1 2 3 4 5 
     

     

Юные  дамы, как в ясную ночь звезды – украшение неба, а весною цветы – краса зеленых  полей, холмам – распустившиеся кусты, так добрые нравы и приятную беседу красят  острые слова. По своей краткости они тем приличнее женщинам, чем мужчинам, что  женщинам менее пристойно, чем мужчинам, много говорить. Правда, что по какой бы  то ни было причине, по недостатку ли нашего ума, или по особой враждебности,  питаемой к нашему времени небесами, ныне мало или вовсе не осталось женщин,  которые сумели бы сказать во-время острое слово или как следует понять его,  когда оно им сказано, – и это к общему нашему стыду. Но так как об этом  предмете уже много говорено было Пампинеей, я не намерена распространяться о  нем более, а для того, чтобы показать вам, до чего красива во-время сказанная  острота, я хочу рассказать вам, как мило одна достойная дама заставила  замолчать одного дворянина.    

Как то  многие из вас могли видеть или слышать, не очень давно жила в нашем городе именитая  дама, добрых нравов и находчивой речи, достоинства которой заслуживают, чтобы  ее имя не было умолчено: звали ее мадонна Оретта, она была женою мессера Джери  Спина. Раз случилось ей быть, как и нам, в деревне, и она гуляла, переходя с  одного места на другое, с дамами и мужчинами, обедавшими у нее в тот день; путь  от места, откуда они вышли, к тому, куда намеревались идти пешком, был, может  быть, несколько долог; один из мужчин, бывший в обществе, и говорит: «Мадонна  Оретта, если вам угодно, я повезу вас большую часть предстоящего нам пути на  коне, рассказав вам прелестнейшую в свете новеллу». На это дама ответила:  «Мессере, я попрошу вас о том, и даже очень, мне будет чрезвычайно приятно».  Господин рыцарь, которому меч сбоку, быть может, так же мало пристал, как речь  устам, лишь только услышал это, стал сказывать новеллу, которая сама по себе  была в самом деле прекраснейшая, но он страшно портил ее, три, четыре раза или  и шесть раз повторяя те же слова, то возвращаясь к рассказанному, то говоря:  это я сказал не ладно; часто ошибаясь в именах, ставя одно вместо другого; не  говоря уже о том, что он выражался отвратительно, если взять в расчет качество  действующих лиц и события, какие приключались. Пока мадонна Оретта его слушала,  у нее часто являлся такой пот и так падало сердце, как будто она больна или  кончается. Не будучи в состоянии выдержать более и понимая, что рыцарь забрел в  чащу и оттуда не выберется, она сказала шутливо: «Мессере, ваш конь очень уж  трясок; поэтому, будьте добры, спустите меня!» Рыцарь, кстати более чуткий к  намекам, чем хороший рассказчик, понял остроту, обратил ее в смех и шутку и,  перейдя к другим рассказам, оставил без конца начатую и дурно рассказанную  новеллу.    

     

Новелла вторая    

     

     

Хлебник  Чисти просветляет одним словом Джери Спина, обратившегося к нему с нескромной  просьбой.    

     

     

Все дамы  и мужчины много хвалили остроту мадонны Оретты, а королева приказала Пампинее  продолжать; поэтому она так начала: – Прекрасные дамы, я сама по себе не умею  решить, кто более погрешает: природа ли, уготовляя благородной душе презренное  тело, или судьба, доставляя телу, одаренному благородной душой, низменное ремесло,  как то мы могли видеть на Чисти, нашем согражданине, и еще на многих других.  Этого Чисти, обладавшего высоким духом, судьба сделала хлебником. И я наверно  прокляла бы одинаково и природу и судьбу, если бы не знала, что природа мудра,  а у фортуны тысяча глаз, хотя глупцы и изображают ее слепой. Я полагаю, что,  будучи многомудрыми, они поступают, как часто делают смертные люди, которые при  неизвестности будущего хоронят для своих надобностей самые дорогие свои вещи в  самых невидных местах своего дома, как менее возбуждающих подозрения, но  извлекают их оттуда в случае большой нужды, ибо невидное место сохранит их  вернее, чем сделала бы то прекрасная комната. Так и обе прислужницы света  скрывают свои наиболее дорогие предметы под сенью ремесл, почитаемых самыми  низкими, дабы тем ярче проявился их блеск, когда они извлекут их оттуда, когда  нужно. В каком малозначащем деле проявил это хлебник Чисти, открыв духовные очи  мессеру Джери Спина, о котором напомнила мне новелла, рассказанная о мадонне  Оретте, его жене, – это я хочу пояснить очень хорошенькой новеллой.    

Итак,  скажу, что, когда папа Бонифаций, у которого мессер Джери Спина был в большой силе,  послал во Флоренцию по некоторым своим делам именитых послов и они остановились  в доме мессера Джери, обсуждавшего вместе с ними дела папы, мессер Джери, с  этими папскими послами, по какому бы то ни было поводу, каждый день ходил  пешком мимо церкви санта Мария Уги, где у хлебника Чисти была своя пекарня и он  сам занимался своим ремеслом. Хотя судьба уделила ему ремесло очень низменное,  тем не менее так ему в нем благоприятствовала, что он стал богачом, но, ни за  что не желая переменить его на какое-нибудь другое, жил очень роскошно, держа,  в числе прочих хороших вещей, лучшие белые и красные вина, какие только можно  было найти во Флоренции или в окрестности. Видя, что мессер Джери и папские  послы всякое утро проходят мимо его двери, а жар стоял большой, он подумал, что  было бы очень радушно с его стороны дать им напиться его доброго белого вина;  но, сравнивая свое положение с положением мессера Джери, полагал, что будет  неприлично, если он отважится пригласить его, и он приискал способ, который  побудил бы мессера Джери напроситься самому. В белоснежной куртке, всегда в  чисто выстиранном переднике, дававшем ему скорее вид мельника, чем пекаря,  каждое утро, в час, когда, по его соображениям, должен был проходить мессер  Джери с посланниками, он приказывал ставить перед дверью новенькое, луженое  ведро с холодной водою, небольшой болонский кувшин своего хорошего белого вина  и два стакана, казавшиеся серебряными, так они блестели; усевшись, когда они  преходили, и сплюнув раз или два, он принимался пить свое вино, да так вкусно,  что у мертвых возбудил бы к нему охоту. Увидев это раз и два утром, мессер  Джери спросил на третье: «Ну, каково оно. Чисти, хорошо ли?» Чисти, тотчас же  встав, ответил: «Да, мессере, но насколько, этого я не могу дать вам понять,  если вы сами не отведаете». У мессера Джери, от погоды ли, или оттого, что он  устал более обыкновенного, либо заманило его, как пил Чисти, явилась жажда; обратившись  к посланникам, он сказал, улыбаясь: «Господа, хорошо бы нам отведать вина у  этого почтенного человека, может быть оно такое, что мы не раскаемся». И он  вместе с ними направился к Чисти; тот велел вытащить из пекарни хорошую лавку и  попросил их сесть, а их слугам, подошедшим выполоскать стаканы, сказал:  «Ступайте себе, братцы, дайте сделать это мне, потому что наливать я умею не  хуже, чем ставить хлебы; и не думайте, чтобы вам удалось отведать хоть капельку».  Так сказав, он сам выполоскал четыре хороших новых стакана, велел принести  небольшой кувшинчик своего доброго вина и стал прилежно наливать мессеру Джери  с товарищами. Вино показалось им таким, что лучше его они давно не пивали,  потому они очень расхвалили его, и пока оставались там посланники, почти каждый  день мессер Джери ходил с ними пить.    

Когда  они покончили свои дела и готовились к отъезду, мессер Джери устроил великолепный  пир, на который, приглашая нескольких из наиболее именитых граждан, велел  позвать и Чисти, который ни под каким видом не захотел пойти. Тогда мессер  Джери приказал одному из своих слуг войти к Чисти за бутылью вина, чтобы за  первым блюдом каждому гостю налить его по полустакану. Слуга, может быть  рассерженный тем, что ему ни разу не удалось отведать того вина, взял большую  бутыль; когда Чисти увидел ее, сказал: «Сын мой, мессер Джери не ко мне послал  тебя». Слуга несколько раз заверял его в том и, не добившись другого ответа,  вернулся к мессеру Джери и сказал ему о том. Мессер Джери возразил ему:  «Вернись туда и скажи, что посылаю тебя к нему я; если же он еще раз ответит  тебе так же, спроси его, к кому я тебя послал». Вернувшись, слуга сказал:  «Чисти, мессер Джери в самом деле послал меня к тебе». На это Чисти ответил:  «Наверно не ко мне, сын мой». – «Коли так, то к кому же он послал меня?»  Чисти ответил: «На Арно».    

Когда  слуга донес о том мессеру Джери, у него вдруг открылись глаза, и он сказал  слуге: «Покажи-ка мне, какую бутыль ты туда носил?» Увидев ее, он сказал:  «Правду говорит Чисти»; и, побранив слугу, он велел взять более подходящую.  Когда Чисти увидел ее, сказал: «Вот теперь я вижу, что он посылает тебя ко мне,  и охотно наполню ее». В тот же день, распорядившись налить тем же вином  бочонок, он велел тихонько снесть его в дом мессера Джери, затем пошел туда сам  и, встретив его, сказал: «Мессере, я не желал бы, чтобы вы подумали, что меня  испугала утрешняя бутыль, но так как мне представилось, вы забыли, что я  показал вам намедни моими маленькими кувшинами, то есть, что это вино не столовое,  я и хотел напомнить вам об этом сегодня утром. Теперь, не желая быть более его  сторожем, я послал его вам все: делайте с ним впредь, что хотите».    

Мессер  Джери очень охотно принял подарок Чисти, воздал ему благодарность, какая ему показалась  приличной, и с тех пор всегда считал его человеком достойным и своим приятелем.    

 Новелла третья    

     

     

Монна  Нонна находчивым ответом прекращает менее чем приличные шутки флорентийского  епископа.    

     

     

Когда  Пампинея окончила свою новеллу и все очень похвалили ответ и щедрость Чисти, королеве  заблагорассудилось, чтобы далее рассказывала Лауретта, которая и начала весело  таким образом: – Милые дамы, сначала Пампинея, а теперь Филомена очень верно  коснулись и нашей малой умелости и красот острого слова; к этому нечего более возвращаться,  разве к тому, что сказано было об остротах, о которых я хочу напомнить вам, что  они, по существу, должны причинить такое укушение слушателю, как кусает овца,  не как собака; ибо если бы острота грызла как собака, была бы не остротою, а  бранью. Вот это и сделали отлично и слова мадонны Оретты и ответ Чисти. Правда,  если говорится в ответ и отвечающий кусает как собака, ибо и он был наперед угрызен  как бы собакой, за это не надо упрекать, как бы то следовало, если бы того не  случилось; поэтому необходимо смотреть, как и когда и кому, а также и где  говорятся остроты. Так как некогда один наш прелат мало принял это во внимание,  то получил укушение не меньше того, какое сам учинил, что и я хочу показать вам  в короткой новелле.    

Когда  епископом Флоренции был мессер Антонио д’Орзо, достойный и умный прелат, во  Флоренцию прибыл некий каталонский дворянин по имени Дего делла Ратта в  качестве маршала короля Роберта. Будучи красивым собою и большим волокитой, он  случайно увлекся одной из числа других флорентийских дам, очень красивой,  приходившейся внучкой брату означенного епископа. Узнав, что ее муж, хотя из  хорошего рода, был крайне скуп и человек дрянной, он сошелся с ним на том, что  даст ему пятьсот флоринов золотом, а тот дозволит ему проспать одну ночь с его  женой; поэтому, приказав позолотить серебряные монеты в два сольда, бывшие  тогда в обращении, проспав с его женою, хотя это было и против ее желания,  отдал их ему. Когда потом все это узналось, дрянному мужу достался лишь урон и  насмешки, а епископ, как человек умный, представился, будто обо всем этом  ничего не знает.    

Так как  епископ и маршал часто бывали вместе, случилось в Иванов день, что, когда они  ехали рядом верхом и увидели дам на улице, где совершается бег взапуски,  епископ заметил одну молодую даму, которую унесла нынешняя чума, по имени монну  Нонну деи Пульчи, двоюродную сестру мессера Алессио Ринуччи, которую все вы,  должно быть, знали; ее-то, тогда свежую и молодую, находчивую и решительную,  незадолго перед тем вышедшую замуж в Порта Сан Пьеро, он и показал маршалу;  затем, когда был близко от нее, положил ему руки на плечо и сказал: «Нонна, как  тебе это покажется? Уверена ли ты в том, что с ним совладаешь?» Нонне  показалось, что эти слова несколько задели ее честь и должны были запятнать ее во  мнении тех, кто их слышал, а их было много; потому, не затем чтобы смыть это  пятно, а чтобы воздать ударом на удар, она тут же ответила: «Мессере, может  быть, он и не одолел бы меня, но я желала бы во всяком случае, чтобы деньги  были настоящие».    

Когда услыхали  эти слова маршал и епископ, почувствовали, что их одинаково укорили: одного –  как учинившего бесчестную проделку с внучкой брата епископа, другого – как  оскорбленного в лице внучки собственного брата; не взглянув друг на друга,  стыдясь, они молча удалились, ничего не ответив ей в тот день. Таким образом,  молодой женщине, задетой, не непристойно было задеть и другого остротою.    

     

Новелла четвертая    

     

     

Кикибио,  повар Куррало Джьянфильяции, метким словом, сказанным в свое спасение, обращает  гнев Куррадо в смех и избегает злой участи, которой грозил ему Куррадо.    

     

     

Уже  Лауретта умолкла и все высоко превозносили Нонну, когда королева повелела  Неифиле продолжать. Она сказала: – Любезные дамы, хотя находчивый ум часто  внушает говорящим, смотря по обстоятельствам, быстрые, полезные и прекрасные  слова, но и случай, являющийся иногда в помощь боязливым, внезапно кладет им в  уста таковые же, которые в покойном состоянии духа говорящий никогда не сумел  бы и найти. Это я хочу показать вам моей новеллой.    

Как то  всякая из вас могла слышать и видеть, Куррадо Джьянфильяцци, именитый гражданин  нашего города, был всегда щедрым и гостеприимным и, живя по-рыцарски, постоянно  находил удовольствие в собаках и ловчих птицах; о других его больших деяниях я  теперь не говорю. Однажды, когда поблизости Перетолы его сокол взял журавля,  он, найдя птицу молодой и жирной, послал ее своему хорошему повару, по имени  Кикибио, венецианцу, велев сказать ему, чтобы он изжарил его и старательно  приготовил к ужину. Кикибио, будучи легкомысленным, каким и казался, приготовил  журавля, поставил на огонь и стал его тщательно жарить. Когда он почти уже  изжарил его и от него пошел сильнейший запах, одна женщина той местности, по  имени Брунетта, в которую Кикибио был сильно влюблен, случайно зашла на кухню  и, почувствовав запах журавля и увидев его, стала умильно просить Кикибио дать  ей бедро. Кикибио ответил ей, напевая: «Не получить вам его от меня, донна  Брунетта, не получить». Разгневанная этим, донна Брунетта сказала ему: «Клянусь  богом, если ты не дашь мне его, никогда не получишь от меня ничего, чего бы ты  захотел». Одним словом, спор поднялся великий; под конец Кикибио, чтобы не  огорчить свою милую, отнял одно бедро журавля и дал ей. Когда затем Куррадо и  его гостям подан был журавль без одного бедра и Куррадо дался диву, он велел  позвать Кикибио и спросил его, что сталось с другим бедром журавля. На это  любивший прилгнуть венецианец тотчас же ответил: «Господин мой, у журавлей  всего лишь одно бедро и одна нога». Тогда Куррадо гневно сказал: «Как, черт  возьми, у них всего одно бедро и одна нога? Будто я, кроме этого, не видел  других журавлей?» Кикибио продолжал утверждать: «Оно так, как я вам говорю,  мессере, и если вам угодно, я покажу это вам на живых». Куррадо, из внимания к  бывшим у него гостям, не захотел рассуждать далее, но сказал: «Так как ты готов  показать мне на живых, чего я никогда не видел и не слыхал, чтобы так было, я  хочу увидеть это завтра же и удовлетворюсь; но клянусь тебе телом господним,  если окажется иначе, я велю так тебя отделать, что, пока ты будешь жив,  станешь, на твою беду, поминать мое имя».    

Так  кончился спор в этот вечер, но на следующее утро, лишь только занялся день,  Куррадо, у которого гнев не прошел со сном, поднялся еще рассерженный, велел  привести коней и, посадив Кикибио на клячу, направился с ним к реке, где  обыкновенно перед рассветом водились журавли, и говорит: «Сейчас мы увидим, кто  вчера солгал, ты или я». Видя, что у Куррадо гнев еще не прошел, а ему  приходится оправдать свою ложь, и не зная, как это сделать, Кикибио ехал за  Куррадо в величайшем в свете страхе и охотно бы убежал, кабы мог; не будучи в  состоянии это сделать, он посматривал то вперед, то назад, то по сторонам, и  что ни увидит, ему и кажется, что то журавли стоят на двух ногах. Уже они были  близко от реки, когда он раньше других увидел на ее берегу двенадцать журавлей,  стоявших на одной ноге, как они это обыкновенно делают, когда спят. Потому, он  тотчас же показал их Куррадо, сказав: «Вы можете легко убедиться, ведь вчера  вечером я правду вам говорил, что у журавлей одно лишь бедро и одна лишь нога;  посмотрите-ка на тех, что там стоят». Увидев их, Куррадо сказал: «Подожди, я  покажу тебе, что у них по две ноги», и, подойдя к ним поближе, закричал:  «Охо-хо!» От этого крика журавли спустили другую ногу и, сделав несколько  шагов, пустились наутек. Тогда, обратившись к Кикибио, Куррадо сказал: «Что  скажешь ты на это, обжора? Веришь ли, что у них две ноги?» Кикибио, почти  растерявшись, ответил, сам не зная, откуда у него явился ответ: «Да, мессере,  но вы не закричали охо-хо! тому, что был вчера вечером, ибо, если бы так  закричали, он бы так же спустил другое бедро и другую ногу, как то сделали  эти». Куррадо так понравился этот ответ, что весь его гнев обратился в  веселость и смех, и он сказал: «Ты прав, Кикибио, мне так бы и сделать». Так-то  Кикибио быстрым и потешным ответом избежал невзгоды, и его господин помирился с  ним.    

 Новелла пятая    

     

     

Мессер  Форезе да Рабатта и мессер Джьотто, живописец, возвращаясь из Муджелло, взаимно  издеваются над своим жалким видом.    

     

     

Когда  Неифила умолкла и дамы выразили большое одобрение ответу Кикибио, Памфило так  начал по желанию королевы: – Дражайшие дамы, часто случается, что как фортуна  среди низких ремесл таит иногда величайшие сокровища доблести, что недавно  показала Пампинея, так природа скрывает в безобразнейших человеческих телах  чудеснейшие дарования. Это ясно проявилось в двух наших согражданах, о которых  я намерен коротенько рассказать вам. Ибо один из них, прозванный мессер Форезе  да Рабатта, был маленького роста, безобразный, с таким плоским лицом и такой  курносый, что было бы гадко и тому из семьи Барончи, у которого лицо было всего  уродливее; а вместе с тем у него было такое понимание законов, что многие  знающие люди прозвали его сокровищницей гражданского права. Другой, имя  которому было Джьотто, обладал таким превосходным талантом, что не было ничего,  что в вечном вращении небес производит природа, мать и устроительница всего  сущего, что бы он карандашом либо пером и кистью не написал так сходно с нею,  что, казалось, это не сходство, а скорее сам предмет, почему нередко случалось,  что вещи, им сделанные, вводили в заблуждение чувство зрения людей, принимавших  за действительность, что было написано. Так как он снова вывел на свет  искусство, в течение многих столетий погребенное по заблуждению тех, кто писал,  желая скорее угодить глазам невежд, чем пониманию разумных, он по праву может  быть назван одним из светочей флорентийской славы; тем более, чем с большею  скромностью он приобрел ее, будучи, пока жил, мастером надо всеми и постоянно  отказываясь от названия мастера. И этот отверженный им титул тем более блестел  на нем, чем с большим желанием и жадностью им злоупотребляли те, что знали  менее его, либо его ученики. Но хотя его искусство было и превосходное, он тем  не менее ни фигурой, ни лицом не был ничем красивее мессера Форезе.    

Но,  обращаясь к новелле, скажу, что у мессера Форезе и Джьотто были в Муджелло  имения; случилось мессеру Форезе поехать поглядеть на свои, в ту пору, когда  летом суды не действуют, и он уже возвращался верхом на дрянной лошаденке,  когда встретил Джьотто, также осмотревшего свои поместья и возвращавшегося во  Флоренцию. Был он и по лошади и по убранству ничем его не лучше; как люди  старые, двигаясь тихим шагом, они поехали вместе. Случилось, как то часто  бывает летом, что их внезапно захватил дождь, от которого они как могли скорее  укрылись в доме одного крестьянина, приятеля и знакомого того и другого. По  некотором времени, когда не видно было, что дождь перестанет, а им хотелось в  тот же день попасть во Флоренцию, они попросили крестьянина ссудить им два  старых плаща, какие носят в Романье, и две шляпы, изношенных до ветхости, ибо  лучших не было, и пустились в путь. И вот, когда они проехали немного, видя  себя совсем промокшими и загрязненными брызгами, которые лошади, ступая,  производят в большом количестве (что обыкновенно не умножает благоприличия),  они, долго ехавшие молча, принялись беседовать, так как и погода несколько  разгулялась. Мессер Форезе ехал, слушая Джьотто, который был отличный собеседник;  начав разглядывать его сбоку, с головы до ног и всего кругом и видя его таким  растрепанным и некрасивым, он, не обращая внимания на самого себя, засмеялся и  сказал: «Джьотто, что если бы теперь встретился с нами какой-нибудь чужой  человек, никогда не видевший тебя, как ты полагаешь: поверил ли бы он, что ты –  лучший живописец в мире, каков ты и есть?» На это Джьотто тотчас же ответил:  «Мессере, я думаю, что поверил бы, если бы, взглянув на вас, поверил, что вы  знаете аз-буки-веди». Как услышал это мессер Форезе, познал свою оплошность и  увидел, что каков был товар, такова была и цена.    

     

Новелла шестая    

     

     

Микеле  Скальда доказывает некоторым молодым людям, что Барончи – самые благородные  люди на сеете и в приморье, и выигрывает ужин.    

     

     

Дамы еще  смеялись над прекрасным и быстрым ответом Джьотто, когда королева велела  продолжать Фьямметте, начавшей говорить таким образом: – Юные дамы, Барончи,  упомянутые Памфило, может быть, не так вам известные, как ему, напомнили мне  новеллу, в которой доказывается, каково их благородство. Не отходя от нашего  предмета, я хочу рассказать вам ее.    

Не мало  времени прошло с тех пор, как в нашем городе жил юноша по имени Микеле Скальца,  самый приятный и потешный человек в свете, у которого наготове были самые  невероятные рассказы, почему молодым флорентийцам было очень приятно залучить  его к себе, когда они собирались обществом. Случилось однажды, когда он был с  некоторыми другими в Монт Уги, что между ними возник такой спор: какие из  флорентийцев самые родовитые и древнего рода? Из них одни говорили, что Уберти,  другие – что Ламберти; один – одно, другой – другое, как кому казалось. Слушал  это Скальца и, усмехнувшись, сказал: «Убирайтесь вы, убирайтесь, дураки, вы  сами не знаете, что говорите: самые благородные и древние – Барончи; в этом  согласны все философы и все, кто их знает, как я; и дабы вы не подумали, что я  разумею других, я говорю о Барончи у Санта Мария Маджьоре, ваших соседях». Как  услышали это молодые люди, ожидавшие, что он скажет другое, все начали  издеваться над ним, говоря: «Ты смеешься над нами, точно мы не знаем Барончи,  как и ты».    

Скальца  сказал: «Клянусь евангелием, я не смеюсь, а говорю правду, и если есть между  вами кто-нибудь, кто побьется об ужин для победителя и шестерых товарищей по  его благоусмотрению, я охотно его поставлю и сделаю еще больше, предоставив  себя суду всякого, кого вам будет угодно». Один из них, по имени Нери Моннини,  сказал: «Я намерен выиграть этот ужин». Сговорившись выбрать судьею Пьеро ди  Фьорентино, в доме которого они находились, они пошли к нему, а за ними и все  другие, чтобы посмотреть, как проиграет Скальца, и раздосадовать его. Когда они  рассказали все, что было говорено. Пьеро, юноша разумный, выслушал сперва  доводы Нери, затем, обратившись к Скальца, сказал: «А ты как докажешь то, что  утверждаешь?» Скальца ответил: «Как? Я докажу это таким доводом, что не только  ты, но и он, отрицающий это, скажет, что я говорю правду. Вы знаете, что чем  род древнее, тем благороднее, это и они только что промеж себя утверждали.  Барончи древнее всех других, стало быть благороднее; доказав, что они древнее,  я без сомнения выиграю заклад. Вы должны знать, что Барончи были сотворены природою  в то время, когда она начала учиться живописи, а другие люди были созданы ею,  когда она уже умела писать. А что я говорю в данном случае правду, то обратите  внимание на Барончи и на других людей: тогда как у всех других вы увидите лица  благообразные и соответственно правильные, из Барончи у одного вы найдете лицо  очень длинное и узкое, у другого чрезмерно широкое, у кого нос очень длинный, у  кого короткий; у иного подбородок выпятился вперед и загнут кверху, скулы точно  у осла; есть такие, у которых один глаз более другого, у иных один ниже  другого, как бывает на лицах, которые чертят дети, когда впервые учатся рисовать.  Из чего, как я уже сказал, видно очень ясно, что природа устроила их, когда  училась живописи, так что они древнее других, стало быть и благороднее».    

Когда  Пьеро, бывший судьею, и Нери, побившийся о заклад об ужин, и все другие представили  себе все это, выслушав забавный довод Скальца, принялись все смеяться и  утверждать, что Скальца прав и выиграл ужин и что поистине Барончи самые  благородные и древние, какие есть, не только во Флоренции, но на свете и в  приморье. Поэтому, желая сказать, что лицо у мессера Форезе некрасиво, Памфило  имел право выразиться, что и для любого из Барончи оно было бы гадким.    

 Новелла седьмая    

     

     

Мадонна  Филиппа, захваченная мужем с ее любовником и вызванная в суд, освобождает себя  быстрым, шутливым ответом и дает тем повод изменить закон.    

     

     

Уже  Фьямметта умолкла, а все еще смеялись над необычным доводом, приведенным Скальпа  с целью возвысить над всеми другими благородство Барончи, когда королева  приказала Филострато рассказывать, и он начал: – Доблестные дамы, прекрасное  дело – уметь во всех случаях хорошо владеть словом, но прекраснейшим  представляется мне такое уменье, когда того требует необходимость. Этим отлично  владела одна благородная дама, о которой я хочу вам рассказать, не только  вызвавшая в слушателях веселье и смех, но и освободившаяся от уз позорной  смерти, как вы то услышите.    

В городе  Прато был когда-то закон, не менее достойный порицания, чем жестокий, повелевающий  безразлично предавать сожжению как женщину, захваченную мужем в прелюбодеянии с  любовником, так и ту, которую нашли бы отдавшейся кому-нибудь за деньги. Пока  действовал этот закон, случилось, что одна благородная и красивая дама,  влюбленная более, чем какая-либо иная, по имени мадонна Филиппа, найдена была  однажды ночью мужем своим, Ринальдо деи Пульези, в ее собственной комнате в  объятиях Ладзарино деи Гваццалльотри, из того же города, благородного и  прекрасного юноши, которого она любила, как самое себя. Когда увидел это Ринальдо,  сильно разгневавшись, едва удержался, чтобы не броситься на них и не убить, и  если бы не опасение за самого себя, он так бы и сделал, следуя влечению своего  гнева. Воздержавшись от этого, он не воздержался от желания потребовать от  законов Прато того, чего сам не имел права учинить, то есть смерти своей жены.  Потому, имея в доказательство ее проступка весьма достаточные свидетельства,  лишь только настал день, он, ни у кого не спросившись, обвинил жену и вызвал ее  в суд. Дама, очень решительная, как обыкновенно бывают все истинно влюбленные,  твердо решилась явиться, хотя ее и отговаривали многие друзья и родные, ибо  желала скорее мужественно умереть, объявив истину, чем, бежав малодушно, жить  вследствие неявки в изгнании и оказаться недостойной такого любовника, каков  был тот, в чьих объятиях она провела прошлую ночь. В большом сопровождении  женщин и мужчин, убеждавших ее отречься, она, представ перед подесту, с  спокойным лицом и твердым голосом спросила, что ему от нее нужно. Подеста поглядел  на нее и, видя, что она очень красива и держит себя очень похвально и, судя по  ее речам, женщина сильная духом, ощутил к ней жалость и боязнь, как бы она не  призналась в чем-нибудь, за что ему пришлось бы, оберегая свою честь, осудить  ее на смерть. Тем не менее, не будучи в состоянии обойтись без допроса о том,  что было на нее взведено, он сказал: «Мадонна, вот, как видите, муж ваш  Ринальдо жалуется на вас, говоря, что застал вас в прелюбодеянии с другим  мужчиной, и потому требует, чтобы я, согласно с одним существующим законом,  наказал вас за это, приговорив вас к смерти; но я не могу сделать это, если вы  не сознаетесь; поэтому подумайте хорошенько, что вы станете отвечать, и скажите  мне, правда ли то, в чем обвиняет вас муж». Дама, ничуть не растерявшись,  отвечала очень веселым голосом: «Мессере, верно, что Ринальдо – мне муж и что в  прошлую ночь он нашел меня в объятиях Ладзарино, в которых, по истинной и  совершенной любви, которую я к нему питаю, я бывала много раз. От этого я  никогда не отрекусь; но вы знаете, – я в том уверена, – что законы  должны быть общие, постановленные с согласия тех, которых они касаются, что не  оправдывается этим законом, ибо он связывает бедных женщин, которые гораздо  более, чем мужчины, были бы в состоянии удовлетворить многих; кроме того, не  только ни одна женщина не выражала на него своего согласия, когда его постановляли,  но ни одна не была и призвана, почему он по справедливости может быть назван  злостным. Если вы хотите, в ущерб моего тела и своей души, быть его  исполнителем, это ваше дело; но, прежде чем вы приступите к какому-либо  решению, я попрошу у вас небольшой милости, то есть, чтобы вы спросили моего  мужа, не принадлежала ли я ему всецело всякий раз и сколько бы раз ему ни  желалось, или нет». На это Ринальдо, не выжидая, чтобы подеста спросил его,  тотчас же ответил, что без сомнения его жена по всякой его просьбе всегда  подчинялась его желанию. «Итак, – быстро продолжала жена, – я  спрашиваю, мессер подеста: если он всегда брал с меня все, что ему было надобно  и нравилось, что мне-то было и приходится делать с тем, что у меня в излишке?  Собакам, что ли, бросить? Не лучше ли услужить этим благородному человеку,  любящему меня более самого себя, чем дать ему потеряться или испортиться?» На  это следствие, к тому же по поводу такой и столь известной дамы, собрались  почти все жители Прато, которые, услышав столь потешный вопрос, вдоволь нахохотавшись,  тотчас же почти единогласно закричали, что жена права и говорит ладно; и прежде  чем разойтись оттуда, с поощрения подесты, изменили жестокий закон и положили,  чтоб он касался лишь тех жен, которые из-за денег преступаются против своих  мужей. Таким-то образом Ринальдо, смущенный своею глупой затеей, удалился из  суда, а жена, веселая и свободная, будто восстав из костра, вернулась домой со  славой.    

 Новелла восьмая    

     

     

Фреско  советует своей племяннице не смотреться в зеркало, если, как она говорила, ей  неприятно видеть людей противных.    

     

     

Новелла,  рассказанная Филострато, на первых порах слегка уязвила стыдом сердца слушавших  дам, знаком чего был стыдливый румянец, показавшийся на их лицах; затем,  переглядываясь друг с другом и едва удерживаясь от смеха, они, хихикая,  дослушали рассказ. Когда он пришел к концу, королева, обратись к Емилии, велела  ей продолжать. И она начала, глубоко переводя дух, точно недавно проснулась: –  Милые девушки, так как продолжительное раздумье усиленно и долго держало меня  вдали отсюда, я, повинуясь королеве, обойдусь новеллой, быть может более  краткой, чем бы то сделала, если бы была здесь духом, и расскажу вам о глупом  заблуждении одной девушки, которое шутливым словом исправил бы ее дядя, если бы  она была в состоянии понять его.    

Итак, у  одного человека, по имени Фреско да Челатико, была племянница, которую звали  уменьшительно Ческа; хотя она была красива станом и лицом (не из тех, впрочем,  ангельских лиц, какие мы нередко встречаем), она считала себя таковой и столь  превосходной, что у нее вошло в обычай порицать мужчин и женщин и все, что она  ни видела, вовсе не принимая в расчет самое себя, а была она тем неприятнее,  докучливее и придирчивее всякой другой, что ничего нельзя было сделать ей по нраву,  к тому же она была столь надменна, что, если бы даже она происходила из  французского королевского рода, того было бы слишком. Когда она шла по улице,  обнаруживала такую гадливость, что ничего другого не делала, как только  морщилась, точно воняло от всякого, кого она видела или встречала. Не говорю о  многих других неприятных и противных ее выходках; случилось однажды, что  вернувшись домой, где был и Фреско, сев с ним рядом и кривляясь, она то и  делала, что отдувалась, вследствие чего Фреско спросил ее: «Что это значит.  Ческа, что сегодня праздник, а ты так скоро вернулась домой?» На это она, вся  исходя жеманством, ответила: «То правда, что я вернулась скоро, но не  воображала же я, чтобы в этом городе мужчины и женщины могли быть так неприятны  и невыносимы, как теперь; нет ни одного прохожего на улице, который не был бы  мне противен, как лихо, и нет, я думаю, на свете женщины, которой было бы  досаднее видеть неприятных людей, чем мне; так чтоб не видеть их, я так скоро и  вернулась». Фреско, которому страшно не нравились презрительные ухватки  племянницы, отвечал ей на это: «Дочь моя, если тебе так не нравятся неприятные  люди, как ты это говоришь, и ты желаешь жить весело, не глядись никогда в  зеркало». Но та, которая была пустее тростника, а мудростью мнила сравниться с  Соломоном, поняла смысл остроты Фреско не лучше, чем то сделал бы баран;  напротив того, сказала, что станет глядеться в зеркало, как и другие. Так она и  осталась при своей дурости и теперь еще остается.    

     

Новелла девятая    

     

     

Гвидо  Кавальканти язвит, под видом приличной шутки, нескольких флорентийских дворян,  заставших его врасплох.    

     

     

Когда  королева заметила, что Емилия отбыла свою новеллу и что никому не осталось  рассказывать, кроме нее, за исключением того, кто пользовался льготой говорить  последним, она начала так: – Прелестные дамы, хотя сегодня вы предвосхитили у  меня более двух новелл, из которых я намеревалась рассказать вам какую-нибудь,  тем не менее у меня осталась для сообщения одна, в заключении которой есть  такое острое слово, что столь глубокомысленного еще не было сказано.    

Итак, вы  должны знать, что в прежние времена были в нашем городе очень хорошие и похвальные  обычаи, из которых ныне не осталось ни одного благодаря любостяжанию, развившемуся  в нем вместе с богатствами и всех их изгнавшему. В числе их был и такой, что по  разным местностям Флоренции собирались именитые граждане соседних улиц и  составляли общество из известного числа лиц, наблюдая, чтобы принимались лишь  такие, которые были бы в состоянии надлежащим образом понести расходы. Сегодня  один, завтра другой, и так все по порядку держали стол, каждый в свой день, для  всего общества, причем часто угощали именитых чужеземцев, когда таковые  приезжали, а также и других горожан. Точно так же, по крайней мере раз в году,  они являлись одетыми на один лад, в некоторые особые дни разъезжали вместе по  городу, иногда устраивали военные игры, преимущественно в главные праздники или  когда приходила в город какая-нибудь радостная весть о победе или о чем другом.    

В числе  подобных обществ было и общество мессера Бетто Брунеллески, в которое мессер  Бетто и его товарищи очень старались привлечь Гвидо, сына Кавальканте деи  Кавальканти; и не без причины, ибо, не говоря о том, что он был из лучших  логиков на свете и отличный знаток естественной философии (до чего обществу  мало было дела), он был и приятнейший человек, хороших нравов, и прекрасный  собеседник; и что бы он ни пожелал сделать, что пристало порядочному человеку,  то он умел сделать лучше всякого другого; к тому же был он очень богат, а как умел  почтить всякого, кто, по его мнению, был того достоин, того и не выразить  словами. Но мессеру Бетто никогда не удавалось залучить его, и он с своими  товарищами полагал, что происходило это оттого, что Гвидо, нередко отдаваясь  своим мыслям, сильно чуждался людей. А так как он держался отчасти учения  эпикурейцев, говорили в простом народе, что его размышления состояли лишь в  искании, возможно ли открыть, что бога нет.    

Случилось  однажды, что, выйдя из Орто Сан Микеле и пройдя по Корсо дельи Адимари, которым  он часто хаживал, к Сан Джьовани, где кругом были большие мраморные гробницы,  что ныне в Санта Репарата, и многие другие, Гвидо очутился между находящимися  там колоннами из порфира, теми гробницами и дверями Сан Джьовани, которые были  заперты, – когда мессер Бетто и общество, проезжая верхом по площади Санта  Репарата, завидели Гвидо между теми гробницами и сказали: «Пойдем, подразним  его». Пришпорив коней, они, как бы в потешном набеге, почти наскакали на него,  прежде чем он заметил, и стали говорить ему: «Гвидо, ты отказываешься быть в  нашем обществе; но скажи, когда ты откроешь, что бога нет, то что же из этого  будет?» На это Гвидо, видя себя окруженным, тотчас же сказал: «Господа, вы  можете говорить мне у себя дома все, что вам угодно», и, опершись рукою на одну  из тех гробниц, – а они были высокие, – будучи очень легким, он  сделал прыжок, перекинулся на другую сторону и, освободясь от них, удалился.    

