего не помнят.  Вот считай: ковровый саквояж – раз, маленькая синяя картонка с твоей шляпой –  два, резиновая сумка – три, моя рабочая корзиночка – четыре, моя картонка –  пять, моя коробка с воротничками – шесть и вот этот чемоданчик – семь. Куда ты  дела зонтик? Дай я заверну его в бумагу и упакую вместе со своим. Ну, вот так!    

– Тетушка,  зачем? Ведь мы же скоро будем дома!    

– Все  должно быть в порядке, дитя мое. Вещи надо беречь, иначе у тебя ничего не сохранится.  А наперсток ты спрятала?    

– Право,  не помню, тетушка.    

– Хорошо,  я сама проверю, что у тебя делается в рабочей корзинке. Наперсток – вот он,  воск, две катушки, ножницы, ножичек, игольник… так, все в порядке. Поставь ее  сюда. Просто не представляю себе, как это вы путешествовали вдвоем с папой! Ты,  наверное, все теряла.    

– Да,  кое-что терялось, но потом папа все мне покупал.    

– Боже  мой! Да разве так делают!    

– А  почему, тетушка? Это очень удобно, – сказала Ева.    

– Бестолковщина! –  отрезала мисс Офелия.    

– Тетушка,  смотрите! Как же теперь быть? Этот сундук так набит, он, пожалуй, не закроется.    

– Должен  закрыться! – властно заявила тетушка и, умяв сверху вещи, захлопнула  крышку и вспрыгнула на нее.    

Но и это  не помогло – небольшая щель оставалась.    

– Ева,  становись и ты, – скомандовала мисс Офелия. – Если нужно закрыть,  значит, он закроется и будет заперт на ключ.    

И  сундук, по-видимому, устрашенный такой решительностью, сдался. Накладка защелкнулась,  мисс Офелия повернула ключ в замке и с торжествующим видом положила его в  карман.    

– Ну  вот, теперь все готово. Багаж пора выносить. Где же папа? Ева, пойди поищи его.    

– Папа  ест апельсин в мужской каюте, я его отсюда вижу.    

– Он,  может быть, не знает, что мы уже подъезжаем? – заволновалась  тетушка. – Сбегай скажи ему.    

– Папа  не любит торопиться, – ответила Ева. – Да ведь пристань еще далеко.  Тетушка, вы лучше подойдите к борту. Смотрите! Вон наш дом!    

Пароход,  тяжко вздыхая, словно умаявшееся чудовище, пробирался к причалу среди множества  других судов. Ева с восторгом показывала тетушке купола, шпили и прочие  приметы, по которым она узнавала улицы родного города.    

– Да,  да, милочка, очень красиво, – сказала мисс Офелия. – Но боже мой,  пароход остановился! Где же твой отец?    

В каютах  и на палубах поднялась обычная в таких случаях суматоха. Носильщики сновали  взад и вперед, мужчины тащили сундуки, саквояжи, картонки, женщины сзывали  детей – и все толпой валили к сходням.    

Мисс  Офелия уселась на только что покоренный сундук и, расставив в боевом порядке  все свои вещи, видимо, решила защищать их до конца.    

– Прикажете  вынести сундук, миссис?.. Разрешите взять ваши вещи, миссис?.. Донесем,  сударыня?.. – слышалось со всех сторон.    

Но мисс  Офелия не внимала этим предложениям. Она сидела прямая, точно спица, не выпуская  из рук связанных зонтиков, и отпугивала своим мрачно-решительным видом даже носильщиков.  Ева то и дело слышала:    

– О  чем думает твой отец? За борт он, что ли, свалился? Иначе я никак не могу  объяснить его отсутствие.    

Когда  мисс Офелия уже начала приходить в отчаяние, Сен-Клер вошел в каюту своей  обычной неторопливой походкой, протянул Еве дольку апельсина и спросил:    

– Ну,  надеюсь, вы готовы?    

– Я  уже думала, не случилось ли с вами чего-нибудь! – воскликнула мисс  Офелия. – А готова я была час тому назад.    