Те  остались, переглядываясь друг с другом, и стали говорить, что Гвидо выжил из  ума, ибо то, что он ответил, не имеет никакого смысла, и там, где они  обретаются, у них дела не более, чем у всех других граждан, и у Гвидо – не  менее, чем у кого-нибудь из них. На это, обратившись к ним, мессер Бетто  сказал: «Сами вы выжили из ума, коли не поняли его: он вежливо и в немногих  словах сказал нам величайшую в свете грубость, ибо, если вы хорошенько  поразмыслите, эти гробницы – жилища мертвых, так как в них кладутся и покоятся  мертвые, а он говорит, что это – наш дом, дабы показать нам, что мы и другие –  простецы и неученые, сравнительно с ним и другими учеными людьми, хуже мертвых  и потому, находясь здесь, обретаемся у себя дома». Тогда все поняли, что хотел  сказать Гвидо и, застыдившись, никогда более не приставали к нему, а мессера  Бетто считали с этих пор проницательным и умным человеком.    

 Новелла десятая    

     

     

Брат  Чиполла обещает некоторым крестьянам показать перо ангела, но, найдя вместо  него угли, говорит, что это те, на которых изжарили Сан Лоренцо.    

     

     

Когда  все из общества отбыли свои рассказы, Дионео увидел, что приходится говорить  ему. Потому, не ожидая особо торжественного приказания, попросив умолкнуть тех,  кто еще продолжал хвалить слышанную им остроту Гвидо, он начал: – Милые дамы,  хотя у меня и есть льгота – рассказывать обо всем, что мне угодно, я не хочу  сегодня отстать от предмета, о котором все вы очень удачно говорили, но, ступая  по вашим следам, намерен показать вам, как искусно, спохватившись, один монах  ордена св. Антония избежал глумления, уготованного ему двумя юношами. И вы не  посетуйте, если я, чтобы хорошенько и подробнее рассказать новеллу, несколько  распространюсь, ибо, поглядев на солнце, вы увидите, что оно еще в середине  неба.    

Чертальдо,  как вы, быть может, слышали, местечко в долине Эльзы, лежащее в нашей области,  и хотя оно невелико, в нем прежде жили родовитые и зажиточные люди. Туда-то,  как в место злачное, имел обыкновение являться раз в году для сбора милостыни,  которую подают им глупцы, один из монахов ордена св. Антония, по имени брат  Чиполла (Луковица), которого там охотно принимали, быть может не менее из-за  имени, чем по иным соображениям набожности, ибо тамошняя почва производит  луковицы, славящиеся по всей Тоскане.    

Был этот  брат Чиполла небольшого роста, с рыжими волосами и веселым лицом, один из самых  ловких в свете проходимцев; к тому же, не имея никаких познании, такой  отличный, находчивый оратор, что кто не знал бы его, не только счел бы за  большого риторика, но сказал бы, что это – сам Туллий, а может быть, и  Квинтильян; и почти всем в тон местности он приходился кумом, другом либо  приятелем. И вот однажды он отправился туда, по своему обыкновению, в августе и  утром в воскресенье, когда все добрые люди и женщины окружных деревень пришли к  обедне в приходскую церковь, выступил, когда ему показалось, что пора, и  сказал: «Господа и дамы, как вам известно, у вас в обычае ежегодно посылать  бедным великомощного мессера св. Антония от вашей пшеницы и вашего жита, –  кто мало, а кто и много, смотря по своему состоянию и благочестию, – дабы  блаженный св. Антоний был на страже волов, и ослов, и свиней, и овец ваших;  кроме того, у вас существует обыкновение, особенно у тех, кто приписан к нашему  братству, платить тот небольшой должок, что платится раз в году. Для сбора  всего этого я и послан моим набольшим, то есть господином аббатом; потому, с  благословения божия, после девятого часа, когда вы услышите трезвон, приходите  сюда к церкви, где я, по обычаю, скажу вам проповедь, а вы приложитесь ко  кресту; а кроме того, зная, что все вы особенно почитаете великомощного мессера  св. Антония, в виде особой милости я покажу вам святейшие и прекрасные мощи,  которые я сам привез из святых мест за морем; это – одно из перьев ангела  Гавриила, которое осталось в святилище девы Марии, когда он сообщил ей в  Назарете благую весть». Сказав это, он ушел и продолжал служить обедню.    

Когда  брат Чиполла говорил это, были в церкви, в числе многих других, и двое молодых  людей, очень лукавых; один – по имени Джьованни дель Брагоньера, другой –  Биаджио Пиццини. Немного посмеявшись промеж себя над мощами брата Чиполла, хотя  оба были его друзьями и с ним водились, они решились сыграть с ним по поводу  того пера некую шутку. Проведав, что брат Чиполла в то утро обедает в замке у  одного своего приятеля, лишь только они узнали, что он за столом, вышли на  улицу и отправились в гостиницу, где остановился брат Чиполла, с таким намерением,  что Биаджио должен вступить в беседу с слугой брата, а Джьованни поищет в вещах  брата то перо, каково бы оно ни было, и стащит его у него, дабы посмотреть, что  он потом расскажет о том народу.    

У брата  Чиполла был слуга, которого одни звали Гуччьо Балена (Кит), другие – Гуччьо  Имбратта (Замараха), а кто звал его и Гуччьо Порко (Свинья); и был он такой  юродивый, что Липпо Топо наверное никогда не делал ничего подобного; брат  Чиполла часто, бывало, шутил над ним в своем кружке и говорил: У моего слуги  девять таких качеств, что если бы любое из них было у Соломона или Аристотеля,  либо у Сенеки, этого было бы достаточно, чтобы испортить всякую их добродетель,  всю их мудрость и всю их святость. Представьте теперь, что это должен быть за человек,  у которого нет никакой добродетели, ни мудрости, ни святости, а тех качеств  девять?» И когда порой его спрашивали, какие эти девять качеств, он, сложив их  в рифмы, отвечал: «Я скажу вам это: он ленив, грязен и лжив; нерадив,  непослушлив и бранчив, незаботлив, безнравствен и непамятлив; кроме того, за  ним водятся при этих и некоторые другие грешки, о которых лучше умолчать. А что  всего смешнее из его проделок, это – то, что он всюду хочет жениться и нанять  дом; а так как у него борода большая, черная и масленая, он считает себя столь  красивым и привлекательным, что полагает, сколько бы женщин его ни увидали, все  в него влюбляются; если бы дать ему свободу, он стал бы бегать за всеми,  обронив ремень от портков. Правда, он мне в большую помощь, ибо нет никого, кто  бы пожелал поговорить со мною столь тайно, чтобы он не захотел послушать и на  свою долю, а когда случится меня о чем-либо спросят, он так боится, что я не  сумею ответить, что тотчас же отвечает да или нет, как, по его мнению,  следует».    

Ему-то,  оставив его в гостинице, брат Чиполла наказал хорошенько смотреть, чтобы никто  не касался его вещей, особенно его мешков, ибо в них были святыни. Но Гуччьо  Имбратта, которому пребывать на кухне было милее, чем соловью на зеленых  ветках, особенно когда он чуял там какую-нибудь служанку, увидел на кухне  хозяина одну, жирную и толстую, маленькую и безобразную, с парой грудей, что  две навозных корзины, с лицом точно у Барончи, всю потную, засаленную и  продымленную; не иначе, как ястреб бросается на падаль, он спустился туда,  оставив на произвол комнату брата Чиполла и все его вещи, и, хотя дело было в  августе, подсев к огню, завел с служанкой беседу – а ей имя было Нута, –  говоря, что он дворянин по доверенности и у него тысячи лжефлоринов, не считая  тех, которые он должен другим, а их скорее более, чем менее; что он – мастер на  все руки, на слово и на дело, так что боже упаси. Невзирая на свою рясу, на  которой было столько жира, что он оздобил бы похлебку в монастырском котле Альтопашьо,  на свою куртку, рваную и штопаную, лоснившуюся от грязи на воротнике и  подмышками, с большим количеством и более разноцветных пятен, чем какие  когда-либо встречались на татарских и индийских тканях; забыв о своих башмаках,  совсем разодранных, и о дырявых чулках, он сказал ей, точно он был сир  Кастильонский, что хочет одеть ее и устроить и, избавив от печальной  необходимости жить у других, не обещая богатства, открыть ей надежду на лучшую  судьбу, и еще многое другое; но хотя говорил он ей это очень любезно, все было  точно на ветер и, как большая часть его предприятий, не послужило ни к чему.    

Итак,  оба юноши нашли Гуччьо Порко занятым около Нуты; очень довольные этим, ибо их  дело было сделано наполовину, они без чьего-либо препятствия вошли в комнату брата  Чиполлы, которую нашли открытою, и первое; что они принялись обыскивать, был  мешок, где находилось перо; раскрыв его, они нашли в большом узле, обернутом  шелковой тканью, небольшой ларчик, отворив который обрели перо из хвоста  попугая, и предположили, что это и есть то самое, которое он обещал показать  жителям Чертальдо. Он в самом деле мог в те времена легко уверить их в этом,  ибо роскошные диковинки Египта лишь в малой мере перешли тогда в Тоскану, как  потом перешли в величайшем изобилии к общему разложению Италии. И если вообще  они мало были известны, в той местности жители почти их не знали; мало того,  пока еще в силе была грубая простота дедов, они не только не видали попугаев,  но никогда и вовсе не слышали упоминания о них.    

Довольные  находкою пера, молодые люди взяли его и, чтобы не оставить ларца пустым, увидев  в одном углу комнаты уголья, наполнили ими ларец; заперев его и все так  устроив, как нашли, не замеченные никем, они весело ушли с пером и стали  поджидать, что скажет брат Чиполла, найдя вместо пера уголья.    

Мужчины  и простодушные женщины, бывшие в церкви, услышав, что после девятого часа они  увидят перо ангела Гавриила, по окончании обедни вернулись домой; один сосед  сказал о том другому, кума – куме, и когда все отобедали, столько мужчин и женщин  набралось в местечко, что едва в нем поместились все, с нетерпением ожидая  увидеть то перо. Брат Чиполла, хорошо пообедав и затем поспав немного, встал  вскоре после девятого часа и, узнав, что пришло множество крестьян, чтобы  поглядеть на перо, велел сказать Гуччьо Имбратта, чтоб он явился наверх с колокольцами  и принес его мешки. Тот, с трудом оторвавшись от кухни и от Нуты, пошел наверх  с требуемыми вещами; когда он явился, задыхаясь, ибо от большого количества  выпитой воды у него разбухло тело, он стал, по приказанию брата Чиполла, у  церковной двери и начал сильно звонить в колокольцы. Когда весь народ собрался,  брат Чиполла, не заметивший, чтобы какая-либо из его вещей была тронута, начал  проповедь и многое сказал, подходящее к его цели; когда пришло ему время  показать перо ангела, он наперед с большою торжественностью произнес молитву, велел  зажечь два факела и, сняв сначала капюшон, осторожно развернул шелковую ткань и  вынул из нее ларчик. Сказав наперед несколько слов в похвалу и прославление ангела  Гавриила и своей святыни, он открыл ларец.    

Когда он  увидел, что он полон угольев, не возымел подозрения, что то проделал с ним  Гуччьо Балена, ибо знал, что ему того не измыслить, и не проклял его, что плохо  смотрел за тем, чтобы кто иной того не сделал, а втихомолку выбранил самого  себя, что поручил хранение своих вещей тому, кого знал за нерадивого,  непослушного, незаботливого и непамятливого. Тем не менее, не изменившись в  лице, подняв горе глаза и руки, сказал так, что все его услышали: «Господи, да  похвалено будет вовеки твое могущество!» Затем, затворив ларец и обратившись к  народу, сказал: «Господа и дамы, надо вам сказать, что, когда я был еще очень  юным, мой начальник послал меня в страны, где восходит солнце, и мне особым  приказом поручено было искать, пока не обрету привилегий Поросяти, которые,  хотя штемпелевать их ничего не стоило, гораздо пригоднее другим, чем нам.  Потому, пустившись в путь, отправившись из Венеции и пройдя по Борго деи Гречи,  а далее проехав верхом по королевству дель Гарбо и через Бальдакку, я прибыл в  Парионе, откуда, не без большой жажды, достиг по некотором времени Сардинии. Но  к чему рассказывать вам о всех странах, мною посещенных? Перебравшись через  пролив св. Георгия, я приехал в Обманную и Продувную, страны очень населенные,  с великими народами; оттуда прибыл я в землю Облыжную, где нашел многих из  нашей братии и из других орденов, которые все, бога ради, бегали от невзгоды,  мало заботясь о чужих затруднениях, лишь бы видели, что им последует польза, и  не платили в тех странах иной монетой, как нечеканной. Затем перешел я в землю  Абруцц, где мужчины и женщины ходят по горам в деревянных башмаках, а свиней  одевают в их собственные кишки; немного далее я нашел людей, носивших хлеб на  палках, в вино в мешках; оттуда проник до Червивых гор, где все воды текут  вниз. В короткое время я так забрался внутрь, что дошел до пастернакской Индии,  где, клянусь вам одеждой, которую ношу, видел пернатых летающими по воздуху:  дело неслыханное, если кто того не видел. Но в этом не даст мне солгать Мазо  дель Саджио, знатный купец, которого я там встретил, как он колол орехи, а  скорлупу продавал по мелочам. Так как я не мог найти, чего искал, потому что  далее путь идет водою, я, вернувшись назад, прибыл в те святые земли, где  летним годом черствый хлеб ходит по четыре денежки, а свежий даром. Здесь я  нашел почтенного отца Не-кори-меня-пожалуй, достойнейшего патриарха Иерусалима,  который в уважение к одежде высокомощного мессера св. Антония, которую я всегда  носил, пожелал, чтобы я узрел все святые мощи, какие у него были; и было их так  много, что если б я захотел все их перечислить вам, я не дошел бы до конца и  через несколько миль. Тем не менее, дабы не оставить вас без утешения, скажу  вам о некоторых. Во-первых, он показал мне святой перст, такой свежий и целый,  как только можно себе представить, локон серафима, явившегося св. Франциску;  ноготь херувима и ребро бога отца, вставленное в рамку; одежды святой  католической веры; несколько лучей звезды, явившейся волхвам на Востоке,  пузырек с потом св. Михаила, когда он бился с диаволом; челюсть смерти св.  Лазаря и другие. А так как я не постоял за тем, чтобы подарить ему склоны Монте  Морелло в итальянском переводе и несколько глав Капреция, которые он давно  разыскивал, он сделал меня причастным своим святым мощам и подарил мне один из  зубцов, а в скляночке несколько от звона колоколов Соломонова храма и перо  ангела, о котором я уже говорил вам, и один из деревянных башмаков св. Герарда  да Вилламанья, который я недавно пожертвовал во Флоренции Герарду ди Бонзи,  питающему к нему величайшее благоговение. Дал он мне и от угольев, на которых  изжарен был блаженный мученик св. Лаврентий. Все эти предметы я благоговейно  принес сюда с собой, и они все при мне. Правда, мой начальник никогда не дозволил  мне показывать их, пока не удостоверено, они ли это, или нет; но теперь  некоторые чудеса, ими совершенные, и письма, полученные от патриарха, это  удостоверили, – он дал мне дозволение показывать их; но я, боясь доверить  их другому, всегда ношу их с собою. Правда, я ношу перо ангела Гавриила в  ларце, дабы оно не испортилось, а уголья, на которых изжарен был св. Лаврентий,  в другом, но они так похожи друг на друга, что часто я один принимаю за другой,  что и приключилось со мною теперь, ибо я полагал, что принес с собою ларчик,  где было перо, а я принес тот, где угли. И я думаю, то было не по ошибке;  напротив, я почти уверен, что на то была воля божия и что сам господь вложил в  мои руки ларец с угольями, ибо вспоминаю теперь, что праздник св. Лаврентия  будет через два дня. Поэтому, господу, изволившу, чтобы я, показав вам угли, на  которых был изжарен святой, возжег в ваших душах благочестие, которое вы должны  питать к нему, он и велел мне взять не перо, как я того хотел, а благословенные  угли, погашенные влагой того святейшего тела. Поэтому, благословенные сыны мои,  снимите шапки и набожно подойдите посмотреть на них. Но наперед знайте, что  кого коснутся эти уголья в знамение креста, тот может весь этот год прожить в  уверенности, что огонь не коснется его тела так, чтобы он того не почувствовал».    

Сказав  это, с пением похвалы св. Лаврентию, он открыл ларец и показал угли. После того  как глупая толпа некоторое время рассматривала их с удивлением, все среди  великой давки стали подходить к брату Чиполла, принося лучшее подаяние, чем  обыкновенно, и каждый просил его коснуться его теми углями. Потому брат  Чиполла, взяв угли в руки, стал делать на их белых камзолах и на куртках и на  покрывалах женщин такие большие кресты, какие только могли поместиться,  утверждая, что если угли и умалялись от начертания крестов, снова вырастали в  ларце, как то он не раз испытал. Таким образом, не без величайшей себе выгоды,  он окрестил всех жителей Чертальдо, быстрой сметкой наглумившись над теми, кто,  похитив у него перо, вздумал поглумиться над ним. Они были на его проповеди и,  когда услышали, как он неожиданно вывернулся и как это сделал издалека и в  каких выражениях, так смеялись, что боялись свернуть себе скулы. Потом, когда  народ разошелся, они, отправившись к нему, с величайшим в свете весельем  открыли ему, что они натворили, а затем отдали ему и его перо, которое на  следующий год сослужило ему службу не менее, чем в тот день сослужили угли.    

Новелла  эта доставила всему обществу величайшее удовольствие и потеху, и все сильно  смеялись над братом Чиполла, особенно над его странствием и мощами как  виденными им, так и принесенными. Когда королева поняла, что уже кончилась  новелла, а вместе и ее власть, встала и, сняв с себя венок, возложила его,  смеясь, на голову Дионео со словами: «Пора, Дионео, и тебе испытать отчасти,  что за обязанность – править и руководить женщинами; потому будь королем и  правь нами таким образом, чтобы в конце мы могли одобрить твое правление».  Приняв венок, Дионео ответил, смеясь: «Вы их видели много раз: я говорю о шахматных  королях, гораздо более ценных, чем я; но по правде, если б вы повиновались мне,  как следует повиноваться настоящему королю, я дал бы вам испытать удовольствие,  без которого, наверно, ни одна утеха не бывает вполне веселой. Но оставим эти  речи, я стану править, как сумею». И велев, по обычаю, позвать сенешаля, он  приказал ему подробно, что ему надлежало делать, пока будет длиться его власть,  а затем сказал: «Достойные дамы, здесь говорили на разные лады и о находчивости  людей и о разных случайностях, так что если б недавно не пришла сюда Личиска,  давшая мне своими речами содержание для рассказов, предстоящих завтра, я боюсь,  что долго бы трудился, прежде чем отыскать предмет для беседы. Как вы слышали,  она утверждала, что у нее нет соседки, которая вышла бы замуж девушкой,  присоединив, что хорошо знает, сколько и какие шутки проделывают и жены над  мужьями. Оставив в стороне первое, как детские шалости, я полагаю, что о втором  потешно будет порассказать; потому я желаю, чтобы завтра рассуждали, так как донна  Личиска дала нам к тому повод, о шутках, которые из-за любви, либо в свое  спасение, жены проделывали над своими мужьями, было ли то им вдомек, или нет».    

Рассуждать  о таком предмете показалось кое-кому из дам мало для них пристойным, и они  попросили Дионео изменить уже высказанное им предложение. Но король ответил им:  «Мои дамы, я знаю, что предложил, не менее, чем то знаете вы; а отвлечь меня от  этого предложения не могло и то, что вы теперь пожелали высказать, ибо полагаю,  время у нас такое, что, если только мужчины и женщины будут сторониться от  бесчестных деяний, всякие беседы им дозволены. Разве вы не знаете, что по  злополучию этого времени судьи покинули свои суды, законы, как божеские, так и  человеческие, безмолвствуют и каждому предоставлен широкий произвол в целях сохранения  жизни? Поэтому, если в беседах ваша честность очутится в несколько более  свободных границах, то не затем, чтобы воспоследовало от того что-либо  непристойное в поступках, а дабы доставить удовольствие вам и другим, и я не  вижу, чтобы в будущем у кого-нибудь явился достаточный повод попрекнуть вас.  Кроме того, ваше общество вело себя с первого дня и по сейчас достойнейшим  образом, о чем бы там ни рассказывали, и, мне кажется, никаким действием себя  не запятнало и не запятнит с помощью божией. Затем, кто не знает вашей  честности, которую не то что забавные рассказы, но, думаю, не собьет и страх  смерти? Сказать вам правду, если бы кто узнал, что вы отказывались поболтать  порой об этих шалостях, возымел бы, пожалуй, подозрение, что вы виновны в  подобном, а потому и не желаете о том беседовать. Не говорю уже о том, что  хорошую вы оказали бы мне честь, если б, ныне избрав в короли меня,  слушавшегося всех, вы пожелали давать мне законы и не рассказывать о том, что я  приказал! Итак, оставьте это сомнение, более пристойное негодным умам, чем  вашим, и с богом, пусть каждая позаботится рассказать нам что-нибудь  хорошенькое».    

Когда  услышали это дамы, сказали, что тому так и быть, как он пожелает; поэтому  король дал каждому дозволение делать до часа ужина что заблагорассудится.  Солнце было еще очень высоко, ибо беседа была непродолжительная; и вот Дионео с  другими молодыми людьми сел играть в шашки, а Елиза, отозвав в сторону дам,  сказала: «С тех пор как мы здесь, у меня было намерение повести вас в одно  место недалеко отсюда, где, кажется, никто из вас никогда еще не был; зовется  оно Долиной Дам, но я не могла улучить времени, чтобы повести вас туда, кроме  как сегодня, когда солнце еще высоко; поэтому, если вам угодно пойти, я ничуть  не сомневаюсь, что, когда вы там будете, останетесь вполне довольны, что  побывали». Дамы ответили, что они готовы, и, позвав одну из своих служанок,  ничего не сказав молодым людям, отправились в путь; прошли не более мили, как  достигли Долины Дам. Они вступили в нее довольно узкой дорогой, с одной стороны  которой бежал светлый поток, и увидели, что она так прекрасна и прелестна,  особенно в ту пору, когда стояла большая жара, как только можно было себе  представить. Как рассказывала мне потом одна из них, поверхность долины была  такая круглая, точно она обведена циркулем, хотя видно было, что это – создание  природы, а не рук человека; она была в окружности немного более полумили,  окружена шестью не особенно высокими горами, а на вершине каждой из них виднелось  по дворцу, построенному наподобие красивого замка.    

Откосы  этих пригорков спускались к долине уступами, какие мы видим в театрах, где ступени  последовательно располагаются сверху вниз, постепенно суживая свой круг. Уступы  эти, поскольку они обращены были к полуденной стороне, были все в  виноградниках, оливковых, миндалевых, вишневых, фиговых и многих других  плодоносных деревьях, так что и пяди не оставалось пустою. Те, что обращены  были к Северной Колеснице, были все в рощах из дубов, ясеней и других  яркозеленых, стройных, как только можно себе представить, деревьев, тогда как  долина, без иного входа, кроме того, которым прошли дамы, была полна елей,  кипарисов, лавров и нескольких сосен, так хорошо расположенных и  распределенных, как будто их насадил лучший художник этого дела; через них  солнце, когда оно стояло высоко, едва или и совсем не проникало до почвы,  которая представляла сплошной луг мелкой травы, с пурпурными и другими по нем  цветами. Кроме того, не меньшее удовольствие, чем все остальное, приносил и  небольшой поток, вытекавший из одной долины, которая разделяла две из тех гор;  падая по скалистым уступам, он производил очень приятный для слуха шум, а его  брызги казались издали ртутью, которую, нажимая, выгоняют из чего-нибудь  мелкими струйками; дойдя до поверхности небольшой долины, его воды, собравшись  в красивом ложе, быстро текли до средины долины и здесь образовали озерко,  какие устраивают иногда в своих садах, в виде питомника, горожане, когда есть к  тому возможность. Это озерко было не глубже, как по грудь человеку, и так как в  нем не было никакой мути, оно в своей прозрачности обнаруживало дно из  мельчайших камней, которые можно было бы, при желании и от нечего делать,  пересчитать. И не только, смотря в воду, видно было дно, но и такое множество  рыбы, бегавшей туда и сюда, что было это не только в удовольствие, но и на  диво. Других берегов не было у озерка, кроме краев луга, тем более красивого  вокруг него, чем более он воспринимал от его влаги. Воду, оказывавшуюся лишнею  против вместимости, воспринимал другой проток, которым она выходила из долины,  стекая в более низменные места.    

Когда  молодые дамы пришли сюда, все осмотрели и очень похвалили местность; а так как  жар стоял сильный и они увидели перед собою озеро и не опасались быть  усмотренными, решились выкупаться. Велев своей служанке стать на дороге, по  которой туда входили, глядеть и, если кто пойдет, сказать им, все семеро  разделись и вошли в озеро, настолько скрывавшее их белоснежное тело, насколько  тонкое стекло скрыло бы алую розу. Когда они вступили в воду, ничуть от того не  замутившуюся, принялись, как умели, гоняться туда и сюда за рыбами, не  знавшими, куда укрыться, и старались словить их руками. Поймав нескольких и  проведя некоторое время в такой потехе, они вышли из воды и оделись; более нахвалиться  местностью, чем они уже то сделали, они не могли; когда им показалось, что пора  вернуться домой, они тихим шагом пустились в путь, много рассуждая о красоте  того места.    

Прибыв  во дворец очень рано, они еще застали юношей, как их оставили, за игрою. Смеясь,  говорит им Пампинея: «Сегодня и мы вас провели!» – «Как это? – спросил  Дионео. – Вы начинаете действовать, а потом станете о том рассказывать?»  Отвечала Пампинея: «Да, наш повелитель», – и она подробно рассказала,  откуда они пришли, и какова та местность, и как далеко отсюда, и что они там  делали. Услышав о красоте того места и желая увидеть его, король тотчас же  велел подать ужин; окончив его среди общего веселья, трое молодых людей с их  слугами, оставив дам, отправились в ту долину, где никто из них никогда еще не  бывал, и, все в ней осмотрев, похвалили ее, как одно из красивейших мест на  свете. Выкупавшись и одевшись, они вернулись домой, ибо становилось уже  довольно поздно, и нашли дам в круговой пляске под песню Фьямметты; с ними, по  окончании пляски, они вступили в беседу о Долине Дам, о которой наговорили  много хорошего в ее похвалу. Вследствие этого, велев позвать сенешаля, король  приказал ему, чтобы на следующее утро он все там приготовил, велел бы доставить  и несколько постелей, на случай, если бы кто захотел поспать или полежать в  полдень. Затем он распорядился подать свечей, вина и печений и, когда все  несколько себя подкрепили, приказал приступить к танцам; когда, по его желанию,  Памфило завел танец, король, обратившись к Елизе, любезно сказал ей: «Красавица,  ты предоставила мне сегодня честь венца, я желаю на этот вечер предоставить  тебе честь канцоны; поэтому спой нам, какая тебе более по вкусу». На это Елиза  отвечала, улыбаясь, что споет охотно, и нежным голосом начала так:    

     

Амур, когда бы мне победу над когтями    

Твоими одержать, – едва ль для  новых мук    

Себя запутала я новыми сетями.    

     

     

В войне, что ты ведешь, участье  приняла    

Еще ребенком я. Сочтя ее прекрасным    

И высшим миром, я поэтому сняла    

Оружие мое, как всякий, безопасным    

Себя считающий. Но ты, явясь ужасным    

Тираном-хищником, в меня ударил вдруг    

Оружием своим и лютыми когтями.    

     

     

Потом, запутавши среди своих цепей,    

Меня, исполнену слез и мучений  страсти.    

Тому, кто родился для смерти лишь  моей,    

Ты отдал, – и меня в своей он  держит власти    

С такой жестокостью, что жалобы, на  части    

Мне душу рвущие, и весь ее недуг    

К его смягчению не могут быть путями.    

     

     

Мои мольбы к нему разносит ветер. Их    

Он не слушает и слышать не желает.    

И с каждым часом мне больней от мук  моих:    

Жить – тяжко, умереть – уменья не  хватает.    

Властитель! Сжалься же над той, что  так страдает!    

Мне непосильного жду от твоих услуг:    

Дай мне его, сковав твоими, бог,  цепями!    

     

     

Коль это сделать ты не хочешь,  развяжи    

По крайней мере те узлы, что завязала    

Надежда для меня. Молю, не откажи,    

О повелитель мой! Тогда б я верить  стала,    

Что снова красота, которой я  блистала,    

Вернется, скорбь уйдет и, видя жизнь  вокруг,    

Я скрашусь алыми и белыми цветами.    

     

Когда,  жалостно вздохнув, Елиза кончила свою канцону, хотя все и удивились ее словам,  не было, однакож, никого, кто бы мог догадаться, кто дал ей повод к такой  песне. А король, бывший в хорошем расположении духа, позвав Тиндаро, велел ему  принести свою волынку, под звуки которой исполнено было, по его приказанию,  много танцев. Лишь когда прошла большая часть ночи, он приказал всем пойти  спать.    

     

 День седьмой    

     

     

Кончен  шестой день Декамерона и начинается седьмой, в котором, под председательством  Дионео, рассуждают о шутках, которые из-за любви либо во свое спасение, жены  проделывали над своими мужьями, было ли то им вдомек, или нет.    

     

     

Уже все  звезды удалились с восточной части неба, кроме одной, которую мы называем Луцифером,  еще светившейся в белесоватой заре, когда сенешаль, поднявшись, отправился с  большим обозом в Долину Дам, чтобы там все устроить согласно с распоряжением и  приказом, полученным от своего господина. После его ухода не замедлил встать и  король, которого разбудил шум вьючивших людей и лошадей; встав, он поднял  заодно и дам и молодых людей. Лучи солнца едва пробивались, когда все пустились  в путь; никогда еще, казалось им, соловьи и другие птички не пели так весело,  как в то утро; сопровождаемые их песнями, они дошли до Долины Дам, где их  встретило еще большее количество птичек, радовавшихся, казалось, их прибытию.  Когда они обошли долину и снова осмотрели ее, она показалась им еще красивее,  чем в прошлый день, потому что время дня более соответствовало ее красоте.  Разговевшись хорошим вином и печеньем, они принялись петь, дабы не отстать от  птичек, и долина пела вместе с ними, всегда вторя песням, которые они  сказывали; а все пташки, точно не желая быть побежденными, присоединяли к ним  новые, сладкие звуки. Когда настало время трапезы, столы поставлены были под  свежими лаврами и другими красивыми деревьями поблизости озерка, все расселись,  по благоусмотрению короля, и за едой смотрели, как рыба ходила в озере большими  стаями, что давало им повод не только поглазеть, но и побеседовать. Когда  трапеза пришла к концу и убраны были кушанья и столы, они, развеселившись пуще  прежнего, принялись петь; а так как в разных местах маленькой долины были  устроены кровати, которые разумный сенешаль распорядился окружить с боков и  сверху французской саржей, можно было затем пойти и спать; а кто спать не  хотел, мог сколько угодно пользоваться обычными им удовольствиями. Но когда  настал час, что все уже встали и пора было приняться за рассказы, ведено было,  по приказанию короля, разостлать ковры неподалеку от места, где они  трапезовали; все уселись вблизи озера, а король велел Емилии начать. Она так  начала, весело улыбаясь.    

     

Новелла первая    

     

     

Джьянни  Логтеринги слышит ночью стук в дверь, будит жену, а она уверяет его, что это  привидение: они идут произнести над ним заговорную молитву, и стук прекращается.    

     

     

Мне было  приятно, мой повелитель, если бы на то было ваше согласие, чтобы не я, а другой  начал рассказывать о таком прекрасном предмете, каков тот, о котором нам  придется беседовать; но так как вам угодно, чтоб я ободрила всех других, я  сделаю это охотно. И я постараюсь, дорогие дамы, рассказать вам нечто, что в  будущем может быть вам на пользу, ибо если все так трусят, как я, особенно  привидений, о которых знает бог, не я, что они такое, – да я еще не  встречала никого, кто бы то ведал, хотя все мы одинаково их боимся, – вы,  хорошенько уразумев мой рассказ, можете научиться святой и хорошей молитве,  очень помощной в таких случаях, дабы отогнать привидение, если б оно к вам  явилось.    

Жил  когда-то во Флоренции, в улице св. Бранкацио, один прядильщик, по имени Джьянни  Лоттеринги, человек более искусный в своем деле, чем разумный в других, ибо он  был недалекий; часто выбирали его старшиной духовного братства Санта Мария  Новелла, упражнениями которого он должен был руководить, и много подобных  местечек он нередко занимал, что заставляло его возомнить о себе; а доставались  они ему потому, что, как человек состоятельный, он часто задавал монахам  хорошие угощения. А за то, что один выманивал у него порою носки, этот капюшон,  тот наплечник, они научали его хорошим молитвам, дарили ему «отче наш» на  итальянском языке, стих о св. Алексее, плач св. Барнарда, похвалу донне  Матильде и другие подобные вещи, которые он высоко ценил и все старательно  хранил во спасение своей души.    

Была у  него супругой красивейшая, прелестная женщина, по имени монна Тесса, дочь Маннучьо  да ла Кукулиа, умная и очень проницательная. Познав простоту мужа и будучи  влюблена в Федериго ди Нери Пеголотти, красивого и здорового юношу, равно  влюбленного в нее, она устроила при посредстве своей служанки, чтобы Федериго  пришел побеседовать с ней в одно очень красивое поместье, которое было у  сказанного Джьянни в Камерате, где она проводила все лето, а Джьянни являлся  туда иногда к ужину и на ночлег, утром возвращаясь в лавку, либо к своему  братству Федериго, сильно того желавший, выбрал время в назначенный ему день и  под вечер отправился туда; а так как Джьянни вечером не явился, он с большим  удобством и удовольствием поужинал и переночевал с дамой; она же, находясь в  его объятиях, научила его в течение ночи шести молитвенным славословиям своего  мужа. Но так как она не рассчитывала, чтобы эта ночь была последнею, как была  первой, да и Федериго тоже, они, дабы служанке не ходить за ним всякий раз,  условились так, чтобы каждый день, когда она пойдет в свое поместье, лежавшее  несколько повыше, или будет оттуда возвращаться, он обращал внимание на  виноградник, бывший рядом с ее домом: коли увидит ослиный череп на одном из  шестов виноградника и он мордой обращен будет к Флоренции, пусть без опаски и  сомнения явится к ней вечером под ночь и, если не найдет дверь открытой, пусть  три раза тихонько постучится, она отворит ему; если же увидит, что череп  обращен мордой к Фьезоле, пусть не приходит, ибо Джьянни тут.    

Поступая  таким образом, они много раз сходились вместе. Случилось, между прочим, однажды,  что, когда Федериго должен был ужинать с монной Тессой и она велела сварить  двух жирных каплунов, Джьянни, который не должен был приехать, явился очень  поздно. Дама очень огорчилась этим, он и она поужинали немного солониной,  которую она распорядилась сварить особо, а служанке она велела отнести в белой  салфетке двух вареных каплунов и несколько свежих яиц и бутыль хорошего вина в  сад, куда можно было пройти, минуя дом, – я где она иногда ужинала с  Федериго; и она наказала ей положить все это у подошвы персикового дерева на  краю лужка. Таковую она ощутила досаду, что позабыла приказать служанке  подождать, пока придет Федериго, и предупредить его, что Джьянни здесь, а чтобы  те вещи он забрал из сада. Вследствие этого, когда она с Джьянни легла в  постель, равно как и служанка, не прошло много времени, как явился Федериго и  раз тихонько постучался в дверь, которая была так близко от комнаты, что  Джьянни тотчас же это услышал, а также и его жена, но, дабы Джьянни не мог  возыметь к ней подозрения, она представилась спящей. Немного погодя, Федериго  постучался во второй раз; удивленный этим, Джьянни слегка толкнул жену и  сказал: «Тесса, слышишь ли ты, что слышу я? В нашу-то дверь, кажется,  стучатся». Жена, слышавшая то гораздо лучше его, притворилась, будто  проснулась, и сказала: «Что такое? Что ты говоришь?» – «Я говорю, – сказал  Джьянни, – что в нашу дверь, кажется, стучатся». Жена сказала: «Стучатся?  Увы, мой Джьянни, ты разве не знаешь, что это такое? Это привидение, от  которого я в эти ночи набралась страху больше, чем когда-либо, – такого  страху, что, когда я услышала его, запрятала голову и не осмелилась высунуть  ее, пока не рассвело». Тогда Джьянни сказал: «Ничего, жена, не бойся, если это  и так, ибо, когда мы ложились в постель, я прочитал наперед Te lucis и  Intemerata и еще несколько хороших молитв да еще перекрестил постель из конца в  конец во имя отца и сына и святого духа, так что нечего бояться, чтобы оно  могло повредить нам, какова бы ни была его сила». Но жена, дабы Федериго не  возымел как-нибудь другого подозрения и не поссорился с нею, решилась совсем  встать и дать ему понять, что Джьянни здесь, и она сказала мужу: «Хорошо, ты  сказывай свое, а я, с своей стороны, не сочту себя покойной и безопасной, пока  мы не заговорим его, так как ты кстати здесь». Говорит Джьянни: «А как его  заговаривают?» Жена отвечала: «Я-то хорошо знаю, как его заговорить, ибо  позавчера, когда я пошла в Фьезоле на отпуст, одна из тех странниц – уж  такие-то они святые, господь тебя в том заверь, мой Джьянни! – увидела,  что я такая боязливая, да и научила меня святой, хорошей молитве и сказала, что  много раз испытала ее, пока еще не была странницей, и всегда ей помогало. Но,  господь свидетель, у меня никогда не хватило бы смелости пойти одной испытать  ее; теперь, когда ты здесь, пойдем-ка заклянем привидение».    

Джьянни  сказал, что очень охотно. Встав, они вдвоем тихонько подошли к двери, у которой  снаружи ждал, уже исполнившись подозрения, Федериго. Когда они приблизились,  жена говорит Джьянни: «Плюнь, когда я скажу тебе». Джьянни отвечал: «Ладно». И  жена начала заговор и сказала: «Призрак, призрак, что по ночам бродишь, подняв  полы пришел, подняв и уходишь! Ступай в сад к толстому персиковому дереву,  найдешь у подошвы сальное-рассальное и сто катышков из-под моей курицы;  приложись к бутыли и прочь ступай, а меня и моего Джьянни не замай». Проговорив  это, она сказала мужу: «Плюнь, Джьянни». Джьянни сплюнул. Федериго,  находившийся снаружи и все это слышавший, позабыл о ревности, и, хотя его  разбирала досада, у него явилось такое желание рассмеяться, что он чуть не  лопнул, и когда Джьянни плевал, он тихо подсказывал: «Выплюй зубы». Заговорив  таким образом трижды привидение, жена с мужем вернулась в постель. Федериго,  рассчитывавший поужинать с нею и не ужинавший, хорошо уразумев слова заговора,  пошел в сад и, найдя под толстым персиковым деревом двух каплунов, вино и яйца,  отнес их домой и поужинал со всеми удобствами. Когда в другие разы он сходился  с своей милой, он много смеялся с нею над этим заклинанием.    

Правда,  другие рассказывают, что она в самом деле повернула ослиный череп в сторону  Фьезоле, но один работник, проходя по винограднику, ударил по нем палкой и  заставил его завертеться, он и остался повернутым к Флоренции; потому Федериго,  вообразив, что его зовут, и явился туда, говорят также, что жена произносила  заговор таким образом: «Призрак, призрак, ступай с богом! Не я ослиный череп  поворотила, а другой, чтоб ему пусто было, оставь меня с Джьянни милым!»  Поэтому он ушел, оставшись без ночлега и без ужина. Но одна моя соседка,  женщина очень старая, говорит мне, что то и другое правда, как она узнала,  будучи девочкой, но что последнее случилось не с Джьянни Лоттеринги, а с некиим  человеком, по имени Джьянни ди Нелло, жившим у ворот Сан Пьеро и не менее  совершенным дурнем, чем Джьянни Лоттеринги. Потому, дорогие мои дамы, от вашего  выбора зависит принять из двух заговоров, какой вам более нравится, или, если  хотите, и оба они обладают высокой силой в подобных случаях, как вы услышали на  опыте. Научитесь им, это может еще сослужить вам службу.    

 Новелла вторая    

     

     

Перонелла  прячет своего любовника, при возвращении мужа домой, в винную бочку; муж  запродал ее, а жена говорит, что уже продала ее человеку, влезшему в нее, чтобы  осмотреть, крепка ли она; тот вылезает из нее и, велев мужу еще выскоблить ее,  уносит ее домой.    

     

     

Новеллу  Емилии все выслушали среди величайшего смеха, а заговор похвалили, как полезный  и святой. Когда рассказ кончился и король приказал Филострато продолжать, он  начал таким образом: – Дражайшие мои дамы, мужчины позволяют себе такие  проделки над вами, особенно мужья, что, когда иной раз случится какой-нибудь  женщине учинить что-либо мужу, вам подобает не только быть довольными, что это  приключилось, или что вы об этом узнали, или от кого-нибудь услышали, но  следует самим ходить и всюду о том рассказывать, дабы мужчины поняли, что если  умелы они, то и женщины, с своей стороны, настолько же сметливы; и это может  быть нам только полезно, ибо, если кто-либо знает, что и другой тоже человек  знающий, не слишком-то легко решится обмануть его. Кто может усомниться, что  то, что мы сегодня будем говорить об этом предмете, дойдя до сведения мужчин,  не послужит им сильнейшим побуждением умерить свои проделки над вами, когда они  поймут, что и вы точно так же сумели бы обмануть их, лишь бы пожелали? Вот  почему я намерен рассказать, что для своего спасения проделала с мужем, почти в  одно мгновение, одна молодая женщина, хотя и низкого сословия.    

Не так  давно тому назад один бедняк в Неаполе взял за себя красивую и миловидную девушку,  по имени Перонеллу, и, зарабатывая очень скудно, он – своим ремеслом каменщика,  она – пряхи, они пробивались в жизни как лучше умели. Случилось, что один  молодой человек из щеголей увидел однажды эту Перонеллу, она сильно ему  приглянулась, и, влюбившись в нее, он так приставал к ней тем и другим  способом, что она с ним сошлась. А для того чтобы бывать вместе, они устроили  следующим образом: так как ее муж вставал рано утром, чтобы идти на работу либо  доставать ее, то молодой человек должен был держаться поблизости, чтобы видеть,  когда муж выйдет из дому; а так как улица, где он жил, называемая Аворио, была  уединенная, то по его уходе юноша должен был пройти к ней в дом. Это они делали  много раз.    

Раз  утром случилось, однакож, что, когда тот человек вышел, а Джьяннелло  Стриньярбо, – так звали юношу, – пробрался к нему в дом и был с  Перонеллой, муж, обыкновенно весь день не возвращавшийся, вернулся по некотором  времени домой и, найдя дверь запертою изнутри, постучался и, постучав, стал  говорить про себя: «Господи, похвален буди вовеки, ибо, хотя ты и сделал меня  бедняком, по крайней мере утешил хорошей и честной молодой женой. Смотрите-ка,  как скоро она заперла дверь изнутри, только что я вышел, дабы не забрался  никто, кто бы мог досадить ей». Перонелла, услышав, что это муж, которого  признала по стуку, сказала: «Увы мне, мой Джьяннелло, смерть моя! Вон вернулся  муж, чтоб ему пусто было, и я недоумеваю, что это значит, потому что он никогда  еще не возвращался в такой час; может быть, он тебя видел, когда ты входил. Как  бы там ни было, влезь, ради бога, в ту бочку, которую там видишь, а я пойду  отворю ему; посмотрим, что это значит, что он так скоро вернулся домой сегодня  утром». Джьяннелло быстро влез в бочку. Направившись к двери, Перонелла  отворила мужу и сказала ему сердито: «Это что за новости, что сегодня утром ты  так рано пришел домой? Вижу я, сегодня ты, кажется, ничего не хочешь делать,  что возвращаешься с своим снарядом в руках; коли так, чем мы станем жить? Откуда  достанем хлеба? Не думаешь ли ты, что я позволю тебе заложить мое платьишко и  другое мое тряпье? А я только и знаю, что пряду днем и ночью, так что тело  отстало от ногтей, лишь бы наработать хотя на олей, чтобы горела лампа. Эх,  муженек, муженек! Нет у нас соседки, которая не удивлялась бы тому и не  издевалась бы надо мною за ту работу, которую я справляю, а ты возвращаешься у  меня домой, опустив руки, когда тебе надо было бы работать». Так сказав, она принялась  плакать и снова заговорила: «Увы мне, бедная я, горемычная, в худой час я  родилась, в худое время пришла сюда: могла бы заполучить степенного парня – и  не захотела, а вот пошла к такому, а ему и невдомек, кого он взял за себя.  Другие веселятся с своими любовниками, и нет ни одной, у которой не было бы, у  которой два, у которой три, и они утешаются, а мужьям выдают месяц за солнце, у  меня же, бедной, за то что я хорошая и такими делами не занимаюсь, одно зло и  худая доля! Не знаю, почему бы и мне не взять себе какого-нибудь из тех  любовников, как то делают другие. Пойми хорошенько, муженек мой, что если б я  захотела творить злое, я нашла бы с кем, ибо много есть щеголей, которые  влюбились в меня и за мной ухаживают и засылали ко мне, суля много денег, а  коли желаю – платья и драгоценностей, но духу на то у меня не хватало, ибо я  дочь не таковской женщины; а ты вот ворочаешься домой, когда должен был бы  работать». – «Эх, жена, – говорит муж, – не кручинься ты, бога  ради; поверь, я знаю, какова ты у меня, и еще сегодня утром убедился в этом  отчасти; то верно, что сегодня утром я пошел на работу, но, видно, ты не  знаешь, чего не знал и я сам, что сегодня праздник св. Галеона и не работают,  потому-то я и вернулся в таком часу домой: тем не менее я позаботился и так  устроил, что у нас будет хлеба более чем на месяц, ибо я продал вон тому  человеку, что со мной, бочку, которая, ты знаешь, уже давно мешала нам в дому,  и он дает мне за нее пять золотых флоринов». Сказала тут Перонелла: «И это  опять на мое же горе! Ты вот мужчина и выходишь и должен был бы понимать толк в  мирских делах, а продал бочку за пять флоринов, а я, бедная женщина, едва  переступавшая через порог, увидев, как она мешает нам в дому, продала ее за  семь одному хорошему человеку, который и влез в нее, когда ты возвращался, и  смотрит, крепка ли она».    

Когда  муж услышал это, был более чем доволен и говорит пришедшему за бочкой: «Ступай  себе с богом, почтенный, ты слышал, что жена моя продала за семь, тогда как ты  давал мне не более пяти». Тот ответил: «В добрый час!» и ушел. А Перонелла  говорит мужу: «Пойди сам наверх, так как ты здесь, и постарайся уладить с ним  наше дело». Джьяннелло, у которого уши были настороже, чтобы узнать, надо ли  ему чего бояться, или спохватиться, как услышал слова Перонеллы, быстро  выскочил из бочки и, точно ничего не слыхал о возвращении мужа, начал говорить:  «Где ты, хозяйка?» На это муж, входя, сказал: «Вот я, что тебе нужно?» Говорит  Джьяннелло: «А ты кто такой? Мне надо бы женщину, с которой я сторговался об  этой бочке». Тот отвечал: «Не беспокойся, сделайся со мною, я ей муж». Тогда  Джьяннелло сказал: «Бочка, кажется мне, очень прочная, но вы, должно быть,  держали в ней дрожжи, она так обмазана внутри чем-то сухим, что мне не  отколупнуть и ногтем, потому я не возьму ее, пока вы ее прежде не вычистите».  Говорит тогда Перонелла: «За этим торг не станет, мой муж всю ее  вычистит». – «Разумеется», – сказал муж и, положив свои орудия, сняв  куртку, велев зажечь свечу и подать себе рубанок, влез в бочку и начал  строгать. А Перонелла, как бы желая посмотреть, что он делает, всунула голову в  отверстие бочки, не очень-то широкое, а сверх того и одну руку я все плечо, и  стала говорить: «Поскобли здесь и тут, да там еще», либо: «Посмотри, тут еще  крошечку осталось». Пока она стояла так, указывая и напоминая мужу, Джьяннелло,  видя, что не может сделать, как бы хотел, задумал устроиться как было возможно,  подобно диким парфянским кобылицам, резвящимся в просторных полях, а затем  отошел от бочки как раз в то мгновение, когда муж кончил скоблить ее. Перонелла  высунула из бочки голову, и муж из нее вылез. Тогда Перонелла сказала  Джьяннелло: «Возьми, почтенный, свечу и погляди, все ли чисто по-твоему».  Посмотрев внутри, Джьяннелло сказал, что все ладно и он доволен; отдав мужу  семь золотых флоринов, он приказал отнести бочку к себе домой.    

 Новелла третья    

     

     

Брат  Ринальдо спит с своей кумой; муж застает его в одной комнате с нею, а она  уверяет его, что монах заговаривал глисты у своего крестника.    

     

     

Не сумел  Филострато настолько глухо выразиться о парфянских кобылицах, чтобы догадливые  дамы не рассмеялись над тем, показывая, что смеются над другим. Когда король  увидел, что его новелла кончена, велел рассказывать Елизе. Готовая  повиноваться, она начала: – Прелестные дамы, заговор привидения Емилии привел  мне на память рассказ о другом заклинании, который, хотя он и не так хорош, как  тот, я вам сообщу, потому что в настоящее время мне ничего другого не  представляется на наш сюжет.    

Вы  должны знать, что в Сиэне жил когда-то очень милый юноша из почтенной семьи, по  имени Ринальдо. Он был сильно влюблен в одну свою соседку, очень красивую  женщину, жену богатого человека; надеясь, что, если найдется случай поговорить  с ней, не возбуждая подозрения, он добьется от нее всего, чего желает, и не  находя иного к тому средства, он решил сделаться ее кумом, так как она была  беременна; сблизившись с ее мужем, он сказал ему о том наиболее приличным,  какой нашел, способом, и это уладилось. Когда таким путем Ринальдо стал кумом  мадонны Агнесы и получил более видимый предлог говорить с нею, он, ободрившись,  дал ей на словах понять свои намерения, которые она давно угадала по движению  его глаз; но это мало послужило ему на пользу, хотя дама услышала о том не без  удовольствия. Вскоре затем случилось, что Ринальдо, по какой бы то ни было  причине, пошел в монахи; какую себе выгоду он в том ни находил, только он  монахом и остался. И хотя с тех пор, как он стал монахом, он отложил несколько  в сторону любовь, которую питал к своей куме, равно как и некоторые другие свои  суетности, тем не менее с течением времени вернулся к ним, не покидая рясы, и  снова стал находить удовольствие в том, что красовался, одеваясь в дорогие  ткани, был во всем щеголеват и принаряжен, слагал канцоны, сонеты и баллаты,  пел и был полон и других подобных же затей.    

Но что  говорить о нашем Ринальдо, о котором идет речь? Где те, которые не делали бы  того же? О, позор нашего испорченного света! Они не стыдятся являться тучными,  с цветущим лицом, изнеженные в платьях и во всем остальном; выступают не как  голуби, а гордо, словно петухи, подняв гребень и выпятив грудь; не станем  говорить о том, что их кельи полны баночек с разными мазями и притираниями,  коробок с разными сластями, склянок и пузырьков с пахучими водами и маслами,  кувшинов, переполненных мальвазией, греческими и другими дорогими винами; так  что, глядя, кажется, что это не монашеские кельи, а москательные и парфюмерные лавки;  хуже того: им не в стыд, если другие знают, что у них подагра, и кажется, будто  другие не ведают и не понимают, что великие посты, простая в небольшом  количестве употребляемая пища и умеренная жизнь делают людей худыми, тощими и  большею частью здоровыми, а если и заставляют их заболевать, то по крайней мере  они болеют не подагрой, против которой советуют обыкновенно как средство  целомудрие и все другое, пристойное жизни скромного монаха. И они думают еще,  будто другие не знают, что, кроме воздержанной жизни, долгие бдения, и молитвы,  и бичевания, по необходимости, делают людей бледными и жалкими, и что ни св.  Доминик, ни св. Франциск не имели по четыре рясы на человека и одевались не в  цветные и другие тонкие сукна, а в рясы из грубой шерсти и естественного цвета,  чтобы укрываться от холода, а не красоваться. Обо всем этом да промыслил  господь, согласно с духовными нуждами тех простецов, которые их кормят.    

Когда  таким образом брат Ринальдо вернулся к своим прежним вожделениям, он начал  очень часто посещать куму, и так как отважности в нем прибыло, с большею  настоятельностью, чем прежде, стал приставать к ней с тем, чего от нее желал.  Добрая женщина, видя, что он сильно упрашивает и что брат Ринальдо, на ее  взгляд, стал чуть ли не красивее прежнего, прибегла однажды, когда он уже очень  к ней пристал, к тому, что делают все, желающие уступить в том, о чем их  просят, и сказала: «Как, брат Ринальдо, да разве монахи такими делами  занимаются?» На это брат Ринальдо ответил: «Мадонна, когда я скину с плеч эту  рясу, а я снимаю ее очень легко, я покажусь вам таким же мужчиной, как и все  другие, а не монахом». Дама, осклабившись, сказала: «Бедная я! Ведь вы мне кум,  как же это возможно? Это было бы очень нехорошо, и я часто слышала, что это  очень большой грех; не будь того, я наверно сделала бы, что вы желаете». На это  брат Ринальдо сказал: «Глупая вы, если отказываетесь по такой причине. Я не  говорю, чтоб это не был грех, но господь прощает покаявшемуся и большие. Но  скажите мне, кто более родной вашему сыну: я ли, крестивший его, или ваш муж,  его произведший?» Дама отвечала: «Муж мой ему больше сродни». – «И вы  правду говорите, – сказал монах, – а разве ваш муж не спит с вами?» –  «Разумеется», – отвечала дама. «Коли так, – сказал монах, – и я  менее родной вашему сыну, чем ваш муж, так и могу спать с вами, как и ваш муж».  Дама, не знавшая логики и нуждавшаяся лишь в небольшом побуждении, поверила  этому, либо притворилась поверившею, что монах говорит правду, и отвечала: «Кто  сумел бы возразить на ваши мудрые речи?» Затем она решилась, несмотря на  кумовство, отдаться желаниям монаха, и они не только начали это с первого раза,  но, находя, под прикрытием кумовства, более удобства, ибо подозрения было  менее, много и много раз сходились вкупе.    

Случилось  однажды, что брат Ринальдо пришел в дом дамы и, увидев, что там никого не было,  кроме ее служанки, очень красивой и миловидной, послал с нею своего товарища на  голубятню, чтобы тот научил ее покаянию, а сам с дамой, у которой был ребенок  на руках, вошел в ее комнату, где, запершись, они сели на бывшую там кушетку и  стали забавляться. Когда они пребывали таким образом, вернулся невзначай кум и,  никем не замеченный, подошел к двери комнаты, постучался и позвал жену. Услышав  это, мадонна Агнеса сказала: «Я погибла, пришел мой муж, теперь он догадается,  какова причина нашей близости». Брат Ринальдо был раздет, то есть без рясы и  наплечника, в одном исподнем платье; как услышал он это, сказал: «Вы правду  говорите; если б я был одет, какое-нибудь средство нашлось бы; но если вы  отворите ему и он найдет меня в таком виде, никакое извинение не будет  возможно». У дамы быстро явилось на помощь одно соображение, и она сказала:  «Одевайтесь-ка и, как оденетесь, возьмите на руки своего крестника и  внимательно слушайте, что я стану говорить, так чтобы ваши слова согласовались  с моими; а остальное предоставьте мне». Почтенный человек продолжал еще  стучаться, когда жена ответила: «Иду»; встав и подойдя к двери комнаты с  веселым лицом, она отперла ее и сказала: «Муженек мой, скажу тебе, что брат Ринальдо,  кум наш, здесь; господь послал его к нам, потому что, не приди он, мы наверно  потеряли бы сегодня нашего сынка». Как услышал это простак святоша, чуть не  сомлел и говорит: «Как так?» – «Муж мой, – отвечала жена, – сначала  он внезапно обмер, я уже думала, что он скончался, и не знала, что начать и что  сказать, как на ту пору пришел брат Ринальдо, кум наш, и, взяв его на руки,  сказал: „Кума, это у него глисты в теле, подошли к сердцу и легко могут  причинить ему смерть; но не бойтесь, я их заговорю и всех уморю, и прежде чем я  уйду отсюда, вы увидите, ваш ребенок будет так здоров, каким вы не видели его  никогда“. А так как ты был нам нужен, для того чтобы прочесть некоторые  молитвы, а служанка не знала, где тебя найти, он велел своему товарищу  прочитать их на самом высоком месте нашего дома, он же и я вошли сюда. Но так  как при таком деле никому не следует быть, кроме матери ребенка, мы и заперлись  здесь, дабы никто нам не помешал, и теперь еще он у него на руках, и я думаю,  он того только и дожидается, чтоб его товарищ кончил молитвы, и, должно быть,  все уже сделано, потому что ребенок пришел в себя». Святоша поверил всему  этому, так разобрала его любовь к сыну, что он не понял обмана, устроенного ему  женою, и с глубоким вздохом сказал. «Я хочу пойти посмотреть на него». –  «Не ходи, – говорит жена, – ты, пожалуй, испортишь, что уже сделано;  подожди, я пойду посмотрю, можешь ли ты пойти туда, и позову тебя».    

Брат  Ринальдо, который все слышал, успел спокойно одеться, взял ребенка на руки и,  когда все устроил, как ему было надобно, крикнул: «Эй, кума, не кума ли я там  слышу?» – «Да, мессере», – ответил святоша. «Так пожалуйте сюда», –  сказал брат Ринальдо. Святоша пошел туда, а брат Ринальдо говорит ему: «Вот ваш  сынок, он, по милости божией, здоров, а я был убежден, что вам не увидеть его  вечером в живых; велите поставить восковую фигуру его роста, во славу божию,  перед статуей мессера св. Амвросия, по заслугам которого господь оказал вам эту  милость». Ребенок, увидев отца, подбежал к нему, ласкаясь, как то делают малые  дети; а тот взял его на руки, плача, точно вырвал его из могилы, стал целовать  его и благодарить кума за то, что излечил его ему.    

Товарищ  брата Ринальдо научил между тем служанку не одному, может быть, покаянию, подарил  ей белый нитяный кошелек, поднесенный ему одной монахиней, и сделал ее своей  духовной дочерью, когда он услышал, что святоша кличет у комнаты жены, он  тихонько слез и стал так, что мог видеть и слышать все, что там делалось.  Увидев, что все обстоит благополучно, он спустился вниз и, войдя в комнату,  сказал: «Брат Ринальдо, те четыре молитвы, которые вы мне заказали, я все  прочел». – «У тебя, братец, славная грудь и ты отлично сделал свое  дело, – ответил брат Ринальдо, – что до меня, то я сказал всего две,  когда пришел кум; но мы сподобились как за твой, так и за мой труд такой  милости, что ребенок выздоровел».    

Святоша  велел подать хороших вин и сластей и учествовал кума и товарища тем, в чем они  нуждались более, чем в чем либо ином. Затем, выйдя с ними вместе из дому,  отпустил их с богом; а восковую фигуру заказал сделать немедленно и послал  повесить ее, в числе других, перед статуей св. Амвросия, только не того, что в  Милане.    

 Новелла четвертая    

     

     

Однажды  ночью Тофано запирается дома от жены, когда, несмотря на ее просьбы, ее не впускают,  она представляется, будто бросилась в колодезь, а бросает туда большой камень,  Тофано выбегает не дома и спешит туда, а она, войдя в дом, запирается, оставив  его снаружи, и, браня, позорит его.    

     

     

Когда  король увидел, что новелла Елизы кончена, немедля обратившись к Лауретте,  выразил ей свое желание, чтобы она что-нибудь рассказала; потому, не дожидаясь,  она так начала: – О Амур! Каковы и сколь велики твои силы! Каковы твои советы и  измышления! Какой философ, какой художник был когда-либо в состоянии или может  изобрести те похватки, те выдумки, те сноровки, которые ты внезапно являешь  идущим по следам твоим? Поистине, всякая другая наука тяжеловесна в сравнении с  твоею, как то очень легко уразуметь изо всех доселе рассказанных случаев. К ним  я присоединяю, любезные дамы, хитрость, употребленную одной простой женщиной, –  такую, что я и не знаю, кто бы иной мог научить ее ей, кроме Амура.    

Итак,  жил в Ареццо богатый человек, по имени Тофано; дали ему в жены красавицу, по имени  монну Гиту, к которой он, сам не зная почему, вскоре начал ревновать. Когда  жена это заметила, пришла в негодование и несколько раз допрашивала его о  причине его ревности; но когда он не мог указать ни одной, кроме самых общих и  ничего не стоящих, у нее явилась идея уморить его тем же недугом, которого он  беспричинно боялся. Заметив, что один юноша, по ее мнению очень порядочный,  ухаживает за нею, она очень осторожно начала стакиватся с ним, и когда между им  и ею зашло так далеко, что ничего иного не оставалось, как завершить слова делом,  она решила и на это также найти способ. Зная, что в числе дурных привычек ее  мужа была и та, что он любил выпить, она не только стала поощрять его к тому,  но искусным обратом очень часто и побуждать. И он так к тому приучился, что  почти всякий раз, как то ей было угодно, она доводила его питьем до опьянения;  увидев его пьяным и уложив спать, она впервые сошлась с своим любовником, а  затем продолжала видеться с ним часто и без опасения. Такую она возымела  уверенность в пьянстве мужа, что не только отваживалась водить любовника к себе  домой, но и иногда на большую часть ночи уходила к нему в дом, бывший  неподалеку оттуда.    

Когда  влюбленная дама продолжала действовать таким образом, муж, бедняк, стал  случайно догадываться, что, побуждая его пить, она сама никогда не пьет; это  возбудило в нем подозрение, не такое ли тут дело, какое и было, то есть что  жена напаивает его, дабы иметь возможность жить в свое удовольствие, пока он  спит. Желая испытать, так ли это, он однажды ничего не пил, а вечером  представился, в речах и движениях, самым пьяным человеком, какие только бывают.  Жена, поверив атому и полагая, что более пить ему нечего, чтобы хорошо заснуть,  тотчас уложила его. Устроив это и выйдя из дома, она, как то уже делала не раз,  отправилась в дом своего любовника и осталась там до полуночи.    

Лишь  только Тофано услышал, что жены нет, поднялся и, подойдя к своей двери, запер  ее изнутри, а сам стал у окон, чтобы посмотреть, как вернется жена, и объявить  ей, что он догадался об ее проделках; так он оставался, пока жена не вернулась.  Когда она возвратилась и нашла дверь запертой, опечалилась чрезвычайно и стала  пытаться отворить дверь силой. Продержав ее некоторое время, Тофано сказал:  «Напрасно ты трудишься, жена, ибо сюда тебе не вернуться; пойди вернись туда,  где была до сих пор, н будь уверена, что сюда ты никогда не возвратишься, пока  я в присутствии твоих родных и соседей не учествую тебя за это дело, как тебе  подобает». Жена принялась просить его, ради бога, чтобы он был так добр,  отворил бы ей, ибо она пришла не оттуда, откуда он думает, а с посиделок у  соседки, ибо ночи долгие и она не может ни проспать их целиком, ни быть одной  дома, бодрствуя. Просьбы, однако, не помогали, ибо этот дурак решился, чтобы  все жители Ареццо узнали об их стыде, тогда как пока никто о том не ведал.    

Видя,  что просьба не помогает, жена прибегнула к угрозам и сказала: «Если ты мне не  отопрешь, я сделаю тебя несчастнейшим человеком в свете». На это Тофано  ответил: «А что ты можешь мне сделать?» Жена, ум которой Амур уже изощрил  своими советами, отвечала: «Прежде чем я решусь перенести стыд, который ты  хочешь напрасно учинить мне, я брошусь в тот колодезь, что рядом, и когда затем  меня найдут мертвой, не будет никого, кто бы не поверил, что не иной кто, как  ты, в пьяном виде бросил меня туда; таким образом, тебе придется либо бежать,  утратив все, что имеешь, и жить в изгнании, либо потерять голову, как моему  убийце, чем ты и окажешься в самом деле». Эти слова ничуть не поколебали Тофано  в его дурацком намерении. Потому жена сказала: «Ну, так вот что: я не хочу  больше выносить такой досады; бог тебя прости! Вели убрать мою прялку, которую  я здесь оставила». Так сказав, она направилась к колодезю, а ночь была такая  темная, что едва можно было разглядеть друг друга на дороге; взяв громадный камень,  лежавший у колодезя, с криком: «Прости мне, господи!», она бросила его в  колодезь. Камень, упав в воду, произвел большой шум; когда Тофано услышал его,  поверил, что она в самом деле туда кинулась, и потому, схватив бадью с  веревкой, быстро выскочил из дому, чтобы помочь ей, и побежал к колодезю.    

Жена,  притаившаяся у двери своего дома, как увидела, что он побежал к колодезю,  тотчас же вошла в дом, заперлась изнутри и, подойдя к окнам, стала говорить:  «Воду надо подливать в вино, пока пьют, не потом, ночью». Услышав ее, Тофано  увидел, что его надули, вернулся к двери и, не будучи в состоянии войти, стал  уговаривать ее, чтобы она ему отперла. Она, перестав говорить тихо, как то  делала до тех пор, подняла голос, почти крича: «Клянусь распятием, противный ты  пьяница, сегодня ночью ты не войдешь сюда; не могу я более выносить этих твоих  обычаев, надо мне всем показать, каков ты и в какой час ночью возвращаешься  домой». Разгневанный Тофано стал бранить ее в свою очередь и кричать,  вследствие чего соседи, услышав шум, поднялись, мужчины и женщины, подбежали к  окнам, спрашивая, что там такое. Жена стала говорить, плача: «Это вот тот  негодяй, что по вечерам возвращается ко мне домой пьяный, либо проспится в кабаках,  а затем приходит в такой час; долго я это терпела, да не помогло, потому, не  стерпев более, я и решилась сделать ему такой стыд, что заперлась от него в  дому, чтобы посмотреть, не исправится ли он от этого». Дурак Тофано рассказывал  с другой стороны, как было дело, и сильно грозил ей, а жена говорила своим  соседям: «Видите теперь, что это за человек! Что бы сказали вы, если б я, как  он, была на улице, а он, как я, дома? Клянусь богом, я не сомневаюсь, вы  поверили бы, что он говорит правду. На этом познайте, насколько он в своем уме:  говорит, что я именно сделала то, что, полагаю, он сам сделал. Он думал  напугать меня, бросив в колодезь не знаю что; дал бы господь, чтобы он в самом  деле туда бросился и утонул и разбавилось водою вино, которого он слишком  выпил».    

Соседи,  мужчины и женщины, принялись бранить Тофано, сваливая на него вину и ругая за  то, что он возвел на жену; в скором времени весть о том пошла от соседа к  соседу, пока не дошла до родственников жены. Явившись туда и услышав от того и  другого соседа, в чем дело, они взяли Тофано и так его отколотили, что всего  изломали, затем, отправившись к нему на дом, взяли имущество его жены и  вернулись с нею к себе, грозя Тофано и худшим. Увидев, что он попал впросак и  ревность не привела его к добру, Тофано, очень любивший жену, прибегнул к  посредству нескольких друзей и так устроил, что он в добром мире снова залучил  жену к себе в дом, обещая ей никогда более не ревновать ее, кроме того,  предоставил ей делать все, что ей угодно, лишь бы так осторожно, чтобы он того  не заметил. Так он и сделал, как крестьянин дурак, что помирился, попав  впросак. Да здравствует любовь и да погибнет война и все ее отродье!    

 Новелла пятая    

     

     

Ревнивец,  под видом священника, исповедует свою жену, а она его уверяет, что любит  священника, приходящего к ней каждую ночь. Пока ревнивец тайком сторожит у  двери, жена велит любовнику пройти к ней по крыше и проводит с ним время.    

     

     

Лауретта  кончила свой рассказ, и все похвалили жену, что она поступила хорошо и как подобало  тому негодному, когда король, дабы не терять времени, обратился к Фьямметте и  любезно возложил на нее обязанность рассказа, вследствие чего она так начала: –  Благородные дамы, предыдущая новелла побуждает меня рассказать также о  ревнивце, ибо я полагаю, что хороню то, что чинят им их жены, особенно если они  ревнуют без повода. И если бы составители законов все сообразили, я думаю, им  следовало бы в этом случае положить женам не иное наказание, как то, какое они  положили человеку, наносящему ущерб другому, защищаясь; ибо ревнивцы строят  ковы прошв жизни молодых жен и настойчиво добиваются их смерти. Они всю неделю  сидят взаперти, занимаясь семейными и домашними делами, желая, подобно другим,  в праздничные дни получить некоторое развлечение, некоторый покои и возможность  несколько повеселиться, как то делают крестьяне в деревнях, ремесленники в  городах и председательствующие в судах; как то сделал господь, в седьмой день  почивший от всех трудов своих; как того требуют священные и гражданские законы,  которые, во славу божию и во внимание к общему благу всех, отделили рабочие дни  от дней отдыха. Но и на это не согласны ревнивцы, – напротив того, они  устраивают так, что эти дни, радостные для всех других, становятся для их жен  еще более печальными и жалостными, ибо они держат их в большом притеснении и  взаперти; насколько и как это угнетает бедняжек, про то знают лишь те, кто это  испытал. Потому я заключаю, что то, что жена чинит мужу ревнивому без  основания, не только не следовало бы осуждать, но и одобрять.    

Итак,  жил в Римини купец, богатый поместьями и деньгами, и была у него жена  красавица, к которой он чрезмерно возревновал; и не было у него к тому иного  повода, кроме того, что как он ее очень любил и считал очень красивой и знал,  что она полагает все свое старание, чтобы ему нравиться, так думал, что и  всякий другой ее любит, всем она кажется красавицей и старается также  понравиться другим, как и ему: заключение, показывающее, что человек он был  дрянной и мало смысливший. Ревнуя таким образом, он так ее сторожил и держал ее  в таком утесневки, что, может быть, многие из осужденных к смертной казни не  содержатся тюремщиками с таким оберегом. Жена не только не могла пойти на  свадьбу, на праздник, или в церковь, или переступить через порог дома, но не  смела подойти и к окну, либо выглянуть из дому за чем бы то ни было; вследствие  чего ей жилось очень худо, и она тем нетерпеливее выносила эту муку, чем менее  чувствовала себя виновной. Поэтому, видя, что муж обижает ее несправедливо, она  решилась утешить себя, найти по возможности средство устроить так, чтоб ее  обижали не без причины. А так как ей нельзя было подойти к окну и, таким  образом, не было средства показать кому бы то ни было, кто поглядел бы на нее,  проходя по улице, что его любовь ей угодна, она, зная, что в доме рядом с нею  живет юноша, красивый и приятный, задумала, если окажется какое-нибудь  отверстие в стене, отделявшей ее дом от того, смотреть в щелку, пока не увидит  юношу и ей не удастся поговорить с ним и отдать ему свою любовь, коли он того  пожелает; а если представится способ, то иногда и сходиться с ним и таким  образом развлечься в своем злополучном существовании, пока у мужа не выйдет  гвоздь из головы. Ходя от одного места к другому и осматривая стену, когда мужа  не было дома, она заметила невзначай, что в одном очень закрытом месте в стене  открывалась щель; смотря в нее, хотя и плохо различая, что было с другой  стороны, она увидела, однакож, комнату, куда выходила щель, и сказала себе:  «Если б это была комната Филиппа (то есть ее молодого соседа), мое дело было бы  наполовину сделано». Она велела своей горничной, сочувствовавшей ее горю,  осторожно разузнать, и действительно оказалось, что молодой человек спал там  совсем один. Вследствие этого она часто стала подходить к щели и, когда  слышала, что молодой человек дома, роняла камешки и прутья и добилась того, что  юноша подошел туда, чтобы поглядеть, что там такое. Она тихо позвала его, он,  узнав ее голос, ответил ей; пользуясь случаем, она в кратких выражениях открыла  ему свою душу. Крайне довольный этим, юноша устроил, что с его стороны щель  стала шире, так, однако, что никто того не в состоянии был бы заметить; здесь  они часто беседовали друг с другом и пожимали руки, но далее, вследствие  строгой охраны ревнивца, нельзя было идти.    

Приблизился  праздник рождества, и жена сказала мужу, что, с его позволения, она желала бы пойти  утром в день рождества в церковь, чтобы исповедаться и приобщиться, как то  делают другие христиане. На это ревнивец спросил: «Какие такие грехи у тебя,  что ты хочешь исповедоваться?» Жена сказала: «Как так? Ты думаешь, что я  святая, потому что держишь меля взаперти? Ты хорошо знаешь, что и за мной есть  грехи, как за всеми другими живущими, но я не желаю исповедать их тебе, ибо ты  не священник». В ревнивце эти слова возбудили подозрение; решившись узнать,  какие такие грехи она совершила, он придумал средство, как ему это сделать, и  ответил, что согласен, но не желает, чтобы она пошла в иную церковь, как в их  капеллу, и пусть пойдет туда рано утром и исповедуется либо у их капеллана,  либо у какого-нибудь священника, которого тот ей назначит, но не у другого, и  тотчас же вернется домой. Жене показалось, что она наполовину угадала его, но,  не возражая более, ответила, что так и сделает.    

Когда  наступило утро рождества, жена поднялась с зарей, приоделась и пошла в  указанную мужем церковь. Ревнивец, с своей стороны, также поднялся, пошел в ту  же церковь и был там ранее ее; уговорившись с тамошним священником, что он  намерен сделать, он поспешно накинул на себя одну из священнических ряс с  большим, спускавшимся на лицо капюшоном, какие, мы видим, носят священники,  надвинул его несколько на лицо и сел в хоре. Придя в церковь, жена потребовала  священника; тот явился, но, услышав, что она желает исповедоваться, сказал, что  не может выслушать ее, а пошлет ей одного из своих товарищей; удалившись, он  послал ревнивца, на его же собственное горе. Тот явился с торжественным видом,  и хотя было еще не особенно светло, а он очень низко спустил на глаза капюшон,  он не сумел настолько скрыть себя, чтоб жена его тотчас же не признала. Увидев  это, она сказала себе: «Хвала господу, что этот ревнивец стал священником;  погоди только, я ему задам, чего он ищет». Притворившись, что не узнала его,  она тотчас опустилась на колени у его ног.    

Господин  ревнивец взял в рот камешков, которые несколько мешали бы ему говорить, дабы  жена не узнала его по голосу ибо во всем остальном, казалось ему, он так.  Преобразился, что, по его мнению, она ни за что его не признает. Приступив к  исповеди, жена, сказав ему наперед, что она замужем, открыла ему, между прочим,  что она влюблена в священника, каждую ночь приходящего к ней на ночлег. Когда  ревнивец услышал это, ему показалось, что его ножом ударили в сердце, и, не  будь он одержим желанием проведать дальнейшее, он бросил бы исповедь и ушел.  Воздержавшись, он спросил жену: «Как это? Разве ваш муж не спит с вами?» Жена  отвечала; «Да, мессере» – «Каким же образом, – спросил ревнивец, –  может спать с вами и священник?» – «Мессере, – сказала жена, – не  знаю, какою хитростью священник это устраивает, но нет в доме двери, как бы она  ни была заперта, которая не распахнулась бы, лишь только он до нее дотронется;  он говорит мне, что, когда подойдет к дверям моей комнаты, прежде чем отворить  их, сказывает некие слова, от которых мой муж тотчас же засыпает; когда он  услышит, что он спит, он отворяет дверь, входит и остается со мною, не было еще  примера, чтобы это не удавалось». Тогда ревнивец сказал: «Нехорошо это,  мадонна, вам надо совсем это бросить». На это жена ответила: «Мессере, не  думаю, чтоб я когда-либо могла это сделать, уж очень я его люблю». – «В таком  случае, – сказал ревнивец, – я не могу разрешить вас». – «Это  меня печалит, – говорит жена, – я пришла сюда не затем, чтоб лгать;  если б я думала, что могу это сделать, так бы вам и ответила». Тогда ревнивец  сказал: «Поистине, мадонна, мне жаль вас, ибо я вижу, что таким образом вы  загубите вашу душу; но я ради вас употреблю старания и буду читать особые  молитвы господу, во имя ваше, они, быть может, помогут вам; а иногда буду  посылать к вам моего служку, которому вы скажете, помогли они или нет; коли они  помогут, мы пойдем и далее». На это жена сказала «Мессере, того вы не делайте,  чтобы посылать ко мне в дом кого бы то ни было, ибо если б узнал о том мой муж,  он так страшно ревнив, что весь свет не выбил бы у него из головы, что тот  приходит не за чем иным, как по худому делу, и у меня во весь этот год не будет  от него покоя». Говорит ей ревнивец: «Не бойтесь этого, мадонна, я уж найду  такой способ, что вы никогда не услышите от него о том ни слова». Тогда жена  сказала: «Если вы беретесь это сделать, я не прочь».    