– Вот  и молодец! – сказал Сен-Клер. – Ну-с, коляску я нанял, толпа  схлынула, и теперь можно без всякой толкотни, чинно и мирно, сойти на берег.  Берите вещи, – добавил он, обращаясь к стоявшему сзади вознице.    

– Я  послежу за ним, – сказала мисс Офелия.    

– Ну  что вы, кузина, зачем?    

– Хорошо,  тогда я сама понесу вот это, это и это. – И мисс Офелия отставила в  сторону три картонки и маленький саквояж.    

– Дорогая  моя, бросьте свои вермонтские привычки! Не забывайте, где мы находимся. Если вы  так нагрузитесь, вас примут за горничную. Не беспокойтесь за свои вещи, их  снесут осторожно, как стекло.    

Мисс  Офелия бросила отчаянный взгляд на кузена и успокоилась только в коляске, убедившись,  что все ее сокровища в целости и сохранности.    

– А  где Том? – спросила Ева.    

– Он  на козлах, крошка. Я преподнесу его маме в виде искупительной жертвы за того пьяного  бездельника, который опрокинул ее экипаж.    

– Том  будет прекрасным кучером! – воскликнула Ева. – Он не напьется, я  знаю.    

Коляска  подъехала к старинному особняку, выстроенному в том причудливом стиле – полуиспанском,  полуфранцузском, – образцы которого встречаются в некоторых кварталах  Нового Орлеана. Со всех четырех сторон его опоясывали галереи на тонких  колоннах, украшенных мавританским орнаментом. За аркой ворот открывался  внутренний двор с фонтаном посредине. Серебристые струи высоко взлетали в  воздух и брызгами падали в мраморный бассейн, окаймленный бордюром из душистых  фиалок. В кристально чистой воде, сверкая, словно бриллианты, сновали золотые и  серебряные рыбки. Вокруг фонтана шла дорожка, затейливо выложенная галькой, за  ней расстилался зеленый бархат газона, и все это замыкалось широкой подъездной  дорогой. Два развесистых апельсиновых дерева в полном цвету бросали на двор  густую тень. Огромные гранаты с глянцевитой листвой и пылающими огнем цветами,  темнолистый арабский жасмин, весь усыпанный белыми звездочками, герань, кусты  роз, сгибающиеся под своей пышной тяжестью, пряная, как лимон, вербена – все  цвело и благоухало, а таинственное алоэ, с мясистыми листьями, словно древний  чародей, величаво покоилось среди мимолетной красы своих соседей.    

Когда  коляска въехала во двор, Ева, сама не своя от восторга, стала рваться на  свободу, точно птичка из клетки.    

– Вот  он, мой милый, родной дом! Тетушка, посмотрите, как здесь хорошо! –  говорила она мисс Офелии. – Правда, хорошо?    

– Да,  очень красиво, – сказала та, выходя из коляски, – хотя на мой вкус в  этой красоте есть что-то варварское.    

Вещи  внесли в дом, с возницей расплатились. Навстречу хозяину высыпала толпа слуг  всех возрастов. Впереди стоял разодетый по последней моде молодой мулат. Этот  важный франт изящно помахивал надушенным батистовым платком, стараясь осадить  негров на дальний конец веранды.    

– Назад!  Назад! Мне стыдно за вас! – покрикивал он. – Хозяин только ступил под  сень родного дома, а вы мешаете ему насладиться встречей с близкими!    

Все  попятились, пристыженные этой пышной речью, и столпились в углу веранды, на почтительном  расстоянии от Сен-Клера – все, кроме двух рослых негров, которые взялись за чемоданы  и сундуки.    

Отпустив  экипаж, Сен-Клер никого перед собой не увидел, кроме изящно раскланивающегося  мулата в белых брюках и в атласном жилете с пропущенной по нему цепочкой от  часов.    

– Это  ты, Адольф? – сказал он, протягивая ему руку. – Ну, как поживаешь,  дружище?    

И Адольф  разразился приветственной речью, каждое слово которой обдумывалось им в течение  последних двух недель.    