Отбыв  исповедь и получив отпущение, она поднялась и пошла отстоять обедню. А ревнивец  в своей недоле пошел, пыхтя, скинуть священническое облачение и вернулся домой,  исполнившись желания застать священника и жену вместе и задать тому и другому.  Вернувшись из церкви, жена отлично увидела по лицу мужа, что она хорошо  угостила его к празднику, а он, насколько мог, старался скрыть то, что сделал и  что, казалось ему, разузнал. Решившись на следующую ночь простоять у входной  двери с улицы, поджидая, когда явится священник, он сказал жене: «Мне придется  сегодня ужинать и провести ночь на стороне, потому запри хорошенько двери с  улицы, посреди лестницы и у комнаты и ложись спать, когда захочешь». Жена  отвечала: «В добрый час». Улучив время, она подошла к отверстию и сделала  условный знак: когда Филиппе услышал его, тотчас же подошел к щели. Дама  рассказала ему, что сделала утром и что сказал ей муж после обеда, и затем  прибавила: «Я уверена, что он не выйдет из дома, а станет сторожить у двери, потому  постарайся сегодня ночью пройти сюда по крыше, чтобы нам быть вместе.» Очень  довольный этим делом, юноша сказал: «Мадонна, предоставьте это мне».    

Когда  настала ночь, ревнивец втихомолку спрятался с оружием в комнате нижнего этажа;  жена велела запереть все двери, особенно ту, что посредине лестницы, чтобы  нельзя было войти ревнивцу; молодой человек, с своей стороны, пробрался очень  осторожно, и когда им показалось, что пора, они легли в постель и предались  взаимно удовольствию и утехе; когда же настал день, молодой человек вернулся  домой. А печальный ревнивец, оставшись без ужина и умирая от холода, почти всю  ночь простоял с оружием у входа, поджидая, не придет ли священник; с приближением  дня, не будучи в состоянии бодрствовать долее, он лег спать в нижней комнате.  Встав затем около третьего часа, когда входная дверь дома была уже открыта, он,  притворившись, что пришел откуда-то, вошел в свой дом и поел. Вскоре затем  послав мальчика, будто это служка священника, исповедовавшего ее, он велел  спросить жену, приходил ли к ней тот, о котором она знает. Жена, отлично  узнавшая посланца, отвечала, что в эту ночь он не приходил и что, если он так  будет поступать, она, быть может, выкинет его из ума, хотя она и не желает,  чтоб он у нее из ума вышел.    

Что  рассказывать мне вам далее? Много ночей простоял ревнивец у входа, желая  захватить священника, а жена постоянно веселилась с любовником. Наконец, не  будучи в состоянии терпеть долее, ревнивец с гневным видом допросил жену, что  она говорила священнику в то утро, когда исповедовалась. Жена ответила, что не  желает сказать ему того, ибо это нехорошо и неприлично. На это ревнивец сказал:  «Преступная женщина, назло тебе я знаю, что ты ему говорила; мне нужно узнать  досконально, кто тот священник, в которого ты так влюблена и который благодаря  своим заклинаниям спит с тобою всякую ночь, иначе я открою тебе жилы». Жена  сказала, что то неправда, будто она влюблена в какого-то священника.  «Как! – говорит ревнивец. – Разве ты не говорила того-то и того-то  исповедовавшему тебя священнику?» Жена ответила: «Он не только передал тебе  это, но и так подробно, будто ты сам там был. Да, я сказала ему о том». –  «Итак, – говорит ревнивец, – открой мне, что это за священник, да  поскорее». Жена улыбнулась и сказала: «Я очень довольна, когда умного человека  жена простушка ведет, как ведут за рога барана на бойню; хотя ты и не умен, да  и не был им с той поры, как дозволил внедриться в твое сердце, сам не зная  почему, злому духу ревности; насколько ты глупее и грубее, настолько менее мне  от того славы. Неужели думаешь ты, муженек мой, что я настолько же слепа  телесными очами, как ты духовными? Вовсе нет; взглянув, я узнала, кто такой  священник, который исповедовал меня, и знаю, что это был ты; но я решила  доставить тебе то, чего ты искал, и доставила. Но если бы ты был так умен, как  тебе кажется, не попытался бы таким образом разузнавать тайны своей доброй жены  и, не увлекаясь пустым подозрением, догадался бы, что то, в чем она тебе  призналась, была правда, и не было в том никакого для нее греха. Я сказала тебе,  что люблю священника; а разве ты, которого я совершенно напрасно люблю, не стал  тогда священником? Я сказала тебе, что ни одной двери моего дома нельзя перед  ним запереть, когда он хочет спать со мною; а какая дверь в доме была  когда-либо заперта для тебя, когда ты желал прийти туда, где находилась я? Я  сказала тебе, что священник спит со мною каждую ночь; а когда то было, чтобы ты  не спал со мной? Сколько раз ты посылал ко мне своего служку, столько же, как  тебе известно, ты не был у меня, и я велела ответить, что священника у меня не  было. Какой неразумный, кроме тебя, давшего ослепить себя своей ревностью, не  понял бы всего этого? Да еще дома ты ночью сторожил у входа и думаешь, что  уверил меня, будто ходил ужинать и ночевал в другом месте. Опомнись, наконец, и  стань опять человеком, каким бывал, не будь посмешищем для тех, кто, подобно  мне, знает твои ухватки, и перестань сторожить меня так строго, как ты это  делаешь ибо, клянусь богом, если б у меня явилась желание наставить тебе рога и  у тебя было сто глаз, а не два, я взялась бы доставить себе развлечение таким  способом, что ты бы и не догадался».    

Бедный  ревнивец, которому казалось, что он очень тонко разузнал тайну жены, услышав  это, увидел, что его провели, ничего не ответив, он счел свою жену за добрую и  разумную и отделался от ревности, когда в ней была нужда, как возымел ее, когда  в ней не было необходимости. Поэтому мудрая жена, получив почти полную волю  делать, что ей угодно, вызывала своего любовника не по крыше, как то делают  кошки, а через дверь и, поступая с надлежащей осторожностью, много раз  утешалась и веселилась с ним впоследствии.    

 Новелла шестая    

     

     

К  мадонне Изабелле, когда у ней был Леонетто, приходит мессер Ламбертуччьо, ее  любивший, когда вернулся ее муж, она высылает Ламбертуччьо, с ножом в руке, из  дома, а ее муж провожает Леонетто.    

     

     

Новелла  Фьямметты удивительно как всем понравилась, и все утверждали, что жена отлично  сделала, как и подобало учинить дураку. Когда кончился рассказ, король велел  продолжать Пампинее, и она начала сказывать: – Многие, выражаясь попросту,  говорят, что любовь сводит с ума, делая любящего как бы нерассудительным. Это  мнение кажется мне неразумным, что хорошо показали предыдущие рассказы, да и я  намерена доказать еще раз.    

В нашем  городе, обильном всякими благами, жила молодая, прекрасная и очень красивая  дама, жена одного очень богатого и почетного рыцаря. И как часто случается, что  одна и та же пища не постоянно удовлетворяет человека и он иногда желает ее  разнообразить, так и эта дама, не вполне удовлетворяясь мужем, влюбилась в  одного юношу, по имени Леонетто, очень милого и благовоспитанного, хотя он был  и не высокого рода; он также влюбился в нее; и так как вы знаете, что редко  бывает без последствий то, чего желают обе стороны, они не мною употребили времени,  чтобы дать завершение своей любви.    

Случилось  тем временем, что в нее, как женщину красивую и привлекательную, страшно  влюбился один рыцарь, по имени мессер Ламбертуччьо, к которому она, как  человеку неприятному и противному, ни за что на свете не могла возыметь любви;  а он сильно приставал к ней, засылая, и когда это не помогло, велел ей сказать,  будучи человеком влиятельным, что опозорит ее, если она не склонится к его  желаниям. Вследствие чего, боясь и зная, что то за человек, она решилась  уступить его воле.    

Когда  дама, которую звали мадонной Изабеллой, отправилась, по нашему обычаю, летом в  одно свое прекраснейшее поместье в деревне, случилось, что однажды утром ее муж  выехал куда-то на несколько дней, она послала сказать Леонетто, чтобы он пришел  побыть с ней, и тот, крайне обрадовавшись, тотчас же отправился. И мессер  Ламбертуччьо, узнав, что муж дамы в отсутствии, также поехал к ней один верхом  на лошади и постучался в дверь. Увидев его, служанка дамы тотчас же пошла к  ней, находившейся в комнате вместе с Леонетто, и, окликнув ее, сказала: «Мадонна,  мессер Ламбертуччьо здесь внизу, один». Услышав это, дама почла себя  несчастнейшей женщиной в свете и из боязни перед ним попросила Леонетто не  погнушаться спрятаться на некоторое время за пологом постели, пока не уйдет  мессер Ламбертуччьо. Леонетто, не менее боявшийся его, чем дама, спрятался там,  а она приказала служанке пойти отворить мессеру Ламбертуччьо. Та отворила ему,  сойдя во дворе с коня и привязав его к крюку, он поднялся вверх. С веселым видом  выйдя ему навстречу к началу лестницы, дама приняла его с насколько возможно  приветливыми речами и спросила, что он поделывает. Рыцарь, обняв ее и  поцеловав, сказал: «Душа моя, я узнал, что вашего мужа нет дома, потому и  явился, чтобы несколько побыть с вами». После этих слов они вошли в комнату,  заперлись изнутри, и мессер Ламбертуччьо начал с ней забавляться.    

Когда  таким образом он находился с нею, случилось, против всякого ожидания дамы, что  вернулся ее муж; когда служанка увидела, что он недалеко от дома, тотчас же  побежала к комнате дамы и сказала: «Мадонна, вернулся мессере, и, кажется мне,  он уже внизу во дворе». Как услышала это дама, зная, что у ней в доме двое  мужчин, и понимая, что рыцаря нельзя укрыть, потому что его конь на дворе,  сочла себя погибшей. Тем не менее, тотчас же соскочив с постели, она приняла  решение и сказала мессеру Ламбертуччьо: «Мессере, если вы сколько-нибудь  желаете мне добра и хотите спасти меня от смерти, вы поступите, как я вам  скажу: возьмите в руки ваш обнаженный нож и спуститесь по лестнице с злобным,  разгневанным лицом, приговаривая: „Клянусь богом, я захвачу тебя в другом  месте!“ И если бы мой муж захотел удержать вас или о чем-либо спросить, ничего  другого не говорите, кроме того, что я вам сказала, и, сев на коня, ни за что с  мужем не оставайтесь». Мессер Ламбертуччьо сказал, что готов так сделать;  выхватив нож, с лицом, разгоревшимся частью от испытанного утомления, частью от  гнева вследствие возвращения рыцаря, он поступил так, как велела ему дама. Ее  муж, уже спешившийся во дворе, подивился на коня и хотел было подняться наверх,  когда увидел спускавшегося мессера Ламбертуччьо, изумился его речам и виду и  спросил: «Что это значит, мессере?»    

Мессер  Ламбертуччьо вступил в стремена, сел на лошадь и, не сказав ничего другого,  кроме: «Клянусь богом, я доберусь до тебя в другом месте!», уехал.    

Поднявшись  наверх, почтенный человек встретил жену свою вверху лестницы, растерянную,  полную страха, и спросил ее: «Что это такое? Кому грозит мессер Ламбертуччьо и  почему он так разгневан?» Жена, подойдя ближе к комнате, дабы Леонетто мог ее  услышать, ответила: «Мессере, никогда еще не было у меня такого страха, как  теперь. Сюда прибежал один юноша, которого я не знаю и за которым гнался с  ножом в руках Ламбертуччьо, нашел по случаю эту комнату отворенной и сказал мне  весь дрожа: „Мадонна, ради бога помогите мне, чтобы мне не быть убитым на ваших  глазах“. Я встала и только что хотела расспросить, кто он и что с ним, как  мессер Ламбертуччьо взошел и говорит: „Где ты, предатель!“ Я заступила ему вход  в комнату и удержала его, пытавшегося войти, и он был настолько вежлив, что,  увидев, что мне было бы неприятно, если б он вошел сюда, после многих слов  спустился вниз, как ты видел». Сказал тогда муж: «Ты хорошо сделала, жена; уж  очень большой был бы позор, если б кого-нибудь здесь убили, а мессер Ламбертуччьо  поступил очень дурно, что преследовал человека, здесь укрывшегося. – Затем  он спросил: – Где тот юноша?» Жена отвечала: «Не знаю, мессере, куда он  спрятался». Тогда рыцарь кликнул: «Где ты? Выходи, не бойся».    

Леонетто,  все слышавший и полный страха, ибо страха он в самом деле натерпелся, вышел из  места, где спрятался. Тогда рыцарь спросил: «Что у тебя было с мессером  Ламбертуччьо?» Молодой человек отвечал: «Мессере, ничего на свете, потому я  твердо уверен, что либо он не в добром разуме, либо признал меня за другого,  ибо, как только он увидел меня на дороге, недалеко от этого палаццо, схватился  за нож, говоря: „Смерть тебе, предатель!“ Я не стал его спрашивать о причине,  бросился бежать во всю мочь и пришел сюда, где, по милости божией и этой дамы,  я спасся». Тогда рыцарь сказал: «Теперь отложи всякий страх, я доставлю тебя  домой здравым и невредимым, а там ты постарайся разузнать, что такое у него до  тебя». Поужинав вместе, он посадил его на лошадь, проводил до Флоренции и  доставил домой. А молодой человек, следуя наставлению дамы, в тот же вечер  тайно переговорил с мессером Ламбертуччьо и так уладился с ним, что хотя  впоследствии много о том говорили, рыцарь никогда не догадался о шутке, которую  сыграла с ним жена.    

 Новелла седьмая    

     

     

Лодовико  открывается мадонне Беатриче в любви, которую к ней питает; она посылает своего  мужа Эгано, одев его в свое платье, в сад и спит с Лодовико, который,  поднявшись, отправляется в сад и колотит Эгано.    

     

     

Находчивость  мадонны Изабеллы, о которой рассказывала Пампинея, показалась всему обществу  изумительной; но Филомена, которой король велел продолжать, сказала: – Милые  дамы, если я не ошибаюсь, та, о которой я расскажу вам тотчас, не менее,  полагаю, прекрасна и быстра.    

Вы  должны знать, что в Париже жил когда-то один флорентийский дворянин,  сделавшийся купцом вследствие бедности; и так повезло ему в торговле, что от  нее он страшно разбогател; от его жены у него был всего один сын, которого он  назвал Лодовико. Для того чтобы он пошел в именитый род отца, а не по торговле,  отец не захотел поместить его в лавку, а отдал на службу вместе с другими  дворянами к французскому королю, где он научился многим добрым нравам и другому  хорошему.    

Когда он  проживал там, случилось, что несколько рыцарей, вернувшихся от гроба господня,  застали в беседе нескольких юношей, в числе которых был и Лодовико; услышав,  что они рассуждают о красавицах Франции, Англии и других частей света, один из  рыцарей стал утверждать, что, сколько он ни изъездил света, сколько ни видал  женщин, поистине не нашел ни одной, подобной по красоте жене Эгано деи Галуцци  в Болонье, по имени мадонна Беатриче, с чем согласились все его товарищи,  видевшие ее вместе с ним в Болонье.    

Как  услышал это Лодовико, еще ни в кого дотоле не влюблявшийся, возгорелся таким  желанием увидеть ее, что ни на чем другом не мог остановить своей мысли.  Окончательно решившись отправиться в Болонью, чтобы повидать ее и там остаться,  если она ему понравится, он представил отцу, что хочет поехать к гробу  господню, на что и получил позволение с большим трудом. Назвавшись Аникино, он  прибыл в Болонью и, как то устроила судьба, на другой же день увидел ту даму на  одном празднестве, и она показалась ему гораздо более красивой, чем он предполагал,  вследствие чего, пламенно влюбившись в нее, он решил не покидать Болоньи, пока  не добьется ее любви.    

Размышляя,  какой путь ему для этого избрать, и отринув все другие способы, он рассчитал,  что если ему удастся сделаться слугой ее мужа, – а их было у него  много, – может быть, ему удастся добиться и того, чего он желал. Потому,  продав своих лошадей, устроив своих людей так, чтобы им было хорошо, и приказав  им представиться, будто они его не знают, он, сблизившись с своим хозяином,  рассказал ему, что охотно пошел бы в услужение к хорошему господину, если бы  нашел такового. На это хозяин сказал: «Ты как раз годишься в слуги к одному  дворянину этого города, по имени Эгано, который держит их множество и желает,  чтобы все были такие же видные, как ты; я поговорю с ним об этом». Как сказал,  так и сделал; прежде чем уйти от Эгано, он устроил у него Аникино, чему тот  обрадовался, как только мог.    

Живя у  Эгано и имея возможность очень часто видеть его жену, он принялся служить Эгано  так хорошо и так в угоду, что тот полюбил его и ничего не решался без него  делать, предоставив в его ведение и себя и все свои дела. Случилось однажды,  что Эгано отправился на охоту, Аникино остался, а мадонна Беатриче, еще не  догадавшаяся об его любви, хотя, часто приглядываясь к нему и к его нравам,  много одобряла его, и он ей нравился, принялась играть с ним в шахматы. Аникино,  желая сделать ей приятное, давал себя обыгрывать, делая это очень ловко, что  доставляло даме удивительное удовольствие. Когда удалились смотревшие на игру  прислужницы дамы, оставив их играть одних, Аникино испустил глубокий вздох.  Посмотрев на него, дама спросила: «Что с тобою, Аникино? Тебе неприятно, что я  выигрываю?» – «Мадонна, – отвечал Аникино, – нечто гораздо большее,  чем это, было причиной моего вздоха». Тогда дама сказала: «Скажи же мне это,  если ты меня любишь». Когда Аникино услышал, что в таких выражениях: «если ты  меня любишь», заклинает его та, которую он любил более всего, он вздохнул еще  сильнее прежнего; почему дама стала снова просить его открыть ей, что за  причина его вздохов. На это Аникино сказал: «Мадонна, я сильно опасаюсь, что  вас раздосадует, если я вам это скажу; а затем боюсь, чтобы вы не передали того  другому». Дама отвечала на это: «Поистине, мне не будет досадно, и будь уверен,  что я никогда не передам никому, что бы ты ни сказал мне, разве сам пожелаешь».  Говорит тогда Аникино: «Если вы мне обещаете это, я вам скажу», и чуть не со  слезами на глазах он рассказал ей, кто он, что о ней слышал, где и как влюбился  в нее и почему пошел в услужение к ее мужу, а затем стал покорно просить ее,  коли возможно, сжалиться над ним и исполнить его тайное и столь пламенное  желание; а если она того не желает сделать, пусть дозволит ему остаться в таком  же, как теперь, положении и любить ее.    

О  чудесная сладость болонской крови, как всегда подобало превозносить тебя в  подобных случаях! Никогда не была ты охоча до слез и вздохов, всегда склонялась  на просьбы и готова была отдаться любовным желаниям; если б я мог превознести  тебя достойными похвалами, мой голос никогда не знал бы устали!    

Пока  Аникино говорил, красавица смотрела на него и, вполне поверив его словам, так  сильно восприяла в душу любовь, о которой он молил ее, что также начала  вздыхать и, вздохнув, ответила: «Мой милый Аникино, будь надежен: ни подарки,  ни обещания, ни ухаживания дворян и вельмож и других людей (ибо за мной  ухаживали и еще ухаживают многие) никогда еще не тронули моего сердца  настолько, чтобы я кого-нибудь полюбила; ты же в столь короткое время, пока  говорил, сотворил то, что я гораздо более твоя, чем сама себе принадлежу. Я  полагаю, что ты вполне заслужил мою любовь, и потому я отдаю тебе ее и обещаю,  что ты насладишься ею прежде, чем пройдет эта ночь. А для того, чтобы это  воспоследовало, постарайся пройти около полуночи в мою комнату: я оставлю дверь  отворенной; ты знаешь, с какой стороны постели я сплю; как придешь туда, если б  я спала, потрогай меня, чтобы я проснулась, и я утешу тебя в твоем так долго  лелеянном желании. А дабы ты уверился в этом, я дам тебе в задаток поцелуй». И  обняв его, она любовно его поцеловала, а Аникино ее.    

Когда  они переговорили об этом, Аникино, оставив даму, пошел по кое-каким своим  делам, ожидая с величайшей в свете радостью, чтобы наступила ночь. Эгано,  вернувшийся с охоты, поужинав и чувствуя усталость, пошел спать; а жена за ним,  оставив, по обещанию, дверь комнаты открытой. В указанный ему час Аникино  подошел к ней и, тихо войдя в комнату, запер изнутри дверь, направился в  сторону, где спала дама, и, положив ей руку на грудь, увидел, что она не спит.  Когда она услышала, что Аникино пришел, схватила в обе руки его руку и, крепко  держа ее, так стала ворочаться на постели, что разбудила Эгано и сказала ему:  «Вчера вечером я ничего не хотела говорить тебе, ибо мне казалось, ты устал; а  теперь скажи мне – да поможет тебе господь, Эгано! – кого ты считаешь  самым лучшим и честным в кого наиболее любишь из всех слуг, какие у тебя в  доме?» Эгано ответил: «К чему это ты меня спрашиваешь о том, жена? Разве не  знаешь? У меня нет и никогда не было такого, кому бы я так доверялся и верю и  кого так люблю, как доверяю и люблю Аникино; но зачем ты меня о том  спрашиваешь?» Услышав, что Эгано проснулся я о нем разговаривают, Аникино  несколько раз потянул к себе руку, чтоб уйти, сильно опасаясь, что дама хочет  обмануть его, во она так его схватила и держала, что он не был в состоянии  освободиться и не мог. Жена, отвечая, сказала Эгано: «Я объясню тебе это. И я  думала, что все так, как ты говоришь, и он более верен тебе, чем кто-либо  другой, но он разубедил меня, ибо, когда сегодня ты отправился на охоту, он  остался здесь и. улучив время, не постыдился попросить меня, чтобы я  согласилась на его желания; а я, дабы мне не пришлось подтверждать тебе это  лишними доказательствами, а тебе дать убедиться воочию, ответила, что согласна  и что сегодня пополуночи я приду в наш сад и буду ждать его под сосною. Что  касается меня, я и не думаю пойти туда, но если ты хочешь познать верность  твоего слуги, ты легко можешь, набросив одно из моих платьев, а на голову  покрывало, пойти вниз и подождать, придет ли он; я уверена, что придет».    

Когда  услышал это Эгано, сказал: «Без сомнения, мне надо повидать его»; и, встав, он  накинул на себя, как сумел в темноте, платье своей жены, покрывало на голову и  отправился в сад, где под сосною стал дожидаться Аникино. Когда дама услышала,  что он поднялся и вышел из комнаты, встала и заперлась изнутри. Аникино,  натерпевшийся большего страху, чем когда-либо, насколько возможно силившийся  вырваться из рук дамы и сто тысяч раз проклявший и ее, и свою любовь, и себя,  ей доверившегося, лишь только услышал, к какому концу она все свела, был  счастливейшим человеком, какие когда были; а когда дама вернулась в постель,  разделся, подобно ей и по ее желанию, и они долгое время наслаждались и  утешались взаимно.    

Когда даме  показалось, что Аникино нельзя оставаться долее, она велела ему встать, одеться  и сказала ему таким образом: «Радость ты моя, возьми здоровую палку и ступай в  сад; притворись, будто ты попросил меня, чтобы меня испытать, и, как будто  Эгано – я, выбрани его и порядком отколоти палкой, потому что от этого нам  последует большое удовольствие и утеха».    

Аникино  встал и пошел в сад с ивовой дубиной в руках; когда он был поблизости сосны и  Эгано увидал, что он идет, встал и, точно готовясь принять его с великой  радостью, пошел к нему навстречу. А Аникино говорит: «Ах ты дрянная женщина,  так ты пришла, полагая, что я желал и желаю так проступиться перед моим  господином? Тысячу бед тебе, что пожаловала!» И, подняв палку, он начал  отделывать его. Как услышал это Эгано и увидел палку, принялся бежать, не говоря  ни слова, а Аникино за ним, все время приговаривая: «Беги, гадкая женщина, да  пошлет тебе господь всякого лиха, а завтра я, наверно, расскажу о том Эгано».  Эгано, которому досталось порядком и хорошо, как только мог скорее вернулся в  комнату. Когда жена спросила его, приходил ли в сад Аникино, Эгано сказал:  «Лучше бы не приходил, ибо, приняв меня за тебя, совсем избил меня палкой,  наговорив мне более мерзостей, чем говорилось когда-либо дрянной женщине; и я, в  самом деле, диву дался, что он повел с тобою такие речи, чтобы учинить нечто  мне в посрамление; а он, видя тебя веселой и шутливой, захотел испытать тебя».  Тогда дама сказала: «Хвала богу, что меня он испытал словами, а тебя делом, и,  я думаю, он может сказать, что я терпеливее переношу слова, чем ты деяния. Но  так как он питает к тебе такую верность, следует его любить и чествовать».  Эгано сказал: «Поистине, ты говоришь правду». Это было ему поводом увериться,  что у него честнейшая жена и вернейший служитель, каких когда-либо довелось  иметь дворянину; вследствие чего, хотя впоследствии и он и жена часто смеялись  над этим вместе с Аникино, последний и дама получили большую возможность, чем  имели бы, быть может, иначе, творить то, что было им в удовольствие и утеху,  пока Аникино заблагорассудилось оставаться у Эгано в Болонье.    

 Новелла восьмая    

     

     

Некто  начинает ревновать свою жену; они привязывает себе нитку к пальцу, чтобы  узнать, когда придет ее любовник. Муж догадывается об этом, но, пока он преследует  любовника, жена кладет на место себя в постель другую женщину, которую муж  бьет, остригает ей косы, о затем отправляется на братьями жены, которые, увидя,  что все это неправда, осыпают его бранью.    

     

     

Крайне  злохитростной показалась всем мадонна Беатриче в своей проделке над мужем, и  все утверждали, что велик должен был быть страх Аникино, когда, крепко  удерживаемый дамой, он услышал, как она говорила, что он добивался ее любви.  Увидев, что Филомена умолкла, король, обратившись к Неифиле, сказал:  «Сказывайте вы». Наперед усмехнувшись немного, она начала: – Прекрасные дамы,  на мне тяжелая обязанность, если я захочу удовлетворить вас хорошей новеллой,  как удовлетворяли вас те, что рассказывали ранее меня; но с божьей помощью я  надеюсь хорошо с нею справиться.    

Итак, вы  должны знать, что в нашем городе был когда-то богатейший купец, по имени Арригуччьо  Берлингьери, который, по глупости, как то и теперь ежедневно делают купцы,  захотел облагородиться через жену и взял за себя девушку, мало к нему  подходившую, по имени монну Сисмонду. Так как, по обычаю купцов, он много ездил  и мало бывал с нею, она влюбилась в одного молодого человека, по имени Руберто,  который долго за нею ухаживал. Когда она сблизилась с ним и, быть может, не  совсем осторожно пользовалась этой близостью, ибо это очень ей нравилось,  случилось, что Арригуччьо кое-что о том прослышал; как бы то ни было, но он  стал к ней ревнивейшим человеком в свете, бросил свои выезды и все другие свои  дела и чуть ли не все свое старание положил, чтобы хорошенько сторожить ее, и  никогда не засыпал, пока не увидит, что она наперед легла в постель, вследствие  чего жена очень печалилась, ибо никоим образом не могла сойтись с Руберто.    

И вот,  много передумав, как бы найти какой-нибудь способ, чтобы сойтись с ним, а он  сильно ее о том упрашивал, она измыслила такое средство: так как ее комната  выходила на улицу и она часто замечала, что Арригуччьо, засыпавший с трудом,  спал потом очень крепко, она придумала так устроить, чтобы Руберто приходил  около полуночи к двери дома, она пойдет отворить ему и побудет с ним несколько,  пока муж крепко спит. А чтобы самой слышать, когда он придет, так чтобы никто о  том не догадался, она затеяла спустить из окна своей комнаты нитку, один конец  которой доходил бы до земли, другой же провести низом по полу до своей постели,  где она спрячет его под бельем, а когда ляжет в постель, привяжет себе к  большому пальцу ноги. Затем, велев сказать о том Руберто, она приказала ему,  когда придет, потянуть за нитку; если муж спит, она выпустит ее и пойдет  отворить ему; если не спит, она ее удержит и потянет к себе, чтобы он не ждал.    

Это  приглянулось Руберто, он ходил туда несколько раз и иногда, случалось, бывал с  ней, иногда нет. Когда они продолжали проделывать эту хитрость, случилось,  наконец, однажды ночью, что жена спала, а Арригуччьо, протянув ногу по постели,  открыл эту нитку; поэтому, схватив ее рукою и найдя, что она привязана к пальцу  жены, он сказал себе: «Тут, должно быть, какой-нибудь обман?» Заметив, что  нитка выходила за окно, он твердо уверился в этом; вследствие этого, тихо  отрезав ее от пальца жены, привязал к своему и стал поджидать, дабы увидеть,  что это значит.    

Не  прошло много времени, как явился Руберто и потянул, по обыкновению, за нитку;  Арригуччьо проснулся, а так как он не сумел хорошенько привязать нитку, а  Руберто потянул ее крепко, нитка осталась у него в руке, он и понял, что ему  следует подождать, что он и сделал. Арригуччьо поспешно встал и, взяв свое  оружие, побежал ко входу, чтобы посмотреть, кто там, и расправиться с ним. Был  Арригуччьо хотя и купец, но человек горячий и сильный; когда он подошел к двери  и стал отворять ее не так тихо, как то обыкновенно делала жена, Руберто, бывший  в ожидании, услышав это, сообразил, как и оказалось, что отворяет дверь сам  Арригуччьо, потому он тотчас же бросился бежать, а Арригуччьо за ним следом.  Наконец, когда Руберто далеко пробежал, а тот не переставал его преследовать,  Руберто, бывший также вооруженным, вынул меч, обернулся, и они оба принялись  один нападать, другой защищаться.    

Дама  проснулась, когда Арригуччьо отворил комнату, и, увидев, что нитка срезана с  пальца, тотчас же догадалась, что ее обман открыт; услышав, что Арригуччьо  побежал за Руберто, она тотчас же поднялась и, сообразив, что может от того  воспоследовать, позвала свою служанку, которая обо всем этом знала, и так ее  уговорила, что уложила ее вместо себя в постель, прося ее не объявлять себя, а  терпеливо перенести удары, которые нанес бы ей Арригуччьо, ибо она так поблагодарит  ее, что у нее не будет причины сетовать о том. Потушив свечу, горевшую в  комнате, она вышла из нее и, спрятавшись в одной части дома, стала поджидать,  что будет.    

Когда  Арригуччьо и Руберто бились друг с другом, услышали о том соседние жители улицы  и, поднявшись, начали бранить их, а Арригуччьо, боясь, как бы его не узнали, не  разведав, кто был молодой человек, и ничего не учинив ему, оставил его и,  сердитый и злобный, пошел домой. Войдя в комнату, он принялся говорить с  гневом: «Где ты, негодная женщина? Ты потушила свечу, чтобы я не нашел тебя, но  ошиблась». И направившись к постели, думая схватить жену, схватил служанку и,  сколько хватило у него рук и ног, надавал ей столько ударов и пинков, что избил  ей все лицо; под конец обрезал ей волосы, все время осыпая ее величайшей  бранью, которую когда-либо говорили дрянной женщине. Служанка сильно плакала, и  было ей с чего, хотя она говорила иногда: «Ахти мне, помилосердствуй, бога  ради! Уж будет!» – Ее голос так заглушали слезы, а Арригуччьо так объят  яростью, что не был в состоянии различить, что то голос другой женщины, а не  жены. Отколотив ее вволю и обрезав волосы, как сказано, он говорит: «Я не стану  расправляться с тобой более, негодница, а пойду к твоим братьям и расскажу им,  как ты себя ведешь, а затем пусть они придут за тобою, учинят, что сочтут  нужным для своей чести, и уведут тебя; ибо поистине в этом доме тебе более не  жить». Так сказав, он вышел из комнаты, запер ее снаружи и ушел один.    

Когда  монна Сисмонда, все слышавшая, поняла, что муж ушел, отворила комнату, зажгла  свечу и нашла свою служанку, всю избитую и сильно плакавшую, утешив ее, как  могла, она отвела ее в ее комнату, где тайком распорядилась, чтобы за нею  ходили и о ней заботились, и так вознаградила ее от казны самого Арригуччьо,  что та признала себя совершенно удовлетворенной. Лишь только она отвела  служанку в ее комнату, тотчас же оправила постель в своей, комнату прибрала и  привела в порядок, как будто в ту ночь никто там и не спал; снова зажгла  ночник, оделась и убралась, точно еще не ложилась в постель, и, зажегши лампу,  взяв свое белье, села вверху лестницы и принялась шить, ожидая, что изо всего  этого произойдет.    

Выйдя из  дому, Арригуччьо, как мог поспешнее, отправился к дому жениных братьев и начал  так стучать, что его услышали и отворили ему. Братья жены, а их было трое, и ее  мать лишь только услышали, что это Арригуччьо, все поднялись, велели зажечь  свечи и вышли к нему, спрашивая, чего он ищет один и в такой час. Арригуччьо  рассказал им все, начиная с нитки, которую нашел привязанной к пальцу ноги  монны Сисмонды, и до конца, что открыл и сделал; а дабы дать им полное  доказательство учиненного им, дал им в руки волосы, отрезанные, как он полагал,  у жены, прибавив, чтоб они пришли за ней и сделали с нею, что считают согласным  с своею честью, ибо он не намерен более держать ее в доме.    

Братья  дамы, разгневанные слышанным и почитая это за правду, озлобились на сестру, велели  зажечь факелы и, с намерением хорошенько ее отделать, пошли с Арригуччьо,  направляясь к его дому. Когда увидала это их мать, пошла за ними вслед, плача,  прося то того, то другого не верить так скоро таким делам, не рассмотрев и не  разузнав другого, ибо ее муж мог рассердиться на нее по другому поводу и  обойтись с ней дурно, а теперь взводит на нее такое дело, чтобы оправдать себя;  и еще она говорила, что сильно удивляется, как такое могло случиться, ибо она  хорошо знает свою дочь, так как воспитала ее с детства, – и еще многие  другие речи того же рода.    

Когда  дошли до дома Арригуччьо и вступили в него, стали подниматься по лестнице. Услышав,  что они идут, монна Сисмонда спросила: «Кто там?» На это один из братьев  отвечал: «Узнаешь кто, негодная ты женщина!» Тогда монна Сисмонда говорит: «Это  что значит? Помоги, господи!» И, поднявшись, она сказала: «Добро пожаловать,  братцы мои, что вам понадобилось в такой час всем троим?» Они, увидев, что она  сидит и шьет без всякого следа побоев на лице, тогда как Арригуччьо говорил,  что исколотил ее всю, сначала несколько удивились, обуздали порыв гнева и  спросили ее, как было то, на что жалуется Арригуччьо, сильно угрожая ей, если  она все им не расскажет. Дама ответила: «Не знаю, что мне сказать вам и за что  мог вам пожаловаться на меня Арригуччьо». Арригуччьо, увидев ее, смотрел на  нее, точно оторопелый, припоминая, что он, может быть, раз тысячу ударил ее по  лицу, исцарапал ее и наделал всевозможных в свете пакостей, а, теперь видит,  что она как ни в чем не бывало. В кратких словах братья рассказали ей все, о  чем говорил Арригуччьо, о нитке, о побоях и обо всем. Обратившись к Арригуччьо,  дама сказала: «Увы мне, что я слышу, муж мой! Зачем выдаешь ты меня, к твоему  великому позору, за порочную женщину, когда я не такова, а себя за дурного и  жестокого человека, когда ты не таков? Когда же в эту ночь был ты дома, не то  что со мной? Когда бил меня? Что до меня, я ничего не помню». Арригуччьо принялся  говорить: «Как, мерзкая женщина, разве не легли мы в постель вместе? Разве не  вернулся я, когда побежал за твоим любовникам? Не надавал тебе множества ударов  и не обрезал волосы?» Жена отвечала: «Здесь, дома, ты вчера не ночевал. Но я  оставлю это, ибо в доказательство того у меня нет ничего, кроме моих правдивых  слов, а обращусь к тому, что ты говоришь, будто побил меня и обрезал волосы. Ты  меня не бил, и сколько тут ни есть народу, а также и ты, обратите внимание,  есть ли у меня на всем теле знаки побоев; да я и не посоветовала бы тебе  осмелеть настолько, чтобы поднять на меня руки, ибо, клянусь богом, я  выцарапала бы тебе глаза. И волосы ты мне не остригал, насколько я знаю и  видела; может быть, ты это сделал так, что я не заметила; дай-ка я посмотрю,  обрезаны ли они у меня или нет». И, сняв с головы покрывало, она показала, что  они у ней не острижены и целы.    

Когда  братья и мать все это увидели и услышали, стали говорить Арригуччьо: «Что ты на  это скажешь, Арригуччьо? Это ведь не то, что ты приходил сказывать нам, будто  сделал, и мы недоумеваем, как ты докажешь остальное». Арригуччьо стоял как бы  во сне и хотел что-то сказать, но, видя, что то, что он надеялся доказать,  выходит иначе, говорить не решался. А жена, обратившись к братьям, сказала:  «Братцы мои, вижу я, он вел к тому, чтобы я сделала, чего никогда не хотела, то  есть чтобы я рассказала вам об его жалких и гнусных проделках; я это и сделаю.  Я твердо уверена, что то, что он рассказал вам, с ним приключилось, и он это  совершил; послушайте, каким образом. Этот почтенный человек, которому вы меня,  на мою недолю, отдали в жены, который зовется купцом, желает пользоваться  доверием и должен быть умереннее монаха и нравственнее девушки, редко  пропускает вечер, чтобы не напиваться по тавернам и не якшаться то с той, то с  другой негодной женщиной; а меня заставляет ждать себя до полуночи, иногда и до  утрени в том виде, в каком вы меня застали. Я убеждена, что, будучи сильно  пьян, он пошел спать с какой-нибудь своей дрянью; очнувшись, он нашел у ней  нитку на ноге, затем совершил все свои подвиги, о которых рассказывал, а под  конец, вернувшись к ней, избил ее и обрезал волосы и, еще не придя порядком в  себя, вообразил, – и, я уверена, еще воображает, – что все это  совершил надо мною. Если вы внимательно взглянете на его лицо, он и теперь еще  наполовину пьян. Тем не менее, что бы он ни сказал про меня, я не желаю, чтобы  вы приняли это иначе, как от пьяного, и так как я ему в том прощаю, простите и  вы».    

Услышав  эти слова, мать снова стала шуметь и говорить: «Клянусь богом, дочь моя, так делать  не следует, надо бы убить этого противного, неблагодарного пса, недостойного  иметь супругой такую женщину, как ты. Так вот как, братец! Ведь этого было бы  слишком, если бы даже ты ее из грязи поднял. Пропади он совсем, если тебе  слушаться безмозглой болтовни этого купчишки из ослиных подонков, из тех, что  набрались к нам из деревни, из подлого отродья, в грубых плащах  по-романьольски, с шароварами, что твоя колокольня, и с пером назади; а как  завелось у них три сольда, так и просят за себя дочерей дворян и родовитых  женщин и сочиняют себе гербы и говорят: „Я из таких-то, мои родичи то-то  сделали!“ Как бы хорошо было, если б мои сыновья последовали моему совету, ибо  они имели возможность почетно и с небольшим приданым выдать тебя в семью графов  Гвиди, а они пожелали отдать тебя этому сокровищу, что не постыдился о тебе,  лучшей и честнейшей женщине Флоренции, сказать в полночь, что ты – блудница,  точно мы тебя не знаем! Клянусь богом, если бы поступить по-моему, его надо  было бы так проучить, что ему бы отозвалось». И, обратившись к сыновьям, она  сказала: «Говорила я вам, сыны мои, что этому быть не следует? Слышали вы, как  ваш милый зять обходится с вашей сестрой? Купчишка четырехалтынный! Если б я  была на вашем месте, а он сказал бы о ней, что сказал, и сделал бы, что сделал,  я не сочла бы себя спокойной и удовлетворенной, пока не выжила бы его со света;  и будь я мужчина, а не женщина, я не допустила бы, чтобы кто-нибудь иной этим  занялся. Господь, убей его! Жалкий пьянчужка, бесстыдник!»    

Молодые  люди, увидев и услышав все это, обратились к Арригуччьо и наговорили ему  больших дерзостей, чем какие когда-либо доставались негодяю, а под конец  сказали: «Мы прощаем тебе это дело, как пьяному человеку, но смотри, чтобы  впредь мы не слыхали ничего подобного, если дорога тебе жизнь, потому, если  что-нибудь дойдет до наших ушей, мы наверно расплатимся с тобою и за то и за  это». Так сказав, они ушли. Арригуччьо остался точно оторопелый, сам не  понимая, действительно ли было то, что он сделал, или ему приснилось, и, не  говоря о том ни слова, оставил жену в покое. А она благодаря своей сметливости  не только избегла неминуемой опасности, но и открыла себе возможность в будущем  делать что угодно, вовсе не боясь своего мужа.    

 Новелла девятая    

     

     

Лидия,  жена Никострата, любит Пирра, который, дабы увериться в этом, требует от нее  исполнения трех условий, которые она все и исполняет; кроме того, она забавляется  с ним в присутствии Никострата, которого убеждает, что все, им виденное, не  действительно.    

     

     

Так  понравилась новелла Неифилы, что дамы не могли воздержаться и не побеседовать  по ее поводу, хотя король несколько раз призывал их к молчанию и уже приказал  Памфило рассказать свою новеллу. Когда же все умолкли, Памфило начал так: – Не  думаю, почтенные дамы, чтобы существовало нечто, хотя бы трудное и опасное,  чего не осмелился бы сделать человек, пламенно влюбленный. Хотя это уже было  доказано многими новеллами, я тем не менее думаю еще более уяснить этой  новеллой, которую хочу вам рассказать. Вы услышите о женщине, которой в ее  делах более помогала благоприятная судьба, чем догадливый ум; потому я никому  не посоветовал бы отважиться идти по следам той, о которой я намерен  рассказать, ибо судьба не всегда бывает приветлива, да и не все мужчины на  свете одинаково ослеплены.    

В  Аргосе, древнейшем городе Ахайи, гораздо более славном своими древними  властителями, чем обширном, жил когда-то именитый человек, по имени Никострат,  которому, уже близкому к старости, судьба даровала в супруги достойную женщину,  не менее отважную, чем красивую, по имени Лидию. Как человек родовитый и  богатый, он держал много прислуги, собак и ловчих птиц и находил большое  удовольствие в охоте; в числе других слуг был у него юноша, приятный, изящный,  красивый собою и ловкий на все, что он захотел бы сделать, по имени Пирр,  которого Никострат любил более всех других и на которого более всего полагался.  В него-то сильно влюбилась Лидия, так что ни днем ни ночью ее мысль никуда не  направлялась, как только к нему; а Пирр, потому ли, что не замечал этой любви,  или не желал ее, казалось, вовсе не обращал на нее внимания. Это наполняло душу  дамы невыносимой тоской, решившись во что бы то ни стало дать ему понять это,  она позвала к себе свою служанку, по имени Луска, которой очень доверяла, и сказала  ей так: «Луска, благодеяния, полученные тобою от меня, должны были сделать тебя  послушной и верной, поэтому смотри, чтобы никто никогда не услышал того, что я  скажу тебе теперь, кроме того, кому я велю тебе открыться. Как видишь, Луска, я  – женщина молодая и свежая, и у меня полное изобилие всего, чего только можно  желать; одним словом, я не могу пожаловаться, разве на одно, а именно на то,  что годов у моего мужа слишком много, сравнительно с моими, почему я мало  удовлетворена тем, в чем молодые женщины находят наиболее удовольствия, а так  как я желаю того же, что и другие, я давно решилась, – если уже судьба  была ко мне мало приязненной, дав мне такого старого мужа, – не быть  враждебной самой себе, не сумев найти пути к своему удовольствию и благоденствию;  а для того чтобы получить их вполне и в этом отношении, как в других, я  задумала, чтобы наш Пирр, как более других того достойный, доставил мне их своими  объятиями. Я чувствую к нему такую любовь, что мне тогда лишь и хорошо, когда я  вижу его или о нем думаю, если я не сойдусь с ним немедленно, я уверена, что  умру с того. Поэтому, если дорога тебе моя жизнь, объяви ему мою любовь таким  способом, какой признаешь лучшим, и попроси его от моего имени прийти ко мне,  когда ты за ним явишься».    

Служанка  ответила, что сделает это охотно, и, выбрав время и место, отведя Пирра в сторону,  как лучше умела, сообщила ему поручение своей госпожи. Услышав это, Пирр сильно  изумился, ибо он никогда ничего такого не замечал, и побоялся, не велела ли  дама сказать ему это, дабы искусить его; поэтому он тотчас же грубо ответил:  «Луска, я не могу поверить, чтобы эти речи исходили от моей госпожи, потому  берегись, что ты это говоришь; если б они и от нее исходили, я не думаю, чтобы  она велела тебе передать их от сердца, но если б она и велела сказать их от сердца,  то мой господин чествует меня более, чем я стою, и я ни за что в жизни не  нанесу ему такого оскорбления; потому смотри, никогда более не говори мне о  таких делах». Луска, не смутившись его строгими речами, сказала ему: «Пирр, и  об этих делах и обо всем другом, что прикажет мне моя госпожа, я буду говорить  тебе сколько бы раз она ни велела, будет ли это тебе в удовольствие, или в  досаду; а ты – дурак». Несколько рассерженная словами Пирра, она вернулась к  даме, которая, выслушав их, готова была умереть, но через несколько дней снова  заговорила с служанкой и сказала: «Луска, ты знаешь, что с первого удара дуб не  падает, потому мне кажется, тебе бы еще раз вернуться к тому, кто, в ущерб мне,  желает проявить столь невероятную верность; выбрав удобное время, открой ему  всецело мою страсть и постарайся всячески устроить, чтобы она имела исполнение,  ибо если это оставить так, я умру, а он будет думать, что над ним посмеялись, и  где я искала любви, воспоследовала бы ненависть».    

Служанка  утешила госпожу и, отыскав Пирра, найдя его веселым и в хорошем расположении  духа, сказала ему так: «Пирр, я рассказала тебе тому несколько дней, какою  любовью пылает к тебе твоя и моя госпожа; теперь я заверяю тебя снова, что,  если ты останешься при той жестокости, которую обнаружил третьего дня, будь  уверен, что ей недолго прожить. Потому прошу тебя согласиться исполнить ее  желание; если же ты пребудешь твердым в твоем упрямстве, я, считавшая тебя  очень умным, сочту тебя большим глупцом. Разве тебе не честь, что такая  женщина, такая красивая и благородная, любит тебя более всего? А затем, разве  ты не признаешь себя обязанным счастливой судьбе, когда сообразишь, что она  устроила тебе такое дело, отвечающее желаниям твоей юности, и еще такое убежище  в твоих нуждах? Кого знаешь ты из своих сверстников, который в отношении к  удовольствию был бы поставлен лучше тебя, если ты окажешься разумным? Кого  найдешь, который мог бы быть так снабжен оружием и конями, платьем и деньгами,  как будешь ты, если захочешь отдать ей свою любовь? Итак, открой душу моим  словам и приди в себя: помни, что лишь однажды, не более, случается счастью  обратиться к кому-нибудь с веселым челом и отверстым лоном, и кто не сумеет  принять его тогда, впоследствии, узрев себя бедным и нищим, должен пенять на  себя, а не на него. Кроме того, между слугами и господами нечего соблюдать  такую верность, какую следует между друзьями и родными; напротив, слуги должны  с ними обходиться, где могут, так же, как те обходятся с ними. Неужели ты воображаешь,  что если бы у тебя была красивая жена или мать, дочь или сестра и она  понравилась бы Никострату, он стал бы раздумывать о верности, которую ты хочешь  сохранить к нему по отношению к его жене? Глупец ты, если так думаешь: поверь,  что если б недостаточно было ласк и просьб, он употребил бы силу, как бы тебе  то ни показалось. Итак, будем обходиться с ними и с тем, что им принадлежит,  как они обходятся с нами и с нашим. Пользуйся благодеянием судьбы: не гони ее,  а пойди ей навстречу и прими приходящую, потому что, поистине, если ты этого не  сделаешь, то, не говоря уже о смерти твоей госпожи, которая, несомненно,  последует, ты столько раз покаешься, что и сам пожелаешь умереть».    

Пирр,  несколько раз обдумавший слова, сказанные ему Луской, решился, коли она  вернется к нему, дать другой ответ и всецело согласиться на желание дамы, если  только он в состоянии будет увериться, что его не искушают; поэтому он отвечал:  «Видишь ли, Луска, все, что ты мне говоришь, я признаю справедливым; но, с  другой стороны, я знаю, что мои господин очень умен и рассудителен, и так как  он сдал мне на руки все свои дела, я сильно опасаюсь, не делает ли все это  Лидия по его совету и желанию, дабы испытать меня; потому, если она захочет, в  удостоверение мое, сделать три вещи, которых я у нее попрошу, поистине не будет  ничего, чего бы я не исполнил, коли она прикажет. А три вещи, которых я желаю,  следующие: во-первых, чтобы в присутствии Никострата она убила его лучшего  ястреба; затем, чтобы она послала мне клочок волос из бороды Никострата;  наконец, один из его зубов, из самых здоровых».    

Луске  все это показалось трудным, а даме и более того; тем не менее Амур, хороший поощритель  и великий податель советов, побудил ее решиться на это дело, и она послала  служанку сказать ему, что то, чего он потребовал, будет ею исполнено вполне и  скоро; а кроме того, сказала, что, хотя он и считает Никострата таким умным,  она в его присутствии станет тешиться с Пирром, а Никострата уверит, что это  неправда.    

И вот  Пирр начал ожидать, что станет делать благородная дама. Когда через несколько  дней Никострат давал большой обед нескольким дворянам, как то часто делал, и со  столов было уже убрано, она, одетая в зеленый бархат и богато украшенная, вышла  из своей комнаты и, вступив в залу, где они находились, в виду Пирра и всех  других направилась к жерди, на которой сидел ястреб, столь дорогой Никострату;  отвязав его, точно желая взять его на руку, схватила за цепочку и, ударив об  стену, убила. Когда Никострат закричал на нее: «Увы мне, жена, что это ты  сделала!», она ничего ему не ответила, а, обратившись к обедавшим у него  дворянам, сказала: «Господа, плохо я отомстила бы королю, если б он оскорбил  меня, кабы у меня не хватило смелости отомстить ястребу! Вы должны знать, что  этот ястреб долго отнимал у меня время, которое мужчины должны посвящать  удовольствию женщин; ибо, как только, бывало, покажется заря, Никострат, поднявшись  и сев на коня, едет в чистое поле с своим ястребом на руке, поглядеть, как он  летает, а я, сами видите – какая, оставалась в постели одна, недовольная;  потому у меня несколько раз являлось желание сделать то, что я теперь сделала,  и не иная причина воздержала меня от того, как желание совершить это в  присутствии людей, которые были бы справедливыми судьями моей жалобы, каковыми,  надеюсь, окажетесь вы».    

Дворяне,  выслушав это и полагая, что ее любовь к Никострату была не иная, чем звучали ее  слова, смеясь, обратились все к расстроенному Никострату и стали говорить: «Как  хорошо поступила дама, отомстив смертью ястреба за свою обиду!» Разными шутками  по этому поводу они обратили гнев Никострата в смех, между тем как дама уже  вернулась в свою комнату. Когда увидел это Пирр, сказал себе: «Великий почин  дала дама моей счастливой любви; дай бог ей выдержать!»    

Не  прошло много дней после того, как Лидия убила ястреба, когда она, будучи в  своей комнате с Никостратом, лаская его, начала с ним болтать; а так как он  шутки ради потянул ее несколько за волосы, она нашла в этом повод исполнить и  второе условие, которое поставил ей Пирр; быстро схватив небольшую прядь его  бороды, она, смеясь, так сильно дернула ее, что всю оторвала ее от подбородка.  Когда Никострат стал пенять на это, она сказала: «Что такое с тобою сталось,  что ты строишь такое лицо? Не оттого ли, что я вырвала у тебя из бороды  каких-нибудь шесть волосиков? Ты того не чувствовал, что я, когда недавно ты  дернул меня за волосы». Так, переходя от одного слова к другому и продолжая  шутить с ним, дама осторожно припрятала клок бороды, который у него вырвала, и  в тот же день послала его своему дорогому любовнику.    

Относительно  третьей вещи дама задумалась более; тем не менее, так как она была большого  ума, а Амур сделал ее и еще умнее, она придумала, какого способа ей следует  держаться, чтобы достигнуть цели. У Никострата было двое мальчиков, отданных ему  их отцами, дабы они, будучи благородного происхождения, научились у него в доме  хорошему обращению; один из них разрезал Никострату пищу, когда он был за  столом, другой подносил ему пить. Велев позвать их обоих, она уверила их, что у  них пахнет изо рта, и научила их, прислуживая Никострату, держать голову как  можно более назад, но чтобы о том они никогда никому не говорили. Мальчики,  поверив ей, стали делать так, как научила их дама. Поэтому она однажды спросила  Никострата: «Заметил ли ты, что делают те мальчики, когда служат тебе?»  Никострат сказал: «Разумеется, я даже хотел спросить их, зачем они так  делают». – «Не делай этого, я тебе скажу, почему, я долго об этом молчала,  чтобы не досадить тебе, но теперь вижу, что другие начинают замечать это, и более  нечего от тебя скрывать. Происходит это не от чего другого, как от того, что у  тебя страшно пахнет изо рта, и я не знаю, какая тому причина, потому что этого  не бывало; а это крайне неприятно, ибо тебе приходится общаться с благородными  людьми, потому следовало бы найти средство излечить это». Тогда Никострат  сказал: «Что же это может быть? Нет ли у меня во рту какого испорченного зуба?»  – «Может быть, что и так, – сказала Лидия и, подведя его к окну, велела  ему открыть рот и, осмотрев ту и другую сторону, сказала: – О Никострат, и как  мог ты так долго терпеть? У тебя есть с той стороны зуб, который, кажется мне,  не только испорчен, но совсем сгнил, и если ты сохранишь его еще во рту, он,  наверно, испортит тебе те, что сбоку, почему я посоветовала бы тебе выдернуть  его, прежде чем это пойдет дальше». Тогда Никострат сказал: «Если тебе так  кажется, то и я согласен, пусть тотчас же пошлют за зубным мастером, чтобы  выдернуть его». Жена говорит ему: «Не дан бог, чтобы из-за этого приходил  мастер, мне кажется, зуб так стоит, что безо всякого мастера я сама его отлично  выдерну. С другой стороны, эти мастера так немилосердны в своем деле, что мое  сердце никоим образом не вынесло бы – увидеть или знать тебя в руках  кого-нибудь из них; потому я решительно желаю сделать это сама, по крайней мере  если тебе будет слишком больно, я тотчас же оставлю, чего мастер не сделал бы».  Итак, велев принести себе орудия для такого дела и выслав всех из комнаты, она  оставила при себе одну Луску; запершись изнутри, она велела Никострату  растянуться на столе, всунула в рот клещи и схватила один из его зубов; и хотя  он сильно кричал от боли, но так как его крепко держали с одной стороны, то с  другой со всей силой вытащен был зуб; спрятав его и взяв другой, совсем  испорченный, который Лидия держала в руке, она показала его ему, жаловавшемуся  и почти полумертвому, со словами: «Смотри, что ты так долго держал во рту!» Он  поверил этому, и хотя вынес страшную муку и сильно жаловался на нее, тем не  менее, когда зуб был выдернут, счел себя излеченным; его подкрепили тем и  другим, и когда боль унялась, он вышел из комнаты. Взяв зуб, дама тотчас же послала  его своему любовнику, который, уверенный теперь в ее любви, объявил, что готов  исполнить всякое ее желание.    

Но дама  пожелала еще более уверить его, и так как каждый час, пока она не сошлась с  ним, казался ей за тысячу и ей хотелось исполнить, что она ему обещала, она  притворилась больной, и когда однажды после обеда Никострат пришел к ней,  увидев, что с ним никого нет, кроме Пирра, она попросила их, для облегчения  своей немочи, помочь ей дойти до сада. Потому Никострат взял ее с одной, Пирр с  другой стороны, понесли в сад и опустили на одной лужайке под прекрасным  грушевым деревом. Посидев там немного, дама, уже научившая Пирра, что ему  следует сделать, сказала: «Пирр, у меня сильное желание достать этих груш,  потому влезь и сбрось несколько». Быстро взобравшись, Пирр стал бросать вниз  груши и, бросая, начал говорить: «Эй, мессере, что вы там делаете? А вы,  мадонна, как не стыдитесь дозволять это в моем присутствии? Разве вы думаете,  что я слеп? Вы же были только что сильно нездоровы; как это вы так скоро  выздоровели, что творите такие вещи? А коли уже хотите делать, то у вас столько  прекрасных комнат, почему не пойдете вы совершить это в одну из них? Это будет  приличнее, чем делать такое в моем присутствии». Жена, обратившись к мужу,  сказала: «Что такое говорит Пирр? Бредит он, что ли?» Тогда Пирр отвечал: «Я не  брежу, мадонна; вы разве полагаете, что я не вижу?» Сильно изумился Никострат и  говорит: «Пирр, я в самом деле думаю, что тебе видится во сне». Пирр отвечал  ему: «Господин мой, мне ничуть не снится, да и вам также, напротив, вы так  движетесь, что если бы так делало это грушевое дерево, на нем не осталось бы ни  одной груши». Тогда жена сказала: «Что это могло бы быть? Может ли то быть  правда, что ему действительно представляется то, о чем он говорит? Спаси  господи, если б я была здорова, как прежде, я бы влезла наверх, поглядеть, что  это за диковинки, которые, по его словам, ему видятся». А Пирр с верху  грушевого дерева все говорил, продолжая рассказывать об этих небылицах. На это  Никострат сказал: «Слезь вниз». Он слез. «Что, говоришь, ты видел?» – спросил  он его. «Я полагаю, вы считаете меня рехнувшимся либо сонным, – отвечал  Пирр, – я видел, что вы забавляетесь с вашей женой, если уж надо мне о том  сказать, а когда слезал, увидел, что вы встали и сели здесь, где теперь  сидите». – «В таком случае ты наверно был не в своем уме, – сказал  Никострат, – потому что с тех пор, как ты влез на грушу, мы не сдвинулись  с места, как теперь нас видишь». На это Пирр сказал: «К чему нам о том спорить?  Я все-таки видел вас». Никострат с часу на час более удивлялся, так что,  наконец, сказал: «Хочу я посмотреть, не зачаровано ли это грушевое дерево и  точно ли тому, кто на нем, представляются диковинки».    

И он  влез на него; как только он был наверху, дама с Пирром начали утешаться; как  увидел это Никострат, стал кричать: «Ах ты негодная женщина, что это ты  делаешь? А ты, Пирр, которому я всего более доверял?» Так говоря, он начал  слезать с груши. Жена и Пирр говорят: «Мы сидим»; увидев, что он слезает, они  снова сели в том положении, в каком он оставил их. Когда Никострат спустился и  увидел их там же, где оставил, принялся браниться. А Пирр говорит на это:  «Никострат, теперь я поистине признаю, что, как вы раньше говорили, все  виденное мною, когда я сидел на дереве, было обманом; и я сужу так не по чему  иному, как по тому, что, как я вижу и понимаю, и вам все это представилось  обманно. А что я правду говорю, то вы поймете, хотя бы сообразив и представив  себе, зачем было вашей жене, честнейшей и разумнейшей изо всех, если б она  желала опозорить вас таким делом, совершать его на ваших глазах? О себе я и  говорить не хочу, ибо я дал бы себя скорее четвертовать, чем помыслить о том,  не то что совершить это в вашем присутствии. Потому причина этого обмана глаз  должна наверно исходить от грушевого дерева, ибо весь свет не мог бы разуверить  меня, что вы не забавлялись здесь с вашей женой, если б я не слышал от вас, что  и вам показалось, будто и я сделал то, о чем, знаю наверно, я и не думал, не  только что не совершал». Тогда дама, представившись очень разгневанной,  поднялась и стала говорить: «Да будет тебе лихо, коли ты считаешь меня столь  неразумной, что если б я желала заниматься такими гадостями, какие, по твоим  словам, ты видел, я пришла бы совершить их на твоих глазах. Будь уверен, что,  явись у меня на то желание, я не пришла бы сюда, а сумела бы устроиться в одной  из наших комнат, так и таким образом, что я диву бы далась, если б ты  когда-либо о том узнал».    

Никострат,  которому казалось, что тот и другой говорят правду, то есть что они никогда не  отважились бы перед ним на такой поступок, оставив эти речи и упреки подобного  рода, стал говорить о невиданном случае и о чуде зрения, так изменявшегося у  того, кто влезал на дерево. Но жена, представляясь, что раздражена мнением,  которое выразил о ней Никострат, сказала: «Поистине, это грушевое дерево  никогда более не учинит такого сраму никому, ни мне, ни другой женщине, если я  смогу это сделать; потому сбегай, Пирр, пойди и принеси топор и заодно отомсти  за тебя и за меня, срубив его, хотя много лучше было бы хватить им по голове  Никострата, так скоро и без всякой сообразительности давшего ослепить свои  умственные очи: ибо, хотя глазам, что у тебя на лице, и казалось то, о чем ты  говоришь, тебе никоим образом не следовало перед судом твоего разума допускать  и принимать, что так и было».    

Пирр  поспешно пошел за топором и срубил грушевое дерево; когда жена увидела, что оно  упало, сказала, обратившись к Никострату: «Так как, я вижу, пал враг моего  честного имени, и мой гнев прошел»; и она благодушно простила Никострата,  просившего ее о том, приказав ему впредь никогда не подозревать в таком деле  ту, которая любит его более самой себя. Так бедный обманутый муж вернулся с нею  и с ее любовником в палаццо, где впоследствии Пирр часто и с большими  удобствами наслаждался и тешился с Лидией, а она с ним.    

 Новелла десятая    

     

     

Двое  сиэнцев любят одну женщину, куму одного из них; кум умирает и, возвратившись к  товарищу, согласно данному ему обещанию, рассказывает ему, как живется на том  свете.    

     

     

Осталось  рассказывать одному лишь королю; увидав, что дамы, сетовавшие о срубленном,  неповинном дереве, успокоились, он начал: – Хорошо известно, что всякий справедливый  король должен быть первым блюстителем данных им законов, а если поступать  иначе, его следует почитать за достойного наказания раба, а не за короля; в  такой именно проступок и такое порицание предстоит, почти по принуждению,  впасть мне, вашему королю. Я действительно постановил вчера законы для бывших  ныне бесед, в намерении не пользоваться в этот день моей льготой, а, подчинившись  наравне с вами тому постановлению, говорить о том, о чем все вы рассказывали;  но не только рассказано было то, что я намеревался рассказать, а и говорено  было об этом предмете столько другого и лучшего, что, как ни ищу я в своей  памяти, не могу ничего припомнить, ни представить себе, чтобы я мог рассказать  об этом сюжете что-либо идущее в сравнение с сообщенным. Вследствие этого,  будучи поставлен в необходимость проступиться против закона, мною самим  постановленного, я, как достойный наказания, теперь же заявляю себя готовым  понести всякую пеню, которую на меня наложат, и возвращусь к моей обычной  льготе. Скажу вам, что новелла, рассказанная Елизой, о куме и куме, и  придурковатость сиэнцев так сильно действуют на меня, дражайшие дамы, что  побуждают меня, оставив проделки, устраиваемые дуракам мужьям их умными женами,  сообщить вам одну новеллу о кумовьях, которую – хоть и есть в ней многое, чему  не следует верить, – тем не менее отчасти приятно будет послушать.    

Итак,  жили в Сиэне двое молодых людей, из простых, один по имени Тингоччьо Мини, другой  Меуччьо ди Тура; жили они у ворот Салая, общались почти лишь друг с другом и,  казалось, очень любили друг друга. Ходя, как то все делают, по церквам и  проповедям, они часто слышали о славе или горе, уготованном на том свете,  смотря по заслугам, душам умерших. Желая иметь об этом достоверные сведения и  не зная, каким образом, они обещали друг другу, что тот, кто первый умрет,  вернется, коли возможно, к оставшемуся в живых и сообщит ему желаемые вести;  это они закрепили клятвенно.    

И вот,  когда они дали друг другу этот обет и продолжали общаться друг с другом, как  сказано, случилось Тингоччьо стать кумом некоего Амброджио Ансельмини, жившего  в Кампо Реджи, у которого от его жены, по имени монны Миты, родился сын.  Тингоччьо, посещая иногда вместе с Меуччьо свою куму, красивейшую и  привлекательную женщину, влюбился в нее, несмотря на кумовство, и Меуччьо также  в нее влюбился, так как она ему очень нравилась, да и Тингоччьо сильно ее  нахваливал. В этой любви один скрывался от другого, но не по одной и той же  причине. Тингоччьо остерегался открыть это Меуччьо, потому что ему самому  казалось нехорошим делом, что он любит куму, и он устыдился бы, если бы  кто-либо о том узнал; Меуччьо остерегался не потому, а по той причине, что уже  заметил, что она нравится Тингоччьо. И он говорил себе: «Если я откроюсь ему в  этом, он ощутит ко мне ревность и, будучи в состоянии говорить с нею как кум  когда угодно, насколько ему возможно, поселит в ней ненависть ко мне, так что я  никогда не получу, что мне от нее желательно».    

Когда  оба молодых человека, как сказано, любили таким образом, вышло, что Тингоччьо,  которому было более с руки открыться даме в своих желаниях, так успел все  устроить словами и действиями, что получил от нее, чего добивался. Меуччьо  отлично это заметил, и хотя это было ему очень неприятно, тем не менее в  надежде, что и он когда-нибудь достигнет цели своих желаний, и для того чтобы у  Тингоччьо не было ни повода, ни причины повредить либо помешать его делу,  притворился, что ничего не замечает. Так оба товарища и любили, один более  удачливо, чем другой, когда случилось, что Тингоччьо, найдя во владениях кумы  податливую почву, принялся там так копать и работать, что ему приключилась с  того болезнь, настолько удручившая его в несколько дней, что, не перенеся ее,  он скончался. И, скончавшись, явился, по обещанию, на третий день (видно,  потому, что ранее не мог) ночью в комнату Меуччьо и позвал его, крепко  спавшего. Меуччьо, проснувшись, спросил: «Кто ты такой?» Тот отвечал ему: «Я –  Тингоччьо, вернувшийся к тебе, согласно данному тебе обещанию, чтобы сообщить  тебе вести о том свете». Меуччьо, увидев его, несколько устрашился, но,  оправившись, сказал: «Добро пожаловать, брат мой». Затем спросил его, погиб ли  он. На это Тингоччьо ответил: «Погибло то, чего нельзя найти, а как бы я был  здесь, если бы погиб?» – «Я не о том говорю, – сказал Меуччьо, – а спрашиваю  тебя, обретаешься ли ты в числе осужденных душ в неугасаемом адском огне?»  Тингоччьо ответил на это: «Нет, не там, но я могу сказать тебе, что за  содеянные мною грехи нахожусь в тяжких и томительных мучениях». Тогда Меуччьо  стал подробно расспрашивать Тингоччьо, какие там налагаются наказания за каждый  из совершенных здесь грехов, и Тингоччьо обо всех ему рассказал.    

Затем  Меуччьо спросил его, не желает ли он сделать чего-либо здесь в его пользу; на  это Тингоччьо отвечал, что может, а именно – пусть велит служить по нем обедни,  читать молитвы и подавать милостыню, ибо все это много помогает тем, кто на том  свете. Меуччьо сказал, что сделает это охотно, а когда Тингоччьо собирался уже  уходить, Меуччьо вспомнил о куме и, приподняв несколько голову, сказал:  «Хорошо, что мне вспомнилось, Тингоччьо! За куму, с который ты спал, пока был  здесь, какое положено тебе наказание?» На это Тингоччьо отвечал: «Брат мой, когда  я прибыл туда, был там некто, знавший, кажется, наизусть все мои грехи, он  приказал мне отправиться в место, где я в страшных страданиях оплакивал мои  проступки и где встретил много товарищей, осужденных на ту же муку, что и я;  находясь между ними, вспоминая, что я совершил с кумою, и ожидая за то еще  большего наказания, чем какое было мне положено, я, хотя и был в великом,  сильно горевшем пламени, весь дрожал от страха. Когда увидел это кто-то, бывший  со мной рядом, сказал мне: „Что ты учинил большего против других, здесь  обретающихся, что дрожишь, стоя в огне?“ – „О друг мой, – сказал я, –  я страшно боюсь осуждения, которого ожидаю за великий, когда-то совершенный  мною грех“. Тогда тот спросил меня, что это за грех; на это я отвечал: „Грех  был такой, что я спал с одной своей кумой, и спал так, что уходил себя“. Тогда  тот, глумясь надо мною, сказал: „Пошел, глупец, не бойся, ибо здесь кумы в  расчет не берутся“. Как услышал я это, совсем успокоился».    

После  этих слов, когда уже рассветало, он сказал: «С богом, Меуччьо. я не могу более  оставаться с тобою», – и он внезапно удалился. Услышав, что кумы не  берутся в расчет, Меуччьо стал издеваться над своей глупостью, вследствие  которой он уже многих из них пощадил; потому, простившись с своим невежеством,  отныне стал мудрее в этом отношении. Кабы знал это брат Ринальдо, ему нечего  было бы мудрствовать, когда он обращал к своим желаниям свою дорогую куму.    

Уже  поднялся зефир, потому что солнце пошло на закат, когда король кончил свою  новеллу; так как никому более не оставалось рассказывать, он снял с головы  венок и возложил его на голову Лауретты, со словами: «Мадонна, я венчаю вас, во  имя ваше, королевой нашего общества; итак, распоряжайтесь отныне, как  повелительница, всем, что найдете нужным для общего удовольствия и утехи». И он  снова сел.    

Став  королевой, Лауретта, велев позвать сенешаля, приказала ему распорядиться, чтобы  в прелестной долине столы были накрыты несколько ранее обыкновенного, дабы им  можно было не спеша вернуться в палаццо, а затем объяснила ему, что ему  надлежит делать, пока будет продолжаться ее правление. После этого, обратившись  к обществу, она сказала: «Дионео пожелал вчера, чтобы сегодня рассказывали о  проделках, которые строят жены мужьям, если б я не опасалась показаться из  отродья лающих псов, желающих немедленной отместки, я назначила бы завтра рассказывать  о проделках, которые мужья устраивают своим женам. Но, отложив это, я решаю,  чтобы каждый приготовился рассказывать о тех шутках, которые ежедневно  проделывают друг над другом женщина над мужчиной или мужчина над женщиной, либо  мужчина над мужчиной, и я полагаю, что об этом потешных рассказов будет не  менее, чем было сегодня». Так сказав и поднявшись, она распустила общество до  часа ужина. Дамы и мужчины также поднялись; из них одни принялись бродить босые  в прозрачной воде, другие гулять по зеленому лугу среди прекрасных, стройных  деревьев. Дионео и Фьямметта долго пели вместе об Арчите и Палэмоне; так среди  многих и различных потех они в величайшем удовольствии провели время до часа  ужина. Когда он настал, сев за стол у озерка, под пение тысячи птиц, освежаемые  мягким ветерком, веявшим с окружных пригорков, не досаждаемые ни одной мухой,  они спокойно и весело поужинали. Когда убрали со столов, побродив еще несколько  по прелестной долине, они, по благоусмотрению королевы, тихим шагом направились  по дороге к своему обычному пристанищу, когда солнце стояло еще высоко в  полувечере; шутя и болтая о тысяче вещей, как о тех, о которых рассказывали,  так и о других, они дошли до великолепного палаццо уже к ночи. Когда при помощи  холодных вин и печений прошла усталость от недалекого пути, они тотчас же  принялись плясать вокруг прекрасного фонтана то под звуки Тиндаровой волынки,  то под другую музыку. Под конец королева приказала Филомене сказать одну  канцону, и она начала так:    

     

Увы, как жизнь мне тяжела!    

Придет ли день, когда могу я возвратиться    

Туда, отколь в таком страдании ушла?    

     

     

Не знаю ничего, таким огнем полно    

Носимое в груди моей стремленье    

Себя несчастную, в приюте прежних  дней    

Увидеть! О, мое сокровище одно,    

Одна услада мне, ты, мной без  разделенья    

     

     

Владеющий! Ответь! Спросить других  людей    

Не смею и кого – не знаю. Жду твоей,    

Владыка милости, – чтоб снова  укрепиться,    

Утешиться душа заблудшая могла.    

     

     

Не выражу в словах блаженства я того,    

Которое меня всю так воспламенило,    

Что места не найти ни ночью мне ни  днем.    

Мой слух и зрение, и все до одного    

Другие чувства вдруг с необычайной  силой    

Зажгли тайник души неведомым  огнем, –    

И вот я вся пылаю в нем!    

И можешь только ты помочь мне  исцелиться,    

Освободить мой дух от пагубного зла.    

     

     

Скажи же, сбудется ль, и сбудется  когда,    

Что снова там увижусь я с тобою,    

Где целовала я сгубившие меня    

Глаза твои? Скажи, придешь ли ты  туда,    

Мое сокровище душа моя? Покою    

Хоть несколько мне дай, молчанья не  храня!    

Пусть краток будет срок до дня    

Прибытья твоего, а пребыванье длится    

Подолее! Любовь всю жизнь мою взяла.    

     

     

Но если вновь тебя привлечь мне  суждено, –    

Надеюсь, что теперь я буду не такая,    

Как прежде, глупая: уйти тебе не дам,    

Не выпущу. Уж будь что будет – все  равно:    

Желание свое осуществить должна я,    

Прильнув к твоим чарующим устам.    

Об остальном пока молчу – узнаешь  там…    

Приди ж, приди скорей в объятье  пылком слиться;    

От мысли уж о том охота петь пришла.    

     

Эта  канцона заставила все общество предположить, что новая, счастливая любовь  обуяла Филомену, и так как, по ее словам казалось, что она испытала ее глубже,  чем путем одного лишь лицезрения, ее почли тем более счастливой, а иные и  позавидовали ей. Когда кончилась ее канцона, королева вспомнила, что следующий  день будет пятница, почему, любезно обратившись ко всем, сказала: «Вы знаете,  благородные дамы, и вы, юноши, что завтра – день, посвященный памяти страданий  господа нашего, день, который, если вы хорошенько припомните, мы провели благочестиво,  когда королевой была Неифила, отменив забавные рассказы, то же мы сделали и в  следующую затем субботу. Потому, желая последовать благому примеру, данному нам  Неифилой, я полагаю, что нам будет приличнее завтра и на другой день  воздержаться от потешных рассказов, как то мы сделали и в прошлый раз, поминая,  что в эти дни совершено было во спасение наших душ». Всем понравилась  благочестивая речь королевы; когда она распустила их, прошла уже добрая часть  ночи, и все пошли отдохнуть.    

     

 День восьмой    

     

     

Кончен  седьмой день Декамерона и начинается восьмой, в котором, под председательством  Лауретты, рассказывают о шутках, которые ежедневно проделывают друг над другом:  женщина над мужчиной, или мужчина над женщиной, либо мужчина над мужчиной.    

     

     

Уже лучи  восходившего светила показались утром в воскресенье на вершинах высочайших гор,  мрак рассеялся и все стало видно кругом, когда королева и ее общество,  поднявшись и погуляв наперед по росистой траве, в половине третьего часа  посетили небольшую соседнюю церковь, где слушали божественную службу;  вернувшись домой и весело и приятно пообедав, попели и поплясали немного, а  затем, с позволения королевы, кто желал, мог пойти отдохнуть. Но когда солнце  уже перешло за полуденный круг, все уселись, по благоусмотрению королевы, у  прекрасного фонтана для обычных рассказов, и, следуя приказу королевы, Неифила  начала так.    

     

Новелла первая    

     

     

Гульфардо  берет у Гаспарруоло деньги взаймы и, условившись с его женою, что он проспит с  нею за такую же сумму, вручает их ей и говорит Гаспарруоло в ее присутствии,  что возвратил их жене, а та подтверждает, что это правда.    

     

     

Если уже  так устроил господь, чтобы мне открыть этот день моей новеллой, я согласна; а  так как, любезные дамы, много говорено было о проделках, устроенных мужчинам  женщинами, мне желательно рассказать вам о проделке, устроенной мужчиной одной  женщине, не потому, чтобы я хотела укорить ею совершенное мужчиной, либо  сказать, что женщина получила не по своим заслугам, напротив того, желая  похвалить мужчину и укорить женщину и показать, что и мужчины умеют провести  доверяющихся им, как и их проводят те, кому они верят. Хотя, говоря по-настоящему,  то, о чем я хочу рассказать, следовало бы назвать не шуткой, а должным  воздаянием, ибо женщине подобает особенно быть честной, соблюдая, как жизнь,  свое целомудрие и ни за что не допуская осквернить его; но так как, по нашей  слабости, невозможно соблюсти это в полноте, как бы следовало, я утверждаю, что  та достойна костра, кто увлекается к такому делу из-за денег, тогда как, кто  доходит до того по любви, могучие силы которой нам известны, заслуживает прощения  в глазах не слишком строгого судьи, как то несколько дней тому назад показал  нам Филострато на примере мадонны Филиппы в Прато.    