– Хорошо,  хорошо, Адольф, ты молодец, – сказал Сен-Клер своим обычным  небрежно-шутливым тоном. – Позаботься о багаже, а я сейчас выйду к  людям. – И с этими словами он подвел мисс Офелию к парадной гостиной,  выходившей на веранду.    

Тем  временем Ева птичкой порхнула мимо них в соседний маленький будуар.    

Темноглазая,  с болезненным цветом лица женщина приподнялась на кушетке навстречу ей.    

– Мама! –  радостно крикнула Ева и бросилась обнимать ее.    

– Осторожней,  дитя мое! Довольно, не то у меня опять разболится голова, – сказала мать,  томно целуя девочку.    

Вошедший  следом за Евой Сен-Клер обнял жену и представил ей свою кузину. Мари с любопытством  посмотрела на мисс Офелию и приветствовала ее учтиво, но столь же томно. А у  дверей будуара уже толпились слуги, и впереди всех стояла почтенная пожилая  мулатка, дрожавшая от радости и нетерпения.    

– Вот  и няня! – крикнула Ева, с разбегу бросаясь ей на шею, и принялась целовать  ее.    

Эта  женщина не стала останавливать девочку, ссылаясь на головную боль; напротив,  она прижимала ее к груди, смеялась и плакала от счастья. Ева перелетала из  одних объятий в другие, жала протянутые ей руки, со всеми целовалась.    

– Гм! –  сказала мисс Офелия. – Оказывается, здесь, на Юге, дети способны на такое,  о чем я и помыслить бы не могла.    

– Что  вас так удивило? – осведомился Сен-Клер.    

– Одно  дело – гуманное, справедливое отношение, но целоваться…    

–…с  неграми? – подхватил он. – На это вас не хватит, не так ли?    

– Разумеется,  нет! Я просто не понимаю Еву!    

Сен-Клер  рассмеялся на ее слова, вышел на веранду и увидел Тома, смущенно переминавшегося  с ноги на ногу под взглядом Адольфа, который, небрежно опершись о перила, с  видом заправского денди[28]  рассматривал его в лорнет.    

– Ах  ты, щенок! – воскликнул Сен-Клер и выбил лорнет из рук мулата. –  Разве так обращаются с новым товарищем? И, насколько я могу судить, Дольф, это  моя вещь, – добавил он, ткнув пальцем в узорчатый атласный жилет.    

– Хозяин,  да ведь он весь залит вином! – Такому важному джентльмену, как вы, не  подобает носить грязные жилеты. Я решил, что теперь он может перейти ко мне.  Бедному негру не зазорно в нем показаться.    

Адольф  вскинул голову и грациозно провел рукой по надушенным волосам.    

– Ах,  вон оно что! – небрежно протянул Сен-Клер. – Ну, хорошо. Сейчас я  покажу Тома хозяйке, а потом ты сведешь его на кухню. И не смей задирать перед  ним нос. Он стоит двух таких щенков, как ты. Помни это.    

– Хозяин  любит пошутить, – сказал Адольф со смешком. – Как приятно видеть  хозяина в таком хорошем расположении духа!    

– Иди  за мной, Том, – сказал Сен-Клер, кивнув ему головой.    

Том  вошел в будуар. Он увидел бархатные ковры, зеркала, картины, статуи, занавеси –  и приуныл. Ему даже страшно было шевельнуться посреди всего этого великолепия.    

– Вот,  Мари, – сказал жене Сен-Клер, – наконец-то я смог выполнить ваш заказ  на кучера. Он черен и почтенен, как похоронные дроги, и с такой же скоростью  будет возить вас. Ну, откройте глаза и полюбуйтесь на него. Надеюсь, теперь вы  не будете жаловаться, что я перестаю о вас думать, как только уезжаю из дому.    

Мари  открыла глаза и, не поднимаясь с кушетки, осмотрела Тома с головы до ног.    

– Он,  наверно, пьяница, – проговорила она.    

– Нет,  мне рекомендовали его как смирного, непьющего негра.    