Итак,  жил когда-то в Милане один немец, наемник, по имени Гульфардо, храбрый и очень  верный тем, на чью службу он поступал, что редко бывает с немцами; а так как  при отдаче денег, которыми его ссуживали, он был честнейший плательщик, нашлось  бы много купцов, которые за малый барыш ссудили бы его любой суммой денег. Живя  в Милане, он влюбился в одну очень красивую женщину, по имени Амбруоджию, жену  богатого купца, по имени Гаспарруоло Кагастраччьо, хорошего своего знакомого и  приятеля; любя ее очень осмотрительно, так что ни муж, ни другие того не  замечали, он послал однажды попросить ее быть к нему благосклонной в своей  любви, а что он с своей стороны готов сделать все, что она прикажет. После  многих переговоров дама пришла к тому заключению, что она готова сделать, что  желает Гульфардо, если от того воспоследует двоякое: во-первых, чтобы об этом  деле он никогда не сказывал кому бы то ни было, а затем, так как для некоторой  надобности ей необходимо иметь двести флоринов золотом, то она и желает, чтобы  он, будучи человеком богатым, дал их ей, а она будет потом всегда к его  услугам.    

Услышав  о такой ее жадности и негодуя на подлость той, которую он считал женщиной достойной,  Гульфардо сменил горячую любовь чуть ли не в ненависть и, затеяв подшутить над  нею, послал ей сказать, что он охотно исполнит это и все другое, что в  состоянии сделать, а ей будет в угоду; потому пусть только пошлет ему сказать,  когда она желает, чтобы он пришел к ней, он принесет ей требуемое, и никогда о  том не узнает никто, кроме одного товарища, которому он очень доверяет и  который всегда с ним во всех его делах. Дама, или скорее дрянная женщина,  услышав это, была довольна и послала сказать ему, что ее муж Гаспарруоло через  несколько дней должен отправиться по своим делам в Геную и что тогда она даст  ему знать и пошлет за ним.    

Выбрав  время, Гульфардо пошел к Гаспарруоло и сказал ему: «У меня есть одно дело, для  которого необходимо двести золотых флоринов; мне хочется, чтобы ты дал их мне  взаймы с тем ростом, с каким обыкновенно ссужаешь мне и другие суммы».  Гаспарруоло сказал, что охотно, и тотчас отсчитал ему деньги.    

Спустя  несколько дней Гаспарруоло отправился в Геную, как сказала дама, почему она уведомила  Гульфардо, чтобы он явился к ней и принес двести золотых флоринов. Гульфардо,  взяв с собой товарища, пошел в дом дамы, встретил ее, поджидавшую его, и  первое, что он сделал, было отдать ей в руки при своем товарище те двести  золотых флоринов, со словами: «Мадонна, вот деньги, отдайте их вашему мужу,  когда он вернется». Дама взяла их, не догадываясь, почему так сказал Гульфардо;  она полагала, что сделал он это, дабы его товарищ не заметил, что он отдал их  ей в вознаграждение. Потому она сказала: «Я охотно это сделаю, но хочу  посмотреть, сколько их тут», и, высыпав их на стол и найдя, что их двести,  спрятала их, очень довольная, и, вернувшись к Гульфардо, повела его в свою  комнату; и не только в эту ночь, но и в многие другие, пока муж не вернулся из  Генуи, она доставляла ему удовлетворение своей особой.    

Когда  вернулся из Генуи Гаспарруоло, Гульфардо, улучив время, когда тот был вместе с  женою, тотчас же отправился к нему и сказал в ее присутствии: «Гаспарруоло,  деньги, то есть двести золотых флоринов, которые ты недавно дал мне взаймы, мне  не понадобились, ибо я не мог сделать того дела, для которого взял их;  вследствие этого я тотчас же принес их твоей жене и отдал их ей; потому  уничтожь мой счет». Гаспарруоло, обратившись к жене, спросил, получила ли она их.  Видя, что тут и свидетель, она не могла отречься и сказала: «Да, я их получила,  но еще не надумалась сказать тебе о том». Тогда Гаспарруоло сказал: «Гульфардо,  я удовлетворен; ступай с богом, а я устрою твой расчет». Гульфардо ушел, а  проведенная дама отдала мужу позорную плату за свою низость. Так хитрый  любовник, не расходуясь, воспользовался своей корыстолюбивой милой.    

 Новелла вторая    

     

     

Приходский  священник ив Варлунго спит с мадонной Бельколоре, оставляет у нее в залог свой  плащ и, взяв у нее на время ступку, отсылает ей ее с просьбой вернуть плащ,  оставленный в закладе; та отдает его с бранными словами.    

     

     

И  мужчины и дамы одинаково одобрили то, что учинил Гульфардо с жадной миланкой, когда  королева, обратившись к Памфило с улыбкой, приказала ему продолжать. Потому  Памфило начал: – Прелестные дамы, мне приходится рассказать вам новеллу,  направленную против тех, которые постоянно оскорбляют нас, но не могут быть  одинаково оскорблены нами, то есть против священников, которые воздвигли  крестовый поход на наших жен и полагают, что, подчинив себе одну ид них, они  заслужили такое же отпущение грехов и кары, как если бы привели связанным  султана из Александрии в Авиньон. А бедные миряне не могут учинить им того же,  хотя и срывают свой гнев, нападая на их матерей, сестер, приятельниц и дочерей  с не меньшей яростью, чем те на их жен. Потому я хочу рассказать вам об одной  деревенской страстишке, более смехотворной по заключению, чем богатой словами,  из которой вы можете извлечь и тот урок, что не следует всегда и во всем верить  священникам.    

Итак,  скажу, что в Варлунго, деревне, недалеко отсюда отстоящей, как всякая из вас  знает, либо могла слышать, был священник» молодец и здоровенный в услужении  женщинам, который, хотя и не особенно был силен в грамоте, тем не менее многими  хорошими и святыми словечками наставлял своих прихожан в воскресенье под  ольхой, а когда они куда-нибудь уходили, посещал их жен усерднее, чем  какой-либо из бывших до него священников, принося им порой на дом образки,  святой воды и огарки свеч и наделяя своим благословением.    

Случилось,  что в числе других его прихожанок, дотоле нравившихся ему, ему приглянулась  более всех одна, по имени монна Бельколоре, жена одного крестьянина, который  звался Бентивенья дель Маццо; она в самом деле была хорошенькая, свежая  крестьяночка, смугленькая и плотная, более всякой другой годная на мельничное  дело. Сверх того, она лучше всех умела играть на цимбалах и петь: «Вода бежит к  оврагу», и, когда случалось, выступала в пляске, вела ридду и баллонкио, с  красивым, тонким платком в руке, лучше любой своей соседки. Вследствие всего  этого священник так сильно в нее влюбился, что был как бешеный и весь день  шлялся, лишь бы увидать ее. Утром в воскресенье, когда он знал, что она в  церкви, он старался показать себя столь великим мастером пения, что, казалось,  кричит осел, тогда как, не видя ее, обходился без этого очень легко. При всем  том он так умел устроить, что Бентивенья дель Маццо не замечал того, да и никто  из его соседей. А чтобы более сблизиться с монной Бельколоре, он делал ей порою  подарки: то пошлет пучок свежего чесноку, – а был он у него из лучших в  деревне, – из своего сада, который он обрабатывал своими руками, то  корзинку гороха в стручках, то связку майского луку или шарлоток, а иногда,  улучив время, посмотрит на нее искоса и любовно огрызнется; она же, несколько  дичась и притворившись, что ничего не замечает, проходила мимо с сдержанным  видом, почему отец священник и не мог добиться от нее толку.    

Случилось  однажды, что, когда священник плутал зря по деревне в самый полдень, ему  встретился Бентивенья дель Маццо, с ослом впереди, нагруженным всяким добром.  Перекинувшись с ним словом, он спросил, куда он идет. На это Бентивенья  отвечал: «Сказать правду, батюшка, я иду в город по одному своему делу и везу  это добро господину Бонаккорри да Джинестрато, дабы он помог мне в чем-то, за  чем меня велел вызвать через своего прокурора для немедленной явки уголовный  судья». Священник, обрадовавшись, сказал: «Ладно, сын мой, ступай с моим  благословением и возвращайся скорее, а коли доведется тебе увидеть Лапуччьо или  Нальдино, не забудь сказать им, чтобы они принесли мне ремней для моих цепов».  Бентивенья сказал, что будет сделано.    

Пока он  направлялся во Флоренцию, священнику представилось, что теперь время пойти к  Бельколоре и попытать свое счастье; пойдя поспешно, он, не останавливаясь,  добрался до ее дома. Войдя, он сказал: «Господи благослови, кто же тут?»  Бельколоре, ушедшая на чердак, услышав его, сказала: «Добро пожаловать,  батюшка, что это вы болтаетесь по такой жаре?» Священник отвечал: «Помилуй бог,  я пришел побыть с тобою некоторое время, ибо встретил твоего мужа, шедшего в  город». Бельколоре, спустившись, села и принялась чистить капустное семя,  которое недавно перед тем смолотил ее муж. Священник начал говорить: «Что ж,  Бельколоре, ты так и будешь вечно морить меня таким образом»? Бельколоре,  засмеявшись, спросила: «Что же я-то вам делаю?» Священник отвечал: «Ты-то мне  ничего не делаешь, но не даешь мне сделать, чего я хочу и что сам бог повелел».  Говорит Бельколоре: «Убирайтесь, убирайтесь! Да разве священники такие вещи  делают?» Священник отвечал: «Да, и мы делаем это лучше, чем другие мужчины, а почему  бы и нет? И я даже тебе больше скажу – мы работаем лучше. А знаешь почему –  потому что мелем при водяном скопе. И тебе, наверно, хорошо будет, если ты  будешь молчать, а мне предоставишь делать». – «А какая такая польза может  от этого быть мне, когда все вы неподатливее черта?» – спросила Бельколоре.  Священник говорит: «Я не знаю, спрашивай ты: хочешь ли пару башмаков, или бант,  или кусок материи, или чего желаешь». Бельколоре сказала: «Ладно, брат, все это  у меня есть, но коли вы так меня любите, почему не окажете мне услуги, а я  сделаю, что вы захотите». – «Говори, что хочешь, я сделаю это  охотно», – отвечал священник. Тогда Бельколоре сказала; «Мне надо в  субботу пойти во Флоренцию сдать спряденную мною шерсть и дать починить мою  прялку, и если вы ссудите мне пять лир, – а я знаю, что они у вас  есть, – я выкуплю у закладчика мое темносинее платье и праздничный пояс,  который я принесла в приданое мужу, потому что, видите ли, мне нельзя  показаться ни в церковь, ни в другом приличном месте, так как у меня его нет; а  там я всегда стану делать все, что вы ни пожелаете». Священник отвечал: « Пошли  мне господь благовременье! Нет со мной таких денег, но поверь, что еще до  субботы я очень охотно так устрою, что они у тебя будут». – «Да, –  говорит Бельколоре, – все вы большие сулители, а затем никому не держите  слова; не думаете ли и со мной сделать, как с Бильуццою, которая так и осталась  при пустых словах? Клянусь богом, этому не бывать, потому что из-за этого она и  пошла по рукам; коли денег нет при вас, сходите за ними». – «Эх, –  сказал священник, – не отсылай меня теперь домой, потому, видишь ли,  случай теперь такой подошел, что никого нет, а когда вернусь, того гляди –  кто-нибудь подвернется, кто нам помешает; а я не знаю, когда-то мне будет такая  удача, как теперь». А она говорит: «Ладно; коли хотите пойти, ступайте; коли  нет, погодите».    

Священник,  видя, что она не желает сделать приятное ему, если не на условии: «Сохрани меня  (salvum me fac), тогда как ему хотелось было устроить это „Без охраны“ (sine  custodia), сказал: „Вот ты не веришь мне, что я их тебе принесу; для того чтобы  ты поверила мне, я оставлю тебе в залог этот синий плащ“. Бельколоре, подняв  лицо, сказала: „Этот-то плащ? А что он стоит?“ – „Как что стоит? – сказал  священник, – узнай, что он из двойного и почти тройного сукна, а иные из  наших почитают его за четверное, и не будет еще двух недель, как он обошелся  мне у тряпичника Лотто целых семь лир, и я выгадал еще пять сольдов, как сказал  мне Бульетто, а ты знаешь, что он хороший знаток синих сукон“. – „Так  разве? – сказала Бельколоре. – Ей-богу, я никогда бы тому не  поверила; только дайте мне его наперед“.    

Отец  священник, у которого лук был напряжен, снял плащ и отдал ей; убрав его, она  сказала: «Батюшка, пойдем в эту хату, туда никто не заходит никогда». Так и  сделали. Здесь священник долго забавлялся с ней, угощая ее самыми сладкими в  свете поцелуями; затем, уйдя в одном исподнем платье, точно отбывал службу на  свадьбе, вернулся в церковь. Здесь он размыслил, что сколько бы огарков он ни  собрал за целый год приношений, они не составили бы и половины пяти лир, и ему  показалось, что он поступил дурно, и он раскаялся, что оставил плащ, и начал  соображать, каким бы способом заполучить его, не тратясь. А так как он был не  без хитрости, он отлично измыслил, как его снова добыть, что и удалось ему,  потому что на следующий день, – а был праздник, – он послал мальчика  одного из своих соседей к той монне Бельколоре попросить, не согласится ли она  ссудить ему свою каменную ступку, потому что в то утро у него обедают Бингуччьо  дель Поджио и Нути Бульетти и он хочет сделать подливку. Бельколоре послала ее  ему. Когда настало время обеда, священник приноровил, когда обедают Бентивенья  дель Маццо и Бельколоре, и, позвав своего клирика, сказал ему: «Возьми эту  ступку, отнеси ее Бельколоре и скажи: „Батюшка говорит, что очень благодарен, и  просит прислать ему плащ, который мальчик оставил у вас в залоге“. Клирик пошел  с этой ступкой в дом Бельколоре и нашел ее вместе с Бентивенья за столом; они  обедали. Здесь, поставив ступку, он передал поручение священника. Услышав, что  у нее требуют плащ, Бельколоре хотела было отвечать, но Бентивенья сказал с сердитым  видом: „Так ты берешь залоги у батюшки? Клянусь Христом, мне так и хочется  накласть тебе под подбородок; ступай отдай его ему тотчас же, пострел тебя  возьми! Да смотри, если б он чего-нибудь пожелал, говорю тебе, если б он попросил  даже нашего осла, не то что чего другого, ему нет отказа“.    

Бельколоре  поднялась, ворча, и, отправившись к сундуку, вытащила из него плащ и, отдавая  клирику, сказала: «Скажи так от меня батюшке: „Бельколоре говорит и богом  клянется, что вы никогда более не будете тереть подливку в ее ступке, так  хорошо вы учествовали ее с этой!“ Клирик пошел с плащом и передал поручение  батюшке; на что священник сказал, смеясь: „Скажи ей, когда увидишь ее, что коли  она не будет ссужать мне ступку, я не стану ссужать ее ничем другим“.    

Бентивенья  думал, что жена его говорит эти слова потому, что он выбранил ее, и не обратил  на них внимания, но Бельколоре поссорилась с батюшкой и препиралась с ним о том  до виноградного сбора, но впоследствии, когда священник пригрозил ей, что  отправит ее в пасть набольшего Люцифера, она от великого страха помирилась с  ним на молодом вине и горячих каштанах, и они еще часто утешались друг с  другом. А в возмездие пяти лир священник велел обтянуть новой бумагой ее  цимбалы и приделать к ним колокольчик, и она осталась довольна.    

 Новелла третья    

     

     

Каландрино,  Бруно и Буффальмакко идут вниз по Муньоне искать гелиотропию. Каландрино  воображает, что нашел ее, и возвращается домой, нагруженный камнями; жена  бранит его; разгневанный, он ее колотит, а своим товарищам рассказывает о том,  что они сами лучше его знают.    

     

     

Когда  кончилась новелла Памфило, над которой дамы так смеялись, что смеются еще и теперь,  королева велела продолжать Елизе, которая и начала, еще смеясь: – Не знаю,  прелестные дамы, удастся ли мне моей новеллой, не менее правдивой, чем  потешной, так рассмешить вас, как заставил Памфило своею; но я постараюсь.    

В нашем  городе, где всегда были в изобилии и различные обычаи и странные люди, жил еще  недавно живописец, по имени Каландрино, человек недалекий и необычных нравов,  водившийся большую часть времени с двумя другими живописцами, из которых одного  звали Бруно, другого Буффальмакко, большими потешниками, впрочем, людьми  рассудительными и умными, общавшимися с Каландрино потому, что его обычаи и  придурковатость часто доставляли им великую забаву. Был также о ту пору во  Флоренции молодой человек, удивительный забавник во всем, за что бы ни  принялся, находчивый и приятный, по имени Мазо дель Саджио, который, прослышав  кое-что о глупости Каландрино, вознамерился потешиться над ним, проделав с ним  какую-либо штуку, либо уверив его в чем-нибудь небывалом. Встретив его однажды  случайно в церкви Сан Джьованни и увидев, что он внимательно рассматривает  живопись и резьбу на доске, которую незадолго перед тем поставили над алтарем  названной церкви, он нашел место и время удобными для своей цели, предупредив  одного своего товарища относительно того, что затевал сделать, и оба, подойдя к  тому месту, где Каландрино сидел один, притворяясь, что не видят его, стали рассуждать  о свойствах различных камней, о которых Мазо говорил так основательно, как  будто он был известный и большой знаток камней. Каландрино насторожил уши на  эту беседу и, встав по некотором времени, видя, что разговор не тайный, подошел  к ним. Мазо, очень довольный этим, продолжал свой разговор, когда Каландрино  спросил его, где находятся столь чудесные камни, Мазо ответил, что большею  частью они встречаются в Берлинцоне, в стране басков, в области, называемой  Живи-лакомо, где виноградные лозы подвязывают сосисками, гусь идет за копейку,  да еще с гусенком впридачу; есть там гора вся из тертого пармезана, на которой  живут люди и ничем другим не занимаются, как только готовят макароны и клецки,  варят их в отваре из каплунов и бросают вниз; кто больше поймает, у того больше  и бывает; а поблизости течет поток из Верначчьо, лучшего вина еще никто не  пивал, и нет в нем ни капли воды. «О! – сказал Каландрино. – Вот так  славный край! Но скажите мне, куда идут каплуны, которых те отваривают?» Мазо  отвечал: «Всех съедают баски». Тогда Каландрино спросил: «Был ты там  когда-нибудь?» На это Мазо ответил: «Ты говоришь, был ли я? Да, я был там раз,  все одно, что тысячу». – «А сколько туда миль?» – спросил тогда  Каландрино. Мазо отвечал: «Да будет тысячу и более, ночь пропеть, не долее».  Говорит Каландрино: «Так, это будет подальше Абруцц?» – «Разумеется, –  ответил Мазо, – и еще подальше».    

Простак  Каландрино, видя, что Мазо говорит это с спокойным лицом и не смеясь, поверил  тому, как верят самой наглядной истине, и, считая это за действительное,  сказал: «Для меня это слишком далеко, а если бы поближе было, я, наверно,  побывал бы там разок с тобою, хотя бы для того, чтобы посмотреть, как варятся  те макароны, и наесться всласть. Но скажи мне, – да пошлет тебе господь  бог радости! – не встречается ли в наших странах какого-нибудь из этих  столь чудесных камней?» На это Мазо отвечал: «Да, встречаются два рода камней  удивительной силы: один – это гранитные камни Сеттиньяно и Монтиши, силой  которых, когда их обратить в жернова, делается мука; почему и говорится в тех  краях, что от бога милости, а из Монтиши жернова, а этих жерновов такое  количество, что у нас их мало ценят, как у них изумруды, из которых там горы  выше горы Морелло, и так они светятся в полночь, что, боже упаси. И знай: если  бы кто обил кольцами готовые жернова, прежде чем их пробуравить, и понес их  султану, получил бы от него все, что ни пожелает. Другой есть камень, который  мы, знатоки, зовем гелиотропией, камень великой силы, ибо кто носит его на  себе, пока он при нем, никому не бывает видим – там, где его нет». Тогда  Каландрино сказал: «Великие это силы; а этот другой камень где встречается?» На  это Мазо ответил, что его находят в Муньоне. Говорит Каландрино: «Какой  величины этот камень? И каков он цветом?» Мазо отвечал: «Он бывает разной  величины, какой больше, какой меньше, но все цветом как бы черные».    

Заметив  себе все это, Каландрино под предлогом, что у него есть другое дело, расстался  с Мазо, намереваясь пойти за тем камнем, но решившись не делать того без ведома  Бруно и Буффальмакко, которых особенно любил. И вот он пошел их разыскивать,  дабы немедленно и раньше всех других отправиться на поиски; всю остальную часть  утра он проходил за ними. Наконец, когда уже прошел девятый час, он вспомнил,  что они работают в монастыре фаэнтинских монахинь, и, хотя жар был сильный,  бросив все другие свои дела, направился к ним почти бегом. Кликнув их, он  сказал так: «Товарищи, если вы захотите поверить мне, мы с вами можем сделаться  богатейшими во Флоренции людьми, ибо я слышал от одного человека, достойного  веры, что в Муньоне встречается камень: кто носит его при себе, тот никому не  видим; потому, я полагаю, нам следовало бы немедленно пойти поискать его,  прежде чем пойдет туда кто-нибудь другой. Мы, наверно, найдем его, потому что я  его знаю, а как найдем его, что нам иного и делать, как, положив его в карман,  отправиться к столам менял, всегда, как вы знаете, нагруженным грошами и  флоринами, и захватить, сколько нам будет угодно. Никто нас не увидит; так мы  можем внезапно разбогатеть, не будучи принуждены день-деньской расписывать  стены каракулями, точно улитки».    

Когда  Бруно и Буффальмакко услышали его, засмеялись про себя и, переглянувшись друг с  другом, представляясь крайне удивленными, похвалили совет Каландрино, а Буффальмакко  спросил, как зовется этот камень. У Каландрино, человека топорной выделки,  название уже успело выйти из памяти, потому он и ответил: «Что нам до названия,  когда мы знаем его свойства? Мне кажется, нам бы теперь пойти, не  засиживаясь». – «Ну хорошо, – сказал Бруно, – а каков он с виду?»  Каландрино сказал: «Есть всякого вида, но все почти черного цвета; потому,  думается мне, нам следует собирать все черные камни, какие увидим, пока не  попадем на тот; потому не будем терять время, пойдем». На это Бруно заметил:  «Погоди еще, – и, обратившись к Буффальмакко, сказал: – Мне кажется,  Каландрино дело говорит, но я полагаю, что теперь не время, потому что солнце  высоко, светит прямо на Муньоне и осушило все камни, вследствие чего иные из  находящихся там камней кажутся теперь белыми, а утром, прежде чем солнце их  высушит, черными; к тому же сегодня на Муньоне много народу по разному делу,  так как сегодня день рабочий; увидя нас, они могут догадаться, что это мы  делаем, и, того гляди, сделают то же; камень может попасть к ним в руки, а мы  променяем прыть на езду шагом. Мне думается, если только вы того же мнения, что  такое дело надо сделать утром, когда легче различать черные камни от белых, и в  праздничный день, когда там не будет никого, кто бы нас увидел». Буффальмакко  одобрил совет Бруно, Каландрино согласился с ним, и они решили в следующее  воскресенье утром всем троим пойти поискать этого камня; а Каландрино просил их  паче всего никому в свете о том не рассказывать, потому что и ему сообщили это  втайне. Рассказав об этом, он передал им еще, что слышал о стране Живи-лакомо,  и клятвенно утверждал, что это так.    

Когда  Каландрино ушел от них, они условились между собою, что им в этом случае надлежало  делать. Полный желания, Каландрино ожидал утра воскресенья; когда оно настало,  он поднялся с рассветом, позвал товарищей, и, выйдя из ворот Сан Галло и  спустившись к Муньоне, они принялись бродить туда и сюда, ища камня.  Каландрино, как наиболее охочий, шел впереди, быстро перескакивая с одного  места на другое, и где ни увидит черный камень, бросится поднимать его и кладет  за пазуху. Товарищи шли сзади, иногда подбирая тот или другой. Недалеко прошел  Каландрино, как у него пазуха была вся полна; потому, приподняв полы платья,  сшитого не на геннегауский манер, он устроил из них широкий мешок, хорошенько  заткнув их со всех сторон за ременной кушак, вскоре наполнил и его, а по  некотором времени сделал мешок и из плаща, который также насыпал камнями.    

Когда  Буффальмакко и Бруно увидели, что Каландрино нагружен и что пришло время закусить,  Бруно и говорит, как было между ними условлено, Буффальмакко: «А где  Каландрино?» Буффальмакко, который видел его недалеко от себя, обернулся и,  поглядев там и здесь, ответил: «Не знаю, недавно он был впереди от нас». Бруно  сказал: «Хотя он был тут и недавно, я почти уверен, что он теперь дома обедает,  а нас оставил здесь дурачиться в поисках за черными камнями вниз по  Муньоне». – «Ловко он сделал, – сказал тут Буффальмакко, – что  поглумился над нами, оставил нас здесь, а мы-то, дураки, и поверили ему!  Послушай, кто, кроме нас, был бы настолько глуп, что поверил бы, будто в  Муньоне встречается камень такой чудесной силы?» Слушая эти речи, Каландрино  вообразил, что тот камень попал ему в руки и что благодаря его свойству они и  не видят его, присутствовавшего. Чрезвычайно довольный этой удачей, он, не  говоря им ни слова, замыслил вернуться домой и, направив шаги назад, принялся  идти. Увидев это, Буффальмакко сказал Бруно: «А мы что станем делать? Почему и  нам не уйти?» На это Бруно отвечал: «Пойдем, но, клянусь богом, Каландрино  никогда более не проведет меня; будь я вблизи его, как был все утро, я так бы  угодил этим булыжником ему в пятки, что он месяц, поди, поминал бы эту шутку».  Сказать это, размахнуться и ударить Каландрино по ноге было делом мгновения.  Каландрино, ощутив боль, высоко поднял ногу, стал отдуваться, но промолчал и  пошел дальше. А Буффальмакко, схватив один из собранных им камешков, сказал  Бруно: «Ишь какой красивый камешек, угодить бы им в спину Каландрино», –  и, пустив его, сильно ударил им в его спину.    

Одним  словом, приговаривая таким образом то одно, то другое, они кидали в него  камнями вдоль по Муньоне до ворот Сан Галло. Затем, побросав собранные камни,  остановились немного поговорить с таможенными, которые, предупрежденные ими и  притворившись, будто ничего не видят, дали Каландрино пройти, смеясь  напропалую. А тот, не останавливаясь, добрался до своего дома, который  находился у Канто алла Мачина, и так способствовала судьба этой шутке, что,  пока Каландрино шел по реке, а далее и по городу, никто не заговорил с ним,  хотя и повстречал-то он немногих, ибо почти все были за обедом.    

Так,  нагруженный, он и вступил в свой дом. Случилось, что жена его, по имени монна  Тесса, красивая и достойная женщина, была на верху лестницы; несколько  рассерженная его долгим отсутствием, она, видя, что он идет, стала бранить его:  «Ну, братец, наконец-то черт принес тебя! Все люди пообедали, а ты только  возвращаешься к обеду!» Когда Каландрино услышал это и догадался, что его  увидали, исполнившись досады и печали, принялся говорить: «Ах ты негодная  женщина, зачем ты здесь! Ты меня погубила, но, клянусь богом, я расплачусь с  тобой за это». Войдя в небольшой покой и свалив множество принесенных им  камней, он с остервенением подбежал к жене, схватил ее за косы и, повалив ее  себе под ноги, насколько хватило рук и ног, принялся угощать ее кулаками и  пинками, так что у ней не осталось не тронутым ни волоса на голове, ни кости во  всем теле, как ни молила она его о пощаде, скрестив руки.    

Буффальмакко  и Бруно, похохотав немного со сторожами у ворот, тихим шагом последовали издали  за Каландрино. Подойдя к порогу его дома, они услышали страшную потасовку,  которую он задавал своей жене, и, прикинувшись, что они только что пришли,  окликнули его. Каланлрино подошел к окну весь в поту, красный и запыхавшийся, и  попросил их взойти наверх. Притворяясь, что они делают это неохотно, они  взошли, увидели комнату, полную камней, в одном углу горько плачет  растрепанная, растерзанная жена, с синим побитым лицом, а с другой стороны  сидит Каландрино, распоясанный и задыхаясь, как бы от усталости. Посмотрев на  это некоторое время, они сказали: «Что это, Каландрино? Ты строиться, что ли,  хочешь, что у тебя здесь столько камней? – А к этому прибавили: – А что  такое с монной Тессой? Ты, кажется, побил ее? Что это за новости?» Каландрино,  измученный от тяжести камней, от ярости, с которой бил свою жену, и от горя по  счастью, которое, казалось ему, он утратил, не мог собраться с духом, чтобы  связать целое слово в ответ. Потому, обождав, Буффальмакко снова начал:  «Каландрино, если у тебя был другой повод к гневу, тебе не следовало бы мучить  нас, как ты это сделал, потому что, поведя нас искать вместе с тобою  драгоценный камень, ты, не сказав нам ни „с богом!“, ни „к черту!“, оставил нас,  словно двух баранов, на Муньоне и ушел, что нам крайне обидно; но поистине это  будет в последний раз, что ты нас провел!»    

При этих  словах Каландрино принатужился и сказал: «Товарищи, не сердитесь, дело было не  так, как вы думаете. Несчастный я! Я ведь нашел камень – хотите послушать,  правду ли я говорю? Когда, во-первых, вы стали спрашивать обо мне один у  другого, я был от вас менее, чем в десяти локтях; видя, что вы идете и меня не  видите, я обогнал вас и все время шел немного впереди». Так, начав с одного  конца, он рассказал до другого, все, что они делали и говорили, показав им  спину и пятки, как их отделали камни, а затем продолжал: «Скажу вам, когда я  входил в ворота со всеми этими камнями за пазухой, какие здесь видите, мне не  сказали ни слова, а вы знаете, как неприятны и надоедливы эти сторожа, желающие  все досмотреть; далее я встретил по пути многих моих кумов и приятелей, которые  всегда заговаривают со мной и приглашают на выпивку, и не было никого, кто бы  сказал мне слово или полслова, потому что они меня не видели. Когда, наконец, я  прибыл домой, эта чертовка, проклятая женщина, вышла мне навстречу и увидела  меня, ибо, вы знаете, женщины заставляют всякую вещь утрачивать свою силу.  Так-то я, который мог почесть себя счастливейшим человеком во Флоренции,  остался самым несчастным, потому я и побил ее, насколько хватило рук, и я не  знаю, что меня удерживает пустить ей кровь. Проклят да будет час, когда я  впервые увидел ее и когда она вступила в этот дом!» И, вновь воспламенившись  гневом, он хотел подняться и снова приняться бить ее. Услышав это, Буффальмакко  и Бруно представились очень удивленными и часто поддакивали тому, что говорил  Каландрино, а самих разбирал такой смех, что чуть не лопались; но когда они  увидели, что он, разъярившись, поднимается, чтобы вторично поколотить жену,  подступили к нему и удержали, говоря, что во всем этом виновата не жена, а он,  знавший, что женщины заставляют все предметы утрачивать свою силу, и не сказавший  ей, чтобы она остереглась показываться ему в тот день; эту предусмотрительность  господь и отнял у него либо потому, что то была не его доля, либо потому, что  он намеревался обмануть своих товарищей, которым, как только заметил, что нашел  камень, он обязан был объявить о том. После многих пререканий они с большим трудом  помирили с ним огорченную жену и удалились, оставив его сетовать в доме, полном  камней.    

 Новелла четвертая    

     

     

Настоятель  Фьезоле любит одну вдову, которая его не любит; воображая, что он с нею, он  спит с ее служанкой, а братья дамы дают ему попасться в руки епископа.    

     

     

Уж Елиза  кончила свою новеллу, которую рассказала не без великого интереса всего общества,  когда, обратившись к Емилии, королева изъявила ей желание, чтобы после Елизы  она рассказала свою, и она тотчас же начала таким образом: – Почтенные дамы,  насколько священники, монахи и вообще духовные являются искусителями наших  сердец, это, помнится мне, показано было во многих сообщенные до сих пор  новеллах; но так как об этом невозможно так наговориться, чтобы не оставалось  еще более, я хочу, вдобавок к тем, рассказать вам новеллу об одном настоятеле,  который, наперекор всему свету, хотел склонить одну достойную даму к любви, с  ее согласия или без него; а она, будучи очень разумной, обошлась с ним, как ему  подобало.    

Как  всякой из вас известно, Фьезоле, гору которого мы можем отсюда видеть, был  когда-то древнейшим и значительным городом, и хотя он теперь весь разрушен, тем  не менее там всегда был епископ, есть и теперь. Там, по соседству с главной  церковью, у одной родовитой вдовы, по имени монны Пикарды, было прежде поместье  с небольшим домом; будучи не из богатых женщин сего мира, она проводила здесь  большую часть года, а с ней двое братьев, юношей очень хороших и обходительных.  Так как она часто ходила в главную церковь и была еще очень молода, красива и  привлекательна, то и случилось, что настоятель той церкви так сильно в нее  влюбился, что не знал, как быть, ни туда ни сюда. По некотором времени он дошел  до такой смелости, что сам объявил даме о своем желании и попросил ее внять его  любви и полюбить его, как он ее любит. Был тот настоятель уже старик, но духом  юный, предприимчивый и надменный, много о себе воображавший, с такими жеманными  и неприятными приемами и обращением и такой надоедливый и противный, что не  было человека, который благоволил бы к нему; а если кто и благоволил хотя  немного, то дама не только не терпела его, но и ненавидела более, чем головную  боль. Потому, как женщина умная, она ему ответила: «Мессере, что вы меня  любите, может быть мне только приятно, и я обязана любить вас, и охотно стану  любить, но в моей любви и в вашей не должно быть ничего нечестного. Вы – мой  духовный отец и священник и уже значительно приблизились к старости, а это  должно сделать вас почтенным и целомудренным; с другой стороны, и я – не  девушка, к которой еще шло бы такое ухаживание, а вдова, а вы знаете, какой  честности требуют от вдов, потому извините мне, ибо той любовью, о которой вы  просите, я никогда не полюблю вас, да и не желаю быть вами любима таким  образом».    

Настоятель,  которому не удалось на этот раз ничего от нее добиться, не упал духом, как сраженный  при первом ударе, а пустил в ход свою надменную назойливость, стал часто  приставать к ней с письмами и засылками, и даже лично, когда видел, что она в  церкви. Так как это приставание было очень неприятно и докучливо даме, она  замыслила отделаться от него таким способом, какого он заслуживал, если уже не  могла каким-нибудь другим; но она ничего не пожелала предпринимать, не  поговорив наперед с братьями. Сказав им, как обращается с нею настоятель и что она  сама намерена сделать, и получив на то их полное согласие, она несколько дней  спустя отправилась, по обычаю, в церковь. Как увидел ее настоятель, тотчас  направился к ней, как то делал обыкновенно, и стал с ней беседовать  по-родственному. Дама, увидев, что он идет, взглянула на него приветливо и,  отойдя с ним в сторону, когда настоятель много наговорил ей обычных слов,  сказала, испустив глубокий вздох: «Мессере, я часто слышала, что нет столь  твердого замка, который, будучи подвержен ежедневным нападениям, не был бы,  наконец, взят, как то, я вижу ясно, случилось и со мною. Вы так осаждали меня  то сладкими словами, то одной любезностью, то другою, что заставили нарушить  мое намерение, и я решилась, если уж я так понравилась вам, быть вашей».  Настоятель, крайне обрадовавшись, сказал: «Мадонна, большое вам спасибо;  сказать вам правду, я сильно дивился, что вы так долго держались, когда  подумаю, что такого случая у меня еще не было ни с одной; напротив, я порой  говорил: если бы женщины были из серебра, не годились бы на монету, потому что  ни одна не выдержала бы молота. Но оставим это пока: когда и где мы можем  сойтись вместе?» На это дама отвечала: «Милый господин мой, когда? – может  быть в какой час вам будет угодно, ибо у меня нет мужа, которому я обязана была  бы давать отчет в ночах; но где? – я не знаю, что и придумать». Настоятель  сказал: «Как же не знаете? А в вашем доме?» Дама отвечала: «Мессере, вам  известно, что у меня два брата, молодые люди, которые днем и ночью являются в  дом с своим обществом, а у меня дом не очень-то велик, и потому там нельзя было  бы сойтись, разве кто согласился бы быть там как немой, не испуская ни слова,  ни звука, и в темноте, словно слепой; если захотеть так устроить, то это  возможно, ибо до моей комнаты им дела нет; только их комната так близко от  моей, что нельзя сказать слова столь тихо, чтобы не было слышно». Тогда  настоятель сказал: «Мадонна, из-за этого дело не станет, на ночь или две, пока  я размыслю, где бы в другом месте нам быть с большим удобством». – «Это уж  ваше дело, мессере, – говорит дама, – я только прошу вас об одном:  чтобы это осталось в тайне и об этом никогда не узнали ни слова». Тогда  настоятель сказал: «Мадонна, об этом не беспокойтесь и, если возможно,  устройте, чтобы нам сегодня же вечером быть вместе». Дама ответила: «Я  согласна», – и, сказав ему, как и когда он должен прийти к ней, рассталась  с ним и вернулась домой.    

У этой  дамы была служанка, не очень-то молодая, но с таким некрасивым, уродливым лицом,  какое когда-либо видели, ибо нос у ней был сильно приплюснут, рот кривой, губы  толстые, губы врозь и большие; она косила немного, и глаза у ней постоянно  болели, цвет лица зеленый и желтый, так что, казалось, она провела лето не в  Фьезоле, а в Синигалье. Ко всему тому она еще хромала, и правая нога была короче;  звали ее Чута; а так как лицо у нее было такое зелено-желтое, все звали ее  Чутацца. Но хотя уродливая собой, она была не без некоторой хитрости.    

Позвав  ее к себе, дама сказала ей: «Чутацца, если ты окажешь мне услугу в эту ночь, я  подарю тебе хорошую новую сорочку». Услышав, что поминают о сорочке, Чутацца  отвечала: «Мадонна, если вы подарите мне сорочку, я в огонь брошусь, не то что  другое». – «Хорошо, – сказала дама, – я желаю, чтобы эту ночь ты  проспала в моей постели с мужчиной и обласкала его, но только смотри, не говори  ни слова, так чтобы мои братья тебя не слышали, ведь ты знаешь, что они спят  рядом; а потом я подарю тебе сорочку». Чутацца говорит: «Я просплю с шестерыми,  не то что с одним, коли нужно».    

И вот,  когда настал вечер, настоятель явился, как ему было наказано, а оба молодые  люди, по условию с дамой, были у себя в комнате и давали о себе знать; потому  настоятель, тихонько и в темноте войдя в комнату дамы, направился, как сказали  ему, к постели, а Чутацца, хорошо наученная дамой, что ей делать, направилась с  другой стороны. Полагая, что с ним рядом его дама, отец настоятель обнял  Чутаццу и принялся целовать ее, не говоря ни слова, а Чутацца – его; и начал  настоятель забавляться с нею, вступая во владение издавна желанными благами.    

Когда  дама устроила это, приказала братьям сделать остальное из того, что было  условлено. Тихо выйдя из комнаты, они направились на площадь, и судьба  поблагоприятствовала им о том, что они затевали, более, чем они сами ожидали,  ибо жар стоял сильный, и епископ осведомился об этих двух юношах, чтобы  прогуляться до их дома и выпить у них. Увидев, что они идут, он выразил им свое  желание и отправился с ними по пути; войдя с ними на их прохладный дворик, где  зажжено было много свечей, он с большим удовольствием отведал их хорошего вина.  Когда он выпил, молодые люди сказали: «Мессере, так как вы оказали нам такую  милость, что удостоили посетить наш малый домик, куда мы шли пригласить вас,  нам желательно, чтобы вы удостоили взглянуть на одну вещицу, которую мы хотим  вам показать». Епископ отвечал, что сделает это охотно; поэтому один из юношей,  взяв в руку зажженный факел и идя вперед, тогда как за ним следовал епископ и  все другие, направился к комнате, где отец настоятель лежал с Чутаццой. Тот,  чтобы скорей добраться, поспешил ездою и, прежде чем они туда пришли, проехал  более трех миль; потому, немного устав, отдыхал, держа Чутаццу в объятиях,  несмотря на жару.    

Когда  молодой человек вошел с факелом в комнату, а за ним епископ и все другие, ему  показали настоятеля с Чутаццой в объятиях. Между тем проснулся и отец  настоятель и, увидев свет и много народа вокруг себя, от сильного стыда и  страха уткнул голову под простыню. Епископ страшно выбранил его, велел ему  вытащить голову и поглядеть, с кем он спал. Узнав обман дамы, настоятель как по  этой причине, так и от позора, который от того ему произошел, так вдруг опечалился,  как никто другой; по приказанию епископа он оделся и был под хорошей стражей  отправлен домой, чтобы выдержать великое покаяние за совершенный грех. Тогда  епископ пожелал узнать, как случилось, что он явился сюда спать с Чутаццой.  Молодые люди все ему рассказали по ряду. Когда епископ то услышал, очень  похвалил даму, а также и юношей за то, что, не желая марать рук в крови  священника, с ним обошлись, как ему подобало. За этот грех епископ велел ему  плакаться сорок дней, но любовь я негодование заставили его плакать более  сорока девяти, не говоря уже о том, что долгое время спустя он никогда не мог  пройти по дороге, чтобы ребятишки не показывали на него пальцем, говоря:  «Смотрите, вот – тот, кто спал с Чутаццой!» Это так сильно его досадовало, что  он едва не сошел с ума.    

Таким-то  образом почтенная дама свалила с плеч надоедливого и бесстыдного настоятеля, а  Чутацца добыла себе сорочку.    

 Новелла пятая    

     

     

Трое  молодых людей во Флоренции стаскивают штаны с одного судьи из Марки, пока, сидя  на судейской скамье, он творит суд.    

     

     

Емилия  кончила свой рассказ, и вдова нашла общее одобрение, когда, взглянув на Филострато,  королева сказала: «Теперь за тобою обязанность рассказывать». Поэтому тот  ответил тотчас же, что готов, и начал: – Милые дамы, молодой человек, которого  недавно назвала Елиза, то есть Мазо дель Саджио, побуждает меня оставить в  стороне новеллу, которую я намеревался рассказать, чтобы сообщить вам другую о  нем и некоторых его товарищах; хотя она и не неприлична, в ней есть слова,  которые вы стыдитесь употреблять; несмотря на это, она так смешна, что я  все-таки расскажу ее вам.    

Как то  вы часто могли слышать, в город наш очень часто являются ректора из Марки, обыкновенно  люди низкого духа и такого скаредного и нищего образа жизни, что все, что они  ни делают, кажется убожеством; согласно с этой прирожденной им скупостью и  скряжничеством, они приводят с собой судей и нотариусов, которые кажутся скорее  людьми, взятыми из-за плуга и от сапожного дела, чем из школы прав. И вот,  когда явился некий подеста, в числе многих других судей привел с собою одного,  называвшего себя мессер Никкола да Сан Лепидио, похожего с виду скорее на  слесаря, чем на кого другого; и был он поставлен в числе других судей ведать  уголовные дела. И как то часто бывает, что хотя гражданам ровно нечего делать в  суде, они тем не менее порой туда заходят, случилось однажды утром, что пошел  туда, разыскивая приятеля, Мазо дель Саджио; когда ему попался на глаза  сидевший там мессер Никкола, он показался ему такой невиданной птицей, что он  стал внимательно разглядывать его. И хотя он увидел на нем меховую шапку,  совсем закоптелую чернильницу у пояса, жилет длиннее кафтана и многое другое,  необычное у человека порядочного и благовоспитанного, одно, между прочим,  показалось ему замечательнее всего остального: это была пара штанов, зад  которых представился ему спускавшимся до икр сидевшего, так как его платье,  будучи слишком узко, расходилось напереди. Потому, не разглядывая их далее и  оставив то, чего пришел искать, он пустился на новые поиски и нашел двух своих  товарищей, из которых одному было имя Риби, другому – Маттеуццо, не меньших  потешников, чем Мазо, и сказал им: «Если вы мне приятели, пойдите со мной в  суд, я хочу показать вам самого странного урода, какого вы когда-либо видели».  Отправившись с ним в суд, он показал им этого судью и его штаны. Те еще издали  принялись смеяться над этим явлением и, подойдя ближе к скамьям, где сидел  господин судья, увидели, что под эти скамьи легко можно пролезть, да, кроме  того, заметили, что доска, на которую опирались судейские ноги, была подломана,  так что с большим удобством можно было просунуть пясть и руку. Тогда Мазо  сказал товарищам: «Хочется мне совсем стащить с него эти штаны, уж очень это  легко!» Каждый из товарищей догадался, как это устроить; вследствие этого,  условившись, что им делать и говорить, они вернулись туда на следующее утро.  Суд был полон народа, когда Маттеуццо, никем не замеченный, пролез под скамью и  попал как раз под то место, где у судьи были ноги. Подойдя с одной стороны к  господину судье, Мазо взял его за полу кафтана; Риби, приблизившись с другой,  сделал то же, и Мазо начал говорить: «Господин, эй, господин! Умоляю вас богом,  чтобы, прежде чем уйдет этот воришка, что рядом с вами, прикажите ему отдать  мне пару сапог, которые он украл у меня, а он отнекивается, хотя я видел, не  прошло еще месяца, как он отдавал поставить на них подметки». С другой стороны  сильно голосил Риби: «Не верьте ему, господин, это – негодяй; знает, что я  пришел стребовать с него украденный им чемодан, он тотчас же и явился и говорит  о сапогах, которыми я давно уже обзавелся; коли не верите мне, я могу привесть  вам в свидетели Трекку, мою соседку, и Грассу, торговку рубцами, и человека,  что собирает сор у Санта Марии а Верзая, который видел его, возвращаясь с  хутора». С своей стороны, Мазо не давал Риби сказать ни слова, напротив того,  кричал, а Риби и пуще того. В то время как судья встал, чтоб быть к ним поближе  и лучше их выслушать, Маттеуццо, улучив время, пропустил руку сквозь дыру  доски, схватился за зад судейских штанов и крепко потянул книзу. Штаны тотчас  же спустились, ибо судья был тощ и без боков; когда он почувствовал это и, еще  не зная, что такое, хотел было запахнуть спереди платье, чтобы прикрыться, и  сесть, Мазо с одной стороны, Риби с другой уцепились за него, сильно голося:  «Господин, ведь это не хорошо, что вы не хотите рассудить меня, не желаете  выслушать, собираетесь уйти; из-за такой мелочи, как эта, у нас здесь не  затевают переписки». Так говоря, они долго продержали его за платье, пока все,  что были в суде, не заметили, что с него стащили штаны. А Маттеуццо, придержав  их некоторое время и потом отпустив, вышел и удалился незамеченный. Когда Риби показалось,  что сделанного им довольно, он сказал: «Клянусь богом, я обжалую это в  синдикат». Мазо с другой стороны выпустил его платье и говорит «Нет, я так  стану ходить сюда, пока не найду вас не столь занятым, каким, казалось, вы были  сегодня утром». Кто туда, кто сюда, так они и ушли, как могли скорее. Господин  судья в присутствии всех натянул штаны, точно встал со сна; лишь теперь  догадавшись, в чем дело, он спросил, куда девались те, что спорили о сапогах и  чемодане; не разыскав тех людей, он стал божиться, что он-таки узнает и  убедится, существует ли во Флоренции обычай снимать штаны с судей, когда они  сидят на судейской скамье. С другой стороны, и подеста, прослышав о том, поднял  страшный переполох, но его приятели сказали ему, что сделано это было с судьей  лишь с целью показать, что флорентийцы понимают, почему вместо судей он привел  с собою баранов, ибо они обошлись ему дешевле. Потому он счел за лучшее  смолчать, и на этот раз дело не пошло дальше.    

 Новелла шестая    

     

     

Бруно  и Буффальмакко, украв у Каландрино свинью, побуждают его сделать опыт найти ее  при помощи имбирных пилюль и вина верначчьи, а ему дают одну за другой пилюли  из сабура, смешанного с алоэ. Выходит так, что похититель – он сам, и они  заставляют его откупиться, если не желает, чтобы они рассказали о том жене.    

     

     

Только  что кончилась новелла Филострато, над которой много смеялись, как королева приказала  Филомене продолжить рассказы, и она начала: – Прелестные дамы, как имя Мазо  побудило Филострато рассказать новеллу, которую вы слышали, так и меня не что  иное, как имя Каландрино и его товарищей, побуждает рассказать вам о них  другую, которая, полагаю, вам понравится.    

Кто  такие были Каландрино, Бруно и Буффальмакко – о том мне нечего вам  рассказывать, потому что о них вы уже много наслышались прежде. Потому я пойду  далее и скажу, что у Каландрино было не особенно далеко от Флоренции именьице,  полученное в приданое за женою, из которого в числе других доходов он ежегодно  получал свинью; и было у него обыкновение в сентябре всегда отправляться с  женою в деревню, колоть свинью и там же ее солить.    

Случилось,  между прочим, однажды, что жена была не совсем здорова, а Каландрино один  отправился колоть свинью; когда Бруно и Буффальмакко прослышали о том и узнали,  что жена туда не поедет, отправились к одному священнику, большому своему  приятелю, в соседстве с Каландрино, чтобы провести с ним несколько дней. В то  утро, когда они прибыли, Каландрино заколол свинью и, увидев их с священником,  окликнул их, сказав: «Добро пожаловать; хочется мне, чтобы вы посмотрели, каков  я хозяин», – и, поведя их в свой дом, он показал им ту свинью. Они  увидели, что свинья – чудеснейшая, и узнали, что Каландрино хочет посолить ее  для домашнего обихода. На это Бруно и говорит: «Эх, как же ты глуп! Продай ее,  деньги мы прокутим, а жене твоей скажи, что ее у тебя украли». – «Нет, она  этому не поверит и выгонит меня из дому, – отвечал Каландрино, – не  хлопочите, я ни за что этого не сделаю». Разговоров было много, но они ни к  чему не привели. Каландрино пригласил их поужинать, чем бог послал, но те  ужинать у него не захотели и расстались с ним. Бруно и говорит Буффальмакко:  «Не украсть ли нам у него ночью ту свинью?» – «Как же это нам сделать?» –  спросил Буффальмакко. Бруно сказал: «Как, это я уже наметил, лишь бы он не  перенес ее с того места, где она теперь». – «Коли так, сделаем это, –  ответил Буффальмакко, – почему бы нам того и не сделать? А затем мы  полакомимся ею здесь вместе с батюшкой». Священник сказал, что это ему будет  очень приятно. Тогда Бруно и говорит: «Тут надо пустить в ход некое художество;  ты знаешь, Буффальмакко, как скуп Каландрино и как он охотно выпивает, когда  платит другой; пойдем, поведем его в таверну, а там пусть священник прикинется,  что платит за все, чтобы учествовать нас, и ему не даст платить; он охмелеет, а  затем нам легко будет все сделать, ибо дома он один».    

Как  Бруно сказал, так и сделал. Каландрино, увидев, что священник не позволяет  расплачиваться, принялся пить, и хотя ему немного и нужно было, нагрузился  порядком; было уже поздно ночью, когда он ушел из таверны, не желая ужинать;  вошел в дом и, воображая, что запер дверь, оставил ее открытой и лег спать.  Буффальмакко и Бруно пошли ужинать с священником; поужинав, захватив кое-какие  орудия, чтобы проникнуть в дом Каландрино в месте, которое наметил себе Бруно,  они тихо отправились туда, но, найдя дверь открытой, вошли, сняли свинью,  отнесли в дом священника, припрятали и улеглись спать.    

Каландрино,  у которого винные пары вышли из головы, встал утром и, лишь только спустился  вниз, посмотрел и увидел, что его свиньи нет, а дверь открыта; потому,  расспросив того и другого, не знают ли, кто взял свинью, и не находя ее, он  поднял страшный шум, что у него, бедного, у него, несчастного, украли свинью.  Бруно и Буффальмакко, поднявшись, пошли к Каландрино послушать, что он станет  говорить о свинье. Как увидел он их, окликнул, чуть не плача, и сказал: «Увы  мне, товарищи мои, украли у меня мою свинью!» Подойдя к нему, Бруно шепнул ему  тихонько: «Вот так чудо, хоть один раз ты был умен!» – «Увы, – твердит Каландрино, –  я ведь правду говорю». – «Так и говори, – продолжает Бруно, –  кричи так, чтобы в самом деле показалось, что так и было». Тогда Каландрино  закричал еще сильнее: «Клянусь, я правду говорю, что ее у меня украли»; а Бруно  подсказывает: «Отлично ты говоришь, отлично; так и надо, кричи сильнее, пусть  тебя хорошенько услышат, чтобы показалось, что это так». Каландрино сказал: «Ты  в состоянии заставить меня продать душу нечистому! Я говорю, а ты мне не  веришь; пусть меня повесят, если ее не украли у меня». – «Как же может это  быть? – спросил тогда Бруно. – Я еще вчера видел ее здесь. Не хочешь  ли ты уверить меня, что она украдена?» Каландрино отвечал: «Как я тебе говорю,  так и есть». – «Может ли это быть?» – спросил Бруно. «Поистине так, –  говорит Каландрино, – оттого я, несчастный человек, не знаю, как и домой  вернусь, жена моя мне не поверит, а если и поверит, то у меня весь год не будет  с нею лада». Тогда Бруно сказал: «Господи упаси, скверно это дело, коли так! Но  знаешь ли что, Каландрино, я еще вчера научил тебя так причитать, и я не желал  бы, чтобы ты заодно наглумился и над своей женой и над нами». Каландрино принялся  кричать и причитать: «Зачем заставляете вы меня выходить из себя, хулить бога и  святых, и все что ни на есть? Говорю вам, что свинью у меня украли сегодня  ночью». Тогда Буффальмакко сказал: «Если так, то надо найти, какое сумеем,  средство, чтобы достать ее». – «А какое средство нам найти?» – спрашивает  Каландрино. Тогда Буффальмакко отвечал: «Разумеется, не из Индии же пришел  кто-нибудь стянуть у тебя свинью, должно быть, кто-нибудь из твоих соседей;  если бы тебе удалось созвать всех, я умею испытывать на хлебе и сыре, и мы  наверно тотчас бы увидели, кто ее похитил». – «Ну, – говорит  Бруно, – много ты поделаешь хлебом и сыром с некоторыми молодчиками из  соседей, ибо, я уверен, кто-нибудь из них стащил ее; они догадались бы, в чем  дело, и не захотели бы явиться». – «Как же быть?» – спросил Буффальмакко.  Бруно отвечал: «Следовало бы это сделать пилюлями из имбиря и хорошей  верначчьей и пригласить их выпить; они не догадались бы и пришли, а имбирные  пилюли можно так же освятить, как хлеб и сыр». – «Поистине, ты  прав, – говорит Буффальмакко, – а ты что скажешь, Каландрино? Сделать  это, что ли?» Каландрино отвечал: «Разумеется, я и прошу вас о том, ради бога;  мне бы только узнать, кто ее украл, я был бы наполовину утешен». – «Коли  так, – говорит Бруно, – для тебя я готов отправиться во Флоренцию за  этими снадобьями, если ты дашь мне денег».    

У  Каландрино было сольдов до сорока, которые он ему и отдал. Отправившись во  Флоренцию к одному аптекарю, своему приятелю, Бруно купил у него фунт хороших  имбирных пилюль и велел изготовить еще две из сабура, сваренного с свежим алоэ;  затем приказал покрыть их сахаром, как и другие, а чтобы не смешать их или не  перепутать, сделать на них известный значок, по которому он мог легко их  отличить; купив бутыль хорошей верначчьи, он вернулся в деревню к Каландрино и  сказал ему: «Завтра утром позаботься пригласить к себе выпить тех, кого ты подозреваешь;  день праздничный, всякий придет охотно, а ночью я с Буффальмакко произнесу над  пилюлями заклинание и завтра принесу их тебе на дом; по дружбе к тебе я сам  буду их раздавать и стану делать и говорить, что следует говорить и делать».    

Каландрино  так и поступил. Когда на следующее утро под ольхой перед церковью собралась  порядочная толпа, частью молодых флорентийцев, бывших в деревне, частью  крестьян, Бруно и Буффальмакко явились с коробкой пилюль и бутылью вина;  поместив всех кругом, Бруно сказал: «Господа, мне надо объяснить вам причину,  почему вы здесь, дабы, если бы случилось что-нибудь вам неприятное, вы не  жаловались на меня. У Каландрино, который здесь налицо, вчера ночью похитили  чудесную свинью, и он не может разыскать, у кого она, а так как никто не мог  украсть ее у него, кроме кого-нибудь из нас, здесь присутствующих, он с целью  узнать, кто ее стянул, предлагает вам съесть по одной пилюле на человека и  выпить. Знайте теперь же, что у кого окажется свинья, тот не в состоянии будет  проглотить пилюлю, напротив, она покажется ему горше яда, и он ее выплюнет;  потому, прежде чем такой срам учинен будет кому-либо в присутствии такого  множества народа, лучше будет, если похититель покается в том батюшке; а я это  дело оставлю».    

Все там  бывшие сказали, что готовы съесть; потому, разместив их, и между ними и Каландрино,  Бруно, начав с одного конца, принялся давать каждому по пилюле; когда он был  против Каландрино, взяв одну из горьких пилюль, сунул ему в руку, Каландрино  тотчас же положил ее в рот и стал жевать, но лишь только его язык ощутил алоэ,  он, не будучи в состоянии вынести горечи, выплюнул пилюлю. Каждый смотрел  другому в лицо, чтобы увидеть, кто выплюнет свою; не успел еще Бруно все  раздать, притворяясь, будто ничего не замечает, услышал, как кто-то сказал  сзади: «Э! Каландрино, что это значит?» Потому, быстро обернувшись и увидев,  что Каландрино выплюнул свою пилюлю, он сказал: «Подожди, быть может, что  другое заставило его выплюнуть, возьми-ка другую»; и, взяв вторую, положил ему  в рот, а сам кончил раздавать другие, какие еще оставались.    

Если  первая пилюля показалась Каландркно горькой, то вторая горчайшей; несмотря на  то, он, стыдясь выплюнуть ее, некоторое время держал ее во рту, разжевывая, и,  пока держал, стал испускать слезы, точно орехи, такие крупные; под конец, не  вытерпев, выплюнул и ее, как сделал с первой. Буффальмакко и Бруно поили всех;  увидев это вместе с другими, все сказали, что, наверно, сам Каландрино стащил  свинью; были и такие, которые жестоко его выбранили.    

Когда  они ушли и Бруно и Буффальмакко остались с Каландрино, Буффальмакко стал ему  говорить: «Я всегда был уверен, что ты сам ее присвоил, а нас хотел уверить,  что у тебя ее украли, чтобы не дать нам выпить на деньги, которые взял за нее».  Каландрино, еще не успевший выплюнуть горечь алоэ, начал божиться, что свиньи у  него нет. Буффальмакко говорит: «А что тебе дали за нее, братец, по правде?  Флоринов шесть?» Услышав это, Каландрино готов был выйти из себя. Тогда Бруно  сказал: «Послушай толком, Каландрнио, один из тех, что с нами ели и пили, сказал  мне, что у тебя здесь девочка, которую ты держишь про себя и которой даешь, что  можешь скопить; он уверен, что ей ты и послал эту свинью. Ты научился издевкам:  раз ты повел нас всех по Муньоне собирать черные камни и, оставив нас на судне  без сухарей, покинул нас, а потом хотел нас же убедить, что нашел тот камень;  так и теперь ты точно так же хочешь клятвенно уверить нас, что свинью, которую  ты подарил либо продал, у тебя украли. Мы к твоим проделкам привычны и знаем  их, больше тебе нас не провести; но так как мы положили много труда на то художество,  мы и порешили, что ты дашь нам двух каплунов, иначе мы обо всем расскажем монне  Тессе». Увидев, что ему не верят, полагая, что у него достаточно горя и без  того, и не желая, чтоб еще и жена погорячилась, Каландрино дал им пару  каплунов. А они, посолив свинью, повезли ее во Флоренцию, оставив Каландрино  при уроне и осмеянным.    

 Новелла седьмая    

     

     

Школяр  любит вдову; влюбленная в другого, она заставляет его в зимнюю ночь пробыть на  снегу в ожидании ее, впоследствии, по его совету, она в половине июля  принуждена простоять целый день ни башне, обнаженная, предоставленная мухам,  слепням и солнечным лучам.    

     

     

Много  смеялись дамы над бедняком Каландрино и посмеялись бы и более, если бы им не  жаль было, что те же, которые отняли у него свинью, отобрали у него еще и  каплунов. Когда кончилась новелла, королева приказала Пампинее сказать свою.  Она тотчас же начала: – Дражайшие дамы, часто бывает, что хитрость побеждается  хитростью, почему и неразумно забавляться, глумясь над другими. При многих  бывших рассказах мы много смеялись над учиненными проделками, но еще не  рассказано было ни об одной отместке за таковую. И вот я хочу возбудить в вас некоторое  сожаление к достойному возмездию, полученному одной нашей согражданкой, которой  ее проделка, возвращенная ей, пала на голову, чуть не причинив смерти.  Послушать это будет вам не бесполезно, ибо вы тем более остережетесь глумиться  над другими и поступите разумно.    

Не много  еще прошло лет, как во Флоренции жила молодая женщина, красивая собою, гордая  духом, очень хорошего рода, довольно богатая благами мира сего, по имени Елена;  оставшись вдовой по смерти мужа, она не желала более выходить замуж, ибо была  влюблена, по своему выбору, в одного красивого и милого юношу и, оставив в стороне  всякую иную заботу, при помощи своей служанки, которой очень доверяла, нередко  проводила с ним время в великой утехе. Случилось в ту пору, что один молодой  человек, по имени Риньери, из родовитых людей нашего города, долго учившийся в  Париже, не для того чтобы продавать потом свою науку по мелочам, как то делают  многие, но дабы знать основания и причины сущего, что очень пристало  благородному человеку, – вернулся из Парижа во Флоренцию, где и устроился  на житье, будучи очень уважаем как за свое благородство, так и за свои знания.  Но, как часто бывает, что в ком более разумения глубоких вещей, того скорее  обуздывает любовь, так было и с этим Риньери. Когда однажды он отправился  повеселиться на одно празднество, его глазам предстала эта Елена, одетая в черное,  как одеваются наши вдовы, исполненная, по его мнению, такой красоты и прелести,  каких, казалось ему, он никогда не видел в другой женщине; и он решил, что тот  может назвать себя счастливым, кто сподобится держать ее в объятиях. Раз и два  он осторожно окинул ее взглядом, а так как он понимал, что ничто великое и  дорогое не может быть приобретено без труда, он решил положить всякое старание  и заботу, чтобы понравиться ей, дабы, понравившись, приобресть ее любовь, а с  нею и возможность обладать ею. Молодая женщина, у которой глаза вовсе не были  потуплены в преисподнюю, которая, напротив, зная себе цену и ценя себя даже  более, чем следовало, искусно водила ими вокруг, быстро догадываясь, кто  смотрит на нее с удовольствием, заметила Риньери и сказала про себя, смеясь:  «Сегодня я недаром сюда пришла, ибо, коли не ошибаюсь, поймала простака за  нос». И она начала иной раз поглядывать на него искоса, стараясь по возможности  показать ему, что она им занята; с другой стороны, она полагала, что, чем более  она подманит и поймает мужчин, суля им удовольствие, в тем большей цене будет  ее красота, особливо в глазах того, кому она отдала ее вместе с своею любовью.    

Ученый  школяр, оставив в стороне всякие философские мысли, отдался ей всею душою и,  надеясь ей понравиться, узнал, в каком доме она живет, и стал ходить мимо,  прикрывая свои прогулки разными предлогами. Дама, тщеславясь этим по сказанной  причине, представлялась, что видеть его ей очень приятно, вследствие чего  школяр, найдя случаи, стакнулся с ее служанкой, открыл ей свою любовь и  попросил так подействовать на свою госпожу, чтобы он мог войти к ней в милость.  Служанка была щедра на обещания и все рассказала своей госпоже, которая,  выслушав это с величайшим в свете смехом, сказала: «Посмотри-ка, куда явился  этот человек, чтоб растерять мудрость, вывезенную из Парижа? Хорошо же, мы  дадим ему, чего он добивается. Скажи ему, если он еще раз заговорит с тобою,  что я люблю его гораздо более, чем он меня, но что мне надлежит беречь мое  честное имя, дабы мне можно было являться, высоко держа голову, наряду с  другими женщинами; если он так мудр, как говорят, он должен тем более ценить  меня». Бедняжка, бедняжка! Не знала она, мои милые, что значит связаться с  школярами. Когда служанка встретила его, поступила, как приказано было ее  госпожою. Обрадованный школяр перешел к более горячим просьбам, стал писать  письма и посылать подарки; все принималось, но обратных ответов не было, кроме  общих; таким образом, она долго питала его надеждами. Наконец, когда она все  открыла своему любовнику и тот иной раз ссорился с нею из-за того и проявил  некую ревность, она, дабы показать ему, что он подозревает ее напрасно, послала  к школяру, сильно к ней пристававшему, свою служанку, которая сказала ему от ее  имени, что, с тех пор как она уверилась в его любви, она никак не могла найти  времени сделать ему что-либо приятное, но что на святках, которые уже близко,  надеется сойтись с ним; потому, коли ему угодно, пусть явится вечером, под ночь  на другой день праздника, к ней во двор, куда она придет к нему при первой  возможности.    

Обрадованный  более всех на свете, школяр отправился в указанное ему время к дому своей милой  и, когда служанка пустила его на двор и заперла там, стал поджидать даму. Она  же в тот вечер призвала своего любовника и, весело с ним поужинав, объяснила  ему, что намерена сделать в ту ночь, прибавив: «Увидишь, какую и сколь сильную  любовь я питала и питаю к тому человеку, к которому ты так глупо возревновал».  Любовник выслушал эти слова с великим веселием духа, горя желанием увидеть на  деле то, что дама дала ему понять на словах.    

Случилось,  что накануне выпал сильный снег и все было им покрыто, вследствие чего, недолго  пробыв на дворе, школяр стал ощущать больший холод, чем было ему желательно;  тем не менее в надежде на воздаяние он переносил это терпеливо. По некотором  времени дама говорит своему любовнику: «Пойдем в комнату и посмотрим в окошко,  что поделывает тот, к которому ты приревновал, и что он ответит служанке,  которую я отправила поговорить с ним». И вот, подойдя к одному оконцу и видя  все, будучи невидимы сами, они услышали, как из другого окна служанка говорила  с школяром и сказала ему: «Риньери, моя госпожа опечалена, как ни одна женщина,  потому что сегодня вечером к ней явился один из ее братьев, долго беседовал с  нею, затем пожелал с нею поужинать и теперь еще не ушел; но, я думаю, он скоро  удалится; вот почему она и не могла прийти к тебе, но теперь скоро придет. Она  просит тебя не сетовать, что ты ждешь». Уверенный, что все это правда, школяр  отвечал: «Скажи моей даме, чтоб она обо мне не беспокоилась, пока ей неудобно  будет прийти ко мне; лишь бы она сделала это, как только будет возможность». Служанка  вернулась и пошла спать. Тогда дама сказала своему любовнику: «Ну, что ты  скажешь? Полагаешь ли ты, что если б я питала к нему расположение, чего ты  опасаешься, я допустила бы его стоять и мерзнуть там внизу?» Так сказав, она и  ее любовник, уже отчасти успокоенный, легли в постель и пробыли там долгое  время в веселии и удовольствии, смеясь и шутя над бедным школяром.    

Школяр,  шагая по двору, делал движения, чтобы отогреться, ему негде было сесть и некуда  укрыться от холодного воздуха; он проклинал долгое мешканье брата у дамы, и,  что ни слышалось ему, все ему казалось, что это она ему отворяет; но надежды  были напрасны. Наконец, позабавившись со своим любовником до полуночи, она  сказала ему: «Как тебе нравится, душа моя, наш школяр? Что кажется тебе больше,  его ли рассудительность, или любовь, которую я к нему питаю? Стужа, которую я  заставила его переносить, не изгонит ли из твоего сердца то, что в нем недавно  возбудили мои шутки?» Любовник отвечал: «Сердце ты мое, теперь я знаю, что как  ты – мое благо, мой покой и мое утешение и вся моя надежда, так я –  твой». – «Так поцелуй же меня тысячу раз, чтобы мне увидать, правду ли ты  говоришь», – сказала дама. Поэтому, обняв ее крепко, любовник поцеловал ее  не то что тысячу, но сто тысяч раз.    

Проведя  некоторое время в такой беседе, дама сказала: «Встанем-ка немного, пойдем посмотрим,  не погас ли огонь, в котором день-деньской горел этот мой новый любовник, как  он сам писал мне о том». Встав и направившись к тому же окну и выглянув на  двор, они увидели, что школяр плясал и прыгал по снегу, пощелкивая зубами, и  пляска под влиянием сильного холода была столь быстрая и частая, что такой они  никогда не видали. Дама говорит: «Что скажешь ты на это, желанный мой? Кажется,  я умею заставлять мужчин плясать и не под звуки трубы и волынки». На это  любовник отвечал, смеясь: «Вижу, радость ты моя великая». Тогда дама сказала:  «Хочется мне спуститься к входной двери: ты будешь молчать, а я стану говорить;  посмотрим, что он нам скажет; может быть, мы не менее тем позабавимся, чем  теперь его видом».    

Отворив  комнату, они тихо спустились к двери; не открывая ее, дама шепотом окликнула  его через скважину. Услыхав, что его зовут, школяр восхвалил бога, полагая, что  теперь-то он войдет, и, приблизившись к двери, сказал: «Я здесь, мадонна, ради  бога отворите, я умираю от холода». Дама ответила: «Так ты уже и окоченел!  Видно, и холод очень силен, что выпало немного снега» а я знаю, что в Париже  снега бывают большие. Не могу я еще отворить тебе, потому что этот проклятый  мой братец пришел вчера вечером поужинать со мной и все еще не уходит; но он  скоро удалится, и я тотчас же приду отворить тебе. И теперь я с трудом  увернулась от него и пришла тебя утешить, чтобы ты не сетовал на  проволочку». – «Увы, мадонна, – сказал школяр, – умоляю вас,  бога ради, отворите мне, чтобы мне постоять внутри в закрытом месте, потому что  недавно снег стал падать такой сильный, как никогда, и все еще идет, а я  подожду вас сколько будет вам угодно». Дама ответила: «Сокровище мое, не могу я  этого сделать, ибо дверь так скрипит, когда ее отворяют, что мой брат легко мог  бы услышать, если б я отперла тебе; но я пойду попрошу его убраться, чтобы мне  можно было вернуться и отворить тебе». Говорит школяр: «Идите же скорее и  велите, пожалуйста, развести хороший огонь, чтобы я мог отогреться, когда  войду, потому что я так окоченел, что едва чувствую себя». Дама ответила.  «Этого быть не может, если правда то, что ты не раз писал ко мне, то есть, что  ты весь горишь ко мне любовью; я уверена, ты смеешься надо мной. А теперь я  пойду, жди и крепись».    

Любовник,  все это слышавший и очень довольный, вернулся с ней в постель, но в эту ночь  они мало спали и почти всю провели в своих утехах, подсмеиваясь над школяром. А  бедный школяр, почти обратившийся в цаплю (так сильно он щелкал зубами),  убедившись, что над ним глумятся, несколько раз пытался, коли возможно,  отворить дверь, оглядывался, нельзя ли ему выйти другим путем, и, не видя, как  это сделать, описывал круги, как лев, проклиная и погоду, и коварство женщины,  и продолжительность ночи, а заодно и свою простоту; сильно негодуя на даму, он  внезапно обратил долгую и горячую любовь, которую питал к ней, в страшную,  жестокую ненависть и обдумывал разные вещи, чтобы найти способ к мести, которой  он желал теперь гораздо более, чем прежде свидания со своей дамой.    

После  многого и долгого ожидания ночь стала сменяться на день и показался рассвет,  потому служанка, наученная своей госпожой, спустилась вниз, отворила ворота и,  притворяясь, что жалеет его, сказала: «Пропади пропадом тот, что пришел вчера  вечером; всю ночь он продержал нас в беспокойстве, а тебя заставил мерзнуть. Но  знаешь ли что? примирись с этим, ибо то, что не удалось в эту ночь, удастся в  другой раз. Одно только я знаю, что ничего не могло быть столь неприятным моей  госпоже, как это».    

Школяр  был полон негодования, но, как человек умный, понимал, что угрозы не что иное,  как оружие угрожаемого, затаил в своей груди, что неумеренное желание пыталось  было выразить, и тихим голосом, представляясь вовсе не разгневанным, сказал:  «Правду сказать, такой дурной ночи я никогда еще не проводил, но я отлично  понял, что в этом дама вовсе не виновата, потому что сама она, соболезнуя обо  мне, сошла сюда вниз извиниться и утешить меня; и, как ты сама говоришь, то,  что не совершилось этой ночью, наступит в другой раз; поклонись ей от меня и  ступай с богом».    

Весь  сведенный от холода, он, как мог, вернулся домой. Здесь, усталый, страдая от  бессонной ночи, он бросился выспаться на постель, где проснулся почти без рук и  без ног; поэтому, послав за врачом и рассказав ему, какого холода он  натерпелся, он попросил его озаботиться о своем здоровье. Врачи стали лечить  его сильными и скорыми средствами, и лишь через некоторое время им удалось  уврачевать его жилы настолько, чтобы они могли растягиваться, и не будь он  молод и не наступи тепло, ему пришлось бы много помучиться. Став снова здоровым  и бодрым и затаив свою ненависть, он пуще прежнего притворился влюбленным в  свою вдову.    

Случилось  по некотором времени, что судьба уготовила ему повод удовлетворить свое желание,  потому что молодой человек, которого любила вдова, не обращая никакого внимания  на ее любовь, увлекся другой женщиной, и так как у него не было ни много, ни  мало охоты говорить или делать что-либо ей приятное, она томилась в слезах и  горе. Ее служанка, очень ее жалевшая, не находя способа избавить свою госпожу  от печали по утраченном любовнике и видя, что школяр, по обыкновению, проходит  по улице, возымела глупую мысль, а именно такую, чтобы каким-нибудь  некромантическим действом побудить любовника своей госпожи полюбить ее как  прежде, и что школяр должен быть великий на это мастер, о чем она и сказала  своей госпоже. Та, будучи недалека, не подумав о том, что если бы школяр  понимал в некромантии, то употребил бы ее в свою пользу, вняла словам своей  служанки и тотчас же приказала ей разузнать, согласится ли он на то, обещая ему  положительно, что в награду она сделает угодное ему. Служанка хорошо и точно  исполнила поручение. Как услышал о том школяр, весьма обрадовавшись, сказал  себе: «Хвала тебе, боже, пришло время, что я с твоей помощью заставлю негодную  женщину понести наказание за позор, учиненный мне в возмездие за великую  любовь, которую я к ней питал». И он отвечал служанке «Скажи моей даме, чтобы  об этом она не беспокоилась, что если б ее любовник был в Индии, я велю ему  явиться тотчас же и попросить прощение за все, что он учинил ей неприятного.  Способ, которого она при этом должна держаться, я готов сообщить ей, когда и  где ей будет угодно; так и скажи ей и успокой ее от моего имени».    

Служанка  передала ответ, и они условились сойтись вместе в Санта Лучия дель Прато. Когда  явились туда дама и школяр и стали одни беседовать, она, забыв, что довела его  чуть не до смерти, откровенно рассказала ему все свое дело и чего она желает, и  попросила его спасти ее. На это школяр отвечал: «Мадонна, сказать по правде, в  Париже я научился, между прочим, некромантии, и я знаю, в чем ее суть; но так  как она очень противна господу, я поклялся никогда не прибегать к ней ни для  себя, ни для других. Правда, любовь, которую я к вам питаю, так сильна, что я  не знаю, как мне отказать вам в чем-либо вами желаемом: потому, если бы даже за  это одно я угодил к дьяволу, я готов сделать так, как это вам угодно. Но я  напоминаю вам, что сделать это гораздо труднее, чем вы, быть может,  предполагаете, особливо, когда женщина желает побудить мужчину полюбить себя  либо мужчина женщину, потому что этого нельзя сотворить иначе, как при  посредстве прикосновенного лица, и надо тому, кто это делает, быть твердым  духом, ибо совершить все следует ночью, в уединенных местах, без общества; а я  не знаю, насколько вы на то готовы». Дама, более влюбленная, чем рассудительная,  ответила: «Так побуждает меня любовь, что нет ничего, чего бы я не предприняла,  лишь бы вернуть того, кто покинул меня без моей вины; тем не менее, скажи мне,  пожалуйста, в чем мне следует мужаться». Школяр, у которого было злое на уме,  сказал: «Мадонна, мне надо будет сделать оловянное изображение во имя того,  кого вы желаете залучить. Когда я доставлю вам его, вам следует одной на исходе  луны, в пору первого сна, голой семь раз окунуться вместе с ним в текучей воде,  а затем, как есть голой, влезть на дерево или на какой-нибудь необитаемый дом  и, обратясь к северу с изображением в руке, семь раз произнесть некоторые  слова, которые я напишу вам; когда вы их скажете, к вам явятся две девушки,  такие красивые, каких вы никогда не видали, они поздороваются с вами и любезно  спросят, что вы желаете, чтобы сделалось. Им вы ясно и подробно изложите ваши  желания, но смотрите, как бы не случилось вам назвать одного вместо другого;  когда скажете, они удалятся, вы можете спуститься к месту, где оставили ваши  одежды, одеться и вернуться домой. И поистине, не пройдет половины следующей  ночи, как ваш милый со слезами придет просить у вас прощения и сострадания; и  знайте, что с этого часа и впредь он никогда не покинет вас для другой».    