– Будем  надеяться, что это так. Впрочем, я на многое не рассчитываю.    

– Дольф! –  крикнул Сен-Клер. – Сведи Тома вниз. И не забывайся! Помни, что я тебе говорил.    

Адольф  грациозными шажками засеменил по веранде, и Том, тяжело ступая, двинулся за  ним.    

– Настоящий  бегемот! – сказала Мари. – У меня с самого утра мигрень, а с вашим  приездом в доме поднялся такой шум, что я теперь просто полумертвая.    

– Вы  подвержены мигреням? – спросила мисс Офелия, возникая из глубины кресла,  где она сидела в полном молчании и прикидывала мысленно стоимость обстановки  будуара.    

– Да,  я в этом отношении сущая мученица, – ответила та.    

– Настой  из можжевельника – отменное средство от мигреней, – сказала мисс  Офелия. – По крайней мере, так утверждает Августа, жена дьякона Абраама  Перри, а ее совет чего-нибудь да стоит.    

– Как  только у нас в саду около озера поспеет можжевельник, прикажу оборвать с него  все ягоды специально для этой цели, – совершенно серьезным тоном сказал  Сен-Клер, дергая за шнурок звонка. – Кузина, вы, наверное, хотите пройти к  себе и отдохнуть с дороги… Адольф, – обратился он к вошедшему  лакею, – пришли сюда няню.    

Почтенная  мулатка, которой так обрадовалась Ева, вошла в комнату.    

– Няня, –  сказал Сен-Клер, – поручаю эту леди твоим заботам. Она устала и хочет отдохнуть.  Покажи мисс Офелии ее комнату и постарайся угодить ей во всем.    

И мисс  Офелия вышла из будуара следом за няней.    

 ГЛАВА XVI

  Хозяйка Тома и ее воззрения на жизнь    

     

– Итак,  Мари, – сказал Сен-Клер, – для вас скоро наступят блаженные времена.  Наша практичная, деловитая кузина снимет с ваших плеч бремя домашних забот, и  вы будете наслаждаться жизнью. К церемонии передачи ключей можно приступить  сейчас же.    

Это было  сказано за завтраком спустя несколько дней после приезда мисс Офелии.    

– Пожалуйста, –  проговорила Мари, томно склоняя голову на руку. – Кузина не замедлит  убедиться, что мы, хозяйки, – сущие рабыни у себя в доме.    

– Правильно!  Она откроет не только эту, но и много других полезных истин, – подтвердил  Сен-Клер.    

– Можно  подумать, что мы держим невольников исключительно ради удобства, – продолжала  Мари. – А на самом деле куда спокойнее было бы немедленно отделаться от них.    

Евангелина  подняла на мать свои большие глаза и спросила в простоте душевной:    

– А  зачем же ты их держишь, мама?    

– Сама  не знаю. Вероятно, только затем, чтобы доставлять себе лишние мучения. Это мой  крест. Я уверена, что они – главная причина всех моих болезней. И таких ужасных  негров, как у нас, больше ни у кого нет.    

– Перестаньте,  Мари, вы просто сегодня не в духе, – сказал Сен-Клер. – Это неверно.  Возьмите, например, няню – чудеснейшая женщина! Что бы вы стали делать без нее?    

– Няня  лучше других, – согласилась Мари. – Но она такая эгоистка, просто  ужас! Впрочем, негры все этим отличаются.    

– Да,  эгоизм – серьезный недостаток, – сдержанно проговорил Сен-Клер.    

– Ну  разве это не эгоистично с ее стороны так крепко спать по ночам? –  воскликнула Мари. – Она прекрасно знает, что когда у меня бывают приступы  мигрени, за мной нужен уход, нужно подходить ко мне каждый час, а попробуйте  разбудите ее! Это стоит таких трудов, что, например, сегодня утром я чувствую  себя совершенно разбитой.    

– Мама,  а разве она не дежурила около тебя несколько ночей подряд? – спросила Ева.    

– Откуда  ты это знаешь? – встрепенулась Мари. – Она жаловалась тебе?