Когда  дама выслушала это и ко всему отнеслась с полной верой, ей представилось, что  ее любовник уже вернулся в ее объятия, и, наполовину обрадованная, она сказала:  «Не бойся, все это я отлично исполню, у меня на это лучшая в мире возможность;  есть у меня в сторону верхнего Вальдарно поместье, очень недалеко от берега  реки, а теперь июнь, и выкупаться будет приятно. Помню я еще, есть там, не  очень далеко от реки, необитаемая башенка; порой пастухи взбираются туда, по  лесенке из каштанового дерева, на площадку, там находящуюся, чтобы высмотреть заблудившийся  скот; место это очень уединенное, в стороне, туда я заберусь и надеюсь  наилучшим в свете образом совершить там все, что ты мне накажешь». Школяр,  отлично знавший и поместье дамы и башенку, довольный тем, что уверился в ее  решении, сказал: «Мадонна, я никогда не бывал в тех краях, потому и не знаю ни  поместья, ни башенки, но если все так, как вы говорите, не может быть ничего  лучшего на свете. Потому, как юлько будет время, я пришлю вам и образок и  заговор; но прошу вас очень, когда ваше желание будет исполнено и вы убедитесь,  что я хорошо услужил вам, не забыть обо мне и исполнить ваше обещание». На это  дама ответила, что сделает это без всякого сомнения, и, распростившись с ним,  вернулась домой.    

Обрадованный  тем, что его замысел, казалось, исполнится, школяр сделал образок с каракулями  на нем и написал какую-то небылицу в виде заговора и, выбрав время, послал их  даме, велев ей сказать, чтобы в следующую ночь она, не откладывая, сделала то,  что он приказал, а затем потихоньку отправился вместе со своим слугою в дом  одного своего приятеля, жившего очень недалеко от башенки, с целью привести в  исполнение свою затею. С другой стороны, дама пустилась в путь с своей  служанкой, направляясь в свое поместье; когда настала ночь, она притворилась,  будто идет в постель, а служанку послала спать; в час первого сна она тихо  вышла из дома и отправилась к башенке на берегу Анро; долго осмотревшись кругом  и не видя и не слыша никого, она разделась, спрятала свое платье под кустом,  семь раз окунулась с образком в руках и затем, держа образ, голая пошла к  башне. Школяр, который под вечер притаился с своим слугою возле башни среди ив  и других деревьев и все это видел, разглядев ее, проходившую мимо, голую,  побеждавшую мрак ночи белизной своего тела, а затем рассмотрев ее грудь и  другие части тела я убедившись в их красоте, задумался над тем, во что они в  скором времени обратятся, и ощутил к ней некую жалость; с другой стороны,  вожделение овладело им внезапно и побуждало выйти из засады, пойти схватить ее  и учинить с ней желаемое; и он был поочередно увлекаем то одним, то другим. Но  когда ему вспомнилось, кто он и какую обиду он получил и зачем и от кого, его  негодование снова возгорелось, и, отогнав от себя жалость и плотское желание,  он утвердился в своем намерении и дал ей уйти.    

Взобравшись  на башню и обратившись на север, дама стала произносить слова, сообщенные ей  школяром; а он вскоре после того, тихо прокравшись туда, тайно убрал лестницу,  по которой взбирались на площадку, где была дама, а затем стал смотреть, что  она будет говорить и делать. Сказав семь раз свой заговор, она стала поджидать  двух девушек, я ожидание было столь долгое (не говоря уже о том, что ей было  холоднее, чем желательно), что она увидела, как занялась заря. Поэтому,  опечаленная тем, что не совершилось ничего из того, о чем говорил ей школяр,  она сказала себе: «Боюсь я, не устроил ли и он мне такой же ночи, как я ему:  если так, то плохо же сумел он отомстить мне, потому что эта ночь была на треть  короче его ночи, да и холод был иной». А для того, чтобы день не застал ее там,  она хотела сойти с башни, но увидала, что лестницы нет. Тогда точно земля  опустилась у ней под ногами, у ней душа упала и, сраженная, она свалилась на  площадку башни. Когда к ней вернулись силы, она стала жалобно плакать и  сетовать и, отлично поняв, что то было дело школяра, стала упрекать себя, что  оскорбила человека, а затем, что слишком доверилась тому, кого не без причины  должна была бы считать врагом. Так пробыла она долгое время. Затем,  осмотревшись, нет ли какой возможности спуститься, и не найдя ее, снова принялась  плакать и, грустно настроившись, стала говорить про себя: «О, несчастная, что  скажут твои братья, родные и соседи и вообще все флорентийцы, когда узнают, что  тебя нашли обнаженной? Твое честное имя, бывшее столь известным, будет признано  обманным, а если бы ты и пожелала найти для всего этого лживые объяснения, что  легко, то проклятый школяр, знающий все твоя дела, и не даст тебе солгать.  Бедная ты, в одно и то же время утратила и неудачно любимого юношу и свою  честь!» После того она дошла до такой скорби, что едва не бросилась с башни. Но  поднялось солнце, и она, приблизившись несколько к одной стороне башенной  стены, стала глядеть, не пойдет ли со стадом какой-нибудь мальчик, которого она  могла бы послать за своей служанкой, когда школяр, вздремнувший под кустом,  увидел ее, а она его. «Доброго утра, мадонна! Что, приходили девушки?» –  спросил школяр. Увидев и услышав его, дама снова принялась сильно плакать,  прося его войти в башню, дабы она могла поговорить с ним. В этом отношении  школяр оказался очень уступчивым. Дама, легшая ничком на площадку, высунула  лишь свою голову в отверстие, в ней бывшее, и сказала плача: «Поистине,  Риньери, если я уготовила тебе дурную ночь, ты хорошо отомстил мне, потому что,  хотя теперь и июнь, я, будучи голой, уверена была, что замерзну ночью; а кроме  того, я так оплакала и обман, который тебе учинила, и мою глупость, заставившую  меня поверить тебе, что удивительно, как еще остались у меня глаза на лице;  поэтому прошу тебя, не из любви ко мне, которую ты не можешь любить, а из  уважения к себе, как человеку благородному, ограничиться в отместку за  оскорбление, мною тебе нанесенное, тем, что до сих пор ты мне учинил; вели  принести мне мое платье, дабы я могла сойти отсюда, и не отнимай у меня того,  чего впоследствии, желая, ты не мог бы мне вернуть, то есть моего честного  имени, потому что, если я лишила тебя возможности быть со мной в ту ночь, я  всегда, когда тебе угодно, буду в состоянии отдать тебе многие за ту одну. Итак,  ограничься этим и, как человек порядочный, удовлетворись тем, что ты сумел  отомстить за себя и дал мне то уразуметь; не пытай своих сил против женщины:  нет никакой славы орлу в победе над голубем. Итак, из любви к богу и ради твоей  чести сжалься надо мной».    

Школяр,  размышляя в ожесточенном сердце о нанесенном оскорблении и видя ее плачущей и  умоляющей, в одно и то же время ощущал в душе и удовольствие и жалость,  удовольствие мести, которой он желал более всего другого, тогда как его  человечность побуждала его соболезновать несчастной. Но так как человечность не  могла пересилить в нем жестокого желания, он ответил: «Мадонна Елена, если б  мои мольбы (которые, поистине, я не сумел ни увлажить слезами, ни подсластить,  как то ты делаешь теперь со своими) достигли того, чтобы в ту ночь, когда у  тебя на дворе, полном снега, я умирал от холода, ты впустила меня хоть на  некоторое время укрыться, мне легко было бы внять в настоящее время и твоим  просьбам; но если теперь более, чем прежде, ты печешься о твоей чести и тебе  неприятно оставаться здесь голой, обрати свои мольбы к тому, в чьих объятиях  тебе не зазорно было голой пребывать в ту ночь, тебе памятную, тогда как ты слышала,  что я ходил по двору, щелкая зубами и топая по снегу; пусть он тебе поможет,  пусть принесет тебе твое платье, пусть поставит лестницу, чтобы тебе сойти;  постарайся внушить ему заботливость о твоей чести, которую ты из-за него и  теперь и в тысяче других случаев не задумывалась подвергать опасности. Почему  не позовешь ты его себе на помощь? Кому более подобает это сделать, как не ему?  Ты ему принадлежишь, что ему беречь и чему помогать, если он не бережет тебя и  не помогает тебе? Позови его, глупая, и посмотри, может ли любовь, которую ты к  нему питаешь, и твой ум вместе с его умом избавить тебя от моей глупости; ведь  ты, забавляясь с ним, спрашивала его, что ему кажется большим, моя ли глупость  или твоя к нему любовь? И не предлагай мне теперь того, чего я не желаю, в чем  ты не могла бы мне отказать, если б я захотел. Сбереги твои ночи для твоего  любовника, если тебе удастся выйти отсюда живой; пусть эти ночи будут твоими и  его ночами, мне достаточно было одной, и довольно, что надо мной наглумились  однажды. Теперь, пуская в ход свою хитрость в речах, ты стараешься, хваля меня,  приобресть мое расположение, зовешь меня человеком благородным и достойным,  пытаешься втихомолку устроить, чтоб я, как человек великодушный, отстал от  мысли наказать тебя за твое злорадство; но твои заискивания не затемнят теперь  мои духовные очи, как затемнили твои предательские обещания. Я себя знаю и сам  себя не настолько познал, пока был в Париже, сколько ты меня тому научила в  одну из твоих ночей. Но положим, я был бы великодушен, – ты не из тех, для  которых подобает проявлять великодушие: для диких зверей, какова ты, концом  покаяния, а также и мести должна быть смерть, тогда как для людей достаточно и  того, что ты сказала. Потому что, хотя я и не орел, я знаю, что и ты не  голубка, а ядовитая змея, и я намерен преследовать тебя, как древнего врага, со  всей силой и ненавистью; хотя то, что я с тобой делаю, нельзя собственно и  назвать местью, а скорее наказанием, ибо месть должна превышать оскорбления, а  это его не достигнет, ибо если б я захотел отомстить, то, принимая во внимание,  что ты наделала с моей душой, твоей жизни было бы мне мало, если б я отнял ее у  тебя, да и жизни ста других тебе подобных, потому что я все же убил бы низкую,  дрянную и преступную бабу, а на кой черт и чем ты лучше (если забыть твое  смазливое лицо, которое немногие годы испортят, покрыв его морщинами), чем  любая бедная служанка? А из-за тебя едва не умер порядочный человек, как ты  недавно прозвала меня, чья жизнь может в один день принести свету более пользы,  чем жизнь ста тысяч тебе подобных, пока будет стоять мир! Итак, я научу тебя  той неприятностью, которую ты испытываешь, что значит издеваться над людьми, у  которых есть какое-либо понимание, что значит издеваться над учеными, и дам  тебе повод никогда более не проделывать такого безумства, если ты останешься в  живых. Но если у тебя столь сильно желание сойти, почему не броситься тебе  вниз? Сломав себе шею, ты в одно и то же время освободишься от муки, в которой,  как тебе кажется, ты обретаешься, и меня сделаешь самым счастливым человеком на  свете. Теперь я более ничего тебе не скажу. Я сумел так устроить, что заставил  тебя взобраться сюда; сумей теперь устроить так, чтобы сойти, как сумела  поглумиться надо мной».    

Пока  школяр говорил, бедная женщина все плакала, а время шло, и солнце поднималось  все выше. Когда она заметила, что он замолк, она сказала: «О жестокий человек,  если так тяжела была тебе та проклятая ночь и мой проступок показался тебе  столь великим, что тебя не могут побудить к жалости ни моя юная красота, ни  горькие слезы, ни униженные мольбы, то да побудит тебя, по крайней мере умалив  твою непоколебимую суровость, уже то одно, что я снова доверилась тебе, открыв  тебе все мои тайны, чем удовлетворила твоему желанию привести меня к сознанию  моего проступка, ибо если б я тебе не доверилась, у тебя не было бы никакого  средства отомстить мне за себя, чего, видно, ты так страстно желал. Оставь свой  гнев и прости мне, наконец. Если ты захочешь простить и дать мне сойти отсюда,  я готова совсем оставить моего неверного юношу, тебя одного иметь любовником и  властителем, хотя ты и сильно порицаешь мою красоту, говоря, что она  кратковременна и не ценна. Какова бы она ни была, как и красота других женщин,  тем не менее я знаю, что если не ценить ее за что другое, то хоть за то, что  она доставляет приятность, удовольствие и утеху молодым мужчинам, а ты ведь не  стар, и хотя ты обходишься со мной жестоко, я не могу поверить, чтобы ты  пожелал увидеть меня погибающей столь недостойной смертью, как если бы я в  отчаянии бросилась отсюда на твоих глазах, которым, если ты не был лжецом,  каким стал, я так, бывало, нравилась. Пожалей меня, ради бога и из сострадания.  Солнце начинает сильно печь, и как излишний холод измучил меня нынче ночью, так  жар начинает мне сильно досаждать».    

На это  школяр, которому любо было заставлять ее говорить, ответил: «Мадонна, ты доверилась  теперь моим рукам не из любви, которую ко мне ощущаешь, а чтобы вернуть то, что  потеряла; потому все это заслуживает еще большего наказания, и ты неразумно  думаешь, коли представляешь себе, что вообще это был единственный удобный для  меня путь достигнуть желанной мести. У меня была тысяча других путей:  показывая, что я люблю тебя, я расставил у твоих ног тысячу западней, и если б  этого не случилось, немного прошло бы времени, и ты по необходимости попалась  бы в одну из них; и не было такой, попав в которую ты не обрела бы большего мучения  и стыда, чем на этот раз; а этот путь я избрал не для того, чтобы дать тебе  льготу, а чтоб скорее повеселить себя. Если б у меня не было ни одного пути, у  меня все-таки оставалось бы перо, которым я написал бы о тебе такое и так, что  если б ты узнала о том, – а ты узнала бы наверное, – тысячу раз в  день пожелала бы не родиться на свет. Могущество пера гораздо сильнее, чем полагают  те, которые не познали его на опыте. Клянусь богом (да увеселит он меня до  конца местью, которую я творю над тобой, как обрадовал меня ее началом!), я  написал бы о тебе такое, что, устыдившись не только других, но и себя самой,  ты, лишь бы не видеть себя, вырвала бы себе глаза, потому не упрекай море, что  небольшой ручеек умножил его воды. До твоей любви и до того, чтобы ты стала  моею, мне, как я уже сказал, нет дела. Принадлежи, коли можешь, тому, кому принадлежала,  а его как я прежде ненавидел, так теперь люблю, соображая, как он поступил  теперь с тобою. Вы занимаетесь тем, что влюбляетесь в молодых людей и желаете  их любви, ибо видите, что при более цветущем лице и более черной бороде они  выступают самодовольно, пляшут и бьются на турнирах; все это проделывали и люди  несколько более зрелые, знающие и то, чему тем еще надо поучиться. Кроме того,  вы полагаете, что они лучшие наездники и в один день делают более миль, чем те,  что постарше. Действительно, я признаю, что они с большей силой выколачивают  мех, но люди более зрелые, как опытные, лучше знают, где водятся блохи; гораздо  предпочтительнее избрать себе немногое и сочное, чем многое и безвкусное;  сильная скачка надрывает и утомляет, тогда как тихая прогулка, хотя и несколько  позже, доставляет на ночлег, приводит туда по крайней мере спокойно. Вы,  неразумные животные, и не догадываетесь, сколько зла скрывается под незначащей  личиной красоты. Юноши не довольствуются одной, но сколько ни увидят, стольких  и вожделеют, считая себя достойными всех, потому любовь их не может быть  постоянной, и ты можешь ныне по опыту свидетельствовать о том. Им представляется,  что их милые обязаны и уважать их и миловать, и нет у них большей похвальбы,  как хвастаться теми женщинами, которых они имели; вот причина, почему уже  многие отдались в руки монахов, которые о том не болтают. Хотя ты и говоришь,  что о твоих амурах не знал никто, кроме твоей служанки и меня, ты ошибаешься и  напрасно в это веришь, если веришь. На его улице и на твоей почти ни о чем  другом не говорят, но в большинстве случаев последний, до кого доходят эти  слухи, тот, кого они касаются. К тому же те вас грабят, тогда как зрелые люди  дарят, и так как твой выбор плох, то и принадлежи тому, кому отдалась, а меня,  над которым ты наглумилась, предоставь другой, ибо я нашел женщину, гораздо  более достойную тебя, которая лучше меня поняла. А для того чтобы ты могла унести  на тот свет большее доверие к вожделению моих глаз, чем ты показываешь в этом к  моим словам, бросься же скорее, и душа твоя, уже теперь обретающаяся, по моему  мнению, в когтях у дьявола, увидит, смутятся или нет мои глаза при твоем страшном  падении. Но, так как я уверен, что ты меня этим не порадуешь, скажу тебе: если  солнце начинает жечь тебя, вспомни, какой холод ты заставила меня претерпеть, и  смешав этот холод с теплом, ты, несомненно, почувствуешь, что солнце греет  умеренно».    

Неутешная  дама, поняв, что речи школяра сводятся к жестокой цели, снова принялась плакать  и сказала: «Если ничто не склоняет тебя смиловаться надо мною, да побудит тебя  любовь к той женщине, которая, по твоим словам, оказалась более разумной и  любит тебя, как ты говоришь, и из любви к ней прости мне, принеси мне мое  платье, чтобы мне можно было одеться, и помоги мне сойти отсюда». Тогда школяр  принялся смеяться и, видя, что время уже далеко перешло за три часа, ответил:  «Ладно, теперь я не в состоянии отказать тебе, ибо ты просила меня во имя столь  достойной женщины. Укажи мне, где платье, я пойду за ним и помогу тебе сойти  оттуда». Поверив этому, дама несколько утешилась и указала ему место, где  сложила одежды. Выйдя из башни, школяр приказал слуге не удаляться от нее,  напротив, держаться вблизи и по возможности смотреть, как бы кто-нибудь не  вошел туда, пока он не вернется; так сказав, он отправился в дом своего  приятеля, здесь спокойно пообедал, а затем, когда ему показалось удобным, лег  спать. Дама, оставшись на башне, хотя несколько и утешенная безрассудной  надеждой, тем не менее чрезвычайно печальная, села, прислонившись к той части  стены, где было немного тени, и среди горьких дум стала ждать. То размышляя, то  надеясь, то отчаиваясь в возвращении школяра с платьем и перескакивая с одной  мысли на другую, она, скошенная горем и нисколько не спавшая ночью, заснула.  Солнце, сильно палившее, уже стало на полудни, и его лучи открыто и прямо  падали на нежное и холеное ее тело и на ничем не покрытую голову с такой силой,  что не только обожгли все тело, какое было обнажено, но и все по частям  порастрескали, и таково было жжение, что оно заставило ее, крепко спавшую,  проснуться. Чувствуя, что ее жжет, она сделала несколько движений, и ей  показалось, когда она двинулась, будто у нее раскроилась и разлезлась вся  опаленная кожа, как то, мы видим, бывает с сожженным пергаментом, если кто его  потянет. К тому же у нее так сильно болела голова, что казалось, она  разломится, что было не диво. А площадка башни была столь горяча, что на ней ни  ногам и ничему другому не было места, потому, не застаиваясь, она, плача,  переходила с одного места на другое. Кроме того, так как вовсе не было ветра,  там собралось громадное количество мух и слепней, которые, садясь на ее голое  тело, так страшно ее жалили, что каждое укушение казалось ей уколом копья,  вследствие чего она не переставала махать руками, поминутно проклиная себя,  свою жизнь, своего любовника и школяра. Таким образом, удрученная, измученная,  израненная невообразимым жаром, солнцем, мухами и слепнями, а также голодом и  еще более жаждой и вдобавок тысячью печальных мыслей, она, поднявшись, стала глядеть,  не увидит или не услышит ли поблизости кого-нибудь, окончательно решившись, что  бы из того ни вышло, позвать его и попросить помощи. Но и этого лишила ее  неприязненная судьба. Все крестьяне ушли с поля по случаю жары, так что никто  не пошел работать поблизости, и все молотили свое жито у своих домов, поэтому  она слышала только одних цикад да видела Арно, который видом своих вод возбуждал  в ней желание, не утоляя, а увеличивая жажду. Видела она еще во многих местах  рощи, и тень, и дома, также томившие ее желание. Что сказать более о несчастной  женщине? Солнце сверху, жар от площадки снизу, уколы мух и слепней по бокам так  отделали ее всю, что она, которая в прошлую ночь побеждала, казалось, мрак,  теперь, раскрасневшись, как гнев, вся обрызганная кровью, показалась бы  всякому, кто бы увидал ее, противнейшим созданием в мире.    

Так она  оставалась без всякого совета и надежды, более уповая на смерть, чем на другое;  прошла уже половина девятого часа, когда проснулся школяр и, вспомнив о своей  даме, вернулся к башне посмотреть, что с ней сталось, а своего слугу, еще  голодного, послать поесть. Когда дама услышала, что он тут, обессиленная и измученная  сильной болью, подошла к отверстию и, усевшись, стала говорить с плачем:  «Риньери, ты отомстил мне через меру, потому что если я заставила тебя мерзнуть  ночью на моем дворе, ты заставил меня днем на этой башне жариться, скорее гореть,  и к тому же умирать от голода и жажды; потому прошу тебя ради самого бога,  войди сюда и, так как у меня не хватает мужества убить себя, то убей меня ты,  ибо я желаю этого более всего другого, – таково и столь велико  испытываемое мною мучение. Если ты не хочешь оказать мне этой милости, вели по  крайней мере подать мне стакан воды, дабы я могла увлажить свой рот, на что не  хватает моих слез, – таковы сухость и жжение, которые я внутри ощущаю».    

Школяр  отлично понял по голосу, как она ослабела, увидев отчасти и ее тело, все сожженное  солнцем, вследствие чего, тронутый и ее униженными молениями, ощутил к ней  некую жалость; тем не менее он ответил: «Дрянная женщина, от моих рук ты,  наверно, не умрешь, умрешь от своих, коли будет охота, и от меня ты столько же  получишь воды для утоления твоего жара, сколько огня я получил от тебя для  ограждения от стужи. Одно меня сильно печалит, что недуг от простуды мне  пришлось лечить теплом вонючего навоза, тогда как твой недуг от жара будет  излечен холодом пахучей розовей воды; и тогда как я чуть не лишился жил и  жизни, ты, лишаясь кожи от жары, останешься прекрасной, как змея, сменившая  шкуру». – «Несчастная я, – сказала дама, – эти прелести, так  приобретенные, да подаст господь тем, кто желает мне зла; но ты, более  жестокий, чем любой дикий зверь, как тебя хватает на то, чтобы мучить меня  таким образом? Что следовало бы мне ожидать от тебя или от кого-нибудь другого,  если б я в страшных мучениях извела весь твой род? Поистине, я не знаю, какую  большую жестокость можно было бы проявить против изменника, предавшего на  избиение целый город, чем та, которую ты употребил против меня, заставив меня  изжариться на солнце и предоставив на съедение мухам! А кроме того, ты не  захотел подать мне даже стакана воды, тогда как даже убийцам, осужденным судом,  дают несколько раз испить вина, когда они идут на казнь, лишь бы они о том  попросили. И так как, я вижу, ты тверд в твоей неумолимой жестокости и тебя  ничуть не трогают мои мучения, я терпеливо приготовлюсь принять смерть, дабы  господь смиловался над душой моей. Его я молю, чтобы он праведными очами  воззрел на совершаемое тобою». Сказав эти слова, она придвинулась с страшным  трудом к середине площадки, отчаиваясь спасти себя от столь палящего жара, и не  один, а много раз ей казалось, что она обомрет от жажды, не говоря уже о других  болях, и она продолжала сильно плакать, сетуя на свое несчастье.    

Когда  наступил уже вечер и школяру показалось, что сделанного им довольно, он велел  взять ее платье и, завернув его в плащ слуги, отправился к дому несчастной  женщины, где нашел ее служанку, сидевшую на пороге, печальную и не знавшую, что  начать; он спросил: «Милая, что сталось с твоей госпожою?» На это служанка  ответила: «Мессере, не знаю, я рассчитывала сегодня утром найти ее в постели,  куда вчера вечером она, казалось мне, легла, но я не нашла ее ни здесь, ни там,  не знаю, что с ней случилось, и вот я в величайшей печали. А вы, мессере, не  можете ли сказать мне о ней что-либо?» На это школяр отвечал: «Хорошо было бы,  если б и ты попалась мне там вместе с нею, дабы и тебя наказать за твою вину,  как наказал я ее за ее проступок! Но ты, наверно, не избежишь моих рук, и я еще  отплачу тебе за дела твои, дабы ты никогда более не глумилась ни над одним  мужчиной, не вспомнив обо мне». Так сказав, он обратился к своему слуге: «Отдай  ей это платье и скажи, чтобы она пошла за ней, если хочет». Слуга исполнил его  приказ; взяв платье, и признав его, и услышав, что ей сказали, служанка очень  убоялась, не убили ли ее, и едва воздержалась от крика; вдруг расплакавшись,  она по уходе школяра опрометью отправилась с платьем к башне.    

На беду  один работник той дамы потерял в тот день двух свиней и, отыскивая их, дошел до  башни вскоре по уходе школяра; пока он ходил и смотрел, не увидит ли своих  свиней, он услышал жалобный плач несчастной женщины; почему, взобравшись, он  насколько было сил, крикнул: «Кто там плачет наверху?» Дама узнала голос своего  работника и, назвав его по имени, сказала: «Сходи, пожалуйста, за моей  служанкой и устрой так, чтобы она пришла ко мне сюда». Работник, признав ее,  сказал: «Ахти мне, мадонна, кто это занес вас сюда? Ваша служанка весь день  ходила, разыскивая вас, но кто бы мог подумать, чтобы вы могли быть здесь?» И  взяв продольные жерди лестницы, он принялся прилаживать их стоймя, как  следовало, и привязывать ветками поперечные ступеньки. В это время подоспела и  ее служанка, которая, войдя в башню, не будучи в состоянии удержать далее  голоса, всплеснув руками, принялась голосить: «Увы мне, милая моя госпожа, где  вы?» Услышав ее, дама закричала, как могла громче: «Я здесь наверху, сестрица  моя! Не плачь, а подай мне поскорее мое платье». Когда служанка услышала ее,  почти утешившись, взобралась по лестнице, уже почти сложенной работником, и с  его помощью достигла площадки; увидев, что ее госпожа, похожая не на человеческое  тело, а скорее на обгорелый пень, совсем изнеможенная, искаженная, голая лежит  на полу, принялась над ней плакать, царапая себе лицо, словно та скончалась. Но  дама упросила ее замолчать и помочь ей одеться; узнав, что никто не ведает, где  она была, кроме тех, кто принес платье, да бывшего там работника, она,  несколько успокоенная, попросила их, бога ради, никогда никому о том не  сказывать.    

После  многих разговоров работник взвалил на плечи даму, которая не в состоянии была идти,  и благополучно вынес ее из башни. У бедной служанки, оставшейся позади и  спускавшейся не особенно осторожно, поскользнулась нога, она, упав с лестницы  наземь, переломила себе бедро и от боли, которую ощутила, заревела точно лев.  Положив даму на лужайке, работник пошел посмотреть, что делается со служанкой;  увидев, что у ней переломлено бедро, он и ее отнес на лужайку и положил возле  дамы. Когда та увидела, что к ее остальным бедам присоединилась еще и эта и  сломано бедро у той, от кого она чаяла большей помощи, чем от других, она,  безмерно опечаленная, снова принялась так жалобно плакать, что работник не  только не мог успокоить ее, но и сам заплакал. Солнце было уже низко, и чтобы  ночь не застала их тут, он, по желанию неутешной дамы, отправился к себе,  позвав с собою других своих братьев и жену, он вернулся туда с доской, уложили  на нее служанку и отнесли домой; подбодрив немного даму холодной водой и  ласковыми словами, работник взвалил ее на плечи и отнес в ее комнату. Жена  работника дала ей поесть тюри из поджаренного хлеба и, раздев, уложила в  постель, и они распорядились, чтобы ночью она и служанка были доставлены во  Флоренцию, что и было сделано.    

Дама,  знавшая множество уверток, сложила басню, совершенно не похожую на то, что  было, о себе и своей служанке и уверила своих братьев и сестер и всех других,  что все это дело приключилось с ними по ухищрениям дьявольским. Позваны были  врачи и не без великой боли и неприятности для дамы, несколько раз сдиравшей  кожу постельным бельем, излечили ее от сильной лихорадки и других напастей, а  также и служанку от перелома бедра. Вследствие этого дама, забыв о своем  любовнике, с тех пор благоразумно остерегалась и шуток и любви, а школяр,  услыхав, что у служанки сломано бедро, рассудил, что месть у него полная;  удовольствовавшись этим, он более о том не говорил и тем и обошелся.    

Вот что  досталось за ее шутки неразумной молодой женщине, думавшей подшутить над  школяром, как над всяким другим, и не знавшей, что они, хотя не все, но большею  частью знают, где у черта хвост. Потому, мои дамы, остерегайтесь шуток,  особливо над школярами.    

 Новелла восьмая    

     

     

Двое  живут в дружбе; один из них сходится с женой другого; тот, заметив это,  устраивается с его женой таким образом, что его приятель заперт в сундуке, а  сам он забавляется на нем с его женой, пока тот сидит внутри.    

     

     

Тяжело и  грустно было дамам слушать о приключениях Елены, но так как они случились с  нею, в известной мере, по заслугам, они отнеслись к ней с более умеренным  сожалением, тогда как школяра сочли излишне и непоколебимо суровым, даже жестоким.  Когда Пампинея дошла до конца, королева приказала продолжать Фьямметте. Готовая  повиноваться, она сказала: – Милые дамы, так как, мне кажется, вас несколько  поразила суровость обиженного школяра, я полагаю приличным чем-нибудь более  приятным смягчить ваши раздраженные души, а потому и хочу рассказать вам  небольшую новеллу об одном молодом человеке, который благодушнее принял  оскорбление и с большею умеренностью отомстил за него. Из нее вы поймете, что  совершенно достаточно того, что насколько осел лягнет в стену, настолько бы ему  и отозвалось, и что не подобает человеку, имеющему в виду отомстить за  полученное оскорбление, оскорблять, превышая месть более, чем следует.    

Итак, вы  должны знать, что в Сиэне, как я когда-то слыхала, жило двое молодых людей,  очень состоятельных, из хороших городских семей; одному было имя Спинеллоччьо  Танена, а другому Цеппа ди Мино; и жили они оба по соседству друг с другом в  Камоллии. Эти двое юношей всегда водились друг с другом и, повидимому, так  любили друг друга, как будто они были братья, если не более. У каждого из них  было по жене, очень красивой. Случилось, что Спинеллоччьо, часто хаживавший в  дом Цеппы, был ли тот дома, или нет, настолько сблизился с его женой, что  сошелся с ней; так они жили долгое время, прежде чем кто-либо о том догадался.  Тем не менее, спустя долгое время, когда однажды Цеппа был у себя, о чем его  жена не знала, явился Спинеллоччьо, чтобы позвать его; жена сказала, что его  нет дома; тогда Спинеллоччьо тотчас же взошел наверх и, встретив даму в зале,  видя, что никого нет, обнял ее и принялся целовать, а она его. Цеппа, видевший  это, не сказал ни слова, а притаился, чтобы посмотреть, к чему сведется эта  игра; в скором времени он заметил, что его жена и Спинеллоччьо, обнявшись таким  образом, вошли в комнату и там заперлись, что сильно его разгневало, но  рассчитав, что ни от шума и ни от чего другого его обида не уменьшится,  напротив, увеличится стыд, он стал размышлять, какую бы ему найти месть, о  которой кругом его не узнали бы, а сам бы он успокоился душой. После долгого  раздумья ему показалось, что способ им найден, и он остался в засаде, пока  Спинеллоччьо был с его женой. Когда тот удалился, он вошел в комнату и, увидя  жену, еще не успевшую поправить на голове фату, которую, балуясь с нею, Спинеллоччьо  сорвал, спросил ее: «Что это ты делаешь, жена?» На это она ответила: «Разве не  видишь?» Говорит Цеппа: «Вижу-то я вижу, видел и другое, чего бы видеть не  хотел…» Он стал браниться с нею, а она в величайшем страхе, после многих  отговорок, призналась ему в своей близости с Спинеллоччьо, от которой не могла,  по справедливости, отречься, и принялась с плачем просить у него прощения. На  это Цеппа сказал: «Видишь ли, жена, ты поступила худо, но коли хочешь, чтоб я  простил тебе, ты должна исполнить в точности то, что я прикажу. Дело в том: я  желаю, чтобы ты сказала Спинеллоччьо, чтобы завтра около третьего часа он нашел  какой-нибудь повод уйти от меня и явиться к тебе сюда. Когда это сделается, я  вернусь. Лишь только ты услышишь мои шаги, тотчас же заставь его влезть в этот  сундук и запри; когда ты это сделаешь, я скажу, как тебе далее поступить. Не  бойся ничего, ибо обещаю тебе не чинить ему никакого зла».    

Жена,  чтобы ублажить его, все обещала и так и поступила. Когда настал следующий день  и около третьего часа Цеппа и Спинеллоччьо были вместе, последний, обещавший  даме явиться к ней именно в этот час, сказал Цеппе: «Сегодня я должен обедать с  одним приятелем, и мне не хотелось бы заставить его прождать меня; потому с  богом!» – «Еще долго до обеда», – говорит Цеппа. Спинеллоччьо отвечал: «Не  в этом дело, а мне надо еще поговорить с ним об одном своем деле, так надо  забраться туда пораньше». И вот, уйдя от Цеппы и сделав обход, Спинеллоччьо  явился в дом к его жене, и не успели они войти в комнату, как вернулся Цеппа.  Лишь только услышала жена, что он пришел, обнаружила сильный страх, велела  Спинеллоччьо спрятаться в сундук, указанный мужем, заперла его там и вышла из  комнаты. Войдя наверх, Цеппа сказал: «А что, жена, не пора ли обедать?» – «Да и  впрямь», – отвечала она. Тогда Цеппа говорит: «Спинеллоччьо пошел сегодня  обедать к своему приятелю, а жену оставил одну, выгляни-ка в окошко, позови ее  и скажи, чтобы она шла обедать к нам». Жена, боявшаяся за себя и потому ставшая  очень послушной, сделала, как приказал муж.    

Жена  Спинеллоччьо, уступая настоятельным просьбам жены Цеппы, явилась, узнав, что  муж дома не обедает. Когда она пришла, Цеппа, много обласкав ее и взяв ее  по-приятельски за руку, тихо сказал жене, чтоб она шла на кухню, а ее повел в  комнату, и, когда вошел, то, обернувшись, запер ее изнутри. Как увидела она,  что комнату запирают, сказала: «Что это, Цеппа, что это значит? Так вот для  чего ты велел прийти мне, такова твоя любовь к Спинеллоччьо и верная с ним  дружба!» На это Цеппа отвечал, подойдя к сундуку, где был заперт ее муж, и  продолжая крепко держать ее: «Прежде чем печалиться, послушай, что я тебе  скажу: я любил и люблю Спинеллоччьо, как брата, а вчера я открыл, хотя он того  и не знает, что доверие, которое я питал к нему, дошло до того, что он сошелся  с моей женой, как сходится со своей. И вот, любя его, я не желаю иной мести,  как сходной с обидой. Он обладал моей женой, я хочу обладать тобой. Если ты на  это не согласна, мне все же следует отплатить ему, а так как я не намерен  оставить эту обиду без наказания, я ведь могу устроить ему такое, что ни ты, ни  он никогда не будете тому рады».    

Услышав  это и поверив Цеппе после многих удостоверений, жена сказала: «Мой Цеппа, так  как мщение должно пасть на меня, я согласна, только устрой, чтобы то, что нам предстоит  совершить, оставило меня в мире с твоей женой, как и я намерена оставаться с  нею, несмотря на то, что она со мной натворила». На это Цеппа отвечал: «Это я  улажу непременно, а кроме того, подарю тебе такую дорогую и красивую вещицу,  какой у тебя нет». Так сказав, обняв ее и принявшись целовать, он положил ее на  сундук, где был заперт муж, и здесь утешился с ней, сколько ему было угодно, а  она с ним.    

Сидя в  сундуке, Спинеллоччьо слышал все речи Цеппы и ответ своей жены, а затем и тревизскую  пляску, совершавшуюся над его головою, и ощутил на первых порах такую скорбь,  что ему казалось, он умрет, и не будь страха перед Цеппой, он, хотя и запертый,  жестоко бы выбранил жену. Затем вспомнив, что оскорбление было вчинено им и что  Цеппа имел основание делать то, что делал, и обращался с ним по-человечески и  как с товарищем, сказал себе, что, коли того захочет Цеппа, он будет ему еще  большим другом, чем прежде. Пробыв с дамой, сколько ему было угодно, Цеппа слез  с сундука, и когда она попросила обещанной им драгоценной вещи, он, отворив  комнату, вывел оттуда свою жену, которая сказала ей лишь следующее: «Мадонна,  вы отдали мне хлебом за лепешку». Сказала она это смеясь. На это Цеппа говорит:  «Отопри-ка этот сундук». Когда та это сделала, Цеппа показал Спинеллоччьо его  жене.    

Долго  было бы рассказывать, кто из них более устыдился, Спинеллоччьо ли, увидев Цеппу  и понимая, что ему известно содеянное им, или жена, увидев своего мужа и зная,  что он и слышал и чувствовал все учиненное ею над его головой. Цеппа и говорит  ей: «Вот драгоценность, которую я вам дарю». Вылезя из сундука и не пускаясь в  распрю, Спинеллоччьо сказал: «Цеппа, мы теперь в расчете, потому как ты перед  тем говорил моей жене, нам лучше всего стать друзьями, какими были раньше, и  так как у нас обоих нет ничего отдельного, кроме жен, пусть и они будут общие».  Цеппа согласился и в наилучшем в свете согласии все вчетвером сели за обед. С  тех пор и впредь у каждой из двух жен было по два мужа, и у каждого из них по  две жены, и никогда не было у них из-за этого ни спора, ни распри.    

 Новелла девятая